«Ибо Он сказал: «Не оставлю тебя и не покину тебя». Так что мы смело говорим: «Господь мне помощник, и не убоюсь: что сделает мне человек»

Евр. 13, 5-6.

Работы у Левы было много, свободных минут мало. Нужно было не только лечить больных и предупреждать заболевания, но и следить за санитарным состоянием колонны. И он старался успевать везде. Наблюдение за кухней требовало непрестанного внимания. Вот поступила рыба, она весьма соленая и давать ее порциями сразу нельзя, нужно отмачивать. Чистота в бараках, борьба со вшивостью — все это требовало не только наблюдения, но и вкладывания определенной энергии. Он радовался, когда баня работала по графику, люди мылись вовремя. Но вот ломалась печь жарокамеры, это угрожало появлением вшей, и Лева бежал к начальнику, требовал немедленного ремонта печи. Появлялись покосники, противопоносных, вяжущих средств не хватало. Как быть? Он собирал кору черемухи, которая содержит вяжущие вещества, и поил поносников. Результат был хороший.

Заключенным давали газеты; выбрав свободную минуту, Лева просматривал их. И там он нашел то, что весьма порадовало его. В газетах происходило всенародное обсуждение закона о запрещении абортов. И в результате, по желанию масс, был принят закон, запрещающий аборты, как вредящие здоровью женщин и ведущие к снижению рождаемости.

«Вот, — думал Лева, — на следствии меня упрекали, что я порицал аборты, а теперь сами приняли закон против них. Кто знает, не придет ли время, когда то, что сейчас запрещено — свободно славить Бога — будет разрешено и тяжелые репрессии и обвинения верующих, как злых контрреволюционеров, прекратятся?»

Лева глубоко верил, что над всем есть Бог, который решает все. И Он постановляет и убирает, ожесточает сердца врагов Своих, как некогда фараона, и на них показывает славу Свою. Он убирает тех, которые возносятся, а смиренные идут дальше. И теперь, когда для верующих, кажется, настал конец и все густеет злоба и ненависть против них, Добрый Пастырь обещал не оставить и не покинуть, но ведет Своим нужным путем, для того чтобы истина восторжествовала.

Спать приходилось не всегда хорошо, вызывали к тяжело больным. Неприятностей было много, и нервная система Левы начала сдавать. В своем дневнике он записал: «Неврастения мешает работать». Хотелось чего-то светлого, хорошего, но ничего как будто не предвиделось…

Прибыл этап с центрального лагпункта, некоторые были нездоровы, недавно выписались из больницы и пришли к Леве на прием.

— Уж не знаю, что мне и делать, — говорил один сердечник, тяжело дыша. — Лежал я в больнице, уж какая там врач! Уж так лечила, все отеки согнала, легко стало. Потом пришел начальник санчасти — бородач и выписал нас. Уж эта врач-старушка так жалела и все говорила: «Жаль мне тебя, голубчик, очень жаль, да больше не могу держать сама». Все советы давала и даже на дорогу маслица принесла.

– Так скажи, — обратился он к больному, — как выглядит эта женщина-врач, как ее зовут?

– Такая старенькая старушка, щеки немного с румянцем, всех голубчиками называет; а звать ее Ольга Владимировна.

– Боже мой! — невольно воскликнул Лева, — Так это Ольга Владимировна Рогге, с которой я расстался за Полярным кругом на Кольском полуострове, когда кончил первый срок заключения. Да ты не знаешь, откуда она прибыла и давно ли?

– Прибыла недавно, — сказал больной, — и с этапом с Кавказа. А до этого она была в лагерях на Севере. Сама ленинградский врач.

Сомнений не было. Это была дорогая Ольга Владимировна, вместе с которой он работал в лазарете на строительстве Туломской гидроэлектростанции.

У Левы забилось сердце. По окончании приема он пошел в контору лагпункта и по телефону связался с центральным лазаретом, попросил немедленно вызвать Ольгу Владимировну. И вот — слышит знакомый дорогой голос.

– Кто это, кто это? — спрашивала она.

– Это я, Ольга Владимировна, помните, Смирнский, там, за Полярным кругом, мы вместе работали в лазарете?

– Так где вы сейчас, откуда звоните? Вы ведь освободились, вольный? — спрашивала старушка.

– Нет, нет, я опять заключенный, — кричал Лева в телефонную трубку. — Не удивляйтесь, ведь таков теперь наш путь. А как вы, как ваше здоровье, Ольга Владимировна?

– Работаю, пока на ногах, — отвечала она, — и свободы еще не вижу. До свидания пока, меня зовут к тяжелобольному, — сказала она.

– До свиданья, до свиданья! Непременно постараюсь с вами увидеться. Этот маленький телефонный разговор был для Левы словно лучом света в темном царстве. В своем дневнике он записал:

«Звонил и говорил с Рогге, может быть, удастся работать с ней. Это было бы так хорошо. Нужно подтянуться в терапии. Ее голос не изменился, даже по телефону тот же. Глубокая христианка, а живет как облако, гонимое ветром. Да, так хотелось бы поработать с ней. Ведь она редкостный человек, редкий врач, в наше время нет таких. И как раз в ней есть то, чего недостает мне: кротость, терпение, особая внимательность к больным».

До поздней ночи Лева все занимался с больными: ставил банки, горчичники тяжелым пневматикам и все время думал об Ольге Владимировне. «Вот сколько лет она уже в заключении, люди черствеют, грубеют, а она, как рассказывает больной, и это чувствуется по ее голосу, все такая же нежная, внимательная; недаром преступный мир называл ее матерью, а она всех — голубчиками. У нее настоящее материнское сердце христианки. Но как бы хоть повидаться с ней?»

Лева упросил начальника разрешить ему съездить в управление за медикаментами. Тот вначале отказывал, мотивируя тем, что если что случится, нельзя оставлять людей без специалиста-медика. Но Лева уговорил его, сказав, что санитар у него опытный и вполне сумеет сделать перевязку, а если кто тяжело заболеет, положить в стационар.

Большой радостью было для Левы увидеть Ольгу Владимировну. Она тоже очень обрадовалась, увидев Леву. Был уже вечер, когда Лева получил медикаменты, освободилась и Ольга Владимировна, и они сели на скамеечку около барака-лазарета. Ольга Владимировна говорила не о себе, она тихо и сердечно рассказывала о тех больных, которых лечила, которым отдавала всю свою жизнь. Она была та же. Ее единственным желанием было — помочь, облегчить положение страдающих больных.

– Тяжело мне работать, — говорила она, — не потому, что нет отдыха и переутомляюсь, а потому, что вижу, что все мои старания врачебные часто пропадают. Поддерживаешь человека, ночь не спишь, выхаживаешь, и опять попадает он на тяжелые работы, опять начинает задыхаться, отекать. Уж говорила я им, говорила: нельзя, нельзя слабых посылать на тяжелые работы. А они говорят: «Легких работ нет». И тяжело мне смотреть и больно, а что сделаешь?

– А как же приказ «сто Я»? — сказал Лева. — В нем всех предлагают устраивать только по трудоспособности.

– Приказ есть приказ, — вздохнула старый врач, — а в жизни не получается. Грех один, люди не знают, не жалеют друг друга.

Лева делился своими переживаниями. Он говорил, что его нервы совсем ослабли и, добиваясь чистоты, порядка, нередко повышает голос, говорит грубо, резко.

– Да ты, голубчик, попей валерьянки с ландышевыми каплями, — предложила она. — А то мы других-то лечим, а себя-то нет.

– Я стараюсь обходиться без этих капель, — говорил Лева. — Больше стремлюсь владеть собой, в молитве успокаиваюсь.

— Это хорошо, хорошо, — сказала Ольга Владимировна, — но все-таки попей валерьяночку хотя бы с бромом, спокойнее будешь.

Лева не возражал против совета опытного врача-терапевта и сам многих больных лечил бромом и валерьянкой, но лично сам при всех жизненных невзгодах не пил ни одной капли валерьяны и ландыша и не проглотил ни одной столовой ложки успокаивающей микстуры. Было ли это его ошибкой или же нет, но только в вопросах самоуспокоения он для себя больше придавал значение словам Того, Кто сказал: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас». В эти дни своим родителям Лева писал:

«Любимые папа и мама! Целую вас и приветствую любовью, ибо ныне пребывают сии три: надежда, вера, любовь, и любовь из них больше. Мало у кого приходится учиться, как любить. Но примеры оставлены в Слове Божьем, из которого мы знаем, как надлежит верить, надеяться, любить… Лучший друг утешает и любит, хотя и недостоин я Его любви, но чувствую каждый день: Он любит, хранит… «Не был полон любовью и не спас меня, то давно погиб бы в этом мире я». Не знаю, испытываете ли вы тихие минуты, которые были когда-то у нас, когда мы были собраны во имя Его, но я иногда, правда редко, имею подобную отраду во внутреннем человеке. «Не оставлю тебя и не покину» — сколько этим сказано!

Итак, хотя у нас июнь мрачный, все дожди, грязь, — впереди перспективы самые радостные — иметь жизнь с избытком… Хотелось бы слышать о вас, что все вы вместе с мамой радуетесь и здравствуете в общении. Он же, Любящий, усмотрит, что лучше… приятно, когда тяжелый больной поправляется, грустно, когда кто слабнет и чувствуешь себя со всеми медикаментами бессильным ему помочь. Ну, что ж, врач может иногда излечить, часто может облегчить, но утешать он должен всегда.

Как хотелось бы учиться, открывать новые средства, методы, облегчающие страдания больных и предупреждающие их. Восхищаюсь жизнью и трудами Пастера, самопожертвованностью доктора Гааза и других, и хотя нет средств, знаний, условий, но есть горячее желание быть полезным, как были полезны они, и не бесплодно прожить свою жизнь. Но неужели «суждены нам благие порывы, да свершить ничего не дано»? На душе нет пессимизма…

Мои мысли об аборте становятся законными, и, читая статьи с обсуждением Н9вого закона о запрещении абортов, радуюсь, что многие высказываются. А то ведь на эту тему даже в нашей среде мнения разные. Много хорошего принес нам приказ Ягоды номер сто Я. Он имеет колоссальное значение, так что человечность начинает преобладать. Да, побольше бы справедливости, добрых людей, и жизнь станет отрадней. Мы же будем радоваться, за все благодарить, непрестанно молиться. Он верен. Берегите себя, обо мне не печальтесь.

Привет дяде Пете, если будете писать. Желаю полного успеха во всем добром.

– Мне тяжело здесь, очень тяжело, — говорил Лева. — Кругом одно гулянье, праздность, лечить некого, только наблюдай за санитарией. Просто грех один.

– Я понимаю тебя, — говорил Жора. — Мне тоже очень тяжело жить с артистами агитбригады, но что поделаешь? Видимо, нам нужно терпеть. Я имею отраду, что встречаю тебя и братьев. А теперь у меня еще одна радость: я близко познакомился с врачом-старушкой Ольгой Владимировной.

– О, ты знаком с ней! — воскликнул Лева. — Как это хорошо!

– Это необыкновенно, — ответил Жора. — Она исключительно христианская душа. Я вечерами прихожу к ней, и мы вместе выходим, садимся на скамеечку и читаем Евангелие. Я убедился, что она хотя и православная, но Христос для нее необыкновенно близок, так же как к нам. И я просто отдыхаю душой, когда мы вместе с ней беседуем о жизни Христа.

– Я очень ценю ее как врача и как христианку, — заметил Лева, — и она для меня пример. Но мне как-то не пришлось с ней много говорить о духовных предметах, как тебе, и мы вместе с ней не читали Евангелие, когда я работал с ней в одном лазарете в Заполярье.

– Я убежден, — сказал Жора, — что искренно верующие, любящие Христа души есть не только среди нас, евангельских христиан-баптистов, но и среди других христианских исповеданий, только каждому открыто по-разному.

– Я тоже убежден в этом, — произнес Лева, — и знаешь, у меня даже появляются такие мысли, что Вселенская Христова церковь состоит не только из нашего братства, но туда входят все, которые молятся Богу и ради Христа просят прощения грехов своих, признают Христа как личного Спасителя.

Жора на это ничего не ответил, не возразил, задумался, а потом тихо сказал:

— Дай Бог, чтобы это было так. Но все-таки до этого мы понимали, вернее — тешили себя уверенностью, что только мы, баптисты, являемся настоящей церковью — живой, а все остальные — мертвые, неспасенные. В этом свете нам предстоит какая-то переоценка ценностей, что-то по-новому продумать, переосмыслить. Впрочем, я понимаю, мы поем такой гимн:

«Не храм, не золотое зданье, не круг отобранных друзей, – Христова церковь есть собранье крестом искупленных людей».

И в этом гимне есть такой знаменательный стих: «Собранье душ из всех народов, со всей земли и всяких царств, из хижин, из-под пышных сводов, из общих всех и всяких паств…»

Они тихо беседовали, и глубокая вера, что Господь силен спасать в различных христианских исповеданиях, разгоралась в сердцах их.

Агитбригада вскоре уехала, и Леве стало особенно не по себе в этом доме отдыха, где люди, отдыхающие и праздные, хорошо питающиеся, заполняли время пустыми, грязными анекдотами. Лева видел, как похоти, грех поднимали голову. Он понимал, что его духовная жизнь здесь находится в страшной опасности.

Приехал начальник санчасти. Он осмотрел все и, видимо, ожидал, что Лева будет особенно благодарен ему за то, что он предоставил ему такую легкую работу. Но Лева не благодарил, а высказал «еретическую» мысль, что подбор отдыхающих не совсем правилен, что сюда нужно посылать тех, кто действительно нуждается в восстановлении здоровья. За это подобие «критики» начальник на Леву рассердился и потом, делая обход, заглядывал во все углы, находил сор, непорядок и уехал в самом раздраженном виде на Леву.

Не прошло и нескольких дней, как явился конвоир и сказал, чтобы Лева собирался с вещами. Лева не испугался, не смутился, а, наоборот, горячо благодарил Бога за то, что избавил его от этого места праздности и греха. Лева видел, что Добрый Пастырь ведет его дальше для того, чтобы спасти от верной гибели.

Его перевели в большую колонну, где было много фельдшеров и работа была особенно трудной по причине многочисленного разнообразия контингента заключенных. Лева писал домашним:

«Как видите, жизнь моя в основном в движении. По молодости это ничего: «вода ничем не дорожит, но дальше, дальше все бежит». Да, странник и пришелец на короткое время, но ничего! Камень, когда катится, мхом не обрастает, бывает наиболее свободен. Мы знаем, что не только земля под ногами, под нами, но и небо над нами, и наша жизнь обуславливается не только суетой людской, но беспредельной любовью Доброго Пастыря, нашего Господа, Который вчера, и сегодня, и во веки Тот же…

Вы пишете, что надеетесь на хорошее для меня. Это так, но многое зависит от содержания добра в людях. Пока меня будут причислять к злодеям, участь одна, и ни шагу дальше, лишь только Он может открыть глаза, чтобы увидели, что мы не вредные, но так же ценные, как все любящие труд и правду люди, а пока все, что от Него, подлежат уничтожению. Но это не значит, чтобы падать духом и переходить в уныние, наоборот — спокойно смотря в глаза действительности, знать, что Он силен, и верующий в Него не постыдится. Итак, радуйтесь!

На каждом новом месте приходится привыкать, акклиматизироваться. Хорошо, что работы много. Читать почти ничего не приходится. Живу внутри себя, как пели: «Я к людям не пойду с тоскою, им мало дела до других, но пред Тобой склонюсь главою и отдохну у ног Твоих…»

Верно писал Всеволод Ив. Петров, что удары жизни полезнее, лучше ее ласки, но все время жить под серым небом и не видеть просвета не так приятно. Не думайте, что моя жизнь глуха и беспросветна, бывают и солнечные дни, но что из меня получится, когда вся юность проходит, и как проходит! Но все это человеческое: «Что унываешь и что смущаешься, душа ты моя, уповай, и я буду еще славить Его».

Иной жизни, как только с Ним, не нужно… Всем привет любви. Целую. Будем просить Могущего помочь, ибо помощь человеческая суетна.

— Это что висит? — обратился он строго к Леве. — Что смотрите? Такая паутина, на ней можно вас повесить!

Лева отлично понимал, что суть дела не в паутине. Нерасположение начальника объяснялось тем, что он не благодарил его за дом отдыха, а наоборот, высказал критические замечания. Кроме того, заключенные намекали Леве, что начальник, имея положительную жену, вел распутный образ жизни и имел свои намерения в отношении дома отдыха. При Леве же это ему не удалось. «Борода» остался очень недоволен Левой и сказал, что переводит его в другую колонну.

Не прошло и нескольких дней, как Лева собрался с вещами и поехал дальше. Он попал в колонну 20. В этой колонне была выстроена районная больница, куда привозили больных с разных участков строительства. Ее обслуживал врач Тишин. Это был невысокого роста плотный, пронырливый человек, сидевший за какое-то уголовное преступление. Он очень приветливо отнесся к Леве и сказал, что берет его к себе в больницу своим помощником. Это весьма поразило и порадовало Леву. Он понимал это не иначе, как милость Доброго Пастыря, Который устраивает все к лучшему. Ведь начальник санчасти хотел ему досадить, перевел его в эту огромную колонну не для того, чтобы, может быть, он работал в больнице, а был бы при амбулатории безвыходно.

— Ты не беспокойся, — говорил врач Тишин, — начальника не бойся. Ведь он совсем не врач, я все знаю, он и его жена были в заключении на Колыме, а потом завербовались. Он фактически просто лагерный фельдшер. Его лагерная администрация не уважает, а меня уважает, я как скажу, так и будет.

В районной больнице были дежурные фельдшера, медсестры. Тишин взял Леву на обход и попросил его при нем осматривать больных и давать назначения. Леву это несколько смутило, он вел самостоятельно небольшие стационары, любил хирургию, а в терапии чувствовал себя не так уж крепко. Он подчинился начальству и стал при нем осматривать больных, делать назначения, которые дежурная сестра тут же записывала на фанерную доску. По некоторым вопросам он советовался с врачом. Когда они вернулись с обхода, Тишин сказал, что назначает Леву старшим фельдшером, своим заместителем по больнице. Как Лева ни отказывался, врач говорил:

— Я умею определять людей, я вижу ваше отношение к больному, вижу, что вы понимаете, и все будет хорошо.

Начались трудовые дни. Доктор Тишин был занят не только, работой в райбольнице, но считался районным врачом и присутствовал на приемах в амбулатории, выезжал в другие колонны, там осматривал больных и назначал на госпитализацию, проводил медицинские комиссии. Скоро он убедился, насколько добросовестный Лева, и работу в больнице целиком доверил ему. Теперь в основном у Левы была чисто лечебная работа. Это давало ему большое удовлетворение, и он вкладывал всю душу и сердце в то, чтобы восстановить здоровье больных.

Было немало тяжелых пневмоников. Крупозные воспаления легких тогда не были редкостью. Особое значение в то время придавалось инъекциям камфоры, так как считалось, что она проникает в легкие и не только поддерживает сердце, но особо специфически помогает в лечении. Лева заметил, что те больные, которые получили инъекции камфоры на ночь, беспокойно спят, особенно возбуждены. И он давал беспокойным больным бромистые препараты, снотворное, назначая на ночь камфору только в тех случаях, когда начинало сдавать сердце. Это улучшало исходы заболевний. Больные требовали всегда особого внимания, и Лева радовался, когда его усилия оказывались не тщетными и многие выздоравливали.

Шли недели, месяцы. Наступила холодная осень, потом повалил снег. За работой у Левы недели мелькали, как один день. При всей большой занятости Лева всегда начинал день с горячей молитвы к своему Спасителю, Доброму Пастырю, Который дивно вел его и явно помогал ему во всем. Лева отлично сознавал, что не будь он христианином, он не был бы таким прилежным, честным работником, для которого недопустимы праздность, обман и недобросовестность.

Лева часто жаловался доктору Тишину, что ему не хватает знаний, что он не получил вузовского образования.

— Ничего, ничего, — говорил Тишин, хитро улыбаясь, — ты вот что: пиши домой, чтобы тебе прислали больше руководств, учебников — не фельдшерских, конечно, а институтские: патофизиологию, физиологию, внутренние болезни. И вот, зимой вечерами будет посвободней, мы с тобой вместе подзаймемся.

Лева не замедлил написать маме, чтобы ему купили и прислали руководство для врачей. Скоро он получил желанную посылку. Книгам был рад и Тишин.

И вот наступили вечера, когда в комнате доктора Тишина стали аккуратно заниматься.

— Ты не думай, что я врач и все хорошо знаю. Учился я в Томском институте, но так, чтобы только сдать. Мой основной интерес в жизни — это гулять и наслаждаться. Ведь жизнь дается только один раз. Ну, и жил я, нужно сказать тебе, весело. Девчата на каждом шагу.

Скоро на занятиях по патофизиологии Лева убедился, что действительно врач как бы заново проходит эту дисциплину. Но Леву особенно радовало, что в результате этих занятий его медицинский кругозор расширялся и углублялся.

Иногда Тишин прерывал занятия и начинал рассказывать о своих похождениях. Лева старался его не слушать, но он понимал, что Тишину делиться кроме него было не с кем, а его, Леву, он считает своим другом и поэтому рассказывает о себе в полной мере откровенно. Знал ли врач, кто такой Лева? По всем данным знал, но не подавал виду. Лева же со своей стороны молчал. Это было позорное молчание, но в те годы была такая атмосфера, что все верующие, повсюду, за исключением разве отдельных светочей, совершенно молчали, тихо делились друг с другом при встречах. Это состояние лучше всего можно выразить стихами 38-го псалма (2—8 ст.):

«Я сказал: буду я наблюдать за путями моими, чтобы не согрешить мне языком моим; буду обуздывать уста мои, доколе несчастный предо мною».

«Я был нем и безгласен и молчал даже о добром; и скорбь моя подвигалась».

Лева не беседовал ни с кем, был совершенно замкнут в своей внутренней духовной жизни. Единственной отрадой был для него приезд агитбригады, когда он мог иметь несколько часов братского общения с дорогим братом Жорой.

Лева знал, что одним из фельдшеров в больнице был молодой священник, разумеется бывший. Остриженный, как все, в арестантской одежде, он ничем не напоминал собою священника, но был сдержанным, задумчивым, аккуратным в исполнении, и Лева нередко представлял себе, что он про себя молится. Но подойти и сказать ему хотя бы несколько слов, спросить Лева не решался. Ведь кругом были «пшики», и каждый подобный разговор могут расценить как религиозную пропаганду, а она в условиях лагерей тогда особенно преследовалась.

Доктор Тишин не скрыл от Левы, что он жил с медсестрой Раей, и не только с ней одной, но, посещая другие колонны, имел там связь с другими женщинами.

— Я не могу, не могу, — говорил он. — Ведь это единственное удовольствие в жизни. Ну, еще десять лет проживу, и это кончится. Нужно пользоваться тем, что есть.

На все подобные рассуждения Тишина Лева молчал. Он понимал, что люди, впавшие в грех, не могут иметь и не видят в жизни ничего лучшего, светлого.

За зоной находилась большая прачечная. В ней работали заключенные женщины. Лева изредка, по поручению Тишина, ходил проверять за зону качество санобработки и стирки. Другим фельдшерам, которые это делали, врач не совсем доверял и для контроля посылал Леву. Бывая в прачечной, Лева среди прочих заметил одну молодую девушку, краснощекую, круглолицую, которая не шумела и не кричала, как прочие, в ответ на его замечания, но была как-то особенно молчалива.

– Вы откуда? — как-то спросил Лева.

– Из-под Москвы.

– А за что попали сюда?

– Нам приписали контрреволюционную организацию и агитацию, — ответила она, потупив глаза.

– Так что же вы, и в самом деле боролись с Советской властью?

– Нет, мы совсем не против власти.

Девушка отвернулась и стала прилежней стирать. Лева отошел в сторону и стал разговаривать с армянином — заведующим прачечной, но мысли его были прикованы к девушке. Что-то подсказывало ему, что это, вероятно, верующая сестра.

Выбрав удобную минуту, когда около нее никого не было, он подошел к ней и прямо поставил вопрос:

— Вы верующая? Вы сестра?

Девушка задрожала, испугалась, однако не посмела отречься и тихо сказала:

— Да, я из евангельских христиан-баптистов.

– Не бойтесь, — тоже тихо сказал Лева, — я брат ваш, тоже люблю Иисуса. Как вы бодрствуете?

– Не совсем. Молюсь Богу, прошу сил, но кругом мир, давно не вижу верующих.

– Родители ваши верующие?

– Да, верующие, у нас была хорошая небольшая община. Я с детства возрастала, ходила в церковь. Была молодежь.

– Много вас арестовали?

– Да, мы собирались, несколько человек взяли старших и меня с моей подружкой.

– А где ваша подружка?

– Она отбывает срок в другом лагере.

— Ну, бодрствуйте, сестра, молитесь. Вон идет ваш заведующий, я пойду…

Снова наступила холодная зима. Больница была переполнена, для больных были выделены еще дополнительные помещения.

Неожиданно приехал начальник санчасти. Он обошел помещения больницы. Врач Тишин всячески хвалил Леву, и начальник на этот раз остался доволен им.

– У нас очень много слабых больных, — говорил Тишин. — Нужно их прокомиссовать и сактировать, они совершенно балласт для нашего лагеря.

– Хорошо, — сказал бородач. — Я сейчас позвоню, к нам привезут сюда врача Рогге, и мы прокомиссуем.

Для Левы было большой радостью увидеть вновь дорогую Ольгу Владимировну, хотя для разговора с ней у Левы совершенно не было времени, приходилось напряженно работать, отбирать для комиссии самых слабых, подготавливать их истории болезни. Ольга Владимировна также не имела ни минуты свободной. Она с Тишиным осматривала больных и составляла акты. Но уже одно то, что Лева видел Ольгу Владимировну, слышал ее голос, было для него праздником.

Комиссовку кончили ночью. Несмотря на свою старость и усталость, Ольга Владимировна по-прежнему была со всеми заключенными больными особенно ласкова, заботлива, все так же каждого называя «голубчиком».

«Вот, — думал Лева, — она провела в заключении многие годы. Казалось бы, можно огрубеть, очерстветь. Но нет. Несмотря на усталость и старческие годы, она вся светится любовью и состраданием к людям. И это потому, что она истинная христианка. Любовь Христа делает ее таким чутким, настоящим врачом».

— У нас Ольга Владимировна особый человек. Некоторые считают, что она просто чудачка. А я считаю, что она — воплощение неземной доброты. Мы ее, конечно, на амбулаторные приемы не ставим, иначе она всех от работ освободит. Всех жалеет, каждого симулянта считает больным.

— Да, да, — подтвердила Ольга Владимировна. — Если человек симулирует, значит, он болен. Нормальный, здоровый человек не будет симулировать, он будет работать.

— Но так или иначе мы возбудим ходатайство о досрочном освобождении Ольги Владимировны. Вот приедет суд, и дела лучших работников будут пересматривать, а их освобождать. И среди лучших работников администрация утвердила Ольгу Владимировну, а мы дали ей отличную характеристику.

— Она достойный человек, — сказал доктор Тишин, — И я вас, Ольга Владимировна, заранее поздравляю с досрочным освобождением. Я уверен, что вас освободят.

Лева ничего не сказал, только в душе помолился: «О, Господи, Ты Добрый Пастырь, и Ты можешь сделать, и Ты сделаешь, чтобы Ольга Владимировна была свободна».

В своем медицинском дневнике Лева записал: «Ольга Владимировна исключительный человек. Восхищаюсь ее терпением и внимательностью к людям. На прощанье она дала мне такие советы: помогать больному человеку, уткнуться в книги и быть хорошим помощником людям. Как-то отрадней становится, загораешься снова после общения с нею. Да, это исключительный человек. Итак, воспитывать в себе любовь к книге, неуклонно стремиться к приобретению знаний и с большим вниманием относиться к людям и к их недомоганиям. Он поможет, все в Нем!»

— Дело такого рода, — сказал начальник. — У нас неблагополучно в прачечной. Во всем виноват, конечно, зав.прачечной. Оно и понятно. Ну, там женщин много, и, конечно, не устоишь. И вот, он сошелся с одной, и она забеременела. Пришел он ко мне с повинной и говорит: «Что хотите делайте, но помогите». Одним словом, нужно сделать аборт. Сейчас аборты запрещены, так что это надо сделать потихоньку. Беременность, говорят, небольшая, может быть, вы дадите хины, это подействует.

Лева оказался в самом неприятном положении. Он начал говорить, что он абсолютно не специалист по абортам и не гинеколог и что хины вообще он дать не может, всем распоряжается доктор Тишин.

Спустя некоторое время Лева узнал, что Ольга Владимировна была освобождена и уехала в Ленинград. Прошли годы. Однажды Лева читал газету «Медицинский работник». На последней странице была заметка: «Суд. Преступление врача». В Ленинграде врач скорой помощи, которая несла обязанности старшего врача, на вопрос по телефону: «Что делать с больным, у которого болит живот?» — дала советы, но не выслала к больному машину скорой помощи. В результате больной умер. Суд обвинил врача в преступной небрежности и признал виновным в смерти больного. Суд приговорил врача к тюремному заключению. Врач этот была Ольга Владимировна Рогге. Эта статья ошеломила Леву. Как? почему? Это Бог допустил? И это случилось с самой чуткой, с самой любящей! Непостижимо, непонятно! Лишь в начале войны 1941 г., когда Ленинград оказался в голодной блокаде, Лева понял, что если Ольгу Владимировну, как заключенную, вывезли из Ленинграда, то где бы она ни была, она будет жива, будет продолжать жить и оказывать любовь людям, пока не наступит для нее срок — перейти в лучший мир и оказаться, по словам Левы, «у ног Иисуса».

Начальник встал и сказал, что он пришлет эту женщину в больницу и надеется, что все-таки ей окажут помощь.

К вечеру эта прачка пришла в больницу. На кушетке перед Левой сидела, заливаясь слезами, его сестра из Подмосковья.

– Как же, как же так получилось? — сокрушался Лева. Она ничего не отвечала, а только плакала, плакала.

– Что же, вы хотите делать аборт? — спросил он.

— Нет, ни в коем случае. Это будет второй грех, — всхлипывая, отвечала она.

Когда немного успокоилась, она рассказала, что этот армянин так приставал к ней, так обещал не оставить ее, жениться на ней, так ласкал ее, что в конце концов она не устояла.

– А вы знаете, ведь он обманывал вас, ведь, несомненно, он женатый человек.

– Не знаю, не знаю, только он обещал меня не оставить…

– Значит, вы не хотите делать аборт? Это лучше. Я так и скажу начальнику, что нашей помощи здесь не потребуется.

– Так и скажите. Я не хочу еще грех на душу принимать — убивать ребенка.

– Вы молитесь?

— Молюсь, молюсь. Но как мои папа и мама узнают? Община? — И она снова залилась слезами.

Лева молчал. Он ничего не мог ей сказать. Сказать ей: «Кайся»? Но он видел по всему ее состоянию, что она глубоко сокрушается и оплакивает свое падение. Думать, что Бог не простит ее или оттолкнет ее, он не мог, он знал, что Иисус тот же. И как на земле Он прощал и исцелял всякое сокрушенное сердце, так и ей, конечно, сможет протянуть только руку милости. Лева не представлял, чтобы кто-нибудь из верующих мог бросить камень в нее, несчастную. Ведь Сам Христос сказал этим лжеправедникам, когда они привели к нему женщину, взятую в прелюбодеянии: «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень». И даже надменные фарисеи, книжники не смогли после этих слов поднять на нее руку. Думать о том, что мы без греха и не согрешаем в мыслях, чувствах, делах, — это, как говорит ап. Иоанн, обманывать самих себя. И Лева знал себя, свои недостатки, падения, и Слово явно говорило, что тот, кто согрешил перед Богом в чем-либо одном, одинаково неповинен перед Ним. И только скорбь, глубокое сочувствие и соболезнование наполняли его душу, когда он смотрел на эту плачущую сестру. Он дал ей несколько медицинских советов в отношении ее здоровья и сказал, что у Бога много милости, — гораздо больше, чем у людей, и молитвы Он слышит.

– Ну, как поживаете, Фан Фаныч? — спросил его Лева.

– Да так вот, едва выбрался к вам.

– А что такое?

– А вот, поссорился со своими жуликами, и они поклялись меня убить.

— Меня проиграли в карты.

Когда воры выносят приговор — убить кого-либо, они играют в карты и проигравшему поручают совершить убийство. Если он не сделает этого, его самого убивают. Таков один из воровских «законов».

Шли дни. Лева не имел ни минуты свободной, так как ему поручили еще участие в лагерных разводах и медицинскую проверку отказчиков на работу.

Как-то после развода Лева зашел в контору. Там было несколько человек. Счетные работники сидели над бумагами за своими, столами. Несколько человек ожидали у дверей кабинета начальника. Лева подошел к телефону, чтобы передать в управление сводку о количестве освобожденных от работы, как вдруг заметил вошедшего Фан Фаныча. Он был как-то по-особенному бледен и присел у стола. Вдруг один из стоявших в очереди к начальнику выхватил из-под рубашки маленький топорик и, размахнувшись, ловким, сильным ударом рубанул Фан Фаныча по шее. Он упал, хлынула кровь. Лева бросился к раненому. К счастью, позвоночник перерублен не был. Удар оказался скользящим и перерезал шейные мышцы сзади с одной стороны. Главные сосуды были целы. Хирурга на их участке не было, и всю амбулаторную хирургию, требующую неотложной помощи, делал Лева.

Раненого перенесли в амбулаторию, и тут Леве пришлось сшивать мышцы, кожу и затем поместить пострадавшего в районную больницу. Отправить Фан Фаныча в центральную больницу управления начальство не решалось, так как о нем было сообщено везде и его везде могли убить.

Здесь же убийца был изолирован, другие жулики не были уполномочены убивать его: не проигрались.

Раненый температурил, но все-таки выжил. Рана зажила первичным натяжением (без нагноения). Лева знал, что как только он оправится, его спецэтапом отправят в другой лагерь, где он неизвестен, и жизнь его будет в безопасности. А здесь он все время ожидал смерти.

В чем была его вина перед жуликами? Нарушил ли он воровские законы или продался оперуполномоченному и стал «сексотом» (доносчиком), — Лева не знал. Видя его положение, как загнанного зверя, он не мог не сострадать ему. Казалось бы, Леве нужно было сказать ему о Спасителе, о Христе, о том, что Христос прощает всякий грех и дает новую жизнь, но Лева молчал. И ведь в это время не только этот Фан Фаныч, но и все находящиеся в заключении были во многих отношениях обреченными, отверженными и так нуждались в Спасителе. Но ни он, ни другие братья не проповедовали Христа Спасителя. Если М.Д.Тимошенко делал это, привел ко Христу грешников и получил за это теперь новый срок, то, как говорил об этом брат Жора, за последнее время и он замолчал в благовествовании Евангелия.

Страшные, жуткие годы как кошмар нависли над многомиллионной страной. О верующих не слышно, общины закрыты, осталась только одна община евангельских христиан в Москве. Ее возглавлял брат Орлов, он один вел собрания, один проповедовал, пользуясь особым уважением власть имущих. И никакой вести о спасении.

Казалось, неверие, атеизм торжествовали. Церкви, общины не существуют. Никто не проповедует Евангелие… Да, бывают в истории народов темные ночи, о которых Христос сказал: «Приходит ночь, когда никто не может делать» (Иоанн, 9,4).

– Иди к начальнику, — сказал Лева, — он выписывает, у него формуляры заключенных, а мы только проверяем здоровье.

– А я говорю: включите меня в этап! — грозно сказал бандит и сверкнул глазами.

— Не могу.

— Не можешь?! — И, показывая нож из кармана, направился к Леве.

— На, режь! Ты знаешь, что ты делаешь? Мы все делаем, чтобы поддержать ваше здоровье, лечим, кладем в больницу, а ты хочешь наплевать в тот колодец, из которого пьешь. Подумай! — твердо произнес он, смотря прямо в глаза бандиту.

– Знаю, — ответил Лева.

– Ничего, хорошенькая. Аборт делать не хочет. Ну, это ее дело. Я ей говорю: я, как врач, тебе во всем помогу и от работы освобожу, — только живи со мной. А она так и не согласилась.

– Да для чего она вам? — спросил Лева. — У вас женщин и так хватает.

– Нет, с ней безопасней. Ведь она беременная, значит, от меня не забеременеет, а другие могут. И тогда только лишние переживания. Вот мне рассказывали недавно: в одном лагере Сиблага один врач жил с одной воровкой, она и забеременела. Не захотела делать аборт, а потом ходила и, указывая на свой живот, говорила: «Это от доктора, от доктора». Он не знал, куда от стыда деваться.

«Бедный и грязный душой, — думал Лева. — Несмотря на то, что доктор Тишин морально разложился, с ним приходилось работать. Так было и в первые века, когда христиане жили среди людей. И ап. Павел говорит:»…Иначе бы нам надлежало выйти из мира». Но мы призваны быть среди них. Быть солью, осолять, нести свет. Но, увы! В эти жуткие, темные годы мы не светим, не осоляем…»

Медсестру Раю — ту самую, с которой жил доктор Тишин, — вызвал за зону уполномоченный. Что с ней там было, никто не знает. Но вернулась она оттуда совершенно пьяная и долго кричала и плакала на весь лазарет: «Мама, мама!» Била себя в грудь и снова, снова заливалась пьяными безутешными слезами.