«Если я пойду и долиной смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною».

Пс. 22, 4

Многие и многие жалели о том, что Лева уезжает. Прибежал знакомый журналист, тоже из заключенных. Он не раз приходил к Леве и беседовал с ним. Журналист протянул ему тетрадь.

— Это я вам дарю, прочтите, что я написал.

— Я давно хотел делать записи и анализировать свою работу, — сказал Лева. — Я собираю все амбулаторные журналы, карточки больных, и надеюсь в будущем сделать из этого полезные выводы.

— Вот-вот, это хорошо, — сказал журналист, — работайте, записывайте и собирайте каждую бумажку.

Приехал начальник санчасти с новым фельдшером, которому нужно было сдать амбулаторию и стационар.

– Вы, наверное, испугались, Смирнский, что вас направляют в штрафную колонну? — спросил начальник санчасти, поглаживая свою седую, коротко остриженную голову и испытующе поглядывая на Леву.

– Испугался не испугался, — ответил Лева, — как говорится, не первый снег на голову, но все-таки странно: за что? Работал я здесь добросовестно, все силы вкладывал.

– Вот за это-то и попадаешь туда, — сказал, улыбаясь, доктор. — Думали мы, думали, кого послать туда? У нас двадцать колонн с фельдшерами. Есть фельдшера и в больницах, но выбор пал на вас.

– Дело в том, что в штрафной колонне 19 очень неблагополучно, полная антисанитария, контингент самый отчаянный, и там большая смертность. Нужно прекратить смертность. Решили направить вас, как честного, хорошего, я бы сказал — лучшего работника. Принимайте все меры, чтобы прекратить смертность, мы вас поддержим. Развертывайте стационар, отбирайте слабых физически заключенных, вскоре я приеду, буду комиссовать, отберем слабосилку. Я надеюсь, что вы справитесь с этой трудной работой.

На сердце у Левы отлегло. И он невольно в душе сказал, взглянув на видневшийся в окно кусочек неба: «Слава Богу!» Значит, несмотря на то что он признан порочным, отверженным и заклейменным, все же он нужен и ему предстоит то дело, которое достойно звания милосердного самарянина.

– Да, я постараюсь, — сказал Лева, — сделаю все возможное, чтобы укрепить санитарное состояние колонны и содействовать прекращению смертности.

– Желаю успеха, — сказал старый доктор и пожал Леве руку. В амбулатории в это время никого не было.

Подобное рукопожатие со стороны «вольного» начальства заключенному рассматривалось, как преступление.

Леву снабдили на дорогу провизией, выделили спецконвой и, кроме того, вручили ведомость, по которой он получил на складе наволочки — матрасные, подушечные, и одеяла, и простыни для оборудования стационара.

Был февраль, но морозы не сдавали. По трассе всюду виднелись бригады, работавшие на земляных работах. Тайга стояла во всей зимней красоте. Вдали возвышались синеющие горы, местами вилась замерзшая речка, покрытая снегом. Посмотришь направо, посмотришь налево — кругом свободная земля, а ты невольник, не смеешь даже шагу шагнуть в сторону, за тобой бдительно наблюдает часовой с винтовкой. Неволя, сущая неволя — и это устроил человек человеку.

Автомашин тогда было мало, и под вещи Леве выделили лошадку с санями, на ней ехал и он, и охранник. На третьи сутки приехали. В глухой тайге, огороженная проволокой 19-я колонна. Несколько бревенчатых бараков, вышки часовых, барак за зоной для вооруженной охраны, и все.

Лева пришел в амбулаторию. Встретил его небольшого роста старик с длинными седыми усами — фельдшер колонны. Умные большие глаза старика были полны какой-то особенной грустью.

— Вы приехали в место смерти, — сказал он. — Я уже сколько подавал заявлений, чтобы меня убрали отсюда. Наконец, слава Богу, прислали вас взамен.

— Ну как, что у вас? — спросил Лева. Старик безнадежно махнул рукой.

— Гибель, одним словом. Собрали сюда со всех колонн самых отчаянных воров, бандитов. Работать никто не хочет, как с ними ни борется КВЧ. Большинство сидят в карцерах, в БУРе (барак усиленного режима), истощенные, вшивость, умирают, — а я что сделаю?

– А как у вас со стационаром? — спросил Лева.

– А вот только две койки, и то вагонкой, за моей кабинкой, — и он указал рукой на дощатую дверь.

Лева подошел и приоткрыл дверь. На нижней койке лежал худой, истощенный человек. Глаза его были открыты, но, видимо, уже ничего не видели. По характеру дыхания Лева понял, что он агонизирует — умирает.

– Слушайте, — шепнул он фельдшеру, — ведь умирающий! — и, подошедши, пощупал пульс. Пульс был нитевидный.

– Что с ним? — спросил Лева.

– Доходяга, — сказал фельдшер.

– Так давайте скорее камфору, кофеин, что вы? — с упреком обратился он к старику.

– Зачем? Все равно умрет.

Но Лева бросился к шприцу, который лежал в стерилизаторе, и, разбив ампулу, стал набирать кофеин.

— Эх, молодой человек, — сказал старик, кладя свою руку на плечо Левы. — Ничего вы не понимаете. Ведь он все равно умрет. Человек страдал всю жизнь, и вот последние вздохи, а вы хотите его еще мучить этими уколами, поддерживать лишний час жизни. Зачем, для чего ему маяться еще? Дайте спокойно умереть.

— Дайте спокойно умереть, — повторил он, и еще раз: — Дайте спокойно умереть.

После амбулаторного приема они вместе пили чай. Больной, которому Лева делал уколы кофеина и камфоры, скончался. Старый фельдшер, как бы поучая Леву, говорил:

– Я прожил большую жизнь, видывал много, знал и голод в старое время, и знаю, что когда люди умирают с голоду, уколами их не спасешь, только мучить будешь. Хлеба дать надо, — вот лекарство. А тут вот, сами видите, все, кто не хочет работать, умирают. Кто больной, но может работать, тоже, как я вижу, в стационаре подлечится, а потом опять на работу. Потом снова в стационар, потом опять на работу, а дальше, глядишь, и помер. Не уколы тут и не лекарства решают все, а другое. Все мы фактически приговорены к смерти… Эх, люблю я скрипку! — сказал он.

– Вы что, скрипач? — спросил Лева.

– Нет, так, любитель.

Старик достал свою скрипку, поношенную, побитую, как и он сам, и стал играть. Играл, вкладывая, видимо, всю душу. Это были звуки какой-то ужасной, безысходной, безнадежной тоски.

Лева слушал, и сердце его разрывалось. Горе, бездонное, всеохватывающее; смерть, витающая в воздухе, как бы охватила его. И только внутренняя молитва Тому, в Кого он верил, развеяла то чувство черного отчаяния, которое проникало в сознание.

– Да, тяжело, — сказал он, когда старик кончил играть. – Вот со скрипкой только и отвожу душу. А срок-то у меня большой, и помирать здесь буду.

— А вы верите в загробную жизнь, в Бога?

Старик подозрительно посмотрел на Леву, покачал головой, как бы не говоря ни да, ни нет, а потом наставительно сказал:

— Об этом говорить нельзя. Узнает оперуполномоченный, затаскает, хватит мне всяких неприятностей.

На следующий день Лева со старым фельдшером обошли бараки. Но полностью фельдшеру не удалось показать все. Его отправили в этап с тем же конвоем, с которым прибыл Лева.

С начальником колонны Лева имел крепкий разговор. Он сказал, что ни амбулатория, ни стационар никуда не годятся. Он предлагает немедленно развернуть большой стационар и оборудовать амбулаторию так, чтобы можно было вести прием. Без этого смертность не прекратится. Начальник на все соглашался, отлично понимая, что его личная безопасность находится в опасности, что придется отвечать за состояние колонны.

– Я готов на все, но вы видите, помещений нет.

– А вот маленький барак для пекарни вы готовите, — сказал Лева. — Хлеб вы до этого привозили и будете пока привозить, а этот барак отдайте под санчасть.

– Но имейте в виду, — сказал он, — у нас ведь нет ни одной койки, ни одного топчана.

– Выделите мне плотников.

– Хорошо, выделю.

– Дайте мне санитара из самых отчаянных жуликов.

– А ты, видать, понимающий, — сказал начальник. — Если у тебя действительно будет санитар из больших жуликов, у тебя ничего не пропадет. Хорошо, выделим.

К Леве прислали молодого парня. Это был известный вор. Он сразу подружился с Левой. Лева попросту рассказал о том, что ему нужно приложить все усилия, чтобы привести колонию в должное санитарное состояние и прекратить смертность. Сказал также, что этот новый его помощник во всем должен быть его правой рукой. Ваня Черный, как его звали, сказал, что он во всем поможет и что при нем ни одна тряпка не пропадает.

В своем медицинском дневнике после записей, которые вел Лева на различные медицинские темы (травмы, поносы, пневмония, туберкулез), было записано:

«19 февраля 1936 года. Итак, колонна 19. Вшивость 100%, территория загрязнена, умывальников нет. Приступили к оборудованию амбулатории, стены переставлены. Посетил карцер. Мой день: в 6 час. утра проверяю завтрак, в 7 часов — развод. С 8 часов — обход бараков и стационара, с 11 до 13 дневной прием; с 13 до 14 часов обход, карцер и различные вопросы быта, с 18 до 19 час вечера — кухня, санбеседы в бараках, с 19 по 22 — прием в амбулатории, с 22 до 24 час — самообразование. Начальник санчасти меня за зону в баню не выпускает, а нужно наблюдать за дезинфекцией. Подводу за дезосредствами не направляют. Клопов как будто нет — новые здания. Проектирую стационар на 20 коек. Развито членовредительство — искусственных ожогов уже три случая. Симулируют сифилис искусственными язвами. Нужно созвать санпятерку, но сегодня прибывает агитбригада».

Лева работал, не щадя себя. С урками, которые приходили просить освобождение, ему было не трудно. Стоило санитару Ване Черному зыкнуть, и все покорно умолкали. Но Лева старался быть справедливым и всех больных, резко ослабших, освобождал. Никто не упрекал его за большое количество освобожденных. Начальство понимало, что нужно прекратить смертность.

Топчанов, коек не было. Лева попросил плотников напилить чурбаки и к ним в горизонтальном положении прибивать доски. Получался очень низкий топчан, но все-таки на нем можно было разместить постель. Матрасные наволочки набили сеном с коне-базы.

Всех резко истощенных, туберкулезников, всех, кому смерть смотрела в глаза, Лева клал в стационар. И за короткий срок смерть отступила. Уже 5 марта (1936 г.) Лева записал:

«Вшивость 5 — 7%. Это было достигнуто поголовной стрижкой. Стригли не только в банях, но и в бараках, и во время амбулаторного приема. Санобработки проводились одна за другой. Но все же достичь полной ликвидации вшивости сразу не удалось. Какие причины? 1. Не все сдают в дезинфекцию; 2. Где моются, там и раздеваются; 3. Гниды сохраняются на небритых волосатых частях тела». На территории колонны стало чисто, появились умывальники. Лева часто обращался к начальнику колонны и требовал улучшения бытовых условий. По утрам его вызывали в штаб, и он сидел около селектора — аппарата, через который начальник санчасти Горно-Шорийских лагерей вызывал всех фельдшеров и врачей колонн и они докладывали о заболеваемости и о своих требованиях. Это было очень удобное утреннее совещание. Находясь у селектора, можно было слышать, что говорят работники, находящиеся друг от друга на многие сотни километров, и слышать решения, которые сразу же принимал начальник санчасти.

Начальник санчасти обещал Леве скоро приехать. Для того, чтобы упорядочить вопрос о слабосильных, истощенных заключенных.

Приехавшая бригада в колонне задержалась. Через ее работу и выступления начальство надеялось воздействовать на самый отрицательный контингент, собранный сюда из всех прочих колонн, и приучить их к труду и порядку. Вот хотя бы матерщина, она пропитывала здесь буквально все. Встретятся ли утром два друга, и, радостно поздоровавшись, они непременно каждое слово своего дружеского разговора приправят самой отборной матерщиной. Если же ссора или недоразумение, то мат принимает двухэтажные и трехэтажные формы и всевозможные змеиные извилины, на которые только способен язык.

Случайно Лева попал на репетицию агитбригады, куда пришел проведать своего близкого друга Жору. Один из актеров был одет старушкой — в платке и в очках.

Старушка поучает здоровенного парня с киркой и ломом, чтобы тот трудился без матюков. Парень соглашается и, подхватив старушку под руку, пускается в пляс. Оба напевают:

«Матюки, матюки, всюду слышны матюки, снизу, доверху, кругом, — всюду кроют матюом».

Лева с Жорой вышли на крыльцо. Чудный прекрасный воздух. Запахи леса, сосны и пихты…

— Вот видишь, Лева, «протаскивают» этот мат, люди будут смеяться и уже смеются, когда видят бабушку, поучающую не ругаться. И после этих поучений та же ругань будет продолжаться. Ведь артисты, большинство их из Москвы, сами не могут обойтись и один час, чтобы не выругаться. Да, действительно, как говорит Писание, «язык неудержимое зло, он исполнен смертоносного яда…» и — «язык укротить никто из людей не может».

– Да, я помню эту замечательную главу из Писания Послания Иакова, — сказал Лева. «Язык — небольшой член, но много делает. Посмотри небольшой огонь, как много вещества зажигает; и язык — огонь, прикраса неправды. Язык в таком положении находится между членами нашими, что оскверняет все тело и воспаляет круг жизни, будучи сам воспаляем от геенны». Я вот своему помощнику-санитару Ване Черному сколько раз говорил: «Не матерись», а он отвечает: «Не могу. Всю жизнь ругаюсь, стараюсь, но ничего не выходит».

– Не наша агитбригада, а Евангелие нужно бедным павшим людям, — сказал Жора. — Никакое искусство, ни литература, ни наша музыка — не могут переродить павшего человека. Христос нужен на этом дне человеческого разложения, горя и страдания.

– А как мы можем сказать им о Христе? — сказал Лева, вопросительно смотря на Жору.

– В наше время не приходится говорить. Всякая беседа о вере считается контрреволюционной агитацией и жестоко карается.

– Мы только своей жизнью, добрыми делами можем нести светить окружающим.

— Да, но у нас нет силы свыше, чтобы бесстрашно устно свидетельствовать о Спасителе, — с грустью заметил Лева.

Настал вечер, когда агитбригада должна была сделать свое большое заключительное выступление перед заключенными. Многие и многие устремились в клуб. Санитар Левы тоже стал отпрашиваться на постановку.

— Вы уж как-нибудь без меня, доктор, проведите вечерний прием.

– Умирает, умирает, доктор, спасите!

– Давайте, давайте скорее сюда, на топчан, — вскричал Лева. В амбулаторию ввалилась целая толпа народа. Все кричали, шумели и требовали одно — чтобы спасли их товарища.

«Видно, какой-нибудь знаменитый урка», — подумал Лева, помогая стаскивать с умирающего рубаху. Да, действительно, это был какой-то вор. Все тело его было разрисовано самой затейливой татуировкой. Больной временами переставал дышать, начинал синеть. Лева давал ему нюхать нашатырный спирт, дыхание почти останавливалось.

– Что с ним, не эпилептик ли он? — спросил Лева.

– Нет, нет, он всегда был здоров, — раздались голоса.

– Может быть, чего-нибудь поел, выпил?

– Что вы, доктор, это не на воле, тут не выпьешь. А едим мы все в столовой.

«Что с ним?» — думал Лева. Сердце его тревожно билось, хотелось правильно поставить диагноз и оказать умирающему верную помощь. И Лева с сокрушением думал: «Все же, как мало я знаю! Надо каждую свободную минуту читать и изучать, выписать из дома еще больше медицинских книг, а потом, если только будет возможность, поступить в институт».

Думая, он щупал пульс больного.– Пульс вроде хороший, хорошего наполнения, ритмичный. Лева решил проверить зрачки. Вокруг него толпились люди, кричали.

— Что вы ему глаза, доктор, смотрите? Укол; укол делайте скорей! — закричал один из них и толкнул Леву.

— Вы ему, доктор, укол не делайте, сердечных дайте выпить. Лева сделал инъекцию кофеина. Больной приподнялся, с удивлением посмотрел кругом. Раздались голоса:

— Доктор, вы спасли человека!

Леву окружили урки, шумно поздравляя с победой над смертью. Больной встал, улыбнулся Леве, сказал: «Извините за беспокойство», — и вся компания мирно удалилась.

Лева испытал то, что называется моральным удовлетворением. Хотя он и не распознал точно диагноз болезни, но, видимо, помощь оказал правильно и отвел человека от смерти.

– Доктор, дайте освобождение, дайте! — умолял его один из «доходяг», которого Лева уже не раз отгонял от помойки, где он вытаскивал селедочные головы.

– Дам, дам, куда уж тебя на работу посылать, — сказал Лева.

– Спасибо, доктор, я уж вас отблагодарю.

– Чем же ты меня отблагодаришь, иди отдыхай, — сказал Лева.

— А вот вы, доктор, взгляните на дверь вашей комнаты. Лева бросил взгляд на дверь. Замок был сломан. Он бросился в комнату. В ней было все перевернуто, как после обыска, проводимого опытными сотрудниками МВД. Лева бросил взгляд на стол, где лежала аккуратно стопка книг, нагнулся над чемоданом, лежавшим открытым. Ни брюк, ни вольных рубашек, которые он хранил, чтобы иногда, сняв лагерное обмундирование, одеться почище, ни ботинок, в которых он прибыл в заключение и которые надевал, когда лагерные были сырые. Все, все украли. Особенно ему было жаль книги.

— Иди, беги скорее, позови сюда надзирателя, — сказал он доходяге.

Ему стало совершенно ясно, что его обманули. Эти воры разыграли, и очень искусно, картину заботы об умирающем. А умирающий был самый обычный симулянт. Итак, за все добро, что делал Лева, ему отплатили злом.

Пришли надзиратели. Лева показал им сломанный замок, раскрытый чемодан, рассказал, что украли.

— Особенно книги прошу найти. Ведь они изорвут их на карты. Надзиратели отправились на поиски. Спустя некоторое время вернулись и сообщили, что никаких следов нет.

Все люди на постановке агитбригады, обыскивать же каждый уголок, каждую постель нет никакой возможности.

Кончилась постановка, вернулся Ваня Черный. Когда Лева рассказал ему о случившемся, он весь вспыхнул, выругался:

— Чуяло мое сердце: как уйду, начнут воровать! — и, схватив палку, на которой носили кадушку с водой, он выбежал из амбулатории.

– Уже часть изорвали на карты, — сказал он. — Я и изорванные отобрал. А насчет твоего барахла — пиши пропало. Уже передали за зону. Если бы оно здесь было, я бы выколотил его, но нет, оно уже уплыло.

– Как так? — спросил Лева. — Разве они через проволоку и запретную зону могли перекинуть?

– Нет, это делается гораздо проще. Они просто передали это надзирателям, которые берут ворованное и сбывают. Ведь надо же и им подрабатывать, — пояснил он, видя удивленное лицо Левы.

Леве страшно было жаль книги. Вскоре пришел в амбулаторию Жора. Санитар ушел, они остались одни. Лева с сокрушением рассказал другу о происшедшем.

– Это тебе Господь испытание послал, — утешал Жора Леву.

– Да, я это вполне понимаю, — соглашался потерпевший, — но пойми, как все это грустно и горько. Делаешь людям добро, буквально отдаешь жизнь свою, чтобы облегчить их состояние и сохранить здоровье, а они — чем отплатили?

Лева несколько помолчал, а потом продолжал: Знаешь, я вначале на них даже рассердился и подумал: не буду впредь стараться для них так. А потом вспомнил Христа. Ведь Он оставил все добровольно и пошел в наш темный мир и делал людям только добро: лечил, спасал, не имея даже где головы преклонить, — все, все делал, чтобы указать людям путь к счастью. А как они отблагодарили Его? Надругались над Ним, оплевали, истерзали и убили позорной смертью. А Он страдал, не упрекнул их, когда сняли последнюю одежду с Него. Он молился: «Прости им, Отче, ибо не знают, что делают». И тогда нехорошее чувство к этим людям, падшим, несчастным, потухло во мне. Я попытался посмотреть на них глазами Иисуса, и тогда мне стало жалко их, всех этих урок, которые гибнут и гибнут навеки.

– Это уже достижение, Лева, — сказал Жора. — И я тебе скажу, что есть еще более несчастные люди, чем эти воры и бандиты. Это те, которые поступают подобно им, если не хуже. Вот урки украли у тебя книги, потому что им нужно было делать карты, а вот те, которые арестовывают нас и отбирают библии, духовно-нравственную литературу, и делают это не потому, что им надо, изготовлять карты, а потому, что они ненавидят Христа и хотят навеки похоронить Его. Подумай только, сколько ценностей пропадает и пропало. П. И. Иванов-Кльшшиков, работая в Москве, собирал исторические материалы по истории нашего братства и сектантства в России, и при аресте его все это отобрали, уничтожили. И не только это. Наш народ столетиями строил церкви, различные храмы; мы не поклоняемся в них, но почитаем труд народа и ценим его как историю, а ныне в какой-то дикой, варварской ненависти сколько в одной Москве уничтожили замечательных сооружений архитектуры — церквей с дивной росписью библейских картин лучших русских художников. И если это сделали в Москве, сколько же уничтожено духовных религиозных ценностей народа по селам и городам? Но это все, может быть, и не так существенно. А сколько светлых голов, живших людей ни за что ни про что брошены в тюрьмы! И это делают не воры, не бандиты, которые содержатся в этой штрафной колонне, а те, которые стоят во главе всего. Больно, ох как больно за них.

– Но Бог свидетель, — продолжал Жора, — мы, последователи Христа, не имеем никакого недоброго чувства к своим гонителям, только скорбь и сожаление об их иродовых поступках, и молимся за них: «Прости им, Отче».

– Да, они власть, по Писанию это слуги Божии, — сказал Лева. — И кто знает, может, Бог ожесточает их сердца, как некогда фараона, чтобы на них показать славу Свою, и все безумие человеческое, и силу Свою. Как Христа, поруганного, уничтоженного похоронили, так и церковь Его — тело Его в нашей стране почти уже совсем похоронена. Братство наше уничтожается, но смерти невозможно будет осилить его, и великое Евангельское движение воскреснет, и врата ада не одолеют его.

– Только бы нам сохранить чувствования Христовы, — сказал Жора.

– Да, это так, — ответил Лева. — Меня первый раз обокрали крепко на Беломорском канале. Пришел из лазарета наверх общежития, лег спать: я для лучшего отдыха раздеваюсь совсем. Утром встаю — абсолютно ничего нет. Остался, что называется, в том, в чем мать родила. Вот тогда я рассердился на этих больных, которые обокрали меня. Теперь же, вспомнив образ Христа и в то же время рассматривая этих преступников как духовно мертвых, разлагающихся людей, могу ли я на них сердиться? Нет, их нужно только жалеть и любить, ибо они несчастнее несчастных.

Разорванные книги Лева старательно пытался склеить и восстановить, но это полностью сделать не удалось: не хватало многих страниц.

На амбулаторных приемах Лева по-прежнему старался со всей внимательностью относиться к этим несчастным. И когда перед ним стоял татуированный ослабевший урка, он иногда спрашивал его:

– Воровством не занимаешься?

– Нет, не ворую теперь.

— Ну и хорошо, старайся быть честным, — назидательно внушал ему Лева, хотя и понимал, что все это тщетно. Поэтому сам про себя «доктор» думал: «Эти слова бесполезны, есть только единственное средство сделать человека честным: это — привести его ко Христу».

Из дома, от матери, Лева по-прежнему получал хорошие, добрые письма. Иногда ему писал отец. Эти письма были как бы окном в вольный мир. О деле Божьем они почти ничего не писали, — видимо, и писать было нечего.

Наблюдая за здоровьем заключенных, Лева завел еще одну тетрадочку: «Влияние метеорологических факторов на здоровье людей». 1936 год.

Разграфив ее по месяцам, он отмечал погоду, температуру и те заболевания, прямо или косвенно связанные с изменением погоды. Например, 18 февраля запись: «Утром температура — 28 С, ясно. Днем солнце печет. На производстве люди раздеваются до рубах, отдыхают потные, получают простудные заболевания. Появились случаи пневмоний, гриппа. 30 февраля утром температура — 35 С, идут на работу в колоннах имеющие хронические язвы, с трудом тепло одеваются. С 21 по 24 февраля по утрам мороз 42 , с 11 час начинает таять снег, мороз начинается с 3-х часов ночи.

В медицинском дневнике 5 марта он делает запись о лечении крепитирующего тандовагинита, искусственных флегмон, искусственных поносов. Сегодня на производстве два обмороженных: один вышел в ботинках и обморозил пятки, другой — в сырых валенках, обморозил пальцы ног.

Люди, не привыкшие к труду, посылаемые на тяжелый труд в условиях холодной зимы, предпочитали лучше сидеть в карцере в голоде, холоде или изобретать себе любое заболевание, чтобы быть таким образом освобожденным от работы. Это было повальное, выражаясь словами академика И. П. Павлова, «бегство в болезнь от тяжести жизни». Привязывая золу к стопе, устраивали искусственные язвы. Выходя на работу, некоторые умышленно рубили пальцы, причем у них не было никакого страха, что они могут быть привлечены к суду за членовредительство, и когда оперуполномоченные все же пытались завести на них дело, они всячески доказывали, что они не лесорубы, что не умеют рубить топором и нечаянно отрубили пальцы.

Иногда, наблюдая это людское горе, сердце Левы как бы разрывалось, и он находил единственное утешение и подкрепление в молитве к Богу. Но как, как помочь?!

Приехал начальник санчасти, отобрали резко ослабленных в одну бригаду, предоставили им отдых и улучшенное питание. Лева в своем дневнике разрабатывал «вопросы слабосилки лагерей». Истощение — почва для заболеваний, преступности. Что представляют собой эти люди? Борьба за существование: сильные вырабатывают нормы, приспосабливаются, живут. Слабые физически, разложившиеся морально воруют, сидят в карцерах и уходят из жизни. Задача в том, чтобы приспособить слабых к жизни, сделать их ценными. Но как? Фактически ослабшие вянут, попадают на 400 граммов хлеба, как отказники, болеют и умирают. Но все же нужно пытаться что-то сделать. Поддерживаем людей в слабосилке. И вот узнал, что некоторые из них не едят свой хлеб и сахар, меняют на рубаху, одежду; другие проигрывают в карты; некоторые умышленно стараются не поправляться, чтобы их потом не вывели на работу.

Немало сил приложило начальство лагеря к тому, чтобы сделать этот контингент трудоспособным, более того — заставить их полюбить труд. Но увы! Это не удалось.

Решено было эти бригады расформировать, разбросать их по другим колоннам, а на это место прислать другие, более работоспособные бригады.