1. Иисус Христос просил и получал. Иоан. И, 41— 42

2. Иисус молился внутренне, наружно — вслух для людей. Иоан. 11, 41-42.

Часто для молитвы восходил один на гору, как бы стремясь быть ближе к Богу– Лука 6, 12; 9,28.

Часто между беседами Иисус молился. Матф. 11,25. Иоан. 12, 27-28; Лука 10,20-21.

 

24 старца падают перед сидящим на престоле, поклоняются Ему, полагают венцы свои перед престолом и говорят: «Достоин Ты, Господи». Откр. 4, 11. Молитва ли это?

Старцы имеют золотые чаши, полные фимиама — молитвы святых. Откр. 5,8. Молитвы не пропадают, но собираются перед Богом.

Молитвы драгоценны перед Богом, как благовонный фимиам: собираются в чаши молитвы святых.

И ангелы и всякое создание на земле и под землей говорят Сидящему на престоле и Агнцу. Откр. 5, 11-14.

 

Ввиду того что вновь и вновь приезжали из Самарканда и других мест гости, в домашних беседах было уделено внимание молодежи из Библии.

 

Воспитание в верующей семье (матерью, бабушкой). 2Тим. 1,3.

 

Навуходоносор, царь Вавилонский, побеждает Иерусалим, берет сосуды из дома Божия. Дан. 1, 1-2.

Распоряжение царя Вавилонского о выделении лучших Иудейских юношей для учебы и службы в чертогах царских. Дан.1, 3-5.

Поведение юношей Сидраха, Мисаха и Авденаго: они отказываются от царских яств, чтобы не оскверниться. Дан. 1. 7-11.

Опыт десяти дней над юношами показал, что, не оскверняясь, они оказались красивее и телом полнее всех. Дан. 1, 12-16.

Бог даровал четырем юношам разумение всякой книги и мудрости. Дан. 1, 17-18.

Отлично выдержав экзамен перед царем, они были поставлены на службу перед ним. Дан. 1, 19-21.

 

В следующий вечер молодежь продлила беседу о юношах Ветхого Завета

Даниил обладал смелостью, по вопросу яств обращается к начальнику за себя и за товарищей. Дан. 1,8.

 

Рождение Иосифа. Быт. 30, 23-24.

 

Война филистимлян с израильтянами. 17, 1.

Единоборец Галиаф. 17, 2-10.

В скитаниях Давид утомляется. «И встал Ионафан сын Саула и пришел к Давиду в лес и укрепил –его упованием на Бога». Гл. 23,6,16.

 

В России были еще морозы и метели, а в Средней Азии повеяло уже теплом. Снег также быстро стаял, как и появился; на улице было грязно, а на холмах, пригорьях и горах, что были вблизи Джизака, появились первые зеленые листочки, первые весенние цветы.

По утрам Лева, да и не только он, но и все жители домика на улице Возрождения, часто любовались горами, которые виднелись на фоне голубого неба. Невольно вспоминался дивный псалом — Песнь восхождения:

«Возвожу очи мои к горам, откуда приходит помощь моя, помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю. Не даст Он поколебаться ноге твоей, не воздремлет хранящий тебя».

Нюся и две Маруси и вновь приехавшие гости уговорили Леву и его жену подняться хоть раз в горы. И вот в наступившее воскресенье собрались в маленький туристический поход.

Далее повествовалось о том, как после страшной засухи прилежно молился Илия на вершине горы Кармил, а слуга его сообщал, что да ничего не видно, небо чистое, а потом появилось облачко с ладонь, и что он просил получил … полился дождь.

— Друзья, — сказала Лена Белова, она всегда глубоко размышляла над словом Божием и брала уроки из него, — какой это великий урок для нас, ведь мы такие же люди, как этот пророк, и если будем молиться, как он, то получим великое благословение.

— Вся причина наших неудач, — сказала сестра Наташа, — что мы часто плохо и мало молимся.

Этот день был посвящен глубокой молитве, чтобы Господь укрепил и сохранил веру каждого.

Вышли мимо саманных стен последнего переулка Джизака и направились в ближайшие горы. Солнце светило ласково, нежно; взбирались все выше и выше, и чем выше поднимались, тем все более широкие горизонты открывались перед ними. Там, внизу, виднелась железная дорога, Джизак, ближайшее отдельное селение; дышалось легко, свободно…

– А вот цветы, смотрите, какие маленькие цветы, — воскликнула Маруся, жена Левы, другие тоже присоединились к ней.

– А как здесь хорошо! — восторгалась Наташа — сестренка, приехавшая из-под Ташкента.

– А вон та, — предложил Лева, — что расположена вблизи слева, гора Кармил. — Все молчали. — Тогда всем вам задание, когда мы спустимся с Фавора и пойдем домой, подумайте и вспомните, что случилось на горе Кармил?

— Ну, какой гимн споем? — спросила Маруся Томыловская. Приехавшие предложили: «Лучшие дни нашей жизни».

И молодежь, поднявшись на уступ скалы, взяв друг друга за руки, громко запела:

– Как важно в нашей христианской жизни, — говорил он, — иметь часы, горы молитв. Только тогда мы можем преображаться в Его светлый образ.

Кушали, сидя на камнях, принесенную пищу, пели, радовались, прыгали с камня на камень, с уступа на уступ, а некоторые побежали на гору Кармил, чтобы побыть там. К вечеру, довольные, раскрасневшиеся, веселые, вернулись в домик на улице Возрождения.

Некоторые сестры стали готовить ужин, а другие уселись с Библией в поисках, что же было на горе Кармил. Наконец кто-то воскликнул: «Нашел, нашел!» И стал читать 3 Царств, из 18 главы.

Библия повествовала о великих событиях древности, когда пророк Илия собрал народ Израильский, отступивший от Бога, и через его молитву явился огонь с неба и подпалил жертву и дрова на жертвеннике, а языческие пророки были постыжены…

– Как жалко расставаться с вами! — воскликнул Лева., — Вот мы вместе одной семьей прожили только недельку, а сколько Господь явил уже милости: мы больше познали Его Слово, крепче полюбили друг друга.

– О, мы хотели бы не расставаться друг с другом, всегда быть и жить вместе! — воскликнула молодежь,

– Да, это величайшее счастье — быть и жить вместе и трудиться для Христа.

– Лева, Лева! — расскажите нам на прощание что-нибудь самое важное.

— Друзья, помолимся. — Он крепко попросил Господа, чтобы Он помог сказать молодежи то, что является самым сокровенным в его сердце. — Дорогие, — начал он, обведя всех спокойным, немного грустным взглядом, — есть то, что положено мне на сердце, но боюсь, хотя, может быть, это главное, к чему влечет меня Господь, не будет осуществлено. Вы знаете, когда я прибыл впервые в Среднюю Азию и в городе Катакургане, читая Евангелие, молился и размышлял, мне Господь многое открыл. Я словно видел жизнь Иисуса Христа со Своими учениками и с теми женщинами, которые последовали за Ним. Они не вели оседлый образ жизни, они двигались, кочевали, спасая грешников и исцеляя больных. Это была единая семья Христа, это были Его братья и сестры и мать.

Апостол Павел говорит: «Подражайте мне, как я Христу». И Павел подражал Христу, он не имел оседлого образа жизни, хотя иногда перезимовывал, даже жил несколько лет на одном месте, но вся его жизнь — движение, скитание. И сколько он сделал для Господа, подражая Христу! Он имел свою семью сотрудников: это Тимофей, Тит и многие другие, там были и сестры — это Евдотия и Сентихия, как написано к Филип, в 4 главе. Это была дружная семья, и Павел говорит, что нуждам моим и бывшим со мною послужили руки мои. И сколько благословений! Так мне открыто, что посвятившие себя Господу должны соединиться вместе в одну семью. Жить, трудиться вместе и двигаться с одного места в другое, неся свет Евангелия. Это не монастыри — это жизнь и труд среди мира, каждый работает по своей специальности осенне-зимний сезон, а живут вместе — все общее; приходит весна, увольняются и лето посвящают Господу, проповедуя по селам и городам. Иногда разъединяются по два и идут в различные места, потом соединяются опять вместе. И если кто, посвятив себя Господу, поживет так хотя бы два-три года, какой духовный рост даст это таким труженикам. Потом, когда они оставят такую службу Господу, будут благословенными тружениками, имеющими определенный опыт, в тех общинах, где будут жить уже постоянно. Это главное желание моего сердца. Когда Господь откроет дверь для Евангелия в нашей стране, двигаться, плавать по всему бассейну великой нашей реки Волги, жить вместе с посвятившими себя и направлять все свои силы, время, средства, здоровье для благовестия.

Когда Лева говорил, глаза его горели, он словно смотрел в далекое будущее и жил им.

— О, мы хотим участвовать в этом великом деле, — воскликнула молодежь, — какое счастье было бы так жить и общим трудом прославлять Господа, как первые христиане.

– Попросим об этом, чтобы Господь свершил это, — сказал Лева.

Все опустились на колени и в слезах горячо молились, чтобы Господь благословил это, чтобы еще увидеться, еще потрудиться на нивах огромной родной страны, где столько людей, столько народов ждут спасения.

— Да, домик на улице Возрождения, — говорил, прощаясь молодой брат, — останется в памяти на всю жизнь. Дай Бог, чтобы такие домики были в каждом городе, в каждом селе и великая эпоха возрождения настала в нашей стране.

— Друзья, остановитесь, — говорил он, — так нельзя.

Все делали над собой невероятные усилия, чтобы не смеяться, но увы… Казалось, никакая сила не может остановить этот смех. Рахиль и сестра Лена с недоумением смотрели на Леву, будучи весьма серьезными и глубокими христианами, они тяжело переживали это.

В домик на улице Возрождения заходили верующие, пришла старушка сестра Таня — спутница Михаила Леонтьевича Белова, — пришла с пирогами, угостить. Спрашивала: «Ну, как у вас, все хорошо, всем довольны?» Ей отвечали: «Да, слава Богу, все хорошо». А на сердце было у каждого тяжело.

Было воскресенье, утро светлое, чудное, и опять смех. Опустились на колени, стали молиться, и вдруг засмеялась одна сестра, все молящиеся разразились смехом — это было ужасно! Сестра Нюся плакала навзрыд, плакала, а потом опять смеялась. Лева не выдержал, не сказав никому ни слова, он ушел. Он ушел в горы, он пошел туда, к горе Кармил, плакал и молился, прося Бога освободить их от этого дьявольского наваждения,

Проходили часы, беспокоилась его жена Маруся, что его долго не было, забеспокоились все, но Лева не приходил. Домочадцы опустились на колени и просили, чтобы Господь простил и помог избавиться от этого ужасного смеха. И когда Лева вернулся, было совсем другое. Этот смех исчез. Как и прежде, было бодрое сердечное настроение у каждого.

– Какой у вас самый любимый гимн в домике на улице Возрождения, — спросили они, — мы его хотим запомнить как ваш гимн.

– У нас любимый гимн, — сказала Маруся — сестра Нюси, который мы разучили здесь и часто поем, это «По дороге испытанья».

– Так давайте его споем все вместе при расставании. — И они запели гимн домика на улице Возрождения:

– Я замечаю, — сказала Нюся, — что вечером мы всегда имеем богатую духовную пищу, а вот утром иногда засуетимся и даже не откроем Слово; Божие. Вы, Лева с Марией Федоровной уходите рано на работу, и мы вместе не можем помолиться.

– Это верно, — сказал Лева, — но утром каждый христианин, где бы он ни был, в особой молитве должен побыть с Господом наедине, это очень и очень необходимо наедине с Богом открыть Библию и прочесть хотя бы один стишок. Встав, вначале поговорить с Богом, а потом уже с близкими; вначале подкрепить хоть немного душу Словом Божиим, а потом заботиться о плоти. Сегодня вечером мы проведем домашнюю беседа об утреннем часе с Богом.

Перед беседой спели гимн: «рано я ищу Иисуса». После этого открыли Библии, Евангелия и начали со Христа, Который имел обыкновение молиться по утрам. Об этой беседе Маруся Томыловская сделала следующую запись в своей тетради. Это было 27 февраля 1949 года:

Христос вставал утром рано и удалялся в пустынное место для молитвы. Марк 1, 35-38. (Молитва уединенная.)

 

Апрельское солнце в Средней Азии несет уже полностью весну, но в это время бывают и дожди, бывает и непогода. Жизнь в домике на улице Возрождения шла своим чередом. Нюся и Маруся устраивались на работу, все, казалось, складывалось к лучшему. Но Лева тосковал по учебе, и жажда учиться в институте не угасала в нем.

Пришло письмо из Куйбышева от мамы. Оно было заказное. Из письма, когда он его вскрыл, вместе с листком бумаги, исписанным почерком мамы, выпал еще листок. Лева взял его в руки и словно остолбенел: что это значит, что это такое? Это было отношение из Куйбышевского мединститута, подписанное директором, в котором сообщалось Леве, что он может немедленно приехать на учебу, что все улажено, его пропишут и ему будет предоставлена возможность догнать свою группу.

Словно тучи разорвались, и засияло солнце. Но Лева взял листочек, написанный мамой. Мать писала, что ее вызывали в мединститут, вручили это отношение и сказали, чтобы она немедленно отослала его Леве и чтобы он не задерживался с возвращением в институт. Далее она писала, что такая внимательность и участие к Леве дирекции ей показалась крайне подозрительными. Она советовала Леве подумать, помолиться и поступить так, как найдет он лучше.

Лева молился: с одной стороны, радость, с другой — какое-то сомнение. Он думал: не мираж ли это?

Когда путник в пустыне жаждет воды, погибая без нее, он устремляет взор вдаль, через раскаленные пески и ждет, ждет источника. И вот, как описывают путешественники, они видят вдали пальмы, оазис, видят источники воды и, собрав последние силы, устремляются туда… но увы… все тот же раскаленный песок, все также неумолимо жжет солнце. Это был просто оптический обман.

Не обман ли тут? Конечно, не оптический, а другой… Лева отлично сознавал, откуда это может быть и для чего его хотят затянуть в Куйбышев.

Жена и домочадцы радовались. И так, опять в Куйбышев, Лева будет учиться, дверь открыта, слава Богу.

Лева продолжал работать и в то же время размышлять, и он решил, что в Куйбышев ехать нужно, так или иначе, если он не поедет, то «друзья», конечно, смогут взять его и здесь.

Он подошел к Госсанинспектору и сказал, что он уезжает на учебу. Она и все в райздраве поздравляли его, радовались за него. Ему выдали прекрасную характеристику, как хорошему работнику; но для того, чтобы окончательно уволиться и рассчитаться, нужно было ехать в Самарканд, где оформляли его на работу, в отдел кадров облздрава.

Поезд на Самарканд отходил ночью. Это была страшная, дикая ночь. Сильный ветер с дождем потрясал домики, завывал, грязь, тьма… Горячо молились близкие, чтобы господь сохранил Леву, дал быстро оформить в Самарканде все документы и вернуться домой, чтобы вместе поехать в Куйбышев. Молились, а за окном ветер выл, ревел… как будто, что-то надвигалось ужасное, черное. «Предай Господу путь твой, и Он совершит», — сказала жена на прощание.

В эту погоду было рискованно брать Павлика на станцию, и было решено, чтобы она осталась с ним дома, а все остальные пойдут провожать его. Они пошли, а Маруся осталась одна.

Ветер выл, но вот кто-то ударил в окно и чей-то пьяный голос заревел: «Открой, открой, ты что меня в мой дом не пускаешь, открой!»

Сердце сжалось у нее, вломится, испугает ребенка. Она поставила керосиновую лампу под стол и ничего не отвечала, а пьяный все бушевал, ломился, ветер выл… Наконец стало как будто стихать, пьяный ушел, она задремала.

В темноте, скользя по мокрой грязной дороге, поддерживая друг друга, пробирались они к станции. Ветер, казалось, хотел сбить с ног, остановить, преградить дорогу, но они шли; измокшие, продрогшие, пришли они на станцию.

Лева мокрыми руками пожимал мокрые руки сестер, говорил, чтобы бодрствовали, что завтра может быть все оформится и к вечеру приедет.

Усталые, продрогшие, промокшие вернулись сестры в домик на улице Возрождения.

Лева ехал в холодном вагоне, а мысли его бежали быстрее поезда. Он перенесся в родной Куйбышев: итак, опять учеба, значит, есть справедливость, значит, есть правда и среди людей. Ведь когда его убирали из Куйбышева, он знал, что некоторые из начальства были за него; они доказывали, что он был на фронте, вернулся из армии и теперь может, несмотря на прошлые судимости, за которые он отбыл наказания, жить наравне со всеми прочими гражданами. Начальник милиции тогда прямо ему сказал, что его оставят в Куйбышеве и это просто недоразумение… Но были такие, которые думали иначе и хотели стереть его с лица земли, ненавидя Христа и его последователей. И теперь, видимо, разобрались, что и я могу быть полезным человеком, не только быть врачом, но и разрешат заниматься научной работой… Неужели отношение директора обман?.. Это слишком дико… невозможно… Не может быть, чтобы люди, профессора, были использованы, чтобы затянуть его в ловушку.

– Обращалась в тюрьму: спрашивала — везде был тот же ответ: «Не знаем, нет…»

 

«Пострадали некоторые из разумных для испытания их, очищения и для убеления к последнему времени; ибо есть еще время до срока».

Дан. 1135.

Был ясный весенний день, но зима в Средней Азии задерживалась: дул холодный ветер, набежавшие тучи капали мокрым снегом, а солнце, полное тепла и света, грело землю, и на бугорках — проталинах появилась первая зелень и первые цветы.

Поезд пришел утром. Когда Лева ночью выехал из Джизака, была страшная буря, выл ветер, готовый, казалось, сломать деревья и снести крыши, лил дождь, по земле текли ручьи, стояли лужи, было мрачно, холодно и темно. А теперь, когда он прибыл в Самарканд, над городом простиралось голубое небо. Солнце нежно грело щеки Левы, и он бодро вышел на вокзальную площадь. Кто-то назвал его по имени. Лева оглянулся: это был брат Камынин, который добывал себе пропитание, развозя на лошади пассажиров со станции по домам.

– Здравствуй, дорогой брат! — сказал Лева, приветствуя возчика.

– Ты на наше молитвенное собрание приехал? — спросил тот, придерживая лошадь.

– Да, я вечером на собрании буду, — уверенно сказал Лева, радостно улыбаясь… — У меня большая и приятная новость: от директора Куйбышевского мединститута получена телеграмма. Я получил разрешение продолжать курс обучения в Куйбышеве. У них, как сообщается в телеграмме, все отрегулировано, и теперь я могу продолжать учиться в родном городе,

– Слава Богу! — воскликнул брат Камынин. — Бог услышал молитвы верующих, теперь время иное, должно быть все по правде, в нашей стране верующих не должны притеснять и гнать…

– Да, слава Богу! — сказал и Лева. — Он видел наши переживания, и теперь все устроилось. Я в Джизаке уже уволился с работы, моя Маруся тоже увольняется, и мы на днях отправляемся в Куйбышев. Вечером приду на собрание — прощаться с братьями и сестрами.

В самом радужном настроении Лева направился в город. Там ему в горздравотделе надлежало окончательно оформить свое увольнение.

«Вот сейчас все оформлю, — думал Лева, — потом пойду к брату Коновалову, вечером буду на собрании, выскажу свои пожелания, мне споют: «Бог с тобой, доколе свидимся…» Некоторые, возможно, пойдут проводить на станцию. Дорогие, близкие, родные. Мало мы были вместе, но как Христос нас сроднил! Да, ничто так не сближает людей, как Евангелие… А утром я снова буду в Джизаке. Еще несколько дней, и Куйбышев, учеба в институте…»

Лева чувствовал себя так, как будто воскресал для жизни. Его приглашают учиться. Лев запрашивал, сможет ли он поступить на 4-й курс, ведь полгода он пропустил. Мать Левы по его поручению ходила узнавать, и ей ответили, что примут на 4-й курс, что он догонит, все будет хорошо, пусть только приезжает… Действительно, проявлена такая гуманность, такая внимательность. «И почему это? — думал Лева. — Возможно, учли, что я учился на отлично, занимался научной работой. Нельзя же человека за его веру притеснять!..»

В самом радужном настроении Лева вошел в здание облздрава. Там его пригласили в спецчасть и перед увольнением предложили написать автобиографию. «Не забыть бы характеристику с фронта, которая здесь, в моем деле». По своей специальности фельдшера Лева участвовал в боях с японскими захватчиками в 1945 году, был награжден медалью «За победу над Японией». И когда он демобилизовалря, медчасть полка выдала ему отличную характеристику.

— Посидите еще одну минуточку, — сказала женщина из спецчасти и вышла.

В комнату вошли двое. Один из вошедших, грузный, заплывший жиром, в очках, мрачно взглянул на Леву и жестко, кратко произнес:

– Вы задержаны.

– Как так? Кто вы? — изумился Лева.

– Не говоря ни слова, вошедшие показали ему книжечки работников МГБ.

– В чем дело? — недоумевал Лева.

– Нам нужно выяснить вашу личность. Следуйте за нами. Разговаривать было бесполезно. Лева по опыту знал, что эти люди действуют наверняка и при этом «никогда не ошибаются».

Они шли по залитым солнечным светом улицам Самарканда. Впереди один, сзади другой, в середине Лева.

«Господи, что это такое?» — внутренне молился Лева, смотря на голубое небо. Сердце тревожно билось. Почему его взяли? Что он сделал плохого? Совесть Левы была абсолютно чиста. Никогда и нигде никакого худого слова не произнес он против власти, не выражал никакого недовольства. Будучи христианином, во всем старался поступать по Евангелию.

«И как же это я сказал, что буду на вечернем собрании? Такая самонадеянность! Ведь нужно всегда говорить, как учил апостол Иаков: «Если живы будем и Господу будет угодно, сделаем то или другое»… Неужели, неужели все мечты об учебе, а потом о врачебной деятельности, больше того — о большой научной работе — лопнут, как лопается мыльный пузырь?»

Они вошли в здание МГБ. В отдельной комнате жирный человек в очках сказал, что он следователь, и начал тщательный обыск Левы. Его раздели догола, снова обыскали, отобрали документы, отобрали каждую бумажку и деньги, что были в кошельке.

У Левы была очень миниатюрная книжечка с адресами, и он попытался сохранить ее, держа в ладони. Следователь заметил это и рассердился:

– Кого провести хотите? Дайте сюда, что у вас в руке! Лева подал.

– Ага, адреса!

Он попытался читать их, но у Левы был такой почерк, что следователь, как ни вертел книжечку, ни пытался разобрать, ничего не мог прочесть.

– Как это вы пишете? — возмутился он.

– Уж такой почерк! — сказал Лева, пожимая плечами. Следователь оформил протокол обыска, позвонил. Пришел конвоир внутренней тюрьмы МГБ, которому и передали Леву.

— Почему меня арестовали! Где ордер на арест?

— Это вы потом узнаете, — равнодушно сказал следователь и закурил папиросу.

Они вошли во двор. Это был двор МГБ, на него выходили камеры для заключенных. Сами камеры были расположены под землей.

Здесь Леву снова тщательно обыскали, и в поясном кармане нашли деньги, пересчитали их и записали на его счет

 

Глава 7. Скорбь

 

«Ты потряс землю, разбил ее; исцели повреждения ее, ибо она колеблется». Ты дал испытать народу Твоему жестокое, напоил нас вином изумления». «Даруй боящимся Тебя знамя, чтобы они подняли его ради истины».

Псал. 59, ст.4-9.

Лева в своей жизни видел всякие тюремные камеры, но эта изумила его. Это была маленькая пустая подземная комната, деревянный пол и больше ничего: ни табуретки, ни стола, ни признаков какой-то кровати. Окна не было, только над окованной железом дверью было отверстие, в котором тускло светилась электрическая лампочка. Временами она совсем тухла, и тогда воцарялся полный мрак. Лишь небольшие лучи дневного света проникали из отверстия, где висела лампочка.

«Странно! — подумал Лева. — Это, видимо, я временно здесь, на несколько часов, а потом переведут в камеру, где содержатся заключенные…»

Но настала ночь, и Леву никуда не переводили. Было очень холодно. Лев всячески старался укутаться в свое пальто.

На следующий день его вызвал следователь. Он был страшно рассержен и начал с крика:

– Почему ты скрыл деньги?

– Я не скрывал, — ответил Лева. — Вы обыскивали, они лежали в кармане брюк.

– А почему ты хотел утаить адресную книжку?

— Очень просто, — объяснил Лева. — Мне адреса нужны, в памяти я их держать не могу; значит, нужна и адресная книжка.

Наконец следователь успокоился, взял листки допроса и начал с обычного: фамилия, имя, отчество, где родился? Перейдя к допросу по существу, следователь спросил:

— С какой целью и по какому заданию вы приехали в Среднюю Азию?

Лева начал подробно объяснять, что его удалили из Куйбышева, как имеющего в прошлом судимость. Чтобы продолжать учебу в мединституте, он везде искал пристанища и приехал в Самарканд по направлению Министерства здравоохранения СССР, чтобы продолжать учиться.

— Брось заливать нам, — прервал его следователь. — Ты лучше расскажи, каких ты старших братьев знаешь в Москве. Когда был в Москве, встречался с ними?

— Встречался, — сказал Лева, нисколько не смутившись. Следователь внимательно посмотрел на него. Лева внутренне молился:

«Господи, сделай так, чтобы этот следователь не сделал никакого зла для детй Твоих и правда и справедливость восторжествовала.

Следователь порылся в каких-то бумагах и потом медленно, в упор глядя на Леву, произнес:

– Старше вас Жидков Яков Иванович, Орлов Михаил Акимович. Встречались с ними?

– Встречался, — сказал Лева.

– Знаете что, Смирнский? Я вам зла не желаю, ведь все мы понимаем, что вы действуете под руководством ваших старших братьев. Говорите всю правду, вам легче будет; вся вина падет на них.

– Я всегда говорю только правду, — сказал Лева. — Всякая неправда есть грех, мы никогда не обманываем.

– Вот-вот, это хорошо, — сказал следователь. — Так что не только по подписке, которую я у вас взял, что вы не будете давать ложных показаний, вы будете говорить правду и по совести.

– Конечно, конечно, — сказал Лева. — Я противник всякой лжи.

– Так вот, — продолжал следователь, — к кому вы ближе: к Жидкову или к Орлову?

– С Орловым я чаще встречался, — сказал Лева. — Он в 1948 году приезжал к нам в Куйбышев и я имел с ним беседу.

– Вот это хорошо. Значит, вы не отрицаете, что находитесь в связи с Орловым?

— Как же, он мне брат во Христе, — сказал Лева. Следователь был явно заинтересован разговором о связи с Орловым. Он подробно записывал, где и когда виделся Лева с Орловым.

О судьбе брата М.А. Орлова Лева не беспокоился. Это был человек, всей душой и телом преданный органам МГБ. Лева знал от близких верующих в Москве, что Михаил Акимович выполнял любое задание разведки и среди всех верующих пользовался незавидной репутацией. Но власть его ценила больше всех остальных, и в самые тяжелые годы, когда всюду были закрыты молитвенные дома, а работники их репрессированы, — один брат Орлов в Москве держал молитвенные собрания, один пел и проповедовал, не испытывая никаких притеснений.

— Так вот, — продолжил следователь, — скажите конкретно, какие задачи ставил перед вами ваш брат Орлов, направляя вас в Среднюю Азию? Что вам нужно было передать пресвитерам и дорогим проповедникам Средней Азии?

– Мне он не давал решительно никаких заданий, кроме пожелания хорошо учиться, стать врачом, и больше ничего.

– Не скрывайте, не скрывайте, — настойчиво убеждал Леву следователь. — Слушайтесь, для вас лучше будет.

– Собственно, что вы подозреваете в наших братьях плохого? — спросил Лева.

– Много плохого, — сказал следователь. — Баптизм растет. И это не без их влияния.

– Но верующих ведь так мало, и мы так незначительны,— возразил Лева.

– Знаем, знаем! Мы изучали этот вопрос. Если вам, баптистам, дать полную свободу, да еще содействие со стороны государства, так пол-Самарканда будет баптистов.

– Но я не вижу в этом ничего плохого. Баптисты люди честные, трудолюбивые и в производстве, и в быту. Среди них нет ни пьяниц, ни развратников.

– Да, они хорошие люди, если бы только бросили свою веру. Тогда бы они шли в ногу с нами.

– «Они хорошие люди!» — повторил Лева слова следователя. — Мы хорошие люди только потому, что верим в Евангелие и стараемся жить по нему. Если же не будем верить, то будем только лгать, пьянствовать, воровать, как и все.

– Ну, хватит об этом, — сказал следователь. — Вот вы подумайте и скажите, какие задания давал вам Орлов и как вы их выполняли, какие связи наладили с разными пресвитерами.

– У меня к вам большая просьба, — сказал Лева. — Разрешите написать письмо жене, что я нахожусь у вас, чтобы мне передали пару белья, одеяло.

– Никаких писем не разрешу. Вы взяты так, что никто не знает, что вы арестованы и где находитесь.

– Но почему же это так жестоко? — спросил Лева. — Как страдает моя жена, что я пропал без вести!

– Это мы делаем потому, что нам нужно перехватить всякие письма, которые идут к вам, а также установить, что делается, потому что, если узнают, что вы арестованы, сразу будут прятать концы в воду.

Тяжело было Леве сидеть в этой мрачной, пустой камере. Погода становилась все холоднее, сыпал снег, как будто весна отступала под натиском зимы.

Однажды Леву вызвал начальник внутренней тюрьмы. Это был молодой, статный военный.

– Ну, как вам нравится у нас? — спросил он.

– Я еще таких камер не встречал, — отвечал Лева. От холода и тюремного питания лицо его побледнело и осунулось. — Скажите, а почему у вас даже табуретки в камере нет?

— Табуретки, это опасная вещь. Бывали случаи, когда люди после ночных допросов сваливались с табуреток и засыпали. А мы не хотим, чтобы люди у нас, падая с табуреток, ушибались. Вот и решили убрать табуретки.

– Но почему же постели нет? — спросил Лева. — Ведь холод такой…

– Постель арестованные имеют каждый свою, — сказал начальник.

– Но меня так арестовали, что у меня нет ничего.

– А говорят, что вы баптист?

– Да, это точно.

– За что же вас арестовали?

– Я сам не знаю.

– А я вот жил в Ташкенте, и недалеко была баптистская молельня. Ну, как они поют, как поют! Мне ваше пение нравится.

— Да, мы прославляем Бога от души, — сказал Лева. Начальник крикнул солдата.

— Вот что, — сказал он ему, — возьми там сколько надо из денег этого арестованного, езжай на базар и купи ему одеяло.

Спустя несколько часов Лева с наслаждением кутался в купленное ему байковое синее одеяло.

— Господи, как ты милостив! — молился он. — Ты расположил сердце этого начальника, и теперь мне не так холодно. То пение, которое некогда в Ташкенте неслось к небесам, достигло не только небес, но и черствых сердец и, видимо, способствовало смягчению сердца начальника тюрьмы.

… Ночью Лева не раз просыпался от криков, воплей плачущей женщины. Там, в одной из камер, кричала, плакала, рыдала заключенная.

«Кто это? — думал Лева. — Может быть, арестовали жену, а может, так, что привезли и арестовали сестер, которые были у нас в доме, Марусю или Нюсю».

— Что с ними? Что будет? Боже мой, Боже мой! — шептал он.

Самаркандские верующие, когда Лева не пришел на собрание, вначале не придали этому значения, полагая, что он поспешил уехать в Джизак, но потом рассудили, что он этого сделать не мог, и тревожное предчувствие охватило всех. На третий день, как пропал Лева, они послали телеграмму в Джизак с запросом.

В Джизаке давно уже тревожились все, а особенно его жена, Мария Федоровна, кормившая грудью сына. И когда получили телеграмму, то поняли, что с Левой случилось что-то недоброе. Какая-то черная туча нависла над ним.

Жена Левы тут же собралась и поехала в Самарканд на его розыски. Приехав, она тут же обратилась и в облздрав, и в милицию, и в тюрьму, и в МГБ. Но все отвечали одно: «Не знаем». А в МГБ участливо спросили:

– У вас есть ребенок?

– Да, есть, — ответила она.

— Ха-ха-ха! — рассмеялись они. — Тогда все ясно. Ведь мужья теперь так часто бросают жен с, ребенком и скрываются, чтобы не платить алименты. Бросьте искать его, он просто сбежал и бросил вас.

Из всего этого стало ясно, как было ясно и жене Левы Марии Федоровне, что Леву арестовали, а в этом вызове ехать учиться в Куйбышев было что-то злое, коварное, была какая-то западня.

Верующая молодежь решила дежурить вблизи МГБ и тюрьмы в надежде увидеть Леву, когда его поведут. Все молились Богу, все верили, что только Господь может утешить и выяснить то, что случилось с Левой.

Допросы между тем продолжались. Следователь, убедившись, что Лева не открывает ему «задание брата Орлова», приступил к расспросам и о самаркандских и джизакских верующих.

– Вы Беловых знаете в Джизаке?

– Знаю, — отвечал Лева.

– Так вот, расскажите, какие антисоветские разговоры они ведут?

– Никаких не ведут антисоветских, — сказал Лева. — Молятся Богу, читают Библию, поют.

– Вы не скрывайте, не скрывайте, — уговаривал следователь. — Газету они выписывают?

– Выписывают, конечно, как все мы выписываем, — сказал Лева.

– Так вот: когда они читают газету, какие замечания делают, какую критику наводят?

– Я не был у них, когда они читают газеты, но должен вам сказать одно, что мы не политики, они заняты только своей верой и трудом.

– Вот если они верят, а мы идем против веры,— значит, они должны что-то против нас иметь, что-то предпринимать,

— Вы плохо нас знаете, — сказал Лева. — Ведь именно благодаря нашей вере мы и не можем участвовать ни в какой политической борьбе, не можем быть врагами власти, ибо считаем, что всякая власть от Бога установлена. Написано, что власть есть Божий слуга, и мы во всем подчиняемся власти по совести…

— А вот у вас, в Самарканде, есть один брат немец. Поскольку он немец, он конечно же идет против власти.

Он нагнулся и стал искать что-то в папке. Лева заметил, что в ней лежат листы с фотографиями целого ряда братьев. Молнией мелькнула мысль: значит, готовится материал, видимо, впереди неизбежны многие аресты…

Действительно, вскоре и в Самарканде и в других городах начались аресты ревностных верующих, суровые репрессии эпохи культа личности Сталина. Все они, как правило, заканчивались тяжким обвинением и большими бесчеловечными сроками.

Забегая вперед, скажем: когда была восстановлена советская законность, все эти арестованные самаркандские верующие были освобождены и реабилитированы. Но сколько мук, страданий выдержали они и их семьи, какую горькую чашу им довелось испить, об этом знает лишь один Бог.

Следователь достал одну фотографию, прикрепленную к листку с заметками, и показал ее Леве:

– Знаете его?

– Да, знаю. Это наш брат, очень хороший человек.

– Он враг, — сказал следователь. — Мы имеем на этот счет данные, и если вы покажете на него, то облегчите свою участь.

— Я не имею никаких данных, что он враг, — сказал Лева. — Поскольку он член нашей общины, искренни верующий, он не может быть врагом власти.

— Чепуху вы говорите! — сказал следователь. — Самые отъявленные враги, контрреволюционеры гнездятся среди сектантов.

— Мы вас не будем привлекать, вы будете просто как свидетель на верующих, которые имеют антисоветские настроения. Говорите на них, не бойтесь. Мы против вас ничего плохого не имеем. Открою вам, что вы арестованы но распоряжению не нашему, а по распоряжению прокурора Куйбышевской области. Когда мы закончим расследование, чем вы тут занимались, мы вас отправим в Куйбышев, и вы там будете отвечать за свои дела, которые там сотворили, а здесь против вас нет никаких материалов. Вы будете просто выступать как свидетель против верующих, за которыми мы следим. А главное — откройте нам наконец, что вам Орлов поручал. Что вы его жалеете! Ведь он, кстати говоря, получает какую зарплату, гораздо больше, чем я. Если вы от него не зависите, говорите все, какие задания он вам давал.

Лева снова и снова утверждал, что никаких заданий от Орлова не получал, но следователь не верил ему, все больше и больше нажимая на показания о брате Орлове.

Лева от души благодарил Бога, что Он ослепил глаза этому человеку и он не видел, куда он употребляет свои усилия. Что бы ни удалось следователю собрать об Орлове, в центре это все равно не имело бы никакого значения. Сердце Левы ликовало, что его не спрашивали о молодежи, о тех дивных обещаниях, какие они имели, о тех занятиях Словом Божьим, которые они проводили в Джизаке, о том, как пылала и служила Богу молодежь Средней Азии.

Шли дни заключения в подземелье. Временами Леве было тоскливо и так грустно, что он в глубокой тоске молился и спрашивал:

— Почему? Для чего все это случилось?

Дни и ночи тянулись все медленнее и медленнее. Одиночка, могильная тишина в камере. Не с кем слова перемолвить.

Однажды, когда его снова вызвали на допрос, он попросил перевести его в общую камеру.

— Нет, нет, нельзя! — сказал следователь. — Никто не должен знать, что вы здесь.

И этот человек посмотрел на него, как на врага: холодно, жестко, с ненавистью.

Лева опустил голову и вдруг увидел, как огромный скорпион полз к стулу, где сидел следователь. Вот сейчас поднимется по стулу и ужалит следователя. Не задумываясь, а только желая спасти следователя, этого столь зловредного для него человека, Лева тут же закричал:

— Скорпион, скорпион! На вас ползет скорпион!

Следователь вскочил, увидел скорпиона, схватил линейку и стал умерщвлять его. По лицу его было заметно, как он был напуган.

– Нехорошее насекомое! — сказал он. Потом, повернувшись к Леве, спросил:

– Говорят, что и к вам в камеры тоже проникают скорпионы?

— Возможно, — сказал Лева. — Но пока меня Бог хранил. «Следователь испугался скорпиона, — размышлял Лева. — Но как же они не боятся правосудия Божьего, совершая столько жестокостей!»

Впоследствии стало известно, что того брата немца, о котором следователь спрашивал Леву, так «допрашивали», что довели его до полного расстройства здоровья и психического расстройства, домогаясь от него признания, что он «преступник». Да, велик был в то время Берия и велика, сильна и непогрешима, как папа римский, была та страшная машина, которая фабриковала преступников и расправлялась с ними… Но прошел час, и все было раскрыто, все их злодеяния, и от них не осталось ничего…

Временами во внутренний двор МГБ приводили арестованных женщин. Они горько, навзрыд плакали, кричали. Чем утешиться, о чем размышлять? Лева молился, и вдруг перед ним ярким светом загорелся текст из Библии: «Господь хранитель мой». И он вспомнил всю историю Иосифа, которую ему рассказывала в детстве мать. Он и сам, выросши, читал ее неоднократно. Но теперь, в этой одиночке, чудные события из жизни Иосифа, как живые, раскрылись перед ним. И все так ясно говорило: «Господь был с Иосифом, Господь сохранил его».

Да, Господь — Хранитель. Словно ангел утешения опустился в подземелье и озарил все кругом светом любви и надежды. Исчезли мрачные мысли, исчезла скорбь — тоска, как исчезает туман в лучах восходящего солнца. Жизнь Иосифа предстала перед ним во всем величии, в силе Божьего промысла. «Господь — Хранитель», — шептал узник, и ему было радостно, спокойно. Он ясно ощущал, верил, хотя не видно голубого неба, хотя он скрыт от взоров людей, ощущал, что он не забыт на небе. Отец любит его, и Сам Иисус Христос ходатайствует о нем, о его немощах. Леве стало хорошо, он своими духовными очами созерцал любовь Божию, величие Иисуса тернового венца. Но когда он отвращал свой взор от Иисуса и начинал размышлять о людских подлостях, о директоре института, который по особому поручению лгал, заманивая его вернуться в Куйбышев, обещая учебу, а в сущности, предавая его властям, — ему делалось страшно больно за этих людей науки, все темнело, в душу снова проникала тоска, неверие в человека… И только опять взор на Христа, на Его чудные слова утешения: «Не оставлю вас одиноких, приду к вам… Се Я с вами во все дни до скончания века», — успокаивали его.

– А ваша мать удивительно мудрая старушка. Она пишет вам в письме: «Не торопись приезжать в Куйбышев». В усиленных приглашениях директора она заподозрила что-то недоброе и вот советует вам все обдумать и взвесить.

– А директор поступил нехорошо, нечестно, — сказал Лева следователю. — Ведь фактически не для учебы он меня приглашал.

– Но в нашей работе, — заметил следователь, все оправдано, любые средств хороши для достижения нашей цели.

После допросов Лева лежал на полу, кутаясь в одеяло, и размышлял о несправедливости людей, как вдруг он ясно заметил: стены подземелья зашатались, раздался какой-то глухой подземный шум.

«Землетрясение, землетрясение!» — подумал Лева. Через несколько секунд он у слышал страшные крики, удары в двери. Это заключенные, боясь быть погребенными под землей во время землетрясения, кричали, бились в двери, умоляя их выпустить.

Лева не поднялся с пола. У него даже не дрогнуло сердце, он был совершенно спокоен, в сознании непрерывно звучало: «Господь хранитель твой».

— Ты, оказывается, храбрый! — сказал начальник. — Все стучали во время землетрясения, ломали двери, а от тебя даже звука не было слышно.

– Я не храбрый, — сказал Лева, — но я верующий, и я верю Богу, что он Хранитель мой, и мне было совершенно спокойно.

– Но разве ты не думал, что могут рухнуть стены, задавить тебя насмерть?

– Совершенно не думал, — сказал просто Лева. — Я знал, что жизнь моя в руках Иисуса, и волос с головы моей без Его воли не упадет. Чего же мне бояться?

– Да, видно, ты крепкий верующий, — сказал начальник.

 

Глава 8. Искушение

 

»…Ибо мы имеем не такого первосвященника, который не может сострадать нам в немощах наших, но Который, подобно нам, искушен во всем, кроме греха».

«Посему да приступаем с дерзновением к престолу благодати, чтобы получить милость и обрести благодать для благовременной помощи».

— О, если бы родные узнали, где я, — молился он. Он горячо желал этого не потому, что надеялся получить передачу. Конечно, нахождение на скудном тюремном пайке сопровождалось непрерывным чувством голода: ведь действительно питание было очень скудное. Однако он думал вовсе не о питании, ему хотелось, чтобы не волновалась жена, чтобы она успокоилась и знала, что он жив и что с ним случилось нечто такое, что в те годы не так редко случалось с вовсе неповинными людьми.

И Леву заметили… Сестра из кружка молодежи в тот день дежурила и следила за тюрьмой, увидела, как его вели. Трудно выразить словами ту радость, которая охватила Леву при виде этой сестры и как она сама обрадовалась и поспешила всем сообщить, что Лева арестован и переводится в тюрьму.

В тюрьме Лева попал в большую камеру. Она была битком набита заключенными. Здесь были узбеки, татары, русские. Погода к этому времени стала уже жаркой, и в камере стояла жара. С заключенных непрерывно лил пот, от которого на полу было сыро; и хотя окна были совершенно без стекол, но воздух пропитан испарениями человеческого тела, газами, а главное — табачным угаром.

Лева уселся у одной из стенок. Как это бывает с новичками, к нему тут же подошли несколько человек и стали спрашивать, за что он попал, какая статья.

— Я не знаю, за что попал, — ответил Лева. — И статьи мне не предъявили. Единственно то, что я верующий в Христа человек, проповедую Евангелие и желаю, чтобы все люди жили по Евангелию.

– Ого! — закричал один из арестантов, высокий, худощавый. — Ты, вероятно, баптистский поп?

– Нет, я попом, или пресвитером, или служителем культа никогда не был. Я, простой, рядовой член общины, верующий евангельский христианин-баптист, подчиняюсь всем порядкам в стране.

— А на военной службе служить не хочешь? — спросил один низенький, сидевший около Левы. — Я знаю, баптисты не служат в армии.

— Нет, я служил в армии и даже был на фронте в действующей Советской Армии.

— Но, может, тогда ты еще политикой занимаешься? — спросил высокий, попавший за решетку, как потом Лева узнал, за спекуляцию в магазине, которым он заведовал.

– Политикой никогда не занимался, — сказал Лева. — Я был студентом 3-го курса мединститута, отличник, марксизм-ленинизм, диалектический материализм изучал добросовестно и сдавал так, как преподают.

– Так почему ты безбожником не стал? — спросил один узбек, прислушивающийся к разговору.

— А так вот, — спокойно сказал Лева. — Человеческие знания относительны, и если материализм отрицает Бога, то это не значит, что Его нет. Людям свойственно открывать одни истины и часто ошибаться в других. Если, однако, мы не имеем единства в понимании некоторых вопросов, то стремление к миру, благосостоянию, добру — оно сближает и дает возможность трудиться вместе.

— А скажите нам, как вы думаете, почему же все-таки вас арестовали? — спросил Леву сидящий рядом с ним.

— Я полагаю только одно: можно провести полную аналогию между старым, дореволюционным, и новым. Как тогда дореволюционные представители господствующей идеологии — православные священники и миссионеры, сознавая, что он духовно или идейно были бессильны бороться с последователями Евангелия, сектантами, и, как следствие этого бессилия, прибегали к содействию властей и через них арестовывали и ссылали сектантов как врагов, так и теперь. Люди, отрицающие существование Бога, видят свое полное бессилие «перевоспитать» нас, поэтому и прибегают к административным мерам, арестовывая и ложно обвиняя нас в антисоветской пропаганде. Этим путем они надеются изолировать нас от народа и парализовать нашу духовную работу.

— Это бывает, — сказал узбек, — когда русский не может убедить другого, он пускает в ход кулаки…

Принесли баланду (тюремную похлебку), и все направились к бочке с мисками, у всех проснулся аппетит, захотелось есть. После обеда к Леве подсел узбек.

— Это хорошо, что ты в Бога веруешь. Бога не бросаешь. У нас вот узбеки, хоть молодые, хоть старые, а Аллаха знают. У нас даже самый молодой не будет смеяться над стариком, который молится, а русские… Русские, почему они Бога так не любят?

— Это потому, — сказал Лева, — что наши священники развратились, пьянствовали да богатели. А хороших людей, настоящих верующих, они предавали власти. Вот и народ из-за них, видя их нечистую жизнь, от Бога отвернулся и теперь поносит Бога.

К ним подошел еще один собеседник, высокий русский, и, почесав затылок, сказал:

– Пропадешь ты, Смирнский, ни за что! Ведь сейчас решили покончить с религией. Хотя после войны и открыли церкви, мечети, молитвенные дома, но это временно. Все равно с верующими покончат. И я тебе от души советую: в душе верь, про себя, а им скажи, что не веришь. Тогда тебе и учиться дадут и проживешь жизнь спокойно с семьей. Есть у тебя жена?

– Да, есть, — сказал Лева, — и маленький сын.

– Ну, вот, я тебе добра желаю. Как будет следствие в Куйбышеве, ты кайся во всем, говори «виноват». От Бога отрекайся, — глядишь, и будешь с семьей жить. А то вот так попадешь в лагеря… — Он наклонился к Леве и шепнул на ухо: «Я ведь не первый срок получил. А там, в лагере, ты сгниешь ни за что, там немало добрых, умных людей пропало…»

– Нет, — сказал Лева, — я кривить душой не могу, как верю, так и говорю, так и живу…

Ночью спать пришлось в полусогнутом положении — до того было тесно. Утром проснулся, разболелась голова, тошнило. Этот смрадный воздух отравлял организм.

И вот, Леву посетил целый сонм мрачных, безотрадных мыслей, пришло искушение.

«Не первый раз нахожусь я в таких условиях, — размышлял он, — и не второй, и не третий. — Это было четвертое его заключение. Надлежало смиряться, терпеть все, но откуда-то изнутри поднимались волны негодования. — Ну за что, в самом деле, терпеть все это, вместо того чтобы быть сейчас дома, радовать мать, ласкать ребенка, учиться в институте, приобретать знания, а в будущем, может быть, рассчитывать даже на научную работу? Почему, почему они действуют так безжалостно и жестоко? И к чему же, собственно говоря, они могут «придраться»?»

Он целый день сидел на полу, опершись на стену, и все думал, думал и молился.

К нему подошел старый узбек, участливо положил руку на его плечо и спросил:

– Что ты молчишь целый день? Ничего ни с кем не говоришь? Когда молчишь, это тяжело, когда говоришь, другим становится легко. Ты говори, — легче будет.

– Это верно, —– подтвердил Лева, и на глазах у него навернулись слезы. — У нас написано в святой книге, — продолжал Лева. — «Когда я молчал, обветшали кости мои от повседневного стенания моего».

— Я хоть тоже молчу, — сказал узбек, — но я говорю Богу. Ты молишься?

– Молюсь, — сказал Лева.

– Это хорошо, — сказал старик-узбек. — Когда человек молится Аллаху, тоже легче будет.

Лева молился, и ему становилось легче. Но потом снова откуда-то снизу ползли унылые мысли, как серые непрерывные тучи, и эти тучи скрывали горизонт будущего, все было мрачно, темно, безотрадно. По опыту прошлых лет Лева знал, что им, его гонителям, не составит труда обвинить его в том, чего совершенно не было, что не соответствует его натуре, и осудить как преступника. Да где же правда?

«Первый срок, — размышлял Лева, — я получил, посещая ссыльных верующих. Приписали антисоветскую агитацию с использованием религиозных предрассудков масс и с целью свержения советской власти. Это за то, что я в восемнадцать лет старался оказывать любовь людям. Никакая антисоветская агитация мне и во сне не снилась. Никогда и мысли не приходило о свержении советской власти». Воспитанный в советской школе, сын фельдшера, получившего звание Героя Труда, он, Лева, никогда не имел никаких антисоветских настроений. Но как ни доказывал он все это, не вняли и «наградили» пятилетним сроком,

Только вышел, освободился, — не прошло и полгода, как в 1935 году обвинили по статье «КРГ» («контрреволюционная группировка»). Как ни доказывал он, что встречался только с верующими братьями и сестрами и никаких контрреволюционных настроений у него не было, как ни старался разъяснить, что никакой, даже религиозной «группировки» и то не было, просто встречались, молились и пели, и все это были старые знакомые верующие, — ничего не помогло. Обвинили как врага, осудили как члена мифической «контрреволюционной группировки» и сослали в лагеря на три года. Потом, когда он некоторое время учился в институте, тогда он просился, чтобы его взяли в армию, как верующего, по специальности фельдшера, когда он искренне хотел служить в армии, — не вняли. Обвинили, что под прикрытием религиозных убеждений он якобы уклоняется от отбытия воинской повинности. Как ни доказывал, как ни объяснял Лева, что считает службу в армии своей гражданской обязанностью, — его осудили на пять лет пребывания в лагере. Эти пять лет он отбыл, и вот теперь что же еще придумали и в чем его «вина», если у него одно искреннее желание — нести людям добро, стать врачом, верующим врачом, проповедовать Евангелие и жить в согласии с евангельскими заповедями… .

Лева думал, думал, думал, в чем его могут обвинить, и не находил. Разве обвинить его просто в том, что он верит в Бога и призывает других верить в Бога и жить по Евангелию? Так разве это преступление? Нет и статьи, чтобы судить за это…

Было мучительно больно, но не столько от пребывания в этой ужасной камере и не от вонючего воздуха, не от этого непрерывного сквернословия, самой отъявленной матерщины и похабщины, не от этой, наконец, голодной тюремной баланды, — нет. Первопричинной болью, которую испытывал Лева, было — моральное сознание страшной несправедливости, которая учинялась над ним, и Лева ясно сознавал, что как бы он ни кричал, как бы ни доказывал, — если схватили, то, стало быть, осудят, очернят, оплюют… Было страшно тяжело сознавать и переживать эту несправедливость.

Когда было вовсе невмоготу, Лева начинал молиться. И вот, образ Христа представал перед ним в терновом венце. Он, Христос, не сделал ничего худого, всю свою жизнь стремился помогать людям, учил их, как жить, во что верить, призывал всех любить друг друга, исцелял людей, прощал грешников, преступников, и в результате наградою была позорная казнь на кресте, как злодея. Идти за Христом — это значит вести поругание Его, быть без вины виноватым. И Лева вспомнил слова Спасителя: «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах».

На душе рассветало, стало легко. Лева лишний раз убедился: «Да, таков путь христианина!»

— Смирнский! Кто Смирнский? — раздался голос надзирателя. — Вам передача, получайте передачу…

Его помнят, его любят, о, слава Богу! От кого была эта передача, Лева не знал. В ней был хлеб, продукты, были также два лимона и большое старое-старое стеганое одеяло. Это одеяло долгие годы служило Леве, в лагере он починил его и подарил одному уезжавшему в этап брату.

Радость этой передачи была не только в том, что он мог позволить себе досыта наесться. Своим близким соседям он тоже мог уделить часть съестного. Есть самому и не угощать других было для него невозможно. Скоро было съедено все, но одно Лева решил оставить себе на память: это лимон. Этот лимон, путешествуя с ним в этапе, не сгнил, а совершенно засох. И как засушенный он потом пригодился Леве.

Скорей бы в Куйбышев, скорей бы это все развязалось! И когда он вспоминал подвалы НКВД, куда ему предстояло попасть, они представлялись ему родными, близкими. Ведь он уже был в них, и там было, пожалуй, куда лучше, чем здесь…

Прошло еще несколько тяжелых, мучительных дней ожидания, и наконец Леву вызвали на этап. Это было для него словно праздник: вперед и только вперед!

В столыпинском вагоне их, как обычно, набили, как сельдей в бочке. Что ждало его впереди?

 

Глава 9. Передышка

 

«Вас постигло искушение не иное, как человеческое; и верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении дает и облегчение, так, чтобы вы могли перенести».

1 посл. к Коринфянам, гл.10, ст. 13.

Как ни мучительно было ехать в этом переполненном вагоне, где выдавался сухой паек (селедка с хлебом) и так хотелось пить, но Лева не унывал: лишь бы ехать, лишь бы скорее приехать в Куйбышев! Но вот поезд дошел до Ташкента, и этап стали выгружать из вагона.

– Разве дальше поезд не пойдет? — спросил Лева конвоира.

– Нет, этап только до Ташкента. Сейчас вы пойдете в ташкентскую пересылку, а там будут направлять дальше.

«Опять, опять новые тернии! — думал Лева. — Но ведь написано: «Любящим Господа все содействует во благо».

Большая Ташкентская пересыльная тюрьма, масса всевозможного народа, заключенные по двору ходят свободно.

Лева прежде всего стал расспрашивать: «Нет ли здесь братьев?» Спрашивал обслугу: «Не знаете ли баптистов?» Один из надзирателей усмехнулся и сказал:

— Знаю, знаю, тут у нас один возчик работает вольнонаемным, он баптист.

Не прошло и много времени, как Лева обнимался с пожилым бородатым братом-возчиком.

– О, я сегодня же вечером передам братьям, что вы здесь находитесь, завтра же передачу принесем.

– Ну, как у вас дело Божие? Никаких притеснений нет?

– Нет, все хорошо, собираемся. Только вот тот молитвенный дом, который почти выстроили, так и пришлось бросить. Сколько средств и сил затратили, но власть так и не разрешила его достроить.

– Это почему же? — поинтересовался Лева.

– Боятся, боятся они нас! Ведь до войны никакого собрания не было, а после войны, как стали регистрировать, сначала зарегистрировалась двадцатка, а потом сотня, потом еще сотня верующих. Они глядят: баптисты растут, как грибы после дождя, ну и боятся, как бы Евангелие не захватило все больше и больше людей. Вот и не дают открывать большой молитвенный дом.

Долго беседовать с братом Леве не пришлось. Он должен был выполнять свои обязанности и поспешил продолжать работу.

Весна в Узбекистане была в полном разгаре. Цветет урюк, цветут многие плодовые деревья, природа живет, и только человек строит человеку тюрьму и не может без них обойтись.

Леве вспомнилась старая песня революционеров, которые, свершив Октябрьский переворот, жаждала создать светлую, прекрасную жизнь без угнетений, обмана. Они пели: «… Церкви и тюрьмы сровняем с землей…» Церкви-то, может быть, многие церкви они действительно сровняли с землей, — это был суд Божий над церковными заправилами, которые ушли далеко от истины и пали, как вавилонская блудница. Но тюрьмы? Тюрьмы — когда же их сровняют с землей?

На пересылке находились чеченцы, привезенные с Кавказа. Чтобы забыться в тюремной тоске, они плясали, хлопали в ладоши, гикали. Их дикий пляс развлекал заключенных от тяжелого гнета, от предчувствия тяжелой судьбы.

— Смирнский, вас ищет надзиратель, — сказал Леве один из заключенных, знавших его.

Надзиратель куда-то повел его. Куда? Зачем? — екнуло сердце Левы. Заметив беспокойство на лице Левы, надзиратель улыбнулся и сказал:

– К вам пришли на свидание. Я веду вас на свидание.

Кто, кто мог прийти ко мне на свидание? Кто же это? Жена или, может быть, кто из местных верующих? Или, может быть, Маруся и Нюся приехали из Самарканда?

Его ввели в комнату свиданий. Это была чистая комната со стульями, кушеткой, столом, на котором стояли цветы. На стенах висели картины в рамах. «Совсем не похоже на заключение», — подумал Лева.

– Вот к вам приехала ваша сестра, — сказал надзиратель, вводя девушку. — Вы можете беседовать, а потом я приду и возьму вас.

– Боже мой, это ты, Люба! — воскликнул Лева. Это была молоденькая сестра, недавно уверовавшая. Она бросилась к Леве, заплакала, обняла его и стала целовать, целовать…

– О, как мы переживали за вас, как молились, Лева! Как вы изменились, как похудели. Господи!

– Да как же ты могла приехать? — спросил Лева.

– Мы все время в Самарканде следили, не отправят ли вас этапом, и как только заметили вас в одном из этапов, я тут же собралась, отпросилась у мамы с папой и поехала за вами. Я так просила Господа, чтобы Он устроил свидание с вами, и вот пришла в эту пересыльную тюрьму и стала умолять, чтобы мне дали свидание с родным братом. И начальник сжалился надо мной и разрешил. О, как я рада вас видеть!

В комнате никого не было, они встали и горячо поблагодарили Господа за то, что он дал эту встречу. «Это было необыкновенно, — думал Лева. — Для такого следственного, как я, и вдруг такая встреча, такая радость…»

– Лева, мы знаем, что тебя ожидают большие страдания, наше сердце чувствует. Как ты, не унываешь?

– О нет! Господь со мною. Он хранитель. Вы только поддерживайте своими молитвами, и все будет хорошо. Передайте всем: я вполне спокоен, и у меня только одно желание — чтобы прославился Господь.

Краткие минуты свидания пролетели как один миг. Пришел надзиратель и сказал:

— Пора прекратить свидание; предоставьте комнату другим, которые тоже пришли на свидание…

— Может быть, больше не увидимся… Молись обо мне, молитесь о нашей молодежи…

— Как это так: ты сам из Самарканда, едешь в Куйбышев и тут, в Ташкенте, у тебя оказались родные? И как они быстро узнали, что ты здесь?

— О, поймите, — воскликнул Лева, — то родство, которое делает Христос, оно превыше родства по плоти, это больше, чем обычные семейные связи. Христос роднит людей по-настоящему, они действительно становятся братьями и сестрами, мы не организация, мы одно тело во Христе. Если болен один член, то с ним болеет и все тело.

 

Глава 10. «Не заботьтесь»

 

«Когда –же поведут предавать вас, не заботьтесь наперед, что вам говорить, и не обдумывайте; но что дано будет вам в тот час, то и говорите: ибо не вы будете говорить, но Дух Святый».

Ев. от Марка, гл.13, ст.П.

Тяжело переживала жена Левы его арест, все надежды на тихую жизнь в Джизаке, а потом на продолжение учебы в Самарканде рухнули и полетели в какую-то черную пропасть. Сердце ее сжималось, она не могла спать. Будучи в Самарканде, она узнала от родных по вере, что Леву перевели в Самаркандскую тюрьму; было ясно, что его отправят в Куйбышев для дальнейшего следствия, и она уехала из Самарканда обратно в Джизак, чтобы увольняться. Хозяин дома, в котором они жили, отказал им в дальнейшей аренде, и пришлось срочно искать другое. Хорошо еще, что джизакские верующие приняли горячее участие в ее горе, помогли найти комнату и переехать. Сестры, которые жили с ними — Маруся и Нюся, — быстро собрались и выехали в Куйбышев. Мария Федоровна одна осталась увольняться. Администрация заупрямилась, не хотела давать расчет, так как ее ценили как хорошего специалиста врача. Но она упросила, и ее наконец рассчитали. Стала собираться в путь со своим маленьким сыном Павликом, которого в это время только что отняла от груди. Только в молитве да в ободрении, в общении с родными братьями и сестрами она черпала силы — пережить эту неожиданно разразившуюся над ними беду.

Маруся, ее звали «Томыловская», прибыв в Куйбышев, рассказала матери Левы, его сестрам, а также верующим родной общины о случившемся с Левой. Леву любили все члены общины, и это известие вызвало потоки горячих молитв к Богу, чтобы Господь сохранил его веру, помог пережить все страдания.

Кроме того, эта же Маруся и другие из молодежи стали дежурить на вокзале, встречая ташкентские поезда и надеясь увидеть Леву, когда его привезут этапом. Всех, всех, и не только в одном Куйбышеве, но и в других местах, куда были посланы письма об аресте Левы, волновала его участь. Все знали его как самоотверженного христианина, повсеместно проповедующего Евангелие; за ним не велось ничего плохого, и, казалось бы, если его не будут преследовать как активного верующего, то при этом условии непременно вскоре освободят, и арест его — одно недоразумение. Правда, из разных городов уже стали доходить до верующих известия, что местами арестованных проповедников и пресвитеров, ни в чем притом не повинных, осудили на 25 лет заключения. Все это говорило о том, что и над Левой готовится свирепая расправа.

И верующие усердно молились и усиливали свои молитвы как о Леве, так и о других брошенных в тюрьмы свидетелях Христовых.

При отъезде из Ташкента Леву снова тщательно обыскали (в который раз?), ничего предосудительного не нашли и присоединили к партии отправляемых заключенных. Все тот же столыпинский вагон, клетки, как в зверинцах, нарочито грубый конвой, смотревший на арестованных как на каких-то извергов. Тяжело ехать в столыпинском вагоне, все создается, видимо, для того, чтобы каждый заключенный «чувствовал», кто он и чего он достоин: та же селедка, хлеб, недостаток воды и страшная жажда. В этом путешествии Лева отметил себе одну характерную особенность психофизиологии человека: жарко, душно, но человек не потеет. Но вот стоит только ему, жаждущему от соленой рыбы, выпить кружку холодной воды, как он весь покрывается потом, как будто напился горячего чая. (Борясь с перегреванием, организм тут же выделяет воду в виде пота; когда же воды выпито недостаточно, то, хотя перегревание и нарастает, но пот не выделяется.)

Наконец и родной Куйбышев, бывшая Самара. Станция, которую Лева знает с детства. Вагон от поезда отцепили и направили на побочный путь. Высадка, кругом конвой, винтовки, штыки. Обычная команда начальника конвоя:

— Не растягиваться! Шаг вправо, шаг влево будет считаться за попытку к побегу. Приказываю конвою применять оружие без предупреждения…

Лева нас под мышкой два свернутых одеяла: синее байковое и старое ватное. Он оглянулся в сторону, и в грустных глаза его блеснули лучи радости. Он увидел Марусю Томыловскую, пристально на него смотревшую, и, увидев, в знак того, что он ее заметил, замахал рукой. «О, слава Богу! — подумал Лева. — Теперь все будут знать, что я приехал в Куйбышев, будут молиться…»

Окруженных плотной цепью конвоиров заключенных этапников быстро гнали по улицам Куйбышева. «Но куда же?» — думал Лева.

Они спустились к Волге, и перед ними раскрылся большой лагерь для заключенных. Этот лагерь Лева видел уже не раз: когда, будучи студентом мединститута, приходил заниматься по анатомии и гистологии. Здание этих кафедр было расположено вблизи Волги, и совсем близко под ним был расположен лагерь.

Эти бараки для заключенных были построены в период деятельности «твердокаменного большевика», «железного наркома» Н.Ежова, когда не стало хватать тюрем для массы арестованных. Тогда-то, вопреки первоначальному благому намерению — сровнять тюрьмы с землей, — и пришлось в спешном порядке вести строительство новых тюрем и лагерей. Это было в 1937 году. С тех пор прошло немало времени, но построенные в тот страшный период тюремные и лагерные здания до сих пор продолжают использоваться по прямому назначению.

Был ясный солнечный день, когда их ввели в зону этой пересыльной тюрьмы. Все здесь поражало своим порядком, чистотой: бараки выбелены, дорожки, цветы, клумбы; кажется, людям нужно жить, трудиться и радоваться, но кругом высокий забор, проволока и вышки с часовыми. Сюда завозят людей отверженных, якобы «вредных» советскому обществу. Эти мнимо вредные люди представляют из себя некую «нечисть», от которой общество хочет избавиться. Их поместили в большой барак, имеющий значение карантинного, покормили обедом.

«А все-таки я сюда попал по ошибке! — думал Лева. — Мои «друзья», те самые, что ждут меня, были бы недовольны, что так «свободно» со мною здесь обращаются». Лева стал даже спрашивать надзирателей, как написать отсюда родным, и ему был указан ящик, куда можно было опускать письма. Лева написал письмо матери:

«Все-таки это утешит сердце, — размышлял он. — Бог знает, когда увидимся и увидимся ли на земле».

Он присел на нары, и мысли поплыли одна за другой: что ждет его, с чего именно начнутся сейчас допросы, что и как говорить…

Скрывать что-либо от следствия Лева ничего не собирался, он отлично знал, что, когда он еще жил в Куйбышеве, органы МГБ усиленно следили за каждым его движением. Пресвитер В.А.Кузнецов неоднократно выговаривал Леве, что ему «дерут уши за него». Уж слишком много он ездит и всюду призывает молодежь ко Христу. Старый пресвитер Василий Алексеевич добродушно советовал ему «оставить это» и ограничиться только проповедью Евангелия в молитвенном доме. Об этом же в более решительных выражениях говорил ему и М.АОрлов, когда в начале 1948 года специально приезжал в Куйбышев со старшим пресвитером Г.М.Бузыниным, чтобы воздействовать на Леву и уговорить его сократить свою духовную деятельность, иначе ему будет плохо.

Словом, все предсказывало Леве, что его могут арестовать и неизбежно арестуют в связи с работой среди молодежи. Но Лева говорил, что он не может иначе, что «в костях его огонь». Это ведет к тому, что он готов пожертвовать всем, лишь бы души были спасены и шли за Христом. Лев, конечно же, отлично знал, что сказал Христос: «Меня гнали и вас будут гнать», и психологически был всегда готов к любым страданиям. Но страдать за Христа — это одно, а быть облыжно обвиненным во всяких нелепостях и быть причисленным к врагам советской власти — это другое. Тут сейчас же поднимается чувство справедливости, возмущения: ведь ты не враг, ведь в теле нет абсолютно ничего против власти, — так зачем же несправедливый арест? Если нужно репрессировать как истинного –христианина, то это он готов принять с радостью. Но если его будут обвинять как врага, как антисоветского человека, то это возмутительно, и нужно во что бы то ни стало добиваться справедливости. Ведь у нас в стране свобода вероисповедания и преследования и арест за веру есть, в сущности, преступление против Конституции. Он должен, должен добиться правды…

Подобные мысли тревожили и волновали Леву. Он стал молиться, ему стало вдруг совершенно ясно, что тревожиться, думать и о том, о чем будут спрашивать, как поведут следствие, совершенно не нужно, — это не от Бога. Перед ним ясно загорелись слова Иисуса: «Когда будут предавать вас, поведут вас, не заботьтесь, что и как говорить, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего». Ведь без воли Божьей и волос с головы не спадет, о чем же тревожиться?

И вдруг в его сердце ярко засветилась молитва самого Иисуса перед Его страданием: «Отче, прославь имя Твое!»

Эту молитву Лева мысленно избрал для себя на весь период следствия. И далее, в каких бы положениях ему ни случалось быть, он внутренне всегда повторял эту чудную молитву: «Отче, прославь имя Твое!»

Да, ему действительно из всех грядущих испытаний, страданий хотелось только одного: чтобы прославилось имя Отца Небесного.

 

Глава 11. Извращают

 

«Всякий день извращают слова мои; все помышления их обо мне — на зло».

«Собираются, притаиваются, наблюдают за моими пятами, чтобы уловить душу мою».

— Сейчас пройдете санобработку, а потом в камеру.

Нужно сказать, что за время этапа Лева значительно оброс. Пришел парикмахер и машинкой обстриг голову, усы и начинающуюся бороду Левы. Заключенных здесь не брили: опасно, еще вырвут бритву! а только стригли волосы на лице машинкой. В углу коридора была установлена так называемая жар-камера и душ. Лева вымылся под душем, одежды его продезинфицировали и затем поместили в камеру одного. Он понимал: его постараются держать в одиночке.

И начались вызовы. Вызовы, но не допросы. Его приводили в кабинет, куда приходили разные люди и смотрели на него, как смотрят на заморскую диковинку:

– Так это Смирнский? Смирнский? — говорили заходившие. Некоторые задавали вопросы, которые Леве казались очень не умными:

– Вы еще нестарый… Скажите, вы в самом деле верите в Бога?

– В самом деле верю, — отвечал Лева.

Другие интересовались, как это он может совмещать баптистскую веру со стремлением получить высшее образование, с необходимостью изучать марксизм-ленинизм.

Приходили солидные люди, хорошо одетые, видимо, работники отделов партии.

Наконец его вызвали к следователю. Он сказал, что будет вести его дело. Это был еврей по национальности, Петр Моисеевич Тартаковский, опытный следователь, имеющий за спиной годы следственной работы в этих органах. Стройный, высокий, с большим лбом, он производил впечатление умного и развитого человека. Леве казалось, что если бы он посвятил себя другого рода деятельности, то мог бы многое сделать для народа. Здесь же, в качестве не столь уж значительного винтика этой машины, он день и ночь был занят только одним: как «разоблачить» мнимых «преступников», как добиваться от них, чтобы они в конце концов, да признали себя «виновными».

На этом Тартаковский, как говорится, собаку съел. Работа того времени и ее задачи наложили на него свой отпечаток, и в дальнейшем Лева стало ясно, как сгорели и потухли многие добрые зачатки, которые он все-таки усматривал в этом жестоком человеке.

– Вот это я прочел для вас, —.сказал следователь, — чтобы вы обратились от своего беззакония, и мой долг вас отвратить от него.

– В чем же вы видите беззаконие? — спросил Лева.

– Как в чем? — вскочил следователь.

– Я ничего плохого не сделал, — сказал Лева.

— Мы сейчас не говорим, что вы сделали, а кто вы есть. Вы — настоящий беззаконник, враг советской власти, и сейчас нужно для облегчения вашего положения сознаться, что вы ненавидите советскую власть, боритесь с нею и прикрываетесь только религией.

Как ни пытался Лева доказать следователю, что против власти он никогда ничего не имея, никогда политическими вопросами не занимался, — тот, то ласково, то громко крича, требовал от него одного — чтобы Лева признался, — он враг советской власти.

Следователь твердил ему об этом на всех допросах и требовал, чтобы он подтвердил, что фактически он врат, и тогда ему участь будет облегчена.

Лева знал, как многие подследственные в эпоху Ежова и до этого после настойчивых требований следователей при «допросах с пристрастием, подписывая любые протоколы, возводили при этом на себя какие угодно преступления и объявляли себя «врагами», лишь бы получить снисхождение следователя и обещанное смягчение приговора. Но Лева никогда не кривил душой, он всегда стоял за правду, и сказать, что он враг, что он настроен антисоветски, это значит — сказать ложь, а ложь — это грех, и сделать этот сознательный грех ради какого-то весьма сомнительного «облегчения» он никак не мог. Вот это-то самое органическое отвращение ко лжи и помогло ему удержаться в силе Божьей, несмотря на дневные и ночные допросы, и категорически отстаивать, что он не был и никогда не будет противником власти.

После этого следователь приступил к допросам о какой-то подпольной баптистской организации, которую он назвал «подпольный баптистский центр», членом которого якобы был и Лева. Лева всячески объяснял, что он никакого такого «баптистского центра» не знает и вообще никакой подпольной баптистской организации не существует.

Вскоре с этим вопросом следователь перестал приставать к Леве, и Лева понял, что они сами рассудили, что создавать подпольный баптистский центр для них слишком затруднительно, ибо это ни на чем нельзя обосновать.

Очередная тема допросов сводились к тому, что Леву следователь стал усиленно допрашивать о его связях с немцами, которые будто бы он скрыл на следствии в 1935 году. Тогда пресвитером общины был немец Кливер. Однако, как ни пытался следователь создать что-то страшное в этом знакомстве Левы с пресвитером Кливером, у него ничего не получалось, и он бросил эту затею. Затем он потребовал, чтобы Лева подробно рассказал ему, чем он занимался в Средней Азии.

– Я уже рассказывал об этом на следствии в Самарканде.

– Вы их там за нос провели, все об Орлове рассказывали.

– Да они меня сами о нем расспрашивали, очень интересовались.

На допросах следователь то смягчался, то становился суровее. Наконец он решил доказать Леве, что ему нужно оставить веру в Бога, бросить «всю эту дребедень баптистскую».

— Ну, что ты в дурни записался, в дурни! — говорил Тартаковский Леве. — И парень умный, пора тебе все это оставить. Учился бы, жил, все было бы хорошо. Подумай как следует, ведь фактически ты ни во что не веришь.

Лева отвечал, что вся его жизнь доказывает, как он верит и во что верит. Следователь всячески доказывал ему, что нет никаких оснований для современного культурного человека придерживаться сказок Библии, и советовал ему отречься от Бога.

— Этим ты облегчишь свою участь. Мы вот что сделаем, — сказал Тартаковский тоном не допускающим возражений, — соберем всю вашу молодежь, и вы открыто перед всеми расскажете, как вы заблуждались, как вы вводили в заблуждение других, а теперь все обдумали, передумали, и вам стало ясно, что все это сплошной обман. Конечно, наказание вы все равно понесете, но это смягчит. Я обещаю вам: мы сделаем все для того, чтобы вам было хорошо…

На все подобные предложения следователя Лева спокойно отвечал, что для него жизнь — Христос и дороже всего истины Евангелия.

– А вы подумайте, подумайте как следует. Есть еще время подумать, — убеждал его Тартаковский.

– Мне обдумывать нечего, — сказал Лева. — Христос ясно учил: «Когда поведут вас, не обдумывайте, ибо не вы будете говорить, а дух Отца вашего».

— Вот это верно написано, что не вы говорите. Это не вы говорите, а дух отца вашего. Ведь я вашего отца знал, ведь я вел следствие по его делу и я засудил его. Но он был неплохой старик. Мы его направили не в лагеря, а в Кокчетав, в ссылку. А вы хуже вашего отца. А то, что в вас говорит дух вашего отца, это верно…

 

Глава 12. Мудрость

 

«Мудрость, сходящая свыше, во-первых, чиста, потом мирна, скромна…»

посл. Иакова, гл.З, ст.17.

Леву держали в одиночной камере, передач ему не разрешали, питание в то время во внутренней тюрьме, мягко выражаясь, довольно скудное.

— Заходите!

— Николай Иосифович! — воскликнул в изумлении Лева. — Это вы?

– Я, я, брат Лева, приветствую!

– Вот тебе и на! Вас, оказывается, тоже арестовали! — сказал Лева.

– Да, арестовали, и следствие ведут.

– Интересно, зачем же меня к вам в камеру посадили? — задумчиво спросил Лева.

Лева подумал, а потом, с улыбкой глядя на брата Николая Иосифовича, сказал:

— Мне все ясно. То, что нас посадили вместе, это не случайность, это определенная цель. Я вам вполне доверяю, дорогой брат, но я знаю, что значит следствие. Вот о чем мы с вами здесь будем говорить, — об этом нас попросят рассказать, а если вы не будете рассказывать, вас заставят рассказать, да еще рассказать так, чтобы извратить все, как они хотят.

— Ну, что вы! — сказал с изумлением Грубич. — Неужели вы думаете, что я способен быть предателем?

— Нет, я этого не думаю, но я знаю: когда берут в оборот человека и допрашивают, они в конце концов так допрашивают день и ночь, что им дают показания, какие они хотят. Может быть, им желательно наши оба дела слить в одно, хотя они отлично знают, что у нас никаких близких отношений нет и мы работаем для Господа совершенно отдельно. Или, может быть, они хотят через вас узнать, что я делал в Средней Азии, как будто я могу сказать еще что-то помимо того, что я им сказал, и делать что-либо иное, кроме проповеди Евангелия или медицинской работы.

– Нет, нет, вы можете вполне положиться на меня!

– Я полагаюсь только на Бога. Я знаю, что все мы, люди, остаемся людьми, и когда происходят эти допросы, отсутствием сна или другими методами человека могут довести до такого состояния, что он будет говорить и то, чего не было. Полагаю, что лучше всего, если мы будем молчать и внутренне молиться, и тогда вас не будут допрашивать обо мне и вы не будете иметь повода к лишним тяжелым переживаниям.

— Но ведь они могут и не знать, о чем мы говорим, — сказал Николай Иосифович.

— Во-первых, за нами все время следят в волчок; во-вторых, мы абсолютно не гарантированы, что в эти стены не вделаны «жучки», чувствительные микрофоны. И вот то, что мы с вами сейчас говорим, слушают дежурные специалисты. Поймите, дорогой брат Николай Иосифович, я вполне доверяю, что вы искренний брат, перенесший ради Христа узы, но я не хочу, чтобы вы из-за меня испытывали лишние страдания. Поэтому предлагаю: будем только молиться вместе перед едой, а потом будем молчать. Помолимся об этом.

Два брата-узника встали, преклонили колена и в горячей молитве обратились к Отцу Небесному, Который Один только может помочь им, защитить и поддержать.

После этого они друг с другом не разговаривали. Томительно потянулся первый день, за ним второй, третий…

Леве передач не разрешали, но брату Грубичу неожиданно разрешили, и он в изобилии стал получать колбасу, масло и прочие продукты. Он молча угощал Леву. Лева благодарил Бога и, не отказываясь, с аппетитом ел. Ведь он давно уже был на тюремном пайке, значительно истощал.

«Как мудро делают! — думал Лева. — Чтобы более расположить меня к брату Грубичу, дают ему передачу. Он, конечно, не может не угощать меня. Этими угощениями они полагают еще более расположить меня на откровенность».

И Леву и брата Грубича часто вызывали на допросы. О чем кого спрашивали, они не говорили между собой. Они молчали.

Прошло более двух недель, и к ним в камеру поместили третьего заключенного. Он был средних лет, несколько обрюзгший, страшно удрученный своим положением. И Лева и Грубич с ним разговаривали, спрашивали о его горе. Он только молчал и низко опускал свою голову.

Наконец к вечеру, видя хорошее расположение к нему обоих заключенных, он тихо, шепотом, на ухо сказал Леве:

— Я — наседка!

«Наседками» называются те из арестованных, которым следственные органы поручают следить за определенными лицами в камере, задавать им интересующие следствие вопросы, а потом обо всем информировать следствие.

– Я не хотел, не хотел этого, но меня заставили и сказали, что я должен передавать все, о чем вы между собой говорите.

– Мы понимаем ваше положение, — сказал Лева тихо на ухо ему. — Но вам рассказывать ни о чем не придется, мы между собой не разговариваем.

То, что они не разговаривали между собой, видели и через волчок, подтвердил это и подсаженный заключенный, да, вероятно, и сам Николай Иосифович мог спокойно сказать, что Лева с ним не разговаривает.

Тартаковский на допросах и виду не подавал, что именно по его распоряжению Лева сидит с Грубичем. Он только иногда спрашивал:

— Вы знаете Грубича? Как вы с ним дружили? Не было ли у вас с ним тайной договоренности и определенных задач?

На все это Лева отвечал, что дружбы у них особой не было и каждый служил Господу по отдельности.

Следователь Тартаковский все усиливал и усиливал допросы. Леве много пришлось перенести. Грубича стали допрашивать редко, и он сидел довольно спокойно. В их камеру поместили еще заключенных, стало душно, жарко. Лева продолжал молиться все об одном — чтобы Господь прославил Свое имя. Он твердо знал, что Бог силен и никакие натиски и никакие испытания не могут отлучить его от любви Божьей. Он стал припоминать замечательное место из Послания апостола Павла к Коринфянам:

«Кто будет обвинять избранных Божиих? Бог оправдывает их. Кто осуждает? Христос (Иисус) умер, но и воскрес: Он и одесную Бога, Он и ходатайствует за нас.

«Кто отлучит нас от любви Божией: скорбь, ни теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч? Как написано: «За Тебя умерщвляют нас всякий день, считают нас за овец, обреченных на заклание» (Пс.43,25). Но все сие преодолеваем силою Возлюбившего нас. Ибо я уверен, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божьей во Христе Иисусе, Господе нашем».

 

Глава 13. Упование только на Бога

 

«Тебе вверяю я дело Мое»

Прор. Иеремия, 20-12.

Как только жена Левы приехала из Джизака в Куйбышев, к ним в дом собралась молодежь, чтобы узнать о всех обстоятельствах. Неожиданно в двери дома постучали, явился следователь Тартаковский со своим начальником Снежкиным. Они предъявили ордер на обыск. Обыску подвергли не только вещи, но и всех присутствовавших юношей и девушек. Шарили, вскрывали все, что возможно, как опытные специалисты своего дела,

– Ну, чего вы ищете, чего? — говорила старушка, мать Левы. — Ведь у нас никакого оружия нет, ничего плохого нет.

– Мы знаем, чего мы ищем, — резко оборвал ее Тартаковский.

— Мы знаем, что у вас оружия нет, — мягко сказал Снежкин, — но нам нужно другое.

Все, что интересовало их, они выкладывали на стол. Это были письма Левы к родной сестре, духовные книги.

– А это что у вас за запертый сундук? — спросил Снежкин.

– Это сундук не наш, — сказала мама Левы. — Он принадлежит Анне Ананьевне, нашей родственнице.

– Дайте ключи.

Ключей не оказалось, и Тартаковский предложил Толику Зенкову вскрыть сундук или сломать замок. Толя попыхтел, потрудился и вскрыл сундук. Все было обшарено.

– А это вы зачем берете? — сокрушенно спросила мать, видя, как Тартаковский забирает большую симфонию, которой пользовался еще отец Левы.

– Эта книга нам нужна.

– Если нужна, так вы найдите где-нибудь, а нам она еще более нужна, — сказала мать Левы.

– Вот нам нужна, мы и нашли, а вы можете себе другую найти.

– А зачем берете эти картины? — спросила мать Левы.

Это были большие картины на библейские темы известного французского художника Дорэ.

— Это нам тоже нужно.

Напоминать этим людям о законности было бесполезно. В те дни об этом нельзя было и заикаться. МГБ и его органы творили явный произвол, а народ был запуган…

Они ушли. Верующие, из которых большинство была молодежь, опустились на колени и со слезами молились Богу о своих гонителях, чтобы Он помиловал их, смягчил их сердца; молодежь особенно молилась о том, чтобы возвратили отобранные Библии. Эти люди ушли, не сознавая, и не понимая, сколько боли, зла они приносят верующим, отбирая у них самое дорогое — Библии.

Эти люди выполняли волю своего начальства, а их начальство выполняло волю еще более высшего начальства и вся эта машина воспитывалась на лютой ненависти к верующим, как врагам современного общества, мешающим, вредящим. Снежкин, допрашивая Марусю Томыловскую, прямо заявил ей, что «вас, верующих, нужно всех уничтожить».

Всякие положения Ленинского учения о веротерпимости, о том, что борьбу с религией следует вести только идейными средствами, путем перевоспитания верующих, были потоптаны Берией и его приспешниками, которые фактически во всем управляли страной, терроризируя население.

– Что это вы воспитали как молодежь! Вот я был недавно в одной семье. Ваши верующие сидят с книгами. Беру у одного — Библия, у другой отбираю — Евангелие. У каждого Евангелие или Библия.

– Что же в этом плохого? — спросил Лева.

– Плохого? — вскричал во всю силу голоса Тартаковский. — Ведь вы губите молодежь, отвлекаете ее от труда, от науки, от строительства нового общества…

— Это ложь, — возразил Лева. — Наша молодежь жаждет учиться, многие стремятся получите высшее образование, стать сознательными, полезными тружениками в нашей стране; вся наша трудящаяся молодежь — честные труженики, они не пьянствуют, не лгут, не воруют.

– Так вы считаете, что молодежь у баптистов — самая лучшая в нашей стране?

– Да, это самая лучшая, передовая молодежь в Советском Союзе, — уверенно сказал Лева.

– Так вы считаете, что комсомол ниже вашей баптистской молодежи? О, мы докажем вам, докажем на очных ставках, как вы разрушали комсомол, как вы втягивали комсомольцев в болото вашей религии, вы — урод, урод!

Тартаковский, махая кулаками, подошел к Леве и с пеной у рта, обдавая его брызгами слюны, кричал и кричал на него.

— Успокойтесь, — говорил Лева. — Поймите, что я абсолютно не враг комсомола. Все на своем месте, все исторически обосновано и имеет свое значение. Я никогда и никому из уверовавшей молодежи не> говорил, чтобы выходили из комсомола. Наоборот, как написано: «Оставайтесь в том звании, в котором призваны».

Каждый может стоять на своем месте, выполнять все общественные обязанности и быть передовиком на производстве.

— Бросьте, бросьте все это! Вы прямо говорили: «Выходи из комсомола, бросай.

– Это ложь, никогда я это не говорил.

– Но ведь верующие комсомольцы не могут вести антирелигиозную пропаганду.

– Это верно, они не могут кривить душой, они остаются верующими. Но ведь и Ленин признавал, что в партии могут состоять и верующие, преданные делу постройки новой жизни.

– Вы не ссылайтесь на это. Ясно одно, что, вовлекая в вашу веру молодежь, вы наносите нам ущерб и тем самым проявляете враждебные действия. Мы докажем вам это!

И опять следователь выходил из себя и обзывал Леву «уродом», но никогда за весь период следствия он не выругался матом.

— Вы очень культурный человек! — сказал ему Лева на одном из допросов. — Как вы ни свирепеете, но никогда не ругаетесь матом.

— Да, да, вот видите, это без Бога. Можно быть хорошим и добрым и без всякого Бога. Ну, а то, что я окурки бросаю на пол, в угол, в этом, конечно, виноваты условия, в которых мы работаем. Вот если бы на полу были ковры, то, конечно, я бы окурки на пол не бросал. Поймите, что развитие, сознание определяется внешними условиями.

Иногда следователь смягчался, с сожалением посматривал на Леву и чуть ли не «дружески» советовал ему поскорее отказаться от Бога.

— Ведь поймите, — говорил он, — жить, жить надо. У меня умер ребенок, похоронили мы его на кладбище. Смотрю я на могилку… Ну что, что делать? А ведь жить, жить надо…

Лева слушал этого еврея, смотрел ему в глаза и вдруг почувствовал, что там, под пеклом сожженной совести, есть что-то погребенное, — возможно, остатки веры его отцов: ведь он еврей и образованный: и знает, историю своего народа и там в глубине сердца, конечно, чтит своих патриархов и Моисея, но — «жить, жить надо», — и вот он надел на себя этот мундир чиновника-экзекутора и выполняет все, что ему прикажут, ибо «жить, жить надо».

Иногда, накричавшись на Леву, когда время уже было к утру, он садился на стол, устало опускал голову, доставал леденцы, сосал их и угощал ими Леву. Лева не отказывался, он не думал, что среди леденцов может найтись какой-нибудь зараженный определенным токсином, могущим расстроить его психику и побудить дать требуемые следствию показания, главное из которых — отречение от Бога. Он не думал, что эти люди способны на такую подлость.

Возвращаясь с ночных допросов к утру, Лева ложился и только начинал– дремать, как в окошко двери раздавалось:

– Подъем, больше спать не разрешаю!

А спать хотелось страшно! Лева слышал об этим «польских пытках», которые применяли царские реакционеры против боровшихся за свободу Польши: им не давали спать. Тогда они чтобы как-то днем вздремнуть, сидели, положив ногу на ногу и раскачивая ногой, дремали. Наблюдавшим за ними в волчок по раскачиванию ноги казалось, что они не спят. Но здесь служители тюрьмы были проинструктированы гораздо изощреннее тех, которые истязали в Польше. И стоило кому-нибудь из заключенных немного наклонить голову или закрыть глаза, как в волчок раздавался шепот:

— Не спать, не спать!

Тех, кто не выдерживал и начинал дремать, вызывали к начальнику тюрьмы, тот кричал на него, что он нарушает порядок тюремного заключения, что он накажет его карцером, крысами и т.п.

Когда заключенный, чтобы немного подремать, поворачивался к окну и немного закрывал глаза, из дверей раздавался грозный, властный шепот:

— Повернитесь! Смотрите лицом в дверь, смотрите лицом в дверь!..

Мучительное, страшное мучительное состояние — не спать ночи и сидеть так днем, мысли путаются, разламывается голова.

– Николай Иосифович, когда ему не давали спать ночью, — приспособился дремать с открытыми глазами, смотря в дверь. Но Леве это никак не удавалось. Лежать днем в тюрьме категорически запрещалось.

Однажды в результате сильного переутомления и истощения Лева как бы потерял сознание. Он выключился из окружающего, и ему показалось, что он отделяется от тела и куда-то уходит. Это наполнило его еще сохранившееся сознание каким-то особым блаженством. «Возможно, что я умираю», — мелькнула в глубине какая-то мысль, и счастье, неземное счастье охватило его.

— Значит, ухожу домой, туда, в небо, где нет этих страданий, этих криков, тюрьмы, голода…

Что-то хорошее, необыкновенно хорошее наполнило его особым блаженством. Но он очнулся…

Все та же камера, все те же привинченные к стене койки – вагонки. Все также вернулась выключенная было на короткое время боль в голове. Он все еще жил, и нужно было жить. А в самом деле, как хорошо было бы умереть и уйти в иной мир от всех этих мук и страданий! Лева нисколько не боялся смерти, но сознание, что он так мало сделал для Иисуса, что кругом гибнут тысячи, миллионы родного народа, не зная Бога и не имея спасения души, — это сознание порождало в нем жажду жизни, и он хотел жить в любых мучительных условиях, лишь бы быть свидетелем Иисуса, светом в этом мраке. Он боялся смерти, не хотел быть расстрелянным, потому что верил, что он еще нужен нашему народу, что он еще хоть одну душу должен привести ко Христу.

Иногда на допросы приходил Снежкин — начальник Тартаковского. По всему было видно, что он очень занят, Лева догадывался, что допрашивали не его одного, но и всех верующих в Куйбышеве, в Чапаевске, с которыми он соприкасался. Впоследствии он узнал, то действительно проводились массовые непрерывные расспросы о Леве и об отношении к нему верующих. Следствие всячески пыталось извратить и очернить жизнь Левы. Не давали покоя и Марии Федоровне, жене Левы. Ей рисовали Леву с самой грязной стороны, показывая и «доказывая», что он изменял ей и жил со всякими молодыми сестрами. Но никакие потоки грязи, которые следствие лило на Леву, не уменьшали симпатий к нему верующих, и Снежкин не раз спрашивал его: — Расскажите, какими методами вы добиваетесь авторитета среди верующих?

На это Лева отвечал, что никаких таких особых «методов» он не знает и не знает даже о том, пользуется ли он среди верующих особым авторитетом. Он просто рядовой брат, который любит всех и которого любят все.

– Я вас пока перестану допрашивать. У меня есть другие дела, есть и другие следственные. Вот мы посадили из Чапаевска вашего помощника Юрия Рязанцева. Его надо тоже допрашивать.

– Неужели посадили? — воскликнул Лева.

— Да, да, и всех ваших из молодежи пересажаем, как членов вашей подпольной контрреволюционной молодежной организации.

— Но нет, нет, они ни в чем не виноваты, абсолютно не виноваты. Если хотите, судите меня как совратителя, но их не трогайте.

– Всех мы их допрашиваем, на всех заводим дело, и многие из них уже начинают колебаться. И я должен вам точно сказать: пройдут немногие годы, вся эта молодежь проклянет вас за то, что вы, вы испортили им жизнь. Запомните, вас будут проклинать, как проклинают самых зловредных людей.

— Боже! – молился в те дни Лева. — О, прошу Тебя: пусть я пострадаю как угодно, только пусть они не страдают, сохрани их!

Он молился и вспоминал, как Христос, когда Его схватили, сказал: «Вот Я, отпустите их, пусть идут». И никто тогда не погиб, кроме сына погибели,

— Господи, сохрани их в вере, благослови их каждого! — уж не о себе, а о близких дорогих, дорогую молодежь приносил он перед Богом в молитвах…

– Ну, как вы себя чувствуете? — участливо спросил следователь.

– А вот так, как написано, — сказал Лева. — «Если внешний человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется».

– Это где написано? — спросил следователь.

– Я точно не помню, — сказал Лева. — Кажется, апостол Павел пишет в послании к Коринфянам.

— А сейчас мы узнаем, — сказал следователь и достал из стола толстую книгу. Он старался не показывать ее Леве, но по оторванной корке он сразу узнал отцовскую симфонию.

— Что это за книга? — спросил Лева.

— Эта книга уникум, редкостная, так-так-так… Это написано вот здесь… Он достал Библию и нашел место, которое указал ему Лева.

Лева не стал спрашивать, где следователь взял симфонию. Для него было ясно, что эти люди потеряли всякую совесть и отбирали все, что вовсе не является противозаконным.

Следователь , стал читать то место из Евангелия, в котором пишется об отречении Петра. Положив книгу, он пристально посмотрел на Леву.

– Послушай, что я тебе скажу! Почему ты до сих пор не отрекаешься, не раскаиваешься в своей вере? Вот подумай хорошенько. Петр отрекся, и не один раз. Почему же ты не отрекаешься? Что ты — больше апостола Петра?

– Я совсем не больше, — сказал Лева, — Петр отрекся, когда на него еще не сходил Дух Святой, а когда он получил Его, то больше не отрекался и был верен до смерти. Мы, верующие, тоже получили Духа Святого, и не своей силой, а силой Духа Святого мы остаемся верными, и Он помогает нам преодолевать все искушения.

– Брось ты говорить о Духе Святом, никакого Духа Святого нет, — сказал, начиная раздражаться, Тартаковский. — Пойми, дурень, я тебе добра желаю. Вот посмотри на Петра своего, он отрекся и отрекся. Потом он покаялся, Бог простил его, и он остался апостолом. Так и ты: сейчас возьми отрекись, а потом покаешься, твой Бог тебе все простит, и нам хорошо будет, и тебе.

– Все это от лукавого… — вздохнул Лева. — Ничего хорошего не будет. И если Иисус умер за грехи наши и я познал прощение их, как я могу от Него отречься? Никогда я не отрекусь от Христа Распятого, моего Спасителя и Искупителя.

Тартаковский окончательно вспылил и начал немилосердно кричать, махать кулаками и обдавать Леву брызгами слюны.

– Почему вы так кричите на меня? — спросил Лева. — Почему обзываете всякими словами: урод и так далее? Все люди всегда относились ко мне с уважением, и сколько раз я был под следствием, я никогда не встречал такого злого, свирепого случая.

– Это объясняется тем, что никто не знал, кто вы такой, и те, которые раньше вели следствие, не представляли, какой вы злодей.

– Но все-таки я считаю, что, беспрерывно крича, вы вредите самому себе и делу расследования это нисколько не помогает.

В камере, где сидел Лева, находился известный врач-невропатолог старик Корнилов. Его также беспрестанно вызывали на ночные допросы, и он всегда уходил на них, положив в рот леденец.

– Зачем вы это делаете? — спросил Лева.

– Когда сосешь леденец, то это отвлекает от всяких шумовых эффектов, которые практикуются на допросе.

– А как вы думаете, для чего кричат, шумят следователи во время допросов? — спросил Лева.

– Вероятно, для того, чтобы воздействовать страхом, — сказал профессор.

– Я думаю, — заметил Лева, — что это объясняется с точки зрения учения академика И.П.Павлова об условных рефлексах. Ведь он, занимаясь с собаками, установил, что всякие отрицательные эмоциональные, физические воздействия неизбежно влекут за собой нарушение нормального поведения собаки, происходит так называемая «ошибка», животное начинает вести себя неадекватно, нарушаются приобретенные условные рефлексы, оно становится либо агрессивным, либо пассивным. И мы, в сущности, в руках наших следователей представляем из себя тех же «подопытных» существ. Можно с известной степенью уверенности сказать, что, проводя дознание, они ведут его, конечно, на основе последних достижений психологии и физиологии.

– Да, пожалуй, с этим придется согласиться, — сказал задумчиво профессор. — Я замечал, что, когда на меня долго кричат и шумят, я начинаю путаться в ответах, забываться и просто иногда теряю всякую свою волю. Вот пристали ко мне: для чего я скупал и собирал золотые часы, которые у меня отобрали. Я отвечал, что просто были деньги, вот я и покупал часы. «Нет, — говорят, — сознайтесь, что тут была какая-то определенная цель… На самом деле цели-то не было, но на меня так наперли, что я стал придумывать всякие нелепые цели и сам теперь не знаю, была ли цель, не было ли, — ничего не понимаю…

На одно из допросов следователь сказал, что они озадачены вопросом, нормален ли Лева или же не нормален? Ведь будучи нормальным, при таком образовании он должен был отказаться от Бога. А он, наоборот/никак не отказывается. Значит, тут что-то ненормальное, патологическое.

Следователь проговорился, что о нем (Леве) они консультировались у профессора психологии Гайворовского, который читает лекции в пединституте, а также преподает психологию следователям. Тот им сказал, что есть всякие фанатики, к числу которых, вероятно, принадлежит и Смирнский. И это нужно относить к нормам психологии, но классово обусловленной.

– Если хотите, я вас познакомлю с этим профессором, — сказал следователь.

– Пожалуйста, с удовольствием, — ответил Лева. — Я знал его отца, он в нашей школе был преподавателем физики. Его сын, профессор Гайворовский, был настолько скуп, что во время Отечественной войны бросил на произвол судьбы своего старого умирающего отца, и тот жил как нищий. Следователь обещанную Леведвстречу с Гайворовским так и не устроил.

— Вот если бы вы были бы даже ненормальным, — сказал следователь, — ну, и занимались бы чем угодно, как вот тот дурачок, который сидит на углу Ленинградской и Молодогвардейской улиц и показывает разные куклы. Ну что, мы над ним только смеемся и его не трогаем. Никому он зла не делает. А вот вы — вы столько зла сделали, беззакония, столько молодежи погубили… — И следователь снова начинал кричать, орать…

Хотя Лева духом был бодр, но плоть была немощна. Когда ночью подходили к волчку и тихо шептали:

– Не спать!

То он подходил и тихо отвечал: «Смирнский». В ответ на это он слышал: «Собирайтесь!»

Так тогда вызывали на допрос для того, чтобы в соседних камерах не могли слышать, кто сидит рядом. Коридоры были устланы мягкими дорожками для того, чтобы не было лишнего шума. Все было организовано по последнему слову мировой следственной техники. Теперь, когда Леву вызывали на допрос, он по слабости уже не мог идти самостоятельно, его поддерживал за руку дежурный конвоир. Лева был этим доволен, так как временами сильно кружилась голова, и поддерживающая рука была далеко не лишняя.

Он входил в кабинет следователя, садился на следственный стул, а все тело билось в нервной дрожи. Чтобы остановить ее, он впивался пальцами рук в колени и этим удерживал дрожь А следователь все кричал и кричал.

Однажды, когда шел допрос, в комнату вошел человек в мундире. Лева вскочил и по форме узнал генерала МГБ.

— А, старый знакомый! Ну, как он ведет себя? — спросил он, обратившись к следователю.

— Да так вот, еще пока не раскаивается…

— Ты что, еще до сих пор не раскаиваешься? Мучаешь своего следователя. Сколько стариков с седыми бородами отказались от Бога, а ты все еще не отказываешься?

По прошествии многих лет Лева, как врач скорой помощи, был однажды вызван к этому профессору и нашел у него приступ пароксизмальной тахикардии. Лева напомнил ему об его отце, тот заинтересовался и пригласил Леву заходить к нему для беседы. Но Лева зайти не решился.

После смерти Гайворовского по обстоятельствам порядка наследования к нему на квартиру явились должностные лица и в присутствии понятых произвели вскрытие его письменного стола. Весь верхний ящик письменного стола был, как говорится, забит советскими деньгами, которые этот скряга-профессор копил неизвестно для чего, предоставив своему отцу широкую возможность умереть с голоду.

– Нет, не отказываюсь, — отвечал Лева,

– А когда ты будешь отказываться? Уж сколько, сколько людей бросили всякую веру, а ты? Лева молчал.

— Знаешь ли ты, понимаешь ли ты, — грозно закричал генерал,.— что из всех преступников, которые сидят здесь и которых я видел, ты — самый злейший, самый негодный, самый худший? Ведь подумай, что ты делаешь? Ты губишь молодежь, самый цвет нашей страны. Сколько человек ты погубил, изверг!..

– Что ты дрожишь, как осиновый лист? Сознаешь свои преступления?

– Я не преступник, — сказал Лева. — Я призывал к Богу, ко Христу, жить по Евангелию. Это не преступление. А то, что я дрожу, так это просто нервы не выдерживают всех этих ночных и дневных допросов.

— Что вы возитесь с ним? Приведите его в сознание, займитесь им как следует. А если не поможет, приведите его ко мне, я ему морду набью…

— Да, мы с вами займемся! — сказал следователь. — Будем шаг за шагом описывать все ваши похождения, начиная с того, как вы прибыли в Куйбышев после демобилизации из армии и по этот день.

Начались допросы, которые Лева подписывал страницу за страницей. Много он забыл, где был, куда ездил, но разведка обо всем была осведомлена исключительно точно, и следователь только напоминал ему, когда и с кем он был в каком городе, с кем проповедовал. Сам он никогда бы не смог подробно описать все, как описали и собрали те, которые наблюдали за ним.

– Это хорошо, что все это записывается, — сказал Лева, — все это останется для истории.

– Да, да, это останется, — гордо сказал следователь и поднес к Леве папку его дела, на корке которой было написано: «Хранить вечно». — Вот пройдут годы, — сказал следователь, — и люди будут брать эти папки, изучать их и узнают, какой урод жил на свете, как он калечил людей… Это позор навеки…

— Боже, прославь имя Твое!..

Иногда на допросы, где описывались «похождения» Левы, приходил Снежкин и вставлял в запись свои замечания, показывая свою полную осведомленность в религиозной деятельности Левы.

— Скажите, — обратился к нему Лева. — Вот подробно описываются мои проповеди, посещения верующих, обращения грешников, общение с молодежью, — что же во всем этом плохого? Ведь нет ни одного слова против власти или существующих порядков. Какой же я враг? Мы только молимся за вас и уважаем… — О, воскликнул Снежкин, — вы самый искусный, самый скрытный враг, самый опасный. Если бы кто пришел к нам и сказал о вас, что Смирнский ругает власть, или недоволен каким-либо законом, или не уважает товарища Сталина, — мы просто бы выгнали такого человека. Мы отлично знаем, что никакого плохого слова вы не скажете против советской власти и партии, но это не потому, что вы симпатизируете нам, а потому, что вы скрытый, опытный, опасный враг. Лева улыбнулся.

— Но это без доказательств, — сказал он. — Если бы вы могли заглянуть внутрь меня, то вы увидели бы, что на самом деле ничего реакционного во мне нет. Христос говорит: «От избытка сердца говорят уста», и если бы я имел зло на вас, то так или иначе кому-либо проговорился бы. Но этого нет и не будет, мы молимся за вас и участвуем в построении лучшей жизни. Мы от сердца желаем, чтобы свет Христов просветил вас для вашего спасения…

 

Глава 14. Поругание

 

«Другие испытали поругание…»

Посл. к Евреям, 11, 36.

Допросы продолжались. Всегда в своих показаниях Лева старался говорить о себе и меньше всего о других. Он желал только одного — чтобы истина, как она была, запечатлелась на листках опроса. Но там, где касалось других, он старался говорить как можно кратко, указывая, что обо всем этом можно было спросить тех, о ком его спрашивали. Там, где он не помнил, он прямо говорил «не помню».

В Чапаевске было пробуждение, и немало молодежи обратилось к Христу, Когда Лева услышал о их крещении, сердцу его переполнилось огромной радостью. Об этом ему сообщили на Дальний Восток, когда он находился в действующей армии.

— Скажите, а вы знаете, кто крестил чапаевскую молодежь?

– Да, я знаю, — отвечал Лева.

– Кто?

– Этого я вам не скажу. Об этом можете спросить их самих.

— Как вы смеете мне, советскому следователю, отвечать: «Не скажу». Никто в наших стенах никогда не говорил «не скажу». Любые языки мы можем развязать…

— Ведь мы власть. Ты признаешь, что мы — власть.

– Да, признаю.

– Так вот, в Слове Божьем написано… — Он достал Библию, стал рыться и потом прочел: «Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены. Посему противящиеся власти противятся Божьему установлению, а противящиеся сами на себя навлекают осуждение». — Вот как написано в послании к Римлянам, глава 13, 1-2 стихи. Признаете?

— Признаю, — ответил Лева.

– Так, отвечайте, кто крестил чапаевскую молодежь, повинуйтесь власти.

– Я повинуюсь во всем, но там, где относится к делу Божию, мы повинуемся только Богу, а не власти. Крещение относится к делу Божьему.

— Это на основании какого места вы так поступаете?

– А вот, когда апостолов призвало начальство того времени и запретило им говорить об имени Иисуса, они сказали начальству: «Судите, справедливо ли вас слушать более, нежели Бога?» Это где написано?

— В «Деяниях апостолов», кажется, в третьей или четвертой главе.

Тартаковский достал Библию и стал читать. Наконец прочел в «Деяних апостолов», в 4-й главе, с 18 стиха: «И призвавши их, приказали им отнюдь не говорить и не учить об жизни Иисуса, но Петр и Иоанн сказали им в ответ: «Судите, справедливо ли пред Богом — слушать вас более, нежели Бога? Мы не можем не говорить того, что видели и слышали».

— Так, так… — протяжно сказал следователь. — Ну, а вот я заметил, что не только на этот вопрос, но и на другие вопросы вы стараетесь не отвечать. Это на основании какого места Писания вы действуете?

— А вот, — сказал Лева. — Когда Иисуса схватили и стали допрашивать о Его учениках, Он сказал: «Что вы меня спрашиваете, я ничего тайно не делал, спросите слышавших Меня», и не стал рассказывать об учениках.

– Это где написано?

– В одном из Евангелий.

— От Иоанна 18-я глава, с 19-го стиха: «Первосвященники же спросили Иисуса об учениках Его и учении Его. Иисус отвечал ему: «Я говорил явно миру и всегда учил в синагоге и в храме, где всегда иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего; что спрашиваете меня? Спросите слышавших, что я говорил им; вот, они знают, что я говорю».

– Вот поэтому, — сказал Лева, — мы не говорим о других, а говорим только о себе.

– Но поймите, что это неслыханная дерзость — так отвечать следователю. — Вы могли бы сказать: «Я не знаю» или «Я забыл», а теперь я должен принять в отношении вас меры, и меры жесткие.

Следователь записал в протокол, что Лева отказывается назвать того, кто крестил чапаевскую молодежь; кроме того, занес в протокол, что этот вопрос будет рассмотрен в следующий раз.

Потом он позвонил, и пришел целый ряд сотрудников МГБ, которые ужасались «дерзости» Левы, обвинили его в том, что он «оскорбил следователя», и требовали, чтобы тот написал на подследственного рапорт, чтобы привести его в порядок.

— В карцер, в карцер его, — советовали они Тартаковскому. — Он обнаглел окончательно.

Лева отлично знал, что значит этот карцер. Недавно в их камере сидел военный, которого обвиняли в том, что он «не симпатизировал Сталину». В этом карцере, по его словам, держат три дня, выдавая на день триста граммов хлеба и воду. На третий день выдается один раз горячее. В нем холодно, в нем показываются крысы. Окна в нем нет, но помещение сообщается с каким-то окном, которое, когда его открывают, карцере становится ужасно холодно. Сажают туда без пальто и без постели, производятся непрерывные допросы… Военный далее сказал, что в конце концов у него начались галлюцинации, как из-под железной двери камеры карцера бросались на него огромные собаки…

Лева также слышал, что в это страшное место сажали одного молодого крестьянина из района, которого обвиняли в том, что его отец принадлежал к толстовскому движению и при обыске у этого «преступника» были обнаружены бланки, по которым когда-то освобождали по существовавшему закону от военной службы по религиозным убеждениям. Верил ли этот молодой крестьянин в Бога или же нет, Лева не знал, но когда его посадили в карцер, он не выдержал и двух суток и стал кричать и биться в двери, прося его вывести оттуда, и что он готов подписать все, чего от него хотят, лишь бы не быть в карцере…

Между прочим, его дикие крики слышал Лева, они раздавались по всему коридору.

– Так вот, вы сами выберете наказание, какого вы достойны, — надменно сказал Тартаковский. — Как вы думаете: дать вам пять суток, трое или десять суток? Это максимальное наказание, которое применяется.

– Я ни в чем не виноват, относился к вам с уважением, а если отказываюсь ответить на этот вопрос, то для вас в этом нет ничего оскорбительного.

– Как нет оскорбительного? Какой же я следователь МГБ, если не развяжу язык?

— Отче, прославь имя Твое! — молился Лева, тяжело опустившись на табуретку.

 

Глава 15. Испытание

 

«Господь испытывает праведного, а нечестивого и любящего насилие ненавидит душа Его».

Псал. 10, ст.5.

Весь день его не беспокоили. Когда настало время спать, в карцер втащили какую-то деревянную дверь, на которой он имел право улечься спать.

— Господи, дай мне отдохнуть! — молился Лева. — Ты испытываешь мою веру, Ты допустил всю эту горечь, голод и холод: но одно прошу: дай прославить имя Твое! Стал думать о жене, о матери, как они там, что приходится им переживать, как растет маленький сын Павлик… Ничего, ничего не известно. Проходят недели, месяцы в том же городе, и я совершенно отрезан от всего.

– Господи, помоги! Только он начал задремывать, как отворилась дверь и его вызвали на допрос.

— Ну, как вам нравятся новые палаты? — спросил следователь. — Достукались! Лева молчал.

Опять допросы, опять и опять. Но «кто крестил чапаевскую молодежь», больше его не спрашивали.

Наконец его отпустили, и он опять в карцере. Опять сжался в комок, чтобы не мерзнуть, и постарался задремать. Но только задремал, опять отворилась дверь и его снова повели на допрос. Вот и утро. Следователю по телефону кто-то звонит. — Сейчас, сейчас поеду домой. Не беспокойся! — отвечает он. Леву уводят вниз, в карцер. Он ложится на доски, пытается, задремать. Следователь уехал домой после «самоотверженной» трудовой ночи. Его ожидает уют семьи, тепло, хорошая, сытная пища. Он «достойный труженик», а Лева — преступник и к тому же ведущий себя из рук вон плохо.

Только Лева забылся, как подъем, отобрали деревянную дверь. Нужно целый день ходить, сидеть. Утром выдали триста граммов хлеба, кружку воды. Эти триста граммов Лева аккуратно разделил на три части: одну для утра, другую в обед, третью вечером. Обыски велись и в карцере, и когда у него в кармане обнаруживали хлеб, конвой удивлялся:

— Какой ты расчетливый! Делишь, а ведь все сразу съедают… На третий день ему дали горячую баланду. О, как приятна она! Была ночь, когда его допрашивали одновременно Снежкин и Тартаковский вместе. Вопрос был поставлен перед ним один:

— Расскажите о методах, какими вы вовлекаете молодежь в свое вероисповедание.

Лева отвечал, что самое главное, это молитва за гибнущих грешников. Но молитва их совершенно не интересовала. Их интересовало, по существу, второстепенное: экскурсии, поездки за Волгу с молодежью, домашние часы с участием молодежи и проч. Этому они придавали гораздо больше значения, чем молитве.

…С Левой начало твориться что-то неладное: он говорил и тут же забывал, что сказал. Память ослабла, он чувствовал себя как отравленный. Снежкин посмотрел на него и сказал:

— Спать, спать, вам нужно спать!

Они прекратили допрос и опять спустили Леву в карцер. На этот раз он несколько подремал на своей деревянной двери, потом опять допросы, допросы…

– Слушайте, а чего бы вы хотели поесть? — дружелюбно спросил его Тартаковский.

– Мяса, вот так поджаренного мяса, — сказал Лева.

Лева знал из лекций по физиологии, что мясо быстро активизирует жизненные процессы. И, быстро усваиваясь, может поддержать слабеющие силы.

На следующую ночь, когда Леву снова вызвали, на столе у следователя лежала передача, принесенная с разрешения Тартаковского для Левы. Тут были и свежие яблоки, и булочки, и сладкие пирожки, и поджаренное мясо.

— Ну, начнем с допроса, — сказал следователь. — Сегодня я перед вами ставлю вопрос: с какой целью вы совершали большие поездки в Уфу, Стерлитамак, Оренбург, Сорочинск, и притом не один, а с молодежью?

Лева отвечал, что посещать верующих для него было большой радостью, и если в каникулы студенты ездят на курорты, то он, будучи верующим, отдавал все дни для Христа, чтобы прославлять имя Его.

— Ну, ладно, покушайте вот немного мясца…

Лева стал жевать поджаренное мясо, и стоило ему съесть совсем немного, как приятная теплота, начиная от пальцев рук, постепенно охватила его застывшее, коченеющее тело. Он словно согрелся.

— Вот вам яблочко, — протянул следователь, — кушайте! А теперь будем продолжать допрос.

Если бы Лева вовсе не знал физиологии, не знал опытов академика Павлова, то он мог бы подумать, что следователь очень добр. Но он смотрел на всю эту процедуру глазами физиолога. Он понимал, что следователь обращается с ним, только как с подопытной собакой, у которой создают обстановку и вкусно кормят для того, чтобы получить нужные навыки-рефлексы. Так и сейчас следователь угощает, чтобы получить от Левы антисоветские признания или, больше того, полное раскаяние в том, что он верит в Бога. Вся эта «гуманность» в этих застенках была шита белыми нитками.

Но в то же время это не мешало Леве думать, что, может быть, Тартаковский и не столь плохой человек. Может быть, ему и в самом деле жаль меня, но он винт, раб этой ужасной машины, машины лжи, и должен вращаться и поступать так, как предписывает ему начальство — мозг этой машины Берия и его сподвижники. (Ходили слухи, что куйбышевский генерал МГБ был родственником Берии и его ставленник.)

Следователь еще угощал Леву пирожками с мясом, но Лева категорически отказался больше есть. Он был слишком голоден и понимал, что сразу накормить голодного — это во вред. Могла быть катастрофа брюшной полости, вплоть до заворота кишок. Это Лева наблюдал неоднократно в лагерях, когда изголодавшийся заключенный, получив посылку, с жадностью набрасывался на продукты, а потом если не была сделана успешная операция, то многие умирали от заворота кишок.

…Лева опять в карцере. Но что с ним? Оказывается, когда голодный переносит бессонные ночи, это легче. Но если человек поел, ему невыносимо хочется спать, невыносимо! Мысли путаются. Видимо, происходит какое-то самоотравление организма.

— Не спать, не спать! — угрожающе раздалось в волчок. Лева попытался ходить по карцеру, но он чувствовал, что он сам не свой. Совершенно больной, сел на табуретку и почти сразу же чуть не свалился с нее. Его вызвали к начальнику внутренней тюрьмы МГБ.

— Вы что, нарушаете тюремные порядки? — грозно обратился он к нему. — Что вы дремлете днем? У нас положено днем не спать, а ночью, пожалуйста, спите.

Эти слова начальника звучали явным издевательством и, кроме того, столь же явно свидетельствовали, что начальник потерял совесть.

— Я узнавал, кто вы, — продолжал он. — Оказывается, баптист. Ха-ха-ха!… это вы что же: такой молодой и в баптисты записались, чужих баб решили перепробовать. Мы ведь все знаем, что вы, баптисты, устраиваете моленья, ну, а потом повальный грех.

Лева стал доказывать, что никакого «повального греха» у них нет, что, наоборот, баптисты — это самые передовые люди в стране. Но на все подобные доказательства начальник тюрьмы лишь презрительно усмехался, а потом сердито сказал:

— Не нарушайте, не спите, иначе я доложу о вашем поведении следователю, и мы применим к вам еще более худшее, чем карцер — Злоба, ненависть, презрение чувствовались в его голосе.

Лева опять в карцере. Он сидел, всеми силами старался держать глаза открытыми, смотрел на стенку, а по ней что-то плыло что-то словно двигалось…

И он вспомнил, что это такое состояние, какое он испытывал когда болел малярией, была высокая температура. Он долго смотрел на стенки, на потолок, и там, где трещина, ему представилась удочка и там сидит рыбак — рыбачит.

Лева находился в состоянии интоксикации на почве отсутствия сна и принятой быстро усвоенной пищи.

Его снова вызвали на допрос. В кабинете следователя сидело несколько сотрудников.

— Ох, как вы изменились, Смирнский! — сказал один из них, рассматривая его.

– Ну, что вы себя мучаете, что вы себя мучаете? — спросил другой. — Покорились бы во всем следователю, ведь он вам добра желает, каким бы вы преступником ни были.

– А что это у вас за красная полоса на лбу?

– Это я туго натягиваю кепку, — отвечал Лева. — В карцере холодно.

– Вот видите, в какое нехорошее положение вы попали благодаря плохому поведению. Жили бы в мире со следователем, не скандалили бы, и было бы все хорошо.

– А лучше бы, — сказал один из них, — вам совсем сюда не попадать: или бы совсем бросить веру, или бы сотрудничали с нами. Представьте себе, не лучше ли было, чем вы так себя мучаете? Вас сейчас быть на свободе… Сидели бы мы с вами в ресторане или в закусочной, попивали бы пиво «Жигули» и беседовали. Не нашли вы общего языка с нами, вот и погубили себя…

Когда друзья Тартаковского ушли, тот стал «сочувственно» расспрашивать о настроении Левы. Но в этом сочувствии Леве ясно чувствовалось что-то звериное.

– Вот от Бога вы не отказываетесь, мучаетесь, Знаете, что: я дам вам веревку, вы возьмите и повесьтесь. Хотите повеситься?

– Мы, верующие, не вешаемся.

– Да, я знаю, — протянул следователь. — По-вашему, самоубийцы царствия Божия не наследуют.

– Это точно так, — сказал Лева. — Мы бы и рады перебраться в небесную отчизну, но Бог оставляет нас здесь для вас, чтобы осолять землю и светить вам. Вы не представляете, какой ужас на земле будет, когда Бог возьмет верующих к себе. Вы читали о Содоме и Гоморре?

– Читал, — сказал следователь. — Но только вы нас этими сказками не запугаете. Мы наш, мы лучший мир построим и без вас, верующих….

 

Глава 16. Видение

 

«Дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних. И всякий язык исповедал, что Господь Иисус Христос в славу Бога Отца».

К Филипп. 2,10-11.

Лева смотрел на белую стенку карцера, на трещинки и полоски на ней, и молился Богу, чтобы Он поддержал, укрепил его и открыл ему всю силу спасения своего. А голова болела, хотелось спать, но спать было нельзя. Он испытывал страдания и молился. И вдруг словно что-то подхватило его… Эта белая стена — не стена. Это огромные заполярные льды, льды, ночь полярная, и там, вдали, где на стене какие-то полосы, он увидел остров. Этот остров был целиком предназначен для заключенных. Туда ссылают самых тяжких преступников.

«Какой же это остров?» — думает он, и ему представляется: … Это остров далекий, за полярным кругом, в Северном Ледовитом океане. Там добывают руду, а живут там только одни заключенные и охраняющие их войска, надзиратели, тюремное начальство. Это страшный остров, о нем ходят жуткие рассказы. Это остров пыток и смерти. Провизию туда доставляют на самолетах… Там нет ни одного «вольного» человека, который не был бы или заключенным, или охранником. Морозы, суровые полярные ночи. Все озлоблены, все ненавидят друг друга. Да, доподлинно это царство пыток, царство смерти. Лева когда-то слышал о том, как расправляются там с заключенными, какой произвол царит там…

Все это пронеслось в сознании Левы, сердце сжалось… А кругом льды, льды… Кажется, полная безнадежность, безнадежность ада. На этом острове люди не знают Бога, здесь не только преступление получает возмездие, — здесь и те, кто охраняет этих преступников, одинаково несчастны, полны горя, ненависти и не видят просвета. Страшный остров. Остров, где нет спасенных, нет ищущих Бога, уста каждого — открытый рог злоречия… Все потонуло во тьме… люди заживо мертвые…

Но вот приближается самолет, везут новую партию заключенных на смену тем, которые там заживо похоронены. И среди них — несколько верующих, несколько братьев во Христе, которые любят Бога, молятся и любят всех, и даже тех, кто осудил их.

Они ничем не выделяются от остальных заключенных: в таких же черных бушлатах, в черных ватных брюках, валенках. Но они полны любви к людям, они молятся, они просят Бога послать лучи света на этот ужасный, жуткий остров.

— Неужели, неужели здесь какое-то помешательство? Никакой охраны заключенных, все так тихо и мирно?

Они проходят в кабинет начальника лагеря, и тот рассказывает им, что он спасен от греха, имеет вечную жизнь. Прибывшие смотрят на него с удивлением и решают:

— Не иначе как он сошел с ума!

Но он продолжает им рассказывать, что произошло с ним, со всеми заключенными. И эти люди, суровые и черствые, которые прибыли в лагерь для проверки работы, в изумлении…

Лева продолжает смотреть на белые стены карцера, и в вырезе, где должно быть окно, появляется крыса. Но он не замечает ее.

Его вернули в старую камеру, где сидел и Грубич. Он кратко поделился с присутствующими впечатлениями о своем пребывании в камере, причем, как это ни странно, обрисовал карцер не столь ужасным. Как он был на самом деле. Но факт был тот, что он значительно ослаб и исхудал.

Теперь, находясь в этой общей камере, он все время был под впечатлением того «острова спасения», который нарисовался в его воображении.

Лева не хочет сказать, что это было видение. Тем не менее это можно почесть за сон. Это было состояние утомленного, и он не помнит, что он находится в карцере, из глаз его текут слезы…

И вот он видит, что прилетевшие на самолете люди опускаются на колени, каются в грехах, встают радостные, обнимаются с другими. Все они родные братья.

— О, — говорит один из них.— Мы сейчас же летим назад, к центру, в Москву. Христос наш Спаситель!

Самолет поднимается в воздух с этого острова спасения, и спасенные люди летят на ту Большую землю, где столько греха и несчастья, чтобы возвестить Евангелие, которое они приняли.

Что будет дальше? Встревоженные люди из Москвы направляют на этот остров несколько самолетов, чтобы выяснить, что случилось, что за силы действуют, что и преступники и начальство, охраняющее их, — все стали верующими!..

– Срок вашего наказания в карцере кончился. Выходите! Лева умоляюще посмотрел на охранника и попросил:

– Оставьте меня в карцере еще до вечера…

– Что вы? Все просятся, чтобы их как можно скорее выпустили, а вы — «оставьте до вечера». Рехнулись, что ли?

– Нет, — ответил Лева, — но если можно, оставьте до вечера…

– Нет, нет, не можем. Выходите!

Лева все еще находился под впечатление того, что в коротком видении открылось его умственному взору. О, как он жаждал, чтобы люди стали людьми, чтобы не было греха, зла, ненависти и угнетения человека человеком! И вот то, что открылось в его воображении, раскрывало перед ним как бы картину будущего пробуждения народов земли, когда наконец люди протянут руки к Спасителю и прекратятся страдания и муки…

Но — когда же это начнется? Когда люди будут любить друг друга и человек человеку будет брат и друг?

– Вот передача, которую вам принесли, — сказал конвойный, протягивая Леве мешок с продуктами. — Только я хочу предупредить вас: не кушайте сразу много. У нас были случаи, что люди тяжело заболевали после карцера, когда кушали досыта.

– Спасибо, — сказал Лева. — Я это понимаю и смогу держать себя в умеренности.

Это было состояния утомленного истощенного бессонницей, холодом организма, когда, кажется, можно впасть в отчаяние, в пессимизм. А он, движимый какой-то внутренней силой, которая проявилась в нем в результате молитвы, вознесся в сферы победы света над тьмой, добра над злом, любви над ненавистью.

Проходили дни, по-прежнему допрашивали его, и следователь сулил страшные наказания, которые ожидают его, а он все продолжал думать об одном и том же: думать о том, когда же эти люди, «неверующие», станут братьями, когда будет уменьшаться на земле зло, насилие, ненависть.

Иногда следователь и Лева подолгу смотрели друг другу в глаза, не говоря ни слова, и следователь первый опускал глаза. Совесть у Левы была абсолютно чиста. Но была ли она чиста у Таратковского? Как-то однажды Тартаковский сказал Леве, что когда он делает проступки и сознается в этом, то начальство прощает ему. Что это были за «проступки», он не пояснил. Может быть, этим он надеялся косвенно дать понять Леве, что ему тоже нужно «сознаться», и тогда ему будет легче.

Иногда, видимо стараясь заглушить какие-то остатки совести, Тартаковский начинал доказывать Леве, какое «великое значение» имеет его работа и работа его товарищей, когда они арестовывают и приговаривают людей к тяжким наказаниям.

— А если бы мы это не делали, кругом было бы столько убийства, восстания, беспорядки в стране. Только благодаря нашей самоотверженной работе поддерживается порядок общественной жизни, государственная безопасность…В этих его высказываниях нетрудно было узнать, что эти мысли о том, что «нас окружают враги, целое море врагов», внушены были ему «отцом народов», великим Сталиным.

 

Глава 17. Терпение

 

«Зная, что испытание вашей веры производит терпение».

Иакова, 1-3.

Дни шли за днями, мучительные, долгие, с еще более мучительными ночами. Леву перевели в другую камеру, которая была на верхнем этаже. Настало лето, погода была жаркая, и под раскаленной крышей в верхней камере было так жарко, как в парной. Люди сидели в одних трусах и обливались потом, пили «чай» в виде горячей воды; лишь ночью было некоторым облегчение от жары. Особенно тяжело доставалось сердечникам. Слышно было, как в соседней камере кто-то тяжело дышал, кричал в окно, задыхался. На всех окнах были так называемые козырьки-навесы, которые позволяли видеть лишь полоску неба. Но звуки доносились из камеры в камеру, и этот задыхающийся человек, к которому то и дело вызывали врача, хотя и был не виден, но производил на всех угнетающее впечатление.

Среди арестованных было очень много попавших в плен во время Отечественной войны. Они много пережили в гитлеровских лагерях, а теперь их обвиняли в «измене родине», якобы они получали от немцев какое-то задание и должны были в этом сознаться.

Среди этих людей, находящихся в камере, где был Лева, был некто Ганюшкин — высокий худощавый мужчина с горестным лицом. Возвращаясь с допросов, он часто охал, иногда плакал.

– Кто у вас следователь? — спросил, Лева.

– Тартаковский, — ответил Ганюшкин.

– Это хороший следователь, — сказал Лева. — Он никогда матом не ругается.

– Что вы, «не ругается!», что ни слово, то мат и мат.

Лева вначале подумал: может, какой другой есть следователь Тартаковский? Но когда Ганюшкин обрисовал внешность еврея, Лева перестал сомневаться в том, что это — тот самый, что ведет следствие и у него.

«Значит, — подумал Лева, — он такой же страшный матерщинник, как и все. А со мной он не матерится, может, из уважения, а может быть, хочет доказать, что он и без Бога хорош».

Однажды Ганюшкин после допроса с трудом вошел в камеру и сразу повалился. Тяжко стонал.

– Что случилось? — участливо спросил Лева.

Тартаковский ударил меня кулаком во всего размаху под ложечку. Я вот так и повалился, ничего не помню. Потом пришел в себя, и он отправил меня в камеру.

Удар был меткий, как раз в солнечное сплетение. Видимо, следователь знал, как нужно бить, и был обучен этому. Но нужно сказать, что Тартаковский проявил по отношению к пострадавшему своеобразную «гуманность»: дал распоряжение врачу выписать ему больничную диету, которую пострадавший получал, находясь в камере. Леве становилось все больше и больше ясно, насколько злы и несчастны эти люди, не знающие Евангелия.

– Признайтесь, какие вы дарили подарки молодым членам общины из Оренбурга.

– Никаких не дарил, ничего не помню, — говорил Лева.

– А вы вспомните, вспомните!

– Нет, ничего не помню, — отвечал Лева.

Следователь орал и наконец напомнил, что Лева каждому из молодежи в качестве «сувенира» прислал записные книжки для записей стихов из Библии на каждый день с надписью на первом листе: «1 Тим. 4, 16. Вникай в себя и в ученье, занимайся сим постоянно».

– Да, да, посылал, — сказал Лева. — Но я совсем об этом забыл.

– А мы не забыли. Это лишний факт, подтверждающий, как вы воспитывали молодежь в вашем христианском духе, а иначе сказать — как вы ее калечили, отвлекали от светлой, лучшей жизни и тянули в болото Библии.

— Вот эти письма в этом году писала вам жена.

Лева имел привычку все письма хранить, подшивать, считая, что они имеют значение как историческое, так и познавательное при обозрении этапов своей жизни. Он всегда бережно хранил письма, как драгоценность, и отсылал полученные домой.

И вот теперь следователи в один голос пытались внушить ему, что его жена — тоже «враг», ибо когда следователи знакомились с теми местами в псалмах, на какие она ссылалась, они «усмотрели» такие ссылки на псалмы, в которых Мария Федоровна якобы желает им мести за их дела.

— Вот возьмите, — говорил Снежкин, — стих такой-то. Мы Библию имеем.— Он открыл и посмотрел: — Это она призывает гнев Божий на нас. Как вы расцениваете такое поведение вашей жены?

— Очень просто, — отвечал Лева, — мы охотно пользуемся псалмами, но что у них, у евреев, ветхозаветное и жестокосердное; мщение, ненависть к людям, — мы это не воспринимаем, потому что по Христу мы прощаем и желаем всем добра. Да лучше всего вы у нее самой спросите, что она писала, и станет яснее.

Марусю, жену Левы, вызывали неоднократно. Ей много пришлось пережить. Все записи, письма тех лет были отобраны, сохранился только детский дневник Павлика. В нем она записывала, как рос ее маленький сын, передавала детские впечатления. Возвращаясь с допросов, она плакала, брала эти записи, перечитывала их и думала:

«Почему же, почему же разбилась их, казалось бы, идущая к покою семейная жизнь?»

Вот этот сохранившийся, не взятый «друзьями народа» дневничок, который Мария Федоровна, жена Левы, вела от лица своего маленького сына. Сын ее был в эти годы настолько мал, что сам не мог ни в чем разобраться:

8 марта 1949 г. Я подрос значительно, говорю много слов, бегаю по улице сам, кушаю хлеб с молоком, блины и лепешки… Сейчас мы с мамой в таком горе, что мама все время плачет, а я ее утешаю: у нас пропал папа.

1 марта он уехал в Самарканд за документами, чтобы поехать учиться домой, и вдруг исчез. Мама ищет всюду, и нет следа, она плачет и я плачу, а папа никак не идет; очень жду папу, зову каждое утро, смотрю на кровать, где он спал, но его нет и нет. Мы переехали на другую, маленькую квартиру, у наших хозяев злая собака. Я ее зову Динка и даю ей хлеба.

10 марта. Я проснулся очень рано утром, позвал маму, но ко мне подошла Нюся, а мамы не оказалось дома, я стал плакать. Нюся взяла на руки и стала качать; сколько я не звал маму, она не пришла. Нюся мне сказала, что мама с Марусей уехали искать папу в Самарканд. Наплакавшись, я уснул. Днем опять звал маму, но она не пришла…

12 марта,. Вот мама пришла, я скорей к ней побежал, она меня поцеловала, но на глазах ее были слезы; она мне сказала, что папы нигде нет.

19 марта. Сегодня я ходил с мамой на станцию провожать двух Марусей домой, к бабушке. Я видел, как они садились в вагон, и сказал маме: «огон». Паровоз загудел: ду-ду!», и Маруси уехали.

— Мама, мама! — закричал я. — Мама! — Она бросила пальто, шаль, схватила меня на руки и стала целовать. Я смотрел на маму, гладил ее по лицу и вдруг сильно заплакал. Мама стала меня утешать и спрашивать, о чем я плачу? А я плакал от радости, что она приехала; так долго я еще не расставался с ней в своей маленькой детской жизни.

6 апреля. Сегодня мама и тетя Аня укладывали все вещи и даже мои игрушки. Мама говорит, что мы поедем к бабушке, к дедушке, и я увижу Волгу. Идет дождь, но я на улице. Вот и вокзал. Бежит паровоз, вагоны. Мама волнуется из-за билета и багажа. А я ни за что не схожу с ее рук и требую, чтобы она со мной ходила и разговаривала. Наконец мама купила билет, сдала багаж (не без происшествия), и мы сели в вагон и заняли нижнюю полку. Я кричал: «ду-ду!» и с нетерпением ожидал, когда поезд пойдет.

Вечером мы приехали в большой город Ташкент. Мама сдала вещи в камеру хранения. Мама ушла искать знакомых в городе, а я остался с тетей Аней. Мама пришла промокшая от дождя и усталая. Она сказала, что папа уехал домой. Завтра и мы поедем. Вечером дядя играл на аккордеоне — так хорошо.

14 апреля. Утром я проснулся и спросил маму: «Огони?» Да, еще в вагоне, сынок. Теперь скоро будем дома. Я покушал картошки, немного молока и стал играть. Мама готовила вещи, я лег на голую палку и уснул. До самого Куйбышева я спал, и маме пришлось меня разбудить: «Вставай, Павлик, ведь мы приехали домой, скорей вставай!» Она быстро одела меня, и поезд встал. Мама увидела в окно дедушку и друзей и выбежала к ним. Все взяли вещи, а мама — меня, и мы пошли. На трамвае доехали домой, встретились с бабушкой, которая заплакала при виде нас, вспоминая о папе. Все целовали меня.

Мы поблагодарили Отца за все и сели обедать. С нами были Маруся, Нюся и пришел Толик Зенков, которого я узнал и назвал «Толя». Через полчаса пришла баба Дора, пробыла недолго ушла.

Вдруг пришли два дяди, большие, в шинелях, и стали хозяйничать в доме. Мама меня отдала дедушке. Я немного побыл у него и стал плакать и звать маму. Мама взяла меня на руки, укачала и я уснул. Мама спросила дядю, можно ли меня положить на кровать. Они разрешили, я спал недолго, проснулся. Дяди все еще ходят по комнате и вытаскивают из сундуков все. Книги кладут на стол, все смотрят и что им нравится, берут себе. Мама сказала мне, что у этих дядей спрятан мой папа, я посмотрел на них и отвернулся. Ушел играть с Гогой. Потом дяди забрали книги и письма (они чуть не унесли мой дневник), уехали, а мама стала убирать в комнате. Убирала она два дня. Я ничего не понял и весело играл с Гогой.

24 апреля. Воскресенье. Сегодня большой праздник, мама утром надела на меня все чистое и дала мне и Гоге яички: голубое и красное. Голубое я расколол и съел, а красное было деревянное, открывалось, и в нем лежало еще желтое, и им стало хорошо играть. На улице дождь, и мама утром ушла, понесла папе вещи. Днем мы с мамой ходили к Доре, вечером играли, только мама невеселая. Она говорит, что когда папа был дома, то в этот праздник у нас было очень хорошо, а сейчас ей скучно, больно, что нет папы, и даже она не смогла передать ему булки — не разрешили. Я очень люблю папу и все смотрю на карточку — скорее бы он приехал!

20 мая. Мама очень расстроена из-за папы, она была у дяди, где папа, и узнала много плохого. Она целует меня и обнимает и смотрит на меня, а я ей говорю: «Белый, чистый!» Я думаю, что она смотрит, чистый ли я.

26 мая. Вчера вечером сильно капризничал, режутся зубы, болит рот. Плохо кушал. Папы еще нет, мама ждет и говорит мне, чтобы я любил и не забывал папу. Я его помню и очень люблю, кушаю вместе с ним. Карточку рядом ставлю и кушаю и ему даю ложечку каши и супа.

… Она облокотилась обеими руками на стол, подперла ладонями голову и думала, думала:

«Боже мой! Вернулась с фронта, всю войну прошла, отдавала все. Он тоже вернулся с фронта. Наконец после многих мытарств и после всяких приключений началась нормальная жизнь. Он все отдавал учебе и научной работе, я работаю не покладая рук. Бог дал нам малютку, и вот — все разбито, изорвано, покалечено… за что? То, что он был искренне верующий и преданный Христу, стремился поступать по Его учению, проповедовал Евангелие и звал людей ко Христу — разве это преступление? Разве за это я должна остаться без мужа, а этот малютка — расти без отца?

Почему так поступают с теми, кто от души следует за Христом? Ведь в нем не было ничего такого, что бы настраивало его против власти. Но неужели, неужели правда не восторжествует? И эти

злые, потоптав всякие ленинские положения о веротерпимости, будут чернить его и осудят.

Неужели такая дикая несправедливость возможна в нашей прекрасной стране? Неужели нет людей, которые могли бы остановить этот произвол и восстановить справедливость?»

Ока видела, что все следствие было сплошь ложное. Ни с того ни с сего стали обвинять и ее, что она якобы желала гибели и мщения современной власти, и все это — на основании текстов псалмов, которые она, не выбирая по смыслу, ставила мужу для назидания в Слове Божьем. Старались доказать, что и она сама настроена антисоветски, контрреволюционно. И вдобавок — это нелепое, возведенное на мужа обвинение, что он якобы «жил со многими молодыми сестрами». Кругом только ложь и подлость. Где же правосудие? Где же? О, Боже!..

А машина следствия с пристрастными допросами продолжала работать день и ночь. Вызывали и допрашивали тех, которые знали Леву. Наконец стариков приглашать перестали, а увидели, что нужно создать обвинение в подпольной молодежной баптистской антисоветской организации. Поэтому и стали привлекать к допросам и показаниям только молодежь. И в качестве свидетелей отбирали тоже молодежь, как будто бы Лева не вел никакой духовной работы для спасения грешников среди пожилых людей. Это, конечно, он делал, но совращения в веру пожилых решили не ставить ему в вину.

– Вы не думайте, что нам легко набрать против вас свидетелей. Упорно не хотят говорить, что именно вы совратили их в веру. Не от вас и не через вас покаялись. Комсомольцы вначале говорят, что вы никогда не уговаривали их выходить из комсомола, но… мы умеем вести следствие, умеем! — грозно протянул он. — И они раскалываются и признают, что вы убеждали их выходить из комсомола. В своих показаниях, раскаиваясь, они подписывали, как они страдали душой, оставляя родной комсомол.

– Это ложь, ложь! — твердо говорил Лева.

– Хорошо, мы вам устроим очную ставку.

Однажды Леву вызвали днем. За столом сидел Тартаковский. Он сказал, что сейчас будет очная ставка с одной из сестер, которая вышла из комсомола якобы под влиянием наставлений Левы. В комнату ввели девушку из Чапаевска — Тамару. По ее испуганному виду, дрожащим бегающим глазам Лев понял, какую большую психологическую подготовку пришлось провести «органам» для того, чтобы заставить ее говорить ложь.

– Тамара, Тамара, как я рад видеть тебя!

– А вот мы сейчас зачтем ее показания, — сказал следователь. И он стал читать, как Тамара показывала, что она познакомилась с верующими, стала посещать баптистские собрания в Чапаевске, покаялась, а потом Лева уговорил ее оставить комсомол. — Подписывайся! — предложил Тартаковский.

– Она подошла к столу, дрожащей рукой, не садясь, стала подписывать.

Лев смотрел на нее, и сердце его горело только любовью, только состраданием к этой юной, духовно слабой сестре. Она только-только пошла за Иисусом, и вдруг такая буря ринулась на нее!

— Тамара, — сказал Лева. — Я нисколько не обижаюсь на тебя, что ты неправильно показала, что я говорил тебе о выходе из комсомола. Я понимаю твое состояние, буду продолжать молиться за тебя и верить, что тот огонек, который зажегся в твоем сердце, будет благословением тебе в жизни.

— Это вы что, здесь еще вздумали агитировать? — закричал следователь. — И здесь еще пропаганду разводите, хотите ее опять вовлечь? Замолчите!

— До свидания, до свидания, Тамара. Я никогда тебя не забуду и желаю тебе только хорошего! — искренне, с любовью в голосе говорил Лева.

— Вот видите, — торжествующе сказал следователь, — она подписала, дело оформлено, факт остался фактом, что вы отвлекали людей от общественных организаций. Вы преступник, и тяжелый преступник. Не только это, но мы имеем факты, что ваша деятельность могла вести к подрыву Советской Армии. Что молчите? Это факты! — Он достал протокол допроса. — Володю Шапошникова знаете?

— Да, это сын брата Алексея Ивановича Шапошникова. Он тоже покаялся и стал приближаться к Богу.

— Ну, это колеблющаяся личность. Он вроде от вас и отходит, а вот существования Бога никак не может отрицать. Но мы надеемся — вправим ему сознание. Так вот, он показывает на вас, что слышал, как вы в доме его отца говорили, что лучше сидеть в тюрьме, чем идти в Советскую Армию. Говорили? Признавайтесь, говорили?

— Признаваться мне не в чем, потому что это противно моим убеждениям, и так говорить я не мог, Я считаю службу в армии своей гражданской обязанностью и сам служил в армии.

– Бросьте ссылаться на ваши убеждения. У вас их никаких нет. Вы просто враг, урод, урод. Вспомните, ведь говорили так? Припомните?

– Мне припоминать не приходится, я точно знаю, что так говорить я не мог.

– Так-так, — сказал следователь, — конечно, вы нам можете сказать, что показаний одного свидетеля еще недостаточно. Кстати, вы с Володей Шапошниковым не во вражде? Может быть, он умышленно показывает на вас ложное?

– Нет, я с ним в хороших отношениях, — сказал Лева.

– Вот видите, это для суда будет очень важно. Следовательно, нет данных, что Шапошников показал на вас ложное. Да, но показание одного свидетеля недостаточно. Так вот, да будет вам известно, что ваш помощник Юрий Лаврентьевич Рязанцев, который сейчас находится под следствием и сидит в заключении, признался, что слышал от вас эти самые слова, что лучше сидеть в тюрьме, чем идти в Советскую Армию, и подписал протокол. Так что два живых свидетеля, которые не в ссоре с вами, ваши близкие, не скрыли вашу гнилую сущность и оба подтвердили те же слова. Теперь вы приперты к стене. Признавайтесь!

– Я этих слова не говорил. Я еще раз вам говорю, что считаю службу в армии гражданской обязанностью каждого верующего.

– Хорошо, хотите, я устрою вам очную ставку и вот здесь будут стоять Рязанцев и Шапошников и будут обличать, что вы лгун, их руководитель, лгун. Не стыдно ли вам будет тогда?

– Что угодно делайте, — сказал Лева, — но ложь я никогда подтвердить не соглашусь. Так я никогда не говорил.

Леву увели в камеру. Тяжело ему было. Правда, это не первый удар в грудь, в сердце. Он помнит, когда гораздо выше и старше его духовно близкие говорили на него ложь. Он понимал систему этой машины, которая фабрикует ложные показания; он понимал, как вынудили показать на него и Володю и Юрия, не осуждал их, но все-таки было больно. Больно, что мы, верующие, не способны бываем из-за страха отстаивать истину.

Допросы продолжались. Следователь продолжал кричать, шуметь, и наконец в присутствии Снежкина и следователя ему была дана очная ставка со Славой Беляниным.

— Вы друг друга знаете? — спросил следователь. Вместо ответа друзья обнялись и расцеловались. Снежкин рассмеялся:

– Вот видите, какие мы гуманные люди, даже разрешаем вам целоваться!

– Так вот, Слава Белянин показывает на вас что вы знали, что он работает дружинником, и отвлекали его от этой полезной общественной деятельности, советовали ему, как он и подписал это, отстраниться от этой работы. Ну, а что он комсомолец, он показывает, что вы не знали об этом.

– Говоря правду, — сказал Лева, — я никогда не отвлекал его от работы дружинника и не нахожу ничего плохого в том, что он, будучи христианином, делает полезную работу, и делает добросовестно. Ну, а то, что он комсомолец, об этом, представьте себе, я знал.

— Все, что говорит Смирнский, правда, а все, что я вам подписывал, ложь, и я каюсь в этом и не буду все это подтверждать и подписывать.

Следователь и Снежкин взволновались, пытались было прикрикнуть на Белянина, но тот, возбужденный, не обращал никакого внимания на их угрозы.

– Ну, ладно, ладно, — сказал следователь. — Тут еще есть один вопрос: после того как побывала на очной ставке Тамара, между верующими распространился слух, что вас на следствии бьют и выбили вам зубы. Скажите Белянину, как с вами обращаются.

– Обращение со мной очень хорошее, — сказал Лева. — А то, что у меня сейчас нет верхнего переднего зуба, так это не потому, что у меня выбили его, а потому, что у меня на этом месте был зубной протез, и его при помещении сюда, во внутренней тюрьме, отобрали.

— Почему же отобрали? — удивился Слава Белянин.

— Полагают, что в протезах вделан яд и подследственный, сломав этот протез и выпив этот яд, может умертвить себя. А так я должен сказать тебе: передай всем, что отношение ко мне очень хорошее.

Лева не стал спрашивать Славика, как его допрашивали как «свидетеля», чтобы он подписал ложь. Ему я без слов было ясно, что эти люди своей агрессивной психической атакой нарушали и без того наследственно неустойчивую психику Белянина.

То обстоятельство, что Славик Белянин в дальнейшем течении своей жизни не раз и не два находился на обследовании в психбольнице, подтверждает, какая тяжелая «ошибка» произошла в его сознании в результате этих допросов.

После очной ставки Славика с Левой он, Лева, мог только благодарить Бога за то, что хоть кое-где, а правда все же пробирается в этом неправильно составленном его деле.

— Отче, прославь имя Твое! — продолжал он молиться.

 

Глава 18. Любовь

 

«А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас».

Ев. от Матфея, гл 5, ст. 44

Однажды в камеру, в которой содержали Леву, ввели заключенного из другой камеры. Он был очень удручен и, видимо, сознавал, что следствие ведут так, что ему, пережившему ужасы немецких лагерей для военнопленных, придется побывать и в лагерях для «врагов народа». Временами он страшно горевал и сидел насупившись, смотря в одну точку. Лева подошел к нему и стал беседовать. Он оживился и спросил:

– Вы верующий баптист?

– Да, да, — ответил Лева.

– Так вам, может быть, будет приятно узнать, что я до этого сидел в камере вдвоем — тоже с баптистом, с Юрием Рязанцевым.

– Вот как! — воскликнул Лева. — Ну, как он, не унывает?

— Нет, бодрится. Но таскают его крепко. Он научил меня деть такую хорошую песнь, вот как раз для нас. Мы с ним пели, и на душе становилось легко. Давайте с вами потихоньку споем.

— А какая же это песнь? Как начинается? Какие слова? Заключенный задумался и сказал;

— Право, никак не могу вспомнить… Ни одного слова не могу вспомнить. Но песнь как раз для нас самая подходящая.

Лева стал перебирать слова различных гимнов: «Посмотри, вблизи потока…», «Радость, радость непрестанно…». Но на все его напоминания прибывший в камеру только качал головой:

— Не эта… Не эта…

Долго ломал голову Лева, какой же именно гимн научил его петь Юрий. Наконец сказал: «Когда одолеют тебя испытанья…»

— Вот, вот этот самый, — сказал, оживившись, новичок. — Давайте потихоньку споем его. Уж больно хорошие слова.

– Надеяться хорошо, верить тоже хорошо, но любить… Как любить людей, когда кругом неправда? — спросил подсевший к Леве средних лет человек, голова которого уже покрылась сединой. — Сколько в жизни я видел несправедливости, бед. Что я, в самом деле нарочно, что ли, захотел немцам в плен попасть? Эх… — протянул он. — И вот теперь любить тех, которые меня допрашивают? Да ни за что!

– Христос учил нас и дал лучший путь. А Он говорит: «Любите врагов ваших». А у нас, у верующих, получается — вроде бы и врагов даже нет. Вот меня следователь считает врагом, более того — врагом народа. А я его своим врагом не считаю. Просто — несчастный человек, ослепленный, бессильный поднять голову за справедливость. Христос говорит: «Благословляйте проклинающих вас». Вот Снежкин — начальник отдела, по своей должности он явно проклинает нас. Ну, а я правду говорю: готов только благословлять. Я понимаю, что Бог через него допустил мне такие испытания. Но все это — к славе Его и к укреплению веры…

– Неужели эти все ваши допросы вас еще больше укрепили в вере?

— О да! — сказал Лева. — Мне стало ясно, насколько мы счастливы, имея драгоценную веру Божию, и насколько, наоборот, бессильны, идеологически несостоятельны те, кто пытается разрушить эту веру. Чувствуя свое моральное и идейное бессилие, убедившись, что они не могут нас, верующих, перевоспитать, они прибегают к методам тюрем и лагерей, совершенно пренебрегая при этом указаниями Ленина, как нужно бороться с религией. Христос также говорит: «Благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих и гонящих вас…»

– Да, это я скажу, что ваш напарник так и делает, он молится и о твоем следователе, и обо всех, которые на него показывают…

– И я тоже молюсь, — сказал Лева. — Но я думаю сделать еще больше, как там написано: «благотворите», для своего следователя. Он так в последнее время кричит, что, мне кажется, рискует вовсе разрушить свою нервную систему. Я должен как-то о нем позаботиться.

– Как же вы это сделаете? — спросили в камере.

– Подумаю, помолюсь…

Следователь продолжал требовать, чтобы Лева во всем сознался, и если он не хочет отрекаться от Бога, то по меньшей мере, признал бы себя врагом советской власти.

Лева, наоборот, продолжал настаивать, что он ни в чем не виновен. В ярости следователь продолжал кричать на него, сжимая кулаки, но ничего не получалось. Наконец он, разъяренный, подскочил к Леве и закричал:

— Скажи, кто ты? Сын Божий? — Он занес руку, сжатую в кулак, намереваясь ударить Леву под ложечку. Молнией мелькнула у Левы мысль, почему он спрашивает? Для еврея, по мнению Левы, название «сын Божий» — самое противное.

– Какой я сын Божий? Я только дитя Божье.

– Дитя, дитя… — закричал Тартаковский, обдавая Леву слюной и размахивая кулаками. Однако он Леву не ударил.

– Больше вам я ничего отвечать не буду, прошу вызвать прокурора, дайте мне бумаги, я напишу заявление, чтобы он пришел. Имею я право вызвать прокурора по надзору за органами МГБ?

– Конечно, конечно, он вам покажет, он вас в порядок приведет.

– Не думайте только, что я хочу вызвать прокурора, чтобы сделать вам зло; наоборот — добро.

На следующий допрос явился прокурор Чекменев, который вел надзор над работой следствия. МГБ. Он посмотрел на Леву взглядом, полным презрения. Лева сказал, что хотел видеть его по двум причинам: во-первых, он находит, что следствие приходит к совершенно неправильным выводам и вместо того, чтобы его оправдать и освободить, все направлено на его осуждение.

Прокурор сказал: дело он просматривал и находит: все ясно, он, Смирнский, является закоренелым преступником, для которого не может быть никакого снисхождения.

— Второе, почему я вас хотел видеть, — сказал Лева, — заключается в следующем: меня очень беспокоит здоровье, психическое состояние следователя Тартаковского. Он много работает, много кричит и выходит из себя: это, конечно, ведет к разрушению его здоровья.

И Лева просил, чтобы как-то обратили на него, следователя Тартаковского, внимание — не с целью его наказания, а для облегчения его труда.

На это прокурор сказал, что это «не может быть», чтобы Тартаковский расстраивался и выходил из себя.

– Тут вас много таких, как вы, но с вами он, конечно, не может расстраиваться, так что о нем не беспокойтесь.

– Я христианин, — сказал Лева, — мой долг не только молиться за тех, кто нас обижает, гонит, но и всячески делать добро им…

– А, бросьте все это! Вы будете осуждены, я выступлю обвинителем по вашему делу и буду требовать для вас самого большого наказания: вы — закоренелый преступник.

Вернувшись в камеру, Лева размышлял, что же означает поведение Тартаковского. В самом ли деле он кричит, раздражаясь и свирепея, или же он просто артист, который воплощается в рассвирепевшего, гневного человека, а на душе у него полное равнодушие?

Нет, наблюдая своего следователя, Лева не сказал бы, что он артист, искусный актер. Он действительно переживал за дело, которое вел, и за реализацию тех задач, которые перед ним ставило начальство, выходил из себя и психовал, когда терпел неудачу. Действительно, его сердце было наполнено злом по отношению к верующим.

Лева слышал, как ночью, во время допросов в соседних кабинетах, когда открывались двери, до него доносились удары кулаком по столу, топанье ног. Все это были, вероятно, различные психические приемы, чтобы вызвать у подследственных «ошибку» и во что бы то ни стало добиться от них нужных показаний.

Не исключена возможность, что среди заключенных были и настоящие преступники и врага, но они были вовсе не заметны среди общей массы неповинных арестованных.

 

Глава 19. В огне переживаний

 

«Каждого дело обнаружится: ибо день «кажет, потому что в огне открывается, и огонь испытывает дело каждого, какова оно есть».

1 посл. к Коринфянам, 2-13.

После встречи с прокурором Леве стало вполне ясно, что прокурор — это только деталь общей машины, которая не столько «расследует», сколько — осуждает. Искать у него правды или какой-нибудь справедливости не приходилось. То, что он смотрел на Леву только как на «закоренелого преступника» и ничего не видел: ни его души, ни убеждений — все это говорило о том, что он — один из тех многочисленных и заурядных прокуроров, которые без стеснения совести помогают Берии и его сообщникам свершать свои гнусные дела.

Но Лева как был, так и остался неисправимым идеалистом. «Возможно, — думал он, — в Москве больше справедливости, и если Москва будет рассматривать его дело, — ведь в нем ничего антисоветского нет! — то придет к совершенно другим выводам, и все следствие будет пересмотрено, а он будет освобожден». Ему стало ясно одно, что здесь, в Куйбышеве, он не видал правды, как ни старался, в 1935 году, он не видит ее и теперь и нужно писать в Москву.

На следующем допросе Лева сказал, что он больше никаких показаний давать не будет и требует, чтобы весь следственный материал был передан в Москву, а там рассмотрят его дело.

— Что же, вы нам не доверяете? По-вашему, мы не представители советской власти?

— Нет, я вам доверяю и считаю, что вы представители власти и молюсь за всех, желаю вам только хорошего; но по тем или иным причинам следствие идет извращенно, от свидетелей получают лживые показания. Я прошу направить все в Москву, и пусть там изучат и примут участие в расследовании моего дела.

— Значит, вы отвечать больше отказываетесь?

– Да, совершенно отказываюсь.

– Ну хорошо, посмотрим.

– Ваше дело закончено, — сказал он. — Вы обвиняетесь по статье 58 Уголовного кодекса, часть 2, пункт 10 и по пункту 11. Знаете, что это означает?

– Да, знаю, — ответил Лева.

– Но я все-таки вам прочту.

Тартаковский достал Уголовный кодекс и прочел, что Лева обвиняется по пункту 10, часть 2, «в использовании религиозных предрассудков масс с целью контрреволюционной агитации и пропаганды для свержения существующего строя, и по пункту 11 — в участии в контрреволюционной организации, действующей для свержения советской власти.

— Конечно, вас не расстреляют, — сказал следователь. — Сейчас расстрелы заменяются 25-ю годами. Вы получите заслуженное наказание, а пока вот садитесь за стол, читайте все свое дело и распишитесь, что вы ознакомились с его содержанием.

Это было объемистое дело. Оно содержало допросы как самого Левы, так и свидетелей из молодежи.

Лева уселся читать его, но так как он был сильно истощен и утомлен допросами, то не был в состоянии более глубоко вникать в сущность всего, а фактически лишь бегло просматривал материал.

Казалось бы, ничего особенно плохого не было, отражалась его деятельность, поездки, общение с молодежью, встречи. Лишь местами были резкие искажения — такие, как высказывания Володи Шапошникова или Зайцева, а также о том, что он (Лева) «отвлекал от комсомола», показания Тамары и некоторые другие неправдоподобия. Но не было данных, что он клеветал на советскую действительность, высказывался против правительства или выражал чем-либо недовольство. Казалось, к такому делу совершенно не подходят предъявленные статьи.

— Обвинительное заключение вы получите позже, —.сказал следователь.

Через несколько дней его вызвали из камеры с вещами. В коридоре начальник тюрьмы вручил ему обвинительное заключение, напечатанное на машинке на тонкой бумаге, и тут же его отвели в отдельную спецкамеру.

Оставшись один, Лева стал читать обвинительное заключение. С первых же строк глаза его расширились от изумления и сердце забилось от негодования. В этом обвинительном заключении на

папиросной бумаге говорилось, что органами МГБ раскрыты тайные молодежные баптистские контрреволюционные организации, которые возглавлял Смирнский. В течение ряда лет эти организации действовали на территории Куйбышевской и других областей, они вовлекали молодежь в баптизм, отвлекали от общественной деятельности, вырывали из комсомола. Организацией руководили Смирнский и его помощник по Чапаевску Рязанцев, которые арестованы, и на основании таких-то и таких-то статей дело после расследования передается суду. Подследственные обвиняются по таким-то статьям, до суда содержатся там-то, в суд надлежит быть вызванными такие-то и такие-то свидетели. Был большой перечень молодежи, и ни одного взрослого, пожилого…

Чем больше Лева вдумывался и вчитывался в текст обвинительного заключения, тем больше душа его наполнялась негодованием и смущением. Это была явная, сплошная несправедливость.

Он лег на откидную койку для сна, время было уже спать. Сердце билось страшно часто — не сосчитать. Все его существо не соглашалось со сделанными в обвинительном заключении выводами. Ведь никакой «подпольной контрреволюционной организации» не существовало, даже не было религиозной организации. Все они были членами или приближающимися — верующими членами общин евангельских христиан-баптистов и не помышляли устраивать какую-либо «молодежную организацию», а работали и трудились для Господа и в среде своих общин, как члены единого организма. Вся эта «контрреволюционная молодежная организация» была чистым вымыслом, и даже в разговорах она не существовала, а если и существовала, то только здесь, на бумаге и в воображении следователей и их сподвижников.

Лева не мог заснуть. Он видел, как в волчок непрестанно наблюдал за ним бодрствующий глаз, и подумал: за ним, видимо, наблюдают так пристально именно потому, что другие люди, получив всякие нелепые обвинения против них, не выдерживали и в отчаянии, что не найдут правды, предпринимали попытки покончить жизнь самоубийством.

Лева буквально горел в огне тяжелых переживаний за эту дикую несправедливость, за эти дикие лживые выводы, к которым пришло следствие.

Ведь в результате все построено так, что предъявленная статья говорит только о его враждебности, контрреволюционности, а не о подвигах христианской веры. Лева имел полное моральное право и основание — ненавидеть, проклинать этих бессовестных, поправших все правдивое. Но он молился за них, и никакое чувство — самое малейшее — ненависти к ним не проникало в его сердце. Он понимал, что это — результат борьбы со Христом тех, кто (безуспешно) хочет стереть имя Спасителя с лица земли. Он отчетливо сознавал, что не его терзают, а терзают Христа, Которого распяли в древние времена и Которого жаждут вновь распять современные враги Его.

 

Глава 20. Испытанная вера

 

«Дабы испытанная вера ваша оказалась драгоценнее гибнущего, хотя и огнем испытываемого, золота, к похвале и чести и славе в явление Иисуса Христа».

1 посл. ап. Петра, 1,7

Наконец настал день, когда Леву вывели с вещами и тут же посадили в «черный ворон». Вместе с ним посадили и Юрия Рязанцева. После долгой разлуки братья встретились. Однако поговорить им не пришлось: некто, сидевший в «черном вороне» вместе с ними, следил за ними и не разрешал разговаривать. Их привезли на площадь, где стоит памятник великому вождю революции Владимиру Ильичу Ленину.

Машина остановилась перед зданием суда. Кругом у входа и по лестницам было много народа. Это были члены общины, братья и сестры, пришедшие, чтобы увидеть гонимых за Слово Божие. Это пришли родные как Рязанцева, так и Смирнского. Когда их вводили в здание, раздались приветственные возгласы близких:

– Как вы себя чувствуете? — спрашивали они. В ответ Лева громко воскликнул:

– Слава Богу! Да будет слава Богу!

— Что ты все берешь на себя? Говори и на других что-нибудь… Лева улыбнулся и ничего не сказал.

Начался допрос свидетелей обвинения. Все они подтверждали то, что было записано в протоколах допроса, а когда судья обращался к Леве:

Подсудимый, имеете ли вы какой вопрос задать свидетелю? Лева неизменно отвечал равнодушно, спокойно:

– Не имею.

Вызвали следующего свидетеля. Вышел маленький юноша, почти мальчик. Он стал говорить и подтверждать, что Смирнский беседовал с ним и посоветовал ему не вступать в комсомол.

Лева был близко знаком с его старшей сестрой и приходил в их дом, но с этим мальчиком не имел никаких разговоров.

– Так вы, значит, подтверждаете, что он вас уговаривал не вступать в комсомол? — спросил судья.

— Да, уговаривал, — сказал мальчик и вдруг заплакал и закричал: — Хочу в комсомол! — Запишите меня в комсомол!

– А ты в Бога веруешь? — спросил судья.

– Верую, — сквозь слезы отвечал парнишка.

– Вот когда перестанешь веровать в Бога, тогда и запишем в комсомол. Успокойся! — сказал судья.

– Смирнский, вы имеете какой вопрос к свидетелю?

– Нет, не имею.

Суд вызвал свидетельницу Валю, молодую девушку, которая много помогала Леве в его работе. Она участвовала с ним в поездках и каждый понедельник приходила к нему, чтобы помогать в ведении корреспонденции. Было время, когда она спросила пресвитера общины В. А. Кузнецова: «Меня вызывают в органы, как мне быть?» Тот ответил: «Говори только правду». С этим же вопросом она обратилась и к Леве. Он сказал ей: «Спрашивай об этом у Бога и поступай по совести».

Конечно, ложь нигде не допустима, но Иуда не лгал, он предал Христа. Из наблюдений за Валей и некоторых ее «пояснений» Лева ясно понял, что она вынуждена была осведомлять обо всем МГБ. Лева видел, как она вписывала в свою книжку адреса, чтобы передать затем «ям» о его переписке. Но он не огорчался этим, а размышлял так: «Пусть больше знают, пусть увидят, что он занят только служением Христу, и убедятся, что в его переписке нет ничего враждебного и антисоветского».

Понятно, Леве было хорошо известно евангельское изречение о том, что «соблазны должны прийти в мир, но горе тому, через кого они приходят». Как выяснилось, покойный пресвитер Василий Алексеевич Кузнецов тоже был осведомителем, и на допросах Левы отозвались о нем с похвалой: «Царство ему небесное — хороший был человек!» К «некачественности» его осведомительной деятельности в МГБ относили то обстоятельство, что он «все точно рассказывал о пятидесятниках, а о своей общине кое-что утаивал».

Затем внимание Левы снова переключилось на Валю. Ее стали расспрашивать о том, как она помогала Леве, и о случае, который был в его семье, случае, выявляющем якобы все «лицемерие» Левы. Валя рассказала, что однажды Павлик, их маленький сын, сильно заболел. Мария Федоровна, его мать, будучи сама детским врачом, усиленно его лечила. Однако ничего не помогало. Ребенка рвало, и никакие лекарства он не принимал — был слаб. Тогда Лева сказал нам, молодежи, что нужно прилежно молиться Богу, чтобы Павлик остался жив. Мы молились, Павлик остался жив, и Лева сказал, что это — прямое следствие наших молитв о мальчике.

После этих слов Вали поднялся прокурор и обратился к суду за разрешением — дать ему слово. Ему дали.

— Вот вы видите, граждане судьи, — начал он, — и все присутствующие, что за физиономия этого преступника, какой он негодяй. Сам учится в мединституте — отличник, учится для того, чтобы использовать достижения современной медицины для лечения больных, и в то же время дурманит молодежь, говорит: «Молитесь, Бог поможет». Зачем ему было учиться, прикрываться медициной, которой он не верит? Он — рассадник дурмана.

— Я и теперь верю, — сказала Валя на слова прокурора, — что, когда мы молимся, Бог слышит и помогает.

Прокурор простер руку на свидетельницу и воскликнул, смотря с гневом на Леву:

— Вот плоды ваших преступных трудов!

— Слава Богу!

Что-то говорил защитник Юрия Рязанцева. Из его речи было ясно одно — что он в вопросах Евангелия совершенно не разбирается и сам точно не понимает, что говорит.

— Собранные и предъявленные суду материалы и целый ряд свидетельских показаний лживы и не соответствуют действительности. Что он проповедовал Евангелие, это факт. Что он привлекал ко Христу людей всех возрастов — это тоже факт. Факт также и то, что он христианин и будет исполнять повеление Христа до конца. А выводы, которые делаются из всего этого, и предъявленное обвинение в подпольной контрреволюционной молодежной организации — абсурдны. Он, Лева, готов страдать за Христа, но просит: для того чтобы суд не был виновен в его обвинении, не выносить решение, а передать его дело в Москву, и там оно будет заново пересмотрено.

– Если вы считали, что показания свидетелей неправдивы, то как жаль, что вы не задавали вопросы. Это внесло бы ясность в ваше дело, — сказала судья.

– Это бесполезно. Христос не задавал вопросов ложным свидетелям и не оправдывался. Христос страдал и терпел, и нам надлежит страдать и терпеть.

– Вам понятен приговор?

– Да, понятен, — сказал Лева. — За все слава Богу. Да простит вам Бог все, вы не знаете, что творите…

— Не унывайте! У Господа тысяча лет как один день и один день как тысяча лет.

— Уведите осужденных, уведите скорей! — со злобой закричал прокурор. Он был страшно разгневан. Во время суда он вея себя в высшей степени раздраженно; например, потребовал ареста одной из сестер — Маруси, которая отказалась подтвердить свои показания, заявив, что они не верны.

Но Лева искренне желал, чтобы Бог простил всем: и Снежкину, и Тартаковскому, и судьям. Ибо поистине они не знали, что творили, в эти страшные годы.

 

Глава 21. Он знает

 

«До Он знает путь мой; пусть испытывает меня, выйду, как золото».

Кн. Иова, 23,10.

Если бы не Господь был поддержкой для родных, то они от этого приговора разразились бы плачем, но упованием на Бога укреплялось их душевное состояние. Они твердо знали, что путь их дорогих в руках Иисуса. Он испытывает их, и они будут еще чище. Упование на Бога укрепляло и самих приговоренных. Больно расставаться с дорогими близкими, с родителями, с мамой, с маленьким сыном, но упование на Бога укрепляло их. В дневнике Павлика, где жена Левы записывала его развитие, 17 августа 1949 года она записала:

«Суд. Сегодня мама увезла меня на трамвае, сказав, что поедет к папе. Я был в большом доме, где бегал по коридору и лестнице. Папу увидал два раза по четверть минуты. Дома рассказывал, что видел папу, что он уехал на машине. Мне один год и девять месяцев, я много говорю и понимаю. Но почему папа не с нами, я еще не знаю. Мама плакала. Я ей сказал: «Не плачь, мама, я люблю тебя крепко, крепко»,— и поцеловал маму. А потом стал звать ее гулять. Я очень люблю гулять с мамой».

В тюрьму МГБ Леву и Юрия привезли в одной машине, а потом посадили в разные камеры, говорить им друг с другом почти не пришлось. Но из отрывочных слов Юрия Лева понял, что он остался верен Богу и ни на какие сделки с совестью не пошел.

Приговоренным дали возможность обжаловать приговор в высшей инстанции. Оба обвиняемых написали, жалобы. Принимая их заявления и услышав о тяжести приговора, дежурный по охране сказал, что надежды на отмену или смягчение приговоров нет никакой,

— Сколько я эти годы здесь работаю, — сказал он, — всегда высшие инстанции приговоры только утверждают. Да, было тогда такое время…

Прошло некоторое время, и им объявили, что каждый приговор утвержден без изменения. Родные стали готовить передачи (после суда теперь передачи разрешали), передавать теплые вещи, зимнее пальто, шапки. Лева был особенно обрадован тем, что среди переданных вещей оказались драгоценные листочки со Словом Божиим. Свидания с осужденными не разрешали, сколько об этом ни хлопотали их родные.

Томительно шли дни и часы. Хотелось скорей в дорогу — так тяжело было сидеть в этих камерах…

И вот, вызвали Леву, Юрия и еще некоторых осужденных, как всегда, тщательно обыскали и направили на станцию. Шли они вместе, моросил дождь…

Что впереди? Прощай, родной город! До свидания, дорогие, близкие родные! За что все это? Для чего все это?

— Только Бог помогал мне, — сказал Юрий. Вот только я согрешил: показал на тебя неправду, — сокрушенно произнес он.

– Да, — протянул Лева, но как же так могло случиться?

– Ну, они взяли в оборот Володю Шапошникова, что ты будто бы говорил, что лучше идти в тюрьму, чем в Советскую Армию. Мотали, мотали его, он и подписал. Потом вызвали меня и говорят, что Смирнский говорил эти слова и при вас — это показывает Шапошников. Я стал отказываться, что таких слов никогда не слышал и при мне Смирнский ничего подобного не говорил. Тогда они стали сильно нажимать на нас, а Володя стал умолять меня подписать, иначе ему будет плохо. Я долго сопротивлялся, но потом — сам не знаю как — подписал…

– Я не знаю, что будет. Срок очень большой, — сказал Лева. — Я уж и так много перенес, и, возможно, придется смертью прославить Бога, уйти в вечность в этих страданиях. Что бы то ни было, я готов к этому. Для меня жизнь — Христос, а смерть — приобретение. Конечно, лучше выйти из этой плоти, разрешиться

и быть со Христом. Только когда подумаешь, что сделал Он для нас и как мало мы сделали для Него, то понимаешь, что нужно остаться в этой жизни и быть светом для многих…

– Да, я думаю, что тебе не следует особенно унывать, — сказал Юрий. — Ведь у тебя специальность медицинская, тебе будет не так трудно, а там, глядишь, не может быть, чтобы все двадцать пять лет держали в заключении. А вот мне, — что я буду делать в лагерях? Я ведь химик, там это не пригодится, и придется работать на самых тяжелых работах. Правда, здоровье у меня неплохое и физический труд будет для меня полезен…

– Не будем смущаться, — предложил Лева. — Он знает путь, и Он силен сохранить тебя, переплавить, и ты будешь сильным работником на нивах Его.

– Дай Бог! — сказал Юрий. — Главное — это веру сохранить…

– Если бы мы не имели этих испытаний, — заметил Лева, — то, возможно, не были бы способны на жертвенный трудовой путь. А теперь Сам Господь будет воспитывать, укреплять, чтобы мы меньше занимались земным, а посвятили себя делу. Когда они доехали до станции Петропавловск (это был Петропавловск казахский), начальник конвоя выкликнул Леву и некоторых других с вещами.

Друзья быстро распрощались. Леву ссадили, а Юрия Рязанцева повезли куда-то дальше, в Сибирь.

Друзья расстались. Надолго ли? Неужели встреча только на небе? Если люди не знают ни милости, ни сострадания, то Бог — Он милосерд. Он силен, Он знает, Он любит, Он усмотрит…

 

Глава 22. Избави от лукавого

 

«И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого».

Ев. от Матф. 6,13.

Прибывший этап повели в большую Петропавловскую пересыльную тюрьму. Сюда прибывали этапы осужденных из разных частей России. Здесь формировали новые этапы и направляли в различные лагеря.

Камера, куда попал Лева, была большая, с обширными двухэтажными тарами по обеим сторонам стен. Была масса всевозможного народа. Особенно много было с Кавказа — чеченцев, ингушей. Большинство было по 58-й статье — «враги народа».

Вся эта атмосфера для человека, впервые попавшего в пересылку, показалась бы дикой. Все утопало в табачном дыме, кругом раздавались ругань, сквернословие. Люди ссорились из-за каждой мелочи, нервы у всех были взвинчены до крайности.

Но для Левы это было не ново. Не первый и не второй раз в жизни он попадает в пересылки. Конечно, но не мог сказать, как обычно говорят рецидивисты: «Кому тюрьма, а мне — дом родной».

Лева никогда не мог свыкнуться с тюрьмой. Это было страшное дело, где нет моральных устоев, где веселье и радость вызывают грязные анекдоты, где Христос, Его любовь, как бы вовсе отсутствует для этих людей, опустившихся от злобы. Здесь ему трудно, трудна дышать — и физически и духовно. Но он верил и понимал так, что если Бог привел его сюда, то, стало быть, он нужен, он на пути к лучшему.

Среди заключенных ходили слухи, что ближайший большой этап формируется в Джезказган, на медные рудники. Как ни скрывала его от них администрация, это из всех лагерей были самые страшные, режимные.

Заключенные волновались. Никому не хотелось попасть в Джезказган, или, как его называли, степной лагерь Шахты, руда — вот все производство этих больших лагерей Лева молился.

— Господи, Ты Один знаешь, что для меня лучше. Мне говорят «там плохо». Если возможно, избавь меня от этих медных рудников, не введи во искушение, но избави от лукавого! Отче, прославь имя Твое!

В определенное время многие горцы — чеченцы и ингуши — как по команде, расстилали свои платки, преклоняли колена и начинали молиться Аллаху. Никакие поверки, окрики не могли оторвать их от молитвы. Молитва Аллаху была для них священна. Когда после отбоя все стали ложиться спать, Лева преклонил колени и стал молиться. Никто не помешал ему. Утром он сделал то же, обращаясь к Всевышнему.

– Ты в Бога веруешь? — спросил его пожилой чеченец.

– Да, верую, — ответил Лева, — за веру и попал сюда.

– О, это хорошо! — сказал чеченец.

Скоро его пригласили на левые верхние нары, где были кавказцы. И молодые, и старые, они смотрели на него дружелюбно, и один, самый старый из них, сказал, что все они очень уважают верующих.

— Кто в Бога верует, у того есть совесть, — сказал кавказец. — Кто в Бога не верует — совесть пропадает — плохой.

– Я не боюсь, — сказал Лева. — Но только я верю, что Бог направит меня в самое лучшее место. Он избавит от лукавого.

– Это хорошая вера, — сказал молодой осетин. — У нас там тоже есть такие верующие, как ты, осетины.

– Смирнский! — раздался голос надзирателя. — Лева вскочил, подошел к, двери. — Собирайся на свидание, к тебе жена приехала.

– Как же она могла узнать, что вы здесь? — раздались голоса заключенных. — И так быстро приехала!

– Я молил Бога, — сказал Смирнский, — и с молитвой вручил надзирателю маленькое треугольное письмо, адресованное домой. Вот, видимо, оно и дошло.

Леву вывели из камеры, повели коридором, ввели в другое здание, и там, в углу коридора, одетая в шубу, закутанная в шаль, ждала его жена Маруся.

– О, как я рад, что ты приехала! — воскликнул Лева. — Это необыкновенно!

– Да, как только я получила маленькое треугольное письмо, тотчас собралась и выехала. И знаешь, я уже была на свидании у папы.

– Как, разве папа здесь? — спросил Лева.

– Да, — сказала Маруся. — Ведь он кончал срок ссылки в Кокчетаве, но, видимо, злые люди, что осудили тебя, дали туда сигнал, чтобы его не освобождали. И его снова арестовали, быстро провели следствие и осудили на заключение в лагеря.

– О, Боже мой, Боже мой! Ведь он такой старенький! Что они от него хотят?

– Он там, в ссылке, работая фельдшером, продолжал общаться с верующими и читал Евангелие, вот и вся причина.

– Да как он выглядит? — спросил Лева.

— Дали нам свидание через решетку, он такой старенький, с длинной бородой, весь дрожит от холода. Ведь сейчас такой холод завернул здесь. Снег сыплет, вьюга. Я с трудом дошла к тебе. Он спрашивал о тебе. Я сказала, что ты получил 25 лет. Он удивился. Удивился не только отец Левы – Сергей Павлович – удивились и надзиратели которые присутствовали «Какое же преступление он сделал?»

– А как ты попала к папе?

– Он сообщил мне, что находится в. Петропавловске, и дал адрес верующих, которые его посещают с передачей. Я приехала прямо к ним, они направили меня вначале на свидание к папе. Мы побыли у него, а потом уже я стала искать тебя. Отец сидит в другой тюрьме.

Нельзя выразить словами, как радостно было для обоих это свидание. Но оно пролетело как миг. Маруся передала Леве передачу, ободряла его, он взаимно ободрял ее. Они расцеловались и расстались — надолго.

Когда Лева с передачей вернулся в свою камеру и стал угощать заключенных съестным, — все наперебой расспрашивали его о жене.

— Мы долго были в разлуке, она прошла весь фронт — и осталась верна. У нас маленький ребенок, ему 15 октября будет 2 года.

– О, твоя жена необыкновенная, достойная жена!

– Да, моя жена как ангел Божий, — сказал Лева. — Сколько любви и заботы она вкладывала, когда я учился и когда меня брали в тюрьму..

Прошло еще несколько дней, и Лева был направлен с этапом на медные рудники в Степлаг.

 

Глава 23. Помощь

 

«Ибо, как Сам Он претерпел, быв искушен, то может и искушаемым помочь».

Евреям. 2,18.

Наконец они у места. Видны вышки шахт среди далеких степей, лагеря, огороженные проволокой, каменные побеленные бараки. Прибыли, когда все уже было покрыто снегом и зима все сильнее вступала в свои права. Как обычно, их поместили в карантинные больницы.

Таких заключенных, как здесь, Лева еще не видел. Они отличались от всех заключенных, которых когда-либо видел Лева. Это были люди под номерами. На шапке, на спине, на брюках, в области правого бедра, на правом рукаве бушлата и телогрейки — везде был вырезан материал основной ткани и вместо этого были поставлены белые лапки, на которые черной краской наносился номер заключенного. Он был уже теперь под номером. И когда после санобработки прибывшим этапникам выдали обмундирование, то Лева увидал, что им всем выдали лапки, ножницы, нитки, краску, и на брюках, рубашках, на верхней одежде они должны были сами– вырезать и вышивать эти лапки — свои номера. Леве достался номер «СЩ— 8».

Эта нумерация, эти люди под номерами — было дико для Левы, хотя он и был старый арестант. Кто изобрел это, кто «усовершенствовал» эту систему заключения? Нет ли тут унижения человеческого достоинства — значиться и ходить только под номером? Кроме этой своеобразной."номерной системы» Леву интересовал только один вопрос; есть ли здесь дорогие братья? Так хотелось услышать родную речь, помолиться, поделиться всем пережитым!

На второй день к этапникам подошли два шахтера. По их особо приветливому виду Лева подумал: «Не братья ли?» Подошел и спросил:

– Кого ищете?

– Нет ли здесь верующих? — спросил один коренастый.

– Я верующий! — ответил Лева, улыбаясь.

– Брат?

– Брат!

– Они обнялись, расцеловались. Какое счастье было Леве — повидать дорогих братьев!

– У нас еще есть братья, есть и брат-пресвитер.

– Как хорошо, как хорошо! — воскликнул Лева.

– Весь этот лагерь разбит на несколько лагпунктов, хотя они находятся в одном месте, но друг с другом не сообщаются.

— Но мы знаем, что в каждом лагпункте есть братья.

– А есть тут больница, санчасть? — спросил Лева.

– Есть больница и есть санчасть, — ответили ему. — А ты кто по специальности будешь?

— Я работал фельдшером, потом три года учился в мединституте, так что незаконченный врач.

– Здесь в медработниках большая нужда. Завтра же сходи в санчасть или в больницу. Конечно, устроишься.

– А как вы имеете общение друг с другом?

– Выходные дни имеем, вместе собираемся, поем в бараках. Нас особенно не притесняют.

– А как у вас в отношении вечери Господней?

– Мы уже говорили об этом, но ни разу еще не совершали ее. Вино можно достать через вольных шахтеров, но денег у нас нет. Денег нам на руки не выдают, наш заработок передается в ларек, и только оттуда мы можем приобретать продукты.

– Сейчас я, — сказал Лева. — Он порылся в пальто и вернулся к братьям:

– Доставайте вино, поговорите с братом-пресвитером, и дай нам Бог в следующее воскресенье иметь вечерю Господню!

Через два дня братья-шахтеры принесли в зону красное вино для хлебопреломления. В следующее воскресенье была большая радость: Лева познакомился с пресвитером Огапценко Иваном Григорьевичем. Это был высокий худощавый брат из Одесской области. Его душа сияла любовью, радушием, он и Лева как-то особенно быстро сблизились друг с другом после первых встреч.

— Вот Слова Божия нет у нас, как жалко! — говорил брат Онищенко.

— Будем молиться, — сказал Лева, — и Господь все устроит. В воскресенье в одном из бараков, в углу, братья собрались, чтобы провести вечерю.

О, это была чудная, незабвенная вечеря Господня! Участники в страданьях Христовых, братья вспоминали, как Иисус протягивал ученикам хлеб, как разливал вино в память Своей Крови. Каждый, с благоговением молясь, в слезах, участвовал в этой вечери. Тихо, тихо пели, и словно небесные силы наполняли души каждого, и с этими новыми силами каждый готов был идти дальше по узкому тернистому пути.

Эта вечера была могучей помощью для души каждого. Ее участники сердечными очами видели образ Претерпевшего, в искушениях могущего им помочь…

 

Глава 24. Не унывать

 

«Должно всегда молиться и не унывать».

Ев. от Луки, 18,1.

Маруся, жена Левы, и Вера, жена Юры, ждали — ждали писем от мужей, что отправились в путь страданий. Письма приходили редко, очень редко. В лагерях, куда был направлен Лева, разрешалось писать два письма в год.

Молились жены, посылали посылки, вопияли к Богу и вспоминали слова Христа, что всегда должно молиться и не унывать.

Рос маленький Павлик — сын Левы. Мать записывала в дневнике его развитие, как учит он стихотворения, как начал петь. 15 октября 1949 года ему исполнилось два года. В его дневнике Маруся записала:

«Дали кусочек пирога и кувшинчик молочка. Потом я рассказывал по картинкам и про лису, и про ежика, и про мишеньку… На днях я пел слова из гимна «По дороге испытанья поведу тебя вперед». А когда спал, то наклонился к матери и сказал: «Христос поведет людей». Мама очень удивилась, что я соображаю, что пою. Она мне не говорила об этом. Я очень люблю книги и каждый день прошу у мамы новую книгу, говорю ей — «почитай»…

Лева подал заявление начальнику санчасти, чтобы его приняли на работу в хирургическое отделение больницы. Хирург Петцольд сказал, что место фельдшера есть и что он будет очень нужен. Лева ждал только конца карантина, чтобы перейти на работу в больницу. Все-таки ему будет легче: ведь он так любил медицину. Но однажды в барак пришел хирург Петцольд, подозвал Леву и тихо сказал:

— Вас брать на медицинскую работу не разрешают. Я узнавал, в чем дело. Оказывается, на вас вместе с вашим делом прислана какая-то ужасная характеристика, и здесь, в лагерях, вам придется нелегко, как самому худшему преступнику. В общем, жаль, но взять вас мы не можем…

Лева уже и в прошлом испытывал нечто подобное. Он понял, что Тартаковский не успокоился на том, что добился для него максимально возможного приговора, и в дикой ненависти, что Лева не отказался от Бога, сделал все от него зависящее, чтобы погубить его до конца.

Леве было и грустно, и больно. Он чувствовал, что впереди тяжелые страдания. Одни страдания. Искуситель всячески хотел обрушиться на Леву, чтобы он стал унывать, падать духом, приходить в отчаяние. Но он вспоминал слова Иисуса, слова Евангелия: «Должно всегда молиться и не унывать». Бог ли не защитит избранных своих, вопиющих к Нему день и ночь?

Карантин кончился. Леву назначили в этап для перевода в другой лагпункт. Есть ли там братья, никто не знает. Лева просил всех близких верующих молиться о нем и с верою в Иисуса вышел из этой зоны и последовал в другой лагпункт.

Там включили его в бригаду, которая грузит руду на платформы. В большинстве она состояла из молодых, крепких парней, так называемых «власовцев», которые были в плену во время войны.

Работа была очень тяжелая. Лева с трудом поднимал тяжелые камни и бросал их на платформы. Лагпункт был переполнен заключенными. Работали в две смены: дневная и ночная. Когда бригада, где был Лева, возвращалась в барак с ночной работы, то они не имели возможности раздеться и лечь на нары, так как эти нары занимала дневная бригада, не вышедшая на работу. И нужно было сидеть и дожидаться, когда, та бригада встанет и уйдет, а потом, позавтракав, самим ложиться на свое место. Получалось так, что не было своего уголка, где бы можно было положить свои вещи. А начальство собирало собрание и требовало одного: выполнения и перевыполнения норм.

…Сыплет снег, ярко горят прожектора, холодно, но холод этот неощутим. Нужно работать, нужно бросать камни. Лева поднимает камень, раскачивает его, бросает на платформу. Но камень не долетает, он попадает в голову рабочему, который наклонился, чтобы поднять руду. Рабочий падает, вскакивает, а потом в страшном гневе бежит к Леве и замахивается над ним, чтобы его избить…

 

Прошли годы. Рухнула эпоха «культа личности» Сталина. Партия и правительство резко осудили практику «недозволенных методов дознания», на первом плане которых была — пытка лишением сна. Было упразднено Министерство государственной безопасности и вместо него учрежден Комитет госбезопасности.

В местах заключения, в тюрьмах и лагерях все стало по-иному. Массы невинных людей реабилитировали, оправдывали, снимали с них мнимую «вину». И была пасхальная ночь, когда офицер штаба принес и показал Леве документы: он срочно освобождается, невиновен, реабилитирован. Эту ночь Лева никогда не забудет, душа пела: «Христос воскрес, а с Ним и я! Христос воскрес, с Ним и я!»

Наутро радио лагеря передало, что пересматриваются дела, советская законность торжествует, ленинские нормы и ленинская политика восстанавливаются. Как пример сообщалось, что Смирнский, приговоренный к двадцати пяти годам заключения, освобождается — реабилитирован.

— Страшные времена были, ужасно заставляли работать. Я почти нажил себе язву желудка в это кошмарное время, — делился он с Левой.

– Меня не за что благодарить, — отвечает тот и опускает голову. — Вы реабилитированы? Какие планы?

– Учиться, учиться, — отвечает Лева, — стать врачом и до конца оставаться христианином.

— Учитесь, — желают ему оба «друга народа», — будете старшим товарищем среди молодых студентов.

— А мы ведь знали, что вы о нас молитесь, — замечает Снежкин, — и не являетесь нашим врагом. Времена тогда были такие…

— Мы должны сообщить вам грустную для вас новость, — говорит уполномоченный. — Ваша реабилитация отменена, дело по ходатайству генерального прокурора Руденко пересмотрено. Вам зачтен тот срок, который вы отсидели…

Уполномоченный был удивлен. «Я никогда даже не слышал, чтобы у реабилитированного отменяли его реабилитацию. Это странный случай. По-видимому, у вас есть какие-то враги, которые вредят вам и делают зло. Так что — давайте вашу справку, и мы выдадим вам другую — о вашем освобождении.

Лева вернул справку, и ему выдали другую, согласно которой он считался отбывшим срок определенного наказания, но не реабилитированным.

Большим, страшным горем для Левы было это событие. Молясь, напрягая силы, переживая, он продолжал все же сдавать госэкзамены.

— Неужели нет правды, справедливости? Неужели над страной снова начинает сгущаться мрак, а верующих ожидают новые страдания?

— Что с тобой? — участливо спрашивали его студенты, с которыми вместе Лева сдавал госэкзамены. — У тебя вид такой, как будто ты каждый день родственников хоронишь…

– Тяжелые переживания, – отвечал Лева. – Очень тяжелые.

Прошли годы, но эта отмена реабилитации была страшной раной для Левы. Она отразилась на его материальном положении. Когда он достиг пенсионного возраста, у него не хватило медицинского стажа. Работая врачом, он не может получать пенсии.

Но не только одно это. Леву всегда тяготит моральное сознание что ты «к злодеям причтен», что люди, люди правосудия, не хотят восстановить справедливость и правду, оправдать его.

Он писал, хлопотал о пересмотре своего дела, но из Куйбышевской прокуратуры приходит один и тот же ответ «Осужден правильно, дело пересмотру не подлежит»

 

Эта книга — автобиографическая повесть Юрия Сергеевича Грачева (1911-1973), пламенного проповедника Евангелия и духовного писателя. Тяжелые испытания, выпавшие на долю ревностного христианина Левы Смирнского — Ю.С. Грачева, — не сгибают его, но напротив, закаляют его характер, укрепляют в нем доверие Богу, воспитывают «те же чувствования, какие и во Христе Иисусе» (Флп. 2, 5). Многократно проверенные им слова «Господь усмотрит», звучат лейтмотивом всей его повести. Но, к сожалению, в книге нет окончания, неизвестна дальнейшая судьба ее героя, служителя Христова.

Господь и в дальнейшем был с рабом Своим, ибо верен Обещавший, Который сказал: «Не оставлю тебя и не покину тебя»