«Если бы не Господь был с нами, когда восстали на нас люди, то живых они поглотили бы нас, когда возгорелась ярость их на нас – воды потопили бы нас, поток прошел бы над душою нашею. Прошли бы над душою нашею воды бурные».

Псал. 123, 2-5

Находясь в карантине, Лева и другие с нетерпением ожидали дня, когда их отправят в тот лагерь, где надлежит отбывать срок. Заключенные только и говорили о том, где лучше быть. Большинство мечтало о сельскохозяйственных лагерях, где и работа полегче, и чистого, свежего воздуха больше, и при сборах урожая картофеля и других культур так или иначе все бывают сыты.

Периодически приходили люди и спрашивали различных специалистов, отбирали подходящих себе, и они, даже не окончив карантин, направлялись спецэтапом туда, где они были нужны: на стройку или на производство.

Прибывали новые этапы, среди них были и верующие. Петя Фомин и Лева всегда расспрашивали вновь прибывших и отыскивали среди них родных во Христе.

Днем выводили на работу во двор. Водили на работы и вне распреда. В большинстве случаев это была чистка снега, дорог, железнодорожных путей. Заключенные на эти работы тли с радостью. Хотелось подышать свежим воздухом. Прогулки, которые давали, когда камеру не выводили на работу, были так коротки, а люди, находившиеся в заключении несколько месяцев, явственно чувствовали, что без свежего воздуха они слабнут, лица становятся бледными, без краски румянца.

Выходил на работу и Лева — чистить снег. Казалось, это была самая легкая работа, но сидка в тюрьме, недостаточное питание, отсутствие тренировки сказывались, и он удивлялся на себя, как он быстро уставал и лопата становилась тяжелой. Как ни напрягал Лева силы, одышка и слабость нарастали. «Да, тюрьма не красит человека, — думал он, — а что впереди?» Он вспомнил, как пять лет назад, покинув этот знаменитый распред, он попал на тяжелые работы и перенес страшное горнило испытаний, из которого только Господь вывел его здоровым и бодрым. А теперь что будет? Вместе с Петей Фоминым все свои беспокойства и заботы они в молитве рассказывали Господу и верили, что Он силен провести их и долиной тени смертной.

Лева по-прежнему, по многолетней привычке, по утрам записывал в маленькую самодельную книжечку памятные стихи на день из Слова Божия. Библии, Евангелия ни у кого не было, но в сердцах, на полотняных скрижалях сердца у каждого верующего были записаны чудные места из Книги книг — Библии, и в беседе братья всегда делились ими, как самым драгоценным.

Лева часто записывал все тот же один золотой стих: «Вес заботы ваши возложите на Него, ибо Он печется о вас». Легко, спокойно было на сердце, неизвестность не тяготила, у руля жизни Господь, Он знает, как и что, и без его воли и волос с головы не упадет.

Стали готовить большой этап. Их переместили в одну большую светлую камеру, туда же направили отобранных из других коридоров. Среди них были и братья. Радостные встречи, объятия, поцелуи. Среди братьев Лева особенно сблизился с москвичом Ильей Григорьевичем Лапшиным. Это был статный, крепкий мужчина лет сорока. Радостно улыбаясь, он расположился на нарах около Левы.

– Рассказывай, брат, кто ты, откуда? — спросил он.

– Я из Самары, — сказал Лева. — У нас много братьев арестовали.

– У нас, в Москве, тоже арестовали и из евангельских и из баптистов. Из баптистов взяты сестра Шалье, Жора Слесарев и другие. Да, сейчас по всем городам, везде, везде много взято наших братьев и сестер.

– Пришло время испытания для народа Божьего, — сказал Лева, — Вот я ехал сюда в столыпинскм вагоне с нашим дорогим братом Николаем Александровичем Левинданто.

– О, я слышал о нем. Как он — бодр, здоров? — перебил Леву собеседник.

— Он бодр и здоров, — сказал, несколько грустно улыбнувшись. Лева. — Но вот только он думает, что нашему братству и вообще делу Божьему приходит конец, и настроение в этом отношении у него нерадостное.

— Нет, нет, так думать нельзя! — убежденно сказал Илья Григорьевич. — Период испытаний пройдет, и мы еще должны работать в винограднике Господнем.

Илья Григорьевич расспрашивал Леву о его жизни, о жизни и трудах его отца, и попросил домашний адрес Левы, говоря, что Господь силен вывести их на свободу, а он хотел бы посетить Самару.

Лева охотно дал адрес и сказал, что его пана будет, конечно, очень рад познакомиться с ним. Леве особенно нравилось, что брат Лапшин оптимистически настроен и так же оптимистически смотрит в будущее, и эти испытания нисколько не сломили его. Лева видел в нем искреннего, преданного делу Божьему брата, который страдал за Христа и готов был идти за Ним, куда бы Он ни позвал.

Становилось теплее, солнце пригревало, и снег стал таять. Скоро, скоро будет тепло и наступит весна. Вес люди любят весну и с нетерпением ждут ее, а заключенные особенно. Когда тепло, солнечно, легче быть в заключении, хотя тоска по дому, по родному краю и несколько возрастает,

Прошли врачебную комиссию. Все так же вереницей подходили «зэки» к врачебному столу, все так же-быстро врачи прикладывали трубочку к области сердца, слушали легкие и, взглянув на общий вид стоящего перед ним человека, сообщали сидевшему рядом писцу условное обозначение категории, и он вписывал его в формуляр заключенного.

И вот опять обыск, конвой принимает этап, опять та же станция Мариинск, телячьи красные вагоны и путь… Куда? Это заключенным знать не полагалось. Одно было ясно: поскольку этап был большой и к тому же подобраны наиболее здоровые люди, — следовательно, везут на большое и важное строительство.

Все то же. Тот же паек сухой соленой рыбы, та же жажда воды, та же вонючая параша у двери.

И наконец этап прибыл. Вывели из вагонов. День стоял яркий, солнечный. Вблизи виднелся небольшой городок, а кругом горы, покрытые зеленым хвойным лесом. Этот городок — Тимертау. Этап прибыл в Горную Шорию, местность в Западной Сибири.

Заключенных ввели в карантинные большие бревенчатые бараки. Как обычно, санобработка. Потом повели всех в клуб. Высшее начальство, сидя в президиуме, выступало перед прибывшими с речами, из которых заключенные узнали, что они прибыли на строительство Горно-Шорской железной дороги, что, несмотря на то что они преступники, партия и Советское правительство доверяют им участвовать в одной из великий строек пятилетки и открывают путь к исправлению и искуплению своей вины. Представитель культурно-воспитательной части отметил, что начальство лагеря, сделает все для того, чтобы заключенные могли развиваться, удовлетворять свои культурные потребности, читать книги и газеты, посещать кино; создана особая агитбригада, она будет устраивать вечера с музыкальным оформлением. Начальству были заданы вопросы. Большинство интересовалось питанием: сколько получают хлеба при выполнении и перевыполнении нормы.

— Не беспокойтесь и не волнуйтесь, — говорил начальник. — Мы постараемся сделать так, чтобы вы были сыты, только работайте. Вот здесь у нас, в Тимертау, лагерный пункт горняков, работают в шахтах, добывают железную руду. Здоровые, сильные, сытые; организовали свой духовой оркестр, такого даже в городе нет.

После этого собрания в клубе заключенные ободрились и особенно стремились прибыть на те лагерные пункты, на которых они должны работать.

Снова происходила врачебная комиссовка. Начальник санчасти — старый опытный врач, высокий седоватый старик, внимательно выслушал заявление Левы с просьбой предоставить ему работу в качестве фельдшера.

— У нас работники очень нужны, здесь вот рядом сангородок, лазарет, и мы тебя там устроим.

– Меня сегодня вызывали в этап, — сказал Петя Фомин. — Как жаль расставаться с тобою, но я думаю, тебе здесь будет все-таки лучше, в лазарете работа куда легче.

– Да, мне тоже очень жаль расставаться с тобой, — сказал Лева, — как хорошо было бы вместе быть. Но я думаю, что, работая фельдшером, буду куда полезнее, чем на простой физической работе.

– А ты знаешь, тетя Тереза находится в женской зоне, — сказал Петя. — Я недавно узнал об этом. Вот ей-то, наверное, туго придется. Здоровьем она совсем слабая, специальность у нее — преподаватель музыки. Боюсь, уж не пропадет ли она здесь!

– Все в руках Божьих, — уверенно сказал Лева. — Он силен сохранить самое слабое в самых трудных условиях.

– Да, — сказал Петя, — когда-то мы пели мужским хором, а она на фисгармонии играла: «Не бойтесь, братья-моряки, хоть будущность темна. Но вот уж видны маяки…» Тогда мы пели, а теперь — практика жизни. Прибежал работник учетно-распределительной части и стал выкликать назначенных на этап. Собирались с вещами, строились и шли к вахте; Солнце грело по-весеннему, снег таял.

— Хорошо, что дело к весне, — сказал Лева, идя с Петей и неся его чемодан.

— Для нас тогда весна будет, — сказал Петя, — когда освободят. Братья обнялись, поцеловались, обещали молиться друг за друга. Этапников обыскали, вывели за зону, где их принимал конвой.

В выходной день Лева пошел в лазарет. Как раз в это время из ближайшей колонны привезли мужчину крепкого телосложения; он неподвижно лежал на повозке. Вышла молодая врач-фельдшерица.

— Что случилось, что случилось? — спрашивала она.

— Не знаю, — отвечал возчик, — болел он, а потом вдруг потерял сознание. Никто не знает, что с ним. Лекпом сделал укол и велел везти к вам.

Больного положили на носилки и внесли в коридор приемного покоя. Лева помогал нести носилки.

– Ну, что с ним, что с ним? — волнуясь, спрашивала молодая врачиха. — На вопросы не отвечает, совсем без сознания. Что может тут быть?

– Может быть, по голове ударили, — предположил фельдшер. Но никаких признаков ушиба головы не было. Лева смотрел на исказившееся лицо больного, прислушался к его дыханию, и ему вспомнился случай уремической комы, который он наблюдал у себя в палате в лазарете на Беломорском канале.

— Возможно, это уремия, — сказал Лева. — Возьмите мочу катетером и проверьте на белок.

Врач знала, что Лева поступает к ним работать как фельдшер, и согласилась с его предложением. Тут же взяли мочу, вскипятили в пробирке. Оказалось много белка. Диагноз был поставлен, было проведено соответствующее лечение, и больной пришел в себя.

Лева ушел в барак. «О, если дали бы, дали бы мне работать! — думал он. — Хоть я не врач и у меня не так много знаний, но я отдал бы всю душу, чтобы лечить больных, читал бы, развивался, у старых врачей перенял бы их знания, опыт и принес бы действительную пользу людям. И это было бы хорошо и с христианской, и с чисто гуманистической точек зрения. Но не дадут мне учиться, не дадут быть на свободе, поскольку я последователь Христа. Но ведь как гражданин, даже будучи заключенным, отверженным, я все же имею право на труд, на такой труд, который соответствует моим способностям и который будет ценен для лагеря».

Этап за этапом определенными, довольно значительными отрядами, так называемыми колоннами, отправляли из лагеря Темиртау заключенных на развернувшееся строительство Горно-Шорской железной дороги, которая уходила куда-то далеко в горы, к неизвестному Таштаголу.

Однажды утром на разводе начальник сказал Леве, чтобы он не выходил на работу в лес. Радостно стало на сердце у Левы:

«Значит, оформлен наряд на меня, — подумал он, — и теперь буду работать в лазарете».

– Ты что вернулся? — спросил он Леву.

– Сказали, чтобы сегодня не выходил на работу. Значит, пойду работать в лазарет по специальности.

– Это хорошо, — сказал старик и погладил свою бороду. — Ты здоровьем-то тоже не крепок, худой и к тяжелым работам неприспособленный, а в лазарете из тебя будет, конечно, толк. Глядишь, и я приду к тебе полечиться.

– Приходите, приходите, — улыбаясь, сказал Лева. Вошел нарядчик.

– Собирайся, Смирнский, с вещами.

– Куда? — спросил Лева.

— В этап. Ты что, набедокурил, что ли, здесь? Сейчас всех собирают в барак усиленного режима, а там пойдете особым конвоем.

— О, Господи, что же это такое? — внутренне молился он.

В этот барак усиленного режима собирали из разных колонн самые что ни на есть подонки лагеря. Это были воры, картежники, типичные уголовники и прочие, которые не хотели честно работать в лагере. В большинстве это была воровская молодежь, не знающая ничего святого.

Каждое слово своей речи они сопровождали утонченным матом. И вот — Лева среди этих людей. Привели еще партию из карцера. Ни у кого из них не было никаких вещей. Покормили в столовой и повели к вахте.

День стоял удивительно солнечный. Местами земля совсем освободилась от снега, журчали ручьи, в воздухе пахло особым запахом приближающейся весны. Голубое небо — и вдали чудные горы, зеленые, синие, сливающиеся в легкой дымке с небом. Как хороша, как прекрасна весна! Но Лева был словно под черным колпаком.

— Что это? — задавал он себе вопрос. — За что?..

К этапу подошел начальник санчасти. Он всегда был обязан присутствовать при отправке. Увидев Леву, махнул ему рукой. Лева подошел к этому седому, видавшему виды врачу. Он с какой-то грустью посмотрел на Леву и сказал:

— Я хлопотал о вас, нам работники очень нужны, в колоннах совершенно не хватает фельдшеров, но получил отказ. Вас запрещают использовать на медработе. Какой-то вы странный преступник.

— Но не унывайте. Тут на эту колонну назначен фельдшер, хотя и с уголовным прошлым, но неплохой парень.

Обыск. Партия вышла на зону. Окружили конвоем. Обычное предупреждение начальника конвоя: «Не отставать, не растягиваться! Шаг вперед, шаг влево будет считаться как попытка к побегу. Приказываю конвою открывать огонь без предупреждения».

Ввиду того, что этап состоял из самого отчаянного сброда, конвой был усиленный. Этап тронулся, завыли собаки, сопровождающие его.

Вначале идти было легко. Шли по укатанной дороге, по которой ходили автомашины.

По небу поползли белые облака. А в голове у Левы тоже ползали, застилая всякую радость, бесконечные мысли. Все теперь было ясно, и прав был тот инженер, товарищ по заключению, который говорил, что добиваться истины, правды — это только озлоблять следственные органы, вредить этим самому себе. Да, все попытки добиться правды не привели ни к чему. И вот теперь на него, видимо, написана специальная характеристика, и все пути, даже в заключении для него закрыты.

Открыта только одна дорога — страданий и медленной смерти в тяжелых условиях. «Да, они, конечно, желают только уничтожить меня, — думал он. — Им не нужны никакие мои способности, ни мой труд. А нужно одно — чтобы я ушел с лица земли».

Вечерело. Солнце спускалось. И, несмотря на то, что Лева шел, понурив голову, оно светило ему прямо в глаза.

Этап остановился. Около Левы сбоку был какой-то кустарник, и на нем почки были набухшие, вот-вот, кажется, и лопнут, зазеленеют. Лева коснулся их и потом поднес руку к лицу. Пахло чем-то душистым, на ладонях были следы клейкого сока. Все оживало, все будет жить. Весна. А ему нужно умирать — умирать медленно, но верно…

И он вспомнил мать, близких, семью, верующих. Кто знает, может быть, уже не придется встретиться. Он знал, что значат эти полуштрафные колонны, состоящие из неисправимых рецидивистов. Было тоскливо, ужасно, кажется, безнадежно.

Он стал молиться. Все рассказывать своему Отцу, своему лучшему другу Иисусу Христу. И вот, несмотря на то, что стало темнеть и этап погнали с поспешностью, чувствовалась усталость, а проходить пришлось каким-то болотом и ноги Левы совсем промокли в холодной воде, — на душе Левы становилось все светлее, радостнее. Он обращался к Богу, смотрел в небо, на облаках которого догорали краски вечерней зари, и верил, что с ним Иисус, и Он поможет перенести все испытания и сделает так, как лучше. Невидимые лучи любви Божьей с безграничных высот проникали в душу, озаряли ее особым, невидимым светом, и ему было хорошо. Он как будто перестал чувствовать усталость и то, что ноги его застывали от холодной сырости. Он всем сердцем ощущал любовь Божью и становился спокойнее: если умереть за Христа, то Он поможет, если же жить для Него, то Он поведет и прославится. «Да будет воля Твоя!"— шептал он.

Этап подошел к двум огромным бревенчатым баракам, огороженным колючей проволокой. Их никто не встретил. Эти бараки были, видимо, уже покинуты строителями и их использовали как место ночевки для этапов. В бараках было холодно, но зэки быстро разожгли железные печи, и стало тепло.

На нарах места хватало всем. Это было счастье, так как пол был очень грязный от липкой, темной грязи, натасканной ногами со двора. Этапникам выдали порцию хлеба, соленой рыбы. В бачках была холодная вода. Утром начальник конвоя обещал дать кипяток.

Коптили, мерцали две керосиновые лампы. Был полумрак. Лева искал кого-нибудь, с кем можно было бы поговорить, подружиться. Но кругом были воры, жулики, смотревшие на него с каким-то презрением.

«Хорошо, что вещи не со мною, — подумал Лева, — их везут отдельно на подводе, а то бы здесь от них не осталось и следа».

Он расположился на верхних нарах. Урки улеглись, не разуваясь, Лева же представить себе не мог, что он будет спать в сырых ботинках. Он снял их, отжал портянки, которые положил под себя. Теплый ватный бушлат не снял, а еще плотнее закутался в него. Ботинки поставил рядом, у головы. «Украдут», — думал он. А лишиться ботинок — это страшное дело. Ведь у конвоя запасных нет, а идти босиком — это больше, чем пытка. Он привязал концы шнурков ботинок к пальцам. Помолился, вспомнил 90-й псалом: «Живущий под покровом Всевышнего, под сенью Всемогущего покоится». Говорит Господу: «Прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!»

Он задремал, забылся. Вдруг что-то задергало палец. Он приподнялся, вскочил. Кто-то снизу пытался украсть ботинки. Опять улегся, опять задремал, заснул. И вот опять «клюет». Он вскочил, неизвестный исчез, ботинки остались целы. Под голову Лева их не мог положить, они были слишком грязные. Была еще попытка стащить эти ботинки, но воры, убедившись, что Лева каждый раз просыпается, оставили эти попытки, и к утру он спокойно заснул.

Утром напились горячего кипятка, согрелись, подкрепились выданной пайкой хлеба. Этап погнали дальше. Так шли несколько дней. Дорога стала неровной, гористой, местами ее размывала весенняя вода. Наконец добрались до колонии, где предстояло жить и трудиться. Это был новый участок. Новые бараки, кухня, баня. Сюда были предварительно, еще зимой, посланы строители, которые заранее все это и построили.

Этап разбили по бригадам. Начальник колонны сразу же провел совещание с бригадирами. Был день отдыха. Казалось, после этого должна начаться обычная для заключенных трудовая жизнь. Но тут началось нечто странное: люди не могли получить пайки хлеба. Бандиты нападали на несущих хлеб и отнимали его. А пайка — это самое кровное, это жизнь заключенного, без нее он не может работать, ни даже просто существовать. Тогда пытались выдавать хлеб у каптерки для всей бригады, но и там отчаянные урки отнимали его у слабых. В результате начальник колонны должен был сам стоять у хлеборезки и по списку выдавать пайку хлеба каждому в руки.