«Суету и ложь удали от меня, нищеты и богатства не давай мне, питай меня насущным хлебом».

Притч. 30, 8.

Вместе с некоторыми другими заключенными Леву направили специальным этапом. Куда, как — заключенные не знали. Только лишь пытались догадываться.

— Я хороший слесарь, — говорил один, — вероятно, меня туда, в мастерские.

— А я бухгалтер, — говорил другой. — Сколько заявлений написал, чтобы меня использовали по специальности. Вероятно, в управлении буду работать.

Лева ничего не говорил. Он уже перестал надеяться на хорошее и не писал заявлений, чтобы его использовали по специальности; он только тайно, в душе, просил Господа, чтобы Он дал ему возможность работать как милосердному самарянину и быть более и более полезным страдающим больным людям.

Он знал также, что его мать и отец и близкие каждый день молятся о нем, чтобы ему было легче в заключении.

Прибыли в главный лагерь, где Лева уже был. Там ему сказали, что он назначается фельдшером в лагерный пункт горняков. Это уже был не удар жизни, а некоторое подобие ласки. Что-то прояснилось. Его вызвали к начальнику санчасти, и тот сказал ему, что он займет место того фельдшера, который только что освободился по окончании срока.

Контингент заключенных на вашем участке здоровый, работать вам будет легко. Старайтесь больше налаживать санитарию, чтобы везде была чистота, чтобы нигде не было ни одной вши.

– Постараюсь, сделаю все, что смогу, — сказал Лева.

Когда его привели в эту колонну горняков, расположенную на склоне одного из холмов, был выходной день. Горняки, все чисто одетые, сытые, здоровые, гуляли, сидели между бараков. Раздались звуки духового оркестра. Около клуба играл большой оркестр из заключенных. Эти сильные звуки, бодрая музыка словно побуждали заключенных забыть о неволе, свободно вздохнуть грудью, думать о хорошем.

Медсанчасть занимала часть большого бревенчатого барака. Проводил Леву туда так называемый «зам по быту». Перед ним открылся коридор — чисто выбеленный, слева была большая дверь и надпись «амбулатория», следующая дверь — стационар, справа отдельная комната для фельдшера, кладовая, комната для санитарки. Помещение было большое, светлое.

— Господи, благодарю тебя за любовь, за то, что Ты слышишь молитвы! — внутренне произнес Лева.

Он оставил вещи в комнате, а «пом по быту» повел его по лагерю — показывать бараки, кухню, сушилки и прочее.

Везде красовались плакаты, призывавшие к труду. Особенно крупно на каждом бараке выделялись изречения И. В. Сталина:

— Лагпункт у нас работает хорошо, — объяснил Леве «пом по быту». — Лодырей, доходяг у нас нет. Горняки выполняют и перевыполняют нормы, питание у нас отличное. Мы создаем для них лучшие условия. Лучшие продукты, которые поступают на строительство, в первую очередь к нам.

На кухне был полный порядок. Лева давно не видал такой чистоты. Для того чтобы улучшить обслуживание горняков, администрация часть заключенных женщин направила в «хозобслугу», и они работали в прачечной, на кухне и в столовой, а также в санчасти. Мыли полы и выполняли различные хозяйственные поручения, чинили одежду.

Санитарка, работавшая в медсанчасти, была лагерной женой заключенного из УРЧ управления Горно-Шорского лагеря. Этот заключенный, в прошлом большой начальник, пользовался большим уважением у начальства лагеря и после работы, как расконвоированный, имел право выходить из лагеря без конвоя. После работы он приходил ночевать к своей жене, а она заботилась о нем, готовила еду. В общем, они создавали себе даже в заключении какой-то минимальный уют.

Началась трудовая жизнь Левы, как фельдшера лагпункта. Вставал он очень рано, снимал пробу на кухне, потом принимал тех, кто за ночь успел заболеть.

Когда раздавался удар о рельс, возвещающий развод, он выходил к вахте и присутствовал при разводе. Затем, когда проводилась поверка оставшихся в лагере, он ходил вместе с надзирателями и со списком больных помогал выявлять тех, которые по каким-либо причинам, будучи неосвобожденными, тем не менее на работу не вышли. Далее Лева завтракал, делал обход больных в стационаре, перевязки, писал истории болезни, потом обходил бараки, заставлял дневальных лучше убирать, шел на кухню, в столовую, проверял там чистоту, иногда приходил начальник колонны и вместе с начальником конвоя брали Леву на производство в шахты. Разрабатывалась одна из гор, содержащих горную руду, причем это делалось не совсем обычным способом. У подножья горы были сделаны горизонтальные шахты, а потом сверху, со склона горы бурили, пробивали к этим шахтам вертикальные и через них спускали руду в горизонтальные шахты; из них ее увозили в вагонетках. Бывали и несчастные случаи, и хотя была разработана техника безопасности, но в обязанности Левы входило также наблюдение за этого рода техникой и проверка причин каждого несчастного случая.

Вся эта работа интересовала Леву. Он чувствовал, что получил желаемое, старался проводить перевязки по всем правилам асептики, проводил беседы с горняками о профилактике травматизма. Все, кажется, шло хорошо. Одно мучило в работе Леву — это бесконечные просьбы отдельных горняков об освобождении их от работы.

Работа была действительно очень тяжелой, и каждый был очень рад лишний день отдохнуть.

– Ты дай мне, дай мне освобождение, — шептал на ухо Леве здоровенный парень, — и я тебя вознагражу.

– Никаких мне вознаграждений не надо, — резко отвечал Лева. — Когда заболеешь, получишь освобождение.

Но все-таки Лева был сострадателен. Конечно, он не давал никогда освобождения здоровым, но если ушиб, если растяжение связок, порез, есть причина дать, то он давал со спокойной душой, пока полностью не восстанавливалась функция конечностей или не заживала рана.

Прошло несколько месяцев. Начальник лагеря иногда, просматривая списки освобожденных, хмурился:

– Что-то у тебя много освобожденных, смотри, смотри…

– Я освобождаю, как должно, — отвечал Лева.

И вдруг нагрянула комиссия. Возглавляли ее представители из управления и начальник санчасти. Вызвали по списку всех освобожденных от работы и стали тщательно проверять. Начальник санчасти записывал диагноз каждого и делал свои замечания. Составили протокол обследования освобожденных, из него было выяснено, что многим Лева дал освобождение неправильно, они должны быть на работе.

Лева оправдывался, говорил, что рана еще не зажила, что есть ушиб или вчера у человека была температура, а сегодня она спала.

— Вы подходите очень мягко, — сказал начальник медсанчасти, — так не годится. Вы хорошо лечите людей, но освобождать по всяким пустякам — это преступление. Предупреждаю, чтобы больше этого не повторялось.

Лева молчал. Он понимал, что и сам начальник санчасти не свободен в своих действиях, и все начальство, которое в комиссии, требует только одного — чтобы как можно меньше было освобожденных от работы, и наоборот — чтобы больше «зэков» было на производстве. Чтобы не только выполняли, но и перевыполняли план.

Лева продолжал работать, но с освобождением от работ он поневоле стал жестче. Получалось какое-то раздирающее противоречие.

Были два мерила: с одной стороны, его совесть подсказывала, что человека нужно освободить, но когда он смотрел на болезнь глазами комиссии, он понимал, что его нужно послать на работу, и отказывал в освобождении, а сам мучился.

Эта суета с утра до вечера как-то пылью ложилась на душу. Получалось какое-то раздвоение. Налицо была сытая, спокойная жизнь, а между тем Лева чувствовал, что нет уже такой близости к Богу. У него словно открылись глаза, и он уразумел, что нет уже таких горячих молитв, какие были раньше. Кругом была обычная жизнь грешников: ругань, курение, ложь, смрад. Он не участвует в этом, молчит. Ни один человек здесь не знает, что он христианин, верующий. Он желал встретить здесь, в лагпункте, хотя бы одного человека, с которым можно было бы поделиться своими мыслями и мечтами. Но обещания не было никакого. Хотя бы агитбригада приехала, — думал он, надеясь поскорее увидеть Жору, но агитбригада разъезжала по более неблагополучным местам, по всей трассе, где развернулось самое горячее строительство железной дороги.

Наступала осень, холод, посыпал снег. Настала и зима. Лева каждое утро молился, выбирая золотой текст по памяти, записывал его. В суете дня, однако, он мало размышлял о нем. Чувствовал, что как-то застывает: и с людьми в обращении, и даже с больными он часто был резок и даже груб.

Как-то вечером, окончив прием, он сел в амбулатории, опустил голову и задумался: «Боже мой! Боже мой! Какой я милосердный самарянин, что от меня осталось. Стараюсь быть справедливым и в то же время поступаю не по совести в деле освобождения больных. Кругом столько грязи, греха всякого, а я молчу, не обличаю, живу в мире и веду себя как мирской, и никто не знает, что я верующий. Кругом люди гибнут, гибнут, а я ни одному человеку даже на ухо, осторожно, не сказал о Спасителе…»

Сознания своего охлаждения, падения охватывало душу Левы, ему стало мучительно стыдно и больно за себя, и он не выдержал — зарыдал, зарыдал, как ребенок…

Пришел из управления муж его санитарки, услышал плач в амбулатории, приоткрыл дверь, увидел плачущего Леву и закрыл дверь.

После он говорил с Левой, всячески успокаивал его, думая, что он плачет, тоскуя о воле, о родных. Но не о родных и не о воле плакал Лева. Он плакал о том утраченном, прекрасном, пламенном, что горело когда-то в его душе, а сейчас лишь чуть тлело, вспыхивая как коптящий луч луны…

«Да, — думал Лева, — как верно писал Всеволод Иванович Петров в своей статье: «Ласки и удары жизни». Действительно, когда мы получаем удары судьбы, испытания, тяжести, голод, сильную скорбь, то небо ближе, ярче звезды, а когда сыты, спокойная жизнь, даже в заключении, и все словно улыбается, и жизнь проявляет свои ласки, в нас гаснет огонь. И он вспомнил чудные слова из книги Иова: «Человек рождается на страдание, чтобы, как искры, устремляться вверх». И он молился: Испытай меня, Боже, и зри, не на опасном ли я пути, и направь меня на путь вечный». Молитва возвращала ему силы, он опять прибегал к силе Всевышнего, чтобы быть лучше, чище, и становился добрее к больным, более чутким — к окружающим.

…И вот, наконец, приехала агитбригада. Для Левы это был праздник. Члены бригады заняли другую часть барака, за стеной от медсанчасти, и Лева через стенку слышал, как пели артисты. «Накачивай, заворачивай, если нас возьмут за жабры — все закачивай…»

Не только само пение, но и содержание репетируемых выступлений ложилось тяжестью на душе у Левы. Их попытка воспеть труд и вместе с тем обнаружить пороки преступников — воровство, ругань, подхалимство — в основе, казалось бы, имели благую цель, но эти средства оказывались не в состоянии изменить греховную природу человека, да и сами артисты, намеревавшиеся повлиять на заключенных, переродить их — сами были грешниками, нечестивцами.

Леву радовало то, что с этой агитбригадой приехал брат Жора. Поздно вечером, когда Лева кончил прием, а агитбригада — свои выступления, оба брата тихо беседовали между собою.

— Я давно хотел попасть к тебе, — говорил Жора, — но мы были в других колоннах. Нашу бригаду не направляли к вам, так как считали, что это наиболее благополучный участок в трудовом и моральном отношениях. А теперь, слава Богу! Увиделись. Как ты живешь?

– Все, кажется, хорошо, — сказал он. — И с работой устроен, и санитарное состояние стремлюсь поддержать на должном уровне, а за лечение больных меня даже хвалят, но настоящей радости нет. Ведь никому не свидетельствую о Христе, нет ни одного близкого человека по вере, с кем можно было бы отвести душу. Кажется, еще Достоевский писал, что тюрьма — каторга особенно страшна тем, что находишься среди людей, совершенно чуждых духовной жизни. Вот это испытываю и я.

– У меня положение полегче, — сказал Жора. — Хотя среда актеров-музыкантов, среди которых я живу, на очень низком уровне… Многие попали сюда за секс, за половые преступления, их пища — бесконечные грязные анекдоты. Но меня радует — знаешь что?

Лева посмотрел на сверкающие неподдельной радостью темные глаза Жоры и сказал:

– Догадываюсь, ты, вероятно, получил Библию при свидании с женой?

– Да, да, ты угадал. Какое счастье! Она со мной. Конечно, открыто ее читать не приходится. Я делаю так: когда все лягут спать, закутываюсь одеялом с головой, оставляю только маленькую щелочку для света. И вот этот падающий свет дает мне возможность читать Библию под одеялом. И все же я скажу тебе, что все знают, что я верующий. Я и не скрываю. Но с Библией приходится быть осторожным, чтобы не отобрали. Кроме того, у меня еще другая большая радость, а именно: где бы мы ни были, всюду посещаю братьев, делимся письмами, переживаниями, вместе молимся. Однако у меня есть свои трудности. Все-таки тяжело, очень тяжело играть на скрипке все эти мирские, подчас пошлые мотивы. Как хотелось бы своим талантом прославлять Господа! И в Москве я мечтал, что наступит время, и я смогу не участвовать более в Большом театре в представлении оперы «Кармен», а играть чудные мотивы на призывных собраниях для спасения грешников. Иногда думается: лучше взять кувалду и долбить скалу, чем держать смычок, уметь искусно играть и — не славить Господа.

– О, дай Бог, — сказал Лева, — чтобы наступило время, когда все свои способности и знания мы сможем отдать на светлое, лучшее, вечное…

– Это время должно прийти, — сказал Жора. — Я в одной из колонн встретил писателя нашего братства Михаила Даниловича Тимошенко. Он отбывает срок за сроком, теперь уже седой старик, но все еще полон веры в великое грядущее дела Божия в нашей стране.

– Я слышал о нем, читал его произведения, но никогда не встречал его, — сказал Лева.

– О, это замечательный брат! — воскликнул Жора. — Он идет за Христом неуклонно, был гоним за веру еще в царское время, и теперь его гонят.

– А я слышал, что он вполне лоялен к Советской власти и, основываясь на слове Божием, стоит против капитализма.

– Это так, — подтвердил Лева. — Но он неустанно проповедует Христа. Ведь вот и в лагере — он уже кончил срок, но через него обратились несколько душ, и ему за «совращение» дали опять новый срок.

– Расскажи мне про других наших близких, — попросил Лева.

— Все бодрствуют. Сестра Шалье — бухгалтер в главном управлении, ваша сестра Тереза Кливер сначала была в трудном положении, здоровье у нее слабое. Но потом врач-хирург центрального лазарета взял ее в санитарки, она прошла курсы и теперь работает медсестрой. Петя Фомин на тяжелых работах, копает землю, но ничего, бодрый, веселый. Лишь некоторые наши братья устроились по специальности, например, сызранский пресвитер — портным, но большинство в бригадах, на самых тяжелых работах. У некоторых здоровье слабое; конечно, каждый старается поддержать другого. Братья делятся посылками, пайками хлеба, но все же физически некоторые тают.

— А как ты думаешь, — спросил Лева, — много братьев на строительстве этой Горно-Шорской дороги?

– А сколько их во всем Сиблаге? А сколько их во всех тюрьмах, лагерях, ссылках нашей огромной страны? Кто может вести эту статистику?

– Эта статистика ведется у Бога, — сказал Жора. — Есть Книга жизни, в которой кровью Иисуса записаны все наши имена. Там отмечены все страдальцы, которые в наше время несут на Голгофу крест Христа.

– Да, это так, — согласился Лева. — Один только Бог знает имена всех гонимых за слово Божие.

— Да еще мать – сыра земля, как говорится, ведает, сколько погребено изгнанников, почивших в узах, чьи души отнесены, как душа Лазаря, на лоно Авраамово.

– А ты, Лева, не боишься вот так умереть на чужбине, и могила твоя будет никому не известна, забыта…

– Нисколько, — спокойно сказал Лева. — Я знаю, страдаю за Христа, за мной нет ничего плохого, а умереть за Христа — это приобретение для нас, как и Павел говорил: «Для меня жизнь — Христос, а смерть — приобретение».

Пребывание Жоры в том лагпункте, где находился Лева было очень коротким, но для Левы оно было сопряжено с большой радостью. Жора давал читать ему свою Библию, и Лева читал ее, и даже не просто читал, а словно пил, наслаждаясь дивными потоками живой воды. Он утолял жажду, как утоляет ее путник в безводной пустыне, неожиданно повстречав ручей.

Вскоре агитбригада уехала. Опять потянулись для Левы такие же тусклые дни. На лагпункт пришел этап, состоявший из воровского люда. Жизнь сразу осложнилась: начались воровство, невыходы на работу. Люди приходили на прием к Леве и, симулируя всевозможные заболевания, требовали освобождения. Урки явно работать не хотели.

— Ты дашь мне освобождение или нет? — сжимая кулаки, говорил здоровенный детина, весь покрытый татуировкой.

– Если заболеешь, непременно дам.

– А разве я не больной? Видишь, рука не поднимается.

Лева внимательно осматривал руку, на предплечье была изображена голая женщина, а на плече надпись: «Нет в жизни счастья».

Никаких признаков заболевания не было, но парень не владел рукой, она висела у него, как плеть. Лева садился за стол и как бы неловким движением сбрасывал со стола листок бумаги.

— Эй, дружище, подними, — кричал он.

«Дружище», забыв, что у него рука не владеет, спешил поднять доктору бумажку и пользовался при этом якобы не работающей рукой.

— Ну вот, видишь, — с укором говорил Лева, — работает она у тебя. Меня провести трудно, не первый срок сижу, знаю всякие уловки: и как нагонять температуру, как искусственные язвы устраивать. Вот поработай, если не очень устанешь, то приходи, скажи по-честному. Дадим денек отдохнуть.

Урка уходил, на смену ему приходил другой, кричал, требовал. Некоторые обещали порезать, разгромить амбулаторию, не уходили с приема, мешая принимать других. Все это давило, взвинчивало нервы Левы, а ему так хотелось быть спокойным, справедливым, честным.

Вечерами, закончив работу, он особенно просил своего Небесного Отца дать ему мудрости, как ему общаться с этими людьми воровского мира. Большинство из них его скоро поняли, перестали угрожать, перестали шуметь в амбулатории и вынуждать его, чтобы он во что бы то ни стало дал освобождение от работы. Но были все же и такие, которые никак не хотели или даже не могли понять те добрые слова, с которыми к ним обращался Лева. Тогда Лева вызывал санитарку и говорил ей: «Иди, мой пол». Это было условное обозначение. Она шла на вахту и говорила, что в амбулатории бушуют. Приходили надзиратели, успокаивали и уводили мешавших приему.

Наступала зима. Снега, морозы. Незаметно подошел Новый год. По обыкновению, как и дома в лучшие годы, Лева встретил его в двенадцать часов в молитве перед Богом. Он благодарил Его, что Он удостоил его весь 1935 год быть узником ради имени Его. Он благодарил за Его искупительную жертву.

Молясь, он особенно ощущал великое значение крови Христа, которая омывала всякий грех и освобождала от той пыли, грязи, которая ложилась на душу в той обстановке, в которой жил Лева. Молитвенно встречая наступающий год, он не просил свободы себе, он понимал, что настало время, когда все желающие жить благочестиво, во Христе, будут гонимы. Он просил сил пройти наступающий год так, чтобы он не был бесполезен и чтобы в нем Леве удалось принести наибольшую пользу больным,, страдающим людям.

Он аккуратно переписывался с мамой и в первые дни нового года написал домой большое письмо.

– Вас переводят в самую дальнюю, в самую штрафную колонну.

– Как, почему? — спросил Лева.

– Ничего не знаю, — ответил знакомый и ушел. Тревога охватила душу Левы. Он про себя молился:

– Господи, почему, за что?

— Ты не спрашивай «за что», а поразмысли — для чего. Добрый Пастырь поведет тебя туда, где ты нужен.