«Благословен Господь, Который не дал нас в добычу зубам их! Душа наша избавилась, как птица, из сети ловящих; сеть расторгнута, и мы избавились. Помощь наша — в имени Господа, сотворившего небо и землю».

Псал. 123, 6-8.

Вечером, когда люди возвращались с работы, они не столько страдали от сырых ног, сколько от голода. Дороги совсем размыло, и не было никакой возможности подвезти продукты. Начальство урезало паек, всячески экономило на полагающихся порциях. Появились первые быстро растущие зеленые травы, и заключенные набросились на них с особой жадностью, стараясь утолить свой голод. Не все травы одинаково съедобны, некоторые вызывали расстройство желудка, так что в зоне местами виднелись зеленые следы, как будто здесь паслись коровы.

Лева переживал не только муки голода. Его беспокоило долгое отсутствие писем от матери. От других он писем не ожидал. Не сразу узнают его адрес, не сразу соберутся написать, но мать, родная мама, он знал — как только она получит адрес, так в тот же день напишет ему добрые любовные слова утешения и сообщит, как живет она, родные, близкие. Задержавшись же в Темиртау, он не сразу сообщил ей свой адрес, ожидая окончательного назначения. Теперь же почту от них взяли. Один конвоир горами понес ее для того, чтобы связаться с основной магистралью строительства и передать о тяжелом положении, создавшемся у них. Но когда придет весточка из дому? Было трудно ожидать ее скоро, и тут одно утешение и отраду Лева имел в молитве, в воспоминании дорогих стихов Библии. Сам Бог вселял в него добрую надежду, что дома все благополучно. А ведь Господь силен сохранить всех преданных Ему от всякого зла.

А природа, чудная природа Горной Шории благоухала в весеннем расцвете. Цвели травы, черемуха в лесах стояла нарядной невестой. Все жило. И солнце, нежное, теплое, ласковое, давало счастье всей земле.

А люди этой отрезанной половодьем колонны уже не выводились на работу. Это объяснялось просто тем, что не было возможности их кормить.

К Леве подошел лекпом. Это был средних лет бывалый жулик. Он отбывал не одно наказание и, лежа в лазаретах, в заключении, постепенно освоил медицинскую рецептуру, уход за больными, диагнозы заболеваний и, будучи способным человеком, прошел лагерные курсы лекпомов и неплохо умел оказывать первую помощь.

— Послушай-ка, Смирнский, я договорился с начальником колонны, чтобы ты у меня был санитаром. Начальник согласился. Идем.

Лева обрадовался. Это было для него большое облегчение. Работать санитаром, хотя это, может быть, не такой почетный труд, но добрый, и Лева несомненно знал, что тут он будет полезен, тем более что физически он настолько ослаб, что чувствовал, что совершенно не способен работать на лесоповале.

Амбулатория помещалась в одном из огромных бараков, в углу за деревянной загородкой. Эта загородка не достигала потолка на полметра.

– Знаешь что, — сказал лепком, — я тут до этого все давал лекарства из сумки, боялся развертывать амбулаторию. Но начальство говорит — развертывай. Должна к нам, возможно, комиссия приехать.

– Да как они приедут? — спросил Лева. — Мы же отрезаны.

– Возможно, верхами, через горы.

– А почему вы не развертывали амбулатории? — поинтересовался Лева.

– Да тут у нас такой контингент, что сразу все у нас украдут. Вот теперь мы будем вдвоем. Если я куда уйду, то останешься ты сторожить. Ты пойдешь — я буду в амбулатории.

Лева и лепком распаковывали ящики, установили шкафчики с медикаментами. В одном углу поставили кушетку, на ней со своей постелью расположился лекпом. Другая кушетка предназначалась для осмотра заболевших и была, кстати, местом, где мог спать ночью и Лева.

Лева благодарил Господа, что среди этой ночи неустройства наконец проглянул луч облегчения. Но, увы, облегчение это было довольно-таки своеобразно.

Вечером провели прием больных. Он был не труден, так как заключенных на работу не выводили, никто не требовал освобождения от работы. Приходили действительные больные, делались перевязки, выдавались порошки. Около амбулатории за дверями толпились люди.

— Кто кашляет, заходи! — объявил лекпом.

– Кто с животом, с поносом, заходи! — объявлял лекпом. Всем им Лева выдавал одинаковые порошки чего-то вяжущего.

– У кого голова болит, заходи! — возвещал лекпом.

У вошедших лекпом щупал голову рукой и говорил, кому необходимо поставить градусник. Лева ставил. Температурящим давали аспирин.

После приема Лева и лекпом напились горячего кипятка, заваренного листьями распускающейся смородины. По просьбе лекпома листья эти принес из-за зоны конвоир, приходивший лечиться. С чаем доели крошки, которые остались от пайки хлеба.

— Ну, теперь на покой, — сказал лекпом.

Вот тут-то и началось. Как только они задремлют, лезут урки через загородку амбулатории. То и дело прерывался сон. А к утру, когда они уснули, урки все же залезли, но Лева, услышав шорох, проснулся, вскочил, закричал, а лекпом (он был здоровый мужчина) вытолкал их в шею, и украсть им ничего не удалось.

На вторую ночь повторилось то же самое. На третью разъяренные воры ночью запустили через загородку, как бомбу, горящую керосиновую лампу. К счастью, она, упав, потухла, а разлившийся керосин не вспыхнул. Урки рассчитывали, что во время пожара они растащат все медикаменты. Все они очень любили кофеин, снотворное и без конца умоляли лекпома дать им хотя бы порошочек. Он, конечно, иногда потихоньку давал некоторым главным ворам — паханам (пожилой вор, который руководит другими), а они усмиряли других, чтобы лекпома не только не обидели, но и не порезали.

Конвоир, ходивший горами, вернулся и сообщил, что высшее начальство предложило этой же тропой послать бригаду заключенных под конвоем за хлебом, чтобы они доставили его колонне. Местное начальство долго выбирало людей, кого послать. Надо было выбрать наиболее надежных, то есть таких, которые не сделали бы побег, идя среди леса, и в то же время добросовестно доставили хлеб. Отобрали в большинстве самых пожилых. Лекпом рекомендовал своего санитара, как совершенно надежного человека. Из беседы с Левой он узнал, что Лева верующий и сидит за веру и, как объяснил ему Лева, стремится жить по Евангелию: не красть, не убивать, никого не обижать, делать только добро, а сверх того не ругаться, не курить и не пить спиртного. Все это показалось лекпому странным, но он смело рекомендовал начальству Леву, как самого надежного человека. Среди отобранных было несколько старых узбеков, которые попали в эту несчастную колонну, видимо, потому, что и в неволе чувствовали себя совершенно свободными, и как только наступал час их молитвы, тут для них не существовала никакая поверка, никакие оклики: становись, стройся! Они стелили свои тряпицы на нары или на землю и всецело предавались молитве Аллаху, и все окружающее для них переставало существовать. Конечно, это вызывало негодование властей, и их запекли в эту колонну вместе с ворами и рецидивистами.

Итак, Лева вместе с другими очутился в особом отряде, в задачу которого входило — доставить в колонну хлеб. Долго пробирались горами, устали. Добрались до той колонны, откуда должны были получать хлеб. Конвой предлагал взять и продукты, но заключенные не в силах были нести крупы, муку, а взяли лишь мешки с хлебом. Лева никогда не забудет эти круглые большие буханки ржаного душистого хлеба. Этот хлеб поступил только что из пекарни и так привлекал к себе. Погрузили в мешки, каждый мешок взвесили, завязали. Пришедшие за хлебом заключенные просили, чтобы им дали поесть, но им сказали, что как только они доставят хлеб по назначению, так получат и положенное за работу. Отошли немного, остановились в лесу на поляне. И вот — один развязал мешок, другой развязал мешок; отламывали кусочки хлеба и ели. Ни начальник конвоя, ни конвоиры не обращали на это внимания. То ли это дело их не касалось, то ли у них все-таки человеческие сердца, в которых теплилось сострадание, но только они молчали, видя, как заключенные ели хлеб.

Один только заключенный не развязал своего мешка. Он не взял также кусок, протянутый ему соседом, который отломил ему от хлеба из своего мешка. Это был Лева.

– Бери, не бойся, — говорил ему сосед. — Ведь этот хлеб, что мы съедим, просто сактируют и спишут, а нам ничего не будет. Мы ведь голодные.

– Это нечестно, — сказал Лева.

– Брось ты честность, — ответил сосед. — Нельзя идти по воде и не намокнуть.

– Ведь хлеб выдан из расчета количества людей у нас, — сказал Лева, — и если мы едим, то едим чужую пайку.

К вечеру они подошли к своей колонне. Лева страшно устал, он едва волочил ноги и с трудом держал мешок с хлебом. К нему подошел старый высокий узбек, положил на его плечо руку и громко, обращаясь ко всем, сказал:

— Это человек!

Больше узбек ничего не сказал, но эти слова старика были лучшей наградой Леве за его страдания…

Всем выдали большие пайки хлеба, как потрудившимся на переноске мешков. Не будем описывать, с каким аппетитом ел Лева этот хлеб. Всякий, кто переживал голод, поймет это, а кто не переживал, тот и при подробном описании не поймет. «Сытый голодного не разумеет», — говорит пословица.

Вечером лекпом сказал Леве приятную новость: начальство разрешило завтра перевести амбулаторию в сушилку. Это была небольшая бревенчатая постройка, расположенная вдали от бараков у зоны. Лекпом и Лева быстро упаковали все в ящики, а сами легли на них.

Урки, видя в щели в загородке, что все убрано, не атаковали их в эту ночь, и они оба проспали спокойно.

На следующий день Лева особенно благодарил Всевышнего, что все устраивается к лучшему. Им дали подсобных рабочих, пилы, топоры, доски. Они прорезали в сушилке окно, установили шкафы, топчан для приема, а часть помещения отгородили досками, чтобы там помещаться самим. Это был просто один топчан и большая полка над ним, отгороженные досками. Топчан был предназначен для лекпома, а на полке мог спать Лева.

Вечером провели прием. Лева чувствовал себя очень усталым, лекпом уселся у стола, освещенного керосиновой лампой, составлять списки больных. Лева забрался на свою полку, помолился и быстро заснул. Но так же быстро, как он уснул, внезапно проснулся. Ему послышалось, что кто-то шевелится в амбулатории, молнией мелькнула мысль: перелезли, грабят амбулаторию (он совсем забыл, что находится в новом помещении). Лева стрелой спрыгнул с полки, бросился с криком: «Держи, держи, лови!» — схватил лекпома, как грабителя.

— Что ты, с ума сошел! Право, с ума сошел! — воскликнул испуганный лекпом.

— А я подумал, мы в старой амбулатории и нас грабят, — сказал он, виновато улыбаясь.

– Это все от переутомления, нервы не выдерживают, — заметил лекпом. — Айда спать, я тоже устал.

– Вот мы были на трассе, — сказал один из них, — и заметили, что, как нигде, ваши люди едят много зеленой травы.

– Это они инстинктивно чувствуют, что там витамины, — сказал лекпом.

Лева ничего не сказал, а про себя подумал: «С голоду это все, люди поистощали и никак не могут досыта насытиться».

Был пасмурный день, что весною бывает редко, но в сущности весна уже кончалась, начиналось лето. Но для Левы этот день был необыкновенно солнечным. Солнечным не потому, что приехала агитбригада, заключенные артисты и музыканты, да не подумает кто-либо, что Леву не интересовали постановки, пение артистов, игра музыкантов. Лева любил искусство, но искусство мира ему не по душе. Причина подобного солнечного настроения Левы сводилась к тому, что среди музыкантов был молодой скрипач, молодой мужчина с каким-то светлым, ясным взглядом темных глаз. Он пришел в амбулаторию, посмотрел на Леву и спросил:

– Вы Смирнский?

– Да.

– Идемте, мне нужно поговорить с вами.

Они вышли. Лева слышал уже о составе прибывшей агитбригады, слышал также и об этом скрипаче. Говорили, что он арестован в Москве и является известным скрипачом Большого театра.

Они пошли тс задней стороне бараков. Остановились. Незнакомец улыбнулся, и в этой улыбке Лева почувствовал что-то родное, необыкновенно близкое. Сердце его радостно и тревожно забилось: что он скажет?

– Я брат ваш Жора! — и он бросился целовать Леву. Из глаз Левы полились слезы. Так давно он не видел ни близких, ни родных по вере. И вот теперь встретились.

– Как вы узнали обо мне? — спросил Лева.

– Когда нас привезли этапом из Москвы, — сказал Жора, — а с нами приехала сестра Шалье и другие, — мы молились, чтобы Господь устроил нас к славе Своей. Сестра Шалье устроилась в бухгалтерии по специальности, а мне предложили работать в агитбригаде. Я долго колебался, как быть; ведь, скажу вам, дорогой брат, моя специальность — скрипач, я работал в Большом театре Москвы, но душа моя была не в театре, и когда туда приходили верующие, например, на «Кармен», я всегда спрашивал их: «Зачем вы пришли сюда?» И вот, попав в заключение вместе с другими нашими верующими, я думал, что освобожусь от всяких светских мелодий и постановок. Но когда мне сказали, что агитбригада будет посещать все строительство, все колонны, я подумал, что этим путем я буду посещать везде братьев, и это будет служение Господу.

– Да, это так! — воскликнул Лева. — Вас сам Господь сюда прислал. Я так истосковался по родным…

– А нашел я вас так, — сказал Жора. — Мне Петя Фомин сказал, что оставили вас, чтобы устроить в госпитале. Там вас не оказалось, и вот я искал по спискам и нашел, что вас отправили сюда.

– Не будем называть друг друга на «вы», — предложил Лева. — Наше обычное «ты» как-то роднее, ближе.

– Да, да, — согласился Жора и обнял Леву. — Давайте присядем здесь на бревне, пока есть время.

Братья сели, и в тихой беседе эти впервые встретившиеся люди говорили друг с другом близко, сердечно, с полуслова понимая друг друга. Только кровь Христа, только родство по Евангелию делает людей истинно родными, настоящими братьями.

Жора рассказал о переживаниях в Москве, о полном разрушении Союза баптистов, о том, что и тех, кто бодрствует, стоит в вере, выслеживают и арестовывают.

Лева рассказывал о своих переживаниях, о тех арестах, которые произошли в Самаре.

– Да, я перед арестом имел точные сведения, — сказал Жора, — что по всей нашей стране льются слезы матерей, жен, детей, отцы которых находятся за слово Божие в тюрьмах. После убийства Кирова всюду, в каждом городе или селе, где были бодрствующие верующие, они были взяты, арестованы.

– Арестовывают не только верующих, — сказал Лева, — но и всех, кто является чем-нибудь подозрительным.

– Но я хочу сказать тебе нечто приятное. Я написал своей жене письмо и передал на волю, чтобы она пришла ко мне на свидание и привезла Библию, и уже получил ответ, что она приедет и привезет просимое. Вот будет счастье — иметь в этих условиях Библию!

— О, это великое дело! — воскликнул Лева.

— Вот тогда, — заметил Жора, — я буду ездить везде в агитбригаде и не просто встречаться с братьями, но и угощать их Словом Божьим.

— Это замечательно, замечательно! — сказал Лева.

– Танцуй, танцуй! — сказал лекпом. — Иначе не дам!

– Я совсем никогда не танцевал и танцевать не буду, — ответил Лева.

– Ну ладно, если ты не танцующий, так дам тебе. Вот тебе два письма, получай.

Это была еще одна причина, по которой этот пасмурный день сделался для Левы солнечным. Писала ему мать. Сколько нежной заботы, любви было вложено в каждую строчку материнского письма. Лева читал и перечитывал дорогие строки, и вся его душа была там, в родном городе, где о нем помнили, о нем молились.

Мать о верующих почти ничего не писала, только называла имена самых близких. Лева понимал, что после их ареста многие из-за страха, из осторожности, стали еще более малообщительными друг с другом и всячески прятали свою веру от взоров других. Упрекать ли их в том, что многие неспособны были пойти на страдания?

Лева знал, что в беседах, в проповедях как в годы расцвета духовной жизни, так и когда начались притеснения, гонения, мало говорилось о том, что христианин — ученик Христа — должен выше семьи и всего, выше самого себя поставить Христа, нести свой крест и отречься от всего, что имеет. И многие оказались неспособными страдать и замкнулись в гнезде своей семьи. Лева невольно вспомнил некрасовское:

«Эти души кроткие смутилися, и как птицы в бурю притаилися в ожиданьи света и тепла…»

Но он знал, что есть не только притаившиеся, скрывшиеся в ущелье упования на Господа, — есть и такие, которые отступают, уходят в мир.

И о них скорбело сердце его. Он держал, как великую драгоценность, в руках письма матери и знал: вряд ли от кого-нибудь он получит весточку еще. Разве отец напишет или дядя Петя. Это не вызвало ни горечи, ни укора тем близким из молодежи, с которыми некогда были друзьями. Он знал, что как в естественном, так и в духовном мире все происходит закономерно, и то, что возвестил Христос, не может не сбыться. Увеличилась сумма беззакония, и во многих охладела любовь… х

Агитбригада провела в этой колонне несколько дней, и Лева имел еще несколько встреч и бесед с братом Жорой.

Бежали дни, недели, настало лето, приближалась осень. Лева аккуратно получал письма от матери и писал ей. Получил от нее также несколько посылок. В них, кроме вкусного, были медицинские книги, а также листки из духовных журналов, в них мать завертывала продукты. Лева складывал эти листочки и был рад духовным статьям. Особенно радовало его, что мать прислала несколько медицинских книг, которые он просил. Каждую свободную минуту он читал и изучал их и, всячески помогая лекпому, пытался улучшить медицинское обслуживание лагерных больных, следил за чистотой в бараках, за дезинфекцией одежды.

Начальник колонны относился к нему хорошо, и лекпом всячески хвалил ему своего санитара.

— А ты знаешь, про тебя тут оперуполномоченный спрашивал, не занимаешься ли ты религиозной агитацией, не вербуешь ли кого? А я глаза вытаращил, не будь глупый, и говорю: «А разве он верующий?» А уполномоченный говорит: «Ты не заметил?» Я ответил: «Не заметил, вроде он хороший парень». Он же предупредил: «Смотри, берегись его». В общем, я не выдал, что ты верующий и что я знаю об этом.

– Ну, как, жив? Не пропал?

– Не пропал, — сказал Лева, улыбаясь, – Слава Богу!

– А работники-то мне как нужны! — сказал начальник санчасти. — И что они не разрешают использовать тебя фельдшером? Ведешь ты себя хорошо. Ну, ничего, все устроится, — сказал он и ободряюще кивнул Леве головой.

Начальник уехал. Прошло еще несколько недель. И вдруг прибежал посыльный из УРЧ и сказал, чтобы Лева срочно собирался в этап.

— Господи, что ждет меня? — всполошился Лева. — Опять какие-нибудь мытарства по местам, куда Макар телят не гоняет, или еще что хуже? — Он так привык уже к ударам жизни, что хотя и придерживался по-прежнему своего принципа: «Будь готов, всегда готов, ко всему готов», но это, судя по всему, означало усугубление этих ударов.

– Вы едете в Темиртау, в рудник.

– Это там, где железную руду добывают? — спросил Лева. — Где шахты под землей?

– Да, туда.