Глава 1. Шиткинский узник

— Когда мы тебя обыскивали, я думал, что непременно найду оружие, — сказал человек в черном полушубке, сурово глядя на Леву. — Разворачиваю твою подстилку, щупаю, да, действительно, что-то есть. Ну, думаю, нашел! Вытаскиваю… коробку зубного порошка.

Лева посмотрел на говорившего и улыбнулся:

— Оружие вы все-таки у меня нашли и отобрали. Но оно вам не опасно. Отдайте его мне.

— Какое оружие? — удивился человек в полушубке.

— Вы взяли у меня Библию, духовное оружие верующих, чтобы противостоять злу и греху.

— Ну, Библию мы тебе не отдадим. Все твои бумаги и книгу направим в следственный отдел — там разберутся. Сейчас тебя увезут в село Шиткино: там уполномоченный ОГПУ, он разберется, кто ты, и если не преступник, то вернет тебе книги и отпустит на все четыре стороны.

Пришел час расставания с дорогим братом, который вез Леву к берегам Ангары. В пути они были вместе недолго, но уже крепко полюбили друг друга, как действительные братья по Крови Христа.

— Лева, Лева, — вздыхал брат, обнимая арестованного, — чует мое сердце, большие скорби ждут тебя. Но ты не унывай, не грусти, брат. Вот меня не арестовали вместе с тобой, а мне как-то грустно, хотя у меня семья. А так бы я поехал вместе с тобою. Но я тебе вот что скажу, Лева: Бог, в которого мы верим, Иисус Христос — Он пойдет с тобою. Он ни на минуточку не оставит тебя, верь, — поддержит, утешит, защитит;

— Верю, верю, — сказал в ответ Лева.

Подали подводу. Вооруженный охранник стал торопить Леву. Они сели в сани. Лошадь тронулась. Вдруг брат, грустно смотревший на отъезжающего, вновь бросился к нему, стал обнимать и что-то сунул ему в руки.

— Это хлеб, — сказал он громко. Конвоир на это не обратил внимания.

— А как же ты сам без него? — спросил Лева. — Ведь у тебя, я знаю, только одно это…

— Да, это самое дорогое, что я имел. Но я отдаю его тебе. Лева прижал к груди книгу. Это был Новый Завет карманного формата.

Бодро бежала лошадка. Взошедшее солнце золотило стволы вековых сосен. Морозный воздух, окружающая красота природы — все, казалось, бодрило, успокаивало. Лева чувствовал себя исключительно радостно. Ехал на страдание, в тюрьму, но в то же время какое-то особое чувство счастья наполняло душу. И причина тому — недавнее прощание с братом, его добрые слова ободрения, а главное — эта дорогая книга, которую пожертвовал ему брат. Все это говорило, что Лева окружен любовью Отца, Который готов помочь, поддержать во всем. «Везут к Шиткино, — думал Лева. — Интересно! Ведь в этой таежной деревне отбывал ссылку мой папа, и мне предстоит быть тоже в этом месте. Что хочет этим сказать Господь?»

Скрипели полозья саней по укатанной дороге. Возница подгонял лошадь. Поляны сменялись густой тайгой, но Лева словно не замечал окружающего. Он даже забыл, что арестант. Ему вспомнилось детство, родительский дом, любовь отца, матери… Да, он давно уже не видел материнской ласки, лишен всего домашнего. Но не сожаленье, не горе заполняют его душу. Он знал, что его родители давно уже передали его в распоряжение Отца Небесного, и этот Отец сильнее. Он более любящ, более заботлив, чем земной. Ведь в папе, в его любви к жизни отражался только частично Небесный Отец, а теперь он в руках этого Небесного великого Отца Бога, которого в массе своей люди не знают и не чтут. Поэтому-то они так несчастны, так злы. Поэтому одни взяли в узы многих, другие же сковали цепи для себе подобных.

Вот и Шиткино — небольшое село, расположенное в тайге. Совсем близко от села они переехали замерзшую речку, которую, как сказал возница, здесь называют Ана.

— Откуда такое странное название? — спросил Лева.

— Да говорят, что когда-то чалдоны, основывая эти таежные места, называли реки по-разному. Ну, и этой тоже дано несколько имен, но больше она известна как Ана. Подъезжают к речке, спрашивают: «Это Ана?» Поселившиеся тут отвечают: «Ана. Ана». Вот так и закрепилось за ней такое название.

В Шиткине уполномоченный ОПТУ, посмотрев документы Левы, отнесся к нему очень приветливо и дружески расспросил, куда и как он едет. «Какой хороший человек!» — подумал про себя Лева и подробно рассказал ему, что он верующий, ехал на берег Ангары, чтобы навестить знакомого ему верующего, который был сослан в эти места.

— В этом ничего плохого нет и задерживать вас нет оснований, — сказал уполномоченный. — Но все-таки я должен о вас на вести справки. Я сделаю запрос о вас в Красноярский сектор ОГПУ.

Сердце у Левы екнуло: ведь сто как раз там ищут!

— Ну пока вы мне разрешите, дав подписку, ждать ответа из Красноярска здесь, в Шиткине? — спросил Лева уполномоченного.

— Ну зачем же? Мы представим вам лучшие условия, — произнес, улыбаясь, уполномоченный. Вы человек верующий, к мы направим вас в церковь. Молитесь там своему Богу и просите милости у Него.

Этот ответ уполномоченного был Леве непонятен, но, так или иначе, он поблагодарил уполномоченного. — Вам виднее, как лучше содержать меня, — сказал он представителю органов безопасности.

Действительно, стражник повел Леву к маленькой деревянной церквушке. Подойдя ближе к ней, Лева понял все… Церковь была огорожена колючей проволокой. У дверей стоял часовой. Церковь превратили в тюрьму. Дверь открылась, захлопнулась. Лева услышал звук задвигаемого засова и щелкание замка.

От внутреннего церковного убранства в православном храме ничего не осталось. На деревянном полу лежали двое. У двери стояла зловонная кадушка для оправления естественных надобностей. Когда Леву ввели, лежащие поднялись и подозвали его к себе.

— Коль устал, садись с нами рядом. Тут ни стульев, ни кроватей нет. Откуда? Кто ты? — спросил один из арестантов, пожилой бородатый старик.

Лева рассказал о себе.

— Значит, верующий, баптист, — сказал бородатый и, покачав головой, продолжил. — Сейчас сажают всех: и верующих, и неверующих, и богатых, и бедных, — ничего не поймешь…

Другой оживился и тоже вступил в разговор:

— Действительно, ничего не поймешь. Я вот вор, и неплохой вор. Лошадей, бывало, крал, и по тюрьмам хаживал. Ну, действительно, сидели спекулянты, убийцы всякие мошенники, а сейчас, погляжу: переполнены тюрьмы битком, мужичья полно всякого. А вот вора, как я, даже как-то меньше стало.

— А вы сами-то как сюда попали? — поинтересовался Лева.

— Да я как-то тут проезжал, украл кое-что в кооперативе. В Канске выпил с дружками. Ну, меня и прихватили и сюда на суд привезли.

— Что же, думаете — осудят? — спросил Лева,

— Конечно, осудят! — ответил вор. — У меня нашли товары, поймали с поличным. Да только меня это не беспокоит. Нам, ворам, маленькие сроки дают, он быстренько пролетит — и опять свобода. А вот этому мужичью — и он ткнул пальцем в бородатого старика — контру дают, враг, мол, советской власти. Десять лет или вышку. Вот это да!

Потянулись дни заключения в церкви. Не потому, что уполномоченный посоветовал, а потому, что Лева не мог обходиться без молитвы, он усердно молился Богу из этого поруганного, оскверненного православного храма, куда народ, жаждущий света и облегчения, долгие годы, еще до революции, приходил со своими горестями и радостями и, как мог, как научен был, молился Богу. Здесь венчались молодые, отмечая начало новой жизни и прося у Бога благословения. Здесь отпевали покойников. Сюда приходили матери, вдовы со своим горем и, крестясь, вздыхали перед Богом… И вот теперь это место, куда стремилась душа народа, облагораживаемая верой, было поругано, превращено в зловонную тюрьму.

Почему-то Леве вспомнился текст, и он, найдя его, прочел в Евангелии: «Когда увидите мерзость и запустение, стоящие на святом месте…» И невольно сформулировался вопрос: «Почему это русское православное священство, в руках которого была Библия, не отдало все жертвенно, чтобы просвещать народ, учить его добру, состраданию. Почему оно отвратилось от истин апостольской Церкви, вело недостойную жизнь? А в результате многие потеряли веру, благоговение перед Богом. И вот теперь — мерзость и запустение…»

— А люди, которые сегодня находятся у власти, — размышлял далее Лева, — которые зовут к новой жизни, к строительству нового мира, почему они так увлекаются тюрьмами?

Леве вспомнилась песня, которую распевали в школе. Там были такие слова: «Церкви и тюрьмы сравняем с землей…» Что же получилось? Где же правда? Лева вспомнил своего отца. Это был честный, отдававший всю свою жизнь близким фельдшер, всегда работавший и содержавший большую семью. Лева никогда не слышал, чтобы он выражал какой-либо укор власти или был недоволен советским строем. Ни одного слова против правителей он не слышал от него. Активный работник профсоюзной организации, награжденный за многолетнюю трудовую деятельность званием Героя Труда… и вдруг в одну ночь арест, обвинен в антисоветской агитации с целью свержения существующего строя, объявлен врагом народа… И не только он, но и целый ряд искренне верующих людей, верующей молодежи, о которой Лева знал точно, что они никакой политикой не занимаются, а только стремятся жить по Евангелию.

И вот теперь Лева, оглядываясь на пройденный им путь посещения ссыльных верующих, с которыми он встречался, беседовал, внимательно опрашивая каждого по составленной им анкете, видел массу людей — гонимых, поруганных, оторванных от семей, брошенных в тюрьмы, концентрационные лагеря, в далекие ссылки… И все эти люди были совершенно ни в чем не повинны. Почему? Почему это все происходит?

Времени для размышления было много. Открывая Евангелие, Лева читал слова Христа: «Меня гнали и вас будут гнать». Он читал дивные страницы из послания апостола Петра. Страницы эти отвечали ему на вопросы, почему и для чего надлежит христианам нести свой крест.

Временами к Леве приходили и другие мысли. Ведь он учился в советской школе, и учился неплохо. Они изучали общественные науки, политэкономию, и Лева знал, что по известному всем учению в основе лежит материальный мир, вопросы экономики. Они-то именно и определяют мораль и законы.

Леву учили, что когда был выгоден рабовладельческий строй для господствующих, то процветало рабство. Когда строй этот в связи с развитием производительных сил стал экономически невыгоден, то рабство пало. Произошло это не потому, что люди стали добрее и поняли, что нехорошо брата-человека держать рабом, а потому, что это стало экономически нецелесообразно.

«Так и теперь, — думал Лева. — Нужно строить заводы, каналы, новые города, осваивать далекие глухие места, для этого нужна дешевая рабочая сила. И вот тысячи тысяч заключенных повсеместно строят за пайку хлеба, чтобы не умереть с голода». И общественные науки, которые он изучал, словно говорили ему: это прекратится лишь тогда, когда новые технические силы — машины — устранят надобность в этом массовом рабском труде. Лева гнал от себя эти мысли, он хотел верить по Писанию, что начальник (власть) есть Божий слуга, что во главе правительства стоят справедливые люди, которые должны наказывать только преступников и освобождать невинных. Не потому ли он, посещая ссыльных и заключенных, собирал по этому вопросу материалы, анализировал их, чтобы потом со всеми этими данными поехать в Москву, добиться свидания с Иосифом Виссарионовичем Сталиным и показать ему, сколько невинных людей страдает. И он разберется, и всех верующих выпустят, и молитвенные дома откроют, и все будут славить Бога и трудиться, как верные граждане. Ведь писал же Сталин о «головокружении от успехов», отмечая, что в некоторых местах церкви закрывают несправедливо.

— Да, если бы добраться, если бы рассказать, если бы узнали там, в верхах, что творится…

Лева молился, снова читал Евангелие и опять молился. На душе становилось спокойно, и он опять верил, что власть — это слуга Божий, который не напрасно носит меч. Ведь и сердцем фараона управлял Господь, чтобы показать славу Свою. Народ отпал от Бога, утопает в грехах, и Бог через власть допускает испытания. Церковь Христа также должна быть переплавлена, и эти скорби имеют великое значение для приготовления душ верующих к вечной жизни. Бог покажет, что никакими силами и ничем нельзя одолеть Церковь Христа — Его тело, что хотя бы ее похоронили и поставили гроб и вокруг него стражу — церковь оживет, как воскрес Сам Христос, и будет сиять вечно, как зажженный золотой светильник, во тьме греха и не верил. Так верил Лева, так он мыслил, и у него, как у христианина, не было никакой злобы, никакого неприязненного чувства к тем, которые оторвали его от отца, от семьи, которые причиняли столько горя многим миллионам семей, уничтожая их кормильцев. Лева нисколько не негодовал, что его арестовали, что уполномоченный посадил его в эту церковь. И он от чистого сердца присоединился к молитве Христа: «Отче, прости им, ибо не знают, что делают».

Находясь в бывшей церкви, Лева беседовал с двумя заключенными, рассказывая им о Христе, о том, как Он учил любить всех, прощать, как Он прощает грешников. Его слушали, задавали вопросы, но, увы, слова истины не доходили до их сердец. Они не покаялись.

Питались заключенные довольно скудно. Выдавалась пайка хлеба да кипяток, и потом еще через часового можно было заказывать за наличные деньги, которые в небольшом количестве были оставлены каждому, яйца и вареное мясо.

Через две недели Леву вызвали к уполномоченному ОГПУ. Он был хмур и совершенно неприветлив:

— Да, парень, ты, видно, непростой верующий, у тебя есть какие-то хвосты. Ну да это не мое дело. Мы обязаны отправить тебя в Красноярское ОГПУ, там разберутся…

Был вызван конвой, и Лева увидел, как конвоиру вручили большой, объемистый пакет в серой бумаге, запечатанный пятью печатями.

— А где моя Библия, мои бумаги? — спросил Лева уполномоченного.

— Все в этом пакете, — ответил тот.

 

Глава 2. По каталажкам

Во всяком селе при том или ином правительственном учреждении, например, при сельском совете, есть место, в которое никто не хочет попадать. В сибирских селах оно именуется каталажкой. Эти каталажки в народе еще называют сибиркой, блошницей, каменным мешком в тюрьме, арестантской при полиции. Это комната, приспособленная для содержания в ней арестантов. Чаще всего в ней содержатся местные жители, однако она служит также пересыльной тюрьмой для гонимых по этапам. Вот с подобными каталажками и пришлось познакомиться Леве, когда его везли через тайгу к железной дороге.

Сопровождали Леву от села до села стражники из крестьян, вооруженные винтовками. Все они смотрели на него какими-то недоумевающими глазами. Если до Шиткино охранник вез Леву довольно-таки беспечно, то теперь часовые смотрели за ним в оба. Они держали винтовку почти на изготовку, и при малейших поворотах Левы их пальцы тянулись к курку. Судя по тому, как переговаривался конвой с сельскими жителями, Лева убедился, что его везут, как какого-то важного преступника. Многие крестьяне, смотря на него, громко говорили:

— Везут троцкиста, важного…

В некоторых селах посмотреть на «троцкиста» собирались целые толпы. Разговаривать с ним конвой никому не разрешал.

В каталажках было темно и холодно. Голод все время давал Леве знать о себе. Конвой был как-то особенно суров и покупать хлеб не разрешал.

— Вот приедешь на место, так накормят, — говорили Леве.

Однажды к вечеру подъехали к большому селу. Конвой сдал «преступника» председателю сельсовета. Тот вооружил старика — сторожа сельсовета винтовкой, и Леву заперли в каталажку, которая представляла из себя не что иное, как отдельную комнату при сельском совете. Около запертой двери уселся часовой с винтовкой — старик с седой бородой.

Только ушел председатель совета и другие работники, как любопытные направились к каталажке, заглядывая в волчок, чтобы посмотреть невиданного зверя — троцкиста. Часовой оказался не очень строгим и не возражал, когда его односельчане стали задавать заключенному вопросы.

— Что же вы, троцкисты, хотите? — спрашивали его. — Говорят, вы весь народ хотите голодом заморить.

Лева отвечал, что он совсем не троцкист и к политике никакого отношения не имеет.

— Да кто же ты, парень?

— А вот скажите, в вашем селе есть верующие, баптисты?

— Есть, есть, — сказал стоящий у волчка крестьянин,

— Так, вот, скажите им, что я брат их по вере.

— Брат их, — сказал разговаривающий. — Так неужто верующих стали тоже сажать? До сих пор в наших краях баптисты полной свободой пользовались.

Вечерело. Сторож отпер замок и подал заключенному краюху хлеба.

— На, ешь, это какая-то женщина принесла и сказала: «Передайте брату».

— А нельзя ли воды? — спросил Лева.

— А ты мне скажи, молодой человек, по правде — ты баптист или не баптист?

— Конечно, баптист, — ответил Лева. — Не курю, не пью, у тебя табака не прошу, стараюсь жить по Евангелию. Вот оно у меня…

И Лева открыл Евангелие.

Часовой отложил винтовку в сторону, совсем открыл дверь и сказал:

— Айда со мной чай пить!

Когда Лева прежде, чем начать есть, встал и поблагодарил Бога в молитве, старик оживился и сказал:

— Ну теперь вижу, что ты настоящий верующий. Бывал я у вас на молениях, хорошие люди…

Лева с большим аппетитом ел хлеб, запивал горячим чаем. Он сильно промерз: в каталажке было холодно, и чай был так приятен… Старик между тем продолжал рассказывать:

— Горька, моя жизнь, горька. Вот что значит — мы без Бога живем. Воспитал я трех сыновей, на ноги поставил, жена-то у меня умерла, А сыновьям я оказался не нужен: я к одному, я к другому — никто не принимает. Я уж и власти жаловался, и власти они не слушают. И пришлось мне на старости лет устроиться сторожем в сельсовет. Вот этим и кормлюсь.

— Да, жизнь без Бога, — ужасная жизнь, — сказал Лева. — Когда искры божественного гаснут в человеке, даже родителей не почитают.

— Верно, верно, — с грустью согласился с юношей старик.

— Так вы обратились бы к Богу и сами жили бы по — Божьи, — предложил Лева.

— Не могу, — ответил старик. — Вот курю и самогоночку люблю.

— Бог вас сделает новым человеком, посещайте собрания верующих, — посоветовал Лева.

Поели. Лева поблагодарил, помолился за старика и направился к себе, в каталажку.

— Стой! — окликнул его старик. — Знаешь что: там холодно, ты иди ложись спать в кабинет предсельсовета. Там есть диван, тепло, а я пойду домой ночевать. Винтовку спрячем вот сюда. В случае чего, ты будешь вроде сторожа в сельском Совете.

И сторож спокойно ушел ночевать домой, а Лева, поблагодарив за все Небесного Отца, так же спокойно расположился на диване и быстро и крепко заснул.

Утром он был разбужен страшными криками. Кричал председатель сельского Совета, кричали какие-то другие люди:

— Так его нет в каталажке! Утек, утек… И сторожа нет. Значит, убил его, куда-то затащил, а сам утек.

Из кабинета председателя сельсовета поспешно вышел Лева:

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, я здесь…

— Да что же это такое? Да как же это так? — воскликнул председатель.

— Все объясняется очень просто, — сказал Лева. — Я не какой-нибудь троцкист, партийный, я просто верующий, Евангельский христианин-баптист. Узнав, кто я такой, сторож и оставил меня, зная, что я ничего плохого не сделаю.

— Ах, вы баптист, — сказал председатель и сразу успокоился. А когда явился заспанный сторож, даже не стал упрекать старика за то, что тот оставил преступника без вооруженного конвоя.

В сельский совет стали стекаться люди. Слышно было, как кто-то зашел к председателю, расписался за документы арестованного и получил винтовку для того, чтобы сопровождать Леву дальше.

Арестованный юноша приветливо распрощался с председателем, с работниками сельсовета, пожал руку сторожу-охраннику, нахлобучил поглубже шапку, поднял воротник и вышел на морозный воздух. Там уже стояла подвода. Он сел, конвоир вскинул винтовку…

Тронулись в путь.

— Господи, Ты знаешь, что ждет меня. Будь мне Отцом!..

 

Глава 3. Любовь отца и детей его

Вот кончается улица. Дальше поле, потом тайга. Но неожиданно возница, ни слова не говоря, заворачивает в переулок, потом в другой, сворачивая с прямой дороги. Лева взглянул на конвоира. Тот дружелюбно улыбнулся. Подъехали к какому-то большому дому. Открылись ворота. Подвода въехала в большой двор.

— Брат, брат, дорогой! — кричали со всех сторон. Люди бежали к Леве, обнимали его.

— Что это, Господи? — подумал Лева. На глазах его заблестели слезы.

— Ты не беспокойся, отдохнешь, все, будет хорошо, — говорили ему.

— Братья, братья! О, как я рад! — Лева с удивлением оглядывался кругом. Конвоира с винтовкой не было, он куда-то ушел.

— Во-первых, баня, уже готова, вымоетесь, потом покушаете, а потом на собрание. Тут недавно был съезд братский, а мы со съезда с хором заехали сюда, и вас Господь как раз сюда направил.

— Это все Отец устроил! — сказал Лева. — Только Отцу Небесному такое под силу.

Леву выкупали в жаркой бане. Потом усадили за стол. Каких угощений только ни предлагали узнику! Особенно ему понравились вкусные пироги с толченой черемухой. За столом Лева рассказал о себе — о том, как Господь с юности спас его и он посвятил жизнь Ему.

— Мы слышали о твоем папе, — сказал один проповедник. — Он был сослан в село Шиткино. Где он теперь?

— Он продолжает отбывать ссылку в городе Енисейске, я его повидал, когда он был в Красноярске.

— Ну, а мама как у вас, не ропщет? Сколько у нее еще детей?

— Нет, не ропщет: она верная христианка. А детей на ее руках осталось четверо. Она работает портнихой на фабрике и содержит семью.

Сестры, братья кругом — родные… С большой любовью они смотрели на Леву. Худенький, с виду невзрачный, плохо одетый, он, казалось, не обладал ничем, что могло привлекать к нему чьи-либо взоры. Но он имел то, что не имели многие — звание узника Христа.

Лева пошел с верующими на собрание. Огромная изба была переполнена народом. Впереди сидели хористы и проповедники. Леву посадили на переднюю скамейку, перед столом, и перед ним положили пакет его дела, запечатанный пятью большими сургучными печатями. Там лежала его Библия. На пакете были сделаны большими буквами какие-то надписи, стояли номера. Осматривая пакет, Лева прочел про себя эти надписи. Вверху крупными буквами было начертано: «Совершенно секретно». Но Левино внимание более привлекла нижняя надпись: «За арестованным бдительный надзор».

Встали для молитвы. В горячей молитве Лева говорил:

— Отец Небесный, благодарю Тебя, что для Тебя нет ничего невозможного. Ты видишь, что я, Твое дитя, иду в испытание ради имени Твоего, и Ты для того, чтобы я его перенес, дал мне эту радость — быть на собрании Твоих детей. Господи, я благодарю, благодарю Тебя. Как Ты любишь!..

Со слезами молились братья и сестры, а потом хор пел гимн. Родные мелодии, родные напевы! Леве иногда казалось, что он уже не на земле.

Предоставили слово ему.

— Братья, сестры! — сказал он. — Эти кратковременные страдания — ничто по сравнению с тем, что ожидает нас. Я взят в узы, вы видите это, но я счастлив. Не бойтесь и вы страданий, не бойтесь ради Христа попасть в тюрьму. Все это пройдет, а там вечное, и не слышало то ухо, не видел то глаз, не приходило на ум человеку, что Господь приготовил для нас. Если не здесь, то там, в небесной отчизне, где нет слез и болезней, где нет тюрем и ссылок, а только живые реки и чудные пажити…

В своем слове пресвитер говорил Леве слова утешения и ободрения на текст: «Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни» — (Откр. 2:10).

А потом встал хор. Брат регент обратился к юноше:

— Это для тебя, брат, споем, специально для тебя.

И они запели. Это было чудное, оказывающее глубокое впечатление стихотворение С. Я. Надсона:

Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,

Кто б ты ни был, не падай душой.

Пусть неправда и зло полноправно царят

Над омытой слезами землей,

Пусть разбит и поруган святой идеал

И струится невинная кровь, —

Верь: настанет пора — и погибнет Ваал,

И вернется на землю любовь!

Не в терновом венце, не под гнетом цепей,

Не с крестом на согбенных плечах, —

В мир придет она в силе и славе своей,

С ярким светочем счастья в руках.

И не будет на свете ни слез, ни вражды,

Ни бескрестных могил, ни рабов,

Ни нужды беспросветной, мертвящей нужды,

Ни меча, ни позорных столбов!

О, мой друг! Не мечта этот светлый приход,

Не пустая надежда одна:

Оглянись. — зло вокруг чересчур уж гнетет,

Ночь вокруг чересчур уж темна!

Мир устанет от мук, захлебнется в крови,

Утомится безумной борьбой —

И поднимет к любви, к беззаветной любви

Очи, полные скорбной мольбой!

Лева слушал это дивное пение, и из глаз его одна за другой капали слезы.

— Господи — думал он. — Неужели придет то время, когда наконец люди перестанут ссориться друг с другом, не будут огорчать, судить друг друга, сажать в тюрьму, убивать?.. О, когда же это будет и настанет Царство Твое и будет братство, любовь на земле?.. Неужели, неужели еще долгие годы насилие и злоба будут царствовать в сердцах людей? Впереди на земле кажется темно, и очень темно, ибо люди уходят от Бога, теряют все Божье… Лишь там, в глубине небес, царство мира и покоя. Но оттуда, из этих глубин, проникают эти чудные — лучи света, и вот поэтому здесь, в простой деревенской избе, эти озаренные солнцем правды люди, братья и сестры. Может быть, и даже наверное, они не так образованы, между ними могут быть и вовсе неграмотные, но они высоки в духовном, евангельском смысле, ибо, как однажды выразился один поэт, настоящее образование одно — по образу Божию. Между ними нет зависти — только Христова любовь. О, если бы каждый человек жил по Евангелию! Ведь на Земле, при современных ее богатствах и знаниях человека, кажется, был бы рай… Но почему, почему же люди, не могут, не злобствуя, по любви, мирно жить? И ответ на все эти вопросы напрашивался один: Бог есть свет, любовь. Люди ушли от Бога, не слушают Его и попали во мрак, вот почему жизнь человека полна страданий.

Собрание кончилось. Каждый подходил и прощался с Левой, от души желал ему благословений. Большинство знало, что встретятся они с ним еще раз только на небесах. На дорогу ему положили в сани большой мешок с провизией. Как ни отказывался от него Лева, ему сказали, что это от Господа и что, так как в тюрьме голодают, он сможет поделиться едой с другими.

Поехали дальше. На этот раз конвоир Леву не сопровождал. Он был приближающимся братом и поручил вознице, который был тоже приближающимся, сдать Леву в Тайшете в тюрьму.

— С собой я винтовку не возьму, — сказал брат-возчик, она мне не нужна.

— Конечно, не нужна, — подтвердил Лева. — Так что бери пакет с надписью «Совершенно секретно» и пошли…

И опять они поехали среди тайги, и над ними было голубое небо, и яркое солнце освещало сосны, покрытые местами снегом… Лева глубоко дышал полной грудью. Любовался открывающимися картинами и с грустью и горечью сознавал, что, увы, скоро, очень скоро, тюремные двери надолго сокроют от него красоту природы, а этот чистый свежий воздух сменится смрадом и вонью переполненных камер.

Дорогой беседовали. Возница рассказывал, что когда он не знал о Христе, то был очень жестоким человеком: дети прятались от него, жена плакала, а вот теперь, когда стал посещать собрания, зло ушло из его сердца.

— Я еще не принятый ваш брат, — говорил возница, — но я уже понял: только жизнь по заветам Евангелия — настоящая жизнь. Курить тоже бросил, но, по правде, еще грешный человек. Вот спекулирую товарами сельскими, а ведь это не совсем честно.

— Господь силен сделать вас честным, — сказал Лева. — Только стремитесь.

— Буду, буду стремиться, — заверил юношу возчик. Когда прибыли в Тайшет, было далеко за полдень.

— Ты вот что, — сказал возчик. — Иди сейчас, гуляй, знакомься с городом, а я пойду тут своими делами заниматься. А потом придешь, и уж к ночи я тебя отведу.

Лева пошел гулять. Он походил по улицам, по базарам, прошелся по перрону железнодорожной станции, посмотрел, как уходят и приходят поезда. Юноша еще пользовался полной свободой, но его уже не покидало сознание, что впереди тюрьма и другой дороги нет. И как это ни странно, ему захотелось поскорее попасть в тюрьму. Он вернулся на квартиру, где остановился возчик. Они попили чаю, и Лева стал уговаривать своего провожатого, чтобы тот отвел его в тюрьму.

— Да ты что? Насидишься еще, иди гуляй, там не нагуляешься: прогулки дают на пять — десять минут.

Лева опять походил немного, но вскоре вернулся и решительно заявил, что гулять больше не хочет, а просит отвести его в тюрьму. Хозяева квартиры смеялись над юношей:

— Удивительный ты парень, арестант! Другой бы на твоем месте давно бы побег совершил — уехал бы куда угодно с этим самым пакетом, где твой паспорт и документы.

— Нет, он сделать этого не может, — сказал его сопровождающий. — Он готов идти на страдание ради Христа.

И они пошли на станцию, близ которой было помещение пересыльной тюрьмы. На платформе сопровождающий остановился:

— Вон брат идет, давай подойдем к нему! — Это был один из братьев, о котором Лева слышал, что он самоотверженно трудится для Христа. Они поприветствовались.

— О, брат дорогой, так ты в тюрьму! Вот тебе и на! — он с особой любовью и жалостью посмотрел на Леву. — Ты молодой и некрепкий, тяжела тебе будет тюрьма!

Потом он задумался и, обнимая Леву, сказал:

— Если бы, брат, сейчас, разрешили мне за тебя пойти в тюрьму, я бы с радостью. Ты бы остался на воле, а я бы сидел за тебя.

Лева слушал эти слова, полные любви и сострадания, и сердце его трепетало:

— Господи, в первый раз встретились — и такая любовь! Брат хочет душу свою положить за меня…

…А кругом по станции ходили люди, хмурые, озабоченные. Каждый искал только своего, и никто не замечал, что, здесь, на этой станционной платформе, была истинная Божья любовь, Христово чувствование.

— Я думаю, дорогой брат, — сказал Лева, — что вам так или иначе придется тоже познакомиться с тюрьмой. Темнеет, и репрессии, возможно, увеличатся. Многих невинных людей еще лишат свободы. Раньше я, признаться, был наивным и думал, что если хлопотать перед правительством и лично перед товарищем Сталиным, то разберутся и освободят невинных. А теперь, наблюдая все, что творится, я прямо не знаю…

— Все зависит от Господа, — сказал брат. — Без Его воли и волос с головы не упадет. Он откроет дверь — и никто не закроет, закроет дверь — и никто не откроет.

Они еще некоторое время беседовали о деле Божьем. Брат рассказал о том, что во многих местах Сибири продолжают отбирать молитвенные дома и сажают все новых и новых верующих.

— Да, сказал Лева, — видимо, труд, на нивах Божьих пока закрывается, и, вероятно, я вовремя попадаю в тюрьму для того, чтобы быть более очищенным, приготовленным…

— И еще для того, — добавил брат — чтобы там прославить имя Господа…

Он проводил Леву до самых дверей станционной пересыльной тюрьмы. Здесь сопровождающий Леву передал пакет, и они расстались.

Открылась большая кованая дверь, и Лева вошел, неся свой мешок с провизией, в большую переполненную камеру. Людей в ней было так много, что буквально не было куда и ногой ступить. Сидели на нарах, лежали под нарами.

 

Глава 4. Есть ли Бог? Нужна ли Вера?

Лева посмотрел крутом: бледные, грязные лица, масса оборванных людей, много и крестьян, но они выглядывают из-под нар. Кто-то указал ему место около вонючей бочки-параши. Юноша, положив мешок, присел на край нар. Тут же его окружили плотной стеной интересующиеся. Задавали обычные вопросы: «Кто ты?», «За что попал?». Спокойным голосом Лева рассказывал о своей вере, что обвинений пока не предъявлено, а везут его в Красноярск. Рассказывая, он заметил сквозь головы окружающих его людей, что там у окна на нарах какое-то большое оживление: что-то делят, о чем-то спорят. Он оглянулся на свой мешок. Но мешка и след простыл. Лева сразу все понял. Но это его нисколько не расстроило. От окна отделился какой-то немолодой человек (как потом Лева узнал, один из старых воров — «пахан»), подошел к Леве, задал ему несколько вопросов, и, внимательно посмотрев на юношу, вернулся к окну.

Спустя некоторое время Лева заметил, что его мешок находится рядом с ним, правда, почты совершенно пустой.

Начался тюремный вечер. Принесли чай. Каждый закусывал тем, что имел. Лева открыл свой мешок, там осталось еще немного хлеба Он поделился им с соседями и стал пить чай. К Леве подошел крепко сложенный человек в кожаных штанах:

— Я слышал, что ты верующий. А я коммунист. Хочу узнать, как это ты, такой молодой, так рано набрался такого дурмана.

— Я вам это расскажу, — сказал Лева. — Но прежде скажите мне, пожалуйста, как это вы, коммунист, и вдруг попали в тюрьму?

— У меня получилась маленькая растрата на работе, — ответил собеседник, — вот я и попал сюда. Нанимаю защиту и думаю, что все скоро кончится, и неплохо.

— Ну, а я никаких растрат не совершал, — сказал Лева, — а вот с юных лет уверовал в истину Евангелия и стараюсь жить по нему.

— Ну, Евангелие… люди писали, и сплошная выдумка, — сказал безбожник.

— Это нужно проверить, правильно ли вы говорите, — сказал Лева. — Вот человек хочет пить: он видит колодец, в нем вода. Он даже не знает, когда и кем выкопан этот колодец, но он черпает воду, пробует ее, видит, чувствует, что она свежая, хорошая, пьет и утоляет жажду. Он здоров, он черпает из этого колодца, и для него вода эта — драгоценность, без которой жить не может. Так и Евангелие, это колодец, в нем живая вода учения Христа. Не касаясь вопроса, кто и когда написал Евангелие, попробуйте черпать то, что в нем написано, примите это в свою жизнь и вы увидите, что это чудная, живая вода, она обновит вашу жизнь, спасет вас от смерти.

Окружающие прислушивались к их беседе. Неожиданно один из них предложил:

— Давайте устроим диспут! Это будет всем интересно.

Воры тоже присоединились к этой мысли. Было уже темно. Только вверху над дверью висела тусклая лампочка. Леву провели вперед — на нары перед окном. На нары опрокинули бочку, а которой носят кипяток, сна служила как бы столом. Перед этой бочкой сел фельдшер со станции Слюдянка, которого избрали председателем диспута. С одной стороны бочки встал Лева, с другой — человек в кожаных штанах.

— Диспут считаю открытым, — сказал председатель, постучав кулаком по дну бочки. — Тема диспута: «Есть ли Бог? Нужна ли вера?». От имени атеистов выступит товарищ Н. Наступила полная тишина. Человек в кожаных брюках, засунув руки в карманы (так он привык выступать на собраниях), громко начал свою речь, тщательно выговаривая каждое слово:

— Я Вот ступаю от имени атеистов. Мы в Бога не веруем. Живем без Бога и строим свою жизнь без всякого Евангелия. Товарищи! Откуда взялась эта вера? Откуда появился этот Бог? Я должен вам сказать, что все это придумали попы для того, чтобы дурманить людей и за счет грудящихся наживаться. Они, паразиты, сами не работают, а только дай им масла, яиц, круп, толстеют да пьянствуют. Бога никакого нет. Его никто не видел: Нужна ли вера? Она нам не нужна, ока нужна всяким эксплуататорам, чтобы угнетать народ: здесь, мол, терпите, а там царство небесное, и все получите. Религия — это смрад, и мы должны бороться с ней, чтобы построить светлую жизнь.

Оратор вытащил кисет, насыпал в бумажку махорки и закурил. Лева закашлялся от дыма. Нужно сказать, что в камере курили почти все, и воздух был такой спертый, что трудно было дышать. Закурив, выступающий стал рассказывать смешные истории про попов, стараясь расположить заключенных в свою пользу. Но вокруг сидели и лежали измученные, угнетенные люди. Из них редко кто смеялся над его анекдотами.

Когда он кончил, председатель диспута объявил:

— От имени верующих будет выступать новичок — Лева Смирнский. Лева собрал все силы своего голоса и звонко начал:

— Вопрос стоит: «Есть ли Бог?» Я вам должен сказать, что Бога нет. — Он остановился, все замерли. — Бога нет в сердцах людей, которые не ищут Его, которые забыли о Нем. Кто такой Бог? Библия открывает нам, что Он — Творец всего существующего. Он Небесный Отец, полный любви, милосердия, сострадания к любому преступнику, злому человеку. В Евангелии говорится, что Бог есть любовь. Но посмотрите, вот среди нас здесь есть ли любовь, есть ли мир, сострадание, — все, что дает Бог, доброе. Мы озлоблены, вы все страшно материтесь, я никогда в жизни не слышал такой матерщины, какую услышал здесь. В сердцах ваших нет любви, и все это потому, что вы ушли от Бога, не знаете Господа.

Далее. Стоит вопрос: «Нужна ли вера?» Здесь у нас в камере, нет Божьей веры, и мы друг другу чужие люди, мы готовы взять друг у друга то, что не принадлежит нам. Нужна ли вера? Я расскажу вам, что делает Божья вера с людьми, они становятся братьями и сестрами. Вот если бы с вами здесь все были по-настоящему верующими, то мы были бы родными братьями, жалели бы друг друга, здесь не было бы слышно этой брани, ругани, здесь никто бы не обижал ближнего, а вместо этого мы бы вместе молились, тихо пели и в Боге были бы счастливы даже в этой ужасной камере…

Председатель уже несколько раз толкал Леву в бок. Наконец, он привстал и тихо сказал Леве на ухо:

— Тебе какую статью дали?

— Мне никакой статьи не дали, — тихо ответил Лева.

— Ну и брось ты тогда так говорить, а то тебе живо пятьдесят восьмую статью пропишут — антисоветскую агитацию…

И тут же он громко объявил:

— Диспут считаю законченным. Вопросов никаких не может быть. Вопрос ясен.

Позже он в частной беседе с Левой сказал, что если защищать Бога и настаивать на том, что вера нужна в жизни человека, — это значит определенно заработать срок.

Пришло время сна. Где же спать? Господи, Ты знаешь, что мне нужен отдых, — произнес про себя Лева. И кто-то позвал его из-под нар:

— Эй, парень, иди сюда, мы потеснимся, уляжемся. Лева полез под нары, где лежали бородатые крестьяне.

— Хорошо ты говорил про Бога, — сказал один из них. — В самом деле: если бы все мы, люди, жили по Божьи, разве так было?

Под нарами было страшно холодно. Лева нахлобучил глубже шапку, как можно плотнее завернулся в пальто и закрыл им полностью лицо, так что теплый воздух дыхания оставался под пальто. Без тревожных мыслей, без какого-либо беспокойства он быстро уснул.

Когда он утром проснулся, то заметил, что в том месте, где его шапка соприкасалась с пальто и была щель для воздуха, сквозь которую воздух проходил при выдохе, на пальто образовался иней.

Утром принесли хлеб. Дележ хлеба был своего рода действом в жизни арестантов. Для его осуществления выделялся наиболее опытный и ответственный человек. Ему на то время охрана вручала нож, и он делил пайки, взвешивая их на самодельных весах из палки и привязанных к ней картонок. Хлеб был ржаной, сырой, клейкий. Каждая пайка тщательно проверялась. Потом начиналась раздача хлеба. Каждый желал получить горбушку. Все глаза были устремлены на хлеб. Делящий брал хлебную пайку и, пряча ее, спрашивал:

— Кому?

— Мне, — говорил кто-нибудь из арестантов. Ему живо передавали пайку, и он уже не мог обижаться, досталась ему горбушка или нет.

Лева не спешил принять участие в дележе, и когда ему досталась последняя пайка, он был доволен тем, что остальные получили хлеб прежде него.

В полдень принесли баланду. Это был жидкий суп, состоящий из слегка замутненной воды и двух-трех маленьких картофелин. Никто, конечно, и не помышлял утолить чувство голода этим супом.

Не прошло и часа после обеда, как двери камеры открылись и в нее вошли два одетых в тулупы пожилых крестьянина. Каждый из них на спине нес мешок.

— А, кулаки, кулаки, — раздались голоса.

Тут же, как только двери камеры захлопнулись, пахан встал у окна и зычно крикнул:

— Раскулачивать, раскулачивать!

У крестьян отобрали мешки и потянули их к окну, где восседало большинство воров, а с ними человек в кожаных штанах. В них был не только хлеб, не только сухари, но и бочонок с медом. Воры и их друзья пировали, как говорится, на славу. Пахан поманил Леву рукой: «Иди, поешь с нами». Но Лева отрицательно покачал головой.

— Ешь, если предлагают, — сказал сосед Левы, — а то захилеешь…

Лева ничего не ответил.

После того, как пир закончился и от крестьянских мешков ничего не осталось, к Леве подошел человек в черных штанах. Он сытно поел и имел самый добродушный, улыбающийся вид.

— Я за тебя слово жуликам замолвил, — сказал он Леве. — Чего ты не кушал с нами?

— Я не могу есть это, — сказал Лева.

— Тут ничего особенного нет, это просто раскулачивание…

— А вы со спокойной совестью едите вместе с ворами? — спросил Лева, смотря ему в глаза.

Тот несколько смутился, потом похлопал Леву по плечу и сказал:

— Эх, парень, ничего ты не понимаешь! Совесть — это такое слово, которое давно надо вычеркнуть из жизни, а заодно и из всех словарей. — Так ты не проживешь. Скажу тебе истину, которой сам придерживаюсь, запомни: с волками жить — по-волчьи выть!

— Нет, я так не могу, — возразил Лева. — Буду среди волков, но не буду волком.

— А кем же будешь?

— Лучше быть овцой Иисуса, — улыбнулся Лева. Безбожник рассмеялся:

— Ну, и съедят тебя, как овечку…

Однако эти искушения Лева побеждал легко. С ним был Господь, и он не допускал даже мысли, чтобы есть ворованное, а тем более награбленное.

 

Глава 5. По дороге испытаний

В камере становилось до невозможности тесно, а заключенные все прибывали и прибывали. Тогда администрация решила направить этапников через другие тюрьмы, лишь бы разгрузить камеры. Так, Лева, который должен следовать в Красноярск, был присоединен к этапу, который шел на Канск. Значит, ему предстояло, прежде, чем он достигнет Красноярска, посидеть в Канске. К поезду подцепили так называемый телячий вагон и под усиленной охраной перевели в него этапников из пристанционной камеры. В вагоне было холодно, как на улице. С большим трудом заключенные разожгли железную печку. Она долго дымила, наконец, угли разгорелись, и стало тепло. Ехать до Канска было недалеко, и провизией арестованных не снабдили.

— И для чего мне в Канск? — думал Лева, — Видимо, и в этом план Господа. Этим Он хочет не огорчить меня, а может быть, даже порадовать…

В Канске Лева бывал. Там были братья. Но есть ли братья в тюрьме и сумеет ли он их увидеть?

Когда они прибыли к воротам Канской тюрьмы, этап долго не принимали. Заключенные коченели от мороза, кричали, просили скорей открыть двери тюрьмы, но она была переполнена, и слышно было, что начальство в большом затруднении решало, где разместить новый этап. Наконец тяжелые железные двери распахнулись, и их впустили.

Перво — наперво повели в баню.

— В баню, братцы, в баню! — говорили заключенные. — Значит, вымоют — санобработка.

Но, увы! Из-за переполнения тюрьмы баня не работала, а использовалась просто как место заключения. Когда прибывшие вошли в помещение бани, там был уже другой этап, прибывший до них. Кое-как разметались на каменном полу, каменных скамейках. Было как-то особенно сыро, воздух невыносимо сперт, а люди курили, курили и, находя единственную отраду в табаке и махорке, окончательно отравляли атмосферу. Единственным достоинством этого помещения было то, что здесь было тепло.

На прибывший этап снабжения не предусмотрели, и этапники утром не получили ничего, кроме кипятка.

Настала ночь. Устроившись на полу рядом с другими. Лева помолился и, придав себя в руки Господа, спокойно уснул. Утром проснулся с сильной головной болью. Пребывание в зловонной, сырой атмосфере не могло не отразиться на его самочувствии.

Принесли хлеб. Начался дележ пайка, Когда стало совсем светло, староста бани, высокий, крепкий арестант, крикнул:

— Раздевайся! Приступай к работе!

— Что за команда? — подумал Лева.

Он увидел, что все подчинялись ей, живо стаскивая с себя кальсоны, трусы, рубашки. Боже мой! Он впервые видел такую «работу». Заключенные дружно искали вшей и били их ногтями. Вшей была масса. «Неужели и у меня есть? — подумал Лева. — Да, тело чешется». Он снял с себя нижнюю полу рваную рубашку и вывернул: да, вши! И где только набрался?..

А как было не набраться их в такой тесноте! Ведь еще ни разу не делали дезинфекции белья, не «жарили». И к вечеру, когда еще не стемнело, повторилась та же команда:

— Раздевайся! Приступай к работе!

И опять все разделись и били, давили вшей.

— И откуда только они берутся? — думал Лева. — Все новые и новые…

Лева щелкал вшей и смотрел на голых, раздетых арестантов. Некоторые были еще в теле, упитанные, но большинство худые, изможденные голодом, «И всем нам грозит смерть — думал Лева! — И все эти люди кругом, если не покаются, пойдут в погибель. Но кто скажет им о Христе, кто призовет к Иисусу?»

Вот встать здесь и сказать громко этим людям, что есть спасение, что есть настоящая жизнь во Христе. Но на это у Левы не было сил, не хватало огня. Во всем теле он чувствовал страшную слабость, и болела голова. Он достал Евангелие и стал читать открывшееся место:

«Но вы пребыли со Мною в напастях Моих, И я завещаю вам как завещал Мне Отец Мой, Царство, Да ядите и пиете за трапезою Моею в Царстве Моем, и сядете на престолах судить двенадцать колен Израилевых. И сказал Господь: Симон! Симон! се сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу; Но я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя; и ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих» (Лук. 22:28–32).

Лева читал эти слова, и они, словно живые, чудные, боговдохновенные, пронизывали все его существо, Он уже не ощущал смрада этого ужасного воздуха, не слышал грязного переругивания между собой своих соседей, не чувствовал головной боли. Он размышлял о напастях, которые пережил Христос и участником которых очень немного, «капельку» стал и он, Лева.

Да, не пропавшая жизнь, не пропавшая юность, впереди — все завещанное Христом. Сейчас голодно, очень голодно, но придет время, будем есть и пить за трапезой Христа в Царстве Его. Не будем алкать и жаждать. А сатана-то так же действует, как и раньше. Старается сеять верующих, как пшеницу, разрушает общины, разбрасывает детей Божьих по тюрьмам, лагерям, ссылкам. Может быть, будет скудеть и вера, падать силы, но Христос — ходатай. Он молился не только о Симоне, но и обо мне, и если будут слабеть силы, если будет скудеть вера с годами, то все же по молитве Христовой к Отцу не погибну, обращусь и отдам все для того, чтобы утвердить братьев моих. Господь силен поддержать.

— Ты, парень, что читаешь?

— Евангелие, — ответил Лева.

— Верующий?

— Да, верующий!

— Почитай нам.

И Лева читал чудные слова. Читал о разбойнике, висящем на кресте со Христом, который перестал злословить Христа, обратился к Нему, унимая другого ругающего разбойника, и был спасен Христом. Люди, а большинство из них были крестьяне, слушали и говорили:

— Как хорошо написано! А мы-то не знаем Евангелия. Священники у нас далеко от села, да и в церквах когда бывали, не слышали об этом.

В тюрьму прибывали новые этапы, и часть арестованных из бани перевели в камеры. Когда Лева подошел к камере, где ему надлежало быть, он прочел старую таблицу над дверью: «На 18 человек». Когда он вошел в это битком набитое помещение, то узнал, что в нем разместилось 57 человек.

Здесь было хорошо тем, что воздух был не так сперт, как в бане, и не так болела голова. Кроме того, из этой камеры днем брали на различные тюремные работы. Когда на следующее утро стали вызывать на работу, то надзиратель спросил:

— Нет ли среди прибывших столяров для работы в столярной мастерской?

Лева вспомнил, что когда он был совсем мальчуганом, родители решили обучить его столярному ремеслу и он ходил к брату Василию Алексеевичу Кузнецову — крупному специалисту и резчику по дереву — и брал у него уроки. Отец приобрел рубанок и сверла, и он с помощью своего учителя даже сделал табуретку. Поэтому Леве поднял руку и сказал, что он столяр и кое-что может делать.

Его взяли на работу. Было очень приятно попасть в большой, светлый цех, где приятно пахло сосновыми стружками. Здесь, как оказалось, особых столярных знаний не требовалось, цех был механизирован, в нем изготовляли оконные рамы. Леву тут же использовали как подносчика и стали учить, как складывать детали. Леве это так понравилось, что он подумал: если дадут едок, то хорошо отбыть его, работая в такой мастерской.

Он присматривался к окружающим рабочим. Среди других юноша заметил двух мужчин, оба с небольшими седоватыми бородками. Они очень слаженно трудились, помогая друг другу.

Лева присматривался. Когда настал час обеда, они сели рядом и, прежде чем приступить к еде, склонились головы и стали молиться:

— Значит, братья, родные братья! — подумал Лева. — Какое это счастье: я вижу братьев!

Он подошел к ним, протянул руку и сказал принятые слова. Они вскочили с досок, на которых сидели:

— Так ты брат?

— Брат.

Они расцеловались.

Трудно описать эти краткие тюремные встречи с братьями по Крови Христа. Ведь так дорого это родство!

Оба брата были украинцами. Они тоже следовали куда-то по этапу и застряли в Канске.

— О нас узнали уже местные братья, — сказал один из них.

Приносили нам передачу и на свидании были. Вот для них будет новость, что вы с нами! Так вы говорите, они вас знают?

— Да, но мне, наверное, свидания не дадут, я следственный, — сказал Лева.

Общение с этими двумя братьями перед началом работы, в обеденный перерыв и в час возвращения с работы в камеру было для Левы большой радостью. Эти встречи были тем драгоценнее, что оба брата, зная, что у Левы впереди следственные мытарства, обещали каждый день аккуратно молиться за него.

Около двух недель Лева работал в мастерской. За работу добавляли хлеба, приварок в обед давался лучше, чем обычно. Братья угощали его из подученных передач, и он не чувствовал голода,

Когда он собирал в мастерской раму, его неожиданно вызвали.

— Куда? — спросил он надзирателя.

— В этап, — коротко ответил тот.

Лева побежал к братьям, они обнялись, поцеловались и расстались.

В канцелярии тюрьмы его ждал особый конвой. По их интеллигентному виду и вопросам, которые они стали задавать Леве, он понял, что это вооруженные сотрудники ОГПУ.

— Мы вас ждали, ждали к себе, да так и не дождались. Так плохо с этими этапами. Вот и приехали за вами.

Они получили бумаги Левы, расписались за него, и он отправился с ними. В ожидании поезда вошли в станционный буфет, поели сами и угостили Леву.

— Больше всего нас интересует вопрос, каким образом вы сумели улизнуть от нас из Красноярска? Мы так вас сторожили, искали…

— Я не улизнул, — сказал Лева, — я просто уехал.

— Ну, ладно, следствие все разберет.

Когда подошел пассажирский поезд, они сняли отдельное купе и усадили Леву между собой. Один сидел у окна, затем Лева, а рядом с ним другой охранник.

После первых тюремных мытарств приятно было ехать в чистом, хорошем пассажирском вагоне. Невольно Леве вспомнился рассказ С. М. Степняка-Кравчинского «Домик на Волге». В нем шла речь о молодом революционере, которого везли в вагоне наподобие того, как сейчас везут его. И он сумел выброситься из окна идущего поезда и скрыться от жандармов. Сильно ушибленный, он нашел в себе силы добрести до берега Волги и там, в одном домике, обрел приют.

Вообще о побегах заключенные мечтают часто. Но, припоминая этот рассказ, Лева думал, что если бы даже сейчас было открыто окно и охранников вовсе бы не было, то он все равно никуда бы не побежал. Он всей душой шел на страдания, зная, что так суждено.

Конечно, молодой организм — то самое, что мы привычно определяем словом «плоть», — сопротивлялся и не хотел того, что Писание называет волей другого: «Другой поведет тебя, куда ты не хочешь». Но дух сильнее плоти, и он был готов к жертвам, лишениям, невзгодам ради Христа.

Конвоиры разговаривали с ним мало, видимо, считая, что он все равно ничего им не скажет. Другим пассажирам, из соседнего купе, не разрешалось разговаривать с ним.

Когда прибыли в Красноярск, то вызвали специальную машину, и Лева был доставлен в центр города, — туда, где в огромном многоэтажном здании разместилось ОГПУ.

Леву повели во двор и спустили в подвальное помещение, где были камеры. Его раздели догола, тщательно обыскали, проверили все. В душе он молил Бога лишь об одном: что бы не отобрали Евангелие:

— Господи, Ты знаешь, впереди испытания. Сохрани, сохрани, эту Книгу со мной!

И эту Книгу ему оставили.

Несмотря на дневные часы, в камере был полумрак — правильнее сказать, сизый полумрак, потому что, как и везде, заключенные много курили.

Здесь было не так тесно, как в пересыльной тюрьме. Каждый имел свою койку. Правда, на койках не было матрасов, одни лишь доски. Но когда Лева получил койку, на которой мог расположиться свободно, это для него было уже большим достижением. Он расстелил свой тонкий матрасик и почувствовал себя словно дома. Правда, он был еще начинающий свое поприще заключенный, и тюрьма для него была далеко не родным домом, но всегда так бывает, когда их худшего получаешь немного лучше, хотя и плохое, оно кажется хорошим.

Присмотревшись к людям, Лева понял, что сидели не простые крестьяне и не простые служащие. Из разговоров он вскоре узнал, что многие были с высшим образованием:, инженеры, работники сельского и лесного хозяйства. Были также очень пожилые люди, бывшие офицеры царской армии. Из бесед с ними Лева выяснил, что большинство тут было связано с так называемым делом Рамзина, когда, как в те дни публиковалось в печати, была раскрыта организация интеллигенции, которая якобы занималась вредительством с целью подрыва советской власти.

Все это были очень несчастные люди. Их без конца вызывали на допросы. Возвращались они совершенно разбитыми, сжимали в отчаянии голову и шептались между собой, что по принуждению, под сильным нажимом подписали свои показания того или иного допроса, в протоколе которого была написана вопиющая ложь.

Позднее Лева спрашивал их, почему же они подписывали заведомую ложь. Он считал невозможным подписывать ложь, потому что ложь есть грех. Они говорили ему, что другого выхода нет; будет очень большой срок. А подписанное признание, хотя оно и было явно вынужденным и, безусловно, ложным, не соответствующим действительности, якобы облегчает учесть.

Офицеров царской армии допрашивали реже, они смотрели на свое будущее весьма безнадежно, пессимистически. Говорили, что им припоминают все старые дела, за которые они привлекались когда-то и в конце концов их изолируют в особые лагеря как негодный элемент.

Все подследственные получали передачи, книги русских классиков, и каждый старался углубиться в чтение, чтобы только отвлечься от гнетущей действительности. Как оказалось, и кормили здесь лучше, чем в обычных тюрьмах.

Леву на допрос вызвали на сразу. Видимо, из тактических соображений решили, чтобы он «еще больше подумал», чтобы потом сразу «раскололся», как говорят арестанты.

Лева видел, как люди, не соблюдающие известного порядка дня, мучаются без сна ночами, и он решил установить себе строгий режим никогда днем не отдыхать, ложиться только ночью. Это способствовало тому, что за время следствия, несмотря на все передряги, он спал хорошо.

Но главное не в этом. Главное было в том, что его совесть была чиста перед Богом, перед правительством и перед каждым человеком. Главное-то, что, как написано в Писании, думал Лева «спокойно ложусь я и сплю, ибо Ты, Господи, един даешь мне жить в безопасности» (Пс. 4:9).

 

Глава 6. Следствие

И вот Леву вызвали на допрос. Невысокого роста, плотный, светло-русый следователь встретил его приветливо:

— Садитесь, садитесь, Смирнский, давно ждали вас.

Он позвонил. Вошло несколько человек военных, видимо, начальство. Они с интересом стали рассматривать Леву.

— Так, так, так, вояжер, представителем какой организации вы являетесь?

— Ну, вот вы и попали к нам. Мы одно только хотим вам сказать: дружите с нашим следователем. Он человек хороший. И еще учтите: ложь нам не нужна, нужна только правда. Мы, конечно, понимаем, что вы незначительное лицо в вашей организации, просто коммивояжер, но от вас, безусловно, потянется ниточка к тем, кто через вас действует. А с вас спрос маленький, и наказание вам будет небольшое, не беспокойтесь. Только признавайтесь во всем и говорите правду. Согласны?

— Согласен! — сказал Лева. — Я стою только за правду и ложь не терплю.

Они ушли, и Лева остался наедине со своим следователем.

— Первый вопрос к вам будет такой, — начал следователь, — У нас есть данные, что вы знали, что ваши бумаги захвачены нами здесь, в Красноярске, что вы были информированы, что мы вас ищем.

— Да, это так, — ответил Лева. Следователь записал Левин ответ.

— Второй вопрос: кто вам сказал об этом?

Лева молчал. Он внутренне молился Господу дать ему мудрость, чтобы не солгать, но и правду не сказать. Следователь поторопил Леву вопросом:

— Так вам сказала об этом ваша сестра Левашова?

Он не сводил глаз с лица Левы, следя за каждым его выражением.

— Мы разговаривали с ней об этом. Следователь вскочил:

— Так что же она, ваша сестра-христианка, врет? Она утверждает, что не говорила вам об этом. Ну ладно, хватит, я сделаю очную ставку.

Следователь взволнованно заходил по комнате:

— А сейчас вот что меня интересует. Вы только что прибыли в Красноярск, находитесь здесь всего несколько суток. И на другой же день, как вы приехали, приходят к нам ваши верующие и приносят передачу. Скажите, каким это духом святым они узнали, что вы здесь? Это просто непостижимо. Мы хотели устроить так, чтобы никто не узнал, что вы здесь, а они уже знают. Это мешает ведущемуся следствию.

— Это так Господь устроил, — сказал Лева. — Он все может устроить так — сверх ожидания.

— Да, значит, пути Господни, неисповедимы, — продолжал следователь. — Может быть, действительно вы и сами-то не знаете, что вы здесь, и вас бесполезно об этом спрашивать.

Но Лева знал и… молчал. А было так, что когда его на одну минуту ввели в приемную ОГПУ, прежде чем посадить, он там увидел одного знакомого красноярского брата. Ему-то Лева и сказал, что его сегодня привезли. Это минутное свидание устроил сам Господь, и оно имело большое значение, так как следователь время от времени разрешал для юноши передачи.

— Я хочу вам сказать о характере предстоящих наших бесед, — оставил следователь саркастический тон разговора, — Мы запишем вашу биографию, кто ваши родители. Вы подробно расскажете нам, где вы путешествовали, какие ваши задачи. Отпираться совершенно бесполезно. Ведь все ваши анкеты, ваши записи, ваш проект издания журнала «Вестник изгнанника» нами захвачены. Нами захвачен также шифр, который вы изобрели, и вы нам раскроете сами, как им нужно пользоваться. Но главное — вы должны нам подробно рассказать о представителях той подпольной шайки баптистов, представителем которой вы являетесь. Их задача, деятельность, кто из них какую функцию выполняет. Я вам зла не желаю, вы молоды, на вас особой вины не падет, потому что, несомненно, за вами скрывается организация, а вы просто винтик в ней. Вам понятно, что я говорю?

— Да, все понятно, — ответил Лева.

— Так вот, сейчас мне некогда заниматься с вами, а вы пока подумайте. У вас все пойдет гладко. Желаю вам всего хорошего.

Он позвонил, за Левой пришли. Конвоир вытащил наган и повел впереди себя подследственного, держа пистолет наготове.

Еще несколько дней Леву не вызывали на допрос, для того, видимо, чтобы он хорошо все продумал. Но Лева абсолютно ничего не обдумывал. Он придерживался слов Спасителя, Который учил своих учеников: «Итак, положите себе на сердце не обдумывать заранее, что отвечать, ибо Я вам дам уста и премудрость, которой не возмогут противоречит!., ни противостоять все противящиеся вам» (Лук. 21: 14–15).

Казалось, совет Христа очень прост, но когда человек находится под следствием, у него всегда пробивается мысль: «Сказать нужно так-то, а если спросят вот это, то отвечать так-то». Нужно бодрствовать и особенно пребывать в молитве, чтобы не искушаться этими мыслями. В эти дни Лева особенно углубился в чтение псалмов Давида, и оттуда на него лились потоки утешения, ободрения, лучи светлой надежды.

Его вызвали снова.

— Ну как, обдумал все, Лева? — спросил его следователь.

— Я ничего не обдумывал, — спокойно ответил подследственный, — Христос учит нас: не обдумывайте.

— Так. Ну, начнем с подробностей твоей биографии и с твоих путешествий. Я разобрался в твоих бумагах, мы навели кое-какие справки, получили из Самары твою подробную характеристику, — так что говори все начистоту.

Лева подробно рассказал, как он рос в семье верующих, учился в школе, колебался между верой и безверием. Бывали дни, когда он почти терял веру. Потом стал молиться, покаялся, отдался целиком Христу. Он рассказал, что в Самаре арестован весь состав совета Волго-Камского союза баптистов, некоторые другие члены общины, молодежь и что он точно знает, они не враги, ничего против власти они не делали, и нигде среди знакомых верующих никаких антисоветских высказываний не было.

— Так, значит, — начал следователь, — вы считаете, что органы советской власти арестовали там, в Самаре, всех этих верующих, в том числе и вашего отца, вашего дядю, ваших друзей из молодежи, не за контрреволюцию, что они сидят, следовательно, безвинно.

— Да, — сказал Лева. — Я твердо убежден в этом. Я их знаю, они преданные советские граждане, труженики и сидят за Слово Божие.

— Что значит «Слово Божие»? Что значит «сидеть за Слово Божие?» Вы хотите сказать, что они сидят за веру?

— Да, я знаю, что они честные люди, активные, искренние верующие, и если их взяли в тюрьму, то, конечно, только за веру. А так не за что было их сажать,

— Так вы считаете, что советская власть устраивает гонения на верующих?

— Я не думаю, чтобы в центре — правительство, сам Иосиф Виссарионович Сталин — устраивали бы гонения на верующих. Но на местах, когда закрывают молитвенные дома, арестовывают проповедников, пресвитеров (я специально изучал этот вопрос, вы видите по анкетам) существует гонение на верующих. Это надо исправить.

Следователь внимательно посмотрел на Леву и, покачав головой, произнес:

— Эх, фанатик ты, фанатик! Ничего ты не разбираешься в этом. Ведь всякая религия — это тормоз нашему делу, ведь всякая вера — это не советская, а антисоветская. Но только я хочу тебе вот что сказать: в неприятное ты попал положение. Ведь ты и среди верующих, неверное, говорил, что братья не враги народа, невинно страдают за веру… Говорил?

— Конечно, говорил. Это истинно.

— А ты слыхал: папа римский поднял шумиху, что у нас, в Советском Союзе, преследуют за веру?

— Нет, не слыхал.

— Так вот, ты работаешь на руку капитализму, папе римскому. Пойми это. Этим ты уже действуешь как антисоветский человек.

Следователь продолжал:

— Ну, ладно, рассказывай дальше, как ты поехал, что и как там было?

Открыто глядя в глаза следователю, Лева рассказывал, как он молился, как читал Евангелие и решил исполнить слова Христа: «Был в темнице, и посетили Меня». Следователя мало интересовало, что Лева хотел исполнить завет Христа, и он спрашивал его: «А с какой целью? Какая цель преследовалась?»

— Я, как христианин, — говорил Лева, — горел любовью к ближним, жаждал прежде всего проявить эту любовь на деле.

— Значит, вы хотели поддержать, ободрить ваших братьев и сестер?

— Да, именно так, — ответил Лева.

— Ну, скажите, вы хотели также и материально помочь? Было у вас такое желание?

— Как же, было, — ответил Лева. — Но, к сожалению, средств у меня личных было очень мало, и я очень плохо помогал ссыльным и заключенным.

— Мы согласны с вами, — сказал следователь. — Но, разъезжая по Средней Азии и Сибири, соприкасаясь с верующими, с общинами, вы побуждали их к добрым делам. Как это у вас в Писании сказано? — следователь задумался. — Там сказано: «Помните узников, как будто вы сами находитесь с ними в узах…»

— Вы, оказывается, знаете Священное Писание? — сказал Лева.

— Знать, не знаю, а вот приходилось возиться с разными верующими, и чтобы лучше понять их, заглядываю и в ваше Евангелие…Так, ближе к делу. Вы не отрицаете, что организовали моральную и материальную помощь ссыльным верующим, баптистам, трезвенникам, евангельским христианам?

— Я бы сказал, что это звучит слишком громко, — ответил Лева. — Посещать — посещал, но чтобы организовывать… Какой я организатор?!

— У нас есть вещественные доказательства, — сказал следователь и открыл несгораемый шкаф. — Вы получили в Канске письмо для брата Ясырина.

— Да, получил — ответил Лева. — Его у меня отобрали со всеми бумагами. Оно было заклеено, и я его не читал.

— А мы расклеили и прочли. Следователь достал конверт.

Вот посмотрите, тут не только письмо, но и деньги этому Ясырину и пишут тут: «Дорогой брат Сергей Федорович! Мир вам» — и далее из ваших евангельских обращений. А потом что пишут: «Брат Лева нам рассказал, что вы не первый раз страдаете за Слово Божие, сосланы были из Астрахани…» Ну, и дальше: «Мы молимся за вас и посылаем на нужды ваши лепту». Вот она, лепта-то, — сказал следователь, показывая Леве деньги.

— Мы всегда помогаем друг другу, эта заповедь Христа.

— А мы расцениваем это с другой стороны: вы помогаете ссыльным, заключенным, помогаете контрреволюции.

— Но, поймите, они совсем не контрреволюционеры.

— Следствие у них было, советские судебные органы так постановили, и в том, что они враги, никто не сомневается… Так, ну хватит на этот раз, подпишите протокол. Я все записал точно, ничего лишнего — распишитесь.

Лева прочитал. Ничего неверного, кажется, не было записано, и он расписался.

— В следующий раз мы с вами побеседуем по главному вопросу: членом какой тайной организации вы являетесь, кто вас послал? Мы глубоко убеждены, что идея посещения, организация помощи, издание журнала «Вестник изгнанника» не могли исходить лично от вас. Тут есть сила, которая управляет вами. Ведь не мог же все это придумать один восемнадцатилетний мальчишка?

Лева сначала молчал, но когда его продолжали допрашивать насчет организации, «шайки», сказал, что все расскажет в следующий раз.

На следующем допросе присутствовал не один следователь, было все начальство. Все с интересом ожидали раскрытия тайны организации.

— Да, вы правы, — сказал Лева. — Вы правы: один я ничто. Я только посланник. Есть организация, только вы до нее не доберетесь.

— Доберемся, доберемся, — уверенно сказал один из присутствующих. — В каком бы городе ни была, раскроем все равно.

— Я вам говорю, истину, — сказал Лева. — Организация находится на небе, и руководит ею Иисус Христос. Только он через Духа Святого послал меня на это дело.

Следователь сурово посмотрел на юношу, но в присутствии своих начальников не знал, как отреагировать на его слова. Наконец, он сказал:

— Если ты нам еще раз будешь говорить эту ерунду, то мы вот что сделаем: пустим тебя ангелочком и полетишь ты к своему Богу. Будем продолжать допрос, пока ты не сознаешься.

Медленно потянулись дни и недели так называемого следствия. Что ожидало его? Товарищи по заключению, которые интересовались ходом его допроса, только головами качали и говорили: «Ну, дадут тебе, парень, вышку, разве только глядя на молодость твою сжалятся».

Лева читал Евангелие и оттуда вновь и вновь черпал слова ободрения и утешения. «Не бойся, малое стадо!» — слышал Лева слова Христа.

Сознание Левы в те дни как-то особенно раздваивалось: как только вместо Евангелия он брал в руки художественную литературу, начинал читать Тургенева, Лермонтова, словно кто-то его подменял. Читая классиков, он как бы утрачивал внутреннюю силу, какое-то беспокойство охватывало душу, темное, неизвестное, словно пропасть раскрывалась перед ним. Но стоило ему снова взять в руки Евангелие, как покой и тишина водворялись в душе.

Начались ночные допросы. Спрашивали о верующих — одних, других, и все пытались найти, кто же послал Леву. Возвратившись с допросов, Лева молился и все вверял Всевышнему.

А что делалось тогда в эти дни в стенах ОГПУ — страшно представить! Допросы шли день и ночь. Особенно врезалось в память Левы, когда однажды ночью его вели коридором, и вдруг выскочили следователи и закричали: «Зачем здесь этот заключенный! Уведите, уведите его!»

Потом привели какую-то женщину, а Леву поспешно отвели в камеру. Между заключенных все время ходили слухи, что немало людей здесь приговаривают и отправляют «на луну». Один лишь Бог знал, что и как было на самом деле. Судов не собирали, решение выносили особые люди на основании сугубо пристрастного и несправедливого рассмотрения дела обвиняемого. По существу, это был полный произвол.

Наконец, Леве предложили собираться с вещами.

— Куда, зачем? — подумал он. — Ведь обвинение еще не предъявлено.

Его перевели в Красноярскую тюрьму — ту самую огромную Красноярскую тюрьму, к которой он некогда подходил, чтобы передать заключенным передачу и попытаться получить с ними свидание. Но теперь он сам прибыл туда как узник.

Массивное каменное здание тюрьмы, несмотря на суровые сибирские морозы, совершенно не отапливалось. Говорили, что это было вызвано тем, что вышло из строя калориферное отопление.

 

Глава 7. Тюремная страда

Огромная камера, в которую ввели Леву была переполнена. В помещении было очень холодно, так что снимать шапку и пальто не приходилось ни днем, ни ночью. А голод… Какой здесь был голод!.. Кормили очень плохо: знаменитая тюремная баланда, в которой плавали одна две картофелины, и сырой ржаной хлеб — настолько сырой, что из него по заказу тех, кто получал передачи, старые рецидивисты-умельцы лепили удивительные скульптуры, цветы, шахматы. Леве носила передачи сестра Л., но, находясь среди голодных, он не мог есть один, а тут же угощал окружающих. Белье на нем изорвалось окончательно. И вот, пользуясь тем, что в дни передач было разрешено отдавать белье в стирку, Лева передал сестре свои лохмотья, но назад их не получил: из какой-то полосатой розовой материи она сшила ему рубашку.

Тюрьма для Левы была тяжела не только голодом (хотя голод был такой, что кусочек сырого кислого ржаного хлеба казался лучше конфеты), не только прокуренным, тяжелым, вонючим воздухом — она была тяжела прежде всего зловонием духовно разлагающихся людей.

Чтобы забыться от тоски, от ужасов страшной действительности, чтобы чем-то развлечь себя, люди в тюрьме прибегают к анекдотам, самым грязным рассказам о женщинах. И здесь, в этой камере, среди множества воров и разных специалистов (инженеров, агрономов и вообще, как принято говорить, людей с высшим образованием), сидели некоторые из офицеров, которые попали в Сибирь еще при Колчаке и теперь, со значительным опозданием, расплачивались за свое участие в гражданской войне. Эти уже немолодые люди были развращены, что называется, до мозга костей. Во всем разуверившись, давно утратив даже подобие святого и чистого, что когда-то, возможно, наполняло их души, они были ходячими энциклопедиями разврата и всякой нечисти и, рисуясь и смакуя, употребляли все свое красноречие на то, чтобы рассказывать людям самые грязные истории…

В то время, о котором идет речь, в тюрьме не было никаких правил внутреннего распорядка. Спали кто когда хотел. Каждый делал, что хотел. Тюрьма была переполнена, и начальству было не до порядка. Днем еще было сносно: нередко пели обычные тюремные песни. Но когда наступал вечер и потом ночь, тюрьма начинала стонать.

Тюрьма стонала и сотрясалась от страшного, адского смеха. Лежа на полу, Лева старался заснуть, чтобы только не слышать рассказываемых грязных историй. Он клал голову под подушку, чтобы хоть сколько-нибудь заглушить звуки доносимых грязных слов. С тех пор у него выработалась привычка — засыпая, класть голову под подушку. Иногда ему даже хотелось, чтобы он оглох — только бы не слышать всей этой пошлости и цинизма.

Один старый седой полковник, заметив отвращение юноши ко всем этим грязным, похабным историям, сказал:

— Так было и со мной. Первый год я не мог терпеть этой пошлости, на второй стал уже улыбаться, слушая анекдоты, а на третий — сам стал рассказывать их.

— Если бы вы были верующим христианином, — сказал в ответ Лева, — этого с вами не случилось бы. Взирая на Христа, на Совершителя веры, вы не заразились бы этой нравственной грязью.

Воры и старые тюремные рецидивисты, скуки ради, изощрялись в тюремных играх. В карты играли всюду. Тогда в этом никто не видел ничего предосудительного, хотя люди проигрывали и насущную пайку хлеба. Устраивались и различные типично тюремные игры, в которых живое участие принимали все находящиеся в камере заключенные.

Вот одна из игр, которые наблюдал Лева. Называлась она — «кота гонять». Ее проигрывали с каждым новичком, но Леву Бог хранил от того, чтобы кто-либо попытался сыграть с ним в эту игру.

Когда новичок входил, его знакомили со всеми. Казалось, никакой опасности ни в чем не угрожает ему. Затем ему объясняли, что в камере есть один парень, который рехнулся умом: все ищет, кто его предал, из-за кого он попал в тюрьму, чтобы того зарезать. Рассказывали, что он якобы зарезал уже нескольких человек, подозреваемых им в предательстве. Новичок невольно начинал наблюдать за этим парнем. Когда наступала ночь, парень доставал нож и принимался точить его. Новичок замечал, что тог, кто точит нож, то и дело бросает взгляд именно на него и начинал волноваться. Парень вскакивал, делал дикие глаза и с ножом устремлялся на новичка. Тут-то, собственно, и начиналось то, что дало название игре. Новичок бросался из стороны в сторону. Все, как бы сочувствуя ему, закрывали его, якобы стараясь образумить обезумевшего человека, уговорить его не резать беднягу. Новичок бросался к двери, пытался стучать, чтобы вызвать надзирателя, но — безуспешно: надзирателей в это время нет. Так продолжалось далеко за полночь, пока обезумевший от страха новичок не забивался в другой угол нар и там в страшном трепете проводил ночь. Наутро ему объясняли, что это — шутка, не более, чем простая игра.

Эта и подобные «игры» доставляли заключенным большое удовольствие. Для них это издевательство над человеком, превращение новичка в подопытного кролика было не более, чем забавным зрелищем, и никто не высказывал сожаления о новичке. А тот мучился страшно, казалось, он вот-вот поседеет от ужаса.

Лева с отвращением смотрел на все это. Но в этой огромной камере он был всего лишь маленькой песчинкой, у него не хватало ни сил, ни воли, чтобы подать свой голос и прекратить это безобразие.

Так же, как синий, тяжелый махорочный дым наполнял камеру, точно так же в воздухе висел ужасный трехэтажный мат, то есть самое зловонное сквернословие. Как поется на этот счет в одной тюремной частушке:

Сверху донизу — кругом

Всюду кроют матюком.

Рецидивисты, которых было много в тюрьме, находясь в добродушном настроении и говоря о самых простых вещах, осоляли свою речь не добрым словом, а смертоносным ядом самых изощренных, изысканных ругательств, без которых они просто не могли выразить свою мысль.

И удивительно, но сидевшие здесь интеллигенты, люди с высшем образованием (а их в камере было много — и молодых, и старых) вместо того, чтобы бороться с этой всепропитывающей похабщиной, сами начинали злостно ругаться, подбирая соответствующие своему развитию самые что ни на есть циничные сквернословия. И надо прямо сказать: Леву мучил не столько голод (хотя он там страшно голодал и все время ощущал желание есть), укусы вшей и ледяной холод промозглой неотопляемой тюрьмы, сколько это спертое зловоние, в которое он был погружен, — атмосфера ада и человеческого разложения.

С теми, кто был рядом с ним, он беседовал, рассказывал о Спасителе, читал Евангелие. Но, увы! Тот маленький луч, которым Лева пытался осветить эту тьму, не был в состоянии рассеять ее.

— Боже. Боже, — думал он. — О, если бы, наконец, Ты послал Своих тружеников в эти страшные тюрьмы, где порок и грех, неверие и зло тесно сплелись в один клубок человеческих страданий…

Он вспомнил, что когда-то слышал о добром дедушке Бедекере, который разъезжал по царским тюрьмам и каторгам и везде проповедовал Христа, раздавая арестантам и каторжанам Евангелие. Где эти дедушки теперь? Их нет. Да и никто не пропустит за железные двери, за колючую проволоку вестников любви Христовой.

Но вдруг словно завеса спала с его глаз. Он словно увидал перед собой не одного дедушку Бедекера, а сотню, тысячи дедушек, мужчин средних лет, юношей, дорогих братьев, которых ввел Господь в это дно человеческого общества, и среди многих страдальцев Христа, которым надлежало быть живыми свидетелями для спасения грешников в этих тюрьмах и лагерях, он увидел и себя — ничтожную, мелкую песчинку.

— О, Господи, дай мне быть крупицей соли, — молился он. — Дай, чтобы через меня Твой чудный свет проник в сердца этих несчастных людей.

Временами тюрьма начинала петь. Тогда не запрещалось никакое пение в любое время суток, и люди, измученные и исстрадавшиеся, подхватывали старинные тюремные песни и пели, вкладывая в них всю тоску безысходной грешной души.

Глухой неведомой тайгою,

Сибирской дальней стороной

Бежал бродяга с Сахалина

Звериной узкою тропой.

Шумит, бушует непогода,

Далек, далек бродяги путь.

Укрой тайга его глухая:

Бродяга хочет отдохнуть.

Там далеко за темным бором

Оставил родину свою,

Оставил мать свою родную,

Детей, любимую жену.

«Умру, в чужой земле зароют,

Заплачет маменька моя,

Жена найдет себе другого,

А мать сыночка никогда.

Люди пели, словно стонали, и боль за русский народ, который ушел от Бога, не знает отдыха, облегчения и строит тюрьмы своим падшим братьям, наполняла сердце Левы глубокой скорбью.

А арестованные пели известную песню, сложенную еще в 80-е годы прошлого столетия:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащится с сумой на плечах.

Идет он густою тайгою,

Где пташки одни лишь поют.

Котел его сбоку тревожит,

Сухие коты ноги бьют.

На нем рубашонка худая,

Со множеством разных заплат,

Шапчонка на нем арестанта

И серый тюремный халат.

Бежал из тюрьмы темной ночью,

В тюрьме он за правду страдал —

Идти дальше нет больше мочи,

Пред ним расстилался Байкал.

Бродяга к Байкалу подходит,

Рыбацкую лодку берет

И грустную песню заводит —

Про родину что-то поет:

«Оставил, жену молодую –

И малых оставил детей,

Теперь я иду наудачу,

Бог знает, увижусь ли с ней!»

Бродяга Байкал переехал,

Навстречу родимая мать.

«Ах, здравствуй, ах здравствуй, мамаша,

Здоров ли отец, хочу знать».

Отец твой давно уж в могиле,

Сырою землею зарыт,

А брат твой далеко в Сибири,

Давно кандалами гремит.

Пойдем же, пойдем, мой сыночек,

Пойдем же в курень наш родной,

Жена там по мужу скучает

И плачут детишки гурьбой.

Какую тюремную песнь ни запеть, в каждой чувствуются слезы, боль и стоны. Лева думал про себя: «Если бы я был певец! Я бы сейчас им спел, но спел иное, лучшее». Сидевший рядом в огромной черной шубе бывший директор одного из совхозов повернулся к нему и спросил:

— Что же ты не поешь? Ведь все поют…

— У меня песни другие, — ответил Лева.

— Это какие?

— А вот я вам не спою, а продекламирую одну,

— Слушаем! Слушаем! — сказали сидевшие рядом. И зазвучал обращенный к ним громкий, внятно льющийся юный голос:

Мир вам, рабы и пленники сомненья,

Усталые от сбивчивых путей!

Вы шли вперед на пышные виденья,

И вот пришли вы к кладбищу костей.

Вы изменили путь, но, к изумленью,

Приведены вы к бездне роковой,

И вы не видите пути к спасенью,

И стонете болезненной душой.

Мир вам, кто плачет в горьком сокрушенье

О тягостном грехе протекших дней!

Скорбите вы, что жизни прегрешенье

Не в силах правдой искупить своей.

Что грех ваш слишком тяжел, а Властитель

И слишком справедлив, и слишком свят,

Друзья, познайте же: вам дан Спаситель,

А Он сильней, чем грех, иль смерть, иль ад.

Заключенные внимательно слушали Левину декламацию. Директор совхоза, тяжело вздохнув, смахнул с глаз слезу. Это был плотный, упитанный мужчина. Он, видимо, очень тяжело переносил заключение, ни с кем почти не разговаривал, только очень часто протискивался к окну и мурлыкал про себя песню:

Зачем я шел к тебе, Россия,

Европу всю держа в руках?..

Никто не знал, в чем его обвиняют (он ни с кем не делился), но было видно, что он не ждет от следствия светлого исхода. Когда Лева говорил ему о Христе, который пришел, чтобы дать измученным свободу, директор слушал, но не говорил ничего — ни за, ни против.

Зная историю Левы, он качал головой, в словах его сквозило сочувствие:

— Пропадешь, пропадешь ни за что! Сейчас такой век — не до гуманности, не до добрых дел…

Некоторые, не выдерживая следствия и тюремных условий, начинали заговариваться. Но это не вызывало чувства сострадания к ним со стороны окружающих. Наоборот, над ними смеялись.

Был в Левиной камере один молодой еврей. В его уме на почве тяжелых переживаний все перепуталось, и он вообразил, что дело его закончено и его вот-вот должны освободить, выпустить на свободу. Каждое утро он вставал, упаковывал свои вещи и направлялся к двери камеры. Там он стоял часами с мешком за плечами, ожидал что двери откроют и он выйдет на свободу. Как только слышались шаги надзирателя, арестанты кричали:

— Открывай, открывай! Тут у нас один на свободу должен выйти! Слыша сильный шум, надзиратель открывал дверь, бедный еврей смело шагал в коридор, воображая, что это его выпускают.

— Куда прешь? Куда прешь? — кричала тюремная стража и кулаками вталкивали помешанного назад. В камере раздавался дружный хохот. Люди, живые люди, потеряв самое дорогое — сострадание к ближнему, искали лишь повода для веселья, забвенья собственных мук.

Наблюдая все это, зная, что жизнь там, на воле, тоже погрязла в грехе, Лева чувствовал, как все дороже, все ближе становится ему Иисус Христос. Он не отвернулся от этого падшего, несчастного мира, забывшего о Боге, но пришел, чтобы взыскать и спасти погибших.

Тюремным врачам, иногда входившим в камеры, заключенные жаловались на холод, просились в баню: мол, заели вши. Того же, кто говорил, что нездоров уводили в амбулаторию. Левиного соседа по камере часто забирали на лечение. Вскоре распространился слух, что он болен сифилисом. Многие отвернулись от этого арестанта, старались держаться подальше от него. О сифилисе Лева знал, что это страшная заразная болезнь, но когда больной сосед попросил у него кружку, чтобы попить, юноша, не колебаясь, дал ее. Правда, эту кружку Лева после долго мыл: тоже боялся заразиться. Но в отличие от своих соседей по камере он сознавал, что как бы ни был болен человек, духовно или физически, он не может не оказать ему любовь, а тем более унизить. Лева знал, что Иисус на его месте не мог бы поступить иначе.

И вот для заключенных организовали баню. Что это было за удовольствие! Заработала дезинфекционная камера, или, как проще и яснее называли ее заключенные, вошебойка. Каракулевый воротник пальто Левы после прожарки потрескался и стал ломаться, но Лева не жалел об этом: воротник был весь полон гнидами.

Вши стали кусать меньше, а вот для отправления естественных надобностей заключенных перестали водить в уборную (раньше эта процедура осуществлялась дважды в сутки), а поставили прямо в камеру зловонную бочку — парашу. Новый порядок установился после того, как однажды на верхнем этаже тюрьмы от мороза лопнули трубы и нечистоты полились на заключенных, которые в этот момент находились в нижней уборной.

Умывальника в камере не было, и арестант из кружки набирал воду в рот и лил ее себе на руки, намыливал руки, снова пускал изо рта струю воды и таким образом умывался. Леву давно мучила мысль, что он не служит ближним, не делает доброго. И вдруг его осенило. Юноша стал вставать раньше всех и, когда начинали умываться, уже стоял у параши, подавая из кружки всем на руки воду. Некоторые отказывались, но потом сокамерники привыкли к его помощи и благодарили за эту маленькую услугу.

Это было очень маленькое дело — стоять у зловонной бочки и помогать людям умываться. Но и оно наполняло сердце Левы радостью. Он получил возможность хоть чем-нибудь да служить ближнему!

Но пришел день, когда Леву выкликнули из камеры.

— С вещами? — спросил он.

— Да, с вещами, — раздалось ему в ответ.

— Куда, зачем? Господи, Ты все знаешь. Да будет воля Твоя!

 

Глава 8. Снова следствие

Леву вывели из тюрьмы и под усиленным конвоем повели в центр города, в ОГПУ. Там был произведен тщательный обыск, во время которого Лева молился об одном: чтобы Господь сохранил с ним Евангелие. И Евангелие не отобрали.

Опять знакомые камеры. Вызвали на допрос.

В кабинете следователя сидело несколько человек. Все они как бы сочувственно посмотрели на Леву.

— Похудел ты, осунулся, слушай-ка…

— Питание неважное в тюрьме, и воздуха нет, — сказал Лева.

— Ну, а разве на прогулку вас не водят?

— Да мы не просимся, — ответил Лева. — В тюрьме холодно, не топят, а снаружи совсем мороз — зима…

— Да, морозы у нас в Сибири крепкие, — согласился следователь. — Вы первый год с ними знакомитесь?

— Да, — ответил Лева. — у нас, в России, нет таких холодов. Здесь на морозе как будто дух захватывает…

— Но зато у нас при морозе ветров нет, — голос следователя зазвучал тише, человечнее.

В это время в комнату вошел высокий, статный военный. По тому, как все находившиеся в кабинете разом подтянулись, Лева догадался, что это начальник. (Кубики и ромбы, которые были тогда на обмундировании работников ОГПУ, Лева «читать» не умел.) Начальник внимательно посмотрел на Леву и сказал:

— Мне просто хочется поговорить с вами по душам. Познакомился с вашим делом — и вижу, что вы настоящий верующий. А вот я настоящий неверующий, ни в какого бога не верю, и мне совершенно непонятно, как это вы, молодой человек, воспитанный в советской школе, верите в Бога. Я знакомился с вашей биографией, мне понятно, что веру в Бога, преклонение перед учением Христа вам помогли внушить родители, окружающие вас верующие люди. Но вы уже вступили в жизнь, вы уже не ребенок. Я думаю, практика жизни должна открывать вам глаза, что никакого бога нет. Вы парень неглупый, давайте с вами разберемся, и вы увидите на фактах своей жизни, что вы заблуждаетесь. Не возражаете со мною побеседовать?

— Нисколько не возражаю, — сказал Лева. — Я всегда готов дать ответ в своем уповании. — И Лева внутренне помолился Богу, что бы Он дал ему мудрость не огорчать начальства, а открыть ему, как он может, Бога. Будем говорить просто, без всякой философии, — повел начальник начавшийся разговор.

— Вот вы мне скажите, чем для вас является Бог, как Его лучше охарактеризовать?

Бог, — ответил Лева, — это прежде всего любящий Отец Небесный.

— Так… — молчание собеседника длилось секунду. — Значит, вы говорите, отец?

— Отец — это хорошо, и все люди знают значение этого слова.

— Так вот, вы скажите мне про вашего Небесного Отца: Он всесильный?

— Да, всесильный, — сказал Лева.

— Он вселюбящий?

— Да, вселюбящий.

— Он всезнающий?

— Да, всезнающий.

— Так вот, мне совершенно непонятно, — заключил начальник. — Я смотрю на вас и думаю: вы его дитя, а Он вам Отец. Как Он допускает, чтобы вы сидели в тюрьме в таких ужасных условиях? Подумайте! Ну, допустим, что Он вселюбящ. Он любит вас, значит, хочет вам добра и хочет вас, конечно, освободить из тюрьмы? Ну, может быть. Он вселюбящ, но просто Он не всезнающ. Он не знает, что вы сидите в тюрьме, что вы страдаете. Ну, допустим, вы утверждаете, что Он вселюбящ и всезнающ, то тогда разрешите сказать вам: не всесильный. Он вас любит. Он знает, что вы в тюрьме, но Он не может освободить вас из тюрьмы. Выходит, Он не всесильный, мы сильнее Его…

Доводы начальника ничуть не смутили Леву.

— Для Всемогущего, — сказал он, — ничего не трудно. Он допускает эти мои страдания, как нечто лучшее, как определенные трудности, которые принесут добрые плоды. Написано: «Ибо, если угодно воле Божией, лучше пострадать за добрые дела, нежели за злые». Я верю, что без воли Господа и волос с головы не упадет, и эти трудности, даже если бы пришлось потерять здоровье и жизнь, ничто по сравнению с тем, что ждет верующего христианина впереди.

Начальник задумался, посмотрел на Леву с каким-то сожалением, потом встал и сказал:

— Знаешь что? Я сам отец, у меня есть дети. Так вот что, я никогда бы не допустил, чтобы мой сын попал в тюрьму. Я знаю, что значит тюрьма, в которой ты сидишь. Я отец и приложил бы все усилия, чтобы освободить своего сына. Я не понимаю твоего Бога Отца…

Лева чувствовал, что начальник говорит искренно. Ему хотелось еще сказать ему, о любви Бога, о том, как Он не пожалел Единородного Сына, но отдал, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную. Но начальник больше разговаривать не стал, ушел.

Следователь сказал, что дело Левы по-прежнему остается для них неясным. Они, как и раньше, считают, что существует организация, которая направила Леву для материальной и моральной помощи ссыльным сектантам, что им нужно распутать весь клубок и детально выяснить, где, когда, с какими верующими Лева встречался и что они говорили.

— Начнем с вашей встречи с благовестницей евангельских христиан Бруншвит, Вы знаете, кто она?

— Знаю, что она сестра верующая. Я был у нее всего одну ночь, видел как она молилась, видел, как она читала Слово Божие, слышал как она читала присланные ей письма от братьев. Она — искренняя христианка.

— А вы знаете, кто она в прошлом?

— Абсолютно, не знаю. Могу только предполагать, что она была грешница, как все люди, а потом спасена Христом.

— А какие антисоветские разговоры вы с нею вели?

— Абсолютно ни одного слова. Она говорила, что глубоко исследует Слово Божие, написала статью об освящении и хочет всячески, Чтобы люди жили в мире, в любви, Она верит, что Евангелие — самое дорогое для народа, так же верю и я. И она надеется, что Евангелие будет распространяться среди русских. А против власти — я твердо знаю — в ней нет ничего, и быть не может, потому что, будучи христианкой, живя по Слову Божию, она покорна правительствующим, ибо сказано: будьте покорны всякому человеческому начальству.

— Мы не можем допустить, чтобы те лица, которые сосланы, арестованы за антисоветскую пропаганду, были искренно расположены к нашей власти.

— О, не сомневайтесь! — воскликнул Лева, — Все мы за вас молимся и нисколько не обижаемся, что вы нас арестовываете, так как сознаем, что в этом есть определенный план Божий и Господь через все это только покажет славу Свою.

— Вы удивительный человек — фанатик, с вами никак не договоришься… Ну еще, еще подумайте, посидите, может быть, очнетесь.

Леву увели, и снова он среди людей волнующихся, удрученных допросами, не имеющий надежды на будущее…

И опять Лева открывает дорогое Евангелие, и снова он на злачных пажитях, у тихих и дивных вод, и добрый Пастырь стоит так близко около него, и Его пронзенная рука касается сердца Левы и успокаивает. И эта тишина, этот покой, очевидно, отражался на лице Левы.

Однажды к Леве подошел старик, бывший офицер царской армии:

— Молодой человек, смотрю я на вас и удивляюсь… Все мы так переживаем, мечемся. Вот я, старый вояка, бывал на фронтах и под пулями. А попал сюда — и не могу быть спокойным, так как понимаю: «Эх, яблочко, куда котишься, в чрезвычайку попадешь — не воротишься». Где же источник вашего спокойствия? Ведь вам и днем покоя не дают и по ночам вызывают.

Лева открыл любимую книгу и прочитал: «Если я пойду и долиной тени смертной, не убоюсь зла, ибо Ты со мною, Твой жезл и Твой посох, они успокаивают меня».

— Да, — сказал старик, — вера — великое дело, а у нас ее нет. Жизнь прошла, как и не жил: одни гулянки да невзгоды, войны… Ничего хорошего, и впереди только гроб.

И таких, как этот бывший военный, Лева видел всюду и, видя их, все более и более дорожил тем, что имел, что переплавлялось в этом горниле в то, что дороже золота, огнем очищенного…

Недолго сидел в камерах ОГПУ Лева. Его опять перевели в тюрьму. Снова потянулись длинные;.однообразные дни в огромной камере Красноярской тюрьмы. Но они почти сразу оборвались, и Лева снова очутился в подвалах ОГПУ. Снова последовали допросы.

Допрос велся о каждом месте, где он был.

Когда Леву спрашивали о нем самом, он свободно, легко рассказывал. Но когда его расспрашивали о различных верующих, особенно о тех, с кем он соприкасался, старался говорить меньше. Он знал, что на каждого верующего всеми путями стараются собрать как можно больше материала и при случае обвинить и засудить. Но сказать: «Я говорю только о себе, а на вопросы о других отвечать не буду», — такая мысль ему в голову не приходила. Ему все казалось, что если люди разберутся, то правда восторжествует. Ведь между ними абсолютно ничего плохого против власти не было. Пусть изучат все подробно и убедятся сами, что верующие — совсем не антисоветски настроены, а такие же труженики, честные строители общества, как и другие советские люди.

К чести следствия нужно отметить, что со стороны следственных органов в деле Левы не было попыток как-либо исказить его показания. Следователь никогда не кричал, не топал ногами, не стучал кулаком по столу, но вел допрос серьезно, деловито, стараясь выяснить поставленные перед ним задачи. Во все время следствия Лева не слышал от работников ОГПУ матерщины. В общем и целом о чекистах, которые трудились в те годы, Лева, как это ни покажется странным, сохранил самое доброе воспоминание. Он не знает: может быть, Бог в их сердцах сделал так, что никто из них не тронул его пальцем, никто из них никак не мучил его. Он не знает, как относились они к другим подследственным, но во всяком случае готов засвидетельствовать, что и от других подследственных, с которыми Леве приходилось сидеть, он не слышал, чтобы работники ОГПУ издевались, унижали их личность или пытали их. Главное же, для юноши заключалось в том, что его душа всегда молилась за тех, которые держали его в тюрьме, вели следствие и желала им только добра, еще раз добра и самого существенного — спасения во Христе.

Однажды, когда Леву из камеры ОГПУ вели на допрос, он, взглянув на лестницу, ведущую да этаж, где были верхние камеры, увидал женщину-заключенную, несущую дрова. Это была Клавдия Петровна Левашева — та самая, с которой они ходили когда-то с передачами в Красноярскую тюрьму, что приютила его, когда у него были разбиты ноги и его искали, та, которая носила ему теперь передачи в тюрьму. Значит, ее тоже арестовали, значит теперь верующих повсюду сажают… Сердце Левы заболело, заныло.

— Боже мой! Боже! Что же делается! Что же делается! Его взяли за помощь заключенным, ее взяли за то, что она отдавала все, чтобы помогать гонимым страдальцам…

На одном из допросов он не выдержал и сказал, что видел арестованную сестру и выразил негодование по поводу ареста этой простой, милосердной женщины.

— Придет время — всех поарестуем, — резко сказал следователь. Но увидел взволнованное Левино лицо и, смягчившись, добавил:

— Да вы не волнуйтесь, мы ее уже освободили. Только теперь она поняла, что таскать передачи вам не следует.

Вскоре, будучи снова переведен в Красноярскую тюрьму, Лева узнал, что следователь оказался хозяином своего слова: Клавдия Петровна была действительно освобождена.

Как он об этом узнал? Просто она вскоре снова принесла ему передачу…

 

Глава 9. Обвинение

Леву, все время, что называется, таскали: то из тюрьмы в подвалы ОГПУ, то обратно. Это частое таскание утомило Леву. Особенно обыски, которые неизбежно сопровождали каждый этап. Однажды он видел сон: перед ним какой-то длинный-длинный подвал, по бокам вдоль стен какие-то полки, как в большом магазине.

Пришло время, его вызывали еще раз, чтобы из тюрьмы перевести в ОГПУ. Но на этот раз в камеру не посадили, а повели вниз, под главное здание, и когда открылась дверь — перед ним был как раз тот самый подвал, который он видел во сне.

Снам Лева обычно особого значения не придавал. Но знал из Писания, что иногда они бывают от Бога и человек видит, Что его ожидает, ту обстановку или получает от Бога то или иное вразумление.

В этом подвале, который до этого Лева видел только во сне, он ночевал совершенно один. Спал на одной из полок. Утром его вызвали к следователю. Следователь сказал, что следствие окончено и его обвиняют по 58-й статье уголовного кодекса, пункт 10, часть 2.

— Что это означает? — спросил Лева.

Следователь достал Уголовный кодекс и прочел. Из прочитанного Лева понял, что его обвиняют в том, что он с целью свержения существующего строя использовал религиозные предрассудки масс и вел антисоветскую агитацию.

— Я вам дам прочесть обвинительное заключение, — сказал следователь и подал лист бумаги. На этом листе Лева прочел, что он, будучи евангельским христианином-баптистом, разъезжал по Средней Азии и Сибири с целью организации моральной и материальной помощи ссыльным, заключенным сектантам, что он утверждал, что советская власть «устраивает гонения на верующих и сажает за веру людей», что хотел организовать выпуск журнала «Вестник изгнанника» для заключенных сектантов, чтобы информировать их о положении верующих в Советском Союзе и всячески ободрять их.

Когда Лева прочел написанное, следователь спросил, признает ли он себя виновным, на что юноша уверенно произнес:

— По предъявленной статье признаю себя совершенно невинным.

— Как же вы признаете себя невинным? Ведь то, что предъявлено в обвинении, вы не отрицаете, и это доказано следствием?

— Но вы поймите, поймите, — умоляюще сказал Лева, — я абсолютно ни одной мысли не допускал даже, чтобы свергать существующий строй, Я ведь ни одного слова не сказал против власти и не могу говорить. Ведь я стараюсь поступать всегда по Евангелию, никогда и нигде не использовал, как вы выражаетесь, «религиозные предрассудки» масс во вред советской власти. Это абсурд, — такая статья, она совершенно ко мне не подходит.

— Так вы считаете, что посажены невинно, что страдаете за веру?

— То, что здесь написано в моем обвинении, что я посещал ссыльных и заключенных — это факт. Я это исполнял но вере в Слове Божием. То, что оказывал этим заключенным любовь, — тоже по Слову Божию. Я убедился, что верующие не вели никакой антисоветской агитации, а посажены несправедливо, — это факт, и требуется пересмотр их дел чтобы они были освобождены. И их освобождение будет только ценно для советской власти, так как снимет пятно вины с правосудия. Ну, а то, что я намеревался издать журнал, но, к сожалению, не успел это сделать, — верно, но и в нем антисоветского ничего нет, и быть не могло. Если у вас есть какая другая статья, чтобы судить меня за исполнение Слова Божия (а это именно то, что я делал), то, пожалуйста, судите. А только 58-я статья ко мне совсем не подходит, Я совершенно невиновен по этой статье.

— У нас есть юристы, есть прокуратура, они знают, кому какую статью предъявить. А ты не юрист, плохо в том разбираешься, поэтому должен понять, что согласно твоим деяниям к тебе как раз подходит 58-я статья. Вся твоя деятельность является контрреволюционной, антисоветской, и хочешь не хочешь, но ты враг наш, враг народа.

— Ну как хотите, только врагом я никогда не был и не буду, никакой антисоветской агитацией не занимался и заниматься не стану. И никогда не перестану молиться о вас, как о правительствующих, ибо нам заповедано Евангелием совершать прошения и моления за всех людей — как самых обыкновенных, так и тех, кто приближен к власть предержащим. Только в этом случае христианину завещана жизнь тихая и безмятежная, ибо это хорошо и потому угодно Спасителю нашему — Богу, Который хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины.

— Ну, хватит, хватит, ты мне свое Евангелие не проповедуй, — сказал следователь. — Все твои дела мы направляем в Иркутск, в полномочное представительство ОГПУ Восточно-Сибирского края. Не Бог, а люди будут решать твою судьбу — советское правосудие,

— Ну, а когда же состоится суд? — спросил Лева.

— Никакого суда не будет. Твое дело относится к категории таких, где все ясно, и потому никакой защиты и обвинения не требуется. Соответствующие уполномоченные лица, чекисты, рассмотрят те материалы, которые мы им дадим, и вынесут верный и справедливый приговор.

— И когда же мне ждать окончательного решения? — но Левин вопрос так и остался без ответа.

 

Глава 10. В ожидании приговора

Потянулась, медленно потекла тюремная жизнь: та же огромная камера, те же люди, тот же голод, только более острый, потому что чем больше человек слабеет, истощает собственные запасы тела, тем сильнее ему хочется есть. Холод не воспринимался юношей как более сильный потому, что ослабевший организм перестал его ощущать. Тюремные нары в основном были заняты рецидивистами, преступным миром всевозможных категорий. Леве пришлось спать на полу. Он вытаскивал руки из рукавов пальто, весь сворачивался в комок, плотно запаковывал себя в пальто и засыпал, обогреваясь собственным дыханием.

Однако душа юноши не застывала в этом холоде греха и разложения. Он часто молился — дышал горним воздухом небес, и это давало ему силу жить, А главное — Слово Божие, Евангелие — оно было с ним.

Вновь и вновь погружался он в музыку псалмов Давида. Теперь они не читались, а переживались. Лева припомнил, что, когда его исключили из школы, он учился на курсах пчеловодства, садоводства и огородничества, они проходили практику в садах. Лева носил тогда с собой красиво изданный миниатюрный псалтырь. В свободные минуты отдыха он читал его, старательно вникая в псалмы. Однако, несмотря на все его желание познать глубину псалмов, они были как-то своеобразно недосягаемы для него: он ощущал красоту их умом, но не сердцем. Теперь же, когда он проходил жестокую практику жизни, псалмы вошли в его сердце. Они словно стали его собственными, и ему отчетливо стало ясно, почему его предки, гонимые молокане, молились псалмами. В их страданиях, в их тяжелых бедствиях псалмы были так близки им, и они, обездоленные, гонимые, вопияли к Богу, молясь со слезами псалмами Давида. Так и Лева, не просто читал псалмы, а взывал ими к Богу всем своим существом.

— Что же ждет его впереди? Какой бы ни дали ему срок, здоровье уж подорвано. А он знал и слышал, как суров, как жесток режим этих, как их скорее в насмешку, чем всерьез, называли, исправительно-трудовых лагерей. Кого и как они «исправляли»?..

Лева не мог не думать и о другом. Кто знает, какой будет приговор? Быть может, придется уйти из жизни…

Ведь в перечне мер социальной защиты по второй части 10-го пункта 58-й статьи значилась и высшая мера — расстрел. И лишь при смягчающих обстоятельствах был оговорен срок заключения не ниже десяти лет.

Давно Лева не имел никаких вестей с Волги, не знал, что с мамой, с семьей, не знал, что с отцом и что вообще произошло за те месяцы, когда он находится под следствием: он был лишен всякой переписки… И снова один и тот же неотвязный вопрос: что его ждет?

Этот вопрос беспокоил не только его лично, но и любого из заключенных, у кого следствие было закончено и они ожидали решения без суда. Все они были как-то особенно задумчивы, чутко прислушивались к каждому стуку. По ночам ожидающих приговора внезапно вызывали. Куда? Зачем? В этап или еще куда — никто не знал. Они уходили и навсегда исчезали для товарищей по камере.

Много легче было, когда вызванному тут же объявляли приговор со сроком и тут же переводили в другую камеру — для этапа. Уголовникам было лучше всех. Они ждали суда, уходили на суд, и потом, обычно уже в тот же день, получали приговор и возвращались в камеру осужденных. Сидевшие с ними друзья быстро узнавали, кто какой срок получил. Иногда ожидающих приговора по 58-й статье вызывали с вещами и днем, и они исчезали в неизвестности.

«Только в Боге успокаивается душа моя» — думал Лева, глядя на окружающих. Ему вспоминались родные евангельские гимны, и, тихо напевая их, он ощущал прилив бодрости, силы, а когда он пел о Небесной Отчизне, его сердце ощущало новые, потоки любви. Вспомнился Леве и гимн, который, бывало, на собрании, перед его открытием, всегда предлагал спеть брат Ладин, старичок, тоже изведавший узы неволи:

«В край родной, в край родной,

В край родной страны,

В край мира, счастья, тишины

Стремлюсь я всей душой!

Ведь мир — не родина моя,

Ему душа чужда.

На небе дом мой и друзья,

Стремится дух туда!

К небесам, к небесам

Я поднял свой взор,

Я знаю, много близких там,

Я в мире до сих пор,

Жесток здесь бой, дни тяжелы,

И страшно мне в борьбе,

Темно среди греховной мглы

В скитальческой судьбе.

Недалек, недалек,

Злой борьбы конец.

Уж слышу песен я поток —

Идет к борцам Отец.

Чего глаз смертный не видал

И в мыслях не имел,

О чем я слухом не слыхал —

Там будет мой удел!

Надежда, вера и любовь, характерные для церковных песнопений окрыляли душу Левы. Мирские же, особенно тюремные, песни своей безысходной тоской навевали грусть. Такую безысходно тоскливую песню пели, например, заключенные в ожидании приговора:

В воскресенье мать-старушка

К воротам тюрьмы пришла;

Своему родному сыну

Передачу принесла.

Передайте хлеб сыночку,

А то люди говорят,

Что в тюрьме всех за решеткой

Часто голодом морят.

Тут привратник улыбнулся:

«Твой сыночек осужден,

Осужденный прошлой ночью

На покой отправлен он.

Его чехи расстреляли

У тюремной у стены.

Когда приговор читали,

Знали звездочки одни».

Пошатнулась мать-старушка,

Покачнулася, слегла —

У привратника невольно

С глаз скатилася слеза.

«Передайте, я купила

На последние гроши

Передайте заключенным

На помин его души».

Со слезами мать-старушка

От ворот тюрьмы пошла.

И никто про то не знает,

Что в душе она несла.

Сколько безутешных матерей, разбитых семей! Кому же назначено утереть эти слезы, утешить, дать радость? И в душе Левы зазвучал ответ:

Христос лишь Один,

Христос лишь Один

Утешит Он тебя…

Ожидающим приговора давали читать книги из тюремной библиотеки. У Левы особый интерес вызывали произведения Н. С. Лескова. Этот писатель не просто описывал окружающее, чаще всего простонародную среду, в чем остро ощущалась обостренная симпатия ко всему доброму и светлому в людях. Мир верующих, ищущих истину, был особенно близок Лескову, и писатель старался показать ценность добрых дел на фоне серой, однообразной жизни. Вот если бы все писатели обладали присущей Лескову глубиной и основательностью, — думал Лева, — они смогли бы передать миру, как велик Бог, как хорошо, живя в любви, нести добро людям.

— Конечно, — мысли Левы сделали грустный поворот, — мне-то, видимо, осталось жить недолго, может быть, всего несколько месяцев… Но как хочется передать людям хоть немногое из того, что я испытал в свои восемнадцать лет, убедить их, как чудно и дивно Бог ведет того, кто решает исполнить хоть толику из завещанного Им…

Дни тянулись однообразно и тоскливо. Подъем, утренняя уборка, выход на оправку, утренний чай, затем обед, ужин, поверка и ночь. Но в воздухе уже чувствовалась весна. Окна приносили запах тающего снега. Скоро будет тепло. А ожидаемого результата — нет, как нет! Уже многие из тех, что сидели с Левой и у кого следствие было окончено, одновременно с ним, получили срок (обычно он тянул на пять или десять лет, редко кто был осужден на три года) и были переведены в камеру осужденных. Случаев оправдания осужденных во время следствия без суда практически не было. Каждый, получив свою «порцию», направлялся в лагеря. Не ждал оправдания и Лева. «Да будет Твоя воля, Господи!» — смиренно уповал он…

Невольно мысли неслись вперед: если осудят, куда направят? Может быть, на Соловки? А там дорогие братья: Витя Орлов, Петя Фомин, Миша Краснов. Вот была бы встреча! Леве вспомнилась еще одна тюремная песня:

Соловки вы, Соловки,

Дальняя дорога!

Сердце ноет от тоски,

На душе тревога…

Да нет, говорят, в Соловки теперь уже не отправляют, теперь здесь, в Сибири, организовали огромный Сиблаг. Он ведет большие стройки и поэтому особенно, нуждается в дармовой рабочей силе. Но вопросы, касающегося места отбывания срока, по сути говоря, мало волновали Леву. Все свои тревоги и беспокойства он передал Всевышнему, ибо сказано в Слове Божием: «Не заботьтесь ни о чем, открывайте свои желания перед Богом».

Ну, а если расстреляют? Умирать не хотелось, хотелось пожить еще — хотя бы для того, чтобы рассказать людям, как дивно идти за Христом не на словах только, а на деле. Ну, а потом? Потом можно и домой…

 

Глава 11. Прославить Бога

Вся жизнь искренне верующего человека должна быть посвящена прославлению Бога. Однако не только жизнью своей славит Бога христианин, но и своей кончиной. Первые христиане слагали хвалу Господу не только своей верностью, добрыми делами, любовью к ближним, сама их смерть была также прославлением Всевышнего. Апостолу Петру было сказано, что он прославит Господа не только тем, что будет пасти овец Его, но и тем, как умрет. Некоторые спрашивают: могут ли люди, которые своею жизнью не прославляли Бога, прославить Его своей смертью? Да, могут. Но лучше, если мы являемся достойным Его благоуханием и в жизни, и в смерти.

В один из дивных ранних весенних дней, когда природа только готовилась ожить от глубокого зимнего сна. когда особенно приятно грело солнце, а его лучи проникали в камеру сквозь решетку и арестанты чувствовали их нежное и ласковое тепло, раздался голос надзирателя:

— Смирнский, собирайся с, вещами!

— Ну, сейчас вам срок объявят, — говорили заключенные. — Не унывайте, много не дадут. Впрочем, все может быть…

В канцелярии тюрьмы Леву ждал особый конвой. Приговора не объявили. Но конвой расписался у тюремной администрации, что забирает заключенного. Лева ожидал, что, его, как всегда, по правилам конвойного устава, тщательно обыщут, но на этот раз обыска не было никакого. Юношу вывели за тюремные ворота, и на него остро пахнуло весной. Весна — пора пробуждения, когда особенно призывно манят животворящие соки земли. Весной все хочет жить. А что ждет его, Леву? Почему до сих пор не объявили приговор? Куда его ведут?

— Вперед, не оглядываться! — жестко прозвучала команда. Но, не обращая внимание на то, что оружие у конвоиров было наготове, Лева на миг оглянулся. Боже мой! У тюремных ворот стояла сестра — та самая неутомимая сестра Клавдия Петровна, которая, несмотря на перенесенные испытания, продолжала заботиться о заключенных. Видимо, она принесла Леве передачу.

Юношу повели. Сначала окраиной, потом завернули в сторону. Оглянувшись, Лева увидел, как, крадучись, хоронясь за заборами, следовала за ним сестра. Куда же его ведут?

Пройдя еще несколькими небольшими улицами, конвоиры вывели заключенного к полю, потом вдруг круто повернули к городу. Конвой торопил Леву. Когда они снова оказались в центре города, Лева кожей ощутил стремление конвоя провести арестованного по городу, привлекая внимание прохожих. Лева снова оглянулся. Чудо! Сестра настойчиво следовала за ними.

И вот они в здании ОГПУ. Вошли в приемную. Конвой о чем-то совещается с находившимся там дежурным. Тот звонит, с кем-то разговаривает, и, наконец, Лева слышит, как дежурный шепотом говорит конвою: «Там, где люди, его сажать нельзя» — и как-то испытующе смотрит на Леву. В это время дверь открывается, и в приемную входит сестра. Она смело обращается к дежурному:

— Разрешите, пожалуйста, передать Смирнскому передачу. Здравствуйте, Лева! Как ты себя чувствуешь?

Дежурный вскочил ей навстречу. Бросился к внезапно вошедшей женщине и конвой:

— Уходите, уходите, скорей! Это не Смирнский. Это совсем другой заключенный!

И ее стали выталкивать из приемной.

— Передай всем, — сказал ей вслед Лева, — напиши папе, маме — всем: иду домой, к Иисусу.

Сестру вытолкали из приемной, дверь заперли. И хотя певец из Левы был плохой и, зная это, он редко пел один, но в эту минуту юноша нарочито громко, во всю силу молодого голоса запел:

На небе мой Отцовский дом,

Хочу домой, к Иисусу,

Он так прекрасен, как чертог.

Хочу домой, к Иисусу.

Здесь, на земле, погибнет все,

А там наследие мое,

А там наследие мое,

Иду домой, к Иисусу.

Ни дежурный, ни конвой не оборвали звонко звучавшей песни.

Наконец, Леву провели в подвал. Это был большой подвал, освещенный электричеством. Через единственное маленькое оконце в него проникал узкий лучик дневного света. В стене подвала Лева заметил дверь, ведущую в какое-то другое помещение. Леве предложили сесть в углу, у бочек, а у двери, напротив него, уселся часовой с винтовкой. Он следил за каждым движением Левы, ни на минуту не спуская с него глаз. Что за странное заключение? — подумал Лева и пришел к выводу, что видимо, это его последнее заключение перед вечным покоем…

Временами в подвал спускался какой-то военный, испытующе смотрел на Леву и опять уходил.

— Чего они хотят? — думал Лева. — Чтобы я сказал что-нибудь, признал что-нибудь? Но зачем тут эти бочки?

Сердце стучало, воображение рисовало самые страшные картины. Возможно, именно за этой дверью расстреливают людей. А куда потом девают их тела? Но зачем тогда в подвал поставили эти бочки? И Лева продолжал фантазировать:

— Наверное, в них кладут трупы, сверху — камни, а потом — в Енисей.

Однако такой ход его мыслей, скорее, подсказывало свойственное юности любопытство. Самого Леву совершенно не беспокоило, как распорядятся его мертвым телом. Открыв Евангелие, он стал читать то место, где сказано, что Петр перед смертью прославит Бога. Юношу в этот момент заботило только одно: как бы, умирая, не оказаться трусом! Как бы не обесславить Бога своею смертью! Он хотел умереть достойно, спокойно, как подобает христианину, а сердце трепетало, билось, как бьется сердце пойманной птички…

— Господи! — молил он. — Дай мне достойно умереть, чтобы смертью прославить Тебя…

В подвал ввели еще одного молодого человека и посадили в противоположном углу… Молодой человек был возбужден, чем-то обеспокоен. Часовой строго следил, чтобы арестанты не смогли переброситься между собой ни одним словом.

В мутных небольших окнах подвала погас дневной свет.

— Почему не дают есть?. — думал Лева. — Впрочем, ясно почему…

Да он и не хотел есть. Было не до еды. В тусклые маленькие окна подвала смотрела ночь…

И вот в подвал вошел военный, весь в ремнях.

— Встать! Взять вещи! — скомандовал он. — Выходить! Во дворе вокруг них сгрудились охранники.

— Сабли наголо! — скомандовал военный. Их окружили. — Шаг вправо, шаг влево считается попыткой к бегству. Приказывают конвою без предупреждения применять оружие,

И арестованных повели сонными улицами спящего Красноярска.

 

Глава 12. Университет жизни

Куда и зачем их ведут — они не знали. Быть может, это конец, а, может быть, что-то еще. Если бы даже они спросили об этом начальника конвоя, он не дал бы ответа. По тому, как сопровождавший конвой смотрел на них, было ясно, что инструкция о них составлена как о самых страшных преступниках.

Их повели на станцию, поместили в отдельное помещение. Напротив каждого село по вооруженному конвоиру. То были удивительно злые, отмеченные печатью суровости люди — видимо, выходцы из казаков. Инструктаж они наверняка получили соответствующий: на Леву и другого арестанта они взирали с такою ненавистью и злобой, что от одного взгляда становилось жутко. Попытка находящихся под стражей поговорить друг с другом оказалась бесплодной. Единственное, что узнал Лева о другом арестанте — это то, что он фальшивомонетчик.

Когда подошел поезд, для них освободили особое купе, уложили обоих на среднюю полку и приказали не шевелиться.

— Что это? — думал Лева. — Это не простой этап. О таком этапе он никогда и ни от кого не слышал. Странно… Куда везут? Чего хотят? Надолго ли?

Поезд тронулся. Кормить — не кормили. Начальник конвоя не отвечал ни на какие вопросы и совершенно не разрешал разговаривать.

Лева лежал, молился, думал, размышлял… Вновь и вновь пред ним представала его прожитая жизнь: детское стремление к правде, к любви, сомнения, обращение к Богу, собрания, верующая молодежь, учение в школе, катастрофа с образованием, а потом — скитания… Бесконечные скитания… Ни на минуту не смутила мысль, что он на неверном пути. Хотя ему отрезали путь в науку и он уже не мечтал поступить в институт, хотя жизнь его протекала средь бурь и ненастья, он знал твердо, что идет за Христом, что это единственный путь к правде, свету и добру, а все остальное покрыто грехом и не дает человеку настоящей жизни.

Ни малейшего сомнения в правильности избранного жизненного пути не проникало в сердце Левы. Он знал верующих, которые вели обычный обывательский образ жизни, не только не страдая за Христа, но и всячески приспосабливаясь к обстоятельствам, чтобы только лично не пострадать. Лева их не осуждал, но и не понимал. Читая Евангелие, он ярко и ясно видел, что быть последователем Христа, идти за Ним означало нести Его поругание, быть гонимым ради Христа. И если бы в тот момент, когда его везли в страшащую неизвестность, кто-нибудь предложил ему быть христианином без страданий, жить поспешной будничной жизнью, он, скорее, предпочел бы умереть, нежели отказаться от той доли, какая выпала ему, — доли тернового венца.

Арестанты засыпали, потом опять просыпались — так наступал день. И вот большая станция, где их вывели. Это был Иркутск. Конвой для чего-то усилили, и их привели в камеру предварительного, заключения при станции. В ней сидело много людей. Но их и тут поместили под особое наблюдение. В решетчатые двери камеры сел часовой, с которым они прибыли. Он с ненавистью смотрел на них и категорически запретил остальным заключенным с ними разговаривать. Но один из заключенных, пожилой рабочий, нарушил запрет:

— Почему это с ними нельзя разговаривать? Что они — не люди, что ли? Я рабочий депо, сидел и при царском режиме, но такого не видывал.

Рабочего тут же вывели из камеры.

— Какие-то важные преступники, — шептались между собой заключенные, поглядывая на Леву и его товарища по несчастью.

Лева стал ходить из угла в угол, и в тот момент, когда подходил к краю, противоположному двери, и был к часовому спиной, прошептал заключенным:

— Я баптист, привезен из Красноярска. Здесь есть наши братья, если сможете, сообщите им.

Заключенные молчали и кивали головами в знак того, что шепот Левы ими услышан и понят.

Проходили часы за часами. Страшно хотелось есть. Прибывший с Левой дал знаком понять, что они очень голодны. Тогда находившиеся в камере заключенные стали класть куски хлеба рядом с гулявшим мимо Левой, а он потихоньку прятал их в карман. Потом сел рядом со своим товарищем по пути и поделился с ним хлебом. Они, стали есть. Конвоир увидал это, но не обратил внимания. Видимо, в полученном им инструктаже не было специального указания, чтобы эти этапники не ели, и он смолчал.

К вечеру их вывели из камеры. Конвой был особый. Повели на пароход. Переправили на другую сторону Ангары, где был город. Там их ждала большая грузовая автомашина. Арестантам велели лечь на дно кузова, а рядом с ними у кабины, встали четверо часовых. Машина понеслась по улицам Иркутска.

Лева невольно предался воспоминаниям о своем недавнем прошлом: «Сюда я приезжал, когда мне было восемнадцать лет совсем недавно… Приезжал для того, чтобы посетить заключенных. Виделся с братьями. Уехал отсюда, чтобы повидать дорогих там, у Ангары, в Тальцах. Ему вспомнилась встреча с Гошей Огородниковым и другими заключенными братьями, вспомнился светлый образ сестры Паши, которая посвятила свою жизнь заботам о гонимых. Где она теперь? Что с ними со всеми?..» Леве вспомнилось далее, как он из этого города с женою заключенного пресвитера Иркутска и ее грудным младенцем выезжал в знаменитый Александровский централ, чтобы посетить ее мужа и других заключенных братьев. В этом трудном деле он не жалея себя, стремился посетить большее числе страдающих, оказать им привет и заботу. И вот теперь награда за это — терновый венок страданий]

— О, это не горе! — искренне думал Лева, — Этот венок носил Тот, за Которым он шел, Иисус. Тот, у Которого он учился делать добро. Кто в своей короткой жизни на земле учил людей только одному — любить друг друга, сам исцелял больных, утешал скорбных, воскрешал безнадежных, и за это был увенчан тернием и казнен. Мне ли лучшего желать? — думал Лева. — Да, Господи, дай идти за Тобой!

Ехали мимо какого-то большого, высокого здания, и наверху его Лева прочел — университет.

— А вот это мой университет — подумал Лева и улыбнулся. — Этот университет куда лучше, чем тот, который прошел Горький, написавший книгу «Мои университеты». Да, не дано мне учиться в высшей школе, не дано заниматься наукой. Как некий негодный элемент, выброшен еще из средней школы. Но Бог открыл мне свои университеты жизни, и это все для того, чтобы, пройдя их, можно было твердо знать, где добро, а где зло, что есть Путь, Истина и Жизнь.

Машина остановилась. Знакомые места, знакомые высокие красные стены, знакомые огромные железные ворота. Иркутская тюрьма. Их ввели внутрь и там сдали особой охране. Лева понял, что в общую камеру их не посадят, потому что их принимала тоже охрана ОГПУ. «Вероятно, нам предстоят одиночки», — решил юноша.

Потом последовал тщательный обыск. Обыск до нитки. И вот у Левы отбирают Евангелие и бросают в кучу, где лежат ремни, веревки, отрезанные металлические пуговицы.

— Отдайте мне Евангелие, — просит Лева. — Его никогда у меня не отбирали,

— Не положено, — говорит обыскивающий и продолжает свою работу.

— Господи! — подумал Лева. — Вот и произошло несчастье… Впереди, вероятно, предстоят большие переживания… Такая неизвестность — ив это время лишиться Твоей книги. Господи, будь милостив ко мне, пусть они вернут его! — помолился он сам в себе. Главный дежурный встал, как бы нехотя, посмотрел на Леву, прошелся, подошел к куче, нагнулся, поднял с пола Евангелие, посмотрел, перелистал его и потом, ни слова не говоря, отдал Леве.

— Спасибо! Большое спасибо! — прошептал Лева.

Как удивительно быстро отвечает Бог на молитвы! Тот, Который находится в неприступном свете, на неизмеримом расстоянии, слышит слабый стон души, и какие-то силы, исходящие из этих небесных глубин, действуют на мертвое, не знающее Бога сердце, и человек встает и делает то, что вкладывают в него в этот момент эти небесные силы.

О, какую радость испытал Лева, держа снова в руках дорогую, ни с чем не сравнимую книгу Спасителя!..

Товарища по этапу, назвавшего себя Леве фальшивомонетчиком, отвели в одиночный корпус, Это — красное многоэтажное, здание сплошных одиночек. Там в свое время, как рассказывали потом Леве заключенные, сидел Колчак. Оттуда его и вывели на расстрел.

Леву поместили в другую одиночку. Эти были в главном корпусе тюрьмы с тюремным двором посередине.

Иркутская тюрьма в это время была переполнена, и в одиночках не могли держать по одному. Туда помещали по нескольку человек. Леве, как новичку, сразу пришлось занять место у параши. Здесь сидели подследственные, находившиеся «на особом учете». Был здесь бывший начальник районной милиции — сравнительно молодой еще человек, одетый в военную форму. Был известный сибирский бандит — жиган — юноша необыкновенно крепкого сложения с диким суровым взглядом. Был привезенный откуда-то из Монголии седой старик-паша — буддийский монах. Он ни слова не понимал по-русски. Одет был в необыкновенно красивую шубу ярко-желтого цвета. Ему, как самому слабому и старому, предоставили привинченную к стене койку. Остальные размещались кто на нарах, что были у окна, кто на полу.

 

Глава 13. Допросы

Как это обычно бывает, новичка, попавшего в тюремную камеру, сокамерники сразу забрасывают вопросами: кто он? откуда? за что арестован? Когда Лева рассказал, что он верующий христианин, решившийся исполнить слова Христа: «Был в темнице, и вы посетили Меня», а занимался тем, что посещал заключенных в тюрьмах и лагерях, за что теперь и арестован, один из сокамерников, который на воле был начальником милиции, с грустной усмешкой произнес:

— Ну, парень, тебе, вероятно, припаяют крепко! Никто не поверит, что ты это делал из любви к людям. Никто не поверит, что ты лично, один только, организовывал моральную и материальную помощь заключенным.

Когда же Лева сказал, что следствие по его делу закончено и он ожидал приговора, а вместо приговора его привезли сюда, все заключенные в камере с сожалением посмотрели на него, а начальник милиции, покачал головой:

Плохи твои дела. Одно из двух: или продолжат следствие для выяснения подробностей твоего дела, или направят боярышник караулить.

— А что это такое — боярышник караулить? — спросил Лева.

— Это — сказал сибирский жиган, сверкая глазами, — самое последнее дело. Вышка значит.

Как узнал потом Лева, среди заключенных прошел слух, что всех приговоренных к расстрелу выводили за город, где росли кусты боярышника, там расстреливали и закапывали.

Внутренне Лева был готов ко всему. Но эта неопределенность: зачем привезли в Иркутск, сюда, в одиночку, что они хотят от него? — не могла не волновать его сердце. Любой человек, попав в заключение и зная, что его ожидает наказание, и, возможно, тяжкое, не может отнестись к этому равнодушно, не может не переживать, не может не испытывать внутреннего мучительного чувства тревоги и беспокойства. И чем дольше тянется следствие, тем яснее обвиняемый сознает, что у него нет надежды на облегчение его участи, тем сильнее он ощущает это изматывающее чувство тревоги. Нервная системе его истощается, и в жизни бывали случаи, когда заключенный, потеряв всякую надежду, предпринимал попытки покончить жизнь самоубийством, только чтобы избавиться от неимоверно тяжелых переживаний. Именно поэтому администрация тюрем, и особенно наблюдавшие за одиночными камерами, отбирают у заключенных пояса, веревки, на которых они могли бы повеситься, и даже отрезают металлические пуговицы: отточив их, заключенный при желании может вскрыть себе вены и умереть от потери крови.

Леву пугала неизвестность. Возможно, впереди у него новые месяцы страданий в этом каменном тюремном мешке. Но мысль покончить с собой ни на секунду не помрачала его сознание. Он знал, что не по своей воле он явился в этот мир и что, сколько ему назначено быть здесь, определяется не им, а любящим Отцом, в руках Которого каждый день его жизни.

Заключенные рассказывали о том, как выводят на расстрел: по ночам открываются камеры одиночек, «преступникам» затыкают рот, чтобы те не кричали, и ведут по коридору, И когда пришла первая ночь, и все стихло, и коридор одиночек погрузился в сон, Лева, так же горячо помолившись Спасителю, спокойно заснул. (Кстати, надо сказать, здесь был строгий порядок — не так. как в Красноярской тюрьме: ни петь, ни громко разговаривать не разрешалось.)

Где-то за полночь он проснулся. По коридору раздавались чьи-то шаги, открывалась чья-то камера. Слышно было бряцание винтовок, кого-то выводили. Проснулись и другие заключенные: они перешептывались между собой, у всех тревожно билось сердце,

И в эти страшные минуты Лева еще больше молился Богу. Молился не только о себе, но и об этих людях — несчастных, бедных, которые ненавидели друг друга, делали друг другу зло и даже уничтожали друг друга. А в окно — маленькое окно с двойной железной решеткой — глядело бездонное, черное ночное небо. Лева всматривался в него в надежде увидеть хотя бы одну звездочку, но напрасно. Возможно, оттого, что в камере, в стене под дверью, всю ночь горела электрическая лампочка, ярко освещая помещение, где томились арестованные люди.

Прошла неделя, другая. А Леву не вызывали. Дух его был бодр, плоть же немощна. Плоть голодала. Кормили очень плохо. Единственным отличием от красноярской баланды было то, что в здешнем супе попадались большие куски печенки или легкого и каждому заключенному доставалась порция. Эти куски заключенные съедали не сразу, а клали их на фанеру под окном, и только вечером, когда приносили горячий чай, ели их как ужин вместе со сбереженными крошечными кусочками тюремной хлебной пайки.

Но так делать могли не все. Жиган — огромный, мускулистый — испытывал страшный голод, и как только утром получал свою пайку ржаного сырого хлеба, сразу же съедал ее. В обед он немедленно проглатывал полагающуюся ему миску супа с кусочком легкого, а потом смотрел на всех голодными злыми глазами. К вечеру он обычно начинал волноваться, в его глазах сверкало что-то волчье, звериное. Он ни с кем не разговаривал и чувствовалось, что был готов уничтожить все на свете.

Как узнал Лева, этот человек имел на своей совести много убийств. С ранней юности он долгие годы занимался бандитизмом: грабил, убивал на дорогах. И теперь временами на него находили приступы какой-то особой злобы и ярости. Почти со всеми в камере он перессорился, на всех смотрел, как на врагов. Единственно, к кому он был расположен, — это к Леве, который рассказал ему, как Христос, умирая на кресте, спас разбойника.

— Неужели самым первым человеком, которого Христос взял на небо, был разбойник? — спрашивал с удивлением бандит.

— Да, да, — говорил Лева. — Он был большой грешник, так же убивал людей, как и ты. Но помолился, обратился ко Христу и был спасен.

Наконец, Леву вызвали. Его вывели на тюремный двор, где его ожидал «черный ворон» — закрытый автомобиль с кузовом, без окон. Точнее, единственное имеющееся в нем небольшой окно было расположено в его крыше, так что находившийся внутри машины заключенный совершенно не мог видеть, куда его везут.

Машина выехала из тюремного двора. Она везла Леву. Куда? К кому? Для чего? — подумал про себя юноша. И помолился.

Его привезли в полномочное представительство ОГПУ Восточно-Сибирского края. Где, в каком здании оно размещалось, Лева не знал, так как машина подъехала прямо к дверям, выходящим во двор. Юношу поместили в маленькую камеру и вскоре вызвали на допрос.

В большой, светлой комнате за столом сидел пожилой чекист.

— Здравствуйте! — приветливо поздоровался Лева.

— Здравствуйте! — ответил сидевший за столом и указал Леве на стул возле стола. Он внимательно посмотрел на заключенного, как будто изучая каждое движение его глаз, выражение лица, затем медленно и выразительно произнес:

— Эх, фанатик, фанатик!.. Лева молчал.

— Изучили мы твое дело, молодой человек, анализировали его со всех сторон. Нам вполне ясно, что ты настолько верующий, что говорить тебе, что это — чепуха, совершенно бесполезно. Для нас, конечно, очень странно, что и в наше время встречаются люди, да еще в среде молодежи, которые ради веры в Бога губят себя.

— Я не гублю себя, — сказал Лева. — Христос сказал: «Кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот приобретет ее».

— Чудак, ты чудак! — добродушно улыбнулся чекист. — Ведь нам все понятно: начитался своего Евангелия и вообразил, что на небе есть рай. Ну там, сладкое место, вечная жизнь. И вот, думаешь: как бы мне этой сладкой жизни испытать, попасть туда! И вот ты, значит, решил пострадать для того, чтобы заработать себе теплое местечко на небесах. Ведь ты это делаешь из расчета: рассчитал, что это выгоднее, вот и страдаешь.

— Это совсем не так, — возразил ему Лева. — Я пошел посещать ссыльных и заключенных не потому, что я хотел заработать себе теплое местечко у Бога, как вы говорите, — я об этом совсем не думал, — а просто, движимый любовью Христа, не мог удержаться, чтобы не проявить Его любовь к страдающим, порадовать их…

— Так, так, — посуровел начальник. — Но ведь сколько тысяч верующих людей в нашей стране, и не таких, как ты! А есть попы или, к примеру, пресвитеры ваши, и ни один из них не пошел жертвовать собою. Вот они, хитрецы, и подсунули тебя. Пусть, мол, пропадет, а наша хата с краю…

— Это совсем не так, — сказал Лева. — Меня никто не подсовывал, а я молился, и Бог мне открыл, что нужно исполнять Его Слово: «Был в темнице, и вы посетили Меня».

— Ну, хватит! — строго сказал начальник. — Это ты там, в Красноярске, мог очки втирать, а здесь мы все до тонкости распутаем. Везде, где ты был, мы опять сделаем запросы, всю организацию раскроем и всех пересажаем. Ты понимаешь, с кем ты имеешь дело? Мы имеем полную власть над тобою, мы заставим тебя выложить полную правду. Понимаешь?

— Вполне, понимаю, — ответил Лева, внутренне молясь. — Вы не имели бы надо мной никакой власти, если бы это не было дано вам свыше. Я среди вас абсолютно беззащитен, но в то же время знаю, как сказал Христос, что и волос с головы не упадет без воли Отца Небесного.

— Что это ты мне — все Христос да Христос! Ты говори по существу: будешь ли все рассказывать, ничего не утаивая?

— Мне нечего утаивать. Я ничего не делал тайно, открыто посещал.

— Тогда начнем, — приступил к допросу начальник, — Первый вопрос. Полагаю для вас этот вопрос будет центральным, ибо он и будет той ниточкой, с которой начнется распутывание вашего дела. Потом ниточка превратится в веревочку, а потом и все вытащим… Расскажите, что вы знаете о вашем лидере Павле Васильевиче Иванове — Клышникове? Где и как вы с ним познакомились?

— Иванов — Клышников, — сказал Лева, — известный брат, и я не могу не уважать его… (Говоря это, Лева думал, что он будет говорить об Иванове — Клышникове то, что известно о нем по официальным журналам и съездовским материалам.) Этот брат — сын известного пионера баптистского евангельского христианского движения у нас, в России. Его отец был одним из первых, кто зажег свет Евангелия на Кавказе в жестокое царское время. При самодержавии он перенес множество арестов, ссылок, но самоотверженно трудился для Христа.

— Ты мне про его отца не рассказывай, — прервал его ведущий следствие. — Расскажи про него самого.

— Хорошо. Павел Васильевич — его сын — глубоко верующий христианин, очень образованный юрист, прекрасно владеет английским языком…

— Это мы знаем, — сказал начальник. — Он выступал в Канаде, в Торонто, на всемирном вашем баптистском конгрессе и был избран вице-президентом Всемирного союза баптистов.

— Да, да, это так, — подтвердил его слова Лева. — Он был у нас руководителем отдела благовестия и выдающимся организатором, преподавателем московских библейских курсов.

— Все это мы знаем, — в голосе чекиста зазвучала сталь. — Ты не думай, что мы плохо осведомлены, мы все знаем. Ты вот лучше расскажи, как ты с ним познакомился и какие вы с ним вели разговоры.

— Я слышал что Павла Васильевича арестовали в Москве, — сказал Лева. — И потом его этапом везли через Самару. Я тогда особенно не занимался вопросами о заключенных и его в тюрьме не посетил. Посетили его другие братья и сказали, что он бодр.

— Ну, а ты не слышал, какие наставления передал он этим братьям?

— Он передал им только один стих из Слова Божия, и все.

— А какой?

— Из книги Иова.

— А что там написано?

Лева сначала хотел утаить завет, переданный братству Ивановым — Клышником, но потом почему-то решил сказать:

— Там написано: «Теперь не видно яркого света в облаках; но пронесется ветер, и расчистит их» (Иов. 37:21).

— Ого! — воскликнул следователь. — Что же это значит?

— На это я ничего не могу сказать, — ответил Лева.

— Ну, и как же ты познакомился с ним?

— Посещая ссыльных и заключенных, я приехал в Алма-Ату, там был ссыльный Иванов — Клышников со своей семьей, и, естественно, я посетил его.

— Вы были в его семье? Что делали? Какую помощь ему оказали?

— Помощи никакой не оказал, только подарил по открыточки его детям на память.

— А какие антисоветские разговоры он вел?

— Никаких не вел, — сказал Лева. — Наоборот, он сказал, что убежден, что всякий, кто борется с властью или входит в тайную организацию, антисоветскую, противящуюся власти, не может быть членом нашей общины, нашего братства, так как мы признаем, что всякая власть от Бога, и никакой политической борьбы не ведем.

— Гак вы считаете, что Иванов — Клышников не враг и его выслали несправедливо?

— Да, это точно, — сказал Лева. — Он и многие другие, такие, как мой отец, которого я отлично знаю, и дядя — инженер Петр Иванович Чекмарев — ничего антисоветского не делали. Все верующие страдают только за Слово Божие.

— Ты абсолютно уверен к этом? — спросил чекист, глядя прямо в глаза Левы.

— Абсолютно, — твердо ответил Лева. — И подтверждение тому — собранные мною материалы, анкеты и личное соприкосновение с арестованными «сектантами».

— Конечно, ты не знаешь никого из арестованного православного духовенства. Если бы узнал, то убедился, что они на самом деле настроены антисоветски.

— Возможно, — сказал Лева. — Православие всегда было опорой самодержавия, но нас, «сектантов», царизм притеснял. Свободу совести, узаконенную декретом Владимира Ильича Ленина, мы приняли как величайший дар, и у нас не было причин быть настроенными антисоветски.

— А вот коллективизация — разве она понравилась вашим братьям?

— Вы знаете, — продолжал отвечать Лева, — Еще до коллективизации, «сектанты» были за коммуны: устраивали их в селах, где только могли. Наши руководящие братья повсеместно разослали послания, в которых призывали не противиться коллективизации, а принимать все, как из руки Божьей, и ни в чем не противиться власти как божьему слуге. По нашим искренним евангельским убеждениям мы не можем противиться власти, а являемся самыми верными гражданами.

— Ну, хватит тебе защищать своих сектантов. Ты давай, рассказывай, знал ли Иванов-Клышников о всех твоих делах, намерениях?

Молнией пронеслась в сознании Левы мысль: если сказать «знал», то спросит, как относился к этому, какой инструктаж давал. Не лучше ли умолчать и сказать, что не знал. Вообще, этот вопрос, надо прямо сказать, застал Леву врасплох. Он не был подготовлен к ответу, внутренне как-то не сообщился с Духом Святым. Он помнил только о том, что нужно быть мудрым, как змеи. Поэтому в голову пришло такое решение: сказать, что Иванов-Клышников о главных намерениях его ничего не знал и о своем деле с ним не говорил.

Это было лукавство, и следователь тотчас догадался. Он встал, развел руками.

— Как же это так? С братом — и не поделился об этом?

— Да как я мог с ним поделиться? — продолжал настаивать на своем Лева. — Ведь Иванов-Клышников — большой брат, очень большой, а я что? Простой брат, просто ничто: не пресвитер и не хорист…

— Что ж он отнесся к тебе свысока, много не разговаривал?

— Не то, чтобы свысока, но… во всяком случае, что я пред ним, пред большим братом? Разве он будет интересоваться мною?..

Уста Левы произносили явную ложь, сердце его волновалось, но он ту же вспомнил теорию лжи во спасение и постарался успокоить себя. Лишь бы не вмешать в свое дело дорогого брата. Лева никак не хотел допустить, чтобы из-за него кто-нибудь пострадал.

— Ну, хорошо, — не стал настаивать начальник. — Скоро мы все узнаем точно. В ближайшее время я вызову тебя и мы будем говорить об иркутских верующих. В связи с твоим делом мы их всех арестуем.

Леву увели, посадили в «черный ворон» и отвезли опять в тюрьму. Разбитый, больной вернулся он в свою камеру. Он был страшно недоволен собою.

Потянулись тоскливые дни. Никогда раньше Лева не испытывал такой тяжести на сердце, как теперь. Несмотря на голод, несмотря на то, что он лежал около смрадной параши, ему было всегда легко. А вот теперь, когда допустил ложь, слукавил, — как ни пытался оправдать себя тем, что сделал это только ради брата, — сердце его потеряло покой…

 

Глава 14. Делающий добро

Хотя в камере Лева был не один, братьев по вере среди арестантов не было. Тяжело было юноше сидеть в этой мнимой «одиночке» еще и потому, что никаких писем от верующих и от родных он не получал. Они не знали, где он, а он не знал, что с ними. Здоров ли отец? Что у него там, в ссылке? Как живет мама с малыми детьми? Здорова ли, хватает ли хлеба? А братство, дорогое братство… Есть ли еще открытые общины, или даже все молитвенные дома отобраны и аресты и ссылки верующих продолжаются? Ничего неизвестно!

Следователь на допросе говорил, что арестуем-де местных верующих. Но, может быть, он просто пугал его? Неужели у них хватит совести ни в чем не повинных людей сажать в тюрьму только за то, что они разговаривали с ним, принимали его как брата во Христе и оказывали ему любовь как заключенному. Он молил Бога, чтобы никто не пострадал, чтобы все прошло благополучно.

— Господи! — шептал он день и ночь. — Пусть сделают со мной что угодно, лишь бы никого не арестовывали из-за меня…

Все заключенные камеры относились к Леве с большой симпатией. Он был самый молодой, самый истощенный, тихий, кроткий, беззащитный, желающий всем только добра. Правда, какое добро он мог сделать этим людям в тех условиях, в которых находился?.. Он говорил им о Христе, но говорил, видимо, без силы: они не каялись. Единственно доброе, что он делал, это, как в свое время в Красноярске, когда утром арестанты умывались, он стоял у параши и подавал им воду.

Особенно расположился к Леве бывший начальник милиции. Ему были разрешены передачи. Сам он был украинец, а на Украине борщ в особом почете. Так вот, когда его жена передавала ему сваренный дома душистый украинский борщ (а было это почти каждый день), он всегда приглашал Леву разделить с ним трапезу. Лева Отказывался, но тот не приступал к еде, пока Лева не брал ложку. Это был необыкновенно вкусный борщ. Кажется, ни до этого, ни после Лева не ел такого. Юноша сердечно благодарил угощающего и, вспоминая слова Христа, который сказал, что напоивший его чашей холодной воды не потеряет награды своей, говорил, что за этот борщ Господь даст ему особую награду.

На эти слова Левы бывший начальник милиции по-доброму улыбался и спрашивал:

— Хотел бы я знать, что это за награда будет?

Но Лева сказать этого не мог. Он только утверждал, что награда непременно будет.

Начальник милиции очень часто тосковал, грустил, и единственный его отрадой было курение. Он курил папиросу за папиросой, как, впрочем, и другие заключенные; которые готовы были отдать все, лишь бы иметь махорку или табак.

Однажды с передачами получилась какая-то неувязка, произошел перерыв в их приеме тюремными службами, и курящим нечего было курить. Они тосковали необыкновенно. Начальник же милиции метался из угла в угол. Наконец, залез под нары, достал оттуда старый березовый веник, завернул в бумагу листья березы и закурил. Но, увы, это не принесло ему облегчения. С большим состраданием смотрел на него Лева.

— Вы бы обратились ко Христу, — посоветовал он. — Господь избавил бы вас и от тоски, и от курения.

— Счастливый ты человек, Лева, что веришь во Христа. А я вот ни во что уже теперь не верю… Верил в светлое будущее, в коммунизм, а как посмотрел на жизнь, на положение крестьян и на все, потерял веру во всякую правду…

За что он сидел, Лева не знал. Не знали и другие заключенные. Он никогда не проронил о своем деле ни слова. Но все знали, как страстно он любил свою молодую жену и ребенка. Жена передавала ему в передачах свое белье, и он искусно вышивал его, делал всякие мережки. За этим занятием он проводил целые дни.

Часто бывали обыски. Обыскивали тщательно, но несмотря на это, в камере был свой перочинный нож. Как только был слышен шум, указывающий на то, что в других камерах начинается обыск, нож на ниточке осторожно спускали в трещину между стеной и цементным полом, а когда обыск заканчивался, его благополучно оттуда извлекали. Во время одного из подобных обысков всех вывели из камеры и поставили лицом вплотную к стене коридора. Одновременно заканчивался обыск и в другой камере. Арестованных стали проводить мимо того места, где стоял Лева, и вдруг один из них, крепко сжав руку Левы, сказал:

— Приветствую, брат!

— Приветствую! — ответил Лева и оглянулся.

Это был иркутский брат, работавший на станции носильщиком — тот самый, который доставал Леве билет, когда он ехал посещать заключенных в Тальцы. Брат весело улыбнулся Леве, что-то быстро достал из кармана пиджака и сунул в руку Леве. Это были деньги.

— Не надо, что вы! Вам самим нужно, — сказал Лева.

— Нет, тебе нужнее. «Доколе есть время, будем делать добро всем, а наипаче своим по вере».

— Эй, вы! Что там? Разговариваете? Иди, иди, — закричали надзиратели и в толчки отогнали брата от Левы.

Лева вернулся в камеру. Ему хотелось плакать:

— Боже мой, какая любовь!..

Этого брата-носильщика он встречал на собрании. У него была большая семья, много детей. Он много работал на станции, таская тяжести как носильщик, для того, чтобы их прокормить. Он всегда всем помогал, и когда Лева не смог купить билета, т. к. поезда были переполнены, он тут же сделал все, чтобы достать его Леве. А теперь вот… теперь его арестовали. Почему?

Следствие по делу Льва Смирнского следователи вели тщательно и дотошно, во внимание принималась каждая вновь появляющаяся подробность, изучался каждый шаг Левы. Несомненно, они узнали, что брат-носильщик помог юноше достать билет, и вот его арестовали. Хотят вероятно доказать, что он был соучастником в деле Левы.

Казалось бы, он должен быть страшно разгневан на Леву: в конце концов именно этот юноша, хоть и невольно, явился причиной его сегодняшнего несчастья. А он бодр и радостен! И что делает? Приветствует Леву и отдает ему свои, может быть, последние деньги, которые были с собой, только чтобы поддержать брата. Да разве это нелюбовь Христова, не Сила Христова, которая влечет и в самых тяжелых условиях повелевает жертвовать собою для ближних?!

Лева знал, что в эти тяжелые годы не только брат-носильщик, но много-много братьев и сестер подвязались в великом подвиге веры страдания, сами теряя лишения и принимая самое трогательное участие в судьбе тех, которые находились в испытании.

Жив ли сейчас этот дорогой брат-носильщик? Он не забыт. То доброе, что он делал, не исчезло. Дорогой брат, Господь знает все доброе, оно записано у Него. «Ибо не неправеден Бог, чтобы забыть дело выше и труд любви, которую вы оказали во имя Его, послуживши и служа святым» (Евр. 6:10). '

 

Глава 15. Угрызение совести

Бежали дни, проходили недели. Но на прогулку заключенных не вывели ни разу: режим здесь был особый. А ведь постоянно сидеть в камере тяжело. Вот почему даже спокойные арестанты порой становились беспокойными, ну а с такими, как жиган, порой просто не было сладу. Он часто выходил из себя: ревел, кричал, бил в дверь. Прибегали надзиратели, угрожали карцером. Лева по-хорошему, добром всячески старался успокоить его. Но иногда будто злой дух охватывал бандита. Как-то вечером, после чая, он схватил миску и запустил ее в голову одному из заключенных, а затем с ревом, как зверь, набросился на него. Все в ужасе рассыпались по камере. Один Лева, нисколько не испугавшись, ринулся к бандиту, крепко обхватил его руками и заплакал. Тот сразу присмирел и, посмотрев на Леву, сел неподвижно. Вся злоба его мгновенно исчезла. Несчастный, бедный, жалкий, сидел он рядом с Левой и тяжело дышал. Лева говорил ему о Христе, который изгонял бесов из несчастных.

— О, если бы я мог верить! — сокрушенно сказал бандит. — Но я не могу, меня воспитали в школе в убеждении, что Бога нет. Я никогда не молился.

Во время обхода начальства заключенные попросили убрать от них жигана, боясь, что он убьет кого-нибудь из них. Его поместили одного в одиночке. Несколько дней и ночей было слышно, как он кричал и бился в дверь. Потом все смолкло. Что стало с ним, Лева не знает. Возможно, за свои преступления он был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. Но почему, почему он не покаялся, почему яд неверия настолько отравил его душу, что он не смог молиться и найти мир и покой у ног Иисуса?

Лева был счастлив, что Евангелие было с ним. Читая его, юноша углублялся в великие истины и забывал, что находится в этой душной, смрадной, пропитанной зловоньем и табачным дымом камере, забывал обо всем мерзком и суетном. Он был в Палестине с Иисусом, ходил вместе с Ним, духовными очами как бы видел все события, которые записаны в Евангелиях, и удивлялся, почему люди не верят в эти великие истины, которые даруют покой и спасение душе человека. Ни единого сомнения в истинности слов Спасителя, Его учения не вкрадывалось в его сердце. Он ясно понимал, что Христос, и только Христос, есть Путь, Истина и Жизнь.

Но если это так, то как он, Лева, мог допустить отступление от пути Истины? В глубине души росло и увеличивалось страдание. Это было угрызение совести: зачем он солгал во время допроса? — Чем больше Лева размышлял по этому поводу, тем вес более убеждался, что поступил очень нехорошо. Ведь всякая неправда — грех!

— Господи! — молился он. — Ты знаешь, что это я сделал не для того, чтобы спасти себя, но для того, чтобы у брата (он имел в виду Иванова-Клышникова) не было из-за меня неприятностей.

Лева пытался оправдать себя одним ветхозаветным примером. «Вот ведь Раав блудница, приняв соглядатаев и отпустив их другой дорогой, прибегла ко лжи и оказалась в числе героев веры… — успокаивал он себя. А внутренний голос, какой-то глубокий и необыкновенно кроткий, напоминал ему: «Разве ты не знаешь, разве ты не слышал, что отец лжи — дьявол? Ведь Христос говорил о себе перед всеми: «Кто из вас обличит Меня в неправде?..» И снова лукавство брало верх: «Но я ведь поступил так ради брата, для того, чтобы сделать лучше…» А голос снова говорил: «Что же ты доверился больше лжи, нежели Богу? Неужели Господу трудно спасти брата и избавить его от дополнительных неприятностей, сверх тех, что он уже имеет? Ведь нужно только попросить Его, и Он защитит. Ему ничего не трудно. И вовсе нет надобности прибегать к сатанинскому средству защиты — ко лжи.

— Что же делать, что же делать? — думал Лева. И решил поступить так: как только его снова вызовут на допрос он покается, попросит прощения и скажет следователю, что в прошлый раз он солгал

Может быть, многие по поводу этого решения скажут, что оно совсем не уместно и неразумно. Но Лева не мог переносить угрызений совести, ему хотелось быть чистым — ведь именно к этом) призывал его Спаситель.

Но для Левы оставался нерешенным еще один вопрос: как вести себя на следствии? Если говорить всегда и везде одну правду, то не получат ли те, которые борются со Христом, лишнего оружия в свои руки, чтобы разрушать дело Божие? Ведь что сделал Иуда? Он сказал правду. Правду о том, где проводит ночи Иисус, как Его найти, а своим поцелуем указал Христа. Иуда не произнес ни слова лжи, а фактически совершил самое тяжкое предательство, которое не забудется в веках. Как же быть? Что отвечать, если на допросах спрашивают о том или ином верующем?

И снова у снова Лева открывал Евангелие и перечитывал строки, описывающие процесс следствия над Иисусом. И перед ним являлся дивный образ Иисуса молчащего. Как ни допрашивали, как ни истязали Иисуса, Он молчал. И когда допрашивающие Его требовали от Него дать показания о своих учениках, Он ничего не сообщил о них, только сказал: «Я говорил явно миру; Я всегда учил в синагоге и в храме, где всегда Иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего. Что спрашиваешь Меня? спроси слышавших, что Я говорил им; вот, они знают, что Я говорил» (Иоан. 18:20–21).

Леве становилось все яснее и яснее, что молчать о других по примеру Христа — это и есть та высота духовная, которою обладал Спаситель, полагая жизнь Свою за друзей своих. Это высота любви, в которой нет лжи, но есть великая жертвенность.

Когда в следующий раз юношу вызывали на допрос, он прежде всего попросил прощения за допущенную в прошлом своем показании ложь, сказал, что его, как христианина, мучает совесть.

— Это в чем же вы неправильно показали? — спросил следователь.

— В том, что якобы не говорил Иванову-Клышникову о своих намерениях. На самом-то деле я поделился с ним.

— Ну, нас теперь это мало интересует, — не обрадовался Левину признанию начальник. — По полученным нами последним данным мы узнали, что вы решили посетить ссыльных и заключенных братьев и сестер по вере с целью оказания им моральной и материальной помощи еще до знакомства с Ивановым-Клышниковым. Таким образом, узнав, что идея исходит не от него, мы оставили его в покое. Теперь нами решается следующий вопрос: привлекать ли к ответственности всех, кто с вами так или иначе соприкасался и поддерживал или же привлечь к ответственности только вас и инициаторов, которых, надеюсь, мы все же найдем. Этот вопрос будет решен в ближайшее время.

— Но вы все-таки не сердитесь на меня, что я вам в прошлый раз неправду сказал.

— Что вы… Нам часто последственные разную чепуху рассказывают, то наш долг — не верить им, а все выяснить и документально доказать.

С легким сердцем вернулся Лева с этого допроса. С тех пор его убеждением стало: не лгать, а, где нужно, лучше смолчать о других. Впоследствии он увидел, к какому стыду и позору приводит ложь, если верующие во время следствия пытаются ею прикрыться. Следственные органы имеют достаточно опыта и разума для того, чтобы добраться до истины, и как печально и постыдно бывает, когда делают очные ставки между верующими — даже между отцом и сыном — и при этом выясняется, что они лгут, и их стыдят за сказанную неправду.

Только сила Христа, Его мудрость способна во всех условиях прославить Бога через Его детей.

 

Глава 16. В глубинах слова

Из камеры, в которой сидел Лева, один за другим выбыли почти все заключенные, остался только бывший начальник милиции да бывший тибетский лама.

Лама целыми днями, поджав под себя ноги, сидел на досках, покрывающих его железную койку, и почти непрерывно молился Богу. По-русски он не говорил и лишь знаками объяснял, каким жестоким пыткам подвергали его в тех местах, откуда привезли.

Несмотря на то, что было лето и в камере было тепло, лама почти не снимал с себя шубы — огромной, бараньего белого меха, покрытой сверху каким-то дорогим желтым материалом. Единственным его имуществом был глиняный горшок, из которого он ел суп и который служил ему вместо подушки. Когда лама спал, он опрокидывал горшок и клал на него свою голову.

Какому богу молился лама? И можем ли мы предположить, что у ламы был свой Бог, а у Левы свой. Допустив это, мы логически придем к выводу, что Бог не один. Догадывался ли Лева, хотя бы и смутно, что этот буддистский монах и он, Лева, оба возносят свои мольбы одному и тому же Единому Всевышнему Руководящему Началу Жизни и лишь формы этого преклонения перед Высшим Бесконечным Началом разные у того и другого.

Не считая тех часов, которые Лева проводил в молитве, остальное время он посвящал изучению Слова Божия. То, что он имел возможность читать Новый Завет, расценивал как величайшее счастье. Из тряпочек, проклеив их хлебным клеем, Лева сделал футляр для своей драгоценной маленькой книги и старался держать ее в полной сохранности. Юноша читал и перечитывал дорогие ему слова. И перед ним понемногу раскрывалась жизнь апостола Павла. Через свое сердце пропустил Лева жизнь этого великого подвижника веры, «Послание к Филиппинцам» он выучил наизусть и чудную филиппийскую церковь полюбил, как самую родную и близкую. Размышляя над прочитанным, Лева видел пред собою красоту и величие Первохристианской церкви и словно жил ее эпохой.

Во время такого чтения юноша как бы совершенно отсутствовал в камере. Здесь обреталось только его измученное, исхудавшее бренное тело. Душа же его, его сердце, его мысли были далеко-далеко, в том первом веке, когда восходила заря христианства.

Иногда бывший начальник милиции просил Леву дать почитать ему Евангелие и знакомился с книгой с большим интересом, изумлялся многим местам. Правда, все в ней сказанное считал утопией, прекрасной невозможностью: «Не верю, чтобы когда-нибудь люди жили по заветам Христа». Лева же пытался доказать этой заблудшей человеческой душе, что единственное и основное, что человеку нужно, это подойти ближе к Христу, исполнять его учение, поступать так, как Он призывал.

— Так-то это так, — соглашался Левин собеседник, — но только далеки все христиане от Христа, очень, далеки. Вот смотрю я на тебя, Лева. Ты пошел за Христом и по Христу стараешься поступать, а далек ты от Христа. Вот этот язычник лама, который, вероятно, никогда и не слышал про Господа, быть может, ближе к Нему, чем ты.

— Почему вы так думаете? — с самоуверенным вызовом задал вопрос Лева.

— А вот, посмотри на него: он все время молится. Ты так не молишься, как он. Но даже не в этом суть. О Христе ведь сказано, что он не имел где главы преклонить. А вот я посмотрю на тебя: ты спишь на мягкой подушке. Так вот, скажу я тебе: разве ты не видишь, что старик кладет голову на глиняный горшок, а у тебя мягкая подушка? И ты называешь себя последователем Христа?! Вот подари ему свою подушку, тогда я действительно увижу, что ты жалеешь старика, проявляешь к нему любовь.

Крепко задумался Лева: «А в самом деле, разве не прав начальник милиции? Какой же я чуткий? Ведь давно следовало бы догадаться подарить старику подушку, а мне, как христианину, куда лучше без подушки». Лева действительно путешествовал с маленькой подушкой, взятой еще из дома. И хотя голову приучился класть не на, а под подушку, тем не менее юноша все время ей пользовался.

Лева взял подушку и после обеда, когда лама стал укладываться головой на свой горшок, попытался знаками объяснить тому, что дарит ему подушку и что горшок нужно отставить в сторону, а спать на подушке. Но увы! Как ни пытался Лева оставить на койке ламы подушку, тот, качая головой, возвращал ее, и по-прежнему голова язычника покоилась на глиняном горшке.

— Никак не принимает он, никак не принимает, — сказал Лева начальнику милиции.

— Ну, уж если сам не принимает, ты не виноват, — заметил тот.

Однажды в камеру ввели молодого человека. Это был комсомолец Павел из Красноярска. Он рассказал, что, работая на заготовках кедрового ореха, убил вместе с партизаном Котовым двоих баптистов — «попов». За это убийство органы ОГПУ их и арестовали.

Никакого раздражения и злобы не почувствовал Лева к убийце своих братьев. Наоборот, особая скорбь и сожаление наполнили сердце его. Скоро он подружился с Павлом и рассказал ему о Христе. Павел был очень удивлен, когда узнал, что убитые ими люди были братьями Левы по вере. Но еще более удивился он, видя, с какой любовью и вниманием относился к нему Лева.

Лева давал Павлу читать Евангелие и объяснял, что Спаситель мира, открыв людям новую эру счастья и мира, в своей Нагорной проповеди учил: «…Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вам и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Да будете сынами Отца вашего Небесного; ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мтф. 5:44–45). С удивлением слушал все это Павел. Действительно, новый мир открывался перед ним. А Лева вдобавок сказал, что если бы верующим позволили высказаться, то они не только не потребовали бы наказание убийц, но, наоборот, простили бы им и добивались бы их помилования.

Второй убийца (тот самый, который организовал убийство верующих) — партизан Котов был помещен недалеко от их камеры, тоже в одну из одиночек. И Лева, и другие заключенные слышали, как он мучился, как боялся принимать пищу, думая, что его отравят, и когда его переводили в общую камеру, то страшно кричал и сопротивлялся, воображая, что его ведут на расстрел. Он умолял конвоиров разрешить ему проститься с женой и детьми. И невольно Лева вспомнил пророческие слова: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: «Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь» (Рим. 12:19). Этот Котов уже получил свое отмщение.

Завещанная Господом всеобъемлющая любовь ко всем, наполнявшая в те тяжелые дни сердце Левы, была прямым результатом того непрерывного углубления в Слово Божие, которое приносит человеку счастье. Лева не чувствовал ни малейшего раздражения по отношению к тем, кто бросил в тюрьмы сотни тысячи верующих — истинных христианин, и тем более сердце его не восставало против тех, кто столько уже месяцев вел следствие по его, Левину, делу и содержал его в столь трудных условиях. Сердце верующего юноши было полно мира и покоя, он искренне молился за гонящих и злословящих и желал им только добра и спасения.

В условиях голода и страшного нервного перенапряжения греховные мысли не посещали сердце Левы, ибо как написано: «Страдающий плотью перестает грешить». Он стремился только к истине, и в его сердце не было никакого желания зажить спокойной, сытой и обеспеченной жизнью, когда вокруг все гибнет в грехе и беззаконии. У Левы в те дни были только одно желание: положить душу свою за друзей своих.

 

Глава 17. Змеиная ночь

Изредка арестантов водили в баню. Это было большое помещение, но каждую из одиночек водили туда отдельно, чтобы жильцы одной камеры не смогли обменяться с жильцами другой теми или иными новостями. Но однажды случилось следующее. Левину «одиночку» вывели не в пустующее банное помещение: там мылся «чужой» заключенный. У него была длинная черная борода и удивительно приятное, умное лицо. Лева стал мыться рядом с ним.

— Кто ты, молодой человек? — спросил незнакомец.

— Я последователь учения Иисуса Христа, баптист, — сказал, улыбаясь, Лева.

— Баптист? — воскликнул мужчина, с интересом разглядывая юношу. — А я православный, преподаватель литературы в Иркутском университете. Меня очень интересуют вопросы христианства, я тяжело переживаю за нашу православную церковь. Баптистко евангельское движение давно меня привлекало. Ведь оно несет русскому народу Евангелие и Библию.

— Да, это так, — сказал Лева. — И наше желание — жить больше по Евангелию.

— О, если бы вы знали, — обрадовался поддержанному разговору литератор, — как низко пала наша русская православная церковь! Я был в большой дружбе с нашим высшим духовенством, надеялся, что оно проснется, понесет свет народу. Но, Боже мой, что получилось! Ведь это безбожие, отступление русского народа от исканий Бога — прямой результат того, что наше духовенство самим образом жизни своей протянуло народу камень вместо хлеба. И вот я попал сюда, и священников арестовали. И один продает другого, один клевещет на другого, топит другого, только чтобы спасти свою шкуру. Выходит, ими забыты призывы Христа? Скажу вам откровенно: я впал бы в отчаяние, если бы не верил в Бога и народ.

— А в чем заключается ваша вера в народ? — спросил Лева. Он и его собеседник совсем забыли, что они в бане, и перестали мыться.

— Я верю, что стремление народа к свету и правде нельзя убить. Я изучил историю нашей русской церкви, историю раскола и сектантства. И какие бы в ней ни встречались отступления от принятых православием канонов — все же стремление русской души к светлому, Божескому — неискоренимо. Я пришел к выводу, что если официальная господствующая церковь рухнет и православие утратит свое влияние на народные массы, то движение к Богу из недр самого народа, как это мы видим в сектанстве, разгорится ярким пламенем, то братство, которое выражено в ваших общинах, победит всякий формализм и мертвечину неверия и вспыхнет ярким пламенем, освещая будущий путь русского народа. Я убежден, что именно евангельскому движению предстоит великое будущее…

— Вы меня ободрили, — поблагодарил литератора Лева. Но в это время в баню зашел надзиратель и велел поторопиться: время, отведенное на мытье, заканчивалось.

Лева расстался с заключенным литератором, как с родным братом во Христе. Светло и радостно стало у него на душе после этой встречи.

Вскоре юношу снова вызвали на допрос. Начальник был не в духе и сказал, что в последний раз предлагает ему признаться, кто руководил им и кто стоит во главе организации. Лева по-прежнему отвечал, что руководил им Бог и что только Евангелие побудило его сделать этот шаг.

— Ну, вот что, молодой человек. Сообщаю вам, что ваше Евангелие творит только зло. Сидели бы вы дома да помогали вашей матери — и все было бы хорошо. А то вот поехали… К вашему сведению, все лица, с которыми вы соприкасались, арестованы как члены организации, в которой вы участвовали. Подумайте, сколько сирот и вдов осталось по вашей вине, сколько горя и слез причинил ваш неразумный шаг! Вы хотели сделать добро, а сотворили зло. И вот теперь близкие по вере вашей страдают. Вот что вы натворили: не только себя лично, но и многих, многих других погубили. Идите, дожидайтесь приговора, он будет суров.

— Я готов принять что угодно, — сказал Лева. — Молю не только об одном: никто не должен пострадать из-за меня.

— Уже страдают.

Следователь позвонил, пришел военный, и Леву увели.

Необыкновенно грустный вернулся в камеру Лева. Он абсолютно не думал о том, что его ждет суровый приговор. Не это его тревожило. Перед его умственным взором предстали десятки, сотни тех братьев и сестер, с которыми он соприкасался в пути. Они в тюрьмах, их допрашивают. И сотни — больше, больше! — детей, лишенных кормильцев, рыдающих матерей. И во всем виноват он один — тем, что принял необдуманное решение оставить все и посещать заключенных. Ему вспомнились уговоры близких не вставать на этот путь, вспомнились слова его двоюродного брата Юрия, что никто его не посылает, что он сам затеял все это… И вот теперь расплата, такая ужасная, что все добро превратилось в сплошное зло…

Была ночь. Камера освещалась лампочкой, но света Лева не замечал. Все погрузилось в страшный, адский мрак. Стены казались черными, из них, словно наяву, выползали черные змеи. Эти змеи душили его, он страшно страдал. Пропасть отчаяния разверзлась перед юношей. Он хотел молиться, но и молитва не шла на ум. «Злодей, ты, злодей!» — шипели гремучие змеи, и он, объятый ужасом, не знал, что делать. Дух его был еще бодр, но измученное долгими месяцами следствия, тюрьмами тело трепетало в безысходной тоске…

— Итак, все погибло, — думал он, — все то светлое, к чему стремилась душа. Стремление нести утешение обернулось горем и морем слез. И все это потому, что он решился исполнить Слово: «Был в темнице, и вы посетили меня». Душа Левы разрывалась от горя и отчаяния, а черные змеи сатанинских искушений все сильнее и сильнее сжимали его сердце, стараясь умертвить всякую веру, всякую надежду…

Лева метался на нарах. Жить больше не хотелось. И змеи шептали: «Разбей голову об эту стену, умри!»

— Господи, Господи! — стонал юноша, — умоляю Тебя: пусть только из-за меня не страдают родные. Сделай чудо, чтобы пострадал только я один! Чтобы никто не лил слез из-за меня…

Но змеи не отступали, они терзали разум, а яд их проникал в душу.

— Ведь если ОГПУ взялось за дело, они доведут его до конца. Если решил всех арестовать — арестуют. У них нет ни жалости, ни сострадания…

Лева подумал о Христе в Гефсимании. Когда Он изнемогал, явился Ангел с неба и укрепил его. А кто явится ему, кто скажет слово утешения? Тюрьма спала. Только слышались иногда шаги надзирателя и звук открываемого в двери камеры волчка: дежурный проверял, все ли спокойно.

Хотя бы капля ободрения! Хотя бы капля надежды!..

Приближался рассвет. Первые слабые солнечные лучи проникали за решетку окна. И вдруг на окно сели воробьи и там, у решетки, защебетали радостно, бодро, весело. И Лева понял; это Бог послал их ободрить его. И ярким светом озарили его воспаленный ночными искушениями мозг слова Спасителя о птичках, которые не забыты Богом, которые не пропадут без воли Всевышнего… А черные змеи зла уползли, исчезли. На душе воцарился покой, и в сердце зазвучала песня:

Так запою от счастья.

Счастлив, свободен я.

Кто птиц небес питает,

Позабудет ли меня?

Лева припоминал все новые и новые чудные гимны, и душа его пела.

Не тоскуй ты, душа дорогая,

Не печалься и радостна будь.

Жизнь, поверь мне, настанет другая.

Любит нас Сам Господь, не забудь.

Уповай ты на Господа Бога

И почаще молись ты в тиши,

И утихнет на сердце тревога,

И получишь ты мир для души.

В мире волны бушуют, как в море,

Ветер страшно и грозно шумит.

Но взгляни: вот с любовью во взоре

На тебя твой Спаситель глядит.

Жизнью нашей Он Сам управляет

И защиту Свою подает,

Посылает нам то, что желает,

И нас, к радости, к счастью ведет…

Не знаю, сравнивал ли кто воробьев с Ангелами, но для Левы они, сидящие и чирикающие у тюремного окна, поистине были Ангелами. Своим щебетаньем они напомнили ему о великой любви Небесного Отца, который силен помочь, защитить, все устроить… И Лева уснул тихо, спокойно, как засыпают невинные дети.

 

Глава 18. «Есть надежда»

И опять медленно потянулись дни тюремного заключения. Голод и недоедание все острее давали о себе знать. Может быть, потому, что Лева не получал никаких передач. Юноша был уверен: начальство запретило принимать адресованные ему передачи. Не может быть, чтобы верующие, которые знали, что он сидит в Иркутской тюрьме, не принесли хотя бы немного пищи. Тело слабело, нервы окончательно отказывали, но он не плакал, он был спокоен так, как может быть спокоен лишь тот, кто возложил все свое упование на Бога. В ежедневной молитве он просил об одном: чтобы Господь освободил всех братьев, которые, возможно, арестованы в связи с его делом.

Однажды, когда особенно хотелось есть, он как-то по-детски попросил у Бога пищи. И что же прошло немного времени, как вдруг входит надзиратель с большим ящиком в руках.

— Вам посылка, — произнес он. — От кого ожидаете?

Лева называл имена и адреса своих родных, близких верующих, но угадать никак не мог. Надзиратель покачал головой:

— Тут фамилия ваша, имя ваше. Вы с татарами в родстве не состоите?

— Конечно состою, — сказал Лева, а про себя подумал: «Кто же из братьев татар мог прислать? Ведь среди татар так мало христиан». И вдруг он вспомнил о брате-татарине из Канска, который особенно любезно угощал его кониной. Сабиров из Канска. от него, видно, посылка, — сказал Лева.

— Да, он самый, — подтвердил надзиратель. — А вы тоже сами из татар, что лк?

— Нет, не из татар, но породнился с ними, — ответил Лева.

В посылке оказались сухари, конская колбаса и сало. Лева от души поблагодарил Бога, что Он услышал его. и угощал заключенных, что находились в это время с ним в камере.

— Как же это вы с татарами породнились? — спрашивали заключенные.

— О, это через Кровь Христа!

— А мы думали, что ваша сестра вышла замуж за татарина.

— Нет, я встречался с ним только один раз, но мы полюбили друг друга, потому что он любит Христа и я люблю Христа.

— Удивительно, удивительно, — говорил бывший начальник милиции, — как это вера во Христе роднит людей без различия национальности, все становятся близкими друг другу.

Эта близость и это родство наполняли сердце Левы жаждой увидеть родных близких. Он не сомневался, что свидания ему не разрешат, знал также, что впереди его ждет тяжелая неизвестность. А как хотелось бы увидеть брата!.. И он сказал об этом Господу. Не прошло и нескольких дней, как Господь все устроил. Это было неожиданно и казалось совершенно невозможным, но разве есть что трудное для Господа?

Как-то Лева взобрался на тюремное окно и заглянул в тюремный квадратный дворик, в который арестантов выводили на прогулку. (Этот дворик в центре тюрьмы был со всех сторон окружен тюремными стенами.) Он увидел одного. Лева всмотрелся в гуляющего арестанта и узнал в молодом человеке того самого брата, который ехал в Якутск, но задержался в Иркутске и стал там пресвитером.

Часовые следили, чтобы арестанты не выглядывали в окна, и выглядывать, а тем более разговаривать было опасно. Но Лева, не выдержав, крикнул:

— Брат!

Молодой человек поднял голову и, увидев Леву, радостно ему улыбнулся и крикнул в ответ:

— Есть надежда!

Надзиратель тотчас же увел его со двора. Но эти чудные слова озарили сердце Левы необыкновенной радостью. И юноша стал думать над тем, что хотел сказать ими брат.

— Надежеда на то, что Бог сильней всего, надежда на то, что все кончатся благополучно?

Да, да, жива надежда, есть надежда. И в последующие дни эти слова все время несли ободрение усталому, истощенному узнику. Как приятно, как чудесно, когда в то время, как тебя окружают тюремные стены, когда на стенах читаешь старые надписи, вроде «попадешь — не воротишься», когда свинцовая черная неизвестность нависла над тобою, знать: есть надежда. И Надежда не постыжает, либо любовь Божия велика и безгранична.

 

Глава 19. «Не положено»

Человек может ко многому притерпеться. Но какими бы высокими чувствами ни была озарена его душа, роль окружающей его внешней среды все-таки велика. Она может давить на разум, смущать душевный покой.

Уже не дни, не недели, но долгие месяцы находился Лева в спертом, зловонном, прокуренном воздухе тюремной камеры. Щеки его стали совершенно бледные, ввалились. А сам он стал похож на тех заключенных, о которых говорят, что он-де тонкий, звонкий и прозрачный. Лева никак не мог привыкнуть к табачному дыму, который, словно густой туман, сизый и вонючий, наполнял камеру снизу доверху.

И невольно Лева вспоминал свежий, пахнущий травами аромат сада, где он провел свое детство и где встретил начавшуюся юность. Нередко утром, проснувшись с головной болью и все с тем же роковым, неумолимым чувством голода, он после молитвы и чтения любимой Книги переносился мысленно на ту родную улицу, где родился. Там были аллеи тополей, обильно цветущие яблоневые и вишневые сады. Юноша мысленно встречался с родными, шел на огород, где останавливался под двумя огромными раскидистыми осокорями… Так, не замечая окружающего, не ощущая вони параши и ужасного табачного дыма, он дышал свежим, чистым воздухом своего родного дома.

Еще в отрочестве, беря книги из библиотеки, Лева заинтересовался журналом «Каторга и ссылка» и внимательно читал его, номер за номером. Тогда он и в мыслях не мог предположить, что ему придется сидеть в тюрьме, в каменном мешке одиночки, временами набитом людьми до отказа. Он тогда мечтал о науке, о карьере исследователя, путешественника, но сердце его, которого коснулся Христос своей любовью, уже тогда не могло равнодушно пройти мимо страданий. И он продолжал читать этот журнал, полный описания безумных мук тех, кто боролся с самодержавием, верил в революцию и отдавал жизнь за народ.

Именно в этом журнале Лева прочел, что многие тогда умирали от туберкулеза легких, многие сходили с ума, кончали жизнь самоубийством, не будучи в состоянии вынести ужасы пребывания в каменном мешке. Но писалось там и о тех, сильных духом людях, которые, попав в заключение, чтобы не погибнуть, не сломить свою волю в тюрьме, жили богатой внутренней жизнью. Все, что они делали на воле, делали они и а застенке, но только… мысленно: двигались без движения, копали землю без земли и лопаты, пели без звука, радовались встречам и удачам — без встреч и удач, — все мысленно, а если выразиться точнее — духовно.

И Лева, кроме времени, которое он уделял изучению Евангелия, мысленно после обеда ходил на Волгу, купался, возвращался домой, беседовал с родителями. По воскресеньям он отправлялся на собрание, слушал пение хора, разговаривал с друзьями. Однако сил от этого мысленного труда не прибавлялось. Наоборот, их становилось все меньше и меньше,

О. если бы хотя бы немного, совсем немного настоящего чистого воздуха, без этого ужасного смрада, дыма, без этой рутами, ненависти!..

Когда Леву поместили в этот каменный мешок, в камере было место поближе к окну, и по тюремным неписанным законам Лева имел полное право занять его. Но потом в камеру ввели других, гораздо более несчастных, чем он. И Лева принял решение: всем им уступать лучшее место, а самому располагаться у зловонной бочки. Там он и спал. Вентиляции нет, душно, душно, страшно душно, болит голова… Лишь только те, кто разместился у окна, могли глотать немного свежего воздуха.

Сколько он еще пробудет здесь, неизвестно. Дни ползут медленно, мучительно медленно. Прошла весна, настало лето. И вот оно тоже близится к концу. А в каменном мешке все то же зловоние, тот же «климат», та же «погода».

— Тебе бы пора к окну, ты ведь давно здесь, — говорили Леве.

— Нет, мне и здесь хорошо, — отвечал он. — Пусть другие займут лучшие места. А про себя думал: «Они здесь страдают, несчастные, да и после смерти у них нет надежды ни на что хорошее, у меня же все впереди…»

Древо жизни цветет,

Плод целебный несет.

И живая река там бежит,

Там бежит…

Лучший друг примет меня. О, какой воздух будет там, у источника живых вод. Это временное — ничто по сравнению с тем, что ожидает верующих, У этих же людей ничего нет. Пусть хоть здесь они займут лучшие места. А у меня вес впереди…

Так думал тогда девятнадцатилетний Лева,

Когда в камеру входил новенький и с опаской смотрел на место у зловонной бочки, его успокаивали:

— Это место всегда занято, располагайтесь рядом…

Делать добро другим — это радость, и отрадно было на сердце Левы, что он избавлял человека от неприятного соседства с парашей.

Ужасны дни в этом каменном мешке, еще страшнее ночи, когда щелкают замки, и кого-то выводят, и каждый содрогается и думает: «Не за мной ли пришли?» Люди опускались, страдали, мучались, ненавидели друг друга, но Леву никто не обижал. Многие даже жалели его пропадавшую молодость. А он… он их любил.

И вот однажды их наконец вывели на прогулку. Было лето, и воздух казался каким-то особенным, чудесным. Лева никогда не забудет, с каким наслаждением дышал он этим чистым летним воздухом. Да, он дышал им и не мог надышаться в этом маленьком дворе, огороженном высокими стенами. Если такое дивное ощущение свежести и счастья дает земной свежий воздух, то какое же блаженство ждет нас у Отца! — подумал юноша.

Лева посмотрел себе под ноги — это была настоящая земля, чернозем, а не цемент, как на полу каменного мешка. Юноша незаметно нагнулся, взял кусочек земли, зажал его в кулак и тайком принес в камеру. Из хлеба (он был, как глина) Лева сделал маленькую чашечку и, засыпав в нее земли, посадил чеснок, что дал ему сосед-заключенный, получавший передачи. Свой «огород» он поставил на окно, у решетки, ближе к форточке.

Каждый день Лева незаметно поливал посаженное. И вот — появился росток. Вначале маленький, незаметный, он рос на глазах и вдруг зазеленел. Жизнью повеяло в каменном мешке. Люди, неотрывно смотря на зеленый росток, словно забывали горе. Они вспоминали родные поля, луга, сады, говорили о посевах, об овощах, где что родится. Меньше стало зловонных, грязных анекдотов которыми пытались развлечься.

И Лева часами любовался этим зеленым ростком, думая о Том, Кто взошел, как отпрыск, как росток из сухой земли, и не было в Нем ни вида, ни величия.

— О чем ты думаешь, Лева, когда смотришь на эту растущую травку? — спросил его бывший начальник милиции.

— Я думаю о настоящей жизни! — ответил ему Лева. — Вот Христос. Он тоже, придя к нам в грешный мир, принял образ раба и явил людям настоящую жизнь — жизнь любви и мира, переходящую в вечную жизнь. Это растение напоминает мне Христа.

А растение росло, зеленело, и чем больше оно становилось, тем легче было заключенным переносить свои страдания.

Но вот однажды, во внеурочное время заскрежетали ключи в замке двери. Кто-то вошел и грозно произнес:

— Это что такое на окне?

— Да это только маленькое растение. Они никому зла не делает, — ответили заключенные.

Надзиратель полез на нары.

— Гражданин надзиратель, не трогайте, оставьте! — кричали ему. — Это никому не мешает…

Но он не слушал. Схватил и смял зеленеющий стебелек.

— Не положено! — отчеканил он. И бросил живое растение в зловонную бочку.

Захлопнулась дверь. Затих стук кованых сапог. В каменном мешке стало тихо. Люди молчали… А тот, кто сажал это растение, бледный, изможденный, худой, опустил голову на руки и задумался: Христос отвержен в современном обществе. Он, несущий жизнь, отдавший Себя ради страдающего люда, все так же не нужен миру. Его учение выбрасывают, как выбросили этот маленький росток. Даже имя Его стараются истребить с лица земли.

Но почему это? Почему? Ведь Он несет жизнь миру, Он зовет к любви, к братству, очищает нравственную атмосферу жизни от всякой нечисти. Пришел к своим, пришел к людям, а они не приняли Его, они убили Его…

Человечество не может жить без растений, они дают людям пищу, хлеб. Христос — хлеб жизни. Без него мир погибнет. О, Боже, как нужен Ты этим мятущимся, задыхающимся в грехах людям!

Послышались чьи-то крадущиеся шаги, кто-то с внешней стороны подошел к двери камеры, открыв волчок, заглянул внутрь. И в этом взгляде читалось одно: «Не положено, не положено!»

 

Глава 20. «Что делать с тобой?»

Индия… Когда услышите это слово в тюрьме, не думайте, что речь идет об известном государстве в Азии. Нет, это индия тюрьмы. Самое дно преступного мира. Мирок индии настолько развращен и нетерпим даже в условиях заключения, что его изолируют в особые камеры, где индийцы ждут «зарплаты» за свои злодеяния. В большинстве своем это молодежь, соблюдающая лишь законы преступного мира. Всех остальных заключенных, не из категории индии, они ненавидят и презрительно именуют мужиками. Главное удовольствие обитателей индии — карты. Они проигрывают последние пайки, одежду с себя, оставаясь часто совершенно нагими. Мир индии пропитан не только матом, он словно нашпигован всякими преступлениями, какие только знало человечество.

Камеры с индией в глазах заключенных были самым страшным местом наказания. Обитателей индии называли шакалами. Если случайно туда помещали обычного арестанта, он буквально пропадал. Эти камеры выходили на тюремный двор со стороны, противоположной одиночкам. И в одиночках были слышны ужасные крики, которые часто раздавались в индии. Эти крики-боли и отчаяния разрывали сердце Левы.

Иногда там пели, шакалы, обладавшие хорошими голосами, пели громко, не обращая никакого внимания на окрики надзирателей. Некоторые из этих песен остались в памяти Левы. Вот одна из них:

Судьба во всем большую роль играет,

И от судьбы далеко не уйдешь,

Она тобой повсюду управляет,

Куда ведет — покорно ты идешь.

Друзья мои, двенадцать лет мне было,

Когда меня принял преступный мир,

И сила волю быстро охватила:

Я ревизором стал чужих квартир.

Чтоб можно было жить, работала мамаша.

Я потихоньку начал воровать,

И пойман был, и был лишен свободы,

И все забыл, что предсказала мать.

Не слушал я мамаши наставления,

И не молился перед Божеством,

И не исполнил я судьбы своей веленья:

Я шел тропой, проложенной отцом.

Был вор отец, я, сын его, — бродяга,

У отца сыночек я был один.

Теперь я болен страшною чахоткой…

Помру иль нет, но только жаль мне жизнь!..

Лева вслушивался в стон этой безыскусной песни, и душа его болела за всех несчастных, бедных грешников.

— Если бы дали свободу! — думал он. — Мы начали бы работать среди самого падшего мира. У входа каждой тюрьмы повесили бы тексты Священного Писания и лозунг: «Покайтесь и веруйте в Евангелие!» Я бы ничего не пожалел, чтобы проповедовать и звать ко Христу этих страшных шакалов. Ведь они тоже люди, люди…

…А там, в индии, петь перестали, и какой-то шакал громко закричал в тюремный двор:

— Пусть будет проклял тот отныне и вовеки, кто думает тюрьмой исправить человека!

Лева слышал все это и не со вчерашнего дня знал, что тюрьма — это университеты преступности.

Наконец Леву вызвали опять на допрос. В большой светлой комнате сидел начальник, который вел дело Левы. Он осмотрел его каким-то усталым, равнодушным взглядом. Видно было, что ему приходилось страшно много работать. Ведь тогда для арестованных и подследственных не хватало ни тюрем, ни камер.

— В общем, так, — начал начальник. — Мы проверили твое дело и пришли к определенным выводам. Ты просто фанатик, и вся эта твоя организация существует только в твоей голове. Однако ты совершил предосудительные поступки, и за это мы должны тебя наказать.

— Как угодно наказывайте, — сказал Лева. — Я за Христа готов…

Начальник встал и развел руками:

— Так вот, мы оставляем тебе ту же самую статью 58, пункт 10, часть 3-я. Следствие пришло к заключению, что одиннадцатый пункт, то есть контрреволюционная организация, к тебе не подходит: слишком ты был одинок, и все люди, которых мы задерживали и арестовывали по твоему делу, после детального опроса освобождены.

Лицо Левы просияло. Значит, Господь услышал его молитвы. Буду страдать один…

— Ты, видно, обрадовался, что за тебя никто не страдает, — произнес начальник, улыбаясь оживлению Левы. — Да только пойми, что все это временно. Ничего не изменилось. Вы сектанты, а значит, враги советской власти. Идеализм нам враждебен, и мы будем до конца бороться с ним. Ваша активная религиозная деятельность контрреволюционна, т. к. она подрывает устои нашего строя, основанного на истинах материализма. Рано или поздно, но все твои братья и сестры ответят по закону.

— Но, поймите, — сказал Лева, — Христос стремился делать только добро, чтобы было меньше страданий, несчастий. Никакой контрреволюции у нас и в мыслях нет! К нам эта статья совсем не подходит. Хоть мы для вас как сор, как прах, но мы за вас молимся…

Начальник увидел искренность Левы:

— Если вы субъективно и не против нас и любите нас по вашему Христу, то объективно вы вредите нам, мешаете, и мы должны принимать к вам какие-то меры.

— Но статья! Статья совсем не подходит мне, — продолжал Лева. — Просто сердце болит, что за чепуха: вел пропаганду, агитировал против советской власти, и главное — с целью свержения… Использовал предрассудки народных масс. Нет, в этом я совершенно неповинен.

Начальник сел за стол и начал перелистывать материалы дела Левы. Затем внимательно посмотрел на него и сказал:

— Все это вы наделали в восемнадцать лет. А что будет, когда вам стукнет двадцать пять? Что делать с тобой?

Лева ничего не ответил. Начальник позвонил, и Леву увели.

 

Глава 21. Забытый

Больше Леву на допросы не вызывали. Он понимал, что со дня на день по его делу должен быть вынесен приговор. Когда же состоится заседание полномочного представительства О ГПУ Дальневосточного края? Может быть, они сегодня вынесу ему свой приговор, а, может быть, завтра? Но дни шли за днями. Менялись его сокамерники: им выносились приговоры, а он все сидел и сидел. Прошел месяц, затем другой. Из окна подуло холодом, наступила осень.

Казалось бы, уж можно было бы привыкнуть к этому постоянному ожиданию приговора и не ощущать его остроты. Но на самом деле привыкнуть было невозможно. Не случайно ведь мудрый русский народ сложил об этом поговорку: ждать и догонять — самое плохое дело.

Неопределенность дела в смысле того, как его расценят и что ему дадут, оригинальность самого дела, которое нельзя было сравнить с какими-либо другим преступлениями, — все это давало Леве ясное понимание того, что он находится в отчаянных обстоятельствах. Если к этому добавить то, что он не получал никаких вестей от близких, не знал, в каком положении его семья, отец, не имел никаких свиданий, если присоединить к этому неимоверный голод, который мучил Леву каждый день, а также суровый режим тюрьмы, то можно легко понять, насколько он был отовсюду притесняем. Казалось бы, можно впасть в уныние, прийти в отчаяние…

Его земная хижина — тело — таяло: стала кружиться голова, нарастало ощущение физической слабости, особенно к вечеру.

Единственно, что не было нарушено, — это сон. Как поется в одном из псалмов: «Возлюбленному своему Он дает сон». Этому, возможно, способствовало то, что днем Лева абсолютно не ложился отдыхать. Он или сидел, или стоял, или двигался из стороны в сторону по маленькому пространству одиночки. К вечеру юноша чувствовал себя настолько утомленным, что, положив голову под подушку, не слышал никаких разговоров и быстро засыпал.

Одно становилось Леве все яснее, что если его и оставят в живых, то есть дадут тот или иной срок «наказания» — жить ему останется очень немного. Он слышал об условиях содержания заключенных в лагерях и понимал, что к лагерному труду он совершенно непригоден, а потому обречен быстро «исчезнуть», как исчезают там многие слабые и физически больные. Но и такая перспектива его не расстраивала: он понимал, что впереди, после всех эти страданий его ожидает вечная жизнь.

Одно только земное желание владел юношей: увидеть своих родных по вере и рассказать им, как дивно вел его Бог в его восемнадцать лет, рассказать, чтобы дать им понять, что все, что он север-опт, сделано не им, Левой. Он всего лишь глиняный сосуд, а та неизбывная сила, которая его вела, может быть приписана только Богу, но отнюдь не человеку. Он точно знал, что только Бог, Которому он вверил свое сердце и подчинился, — только Господь привел к тому, что он, невзрачный восемнадцатилетний юноша, совершил то дело, за которое теперь терпел столь тяжкое наказание.

Среди заключенных в тюрьме был слепой старик. Лева часто видел, как его выводили на прогулку на арестантский двор. Он знал много тюремных песен и обладал красивым голосом. Песни он пел громко, но надзиратели не мешали ему: они сами, видимо, наслаждались его пением. Среди старинных сибирских песен, которые пел этот слепец, одна особенно запечатлелась в сердце Левы. Грустный, тоскующий голос старика плавно рассказывал о том, как

За тюремной кирпичной стеною

Молодой арестант умирал.

Он, склонившись на грудь головою

Потихоньку молитву читал:

«О Всесильный Господь, дай мне силы

Подышать еще несколько дней,

Дай сходить на родную сторонку

И увидеть всех близких друзей.

Повидаться с женой молодою

И обнять престарелую мать…»

Но уж сердце больного предчувствует,

Что ему никого не видать,

Отвернулся, бедняга, он к стенке,

Три раза он тихонько вздохнул,

И закрыл свои карие очи.

И навеки, бедняга, уснул.

Не увидел он родную сторонушку,

Не увидел всех близких друзей,

Не обнял свою милую женушку,

Не обнял свою старую мать…

Когда старик пел, в камерах не было слышно шума: вся тюрьма слушала его. Каждый заключенный как бы предчувствовал, что и его как героя песни слепого, ожидает подобная участь. Ни для кого не было секретом, что немало их именно так и умирало в суровых условиях исправительно-трудовых лагерей,

Этот мотив и слова песни навевали и на сердце Левы тихую грусть. Грусть, но не отчаяние. Как бы в ответ певцу он вполголоса начинал напевать сам:

Когда окончится труд мой земной.

Даст мне Спаситель на небе покой,

Там навсегда буду с Ним пребывать

И вечно славу Его созерцать.

Славу Свою даст Он мне узреть,

Буду на лик Его дивный смотреть.

Славу Свою даст Он мне узреть…

Место даровано в доме Отца

Мне беспредельной любовью Христа.

Ах, что за радость Его увидать

И вечно славу Его созерцать!

Там многих встречу любимых друзей.

Чудно свиданье вдали от скорбей!

Благость Христа будем все воспевать

И вечно славу Его созерцать…

Да, великая пропасть пролегла между Левой и другими заключенными. Он видел впереди Небесную родину, знал о будущей встрече с любимыми друзьями, вдали от скорбей и не мечтал об временной земной свободе, ибо готовился идти ко Христу. А они, несчастные, не видя впереди ничего, жаждали хотя бы ее глотка, чтобы вздохнуть вольнее, увидеться с любимыми — и все… Ни у кого из них не было столь радужной перспективы, которую имел Лева в своей вере во Христе и в вечную жизнь.

И еще одна тоскливая песнь не раз доносилась до Левы:

Забыт я, заброшен в сибирские края,

Лишен драгоценной свободы,

И так пропадает вся юность моя,

Пройдут мои лучшие годы.

В тюрьме за решеткой нас много сидит,

Наверно, нам участь такая —

В неволе сидеть, на волю глядеть…

А сердце так жаждет свободы…

Лева знал, что,"кто потеряет душу свою, тот приобретет ее», и нарисовал на открытке крест, а на нем распятое «Я», по бокам же — тексты из Слова. Эта открытка потом напоминала Леве о пережитых им испытаниях.

Трудно сказать, было ли это проявлением юношеского тщеславия или Лева известным образом переоценивал силу и значение своего «подвига», но только ему не хотелось, чтобы он был вовсе забыт. Иногда ему казалось, что вот, его возьмут — и никто не узнает, что он был здесь, и не останется о нем никакой памяти.

Заключенные обычно на стенах камеры вырезали свои фамилии. За это администрация наказывала их карцером, а надписи замазывали. Лева тоже решил сделать памятную надпись, но только не на стене, а на ложке. У него была медная никелированная ложка, а на ее ручке острием ножа (который искусно прятали узники) он выгравировал слова — баптист Л. Смирнский. Он думал — ложка не выбросится, всегда кто-нибудь будет ею пользоваться и, быть может, прочтя эту надпись, подумает о том, кто столько пережил здесь ради Христа и Евангелия.

И вот скоро исполнится год, как Лева Смирнский находится в следственном изоляторе, и полгода — в Иркутской одиночке. Почему до сих пор нет приговора? Может быть, ждут, что он раскается? Или что сам по себе «растает», заболеет в этой одиночке, и не будет надобности поднять на него карающую руку закона? Однако Леве в голову никогда и мысли не приходило, чтобы написать какое-то заявление, о чем-то хлопотать. Он знал тогда только одно: нужно терпеть и терпеть, идти по следам Христа.

Время от времени начальник тюрьмы с представителями администрации делал обход камер. Собирали заявления, жалобы. В один из таких обходов начальник внимательно посмотрел на Леву и спросил:

— Ты что-то давно здесь сидишь… Следствие окончено?

— Да, уже давно окончено, — слабым голосом ответил Лева. За кем ты числишься?

— За ПП ОГПУ ВСК.

— Запишите его имя и выясните, — сказал начальник.

Они ушли, а Леве стало ясно, как заметно разрушился его глиняный сосуд: руки и все тело его дрожали нервной непрерывной дрожью. Внутренне он был спокоен, но плоть его трепетала, как трепещет в руке сердце пойманной птички. Он старался успокоиться. Проходили часы, а руки не переставали дрожать, и он понял, что тело его близко к разрушению…

 

Глава 22. Приговор

Казалось, что этот день будет похож на все остальные тюремные дни, но вот неожиданно замок проскрежетал свою обычную песнь, открылась дверь, и вошедший человек протянул Леве бумагу:

— Распишитесь!

Лева взял и прочел. Это было постановление ПП ОГПУ ВСК. С левой стороны написано: СЛУШАЛИ дело Л. Смирнского. С правой стороны — ПОСТАНОВИЛИ: по ст. УК 58, пункт 10, часть 2-я приговорить к пяти годам концентрационных лагерей.

Лева расписался.

Собирайся с вещами. Сейчас вас поведут в общую камеру осужденных.

Лева быстро собрал свои скудные пожитки. Прощаться ему в камере было не с кем, так как в этот день он сидел один.

Какое впечатление произвел на Леву приговор? Он не обрадовал его, но и не испугал. Лева знал, что при том положении, когда целый ряд верующих, исполнявших Евангелие, несправедливо попадали в тюрьму, Ому свободы не ждать. Ожидая вывода в общую камеру, Лева тихо запел:

Не ради почести и славы

Стремлюсь я, Боже, к небесам.

Хоть труден путь борьбы кровавой,

Но верю я Твоим словам,

Что я Твой воин, Боже правый…

Нет больше славы,

Не надо почести иной.

Не ради вечного покой

Стремлюсь я, Боже, к небесам,

Хотя среди земного зноя

И тяжело моим рукам…

Не ради вечного блаженства

Стремлюсь я, Боже, к небесам,

Но чтобы в песне совершенства

Воспеть любовь к Твоим рабам.

Нечиста песнь моя земная

И обрывается порой.

Лишь там польется в сени рая

Она достойною хвалой…

Лева чувствовал особую близость Христа, когда получил приговор, когда стал осужденным. Христа тоже осудили за любовь. Со слезами в душе, с необыкновенной радостью во всем своем существе Лева ощущал великое счастье страдать со Христом, за Христа, страдать за любовь…

 

Глава 23. Общая камера

Общие камеры Иркутской тюрьмы были переполнены осужденными, ожидающими отправку в этап. Здесь, как и везде, Лева не занял места на нарах. Здесь, как и везде, он встретил озлобленных, несчастных, ругающихся людей, отрадой которых было единственное — зловонный табачный дым и грязные анекдоты. Среди них Лева был самым молодым. Лица его не коснулась бритва, лишь на подбородке темнел юношеский пушок. И это чистое юное лицо его резко выделялось на фоне обросших грязных лиц. (В парикмахерскую бриться заключенных возили редко.)

— Ты за что осужден, парень? — спросил Леву огромный коренастый мужчина. Этот бывший начальник одного из лагерей был осужден за творимый им произвол.

— Я верующий, последователь Христа, — сказал Лева.

— Ну, верующих, не сажают. Совершил какое-нибудь преступление?

— Исполнял Евангелие: посещал ссыльных и заключенных.

— Да, это не дозволено. Сколько тебе дали?

— Пять лет, — спокойно ответил Лева.

Спрашивающий критически осмотрел Леву и сказал, безнадежно махнув рукой:

— Это для тебя много. В лагерях ты и трех лет не протянешь, да какое лет — и трех месяцев, может быть, не выдержишь. Там, друг мой, вот так, — и он сжал свой кулак. — Работаешь — ешь, живешь; слаб, не выполняешь нормы — штрафной паек, штрафной барак, и загнешься как миленький. Вот и все…

— Ну, вы так не говорите, — возразил один из заключенных. — Там медицина ведь следит…

— Ха-ха! — рассмеялся бывший начальник лагеря. — Медицина! Нужно дать план, нужно выполнить норму — вот тебе и медицина. Не потопаешь, так и не полопаешь — вот все…

Между заключенными шли бесконечные разговоры, куда и как направляют этапами. Все мечтали попасть в сельскохозяйственный лагерь: там, говорят, и работа полегче, и питание получше. Всех страшили сибирские лесозаготовки — отдаленное от города таежное отделение, о котором рассказывали разные ужасы. Боялись также дальних этапов. Этап — это самое страдальческое время для заключенных.

Составлялись списки, спрашивали, кто какой специальности. Видимо, этапы формировали не только в зависимости от статей и сроков, но и от качества рабочей силы. На сердце Левы было совершенно спокойно. Он знал, что у него есть Отец, Который печется о нем и устроит все, как нельзя лучше. Знать это очень хорошо, но доверять всецело, не проявлять своей воли, это, видимо, особое достижение.

И вот с Левой произошло следующее: всех осужденных заключенных перед этапом комиссовывали, то есть подвергали осмотру медицинской комиссии, которая устанавливала категорию трудоспособности. Не миновал этой тюремной медицинской комиссии и Лева. Его раздели догола, и когда врач стала слушать его сердце и. легкие; то позвала других врачей и находившихся при комиссии студентов Иркутского медицинского института и стала им демонстрировать Леву. Из их разговоров он понял, что здоровье его совершенно никуда не годится. Врачи стали составлять акт, чтобы «сактировать» его как нетрудоспособного. Лева слышал, что таких нетрудоспособных оставляют отбывать наказание в тюремных камерах как негодных для лагерей и они в тюрьме медленно умирают.

— Послушайте, — обратился Лева к врачам. — Будьте так добры ко мне, не актируйте меня, отправьте в лагерь.

Лева думал, что он — садовод, пчеловод и огородник — попадет в сельскохозяйственный лагерь, где, может быть, поправится, может быть, встретит там братьев, может быть, увидит солнце, посевы, огороды, пчел…

— Нет, ты туда совершенно не годишься, — сказал ему главный врач.

— Ну, пожалуйста, направьте меня в лагеря! — просил Лева. Ему пошли навстречу и записали его как трудоспособного. Прошли дни, прошли долгие годы, и Лева до сих пор не знает, правильно ли он поступил, настаивая перед врачебной комиссией неправильно оценить его трудоспособность, признать, вопреки очевидности, трудоспособным. Возможно, он проявил тут свою волю, а не отдался на попечение Отца и в часы или минуты комиссовки молитвенно с Ним не разговаривал…

 

Глава 24. Этап

Приходили люди со списками, выкликали прокомиссованных заключенных и переводили их в камеры, готовящиеся к этапу, В одном из списков оказался и Лева, перевели и его.

В этапной камере были не только осужденные по 58-ой статье, но и масса воров-рецидивистов. Они вели себя нагло и всячески старались обокрасть тех, кто имел какие-нибудь вещи, поэтому каждому приходилось быть начеку. Здесь каждый день выводили на прогулку, и, когда однажды их вывели во двор, Лева увидел побелевшую землю, выпавший первый снег. Сразу почувствовался мороз.

В этапных камерах не было такого строгого режима, как в следственных. Заключенные по вечерам пели. Особенно часто пели песнь этапников:

Тюрьма Иркутская большая,

Народу в ней не перечесть.

Ограда каменная высока,

Через нее не перелезть,

И вот заходит в тюрьму начальник

И начинает выкликать:

«Рецидивисты, все сбирайтесь!

Пора в этап вас направлять».

Рецидивисты все добрались,

Сложили вещи впереди,

И слышен голос конвоиров:

«Давай в вагоны заходи!»

Вот поезд тронулся, помчался,

Помчался прямо на восток,

А чья-то, чья-то мать старушка

Стоит и плачет у ворот.

Туда приеду, начальник спросит:

«Ты чей, откуда и куда?»

А я скажу, что я бродяга

Не помню матери, отца…

Лева смотрел на окружавших его бедных, несчастных людей. Особенно жаль ему было тех уголовников-рецидивистов, которые с юности скитались по тюрьмам. И все ради чего? Ради греха, преступления… Он решил побеседовать с одним из паханов — старым жуликом. Тот с удовольствием стал рассказывать ему похождения своей юности: побеги, успешные грабежи, убийства… Лева, в свою очередь, стал рассказывать ему свои приключения. Тот слушал, широко раскрыв глаза, и, недоумевая, разводил руками, когда Лева доказывал, что счастье — не брать у других, а давать другим.

— У нас совсем другой принцип, — сказал вор. — Вот какой: бери от жизни все, бери хотя бы с кровью.

Как ни пытался Лева рассказать ему о любви Христа, о вечной жизни, это было для него так ново, так необыкновенно, что он никак не мог понять, о чем говорил Лева.

— Ну, к чему вы стремитесь? — спрашивал старый вор. — Здесь страдать, все давать другим, что за жизнь такая?

Лева продекламировал ему старинный стих, который пели когда-то братья — пашковцы, братья — штундисты;

Ты куда идешь, скажи мне,

Странник с посохом в руке?

Дивной милостью Господней.

— К лучшей я иду стране.

Через горы и долины,

Через степи и поля,

Чрез леса и чрез равнины

Я иду домой, друзья.

Странник в чем твоя надежда.

Во стране твоей родной?

Белоснежная одежда

И венец весь золотой.

Там источники живые

И небесные цветы.

Я иду за Иисусом

Через жгучие пески.

Страх и ужас незнакомы

Разве на пути тебе?

Ах, Господни легионы

Охранят меня везде!

Иисус Христос со мною,

Он меня направит Сам

Неуклонную тропою

Прямо, прямо к небесам!

Так возьми ж меня с собою,

Где чудесная страна.

Да, мой друг, пойдем со мною,

Вот тебе моя рука.

Недалеко уж родная

И желанная страна.

Вера чистая, живая

Нас ведет с тобой туда…

— Да, все это интересно, — произнес преступник. — Сказать тебе по правде? Когда мне страшно бывает на деле, я молюсь Богу. Бога мы, воры, никогда не отвергаем, но и знать Его не знаем…

В своей вечерней молитве Лева особенно молился за этот несчастный, бедный мир, чтобы воссиял и для него свет учения Христа.

Перед этапом был проведен тщательный обыск, и с Левой случилось то, что можно назвать несчастьем. У него отобрали Новый Завет.

— Господи, пусть они вернут! — просил внутренне Лева. Но конвой был злой, напоминающий тех, кто раздевал и пригвождал Христа, лишая Его всего. Так лишили Леву Евангелия. Но он не возроптал, а только сказал:

— Благодарю тебя, Господи, что во все время следствия Твоя книга была дивным светочем, укрепляла и приближала меня к Тебе. А теперь Ты будь ближе ко мне и Сам говори мне…

Разлука с драгоценной книгой была необыкновенно тяжела для Левы. Он даже не отдавал себе отчета, как дорога она ему. А теперь, когда уже не мог каждый день и каждый час заглядывать в эту книгу, черпать из нее утешенье и все больше познавать в ней Христа, — теперь Лева особенно почувствовал все великое значение этой маленькой Божественной книги в жизни.

Этапников погрузили в товарный вагон. Набивали битком. В вагонах были железные печи, и они страшно дымили и никак не хотели разжигаться. Наконец разгорелись. Но тепло было только около них, в углах же вагона было холодно, как на улице. Куда везли — никто не знал. Заключенным никогда не говорят, куда их везут. Станции мелькали за станциями.

— Да будет воля твоя во всем, Господи! — молился Лева.

В этап, как всегда водилось в те времена, им выдали соленую селедку и порцию хлеба, а также небольшие кусочки сахара. Как всегда, не хватало питьевой воды, и заключенные надоедали конвою одной и той же просьбой:

— Дайте воды, дайте воды!

Прибыли на какую-то станцию. Вагоны отцепили, отвели на дополнительную, ветку.

— Мариинск, — говорили те, кто выглядывал сквозь решетки вагона.

— Да, это был Мариинск, тот самый, который в свое время Лева посещал. Их выгрузили из вагона, построили, окружили конвоем, начальник сделал стандартное предупреждение о побеге. Тронулись в путь.

Лева думал, что их поведут к знаменитому Мариинскому распреду, в старинный тюремный централ, но их повели в другую сторону. Прохожие на улицах останавливались и смотрели на этапников. Невольно Леве вспомнились слова тюремной песни:

Я видел толпу любопытных людей,

Смотревших с каким-то укором,

Как будто для них я был злодей,

Мошенником, плутом иль вором…

В то же время Лева подумал о том, как вели в свое время на казнь Христа со злодеями. Тоже народ не разобрался, что Он ни в чем не виноват. Многие тогда смотрели на процессию, направляющуюся к Голгофе, примерно такими глазами: «Раз присудили, значит справедливо… Надо же наказывать за преступления!»

Их привели к огромной белокаменной Мариинской церкви, стоявшей возле леса. Церковь была окружена рядами колючей проволоки. За эту проволоку заключенных и поместили.

То, что увидел Лева в церкви, его потрясло. Это зрелище никогда не изгладится из его памяти. Церковь была необыкновенно переполнена. Все ее полутемное помещение, почти до самого купола, занимали многоэтажные нары, воздвигнутые на больших деревянных бревнах. Нары были соединены между собою лестницами, и люди находились не только внизу церкви, но и почти у самого ее купола.

В Мариинск из многих тюрем направлялась рабочая сила для формирования и пополнения лагерей Сиблага. Помещений для прибывающих осужденных не хватало, поэтому мудрые руководители в место их пребывания превратили церковь. В ней было, как в тюрьме: пахло не ладаном, а зловоньем бочек — параш; воздух был напоен не дымом кадильниц, а смрадом от сотен трубок и папирос курящих. Вместо благоговейного шепота молящихся и стройного пения хора: «Господи помилуй!» и «Аллилуйя», слышался непрерывный мат и крик дерущихся, спорящих, ругающихся. Это был какой— то живой гнойник разлагающегося, стонущего люда. Это была мерзость запустения на святом месте.

Утром их вывели на воздух, на прогулку. Умывались снегом. Как голодные, озлобленные животные, думали только об одном: когда получат пайку хлеба, когда выдадут тюремную похлебку.

Лева всматривался в лица соседей (лазить по всем нарам не было сил): может быть, есть здесь кто из братьев… О, как бы ему хотелось встретить брата, верующего! Но, увы, никого не встретил, никого не нашел. Кругом были грубые, опустившиеся люди.

Страшно было сидеть в этой церкви! Все только и мечтали, как бы их скорей перевели из нес…

 

Глава 25. Мариинский распред

Леву и многих других по спискам вызвали из тюрьмы-церкви, построили и повели. И вот они около каменных стен Мариинского распределителя ОГПУ.

Большие, из красного кирпича стены, огромные ворота. К этим воротам когда-то подходил Лева, еще будучи вольным, чтобы посещать близких. Здесь он встретился с дорогим братом Володей Лобковым, получив с ним свидание.

А теперь здесь он сам. Встретит ли он братьев? Заключенных ввели через ворота тюрьмы на огромный двор. В самую тюрьму — каменную, многоэтажную — не повели: она была переполнена.

Во дворе тюрьмы были выстроены громадные, длинные бараки, наподобие зданий, которые строятся при железнодорожных станциях для приема грузов. В один из таких бараков и ввели прибывший этап. Здесь заключенным предложили раздеться догола и связать все веши для дезинфекции. Когда они это сделали, их, голых, направили в баню, где тщательно остригли и обрили. Воду в бане выдавали мером, так как и ее не хватало. После санобработки все получили чистое белье, серые суконные бушлаты, брюки. Потом повели в отделение карантина. Там предложили верхнюю одежду повесить в особом помещении на вешалки, а всех в одном белье поместили на нары. Постельных принадлежностей не было никаких.

На этих нарах в одном белье им предстояло прожить две недели карантина. Приятно быть в белом белье, приятно освободиться от вшей; несколько менее приятно — спать на голых нарах. Но было тепло, и одно это уже вселяло в души заключенных приятное чувство отдыха.

Как ни искал тут Лева братьев, верующих, — никого не нашел.

Через две недели заключенные получили свои вещи, прошедшие серную газовую дезинфекцию. Вид их был весьма неказистый, да они в сущности были мало нужны, так как этапникам выдавалось тюремное обмундирование.

Отсюда их перевели в огромный барак с многоэтажными нарами. Людей здесь было тысячи. Располагались они по этапам прибытия. Несколько огромных нар занимали священники, монахи, арестованные в разных монастырях, например, из Сызранского монастыря. Все они были одеты в черные длинные рясы и в другие свои облачения. Были среди них молодые — с черными длинными бородами и такими же волосами, были а совершенно седые старики. Держались они несколько отдельно от других, решив защищать свою, положенную «по чину» одежду и свои длинные волосы и бороды. Однако это им удалось ненадолго: вскоре всех их остригли, переодели и смешали с общей арестантской массой.

Лева искал своих. И встретил братьев-немцев. Это была необыкновенная радость свидания: приветствовали друг друга по Писанию — лобзанием, молитвой, благодарением Богу.

— Есть ли у вас Слово Божие? — спросил прежде всего Лева.

— Да, есть, — сказал один из них и достал небольшого формата Библию. Лева с радостью взял ее и решил прочесть, что ему откроет Господь. Но увы, прочесть ничего не смог. Библия была на немецком языке. Лева, хотя и учил немного немецкий язык в школе, совсем все позабыл.

— Ах, как жаль, что я не знаю языка вашего. Не учил его в детстве, как следует, — сказал он.

— Да, тогда эта книга для вас, как запечатанная, — сказал брат немец. — С людьми еще и так бывает: берут Библию как будто на своем языке, а не могут ничего понять в ней, пока Дух Божий не откроет ум к разумению.

Вскоре Лева нашел и русских братьев. От них он узнал, что Володя Лобков продолжает работать в мастерских расстрела и отбывает свой срок здесь.

— Так сообщите ему, что и я здесь. Может быть, он проберется…

— Хорошо, мы передадим ему записочку, — пообещал один из братьев.

Это было 15 ноября 1931 года. Наступил день рождения Левы. Ему исполнилось двадцать лет. Лева молился, чтобы Господь сделал благословенным этот день и посетил его. И Господь это сделал. В тот день к ним, заключенным этого пересыльного барака, пришел Володя Лобков. Лева увидел и еще дорогих, близких братьев. Это был воистину праздник. Они делились впечатлениями, молились, беседовали. Володя дал почитать Леве из своей любимой книги. Они имели чудную братскую трапезу и пели, как лишенные всего, заключенные, обреченные на заклание… Володя поделился своими мыслями о Паше, о связывающей их дружбе, и сказал, что тут же напишет, чтобы она приехала и попросила свидание с Лесой. Сквозь тьму тюремного мрака пробивался чудесный свет любви Божьей. Лева горячо благодарил Спасителя.