«Участие в страданиях Его».

Филипп, 3, 10

Каждое воскресенье, и не только в воскресенье, но и в будние дни, с мешками, узелками шли, ехали туда, в Стромилово, где была тюрьма. Это были родственники, близкие заключенных.

Они несли им передачи. И один только Бог знает, кто был тяжелее наказан: те ли, которые томились за решетками, или их дети, матери, жены, тяжело переживающие за них и не только переживающие, но прилагающие все усилия, чтобы помочь своим близким в заключении. В те дни питание «на воле» было не особо изобильным, и, чтобы только помочь заключенному, «куски» отрывались от семьи.

Когда близкие осужденных верующих узнали, что нет уже надежды на их возвращение домой и им предстоит отбыть срок, — они поехали, понесли вещи, белье тем, кто готовился в этап. Марте, Кливер — жене Пети Фомина — досталась особо тяжелая доля. Ей нужно было готовить отправляемого в этап мужа и заботиться об осужденной матери и отце, которым тоже предстоял нелегкий путь. Ей следовало также не забывать и о дедушке Фомине, который приходился ей свекром*. В довершение всего остались беспризорными ее братья и маленькая сестренка. Тяжело, страшно тяжело, но Бог не оставлял ее, и находились добрые люди, которые читали слово Божие и помнили замечательное место, где было сказано: «Помните узников, как бы и вы с ними были в узах, и страждущих, как и сами находитесь в теле» (Евр. 13, 3). Они оказывали всяческую любовь как самой Марте, так и ее близким в узах.

Мария Федоровна Левинданто уже несколько раз провожала своего Коленьку в далекие края ссылок, поэтому она умело, без лишних хлопот, опытной рукой собирала вещи своему дорогому этапнику. Лида Кузнецова своего Петю провожала впервые. Естественно, что она особенно волновалась и суетилась, не зная, что и как лучше передать. Ваню Попова его сестры и близкие провожали не в первый раз, он был уже в Соловках вместе с Петей Фоминым и Мишей Красновым, и это провожание было для них, как говорится, не первый снег на голову.

Мать Левы в глубоком горе, но в большой надежде на Спасителя, Которому она от рождения посвятила сына, была внешне спокойна, и только по ночам было слышны, как она плакала и изливала скорбь души своей в молитве.

Все верующие и их родные и близкие по крови Христа не унывали. Они имели Утешителя — Духа Святого, который не давал скорби сверх сил, но посылал облегчение не только через молитву, но и через взаимную поддержку. Но каково было неверующим, не знавшим Бога, которые неожиданно после убийства Кирова были брошены в тюрьмы. Эти люди не чувствовали за собой никакой вины, в соответствии с этим они пытались хлопотать, оправдываться, но все было бесполезно, черная неизвестность наказания пугала, вещала возможную смерть, и для них не было никакого просвета. И они мучились, страшно мучились, страдали, стенали и их семьи в эти жуткие годы.

Дедушка Фомин не «заработал» лагеря, как все остальные евангельские христиане-баптисты, а был направлен в ссылку в Архангельскую губернию. Там он встретился с самарским братом Петром Ив. Шадчневым. Вместе они не унывали, молились и верили: Господь откроет двери для проповеди Евангелия.

Зима была в полной красоте. Мороз, ярко светит солнце на голубом небе, хрустит снег под

— Подтянись, не отставай! — слышится крик начальника конвоя. Этап ведут на станцию. О, сколько, сколько этих этапов, бесконечных, длинных, видела ты, русская земля, начиная от тех далеких дней, когда по Владимирке, по пыльной дороге гнали в кандалах в Сибирь твоих несчастных отверженных сынов…

Времена меняются. Теперь железная дорога, и по ней в столыпинских вагонах, в товарных, в пульманах везут все тех же несчастных отверженных, все в ту же Сибирь…

В эти столыпинские вагоны заключенных, как всегда, набивали впритирку, буквально как сельдей в бочку.

За решетчатую дверь втолкнули Леву и Николая Александровича Левинданто, и, как говорят, волею судеб они поехали вместе, сидя рядом вплотную друг к другу. Лечь не было никакой возможности. На верхних полках полулежа-полусидя умещались по двое, по трое. В помещении был полумрак, душно, до невозможности жарко.

Несмотря на то, что прибывшие вошли с мороза, пот со всех полил градом, но это было ненадолго. Происходит нечто, когда при жаркой температуре организм уже перестает выделять воду через пот, и люди вторично потеют только тогда, когда пьют воду, холодную или теплую, три раза в день.

– Ну и попали мы! — сказал Николай Александрович, задумчиво растягивая слова.

– Да, слава Богу, — ответил Лева. — Нам дано не только веровать во Христа, но и страдать за Него.

– Какое там за Христа! — с горечью сказал Николай Александрович. — Мы совсем не за Христа, просто шьют всем людям какие-то антисоветские настроения и проявления и сажают.

Лева видел, что Николай Александрович очень удручен. От прежней его жизнерадостности, веселости не осталось ничего.

Видимо, он тяжело переживал это осуждение. И Лева догадывался почему. Если в прежние сроки он шел радостно и бодро, зная, что он страдает за то, что верит, он был в то время против ношения в армии верующими оружия, то теперь, когда он стал идейным оппортунистом и поставил себе цель — освободившись от ссылок, наладить спокойную жизнь, многое в его сознании перевернулось. Для достижения поставленной цели он взял за правило — смотреть на все сквозь розовые очки. Вместе с М. Д. Тимошенко оба всячески поддерживали идею, что капитализм-де, это «Вавилон-блудница» по Откровению Иоанна и что нужно бороться с капиталом на том основании, что корень всех зол — корыстолюбие.

Как все более и более убеждался в этом Лева, хотя и не высказывал этого никому, Николай Александрович постепенно утрачивал веру в то, что раньше представлялось ему не только истинным, но и прекрасным. С этой изменившейся точкой зрения теперешний арест и осуждение он воспринял как какую-то незаслуженную пощечину.

Стучали по стыкам рельсов вагоны. Поезд мчался, куда — они не знали. Одно было ясно: на три года. По-прежнему легкие вдыхали тяжелый прокуренный воздух, по-прежнему уши слышали бесконечную матерщину и злобные ругательства набитых в клетки людей, по-прежнему та же селедка и паек черного хлеба. То ли Лева был молод, то ли эта атмосфера была ему не впервые, но физически чувствовал он себя неплохо, а духовно, несмотря на то что все его надежды на учение, на продолжение образования рухнули; несмотря на то, что его вновь оторвали от родной семьи, от нравившейся работы, он чувствовал себя прекрасно.

— Николай Александрович, — предложил он, — давайте потихоньку споем:

– Ну, сейчас не до пения, вот надзиратель — конвой услышит, даст тебе пенье. Лучше давай просто поговорим.

– Да, да, давайте лучше поговорим, — согласился Лева.

— Мы хотя и родственники, да не встречаемся друг с другом. А вот здесь, в вагоне, встретились вплотную. Ты вот, Лева, сказал, что мы, верующие, страдаем за Христа. Действительно, хорошо было бы страдать за Христа, а то фактически этого нет. В самом деле, духовная работа наша свернулась. В этой часовне мы просто собирались для собраний, молились; я говорил мудрые проповеди, и все. И вот общая волна, аресты по всей стране всевозможных людей, чем-нибудь подозрительных, изоляция людей, которые могут оказаться вредными, и мы попали ни за что ни про что.

— Я не думаю так, — возразил Лева. — Правда, многие арестованы, но большие, основные массы народа на свободе. И нас арестовали только потому, что видели, что мы, как христиане, остаемся верными Христу. Ведь если бы вы или я отказались от Евангелия, от веры в Бога, то несомненно нас никто бы и пальцем не тронул. Ведь есть же факты, когда верующие, духовно замерзшие, зная, что их ожидает арест, умышленно напивались пьяными и этим демонстрировали, что они отошли от веры. И что же? Их оставили в покое и не арестовали. Почему, в частности, Шура Бондаренко не попал вместе с нами в тюрьму? Только потому, что он отступил от Христа. Взяли все-таки тех, которые могли так или иначе действовать в деле Божьем, а не были пассивными: я верю, что Господь, удостоив нас страдать, имеет Свой промысел, как для сохранения нашей духовной жизни, так и для будущего в деле Его. Это наша победа, что мы страдаем, как победил Христос на Голгофе, Стефан и другие.

— Нет, нет, ты слишком наивно думаешь, — сказал Николай Александрович. — Подумай только: идет борьба, и если кого поколотили и все лицо в кровь разбили, разве он победитель? Это поражение. И я тебе скажу откровенно: было время, Бог помогал, условия были, наше братство росло и распространялось, а теперь все идет к концу. Ты же знаешь и из истории: всякое движение имеет начало и имеет конец. И наше баптистское движение идет к концу. Я беседовал со многими знающими людьми, они не сомневаются, что с религией, с верой будет покончено. И ты сам знаешь: начали с нами бороться с 1929 года, а сейчас вот 1935 год, и за эти годы от огромных общин нашего Союза не осталось ничего, а пройдет еще ряд лет, развернется сильная атеистическая работа, все наши дети вырастут неверующими, и от веры в Бога в нашей стране не останется ничего.

– Правильно, правильно он говорит, — раздались несколько голосов заключенных, которые прислушивались к их разговору. – То, что нас посадили, это перегибы, — сказал чей-то густой бас из-под полки, — а ваг с религией борются, это правильно. Бог и Библия — это выдумка попов.

– Эх, братцы, — раздался чей-то голос. — Бросьте вы об этом говорить, вот давайте у конвоя воды требовать. Я вот после этой селедки так пить хочу, просто умираю. Да и нам терпения больше нет сидеть без воды, — раздались голоса. Эй, конвой, дай воды, больше не можем терпеть.

— Замолчать! Воды, сколько положено, давали. Больше положенного не дадим, — кричал конвойный.

Шум не стихал, заключенные, мучимые жаждой после соленой рыбы, настойчиво требовали воды.

— Это что за бунт? Кто тут кричит? Дайте ключи, сейчас вот выведу и руки выверну.

– Николай Александрович, — спросил Лева полушепотом, — как вы думаете: если бы среди этого конвоя были наши братья, несущие военную службу. Мне кажется, они посчитали бы за счастье напоить жаждущих чашей воды.

– Вряд ли кто из братьев, если бы он был в конвое, решился бы на это, — ответил Николай Александрович. — К заключенным воспитывают ненависть, как к врагам народа, и всякое соболезнование им рассматривается как преступление.

– А как тяжело, когда люди ушли от Бога, — вздохнув, сказал Лева.

– А будет, возможно, еще тяжелей, — заметил Николай Александрович. — Только бы отбыть этот срок, и я подальше от братьев, от всех неприятностей, зажил бы тихо с семьей.

– А я верю, — твердо сказал Лева, — Господь пожалеет гибнущий в грехах народ и будет в нашей стране большая проповедь Евангелия.

– Ну, дорогой брат, будем вместе, — бодро говорил Петя, — вместе будем горе делить, легче будет.

– Да, как это хорошо! — говорил Лева. — Слава Богу, ведь Христос посылал учеников по двое.

Обыск, санобработка. И вот эти большие каменные коридоры с камерами по бокам. Двери камер не запирались, и заключенные могли свободно общаться друг с другом. Это был распределительный пункт сибирских лагерей. Он имел много производственных объектов. Там были и лесозаготовки, и фабрики, и сельскохозяйственные лагеря, и всевозможные строительства, и все это нужно было обслуживать, на все это были нужны люди.

Люди осужденные, оторванные от семей, которые за насущный кусок хлеба будут нести рабский труд.

Вечерело. Большинство заключенных ушли в клуб, где показывали кино. Петя Фомин чувствовал себя утомленным и задремал на нарах. Лева один ходил по большому коридору. Навстречу ему из дальней камеры вышли двое. Лева потому обратил на них внимание, что они были нестрижены, в то время как всех заключенных стригли под машинку наголо. Он приблизился к ним и, всматриваясь в их бледные лица, узнал их. Один, с большой шевелюрой черных волос, с черными усами и небольшой бородкой, чем-то напоминал Троцкого, другой, несколько лысоватый, с изможденным худым лицом и большими умными глазами, пристально посмотрел на Леву:

– А я знаю тебя, парень. Мы с тобой встречались несколько лет тому назад здесь же.

– Да, да, несколько лет тому назад здесь же встречались! — воскликнул Лева.

– Тебя куда-то отправили тогда со всей массой? — спросил другой, похожий на Троцкого.

– Да, меня отправили, я попал на станцию Тайга на лесозаготовки, потом на строительство в Прокопьевское, потом на Беломорский канал, потом за Полярный круг, на строительство Туломской гидростанции, потом меня освободили.

– Ну, а что же потом? — спросил, улыбаясь, лысоватый.

– Потом, после убийства Кирова, меня, как и многих других, снова арестовали, и вот привезли сюда.

– Ну, нам все известно, что творится на воле. А ты остаешься все таким же верующим?

– Да, остаюсь. Для меня Христос всего дороже.

– Все это чепуха, — уверенно сказал похожий на Троцкого. — Вопросы политической борьбы — это самое основное. Мы, старые коммунисты, открыто боремся за правду. Мы не можем смотреть спокойно, в каком ужасном положении находится наше крестьянство, в какой нищете, и как за его счет и армии заключенных ведется все строительство и развитие страны.

– Да вы что же, все эти годы были здесь? — спросил Лева.

– Да, здесь, вон в том корпусе, где находятся политические. Нас не пускают в лагеря, и среди всех вас, уголовников, мы тоже не хотим быть.

– Да, но как же вы попали в этот коридор? — спросил Лева.

– Нас, видимо, пересылают в политизолятор, — ответил лысоватый. — А тебе, парень, посоветуем все-таки бросить свою религию. Это ни к чему. Вот сидели в том корпусе два ваших брата-баптиста, их привезли из лагеря, где они работали на шахтах. Эти шахтеры надумали там везде проповедовать Христа. Их предупреждали, побуждали замолчать, они же открыто и в столовых, и в бараках, и, спускаясь в шахты, проповедовали Евангелие, призывая людей, как это у вас называется, покаяться.

– Что же, их осудили и дали новый срок? — спросил Лева.

– Да, их осудили, но нового срока не дали. Их расстреляли.

Больше эти политические не стали разговаривать с Левой, а пошли гулять по коридору, оживленно что-то обсуждая между собой.

Больно, очень больно стало на сердце у Левы, когда он услышал весть, что двое их братьев приняли мученическую смерть ради Христа. Стефана оплакивали мужи благоговейные и похоронили, но кто оплакивал и кто похоронил этих мучеников? Ни семья, ни их родные и близкие верующие не знали об их конечной участи. Господь знает их имена, и Он воздаст им. Они победили кровью Агнца и словом свидетельства своего, и не возлюбили души свои даже до смерти (Откр. 12, 11).

Не раз еще Лева видел этих двоих политических гуляющими по коридору. Ни с кем из заключенных они не разговаривали; не разговаривали они больше и с Левой. Лева не решался подойти к ним и спросить, кто они. Троцкисты, или зиновьевцы, или бухаринцы? Знал только о них то, что они коммунисты.