Приглашениями от Великой Волхвы не пренебрегают, да и не каждый день их получают, потому Арина собиралась на встречу хоть и не долго, но и не второпях, старательно. Платье надела не праздничное, а то, в каком ее уже привыкли видеть в крепости, но к обычному наряду наставницы она добавила еще украшений. Зарукавья широкие, серебряные, с какими-то камнями руки оттягивали, несколько ниток бус вокруг шеи навертела, особо не задумываясь, а потом глянула на себя в серебряное зеркальце, еще матушкино, которое Ульяна нашла на пожарище и старательно отчистила, и ахнула, рассмеявшись.
«“Как женщина выглядит, так она себя и чувствует! Как женщина себя чувствует, так она и выглядит!” Сама же Анюте об этом твердила, бабкины слова повторяла, но собственный опыт надежнее. Теперь-то уж я это твердо знаю – вон как глаза блестят, куда там камням!»
Откуда-то пришла уверенность, что все происходит правильно – и дальше точно так же пойдет. Выздоровление Андрея само по себе придало ей сил, но, оказывается, не хватало вот такой небольшой женской радости – принарядиться, посмотреть на себя в зеркало и убедиться, что жизнь продолжается!
Перед уходом Арина еще раз заглянула в горницу к Андрею:
– Андрюш, я пойду?
После внимательного оценивающего взгляда, в котором промелькнула польстившая ей легкая досада (никуда не денешься, даже самый разумный из мужей все равно остается собственником!), он одобрительно кивнул.
«Понял! Понял, что я не суетность или тщеславие свое тешу, обвешиваясь украшениями, а праздную возвращение к жизни – его возвращение! Ну, и свое тоже – куда ж я без него?
Оно и лучше, что вышло неожиданно, как снег на голову, и я сама себя накрутить не успела…»
Встречи с Великой Волхвой она почему-то не боялась, скорее, любопытство разбирало: чем-то удивит или порадует? Может, потому, что отбоялась уже? Вот каждой встречи с Настеной до недавних пор Арина ждала со страхом, как приговора – сначала из-за своей бездетности, потом тряслась от ужаса, пока, наконец, лекарка решительно не объявила: «Будет жить твой Андрюха!» Есть предел, за которым чувство пережигается, выгорает и человек более не способен переживать его так же сильно. Вот у Арины страх и отболел.
Впрочем, нельзя сказать, что к желанию волхвы поговорить с ней Арина отнеслась совсем уж легкомысленно, напротив, она и не думала, что сможет тягаться с боярыней Гредиславой или противостоять ей хоть в чем-то. Понятно же: захочет та – сметет с дороги, не заметив. Только с чего бы ей этого хотеть?
Арина уже знала, что боярыня Гредислава считала Михайлу своим воеводой, во всем ему покровительствовала и помогала, значит, можно надеяться, что и остальных обитателей крепости во врагах не числила. То, что Нинея пожелала ее увидеть, Арина сочла почти что милостью, проявленной, похоже, из-за того, что ее, чужачку, приняли в род Лисовинов при необычных обстоятельствах.
Ну и наверняка волхва, так же как Аристарх, а потом Настена, хотела сама увидеть, есть в пришлой молодой вдове ведовство или нет, так что ждать какого-то испытания стоило непременно, вот только какого?
«Ну и что ж, что испытания – не жить теперь, что ли?»
И сама не заметила, как стала считать подобное естественным: чай, не в тихую заводь попала – в крепости, да еще с Лисовинами, покоя не дождешься, не волхва, так еще что-нибудь найдется.
Когда, постучавшись, Арина вошла в горницу к Анне да поклонилась по обычаю ей и ее гостье, то в первый миг почувствовала легкое разочарование. И сама не знала, почему, и чего, собственно, ожидала увидеть. Она бы, наверное, и слов нужных подобрать не смогла, но вот не так она Великую Волхву себе представляла, и все тут! В Турове Арине и боярынь ближних, и саму княгиню доводилось видеть не единожды, но сейчас-то не просто христианская боярыня или княгиня перед ней сидела, а волхва языческая. Великая Волхва! Казалось отчего-то, что она одним взглядом должна внушать то ли ужас, то ли трепет… Как Аристарх.
Словом, воображение Арину подвело: она приготовилась невесть к чему, и не просто приготовилась, а считала это само собой разумеющимся. Оказалось же все вполне знакомым и понятным, а потому и не страшным. Вроде бы…
Волхва оценивающе оглядела Арину, губы ее непонятно дрогнули – то ли улыбку удержала, то ли чуть не скривилась:
– Ну, здрава будь… вдова купеческая, – она пригляделась еще и удивленно вскинула брови. – Как тебя звать? Не пойму я что-то…
– Что? – растерялась от такого вопроса Арина.
«Разве она не знает, кого позвать велела?..»
– Бабка тебя как называла? – пояснила волхва.
«Ах, это она про языческое, домашнее… Надо же, а ведь и впрямь нет…Хотя…»
– Как и все, Ариной. Правда, в детстве Радуней звала, но совсем маленькую еще…
– Нет, не Радуня ты, – отмахнулась Нинея, задумчиво пожевала губами и непонятно протянула, – значит, время тогда еще не пришло… Посмотрим…
И в самом деле, давным-давно, когда подросшая Арина, желая подластиться к бабке, попросила по-прежнему называть себя детским именем, та только головой покачала:
– Радуней ты была, пока в поневу не впрыгнула. Забудь. Ариной нарекли, так и зовись, а имя… Будет нужда – само сыщется!
Волхва, судя по всему, что-то для себя решила, потому что заговорила совсем о другом:
– А вот обороняться от меня тебе нужды нет, – она показала глазами сначала на запястья Арины, потом перевела взгляд на грудь. Арина дернула было рукой, чтобы проверить, все ли в порядке с бусами, но сдержалась.
«Обороняться? От нее? Да кто я против Великой Волхвы?.. Нет, не то думаю… Это что же, она на меня напасть хотела, да мои зарукавья ей помешали? А я-то их совсем для другого надевала…»
– Бабка-то тебе снится, небось? – спросила Нинея и, обратившись в добрую старушку, ласково прищурилась на насторожившуюся молодую женщину. – Снится, я знаю! Ну, так ты ее слушай, когда снится – она плохого не посоветует. Я ее не знала, а все равно она, считай, сестра мне. Мы с ней друг друга и сейчас, через посмертие, чуем. Ты же ее не боялась? Вот и меня не бойся! Я тоже плохого не сделаю.
– Бояться? – Арина удивленно подняла брови. – Я перед тобой ни в чем не виновата…
Не успела остановиться, как с языка само слетело:
– Вот внучка твоя… Что же ты ее сама не окоротишь? Разве не знаешь, что она творит? Так и до беды недалеко…
– Ты о Красаве? Что с нее взять, мала еще, – сокрушенно вздохнула волхва. – Мне-то не повезло так, как твоей бабке, вот правнучку учу, – в ее голосе не слышалось ни раздражения, ни досады, скорее безразличие. – Я знаю, что с ней делать, когда придет время, а пока пусть все попробует. Она теперь страх узнала, это тоже на пользу. С бабкой твоей я про это поговорила бы – глядишь, толк бы какой вышел, ну так и она бы все поняла и меня попрекать не стала бы. А тебе… – волхва пожала плечами, – тебе меня учить нечему.
Арина закусила губу, принимая справедливость упрека. Царапнуло ее сейчас не явное пренебрежение к ней самой – тут Нинея права, не ей, недоучке, Великую Волхву поучать. Но ведь безразличие относилось прежде всего к Красаве.
«Когда время придет, значит, окоротит ее, а сейчас? Так, выходит, она эту малявку на людях, словно лиса лисенка на подранках натаскивает? Нет, даже не это… Не лиса лисенка, а охотник собачонку! А что она самой Красаве уготовила?»
Волхва немного помолчала, словно что-то прикидывая в уме, и вдруг огорошила:
– Ладно, раз уж ты ко мне попала, значит, этого Светлые боги пожелали. С бабкой твоей мне не довелось свидеться, но ради нее я тебе помогу. Может, это и мне зачтется, когда время придет. Такими знамениями не разбрасываются. Бабка твоя не дожила, значит, я тебе имя дам!
Не давая возможности возразить, она развязала мешочек на поясе, достала оттуда деревянную маленькую – в полпальца – грубо вырезанную фигурку птицы с растопыренными крыльями и протянула изумленной Арине:
– Через несколько дней я к тебе Красаву пришлю, она ко мне проводит. А до тех пор при себе эту птичку держи. Она твое имя предкам отнесет – и бабке твоей тоже.
Разговаривая с волхвой, Арина совершенно выпустила из внимания Анну, которая все это время так и сидела за столом, застыв в одной позе; кажется, даже на обращенное к ней приветствие не ответила. И только когда та при последних словах Нинеи пошевелилась и подняла глаза, Арина поняла, что боярыня пребывала в глубокой задумчивости.
«Господи, Царица Небесная, что же волхва ей наговорила такого, что Анна в себя прийти не может? Мне-то тогда чего от нее ждать?»
Ни слова не говоря, с отрешенным выражением лица, Анна рукой указала Арине на свободное место сбоку от Нинеи и кивнула на стол – мол, ты тут своя, садись к столу, угощайся, и, опершись подбородком на руки, приготовилась слушать дальше. Прежде чем сесть, Арина взяла полупустой кувшин, вопросительно взглянула на волхву, та подставила ей свою кружку и отпила глоток. Потом откинулась на подушку за спиной, оглядела сидящих перед ней женщин и заговорила размеренным тоном. Арина чуть не поперхнулась, услышав в ее голосе свои собственные интонации: именно так она разговаривала во время занятий со своими ученицами.
«Давно ли сама наставницей стала? У Великой Волхвы много чему можно научиться, так что радуйся – когда еще такой удобный случай выпадет! Анна-то не глупее тебя, а вон как слушает – значит, есть чего».
– Что, Медвяна, не получается у тебя во всем мужеским советам следовать? – вопросила волхва у боярыни и сама же себе ответила: – Знаю, что не получается. Или не так получается, как хотелось бы, и уж совсем не так, как у них самих. Не кори себя напрасно: ни у одной бабы и не получится, даже если все за мужами повторять и во всем им следовать. И пусть они ничего не таят, когда объясняют, но только ты все одно смысла того, что они делают, не постигнешь. Это для них само собой разумеется, они суть своих действий понимают, а мы можем только внешнее перенять, потому и выходит не так. Вот как если кто-то, шитью не обученный, будет точь-в-точь повторять твои движения, когда ты шьешь или вышиваешь, не понимая ни их смысла, ни предназначения иголки с ниткой, и не то что ничего путного не сошьет – только людей насмешит.
Да ты губы-то не поджимай – никто нас не слышит, – волхва махнула на Анну рукой. – Это я к тому, что для женщин нет ничего в моих словах обидного или унизительного. Такими нас Светлые боги создали. И нас, и весь мир вокруг. Видно, непосильно все одному на себе нести, вот и разделен весь мир на две половинки – мужскую и женскую. Одно другое дополняет, но отдельно, само по себе, не живет. И жизнь дальше не продолжится, если в этом двое не поучаствуют. Но не дано женщинам понять мужской сути, точно так же, как и мужи не способны проникнуть в суть женскую.
А потому и ты, Медвяна, в боярстве своем не мужей копируй, а восполняй то, на что они не способны по природе своей. И все, что тебе советуют, именно так и оценивай – тогда ясно станет, как стежки класть, – улыбнулась волхва. Арине даже показалось, что она едва не подмигнула Анне. А Нинея, отхлебнув из кружки отвара, продолжила:
– Мужи ведь, когда тебе советуют, про это не думают, да и думать так не способны, хотя и впрямь хотят тебе помочь. Так уж они своим естеством ограничены: половины мира не видят, самой важной, той, которая доступна только женщинам, ибо именно мы вынашиваем и продолжаем род людской.
Не будет его – вообще ничего не будет! А без него… Без него и боги не выживут – ни мои, Светлые, ни ваш – христианский… – Нинея взглядом остановила дернувшуюся было Анну и отмахнулась от поперхнувшейся от услышанного Арины. – Да не вскидывайтесь вы, не богохульствую я. Понятно, что люди без веры не живут, но наша вера в Богов и им силы добавляет. Это и попы ваши знают – зачем бы иначе они свою веру разносили как можно шире? То, что они считают ее единственно правильной и стремятся всем на то глаза открыть – это одна причина. Но есть еще и другая: чем больше народу в вашу веру обратится, тем и она сильнее, и сам Бог. А коли род людской прервется, то и вера умрет вместе с ним. Не живут боги без нашей веры в них.
Вот поэтому основой всего есть Род человеческий и самое главное в жизни – продолжить его, произвести потомство, вырастить его сильным, здоровым, умным, чтобы и оно, в свою очередь, могло сделать то же самое, чтобы род людской умножался. Женщины это понимают, это наше призвание.
А мужи сотворены так, что их дело – помогать, защищать и оберегать женщин и потомство. Им все для этого дано: сила, ум, храбрость. Но они же им и мешают, ибо отвлекают от главного. Мать ради своих детей забудет про что угодно – и про гордость, и про честь… Пустое все, если из-за этого умирают дети! Мужам же эти игрушки… Да-да, игрушки! И не надо на меня так смотреть! Так вот, мужам это баловство дороже жизни, они за него на смерть идут, дураки! Умирают сами и тем самым обрекают на смерть своих жен и детей, ибо не остается у них защитников.
Спорить с Великой Волхвой Арина и в мыслях не имела. Но и принимать все, что слышала, как непреложную истину, не получалось. То ли упрямство врожденное мешало, то ли еще что.
«Вроде и правильно все волхва говорит, но… Отчего душа ее слова не принимает? Батюшка-то, не раздумывая, нас собой прикрыл, да и Фома не из гордости на рожон полез, а дело своей жизни защищал… Или нет? Бывает, кто-то вымаливает или выкупает у татей свою жизнь, но таких купцы потом сторонятся, и дело с ними мало кто вести согласен, ибо надежды на труса нет. Но если бы Фома таким был, то жив остался бы, глядишь, и детки бы у нас появились… А какой пример сыновьям, если про их отца говорят – «трус»? Нет! Потом подумаю, сейчас голова кругом идет! Не дай Господи такой выбор делать…»
Разгорячившись столь длинной речью, волхва замолчала и припала к кружке, а потом, переведя дух, продолжила уже более спокойно:
– Вот вы тут крепость строите, отроков и девиц учите. Я вам помощников прислала и еще пришлю, ибо взялись вы за благое дело. Развернется Михайла, станет воеводой, вырастит себе ратников, и дети под защитой этого войска будут жить в большей безопасности, смогут выучиться, станут умнее, богаче, удачливее прочих и своих детей такими же вырастят, а значит, выполнят свое главное предначертание – продлят свой род.
Голос волхвы то убаюкивал, то встряхивал, ее слова то подтверждали когда-то услышанное от бабки или понятое самой Ариной, то вызывали желание поспорить – но она каждый раз прикусывала язык и продолжала слушать, чтобы, не дай бог, не пропустить чего-нибудь важного.
«Обдумать мы и потом сможем. И обсудить тоже».
Нинея постучала пальцами по столу, глядя куда-то перед собой прищуренными глазами – как будто целилась во что-то. Потом остро глянула на притихших слушательниц и, кивнув в ответ на какие-то свои мысли, продолжила:
– А если все предназначенное выполнять, то мир и дальше стоять будет. И неважно, какая вера – христианская или наша, языческая, если то, что делается, богам угодно. Одно меня тревожит: вижу я, что попы христианские мужской мир возвеличивают, а женский, наоборот, принижают и угнетают, не понимая, что один без другого существовать не сможет. Ну, не бывает света без тьмы, жара без холода или низа без верха. И не со зла они это делают, просто по сути своей мужской постичь не могут того, что только женщинам открывается.
Нет, в христианстве и бабы иные свое слово имеют, и настоятельницы монастырей есть, и монахини, но… Они, как вон Анна с боярством – многое у мужей перенимают и за ними повторяют. А это женский мир корежит, незаметно пока, не явно, но корежит и уродует. А когда женский мир убьют – и мужской изуродуется и в конце концов захиреет, превратится в убожество.
Но против попов не попрешь. Своей судьбы я вам не желаю, потому и предупреждаю: нельзя вам ни в малейшей степени наперекор христианству идти. Спросите, что же вам со всем этим делать? А ведь вы уже сами это знаете!
Нинея ткнула пальцем в оторопевшую от такого поворота Арину:
– Да-да, знаете! Оставили вам христиане щелочку! Слышали такое имя – Рея?
– Н-нет… – растерялась молодая женщина.
– А Кибела? Иштар? Тоже нет? Хотя, откуда – им далеко отсюда поклонялись, да и сейчас еще не забыли. Имена у них разные, но общее у них одно: все они – Матери богов. Как и христианская Богородица.
Нинея в упор смотрела на Арину. Боярыня Анна, задумавшись о своем, будто и не слышала ее. А, может, и впрямь не слышала, молодой наставнице сейчас не до того было: она не могла взгляд отвести от глаз волхвы, которая, казалось, теперь говорила только для нее.
– Помнишь, что я сказала – Бог един? Верховное божество у любого народа есть, кого ни возьми. По-иному его называют, по-разному славят, но общее, если хорошо поискать, в тех обрядах сохраняется. А вы что думали, поклонение Христу на пустом месте родилось? Не-ет, – неизвестно кому погрозила пальцем Нинея, – христиане многие языческие обряды и обычаи себе на службу поставили! Тот же крест и у язычников есть, но у нас он – символ Солнца. Вспомните, какими узорами детские рубашонки украшаются?
– Я сестренкам тоже кресты вышивала… – кивнула головой Арина, хотя видела – ее ответа старухе и не требуется. Но уж очень захотелось сказать хоть что-то… От себя самой, что ли? Чтобы понять, в своей ли она еще воле или уже в полной власти волхвы? Пока что она ничего такого не чувствовала и, чтобы окончательно в этом убедиться, уже увереннее добавила: – И матушка мне в детстве тоже… Но я думала…
– Ага, знаю я, что ты думала! – фыркнула старуха. – А сейчас еще подумай: ты своим сестренкам чего желала? Долгой и счастливой жизни или мучения на кресте, как у Христа?
«Да как же такого желать можно? Не приведи, Господи, накаркает!»
Арина коротко перекрестилась, а Нинея, глядя на нее, фыркнула еще раз, и продолжила свой «урок»:
– Так и с Богородицей – Матерью Бога. Христиане себе ее присвоили, как и многое другое. Но ничего плохого, а тем паче святотатственного, в этом нет, и ей это не в ущерб и не в обиду, если чтить ее продолжают по-прежнему, хоть и под другим именем.
«И опять, вроде и правильно всё говорит – ибо что может быть понятнее и привычнее почитания Матери – а с другой стороны… Что-то здесь не так… сразу не могу сообразить…»
– Так всегда было и всегда будет: новое приходит и берет себе на службу лучшее из того, что есть у предков. А если по невежеству, из гордыни или по злому умыслу люди все-таки пытаются против богов идти, то иногда им это удается… ненадолго… – волхва вдруг расплылась в ехидной улыбке. – Христиане и тут ничего нового не придумали: и до них глупцы рушили храмы богинь, пытаясь подмять под себя женский мир. Вот я вам сейчас одну быль расскажу…
Она повертела в руках пустую кружку, отмахнулась от предложения Арины налить еще, хмыкнув: «Не водяной, чай», отставила посудину, откинулась на подушку за спиной, и ее слушательницы приготовились к еще одному длинному рассказу.
– Когда-то давно построили эллины храм в городе Эфесе… Они там и сейчас живут, где их только нету… Посвятили тот храм богине-деве, Артемиде, и был он столь прекрасным, что люди приходили издалека, чтобы только взглянуть на него и поклониться богине. Но нашелся придурок, позавидовал красоте храма и величию той богини – поджег его… Старались жители Эфеса спасти свою святыню, но так и не смогли… Разрушился храм…
Но боги, если захотят, своего все равно добьются, не смертным их воле противиться. Прошло сколько-то веков, пришло на те земли христианство – и надо же такому случиться: именно в Эфесе собрались церковные иерархи и постановили, что отныне надлежит поклоняться не только Христу, но и Матери его.
Нинея воздела указательный палец в поучающем жесте и собиралась продолжить, но ее прервали самым бесцеремонным образом: в приоткрытое окно ворвался трубный глас Млавы, отчаянно взывающей:
– А-а-а-а! Спаси-и-ите! Помоги-и-ите, люди добрые!
* * *
Проведать своих учениц из девичьего десятка Арине не удалось – и без того она задержалась в крепости намного дольше, чем рассчитывала. Даже не стала узнавать, что там стряслось с Млавой, обратно летела – под ноги не смотрела: в голове мысли крутились. Разные.
Наговорила волхва – за три дня всего не передумаешь. Вроде ничего дурного не сказала, а на сердце все равно тревожно; вспомнился давний, еще до возвращения раненого Андрея, разговор с Филимоном.
«Ведь если подумать, то почти то же самое он нам тогда с Анной говорил, только другими словами. В том числе и про то, что надо девок непременно учить всем женским премудростям, но так, чтобы христианской вере не поперек. И про разницу мужеского и женского отношения к жизни тоже… Но волхва это так вывернула, что голова кругом пошла. А уж что она про богов рассказывала! И Анна ей не перечила, а ведь христианка ревностная – вон как строго следит, чтобы и девки, и все в крепости от христианского обычая ни в чем не отходили, а тут…
Хотя, конечно, волхва говорить говорит, но христианам-то помогает! Лесовики креститься собрались – а она и не возражает. И бабка моя никогда меня от веры Христовой не отвращала…
Но все равно надо еще обдумать все хорошенько и поостеречься… Что у нее на самом деле на уме – бог весть… И меня никаким мороком даже не пыталась заморочить, не то что староста… Брр…
Не бусы же с зарукавьями ей помешали, в конце-то концов!»
Арина и не заметила, как тут, в крепости, вместе с переменой привычного образа жизни постепенно изменился и образ ее мыслей. Что-то с ней произошло такое, что она осознавать начала, но как оценить, пока не знала. Да, разумеется, повзрослела – сказались испытания и свалившаяся ответственность за судьбы сестренок, и то, что она пережила и передумала после ранения Андрея. Но не только это.
Казалось, знакомый и понятный мир стал здесь открываться ей чуть-чуть иначе, оказался и больше, и многообразней, чем она могла себе представить. Раньше она видела перед собой только насущные дела и заботы, и вокруг них крутились все ее мысли. Да, собственно, что там бабе обдумывать-то – на все сложности жизни находились привычные ответы, что веками передавались от матерей к дочерям, разве что в особо трудных случаях Арина вспоминала бабкины уроки. А тут мало того, что появилась необходимость отвечать на вопросы, которые раньше и в голову не приходили, но оказалось, что и на старое, привычное, можно взглянуть иначе, да и решение порой находилось такое, что сама потом изумлялась: да как же додумалась?!
«Может, и впрямь я сюда не просто так, не сама по себе попала, а Пресвятая Богородица меня направила?..
Ну вот, опять закудахтала!.. А куда ты денешься-то? Как там Михайла говорил? Назвался груздем – полезай, куда засунули! Так что нечего теперь сыроежкой прикидываться, вот!»
С этим до дому и дошла, а там на завалинке ее ждал Андрей. Сам с крыльца спустился! Опирался на палку, что ему дед Семен вырезал, но сам! В первый раз!
Арина еще от калитки помахала Андрею рукой, он кивнул, указывая – садись. Она присела рядом с ним на завалинку, начала рассказывать про волхву, про то, что в крепости мельком успела узнать и увидеть: что за это время построено, да какие там еще изменения, жалея уже, что не задержалась и не узнала побольше. Упомянула про то, что Нинея обещала дать ей имя и что хотела вечером после отбоя к бабам сбегать, на кухне с ними посидеть, новости послушать.
Андрей внимательно слушал, время от времени одобрительно кивал, что-то просил уточнить, и Арина от внезапного открытия чуть на полуслове не замолкла: он точно так же и на Дударика смотрел, когда тот про прибытие полусотни докладывал!
«Ой! Да ведь мужи только друг с другом так свои дела обсуждают. Сколько раз видела: и свекор, и батюшка, да и Фома тоже. А со мной ни разу никто из них так не говорил. Да что со мной! Вообще ни с кем из баб! Нет, ну надо же! Получается, Андрей мое право признал? Может, и сам еще этого не понял и не думает об этом, но признал! Мы же сейчас не о домашних делах говорим – об общих…
И тут Филимон не угадал. Как он говорил-то? Мол, для бабы все только вокруг очага вертится, а прочее – не ее дело! Не этими словами, конечно, но смысл такой. И если баба все-таки выходит из этого круга, то по нужде какой или оттого, что не хватает чего-то. А вот и нет! Мне-то забот сейчас хватает, и не принуждает меня никто… Я сама!»
Она хотела продолжить разговор, как вдруг совсем новая, дня три назад прилаженная на место калитка с треском распахнулась, и во двор буквально ворвалась раскрасневшаяся и возбужденная Верка, волоча за руку Неключу, испуганную, всхлипывающую и расхристанную. У второй жены Стерва на пол-лица разливался характерный синеватый отек. Увидев, что хозяева сидят во дворе, Верка ринулась к ним, решительно подталкивая вперед свою спутницу:
– За Бога ради, спрячьте ее куда-нибудь! Скорее только, а то Вея его долго не удержит! – вместо приветствия выпалила она.
В этот момент с улицы донесся рев Стерва, и в ответ ему нестройные голоса отроков затянули песню. Вскоре мимо все еще распахнутой калитки, чеканя шаг, прошагал куда-то в сторону леса наставник разведчиков в рубахе, с перекинутыми через плечо портами, в шапке, лихо надвинутой на одно ухо, но опоясанный по всей форме и в сапогах. Следом за ним строем шли отроки, выкрикивая на ходу:
– Ну-ка – ну-ка? – Верка прислушалась к словам песни и даже привстала на месте, вытягивая шею, но десяток уже миновал калитку. Говоруха разочаровано махнула рукой. – А-а-а, это я уже слышала. Думала, может, еще чего новенького придумали… – и повернулась к потрясенным зрелищем хозяевам. – В первый раз вижу, чтобы наставник по собственной воле вот так вот цаплей вышагивал. Интересно, это он мальчишек сейчас учит или сам у них перенял?.. Пойти, посмотреть, Вея-то хоть жива там?
– Да чего мне станется? – невозмутимая Вея уже входила в калитку. – Неключа у вас? Пусть домой идет. Дернуло же тебя те веточки обратно пришивать! – хмыкнула она, обращаясь к Неключе.
– Так я ж как лучше хотела… – всхлипнула та. – Все как есть назад приладила…
– Угу, «назад», как же! А что там зачем – не понимаешь. Вот и получила без понимания, что получила. Он-то к тому времени уже успокоился. Почти… А тут ты со своим поделием… Да ладно, без смертоубийства обошлось, и хорошо. А Стерва теперь дней семь ждать нечего. Отойдет – вернется. Он всегда, когда расстроится или рассердится из-за чего-то, в лес уходит. Говорит, иначе сгоряча убить боится. Так-то он у нас добрый, – с усмешкой заключила она.
* * *
Вечером Арина все-таки прибежала в крепость, не усидела дома, тем более что Андрей напомнил и попросил зайти к Илье, чтобы тот передал его воинскую справу, которую в обозе привезли. Вошла в ворота и удивилась, что в крепости непривычно тихо – знакомого шума, смеха и песен со стороны терема не доносилось. Но решила, что все равно на кухне у баб все выяснит, а потому караульных расспрашивать не стала, а отправилась искать обозного старшину: тот был так занят, что домой на посад не каждый день приходил, а если и приходил, так совсем потемну. Вот и сейчас – Дударик уже вот-вот должен отбой продудеть, а Илью вместе с сыновьями она нашла на складе. Он что-то там мальцам растолковывал, а сам прямо на ходу жевал вяленого леща – видно, на ужин в трапезную так и не дошел. Выслушал ее и поперхнулся:
– Чего-о?! Сам сказал? Андрюха?!
– Да кто ж еще? – Арина не сразу сообразила, чему удивился обозник, а потом хихикнула. – Ой, дядька Илья, ну не словами же.
– А я уж подумал… – погрозил Арине пальцем Илья. – Предупреждать надо, а то чуть не подавился из-за тебя! Стало быть, совсем Андрюхе полегчало, раз про справу вспомнил – тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Ну, и слава богу. Давно все в порядке, я велел вычистить, зачинить и сам еще присматривал, чтоб как следует делали. Да мальцы и сами расстарались, для наставника-то, – и старшина пообещал, что завтра с утра непременно все с отроками пришлет.
Подходя к кухне, Арина поняла, что бабы чем-то не на шутку взбудоражены – уж больно громкие голоса раздавались из-за двери. И не ошиблась: за бурным обсуждением даже ее появление заметили не сразу. У Плавы собрались все, кроме Анны. Наверное, ее и ожидали, потому что на звук открывающейся двери Верка повернулась с вопросом:
– Ну что там, Анна Пав… – но тут же поняла свою ошибку. – Арина?! Ну, ты вовремя! – расплылась она в улыбке. – Может, вернешься наконец? А то девки совсем от рук отбились: днем Млава за драку с отроком в поруб угодила, а вечером и остальные вместо посиделок настоящую рать учинили… Чуть до смертоубийства не дошло!
– Скажешь тоже! – махнула на нее рукой Вея. – Угомонили-то их быстро. Но и правда… денек сегодня выдался… Как начался с Неключиной постирушки, так и закончился… Битвой на прялках!
– Ага, нашлись тут, понимаешь, поляницы, огуляй их бугай! – фыркнула Говоруха. – Ну, ничего, Анна Павловна им дурь выбьет, небось. Сказку мы им, вишь, портянками разогнали…
И бабы наперебой принялись просвещать недоумевающую Арину о подвигах ее воспитанниц.
Насчет битвы Верка, конечно, по своему обыкновению преувеличила, но шум и в самом деле получился изрядный, даже до мордобоя дошло.
А ведь началось все вполне невинно, с мечтательной реплики одной из девиц – Манефы. Ведь и сказала-то негромко, да, как на грех, все остальные в это время умолкли, доедая ужин.
– Эх, девочки, вот я все думаю… Повезут нас в Туров, за кого там сосватают? Нас ведь и не спросят, люб или нет.
– А с какой стати у тебя спрашивать? – проглотив застрявший было в горле кусок, поинтересовалась Верка. – Ты-то сама как узнаешь – люб он тебе?
– Ну как… – девчонка, не ожидавшая ни вопроса, ни общего внимания, смутилась, но все-таки ответила: – Оно же сразу понятно… Вот в глаза взглянуть – и…
– Чего «и»-то? – Верка решительно отодвинула в сторону миску и привычно уперла руки в бока. За столом хоть и не очень удобно получалось, но она справилась, оглядела девиц и хмыкнула:
– В глаза, значит, глядеть будешь? И все? Давай уж, выкладывай, раз начала, чего ты там себе навоображала!
– Ну, не только в глаза, конечно… – Манька упрямо закусила губу и выпалила: – А что? Уводом-то ведь так в жены и берут, вон, как тетку Татьяну… Повезло же ей по любви! Может, и нам кому повезет… Чтоб встретился такой… Витязь в блестящих доспехах, да на коне резвом, и с ним – хоть на край света! И он подхватит на седло и увезет! Небось, наши отроки и не угонятся…
Говоруха раскрыла было рот, чтобы съехидничать насчет «везения» Татьяны, но вовремя прикусила язык: не стоило ей задевать еще одну лисовиновскую боярыню. Мало ли как к этому отнесется Анна? Вею же такие соображения не волновали:
– Повезло, значит? Ну-ну… Слышала я те басни, что у нас в Куньем про нее рассказывали, – она пренебрежительно махнула рукой. – Глянула красна девица на добра молодца, что ее от лютой смерти спас, и влюбились они друг в друга тут же и навсегда! Угу, как же! То-то Лавр сейчас пропадает где угодно, только не под боком у своей любови. Тоже мне, счастье!
Девчонки запереглядывались с одинаково ошалелым выражением лиц, пытаясь найти хоть какое-то возражение, только Анна-младшая и Мария еле заметно согласно кивнули: они семейную жизнь тетки наблюдали давно, правда, особо головы себе не морочили и только сейчас задумались. Вею же, что называется, понесло, и она, не стесняясь девиц – а что их стесняться, коли они все до единой близкая родня? – высказывала давно наболевшее:
– Она-то сбежала и думать про свой род забыла, и в мыслях не держала, что пустила по ветру то, что много поколений выстраивалось. Кто знает, сколько уговоров из-за ее дури сломалось, сколько людей на наш род обиделось? Ей и в голову не пришло, что отец за нее слово перед Светлыми богами давал – и нарушил его. Вот и получили мы то, что получили… Да не мы одни – все Кунье. Думаете, она только из-за беременности носа на улицу не кажет и дальше подворья одна не выходит? Ага, как же! Исстрадалась она, понимаешь! Это еще повезло, что отцовское проклятие на нее одну легло и род мужа не задело – а то бы не один род, а два благословения Светлых богов лишились. Да только, видать, и в самом деле Христос сильнее – ничего с Лисовиными не случилось.
При повторном упоминании языческих богов Анна было нахмурилась, и Верка на всякий случай поторопилась выручить подругу, увести разговор в безопасную сторону:
– Да погоди ты! – перебила она Вею и обернулась к Маньке. – Значит, увезет, говоришь? На резвом коне? А что потом?
Девчонка вздрогнула, раскрыла рот и, как и ожидала Верка, ничего сказать не смогла, только пискнула что-то невнятное. Говоруха же выждала чуток, не спуская с Маньки прищуренных глаз, а потом вдруг расслабилась и захихикала, поворачиваясь к женщинам, сидевшим за противоположным от девок концом стола:
– Ой, бабоньки, вы только представьте себе: увез ее, значит, этот витязь далеко-далеко… дай бог, чтоб не до ближайшего сеновала…
– Угу, а вслед им родительские проклятия несутся, – с горечью отозвалась Вея и вдруг ехидно хмыкнула. – Хорошо, если у него из-за них хоть какая-то мужская сила останется…
– Ой, да ладно тебе переживать-то! Не зря вон они, – Верка мотнула головой в сторону зарозовевшихся девиц, – не просто о муже мечтают, а о витязе. Чтоб на добром, значит, коне. Ну, понятно, без коня тут никак. Что у витязя в портах, и не разглядишь, а с конем точно не прогадаешь, – от ее циничной усмешки девчонки передернулись, а Верка уже пригорюнилась. – Вот только не слыхала я, чтоб от коней рожали… Или все-таки рожают, а?
– Ага, а дите новорожденное в портянки заворачивают, – в тон подруге поддакнула Вея.
– Не, ну ты скажешь тоже, в портянки!
– А во что же еще? Или, по-твоему, у витязя рубаха старая должна быть? Не из новой же, шелковой, пеленки делать! – Вея не на шутку возмутилась от кощунственного предположения.
Во всяком случае, слушательницам показалось именно так. Кто-то из девчонок побагровел, не поднимая глаз от миски, кто-то захихикал, прикрывая рот ладонью, а большая же часть ошалело переводила глаза с Верки на Вею.
– Не-е, подруга, ты что-то не то говоришь, – Верка озабоченно покачала головой. – Про рубаху ты, конечно, права – слов нет: у витязя что рубаха, что порты старыми да грязными не бывают – не положено. Но только и портянки не дело… Оно ж как у витязей заведено? Неужто ты думаешь, он в холщовых может ходить? – Верка аж всплеснула руками от изумления. – Тоже, небось, не простые, а из заморской ткани. И чтоб дух от них бы-ыл…
Верка покрутила головой, восторженно закатив глаза, а Вея сморщилась:
– Ну да, дух там…
– Медовый! – отрубила Верка.
– Как это: от портянок – и медовый?
– Да запросто! У них, у витязей, небось, все не как у обычных людей.
– Что верно, то верно, – поразмыслив самую малость, согласилась Вея. – Поди разбери, что у этого… на блестящем коне, на уме.
– Угу. Если просто обрюхатит да пинком под зад выставит – хоть и обидно, но невелика беда: род обратно примет и дите вырастит. Хуже, если в самом деле увезет неизвестно куда, так, что и с собаками потом не найдут. Поняли?
Верка нашла глазами дочь, сидевшую от нее наискосок, и погрозила ей пальцем:
– Смотри у меня! – и тут же подмигнула. – Не боись, Любава! Мы тебе такого жениха подыщем – все витязи обзавидуются. Да я любого наизнанку выверну, во все уголочки загляну, всю душу вытряхну, чтоб никаких сомнений не оставалось…
– Вот именно! – вклинилась в Веркин монолог Вея. – А то даже до нашей глуши доходили слухи про таких вот дурех, которых сманивали смазливые краснобаи да увозили потом… кого в Царьград, чтобы продать там на торгу неизвестно кому…
– …известно зачем, – надолго перебить Говоруху редко кому удавалось, а уж когда она в раж вошла, так и подавно. – Это если довезут до Царьграда-то, а не снасильничают до смерти…
– Ну да, по дороге и степняки, и гребцы на ладьях, и просто тати – и все до баб охочие. А порядок воинский… да хоть какой… не блюдут. Вот и доезжает до Царьграда – уж не знаю – хоть одна из сотни похищенных и увезенных.
Баб, что называется, понесло: их накрыло то блаженное состояние, когда нужные и правильные слова сами собой соскальзывают с языка, а ответ собеседнице сплетается на лету, еще до того, как она закончит говорить. В такие минуты беседа закручивается в самые невообразимые кренделя, рождаются самые красивые легенды и сочиняются самые невероятные сказки, как добрые, так и страшные, но от этого не менее поучительные.
Одна из таких сказок сейчас и вырастала перед девчонками, точнее, ее старательно и заботливо создавали опытные, немало побитые жизнью женщины, а их самозабвение и искренность заставляли слушательниц ещё сильнее верить их словам. Они не сговаривались заранее, а воспользовались подвернувшимся случаем, чтобы преподать дочерям и племянницам еще один жесткий, если не сказать – жестокий, но необходимый жизненный урок, по-своему повторяя и дополняя то, что несколько седмиц назад объяснял девкам Илья по дороге из Ратного.
Несмотря на то, что растили девчонок матери, крепко стоявшие на земле и к витанию в облаках не склонные, произошедшие за полгода разительные перемены в судьбе кое-кому из них головы все-таки вскружили. Хоть Анна и держала их в ежовых рукавицах, и пригрозила, что в Туров повезут не всех, а только самых лучших, но по извечной девичьей забывчивости угрозы довольно быстро из памяти выветрились, заслоненные блестящей перспективой выйти замуж даже не в Ратном, а в самом стольном городе! Да и пусть бы старались заслужить такое будущее, но вот с дурацкими баснями про витязей в сверкающих доспехах надо было что-то делать, и немедленно! Потому Верка и Вея и топтали самым безжалостным образом – то высмеивая, то пугая – заветные девичьи мечты.
– Ну, зачем вы так-то? Коли человек хороший, за ним и из дому можно податься. Иные вон даже в холопки готовы, – неожиданно вступила в разговор обычно молчаливая Ульяна. – Любящим сердцам, говорят, бедность не помеха…
Верка от удивления икнула и на некоторое время потеряла дар речи. Не ожидавшие такой поддержки девчонки воспрянули духом, кое-кто даже закивал, только боярышни Лисовиновы и Прасковья заметно скисли и, кажется, задумались. А Ульяна продолжала, слегка поджав губы:
– Да только откуда вы узнаете, что у того витязя на душе и за душой? Легче легкого обмануться, на блестящее позарившись. Да и большой вопрос еще, витязь он или тать? Тем тоже, бывает, богатая добыча перепадает – на один выезд покрасоваться перед вами хватит.
– Ну ты скажешь, тетка Ульяна! – возмутилась такими сомнениями Лушка.
– А то и скажу! – неожиданно рявкнула тихая жена обозного старшины. – Коли ты такая дура и, не раздумывая, готова бежать за кем ни попадя, это твое дело. Только не жди, что родители на твою дурь спокойно смотреть станут! Уводом, говоришь? А что Лука с убежавшей дочерью сделал, слышали, небось? Своей рукой порешил – как червоточину из яблока вырезал. И правильно сделал! Правильно!
– Почему? – пискнула Аксинья.
– Да потому! Нечего дурней плодить и род в придорожный сорняк переводить! Она только о себе думала – ну, и получила в ответ. Тоже, небось, о витязе мечтала… Чем ей Глеб не глянулся, спрашивается? Лавр Татьяну хотя бы не на пустое место уводил – за ним сильный род стоял, а эта куда разлетелась? В землянку в лесу, которую еще выкопать надо? Или под куст – волков к зиме кормить? Тетка Татьяна ваша тоже небось не думала об этом по молодости, за сказкой погнавшись, тут ей повезло. А сколько дур молодых об ту сказку себе лбы порасшибало? Она ведь и страшной может оказаться…
– Повезло, значит, говоришь? Сказка? – Плава, единственная из баб до сих пор вроде бы не обращавшая внимания на разговор, занятая своими делами, вдруг так грохнула горшок об стол, что едва его не разбила. – Ну-ну… Загляда за сказкой погналась, а сказка за ней. И догнала… С-с-сказочники, тоже мне, – прошипела она со злостью.
– Ты про что это? – нахмурилась Вея.
– Про что, про что… Про батюшку твоего, чтоб ему! Он мечтал Корнея убить, а что получилось? Все Кунье за его мечту огнем да дымом заплатило! Сколько народу впустую полегло, род пресекся – нет его больше, одни Лисовины остались! А остальные… Это вам повезло, что им родня понадобилась, а то бы и вы сейчас не ужин здесь трескали, а хозяев ублажали. Если бы выжили. Что, не нравится? Нечего морды воротить! Витязи… Видели вы тех витязей, когда они в селище ворвались?!
– Тетка Плава, так это же наши ратнинские были, – попыталась было возразить Мария, – а не…
– Да какая разница! Ты вон их спроси, – повариха ткнула пальцем в сгрудившихся на одном конце стола куньевских девчонок, – какими они твоего дядьку да деда в первый раз увидели!
– Наши – не тати, а воины! – не выдержала Анька и тут же растерянно смолкла, глядя, как побледнели и притихли подруги, заново переживая тот ужас, который столько месяцев старательно загоняли на задворки памяти. Машка дернула Аньку за рукав, сестры переглянулись, впервые, наверное, не найдя слов. Может, поняли, наконец, что такое «молчание – золото», или подействовал пример матери: Анна не только не вступала в разговор, но, казалось, вообще не слушала, о чем идет речь. Во всяком случае, именно такое впечатление произвели ее первые слова.
– Когда мы в Ратное на службу по воскресеньям собираемся… Вы же знаете, как отроки, которые нас сопровождают и охраняют, изо всех сил стараются выглядеть нарядными… как брони начищают…
– Да уж, – хмыкнула Ульяна, – у меня каждый раз накануне душу наизнанку выворачивают: вынь да положь им все чистое… Один как-то попытался моим прачкам какое-то неотстиранное пятно в нос тыкать, орал, что он воин, а они холопки… А та холопка его матери полгода назад подругой была, жили по соседству. Воин…
– И ты ему спустила? – возмутилась Верка. – Да я бы…
– Остынь, – отмахнулась от нее Ульяна. – Без тебя вразумили. Прости, Анна, перебила я тебя…
– Вот-вот, – непонятно отозвалась боярыня. – А когда мы в Ратном к церкви едем, сколько ратнинских девок из калиток да поверх заборов выглядывают? Они же не только на вас, таких разряженных, злобятся, они в первую очередь по отрокам обмирают. Сколько матерей уже ко мне подкатывались с расспросами… Вы никогда не представляли, как они со стороны смотрятся? Отроки-то все в блестящих доспехах… Витязи – да и только.
Боярышни снова переглянулись, но опять промолчали, но кто-то из девчонок не удержался и удивленно ойкнул: «И правда!», но Анна не обращала на них внимания:
– Скажем, если вот так, на боевом коне да в доспехе тот же Павсирий проедет, а рядом с ним – Дмитрий, кто из них краше покажется и ласковее с седла улыбнется?
Боярышни дружно ухмыльнулись, и Мария возразила:
– Мам, ну кто же на Павку смотреть-то станет? Одно слово – Клюква…
– Это вы знаете, – не дала ей договорить Анна, – а стоило ему с десятком в Ратном разок появиться, так меня матери тамошних девок на выданье замучили расспросами: кто да откуда, да каков… И хорошо, что замучили. Я-то потерплю и свое слово матерям скажу. Недаром же он хоть и смотрится витязем, и конь при нем, и доспех, а замуж вас за него разве что за косу тащить.
– Правильно говоришь, – кивнула Верка. – Коли не матери, так задурил бы он какой-нито девке голову. А что, конь боевой есть, доспехи блестящие – тоже, чем не витязь? Все, как ты говоришь, – ткнула она пальцем в Манефу.
– Задумались? – Анна окинула девиц взглядом и повысила голос: – Это вы правильно… И впредь так же думайте, на что нужно обращать внимание, а что яйца выеденного не стоит. А то конь, доспехи… Вот нарветесь на такого Клюкву, только постарше да поопытнее, и не заметите, как он вам голову задурит.
– А я вот еще что скажу, – обращаясь к притихшим девчонкам, заговорила Вея. – Наши-то отроки для вас – кому родные братья, кому двоюродные. Для ратнинских девок они… ну, пусть будут витязями. А кем они показались таким же девчонкам, как вы, но там, за болотом? По макушку в грязи, с окровавленными мечами, злые и уставшие, только что убивавшие… Витязи сказочные? Или как? Это ведь одни и те же люди, только смотрят на них с разных сторон. В каждом человеке много разного намешано, и доброго, и злого, а вы пока хорошо если одну сторону видите, да и то вопрос – правильно ли…
– Ну, наши-то братья не станут девок… – осмелилась подать голос Проська.
– С чего это ты взяла? – развернулась к ней Анна. – Они все мужи, что отроки, что старцы. И не должно вам быть никакой разницы, кто перед вами – ратник или купец в собольих мехах…
– Или последний обозник, – негромко вставила Ульяна.
– Да хоть холоп, – кивнула боярыня, – главное, суть у них мужская. Забыли уже, о чем вам Илья толковал – про мужей и их речи? А уж после боя тем более всякое случается…
– Да уж, ласковых слов не дождетесь, – фыркнула Верка. – И винить их за это нельзя… Да, нельзя! – она придавила взглядом попытавшуюся возразить Галку и повторила вслед за боярыней: – Всякое случается!
– Ну, а с вами здесь они и позубоскалят, и песни споют… Но потом. Сильно потом… – завершила разговор Анна.
* * *
«Правильно бабы девок окоротили с их мечтами. Представляю, как эти дурехи надулись, да расстроились – еще бы! Впрочем, кто о добром молодце в их годы не грезил? Кто помечтательнее, так, бывает, словно о настоящем, только еще не встреченном, страдают и по ночам вздыхают.
Сама тем же самым в их возрасте грешила. Чтоб и собой хорош, и доблести невиданной, и вдобавок нравом покладист. Ну и, само собой, чтоб одну меня любил, всяко угождал, подарками баловал, да восхищенных глаз с меня, раскрасавицы, день и ночь не сводил. А где ж такого дурня сыскать, да чего с ним, блажным, потом делать, и не задумывалась. Мне, слава богу, повезло, Фому встретила.
Ну, на то и мечты девичьи, но не приведи Господи, если так замечтаются, что сами в них поверят да потом этот придуманный образ на живого мужа примутся натягивать. Вот тогда и получат… да не по мечтам, а по собственной морде, прости Господи! Это куда больнее и обиднее. И тогда уже ничего, кроме дерьма, в жизни не увидят. Так и останутся для них счастье и любовь сказкой бесплотной, а земное обернётся грязью и тягостью, которые можно терпеть, только сцепив зубы. Слабые сломаются, сильные ожесточатся. А хуже того – вовсе разуверятся, что бывают и счастье, и радость… И сказка! Да-да, сказка – самая настоящая, не придуманная… Бывает – я теперь это точно знаю!»
Почему-то вспомнилось, что ей Настена вещала про зверей, коих непременно укрощать надобно, и то, что Нинея сегодня сказала о мужах: дескать, в игрушки они играют.
«А ведь тот урок, что девки сегодня получили, при желании и так повернуть можно: как ни крутитесь, а все равно достанутся вам скоты неразумные. И надобно их бабам воспитывать да укрощать, хоть лаской, хоть таской, а все одно сказку не отыщешь – какая ж сказка рядом со скотом… Ну уж нет! А я тут тогда на что? И точно, засиделась я дома…»
А бабы тем временем продолжали рассказывать…
* * *
Из кухни девки выходили, словно наказанные, у Аньки и Аксиньи даже слезы на глазах блестели, непонятно, правда, то ли от обиды за порушенную мечту, то ли от злости. В первый раз они на вечерние посиделки не рвались: дружно пытались засесть у себя в горницах, отговариваясь тем, что вечера уже темные, а им кружева вязать надо. Боярыня, правда, это безобразие сразу же пресекла:
– Если уж вам так горит и в темноте работать – прялки берите, все равно на ощупь прядете. А в тереме зимой насидитесь.
Девчонки перечить не посмели, а посему за идею, поданную наполовину в шутку, ухватились. Правда, собирались они медленно и на гульбище появились, когда отроки их уже и ждать устали; и расположились по лавкам с такими кислыми физиономиями, будто у всех сразу зубы разболелись. Парни поначалу оживились, привычно подтянулись разбить девичью кучку, но остановились в недоумении: девчонки умудрились так отгородиться прялками, что между ними и не втиснешься.
Сидевшая с левого краю Манька поначалу выставила свою прялку вбок, как щит, так, что та чуть не падала с лавки, не давая никому возможности пристроиться рядом, хотя бы стоя или на корточках. Правда, тут же оказалось, что работать так неудобно – кудель оказалась под левой рукой, и тянуть из нее нить было непривычно, а веретено так и норовило вырваться из правой руки и помешать сидящей рядом Софье. Когда девчонкам в третий раз пришлось распутывать нитки, обкрутившиеся сразу вокруг двух веретен, Манефа зашипела от злости, но прялку-таки переставила под правую руку, зато сама сдвинулась на самый конец лавки, так что сесть рядом все равно никому не удалось бы.
– Мань, вы чего сегодня такие? – рядом с ней присел на корточки ее младший брат Тимофей. – Случилось чего?
– Ничего не случилось. Отстань! – процедила сквозь зубы девчонка. – Не мешай, видишь – занята я.
– Ну, как знаешь.
Тимофей в ответ пожал плечами, поднялся и отошел к музыкантам, где, не обращая никакого внимания на надутые девичьи физиономии, вовсю распоряжался Артемий. То, что сестра прошипела вслед Тимохе, он не расслышал за пронзительными звуками рожка.
Маньку нежелание брата поддержать ссору почему-то еще больше разозлило. Она подтолкнула локтем Софью и кивнула на отроков:
– Видала?
– А то как же! – фыркнула в ответ Софья, покосившись в сторону мальчишек даже не ехидно, а с отвращением. – Витязями себя воображают…
Не понимая, чем они успели так досадить девкам, парни только плечами пожали, но подружки продолжали обсуждать их, не понижая голоса:
– Ага, кольчуги начистить да на конях красоваться – это они завсегда… А у самих порты обделанные! – скривилась Манька.
Вот этого Тимофей спустить уже никак не мог. Сестра не просто капризничала, а прямо-таки позорила его перед друзьями. Тимоха снова повернулся к девкам.
– Ты чего несешь, дура? Постыдилась бы…
– А мне-то чего стыдиться?! – немедленно взвилась та. – Или ты уже себя мужем смысленным вообразил, чтоб мне тут указывать? Па-а-адумаешь, указчик… Сопли вытри!
– Совсем сдурела… – Тимоха, хоть и сжал кулаки, но все еще сдерживался, не понимая, что происходит с сестрой.
– Что, не нравится правду слушать?!
– Манька, заткнись, последний раз добром прошу!
– А то что? – Манефа отпихнула прялку в сторону – как раз в бок охнувшей от боли Софье, вскочила с лавки, по-бабьи уперлась кулаками в бока, смерила младшего брата (не велика разница – в год, но все-таки) презрительным взглядом и почти выплюнула ему в лицо. – Порты сперва смени, витязь! А то мы не знаем, как вы за болотом… в штаны наложили! Витязи сопливые в портах засра… – закончить она не успела, так как покатилась кубарем от братской оплеухи прямо под ноги своих подруг.
– Ополоумели вы сегодня, что ли? – недоуменно вопросил Тимоха, глядя, как загалдевшие девки выбираются из образовавшейся кучи-малы. – Вот дуры блажные…
Как раз в это мгновение Артюха, занятый с оркестром и не обращавший внимания на семейную перепалку брата и сестры у себя за спиной, повернулся к девчонкам, привычно взмахнул руками и – с самыми благими намерениями! – скомандовал:
– Запе-вай! – и ошарашенно замер, так как ответом ему послужил дружный вой разъяренных девиц, мало похожий на пение.
Тимоха хоть и разбирался с сестрой «по-братски», но не учел, что остальные-то девки ему тоже родня, да и старания наставниц сплотить девичий десяток даром не пропали: вскочив на ноги и не тратя более времени на скандал, они гуртом кинулись на мальчишку. В следующий миг Тимофея и двоих его приятелей, успевших подскочить на помощь, окружила разъяренная девчачья орава, жаждущая вцепиться обидчикам в волосы, выцарапать глаза, разодрать рожи и вообще – отомстить. За поругание и еще за что-нибудь – не важно.
Строгий приказ наставников – руки не распускать и девиц не калечить – никто не отменял, а братская оплеуха Тимофея в счет не шла. Парни, к счастью, не растерялись, и выстоять втроем против ошалевших девок могли достаточно продолжительное время без большого ущерба для себя, особо не утруждаясь, а только отмахиваясь, чтобы, не приведи Господи, не пришибить кого из «любящей родни».
Ни девки, ни тем более отроки не догадывались, что Анна заранее предполагала именно такую реакцию своих подопечных на весьма болезненный для них разговор. Более того, она сама спровоцировала ее, упомянув про песни, и потому сразу после ужина успела переговорить с Филимоном, а тот предупредил наставников, чтобы не вмешивались сразу, что бы ни происходило: девицам определенно требовалась хорошая встряска.
Дальше события покатились стремительно, как пущенная с крутой горы телега.
Девки, видя, что их напор разбивается, как об стену, о поставленную отроками оборону, приходили все в большую и большую ярость. Их лица превратились в рожи, перекошенные от злобы, а разинутые рты вопили что-то нечленораздельное. Анька и Проська подхватили свои прялки и попытались орудовать ими, как палицами. Отвязавшаяся кудель отлетела в сторону, запорошила глаза и заставила чихать половину оркестра, а вторую половину – отплевываться. Эти орудия им только мешали, но их примеру тут же попытались последовать и остальные, свалка окончательно превратилась в кучу-малу, девицы лезли друг на друга и наносили ущерб подругам и себе больше, чем противникам. Что именно происходило в центре, разобрать со стороны было сложно, наставники же, боярыня и подтянувшиеся на крики бабы вмешиваться не торопились. Только Глеб остановил дернувшихся было на выручку друзьям отроков, а остальные наставники окружили мельтешащую толпу редкой цепочкой, оттеснив женщин за спины.
Макар, за годы в обозе до совершенства отшлифовавший владение кнутом, стоял в десятке шагов от общей толпы и внимательно всматривался в рычавший и визжавший клубок. Быстрый взмах и – «Верунь, лови!» – кнут, как змея, обернулся в несколько витков вокруг поднятой в замахе руки тихони Ксении, не нанеся ей ущерба, и выдернул девчонку из толпы. Не успев толком понять, что произошло, растрепанная Ксюха полетела прямо в крепкие объятия жены Макара.
– Веретено отдай, чего вцепилась-то? – взглянув в ошалевшие глаза девчонки, Верка качнула головой, не колеблясь, отвесила той смачную оплеуху для просветления и назидания и переправила себе за спину – к подоспевшей с ведром воды Плаве. Целого ведра, правда, не понадобилось – хватило и ковша, который стряпуха ловко выплеснула прямо в лицо Ксении. Пока та отплевывалась и протирала глаза, Макар, Верка и Плава успели вытащить из свалки еще одну «воительницу».
С другого края примерно тем же занимался Прокоп, только он орудовал не кнутом, а, подхватив девичью косу крюком, накрутил ее на торчащий из культи стержень и осторожно, чтобы не свернуть шею, оттаскивал от кипевшей толпы Галку. В середину свалки юркой девчонке почему-то не удалось встрять, и она с пронзительным визгом прыгала у подруг за спиной, выискивая хоть малую щелку, в которую можно было бы ввинтиться и поучаствовать в побоище. Однорукий наставник передал свой «улов» Вее, и опять повернулся к дерущимся, выцеливая следующую добычу.
Чуть в стороне от него, широко расставив ноги, стоял Тит, вооруженный, как и Макар, кнутом – только он не растаскивал девчонок, а, наоборот, не подпускал к ним отроков, все еще рвущихся на помощь друзьям:
– Отставить! Вас там еще не хватало… Дежурный урядник где? Построить десятки!
Михайла в этот вечер, как на грех, засиделся в своей горнице и к началу побоища опоздал. То ли его кто-то позвал, то ли он сам, наконец, закончил с делами и вышел на гульбище, привлеченный слишком громким шумом. Постоял, облокотившись на перила и с любопытством разглядывая то, что творилось внизу, а потом вдруг громко высвистел какой-то сигнал – какой именно, бабы понять так и не смогли. Верка с недоумением обернулась на возглас Макара: «Круто берет!» – и на миг отвлеклась от очередного «улова» своего мужа.
Через несколько мгновений картина разительно изменилась: наставники, усмехаясь, свернули кнуты, а мальчишки, которые до этого лишь отмахивались от наскакивающих на них девиц, слаженно заработали даже не кулаками, а раскрытыми ладонями, точными короткими ударами отвешивая нападающим звонкие плюхи и затрещины, от которых те отлетали далеко в стороны. Трое отроков неспешно и сосредоточенно расчищали пространство перед собой под одобрительные смешки наблюдавших за развернувшимся «циркусом» товарищей.
– А-а-а-а! Титьку-у-у-у! – послышался чей-то то ли визг, то ли вой из середины побоища. – Срань помойная! За титьку-у-у-у!
В кричащей, разъяренной и расхристанной девке с перекошенным лицом и разбитым носом Анна с трудом опознала Машку – услышать ТАКОЕ от умницы Марии она и в страшном сне не предполагала. Рядом с Машкой оскалилась Анька, а с другой стороны металась Проська. Машка же, не переставая сыпать ругательствами, чуть отскочила назад, вздернула подол юбки и выхватила засапожник. Перехватив его, как учили на занятиях, вконец осатаневшая, она рванулась на своего обидчика, и… нож взлетел в воздух и упал под ноги Филимона, а девчонка шлепнулась на землю, визжа и хватаясь за вывернутую кисть. Тут же чьи-то руки подхватили ее за косу, вздернули и, сопровождаемая хорошим пинком боярышня тоже вылетела из схватки головой вперед и рухнула на кого-то из подруг.
– Ну, это уже не дело… – проворчал Мишка, разглядывая засапожник. – Порежутся ведь, дуры…
По дороге домой Арина обдумывала услышанное.
«Да уж… Пришлось нынче нашим отрокам отдуваться за всех «витязей» сразу, придуманных и не оправдавших девичьи надежды. Не мальчишкам девки в глаза вцепиться норовили, а тем самым своим мечтам девичьим… Хорошо, меня такая наука миновала – а если бы нет? Как бы я на батюшку потом смотрела или на брата? Не сейчас, конечно, а когда в возрасте девок была? Для меня-то они так и остались прежде всего защитниками. Потому, может быть, и в Андрее сумела увидеть то, чего он другим не показывал?… Не сломал бы во мне что-то вот ТАКОЙ урок? Не знаю…
И еще… Ведь девки-то свою злость и обиду выплеснули совсем не по-девичьи… В драку по-мужски кинулись, оттого и битыми оказались. Не перестарались ли мы с Анной, когда начали их строить, как отроков? С одной стороны, понимаю, что правильно, на пользу это, а с другой? Все же не воинов из них готовим… Но, с другой стороны, и это уметь надо: как жизнь повернет, неведомо…Я, когда училась из лука стрелять, не думала, что придется в людей, а если бы не научилась? Прялкой бы в татей кидалась?»
Что по поводу всего этого безобразия высказала своим воспитанницам боярыня, так и осталось тайной: на все расспросы Веи девчонки отмалчивались, как заговоренные. Теремные же холопки, когда Вея насела на них, ойкали, закатывали глаза и крестились, и даже с помощью Верки от них не удалось добиться ничего более вразумительного.
Впрочем, Верка недолго расстраивалась, ибо на следующее утро после побоища отвела душу, выдав девкам длинный и прочувствованный монолог про запутанные и порванные нитки и растрепанную перед теремом кудель, от которой при малейшем ветерке не один день отплевывались все, включая собак.
– Не, ты сама посуди, – с горячностью втолковывала она снова забежавшей через пару дней на кухонные посиделки Арине, – зря я, что ли, из-за той кудели перед Лукой наизнанку выворачивалась?! Ведь разве что на голову не вставала, пока с ним, окаянным, торговалась – а эти свиристелки мало того, что прялки друг о друга чуть не размочалили, так еще и все напряденное запутали и в землю затоптали. Ничего, я с них не слезу, пока они мне все до последней ниточки не соберут и распутают. А то, ишь, поляницы нашлись! Пусть спасибо скажут, что только затрещинами отделались! Это Михайла их еще пожалел! Чего удумали – за железо хвататься! Где-нибудь в другом месте их тем железом и приголубят, так что нечего привыкать…
– Нет, Вер, как раз пускай привыкают! – неожиданно возразила ей Арина. – Да, именно, пусть привыкают, что если уж доведет нужда за железо схватиться, то пощады им не будет. Когда по мужеской мерке отмеряют, тогда и стоять придется насмерть. Не приведи Господи, конечно…
Бабы построжели лицами, но никто не возразил, только Ульяна коротко перекрестилась.
* * *
Через несколько дней холопка сообщила Арине, что пришла Красава. И правда, внучка волхвы стояла у крыльца, под моросящим второй день дождем. Арина на нее глянула и пожалела: совсем дите еще, промокла, небось, хоть и дождь – одно название, и накидка на ней вроде справная. Но ведь под навес на крыльце не спряталась, а сверху хорошо заметно, как она нахохлилась. И страх ее в глаза бросался: губу закусила, глазами в сторону косит, а рукой в косу вцепилась, будто выдрать ее норовит – аж пальчики побелели.
– Бабуля тебя ждет, – буркнула девчонка, привычно забыв поздороваться. – Я провожу.
У Арины от такого известия сердце все-таки екнуло, хоть и ждала она его с того самого момента, как волхва ей деревянную птичку передала. Рука сама собой потянулась к мешочку на поясе, где хранилась фигурка – проверить, на месте, не потерялась ли? Но делать нечего, кивнула Красаве:
– Сейчас соберусь. Ты пока на кухню зайди, что ли, согрейся, – и поинтересовалась, – а что, здороваться тебе бабуля не велела?
– Не-ет… – растерянно захлопала было глазами Нинеина внучка, но тут же снова насупилась, помялась и с усилием выдавила из себя, – прости, тетка Арина, забылась. Здрава будь! – и даже поклонилась по обычаю.
«Ой, что творится-то! Никак, бабка ее все-таки взгрела, чтоб берегов не теряла? Правильно, конечно, негоже малявке спускать, только поможет ли?»
Арина слышала от Анны: из-за того, что отроки Красаву без спроса через реку переправляют, Корней с Аристархом ругались, а потому решила лишний раз мальчишек и наставников не обременять и попросила деда Семена, чтобы он их на тот берег в своей долбленке перевез. Семен предлагал довезти по воде прямо до того самого места, где расположена Нинеина весь: в лесу и без того сырость, и только задень куст – окатит с ног до головы, а дождь хоть и унялся, но, не ровен час, снова пойдет. Но Красава упрямо замотала головой:
– Бабуля велела по лесу идти. Надо так.
Против слова волхвы не поспоришь – вот Арина и не стала, да и дорогу, что ведет к Нинеиной веси, не мешало узнать. Однако пошли они совсем не по дороге: как только оказались на берегу, Красава свернула с натоптанного и наезженного пути в кусты, прошла шагов сто, остановилась и обернулась.
– Иди вперед. Видишь тропинку? По ней надо. Тут короче, – девчонка с явным удовольствием уставилась на свою спутницу, видимо, ожидая увидеть ее растерянность.
Непривычному человеку и впрямь могло показаться, что вокруг непролазный лес, но Арина-то не раз по звериным следам хаживала – батюшка обучил, поэтому едва приметную тропку она хорошо различила. Кивнула маленькой волхве и двинулась вперед, не оглядываясь.
Вначале Арина старалась не спешить, понимая, что девчонка, хоть и привычна к лесу, и сама ее сюда вывела, а все равно мала и за взрослой не угонится, но все-таки не рассчитала. Сама того не замечая, постепенно перешла на шаг, каким приноровилась ходить по лесу; на охоте-то с батюшкой за мужами поспевала, потому что скидок ей никогда не делали.
А тут еще пришлось то и дело уклоняться от мокрой листвы, да прыгать по корням, чтобы ноги не замочить и подол не изгваздать. Осенние дожди на лужи богаты, недаром говорят, что весной ведро выльешь – грязи с наперсток, а осенью наперсток плеснешь – и грязи с ведро. Опомнилась только когда услышала сзади сдавленный детский вскрик и звук падения. Оглянулась и охнула: девчонка, похоже, бежала за ней вприпрыжку, споткнулась о какой-то корень да шлепнулась со всего маху.
– Сильно убилась? – Арина присела возле Красавы, которая вскочила было на ноги, но тут же скорчилась, хватаясь за коленку. – Да не бойся, дай погляжу!
– Я и не боюсь! – возмущенно вскинулась та. – Ничего…
– И чего ты молчала? Окликнула бы… – покачала головой Арина, видя, как раскраснелась и запыхалась маленькая волхва. – Я же привыкла на охоте за мужами поспевать, а у них шаг широкий, ждать не будут. Да покажи ногу-то – не рассадила? Если что, подорожник приложим.
Красава хоть и пыхтела, как ежик, и иголками так же топорщилась, но все-таки послушно задрала подол, стала разглядывать ногу и не очень упиралась, когда Арина прощупывала ее колено. К счастью, никакой беды не случилось, даже ссадины не обнаружилось – разве что синяк вскочит. Ну, и одежку испачкала.
Но дальше девчонка шла, слегка прихрамывая, правда, Арина отправила ее вперед, чтобы самой опять не забыться и не опередить ее. Малявка из-за своего упрямства окликать не стала бы, а Арине пришлось бы все время на нее оборачиваться – вдвоем там никак не пройти. Красава засопела, надулась, но послушалась.
Арина шла следом, глядела на то, как напряжена спина девчушки, как она вздрагивала при каждом звуке, доносящемся сзади, непроизвольно пыталась втянуть голову в плечи, словно ждала, что ее ударят, ущипнут или еще какую гадость сделают, и с трудом удерживалась, чтобы не оборачиваться.
«Наверно, она не из вредности меня вперед послала, просто не хотела, чтобы я у нее за спиной оказалась. Ну, не любит она меня, понятно, но с чего так боится? Вон, словно щенок пришибленный. Не ударю же я ее, в самом деле?!»
Как бы ни относилась Арина к Красаве после всего, что о ней узнала, но сейчас никак не могла отделаться от обычной бабьей жалости к ребенку, которому приходится очень несладко.
«Даже в крепости она, как зверек дикий: не обижают ее, конечно, напротив, угождают, но любить-то по-настоящему никто не любит. Алексей из-за сына привечает, она у него в доме даже ночует, но что там за жизнь? И что там за дом без хозяйки? Сам хозяин больше в крепости, в доме на посаде вдовая холопка за хозяйством присматривает – молчаливая, угрюмая и запуганная. Она тоже в Красаве совсем не дите видит, а волхву.
Этой волхве еще в куклы играть, да к матушке ластиться… Материнский спрос часто оборачивается лаской, которую потом всю жизнь вспоминаешь с нежностью, а тут… Сирота… Как и мои сестренки… Ну так у них я есть, а к ее бабке-то, поди, не подластишься, на коленях не посидишь и на ухо свои тайны не пошепчешь…»
– Я гляжу, ты тут часто ходишь. Не страшно одной?
– Нет, – Красава, не оборачиваясь, пожала плечами. – Сама бойся – тут секач старый шастает. Я рытвины видела…
– Не здесь. Это к дубраве ближе. И волка я недавно слышала. Но они сейчас не опасны и сами нам на глаза не покажутся. Медведица вот только не забрела бы с медвежатами. Стерв говорил, что видел тут неподалеку, но трогать не стал.
– Та медведица у болота кормится… – отмахнулась Красава, – там сытнее. Да и лето кончается, вон, люди и то добрые…
Девчонка изо всех сил старалась показать, что ей ну просто совершенно наплевать, есть у нее кто за спиной или нет, но чувствовалось, что на самом деле ей спокойней слышать Аринин голос, чем просто молча идти впереди. Потому и разговор поддерживала, как могла.
– А раз все добрые, то ты-то чего такая сердитая?
– И вовсе я не сердитая! – Красава чуть не подпрыгнула от возмущения. Даже остановилась и ногой топнула.
– А ногами ты от доброты топаешь? – усмехнулась Арина. – Вон, лягушонку сейчас раздавишь.
– Где? – девчонка испуганно уставилась на тропинку, а потом надулась. – Врешь ты все, нет тут никаких лягух. Улитки только…
– А улиток давить можно? – улыбнулась Арина, глядя, как потешно, совсем по-девчоночьи ее маленькая провожатая приоткрыла рот и захлопала глазищами, в растерянности от такого поворота. – Подружку бы тебе, девонька…
– Да ничего твоим улиткам не сделается! – снова ощетинилась Красава. – Нашла кого жалеть! И подружек мне не надо никаких! Обойдусь! У меня Мишаня есть, вот! – и с вызовом уставилась на Арину, а та едва успела закусить губу и состроить серьезную гримасу, чтобы не рассмеяться.
– Пошли лучше, а то бабуля ругаться будет, что долго, – удовлетворенно буркнула девчонка, сочтя, что наконец-то сразила свою спутницу наповал, и не оборачиваясь затопала по тропинке.
«Да она же меня Михайлой стращала! Так мальцы задираются перед приятелями, которых сами победить в драке не могут: мол, не лезь, у меня брат старший есть – он тебе как задаст! Совсем еще малая! И ведь задела я ее, похоже, и впрямь ей без подружек плохо… Потому и к девчонкам моим она лезет, что хочется и колется, а дружить-то и не умеет. Волхва, поди, учит многому, но только не такому, вот и не получается у нее ничего. Она же всех пытается подчинить своей воле, а разве так подружишься?
А с другой стороны, какие подружки, если ей предстоит стать такой, как Нинея? Придется повелевать теми подружками, да и не только ими. Значит, нельзя ни к кому привязываться… Может, из-за этого моя бабка меня и пожалела? И учить не стала?..»
Ошибиться в том, какой именно дом в веси принадлежит Нинее, было бы невозможно при всем желании. Подворье волхвы сразу выделялось – Арина этого и ожидала. Ее другое поразило: то, что у волхвы, оказывается, еще дети есть, все младше Красавы. На первый взгляд ребятишки, как ребятишки – носы конопатые, вихры во все стороны торчат, мордахи загорелые. Они сидели у крыльца под навесом, перебирали что-то в корзинках – то ли грибы, то ли еще что. Красава только зыркнула на малышей, они сразу молча поднялись, подхватили свои туески-корзинки и ушли куда-то на задний двор. Ни писка обычного, ни любопытства к незнакомому человеку. Арина поежилась, глядя им вслед: что-то ей почудилось – аж мурашки по спине забегали. Или показалось?
А Красава уже тянула ее в дом, где, сидя за столом в натопленной горнице, ждала гостью Великая Волхва.
– Птицу принесла? – первое, что спросила Нинея, величественно кивнув в ответ на поклон. – На стол положи… Я ее сама потом отнесу, куда надобно – тебе этого не надо знать.
Волхва на краткий миг накрыла ладонью фигурку, которую Арина послушно положила перед ней, отняла руку, и на столе ничего не осталось, как не бывало. Но Арину это действо не поразило – напротив, разочаровало.
«Ой, тоже мне… А то я не знаю – не колдовство это вовсе! Бабка показывала, как такое сделать – невелика хитрость…»
– Ну уж, нельзя и позабавиться старухе на старости лет… Могла бы и уважить: хоть бы вид сделала, что удивилась, – ворчливо посетовала волхва, будто отвечая на ее мысли. Арина подняла глаза и встретилась с лукавым взглядом Нинеи. – Да ты не стой там столбом, накидку-то свою к печке повесь. И сама к столу садись. В лесу, небось, промозгло?
Нинея подождала, пока гостья присядет напротив нее, и только тогда продолжила:
– Имя тебе теперь – Ладислава. И бабка твоя в Светлом Ирии будет тебя так звать. Ты его кому ни попадя не называй. Медвяне скажем, а прочим и не нужно знать. Пусть все тебя крестильным и дальше величают. Разве что Люту непременно скажи. Ему надо знать. Вам с ним непросто придется… Лада тебе помогает, но ты с ним еще намаешься. Да не пугайся! – махнула она рукой на невольно вздрогнувшую при этих словах Арину. – Я твое счастье не оговариваю. Все у вас сложится. А не просто придется, потому как одиночка он. И в один день это не исправить. Знаешь, почему старики молодых оженить стараются сразу же, как они в возраст войдут? Потому что человек, как дерево – пока молодой саженец, куда его наклонишь – туда и расти станет, а как закостенеет – уже все. И если к тому времени, когда нрав сложился – это примерно годам к двадцати шести – двадцати семи – он не привык своим домом жить – беда. А Лют уже давно не отрок – тяжко ему придется себя переделывать, привыкать не самому за себя, а за семью отвечать, свой дом вести, а не бобылем по чужим углам скитаться. Но как это сделать – только тебе решать.
– Справлюсь! – улыбнулась Арина.
– Вот и справляйся! И помни: ты и сама этим спасаешься, и его спасаешь, – Нинея поджала губы. – Вы с ним оба припозднились: детишек-то у тебя еще не было? А хуже нет греха – пустоцветом прожить! – Арина пыталась было возразить, но волхва не дала ей рта открыть. – Грех это! И неважно, что не по своей воле. Все равно нету такому оправдания. В поле пустоцвет выпалывают безжалостно. И правильно! Иной раз и жалко его, мол, взору приятен или пахнет хорошо, но на самом деле опасен он. Потому что, как и остальные, кто плод приносит и род свой далее продолжает, свет себе забирает, а другим застит, и соки из земли тянет.
И у людей так же. Ибо единственное назначение всего живого – сохранение жизни, продление своего рода. Поэтому тут жалеть нельзя – выпалывать только. И не ужасайся! Запомни – нет добра и зла самого по себе. Нет хорошего или плохого самого по себе. Есть полезное и бесполезное… – Волхва прищурилась на Арину, у которой от такого откровения даже дух захватило. Не то чтобы она вовсе не соглашалась с Нинеей, но как-то это не могло уложиться в голове и все тут!
«Что значит – выпалывать? Живых-то людей?»
А волхва продолжала:
– Не нравится? Вижу – не нравится. Не по-людски, скажешь? И правильно – не от людей это идет, а от богов. Только они истинное назначение всего сущего знают. И им ведомо, для чего все сотворено, и какая у этого творения цель. А люди… Люди – только малая часть этого миропорядка и, как и все сущее на земле, должны свою коренную обязанность исполнять, или их выполют, как те сорняки на грядке. Вот и ты, если хочешь жить в ладу с богами и миром, должна эту обязанность знать и понимать, – Нинея резанула Арину взглядом. – А ведь боги тебя подталкивали к предназначенному, сюда выводили… Тебе изначально многое дано, не каждого так судьба одаривает, но дары эти не сами по себе – они знак воли божьей. И бабка твоя это поняла, учить взялась. Готовила, видно… Потому я Ладиславой тебя и нарекла: твой истинный путь нести лад в мир, Ладу славить. Богородицу. Не отречешься от него – все сбудется. И Медвяне на ее стезе этим поможешь. Поможешь, научишь и пожалеешь. Да, пожалеешь!
Отзываясь на недоумение, вспыхнувшее в глазах Арины, волхва сочувственно вздохнула, но приговор Анне мягче от этого не стал:
– У нее не было того, что у тебя с Лютом. Не было никогда – и уже не будет! Не дано! Хорошо хоть, ей этого сейчас и не надо, боярство заменит. Не во всем, конечно, но хоть как-нибудь. У иных и такой замены не находится. А ты, коли добро ей сделать хочешь, выбери как-нибудь время, когда никто тебя не потревожит, да и поплачь по ней…
Только не нарочно себя заставляй, а пусть оно само поплачется. Не как по покойнице, а как по бабе, у которой главного в жизни не случилось. Отобрали! Тебе от Богородицы за это добром воздастся. А вот как поплачешь по Медвяне, тогда и ее лучше понимать станешь. Понимать и жалеть. Ей без тебя свой путь не осилить, потому что только ты можешь вместо нее эту прореху заткнуть.
Арине вдруг так пронзительно стало жалко отсутствующую здесь Анну, которую волхва сейчас лишила даже надежды на счастье.
«Бедная… Да как же так? А Алексей? Неужто и с ним не судьба?..»
Не выдержала, так и спросила. Вернее, начала спрашивать:
– А как же?..
– А никак! – резко оборвала Нинея. – И он не сможет ей это вернуть, и она не сможет дать, что ему потребно. Хорошо, что она про это и думать себе не позволяет! Сейчас – не позволяет, а время придет – и вовсе заставит себя забыть, что вообще так можно. И вас, способных безоглядно любить, дурами и курицами посчитает… Ты не обижайся тогда на нее, ей так легче свое принять. Да впрочем, она этого и не выскажет, разве что ты сама поймешь.
Волхва, в который уже раз, тяжко вздохнула:
– А ты ей нужна! Что бы она потом ни подумала – нужна! Потому что без женского мира ей своей боярской стези не одолеть. А женский мир как раз вы и напитываете – те, у кого любовь и понимание в жизни случаются. Силой Великой Матери – Богородицы напитываете. Хоть вас и не много, но именно вы его хранительницы и спасительницы – без вас ему смерть и погибель. А прочие, кому так не повезло… Ну, они эту силу от вас получают, сколько смогут зачерпнуть и удержать. И то, если есть чем черпать… – задумчиво протянула Нинея. – У некоторых и того не остается, потому что даже просто взять эту благодать можно только той частью женской души, что еще не отмерла…
Арина почувствовала, как у нее против воли наворачиваются на глаза слезы, и, неведомо почему, само вдруг сказалось:
– А Юлька-то…
– Людмила? – удивленно вскинула брови Нинея. – Она тут при чем?
– Так она-то как же? Она как это переживет? Уж лучше и не знать, а то так и будет ей душу всю жизнь рвать…
– Сама убьет! – Нинея плотно сжала губы и потемнела лицом, резко состарившись. – Стезя ее такая, выдерет из сердца и заставит себя забыть, чтобы не рваться! Всю жизнь такое помнить – неподъемно…
«Господи… Горечь-то какая в ее словах… А только ли по Анне и Юльке она сейчас печалится или… по себе?»
– А… А ты? – вопрос, так же как тот, про Юльку, сорвался с губ сам собой. Спросила и испугалась. Нинея еще больше затвердела лицом и вдруг зло усмехнулась:
– А ты думаешь, откуда сила моя? – и в глазах полыхнуло такое… Боль, отвращение, злоба, еще что-то страшное и темное… Но все тут же исчезло, словно пыль тряпкой стерли – и не стало в горнице боярыни Гредиславы. На Арину смотрела старуха. Древняя, как тот сухой ветвистый и корявый вяз в три обхвата, что стоял у них в Дубравном за околицей.
– Людмила сама убьет в себе, а у меня… убили. Всех убили – и во мне – тоже. И потому сила моя – злая!
Теперь перед Ариной сидела совсем не старуха, показалось, что даже и не женщина, не человек из плоти и крови, а идол каменный. И слова звучали, словно камни падали:
– Но все они – даже мальчишки! – до конца свой долг выполнили. Как мужам и должно – нас с дочкой собой заслонили и спасли! А сила моя оттого злая, что я за них отомстить отомстила, но не простила! Никому и ничего не простила. И теперь мне себя сдерживать приходится, иначе все разнесу! И сама тогда сгину… Без следа! Ничего не останется, а это – самое страшное. Каждая из нас после себя что-то должна оставить. Бабка твоя вот тебя оставила. Не для нашего мира – для христианского, но оставила. А я…
Нинея усмехнулась, снова становясь сама собой.
– Не идет в руки – и все тут! А надо… Не должна такая сила пропасть или достаться первому встречному! Я уж Людмилу хотела у Макоши увести, было дело. Хоть и нехорошо так перебивать, да мне уж больно надо и времени почти не осталось. Думаешь, только ради того, что она уже выученная? Это хорошо, конечно… – теперь волхва подперла рукой подбородок и говорила уже без страсти, скорее, задумчиво: – Но выучить я и сама могу. Главное, что она – способна! Способна такую силу принять, преумножить и дальше понести, так же, как ты и я… А моим ни дочке, ни внучке, ни правнучке этого боги не дали! И мне словно кто поперек встает все время: она не пошла, да и ты уже другому миру принадлежишь. Каждому свое предназначено.
Как там христиане говорят? У каждого свой крест? И верят, что на том свете им за то награда положена… Слепцы! Ой, не каждый крест награды заслуживает, далеко не каждый. Иные на себя его по глупости взваливают, или по неумению, от лени душевной да неспособности мыслить. Волокут бездумно, как вол повозку, да еще и гордятся! Уверены, что воздастся. А за что там давать? И что это за жизнь такая, если живешь только ради того, чтобы после смерти награду получить? Жить надо здесь и сейчас, иначе зачем и кому ты ТАМ будешь нужен, если здесь ничего не совершил и ничему не научился, а только крест этот, надрываясь, волок, как скотина тягловая? Кто есть бог христианский? Творец! Создал людей по образу и подобию своему… Ну так и ТВОРИТЕ, а не прозябайте бессмысленно…
Нинея вдруг оборвала сама себя, прислушиваясь к чему-то.
– А вот и Медвяна пожаловала! Вовремя она – никак, опять дождь собирается? Ну, ничего, к вечеру, пока мы с вами побеседуем, он и пройдет…