Анна уже почти забыла про историю с сережками. Вернее, даже не забыла, а просто отодвинула куда-то на задворки памяти: тут бы вначале с неотложными делами управиться – чтоб этим треклятым находникам никогда домой не вернуться! Да и не верилось, что Тимофей, в его-то возрасте, многому обучен, хотя мальчишка явно способный, и его умение Лисовинам, безусловно, пригодится. Когда-нибудь.

Недаром же Кузьма перед уходом именно ему свою кузню доверил, вот боярыня и наставники и не возражали – пусть найдёныш там сейчас хозяйничает. Не бездельничает же – ножи вон точил, говорят, так, что сами потом режут – Плава только нахваливала.

«Вот вернется Лавр, пусть он с ним тогда и займется. Выучится, хороший мастер получится, Кузьке помощник. Тем более, Аринин крестник – свой, считай, лисовиновский. Арина хоть и не венчана еще с Андреем, но с ними уже и так все ясно. Самому Андрею пока ещё до Княжьего погоста не добраться, так что придётся ждать, пока в Ратное пришлют замену покойному отцу Михаилу. В том, что задержка только за этим, никто уже не сомневается. Даже он сам, слава тебе Господи – дошло, наконец!

Про Верку и говорить нечего: приняла мальчишку за долгожданного сына и расцвела, будто и впрямь сама его родила.

…А Тимофею потом можно поручить и еще какие-нибудь украшения обновить так же, как Анькины сережки. И будут у моих девок в Турове не только платья невиданные, кружева княжеские, но и украшения хоть куда…

Ладно, боярыня, помечтала и хватит. О другом надо думать: запасов на зиму много не бывает, а Филимон хоть и опытен, хоть и ни в чём его не упрекнёшь, но здоровье-то… Не надорвался бы в воеводах…»

А тут ещё и ратнинские бабы забот подкинули – даром что после вразумления Дарёны Анна старалась не вмешиваться в то, что происходит на лисовиновском подворье. С хозяйством-то Листвяна сама вполне управлялась, тем более что Дарену спровадили на новые выселки – там тоже пригляд требовался. Самое дело для бывшей большухи: она там полная хозяйка и, говорили, порядок держит строго – никто пикнуть не смеет.

«За все, похоже, оттягивается. Ну и пусть свою душеньку потешит – зато новая лисовиновская весь споро обустраивается, мы с Листвяной туда можем сами и не ездить – найдется, кого с поручением послать, если что потребуется – и пусть только попробует не выполнить! Но Дарена не дура, ей одного раза за глаза хватило, теперь и пробовать не станет. А попробует – Листвяна и без меня управится».

Ключница и впрямь уверенно правила немалым ратнинским хозяйством Лисовинов, сняв груз с Анны. При этом она и Татьяну в дальний угол не задвигала, а, напротив, подчеркнуто именовала боярыней и других к этому быстро приучила. Ну, и чересчур резвых молодух окоротила: теперь никому и в голову не пришло бы пренебрежительно отмахнуться от жены Лавра. Хотя с делами и просьбами все шли к Листе.

Но это касалось дел внутренних, лисовиновских, а вот когда речь зашла уже обо всём селе, Листвяна попросила совета боярыни.

«И правильно сделала! Хорошо, сразу сообразила, что силой ничего не решишь, а вопрос не простой. И непонятно, с какой стороны за него ухватиться…»

Анна выбралась в Ратное впервые с того момента, как сотня ушла в поход – раньше недосуг было. Но душа тянула: посмотреть, что делается в усадьбе после нападения находников, погибших односельчан помянуть – они же не только Ратное защищали, но и крепость тоже. Могиле отца Михаила поклониться – не чужим человеком он ей был, много лет и утешал, и наставлял. И в церкви помолиться перед иконами. Хоть и нет священника в Ратном, но храм-то остался.

Вот с церковью и случилась незадача… Вернее, не с церковью, а с Улькой – холопкой, которую Корней приставил убираться в храме и в доме священника. После нападения ляхов в суматохе про нее все забыли напрочь, а она так в каморке при церкви и осталась – вначале отцу Симону прислуживала, потом просто поддерживала порядок, прибиралась там и горевала по отцу Михаилу.

Как оказалось, девчонка при этом ничего не ела и почти не спала – только молилась, как потом у неё выяснили – пост, говорит, держала. Ну и чуть не уморила себя. Очень уж она привязалась к погибшему священнику. Оно и понятно: сирота, в Куньем жила в холопках с самого рождения, никогда слова доброго не слышала. Отец Михаил всех детей любил, а Ульку ещё и жалел: не то что наказать или обидеть – голоса ни разу не повысил, даже когда она по незнанию или от излишнего усердия делала что-то не так. Ну и наставлял её, разумеется.

Вот только результат такого отношения самого отца Михаила, останься он жив, изумил бы не на шутку. Девчонка не только прониклась верой Христовой, но и влюбилась в священника без памяти. Непонятно, чего в её чувствах было больше: то ли пыла недавней язычницы, узревшей свет истинной веры, то ли благодарности спасённого из проруби избитого щенка. Вряд ли там было что-то от плотской страсти, ибо Улька смотрела на отца Михаила, как на икону.

С его смертью жизнь для девчонки кончилась. О чём уж она думала, почему не подошла за советом и утешением к отцу Симону, прожившему в Ратном не менее недели, – бог весть. Но на второй день после отъезда священника Ульку буквально из петли вынула Алена. Вдова зашла в пристройку при церкви, чтобы прибраться да закрыть её до появления нового жильца – приедет же когда-нибудь новый священник из Турова, не оставят их без пастыря.

Алена тоже горевала по отцу Михаилу, как по родному, но при виде того непотребства, что чуть не отчудила дурная девка, разъярилась не на шутку: это ж надо было додуматься так опоганить церковь и жилище священника! А потому едва не прибила спасенную, приложив ее оплеухой так, что пришлось звать Настену – приводить дуру в чувство. Сама же Алена, испугавшись содеянного, Ульку потом и выхаживала.

Заодно растолковала ей и про грех самоубийства, и тем более про осквернение Божьего храма. Алёне вторила Настёна – она хоть и была язычницей, но добровольную смерть почитала не меньшим преступлением, чем христиане. Алёна предположила, что это сам отец Михаил с того света подсказал ей пойти в церковь как раз в нужный момент, чтобы не дать свершиться непоправимому. Мало того, что самоубийство осквернило бы церковь – оно навечно погубило бы душу самой Ульки, что отцу Михаилу, как её пастырю, на том свете обернулось бы великим бесчестьем и поношением, дескать, плохо он её учил и не тому, чему надобно.

Алёна с Настёной призвали Листвяну – решать, что делать с холопкой. А кого же еще? Корнея нет, Анна в крепости, Татьяне ни до чего дела нет, она от переездов в крепость и обратно еле-еле пришла в себя, а кто в усадьбе настоящая хозяйка, уже ни для кого секретом не являлось. Ключница вначале взъярилась: высечь дуру, чтоб кожа со спины лоскутами сошла, и на самой черной работе продыху не давать, чтобы глупостями себе голову не забивала!

Но тут Улька, осознавшая, наконец, какое преступление чуть не совершила, смиренно пала в ноги, прося как милости не прощения, а напротив, именно такого наказания, чтобы грех свой хоть частично искупить. Только об одном умоляла: дозволить ей ночевать после работы в прежнем месте – при церкви, ибо почитала молитву перед иконами более действенной. Грех-то тяжкий отмаливать надо, и присмотр все равно там нужен. Тут уже и Алена, как женщина чувствительная и добрая, несмотря на стати и характер, умилилась такой неожиданной кротости и заступилась за Ульку.

Листвяна пожала плечами, ограничилась умеренной поркой – «для вразумления», к работам приставила, но ночевать при церкви и убираться в ней же позволила. За время жизни в Ратном она уже поняла, что в дела христианские лучше с разбега не соваться: к вопросам веры и сам Корней серьезно подходил, и остальным спуску не давал. А потому уважила неизвестно откуда взявшееся благочестие девки – не во вред же оно. К тому же вернётся Корней из похода – непременно спросит, почему нарушили его распоряжение, да и Аристарх велел церковь в порядке содержать: нового священника рано или поздно всё равно в Ратное пришлют.

В общем, вроде бы все разрешилось ко всеобщему удовлетворению, но история неожиданно получила дальнейшее развитие. Улька, оставшаяся жить в чуланчике при церкви, больше никаких глупостей не творила, работала исправно, правда, молилась чуть не ночи напролёт и еще наотрез отказалась есть мясное и молочное. Голоса её почти не слышали, любой укор или брань девка сносила терпеливо и покорно, а за наказания только благодарила да улыбалась благостно. В общем, на Ульку все махнули рукой, мол, блаженная, и бог с ней. Пусть.

Но вскоре поползли слухи, что ей стал сниться покойный отец Михаил и во сне наставлял её, молитвы вместе с ней читал. Вначале Улька про это рассказала Алене, так как та после несостоявшегося самоубийства за ней приглядывала: мол, во сне батюшка иной раз и прихожан своих поминает. Вот Алену почему-то аж три ночи подряд – потому Улька ей и сказала. Дескать, ничего особенного, просто повторял: «вдовица Алена, да вдовица Алена» – и все. И еще притчу о блудном сыне рассказывал. Алена всполошилась и задумалась, к чему бы это. А на следующий день, как по заказу – явился из крепости Сучок, который не сумел после нападения ляхов навестить свою зазнобу сразу же.

Пораженная до глубины души таким совпадением, Алена поделилась им с бабами у колодца. Историю услышала Варвара с товарками и немедленно разнесла ее по Ратному, привычно и со знанием дела обогатив по пути новыми подробностями. Не то чтобы ей все сразу поверили: Варьку и ее таланты по части художественного трепа в Ратном хорошо знали, – но все равно задумались. Тем более Алена сам факт «предсказания от Ульки» всем интересующимся охотно подтверждала.

А ведь у ратнинских баб мужья и сыновья в поход ушли, и о них известий никаких нет. Когда день и ночь грызёт тревога за близких, женщины за любую соломинку цепляются. А вдруг и впрямь отец Михаил, которого в Ратном многие почитали почти за святого, с того света богомольной холопке вещает? Все же знают, что сны не просто так снятся. И потянулись бабоньки к Ульке в надежде на дальнейшие предсказания от отца Михаила.

Впрочем, особых откровений девка не изрекала, просто пересказывала все, что запоминала из своих снов. Как умела, так и пересказывала. То, что запомнила. А бабы уж сами искали этому толкование и объяснение. Может быть, и надоело бы им вскорости такое занятие, но тут случилось еще одно событие, которое само по себе незамеченным остаться никак не могло: в Ратное за каким-то делом явилась Верка. И, как у нее было теперь заведено, почти сразу же отправилась к колодцу, тем более что на этот раз новости у Говорухи для всех подруг и противниц были припасены просто сногшибательные.

– Ну что? Говорила я вам? – ещё издалека поприветствовала она судачивших у колодца баб. – Снято проклятие-то! Теперь точно – снято. И Андрюха нашими молитвами на поправку пошёл, и сына нам с Макаром Богородица послала. Она, не иначе! – и размашисто перекрестилась.

– Да ладно тебе брехать, Верка! Когда это ты родить-то успела? – насмешливо фыркнула Варвара. – Али сейчас в тягостях? И кто тебе про сына-то предсказал, сам Андрюха Немой, что ли?

– А ты маво кума не задевай! Мне-то он теперь, может, и Андрюха, а остальным – Андрей Кириллович! – торжествующе провозгласила Верка, наслаждаясь моментом.

Дошло не до всех и не сразу.

– Вер, да когда ты сына-то успела?.. – кто-то из баб попытался вернуться к выяснениям подробностей с «рождением» ребенка у не ходившей на сносях Говорухи (ну да, она в крепости жила, но не полгода же! Уж сто раз бы узнали, коли родила…), но ее немедленно перебила зашедшаяся от возмущения Варвара:

– Ку-у-ум? Верка, ну ты ври, да не завирайся! Это когда это ты ухитрилась к Немому в кумы проскользнуть?

– А вот тогда! – Верка радостно уперла руки в бока и победоносно, как полководец поле боя с поверженными вражьими сотнями, обвела взглядом присутствующих. – Сын у нас теперь с Макаром есть! Приемный. Тимофей. Макар мой ему отец крестный, а Андреева Арина – крестная. Значит, и с самим Андрюхой мы кумовья! Не верите – у тетки Беляны поспрошайте. Дядька Аристарх сам Макара с Ариной в крестные уговорил!

Над колодцем, наверное, впервые за все время его существования повисла гнетущая и густая, как кисель, тишина. Варька так и застыла с приоткрытым ртом, сраженная наповал, не хуже, чем у лавки при памятном скандале с Ариной, а остальные бабы растерянно переглядывались, пытаясь осознать услышанное.

Но всеобщее замешательство продлилось недолго. Где-то за тыном с громким карканьем взлетели вспугнутые неведомо чем вороны, залаяла собака из-за забора, и одна из Веркиных снох спросила слегка осипшим, вероятно, от нахлынувших на нее чувств, голосом:

– Вер, так это что, мы теперь Лисовинам родня, получается?..

– А то! Разве ж я не сказала? – с великолепным недоумением пожала Верка плечами. – Извиняй, Клавка, значит, запамятовала…

У этого события вскоре обнаружилось два серьезных последствия: во-первых, замолчала и похудела от расстройства Варька, во-вторых, кто-то из баб вспомнил, что уже три дня «отец Михаил» Улькиными устами вещал, кроме всего прочего, про некоего сына, который появится из ничего и возвеличит свою мать.

Улька и вправду что-то вроде того говорила. Она пересказывала свои сны весьма сумбурно и косноязычно, что никого не удивляло: недавняя лесовичка так и не научилась грамоте и молитвы запоминала с трудом, а что ей там снилось – и вовсе одному Богу ведомо. Все, разумеется, восприняли ее слова, как пересказ проповеди про рождение Иисуса, но вот теперь получалось, что это она так про приемного Веркиного сына им толковала?

Кто-то вспомнил, что и Веркино имя она упоминала. Вроде бы. Ну, во всяком случае, про Веру что-то точно говорила. Кое-кто и про Тимофея расслышал. Короче – понеслось. А когда из-под Пинска привезли раненых и те рассказали о страшном бое, в котором погибло немало отроков, само собой разумеется, многие вспомнили, как Улька несколько раз за последнее время поминала «кровь младенцев» и «битву света с тьмой».

Короче, холопка Улька в Ратном совершенно неожиданно стала фигурой значимой и многими почитаемой, так что даже Аристарх счел нужным поговорить про нее с Листвяной, а та, соответственно, с приехавшей Анной.

– Аристарх мне сказал: следить, чтоб она какой дури не несла, – недобро усмехнулась Листвяна. – Пусть только попробует! Прослежу, конечно…

– Да, может, и правда, ей видения… – с сомнением пожала плечами Анна. – Юродивые, бывает, пророчествуют… Хотя… почему именно Улька? Аристарх прав – выпороть ее и заставить молчать недолго, но если ее слушают…

– Если бы только слушали… Эти дуры подарки ей несут. Она отказывается принимать, так они мне да Татьяне суют, – развела Листвяна руками. – Мол, чтобы Улька отца Михаила про них спросила… А она, похоже, просто умом тронулась – не в себе девка. Да и не говорит она ничего такого – я нарочно с ними там сидела, слушала. Просто несет все подряд, что вспомнит из проповедей. Только перевирает их на свой лад. Бабы сами потом додумывают, как ее слова приложить к уже случившемуся. Она за один раз столько всего наговорит – там чего хочешь, то и услышишь. Я ее от всех дел по хозяйству освободила, не велика помощь с ее работы. Велела только за церковью присматривать да за кладбищем – могилки блюсти. Ну и бабам нашим следить наказала, чтобы не уморила себя голодом по дурости. Появится поп новый – пусть он и решает тогда, что с ней делать.

Уехала Анна с тяжелым чувством. Больше всего ее угнетало ощущение, что Листвяна права! Ну не может быть Улька пророчицей, никак не может! Но, с другой стороны, сны про отца Михаила она, похоже, и правда видит?

«Алена сама говорила: как толкнул ее кто, все бросила и в пустую церковь разве что не бегом побежала. Хорошо, пришла вовремя – успела девку из петли вытащить. А Улька, может, не умом тронулась, а истинное просветление у нее? Поди тут пойми… В Турове юродивые тоже на первый взгляд бесноватыми кажутся… Нет, Анька, не боярское это дело – тут священник решать должен. Подождём, пока нам из Турова вместо покойного отца Михаила нового пришлют, вот пусть он и разбирается. А у меня и своих забот полон рот».

Когда Елька примчалась к Анне и потащила за собой в кузню, посмотреть чего-то там, что сделал Кузнечик, боярыня только досадливо поморщилась – ну, не до того ей сейчас! Но дочь сказала, что и Арина ее просила прийти, и Андрей там ждет. Присутствие Андрея заставило Анну поторопиться: мужи бабьими безделушками редко интересуются, значит, и впрямь что-то важное.

Окончательно Анна убедилась в том, что не напрасно оторвалась от дел, когда заметила Макара, подходившего к кузне: и крестного отца сочли нужным позвать. За ним, разумеется, и Верка поспешала – ну как же без нее обойдется, коли речь зашла о её приёмыше!

Подойдя к дверям кузни, Анна застала их за разглядыванием чего-то, что держала в руках Арина возле раскрытого оконца. То, что Верка при этом громко ахала и восторгалась, не диво, но и Макар выглядел весьма заинтересованным.

А как взглянула, так и сама в первый миг едва удержалась от восторженного вздоха: похоже было, что серебристая кружевная бабочка вцепилась лапками в палец Арины и распустила крылышки, готовая взлететь… Никогда Анна не видела ничего подобного! Ни у заморских купцов на торгу, ни у купчих, ни у боярынь. Наверное, и у княгини такого не сыщется, хотя тут, конечно, трудно поручиться.

– Не делают такого! Не именно вот эту бабочку, – Арина взглянула на обомлевшую боярыню и продолжила: – а вообще таких вещей. У нас такого умения и не знают – чтобы из одной только проволоки узоры ваять. Нет, на пластинах узор греки, конечно, выкладывают и эмалью, бывает, покрывают. Дорогие вещи получаются, тяжелые, но чтоб вот так, как пух на одуванчике?.. Никогда не видела. И в Турове такого тоже никто не видел… Фома бы мне сказал…

Анна смотрела на стоящего в сторонке мальчишку, который, кажется, и не понимал даже, каким искусством владеет, а мысли сами в голове метались:

«Нет, надо же! Вот это? Малец сопливый сделал? Сам?!

Господи, так бы и смотрела, не отрываясь! Только куда же такое чудо приспособить? Ведь не ко всякому наряду подойдет… Разве что Аринину накидку заколоть? Вот! Именно! Надо непременно примерить и Софье показать…

Но если он такое за пару дней сделал, то, значит, к Турову может всем нашим девкам… И фибулы такие, и серьги… Если к платьям и кружевам еще и это диво… И княгине, княгине непременно в подарок! Если ей понравится… Ой, да кому оно не понравится!.. Тут же озолотиться можно!

Стой, Анька, выдохни и успокойся! Не спеши, тут как с кружевами, вдумчиво надо. Угу, вдумчиво… Ты на Верку глянь – до чего она додумается? Излишним рвением только испортит всё. Ну, ладно, в конце концов, подскажем, но вот хватит ли у них сил такое дело поднять? Ой, вряд ли… Опять же, Арина Тимке крёстная, а её в род давно приняли… Так что не обойтись им без Лисовинов. А как – договоримся, чай, не чужие.

…Ведь невесомая совсем – значит, серебра пошло всего ничего, меньше, чем за ленту на торгу заплатить. Стоить же такое может дороже каменьев – ни у кого и близко похожего нет! – а у нас будет. Так, проволоку из Ратного всю сюда заберу. Хорошо, Лавру с Кузьмой недосуг было её переплавлять. Надеюсь, и прочие, кому досталось, не переплавили еще. Цены этой проволоке не знают. Корней ругался, дескать, сколько серебра кто-то на баловство извел – и зачем? Была бы железная, хоть кольчуги латать сгодилась бы.

Вот мы у них эту проволоку по цене её веса и выкупим. Они бы ещё и за переплавку её в бруски кузнецам заплатили бы, а мы так купим. Я даже торговаться не стану – нельзя со своими. Всё равно выгоду многократную получим – и приданым для девок, и подарками для нужных людей».

– Так, значит, ты вот это за два дня сделал? – обратилась она, наконец, к самому виновнику переполоха.

– Не-а, дольше. Придумывать же пришлось… – Тимка что-то прикинул про себя. – Мож, неделю, но не целыми днями, а когда время было. А если только работу считать, то два вечера… Один – рисовал на бересте, а второй – делал. Днем-то некогда, – солидно пояснил он. Подумал и добавил: – На большее проволоки всё равно не хватало. И рисовать на бересте неудобно. На бумаге бы…

– Рисовал?.. – Анна с Ариной переглянулись.

Обычай рисовать завел в крепости Мишаня: на занятиях сначала сам простыми фигурками что-то изображал, а потом и отроков приучил. Софья увидела как-то и приноровилась зарисовывать новые узоры для вышивки и кружев – на память и посмотреть, всё ли ладно получится. Раньше-то все узоры из рук в руки передавали, от матери к дочери, от бабки к внучке, как от предков заведено.

Услыхав про рисование, неожиданно заинтересовался и Андрей, подал Арине какой-то знак.

– Рисунок у тебя сохранился? – кивнув Андрею, спросила она Тимку.

– Да вот… – Кузнечик пожал плечами, пошел в дальний конец кузни, вытащил откуда-то свернутую трубочкой бересту, бережно разгладил ее на наковальне и подал Арине. Андрей, а за ним и Макар подошли поближе и внимательно стали разглядывать сделанный стилом четкий рисунок.

Анна, разумеется, в стороне не осталась, полюбопытствовала. Заглянула Арине через плечо и удивилась еще раз: узор сам по себе замечательный, слов нет, но четкие уверенные линии, не робкие и прерывистые, как у Софьи и даже у Мишани, сразу выдавали опытную руку.

«Это ж сколько времени учиться надо, чтобы так уметь! В его-то годы!»

Но больше всего ее удивили цифры и буквы, которыми те линии помечены: совсем такие же, как она видела в записях сына!

«Значит, тому, что Мишаня знает, и впрямь где-то учат! Слава тебе, Господи! Хоть в этом облегчение – не происки нечистого тут, а знания. Пусть редкие – но всё-таки этому можно научиться, как чтению или письму, а не получить неизвестно от кого невесть как…»

– Кто тебя научил так рисовать? – снова задала Тимке вопрос Арина. И снова не от себя, а от Андрея. – Тоже дед?

– Папка. Отец, то есть, – поправился мальчишка, увидев удивленно вскинутые брови боярыни. – И деда тоже. Но ему недосуг всему самому учить – он мастер, – Кузнечик произнес слово «мастер» так, будто боярином повеличал. – А так Фифан учит – и рисовать, и чертить. Он же у нас школу ведет… Да до работы и не допустят, пока чертить не научишься. Узор вначале почувствовать надо, потом уже делать, а то только материал переводить.

– Фифан? Это что за имя такое? Сарацин, что ли? – насторожилась Анна. Если за болотом язычники – одно, это привычное, а если мусульмане?

Но Тимка помотал головой.

– Не-а. Фифан – он грек.

– Грек? Тоже христианин? Феофан, может?

– Так я и говорю – Фифан-грек, – пояснил Тимка. – Его боярин так прозвал, ну и мы тоже. А он злится. Только не сильно. Может и сам обозваться – он умеет обидно. А Фифан да, христианин. Он в Царьграде учился, да сбег.

– Так как же ваш боярин христиан терпит? Он же, я слышала, веру Христову искореняет?

– Боярин? – удивление Кузнечика было совершенно искренним. – Да нет, ему все равно: сам-то он никому не молится. На требы ходит, только жрец говорил – потому что так надо, а не потому, что верит. А так – молись кому хошь, пока это работе не мешает. Вот если кому вера поперек работы станет, тогда да… Ни жрец, ни ещё кто не защитит. Вон, Дамир однажды на башню, где флюгер, влез и по-магометански поутру голосить начал, петухов будить. Так боярин его к себе зазвал. Назад он с сыном тихий приехал, и больше по утрам не кричал. Я так дядьке Аристарху и сказал.

– Так это грек тебя так писать учил?

От Анны не укрылось, что Арина задала вопрос слишком поспешно и, кажется, тоже по требованию Андрея. Впрочем, боярыня и сама уже язык прикусила: если Аристарх спрашивал, ей лезть без надобности.

– Как – так? – Тимка уже понял, кому тут надо отвечать, и перевел взгляд с крестной матери на Андрея.

– Вот! – Арина показала на непонятные записи, сделанные на бересте.

– А-а… Это скоропись, – Тимка коротко глянул на рисунок и пожал плечами. – Быстрей выходит и проще: как слышится, так и пишется. Ну, почти. И слова отдельно пишутся – так их сокращать удобнее.

Андрей удовлетворённо кивнул головой, переглянулся с Макаром, и на этом мужчины, кажется, утратили интерес к происходящему. Боярыня решила, что пора брать дело в свои руки. Что там Андрей для себя выяснял – его дело, но и она услышала, что хотела.

– Значит, так, – Анна повернулась к Арине с Макаром. – Тимофей сирота, так что забота о нем на вас лежит, как крестных. Люди мы тут все свои, родня, теперь, почитай, – краем глаза она заметила, как чуть не поперхнулась, а потом расплылась от удовольствия при этих словах Верка, – так что Тимофея не оставим и не обидим. Но негоже, чтоб такой дар, как у него, по мелочам растрачивался. Да и работа его дорогого стоит.

Бумаги нет, но пергамент я ради такого случая дам, проволоку тоже найдём. К весне надо таких украшений наделать – девкам в приданое и нужным людям подарки. Сможешь? Пошли в пошивочную, – скомандовала она своим помощницам, – надо к платьям прикинуть вместе с Софьей, куда что пойдёт. Заодно и с Веры Софья мерки снимет – давно пора новое платье шить. Как раз к этой бабочке.

Анна повернулась к Тимке:

– Ты же и еще рисунки помнишь? Воинские занятия, разумеется, пропускать нельзя, ими и Кузьма не пренебрегает, но от другой работы мы тебя освободим. Будешь ты у нас теперь мастером-златокузнецом! – поощрительно улыбнулась она Кузнечику. – А к Софье в пошивочную ты забеги, она тебе покажет, что мы там делаем, глядишь, вместе с ней и придумаете ещё что-нибудь.

Анна, предчувствуя, как загорятся глаза Софьи, когда та увидит еще и такое дополнение к нарядам, повернулась, чтобы идти из кузни. Ошалевшая от свалившихся на неё перспектив Верка подхватилась следом, но неожиданно их остановила Арина. Голос у нее был удивленный и несколько растерянный.

– Погоди, боярыня! Не пойдет так…

Анна с недоумением обернулась и уже хотела недовольно одернуть свою помощницу, когда поняла – она опять не от себя, а от Андрея говорит. Он что-то еще объяснял ей жестами, а Арина «слушала» и кивала.

«Но Андрей же всегда только воинскими делами интересовался, в хозяйственные никогда не лез… А сейчас-то чего? И Макар на Андрея, как на спасителя, смотрит, будто не рад за крестника… Чего им не так? Видно же, что Тимке это нравится, его это. Да он на этих бабочках и снежинках столько заработает, сколько они с меча вовек не добудут!

Или опасаются, что он так от воинской стези оторвется? Но ремесло воину не помеха – Лавр-то с Кузькой в походы ходят…»

А Арина уже повернулась к Кузнечику.

– Тима, ты говоришь, это не сложная работа, – указала она на бабочку, которую теперь рассматривала Верка. – А какая тогда сложная? И что бы ты сам сделал, кабы тебе пергамент и проволоки дать побольше?

Андрей согласно кивнул, подтверждая вопрос, и протянул Кузнечику моток проволоки. Тот перевел взгляд с Арины на Андрея, потом посмотрел на Макара и Верку, покосился на Анну, задумался, уставившись куда-то в потолок, посопел, почесал в затылке и, наконец, солидно изрек, явно подражая кому-то:

– Кабы еще камни… – он окинул Арину изучающим взглядом. – Тебе бирюза пойдет. Я тогда гарнитур бы сделал…

– Что? – Это «что» Арина, Анна и Верка произнесли хором.

– Ну, такое… – Тимка повертел руками в воздухе, явно затрудняясь объяснить. – Серьги, ожерелье и кольцо – чтоб все похожее, с одним узором.

У Верки в глазах начинало разгораться нечто непонятное, но, без сомнения, сокрушительное.

«Кабы этот огонь Ратное с окрестностями не подпалил! Она, поди, уже княжьих соболей себе намечтала, не меньше».

Анна закусила губу.

«Так вот почему Арина меня не по имени назвала! Это Андрей обратился к боярыне – за разрешением начать новое дело при Лисовинах. Разрешением для себя, Арины, Макара и Верки – на дело, которое поднимет новых членов рода. А значит, и весь род.

Молодец, Андрей! А я-то за первым попавшимся погналась!.. Только где камни-то взять? Никеша грозился привезти янтарь… Его и на торгу в Турове купить можно, хоть и недёшево. Но это же заказывать надо, ждать, пока кто из Ратного в Туров поедет…

Тпруу! Куда несёшься, Анька? Ты же боярыня! Твоя работа – дела вершить, а делать их другие будут. Не лезь затычкой в каждую бочку – у тебя на то люди есть!»

– Будет тебе бирюза! Погоди, я сейчас! – Арина по-девчоночьи поспешно выскочила из кузни и куда-то умчалась. Андрей стоял с привычным невозмутимым видом, а Анна уже с новым интересом поглядела на Кузнечика. Пока Арина где-то бегала, можно было расспросить парнишку.

– Значит, тебя всему научили? А если поручу тебе делать разные украшения, сам справишься?

– Нет, не всему, – Тимка расстроенно шмыгнул носом. – Меня филиграни недавно учить начали. Да и без помощников трудно.

– Ну, помощников найдем, но их ведь тоже обучить сначала надо… – не ему, а сама себе задумчиво проговорила Анна. Но Тимка ответил:

– Там не трудно. Я научу. Можно даже девок – у некоторых хорошо выходит. Но это по филиграни. А по дереву, конечно, мастеров надо – шкатулку если там сделать, чтоб потом её украсить…

– Ты и этому сможешь научить?

– Ну да. Они же сами не знают, как делать.

Анна недоверчиво поглядела на Кузнечика, но мальчишка смотрел открыто, с некоторым недоумением, словно удивлялся, что приходится объяснять кому-то такие совершенно понятные и само собой разумеющиеся для него вещи.

Верка за его спиной умиленно всхлипнула, сложила руки, воздев глаза куда-то вверх, и молча зашевелила губами – то ли молилась, то ли подсчитывала что-то.

«Значит, серьги, ожерелья, эти, как их… гарнитуры… Хм-м, интересно, а как оно будет выглядеть? И на чём? Я что-то не помню такого – чтобы все украшения с одним узором… Скучно-то не покажется? Ладно, сделает – увидим. …Ха, а ещё ларцы под эти украшения, с тем же узором! Вот такого точно ни у кого нет!

Так, Анька, хватит мечтать! Опять мыслями разлетелась – как бы мимо важного с разгона не проскочить… В конце концов, боярыня ты или прачка? Вспомни, как с кружевами прикидывала, какие можно делать и кому их продавать. Так и тут надо, ведь то же самое. Не всё мужам дела вершить, один раз мы с бабами уже справились, и сейчас получится.

…Только пусть он сначала всё-таки этот гарнитур с камнями Арине сделает, а то шкуру неубитого медведя кроить не годится».

– Вот! – слегка запыхавшаяся Арина (ну, точно бегом бежала!) влетела в кузню и протянула Кузнечику массивные серебряные зарукавья с бирюзой. – Пойдут такие?

Она прищурилась на мальчишку и спросила:

– Не нравятся? Мне тоже… Но камни-то вроде неплохие и немаленькие. А серебро потом на что-нибудь тоже приспособишь.

– Камни еще обтачивать придется, – Тимка повертел в руках украшение, сосредоточенно рассматривая его со всех сторон. – Мне бы хоть одного помощника… Тогда за неделю сделаю, – он кивнул головой. – А из серебра потом ту же проволоку можно протянуть.

Андрей удовлетворенно кивнул, словно именно это и ожидал услышать, и снова требовательно поглядел на Арину.

– Тогда делай, – «перевела» она. Поглядела еще раз на Андрея, покосившегося в сторону замерших в уголке девчонок из младшего девичьего, и добавила, улыбнувшись: – Ну и этим стрекозам заодно. По сережкам.

– …Так ты говоришь, кума, что нет ни у кого такого?

Верка откровенно наслаждалась: и возможностью называть Арину кумой, и восторгами Веи и Плавы, восхищенно рассматривающих бабочку, нарочно принесенную для показа на посиделки на кухне, и тем, что разговор шел про Тимку, которого она уже иначе как «мой сыночек» и не называла.

– Ну, я такого еще не встречала, – осторожно ответила Арина, пожимая плечами. – Ни на торгу, ни чтоб на ком надетое… Но разве же за весь свет поручишься? Коли такие мастера есть и Тимофея кто-то научил, значит, и продавали уже где-то подобное… Хотя странно, что до нас не дошло. Иноземные купцы на торг чего только не везут – иной раз такие диковинки, что и непонятно, из чего оно делалось и для чего надобно, а тут…

– Вот и я удивляюсь, – кивнула Анна. – Но за болотом, сказывали, вообще чудес много. Такого, чего мы тут и не видывали. А продают все куда-то далеко. Вроде бы тамошний боярин самовольно сидит, без княжьей грамоты, а земля-то Туровская. Вот он от людей и таится, потому и не хочет, чтоб узнали, где такое делают. Да и на христиан гонения чинит, – Анна поджала губы. – Какой князь такое потерпит?

«Интересно, а точно ли таится от того, что без дозволения князя там сидит? Или ещё по какой причине?.. Впрочем, не моё это дело – пусть с ним мужи разбираются».

– Так вроде Тимка сказывает, что не сильно-то их гоняют, – встряла Верка. – Они-то с дедом ни от кого и не таились вовсе. И грек еще…

– Так чего они сбежали тогда? – покачала головой Анна. – Может, он и терпел мастеров за их умение. До поры до времени. А теперь и их черед пришел.

– Может, и так, – Верка спорить не была расположена, её сейчас волновал иной вопрос. – Главное, Тимочка мой у нас теперь! И скрываться нам нужды нет! А потому надо расстараться. Девкам да себе сделать чего посложнее, чтоб все рты разинули – это понятно. Но ведь сережек, какие мой сынок девчонкам играючи смастерил, можно воз запасти и на торгу продавать! Он же сказывал, что простенькое даже девки легко научатся. Неужто ему трех али четырех помощников не сыщется?

– Ты где воз серебра наберешь? – усмехнулась Анна. – Для начала проволоку надо бы скупить у тех, кто ее в бруски еще не успел переплавить, – она досадливо поморщилась. – Вот ещё морока – как её выкупать-то? Истинной-то цены ей мы не ведаем.

– А как бабы из-за той проволоки обижались! – хмыкнула Верка. – Ее же на все доли ратников и наставников по весу поделили, никто целиком на свою долю брать не хотел! Вроде как серебро, а что с нее? Сережки да цацки разные – одно, а тут… На торг везти – так неизвестно ещё, захочет ли там кто её по весу брать? Значит, переплавлять надо – морока. Спасибо, Кузьме недосуг было! Но у наставников ее немного. А вот в Ратном…

– Ту, что у Корнея, я возьму – девкам приданое сделать и княгине в подарок, это понятно, – задумчиво покивала Анна. – А вот прочие захотят ли продавать? Были бы мужи дома, Корней с ними договорился бы, а без хозяина не всякая большуха решится серебром распоряжаться. Хозяйка Луки точно не посмеет…

– Па-адумаешь, Лука! Было дело – и с ним торговались! – подбоченилась Верка. – И потом, он у нас не один. Его бабы, ясное дело, не рискнут без него в сундук с серебром залезть, но кое с кем поговорить можно. Да и мужи не все ушли… Аристарх тот же! Пускай потом Лука за упущенную выгоду сам себе бороду на усы наматывает!

– Ты с Аристархом сама договариваться поедешь или Макара своего пошлешь? – насмешливо хмыкнула Вея, оторвавшись, наконец, от разглядывания невиданного украшения и потянувшись за орешками. – Я к тому, что от Макара-то по-свойски за такое поменьше огребешь. Староста и прибить может, чтоб куда не надо нос не совала. Сама знаешь, не любят мужи, когда бабы начинают в их делах распоряжаться…

– А что Аристарх? – Верка прищурилась. – На Аристарха у нас Беляна имеется! Баба она или не баба, огуляй меня бугай! Она тоже до всякой такой красоты охочая. Да и он, чай, не дурак, староста наш. Поймет выгоду-то! Коли за такие вот, как у Любавы моей, сережки проволоки серебряной отдать три к одному, а за вот эту бабочку – и пять к одному, так всё равно потом с лихвой окупится! Такое на торгу продавать один к десяти – дешево.

И даже лучше, коли вначале Беляна его уломает – за старостой и остальные потянутся. Так что жди, Анна Павловна! Сами бабы нам эту проволоку принесут и еще кланяться станут, чтоб взяли! Дай только мне до Ратного добраться…

И впрямь, через несколько дней принаряженная Верка отправилась рано утром в Ратное. На ней красовался новый дорогой платок, сколотый под подбородком той самой бабочкой, светящейся серебряными искрами то ли от лучей неяркого утреннего осеннего солнца, то ли от пышущего в глазах Говорухи пламени, предвещающего нелегкие времена всем ее соперницам у колодца.

Анна поглядывала на разошедшуюся Верку с некоторой тревогой: похоже, от внезапно открывшихся радужных перспектив ту начало разгонять по кочкам и местами заносить.

«Ну, тут главная надежда на Макара: спокойный-то он спокойный, а жену в разум, если что, приведет быстренько. Хотя пока что все Веркины взбрыки идут на пользу делу, а там… Там посмотрим».

Говоруха воротилась из Ратного невероятно довольная собой и только глаза закатывала, когда рассказывала, как все село к ней сбежалось, да как снохи зеленели от зависти и чуть не в ногах валялись, упрашивая зла не поминать да не забывать их – не чужие же. Впрочем, присказку про снох можно было спокойно пропускать мимо ушей: это у Верки была тема вечная и всем давно набившая оскомину. …Как за её телегой чуть не до самых ворот, когда она уезжала, бежали бабы и совали в руки проволоку, да она сама брать не стала – велела с Анной договариваться.

Разумеется, зная Верку и ее недюжинные способности приукрашивать события, Анна не слишком-то поверила всему, что та наговорила. Но баб, похоже, новые украшения и впрямь впечатлили, и по Ратному потянулся слух о небывалом умении мальчишки-златокузнеца.

Те жёны, у кого мужья по какой-то причине не ушли с сотней в поход, сунулись было к ним за разрешением использовать часть серебряной проволоки, которая – надо же! – оказалась вовсе не безделицей, но мужи, как им и положено, от бабьей блажи отмахнулись. Поэтому первым сокрушительное воздействие этого слуха на ратнинцев и серьёзность их намерений неожиданно для Анны подтвердил не кто-нибудь, а старшина плотников, Сучок. Вернувшись в очередной раз от Алены, он пришел к боярыне и с несвойственным ему смущением попросил:

– Того… Этого… Бабочку в завитушках, короче. Или на что хватит. Алена кланялась и просила ей, значит, заказать… Передала все, как сказали – один к пяти чтобы, – и протянул моточек серебряной проволоки, видимо, доставшийся его зазнобе на долю вдовы ратника.

А еще через пару дней заявилась Тонька Лепеха. Уж как она со свекровью договорилась – бог весть. Может быть, та и вправду сама обеспокоилась судьбой внучки. На этот раз Антонина была тиха и скромна, аки голубица. Впрочем, сильное влияние на нее оказала встреча с родной дочерью. Подъехав к берегу, баба окликнула стоящих на том берегу в карауле девок, сразу приметив среди них возвышающуюся надо всеми голову Млавы. А та в ответ, вместо того, чтобы кинуться отвязывать паром, рявкнула на всю реку:

– Без приказа дежурного наставника не положено, маманя! Жди, ща вестового пошлю!

Когда, наконец, Антонина перебралась через реку к воротам крепости, рассмотрела свое чадушко поближе и кинулась к ней, то получила потрясение не менее сильное. Млава, похудевшая почти вполовину – только коса и глаза остались! – в воинском шлеме и с самострелом наперевес похожая на поляницу, категорически воспротивилась объятиям расчувствовавшейся родительницы и пояснила извиняющимся тоном:

– На карауле я, маманя. Не положено… Вот сменюсь, тогда можно.

Анне, принявшей ее в своем «кабинете», Антонина начала кланяться еще от порога, прося не гневаться за то, что нарушила ее приказ. Но ведь дело-то отлагательств не потерпит, и так боялась опоздать, а Луки нет, и когда явятся – неведомо. И вообще, она не сама, её свекровь послала. Если что, так она сразу и уедет.

Выдохнув эту тираду, она бережно развязала привезенный узелок с серебряной проволокой и просила не забыть ее сиротинушку Млавушку и сделать ей в приданное чудные украшения, которых, де, и княгини не носят (тут, вероятно, сказался Веркин безудержный треп у колодца), а она, Антонина, если что еще надо – отдарится. И заплатит, если серебра мало окажется или там каменья потребуются, но это уж когда Лука вернется – пока вот только проволока из вдовьей доли…

В результате это посещение крепости оказалось для Тоньки, не в пример прошлому разу, гораздо приятней. Во-первых, ей отвели горницу в девичьей, освободившейся после переезда девиц в терем – для отдыха и ожидания дочери, во-вторых, накормили в кухне Плавиной стряпней вместе со всеми, а в-третьих, позволили Млаве провести почти полдня с матерью, которую она не видела с того самого памятного всей крепости приезда «с гостинцами».

Уезжала расчувствовавшаяся Антонина, утирая счастливые слезы и беспрестанно крестясь и кланяясь всем встречным наставникам, с благодарностью за добро и ласку. Даже Гаркуну, попавшемуся ей на дороге, поклонилась, чем ввергла того в легкую оторопь. Недавний язычник еще не слишком разбирался в тонкостях новой веры и потому, после некоторых раздумий, похоже, принял это как некий неизвестный ему христианский обычай: почесав в затылке, поклонился и перекрестился в ответ. А потом перекрестил еще и Тоньку – на всякий случай.

А еще спустя несколько дней в крепость явился Аристарх. С непонятной усмешкой оглядел встретившую его у ворот Анну и кивнул, здороваясь:

– А ну-ка, боярыня, покажи мне своего найденыша, а то он у нас всех баб так перебаламутил, что никакого сладу нет. Да, и вели позвать сюда Арину и Верку с Макаром. И бирюльку эту пусть захватит, будь она неладна.

Анна уже давно не пыталась наперед угадывать, чего ждать от старосты; вот и сейчас пойди его пойми – сердится он или одобряет. Но, похоже, Верка и впрямь своей бабочкой немалый переполох там устроила, раз сам пожаловал.

Тем временем Аристарх неспешно направился в сторону кузни. Анне только и оставалось, что следовать за ним и маяться нехорошими предчувствиями.

«Дорогу-то старый хрен и без меня знает, а туда же – веди, боярыня… Ох, не заказ Тимке сделать приехал! Не с моим счастьем…»

– Ну, здрав будь, Тимка Кузнечик. Гляжу, совсем ты тут обжился, – добродушно прогудел от порога староста, еле протиснувшись в дверь кузни.

Тимка не сразу разглядел на свет, кто это лезет к нему в кузню, как медведь в берлогу, и только по голосу узнал гостя, радостно откликнувшись в ответ на приветствие.

– Здрав будь и ты, дядька Аристарх!

Анна не заходила в кузню с того самого дня, когда ее позвала сюда Елька посмотреть на бабочку, и теперь с удивлением обнаружила, что Кузнечик работал не один. Хотя она и помнила разговор про помощников, но не ожидала, что ими окажутся двое увечных отроков. У одного из них не сгибалась нога – хуже, чем у Макара, так что парень ходил с трудом. У второго и вовсе одного глаза не было – вытек. Оба они сидели у окна за столом, которого Анна раньше в кузне не видела, и что-то там делали. При появлении гостей отроки оторвались от своей работы, поднялись, чтобы поклониться пришедшим – еще бы, сам староста к ним пожаловал! И боярыня вместе с ним.

Аристарх тоже заметил помощников: подошел к ним, похмыкал, разглядывая что-то на столе.

– Это что ж – он вас научил? – кивнул староста на Тимку. – Затейливая канитель… А на что она такая надобна?

Анна подошла поближе и с интересом стала разглядывать узор, выложенный на доске из пенькового жгута. Получалось занятно, и незнакомый узор был хорош.

«Софье бы показать – она же не успокоится, пока себе не перерисует. Вот только куда такую разукрашенную доску приладить, не представляю. Если на ней что-то резать, то непременно попортишь. Разве только любоваться?»

А староста уже обернулся к ней, будто мысли подслушал.

– Анюта, глянь-ка. На что оно такое годится? Ты в бабьих забавах больше моего понимать должна.

– Не ведаю, – пожала она плечами. – Разве что на сундук поставить, да любоваться? Но красиво…

– То-то и оно, что красиво, – то ли передразнил, то ли согласился с ней Аристарх. – Арина, ты что скажешь? Верка, а ты чего мнешься? Иди-ка тоже сюда, а то глаза в стороны разбегутся – Макар разлюбит.

Анна и не заметила, что ее помощница уже здесь, а Верка остановилась у входа, но шею вытягивала – старалась оттуда разглядеть, что за новое диво там они рассматривают.

Бабы вертели чудные доски и так, и сяк, но ни к какому решению так и не пришли. Только Арина, приметившая на другом краю стола ещё одну доску, тоже с рисунком, но уже вырезанным по дереву, взяла ее в руки и стала сравнивать с теми, что были со жгутом.

– А вот эту можно как разделочную доску, пожалуй… – с сомнением проговорила она. – Но ножом-то по ней стучать жалко – узор-то какой! А вот это что?.. – и потянулась к небольшому ларцу без крышки. Взяла в руки и ахнула. – Так вот для чего! Это, значит, пенькой просто для пробы, чтобы учиться узор выкладывать и проволоку не запортить?

Она повернулась к Тимке, который молча ждал, к какому решению придут взрослые, не встревая в их разговор: его же не спрашивали.

– Тим, как ты догадался-то пенькой?..

– А как еще учить? – Тимка с недоумением пожал плечами. – Меня тоже так.

Он поглядел на ларец в руках крёстной, искусно отделанный проволокой так, что серебряный узор сливался с резным по капу, словно они составляли единое целое. Подумал и добавил:

– Ну, вообще-то это игрушки… Шкатулка для твоего гарнитура. А на самом деле такой узор по клинкам наносят, – и вздохнул. – Но это мне еще не доверяли…

– По клинкам? – Аристарх взял из рук Арины шкатулку и принялся рассматривать ее с удвоенным вниманием. – Дед тебя и по оружию учил?

– Отец. По клинкам он работал. И Дамир еще – он у нас оружейный мастер. А дед учил всему, что раньше надо. Сначала на песке узор, потом жгутом выкладывать, потом на бумаге, а когда руку набьёшь рисовать твердо – вот тогда по дереву резать доверят. У нас такими досками весь дом завешан, а оружие мне пока не давали. Клинки дорогие и делается каждый долго, а запортить запросто. На клинок вот такой узор, – Тимка покопался в листах бумаги и достал какой-то рисунок. – Деда велел придумать, я придумал, а дома так и не успел нарисовать…

Аристарх взял поданный ему Тимкой лист, развернул и откровенно залюбовался. Даже, кажется, забыл про все остальное. Жаль, ненадолго.

– Хорош клинок будет! – он с некоторым сожалением вернул лист Тимке. – Ну а бабьи цацки, это, значит, как ученье тебе? Но ведь тоже товар ходовой. Дорого шли? Торговали вы ими где? – при этом смотрел староста почему-то на Анну.

«А это уже в мой огород камешек… Как же – заказ решил сделать для Беляны… Раскатила губы! Дура ты, Анька! Ведь подумала же тогда – почему нет этого товара в Турове, раз мастера под боком. Есть, видно, причина и серьезная. Влипли!»

– Торговали? – от этого вопроса Тимка немного растерялся. Подумал и пожал плечами. – Да не знаю я… Забирали куда-то. Может, и продавали… Не самим же мастерам на торг ездить. Ну, иногда и на заказ делали. Как-то раз для жены ярла какого-то боярин велел. Говорил потом – понравилось ей сильно. Тоже гарнитур делали. Я тогда ещё мал был, только шкатулку сам украшал. А эта – тетке Арине. Уже почти готово – камни осталось вставить, да вот крышку закончить…

– Ларец тоже сам?

– Не, по дереву в артели свой мастер есть. И узор он резал – я показал только, как надо. Вот проволоку я сам вбивал. Они еще не могут, – кивнул он на отроков. – Но стараются. У них уже хорошо получается, скоро сами смогут не хуже.

Аристарх задумчиво покосился на отроков, кивнул, отвечая на свои мысли, и снова повернулся к Тимке.

– Ну, полработы дуракам не показывают. Мы не дураки вроде, но все равно – пусть твоя крестная потом сразу все оценит, когда доделаешь. А то ж изведется – и вот оно, и примерить еще нельзя. Опасно баб так дразнить – сон потеряют, а нам плешь проедят, – подмигнул он Тимке. – На-ка тебе лучше гостинец… Твой знакомец передал… – и он протянул мальчишке какой-то маленький горшочек, заткнутый деревянной пробкой. – Сказал, ты поймешь, для чего.

Тимка просиял и принял «гостинец», как будто медовый пряник получил. Откупорил пробку, заглянул внутрь. Потом высыпал чуть-чуть на ладонь и подпрыгнул.

– Ой! Неужели у Фифана получилось?!. Кирька, – закричал он одному из своих помощников, – бросай всё, разогревай печь, до желтого – щас проверим. Он же говорил – получится, а деда еще сомневался… Ой, спасибо, дядька Аристарх! – немного запоздало вспомнил он вежество и просительно посмотрел на старосту. – Можно? Я проверить только…

Аристарх поощрительно кивнул:

– Проверяй. Мне тоже интересно поглядеть, чего ради я тут по лесу бегаю, как молодой дурень… Долго проверять-то будешь?

– Не, быстро… Ща печь распалится только…

«Ну что, Анюта, опять вляпалась? Не спросил бы Андрей про «что посложнее», так и ахала бы над серёжками! Увидела, что под нос сунули, и счастлива до визга, а вперёд да по сторонам посмотреть не удосужилась.

По сторонам… Ой, мама!.. Анька, да когда ж ты перестанешь по-бабски мыслить?! Опять, как сорока, позарилась на внешнюю красоту да необычность – а что за этой красотой может стоять, и в голову не пришло прикинуть! Ну что бы тебе задуматься, отчего никто про такое умение не слыхивал! Чай, за болотом не дурнее тебя люди живут – а ведь не завалили хотя бы туровский торг своим товаром. Да что там туровский – вообще нигде такого не видели. ВООБЩЕ! И не позарились на возможную прибыль, как бы она велика не была…

Ты же сама дочь купеческая, знаешь, что такое возможно, только если та прибыль рука об руку со смертью ходит… Ох, Царица Небесная, спаси и сохрани! Ладно, сама дура-баба – но мальчонку-то во что втравили? От кого и от чего они с дедом убегали? В самом ли деле от гонений на христиан, или им там что пострашнее грозило?

…Ну, держись, боярыня, сейчас Аристарх тебе всё объяснит… Подробно да с приговорами… То-то он такой добрый сегодня».

Пока один из отроков по его поручению раздувал горн, Тимка извлек откуда-то небольшой литой цветок из серебра – не больше ногтя размером, видно, заготовленное на что-то украшение. Отсыпал в малую плошечку немного порошка из заветного кувшинчика, смочил его водой и осторожно деревянной палочкой нанес получившуюся смесь на заготовку. Подержал возле огня, дожидаясь пока высохнет и покроет все темной коркой, а потом на чем-то, похожем на лопатку, сунул в самый жар.

В кузне на некоторое время воцарилась тишина. Все, даже Аристарх, с неподдельным интересом ожидали, что же получится. Отроки, не осмеливаясь пролезть вперед старших, тянули шеи, как гуси. Тимка внимательно следил, что происходит на огне с его заготовкой, хотя Анне казалось, что и разглядеть-то там ничего невозможно – раскалилось все до красного. Огонь и огонь.

– Ага, эмаль оплавилась! – Кузнечик бережно вытащил из огня свое изделие и осторожно водрузил его на наковальню. – Ща – остыть должно только… – пояснил он зрителям.

Пока что ничего, кроме красного цвета, – причем нашлепка из мази была еще и грязноватого оттенка – Анна не заметила. Но постепенно изделие начало остывать, серебро становилось похожим на серебро, а то, что Тимка назвал эмалью, вначале поменяло цвет. Потом стало светлеть, и… изнутри проступил серебряный рисунок цветка – выгравированные прожилочки заиграли через прозрачную глазурь!

– Вот! – Тимка торжествующе оглядел присутствующих. – Прозрачная! У всех глухая, а у нас теперь такая есть! А деда не верил… Фифан с ней с позапрошлого года возился!..

– Два года, говоришь? – Аристарх прищурился. – Дорогие, небось, изделия-то будут? – он оглянулся на женщин. – Красиво? А, Анют? Видала такое?

– Да откуда? – Анна дёрнула плечом. – Тем более мало порошка-то – сколько его в том горшочке? Но коли такое достать – точно озолотиться можно…

– Ага, озолотиться, – кивнул староста. – Пока порошок этот к кому из других мастеров не попадет, и тот не поймет, как его готовить… Повторить, небось, проще, чем самому придумать… – и снова поглядел на Тимку. – Ну, а как ты думаешь, если Мирон ваш узнает, что Фифан тебе это передал, что он с греком сделает?

Тимка при этом вопросе словно с разбегу на стену налетел – у него даже лицо вытянулось.

– Нельзя это из слободы выносить… – вздохнул он и сразу сник – куда только торжествующая радость делась! – Фифана боярин трогать не велел, но его самого нет, а Мирон волю взял… Или сам убьет, или Торопа своего натравит. Деда говорил, Тороп зверь лютый…

– Так ведь и вы с дедом ушли и с собой вон всего унесли?

– Угу, – Тимка опустил голову. – Но я-то тут, а грек там… Да и не знает Мирон, где я. Мы с дедой тайно уходили… А Фифан знает? – он с надеждой вскинул голову.

– Теперь знает! – жестко сказал Аристарх. – И Мирон – тоже.

Тимка испуганно икнул, сдавленно ойкнул и зажал рот рукой. В его глазах отразился такой неприкрытый ужас, что даже Анне стало жутко. Сзади тихо охнула Верка.

– Откуда он узнал, дядька Аристарх? – проговорил побледневший Тимка даже не шепотом – одними губами.

Староста, не обращая внимания на его вопрос, повернулся к обмершей Верке, которая стояла, схватившись за щеки и выпучив глаза, как будто ей не хватало воздуха.

– Бабочку-то принесла? Давай сюда! – взял, не глядя, у бабы из дрожащих рук безделушку, положил себе на ладонь, поднял так, чтобы на серебряные завитушки упал свет из открытого окна и залюбовался, словно забыл обо всем. – Хороша! – наконец проговорил он. – Чудо! – и подал ее отроку. – Вот она и сказала…

– Что, разлетелась, дура безмозглая? Купчиха ты или боярыня, драть твою мать ногами поперек седла! Ты хоть понимаешь, что вы натворили? Тайком они шли с дедом – ТАЙКОМ! Укрыться у нас хотели! Не зря их боярин от людей скрывается, про ту слободу и у них мало кто знает в точности! За те знания на колья сажают и кожу сдирают живьем! Я со всеми, кого привели в полон, говорил: знают, что слобода есть, а что там – никто ничего толком не ведает. И безделиц этих в добыче не было – ни одной!

Задумалась бы хоть – почему, раз мастера такие имеются под боком, и дел всех – сопляку-подмастерью на один вечер. Ничего, кроме клинков, не нашли, и те не украшенные, хотя они и без того каждый, почитай, в цену половины Ратного. Проволоку только эту вот у жреца в тюках откопали. А мы ещё гадали, чего они за те тюки так бились. Думали, потому, что в них жреца добро, а теперь вот я уже сомневаюсь – не за проволоку ли эту?

И покупают за те знания не злато-серебро и не коней да скот – власть покупают. А власть дорого ценится, и людская жизнь тут так – недоразумение на пути у властителей. Не цена и не предмет торга – не купишь за эти тайны жизнь. Только смерть. За ваши радости бабские, за сережки эти – будь они прокляты! – такой кровью умыться можно, что сотня к пепелищу вернется!

Анна слушала Аристарха и понимала: что бы староста ей сейчас не сказал – все мало будет. Ну чего ей стоило остановиться и подумать? И Андрей не зря ее тогда останавливал… Не поняла! Отмахнулась…

И Верка тут не виновата – боярыня думать должна, во что всё выльется, а она за наживой погналась – кружева вспомнила… Чем-то теперь эта «бабья радость» обернется? И Тимке, и крепости… Да всему Ратному!

А Аристарх продолжал, как гвозди вколачивал:

– И так в Ратном неспокойно – кто-то холопов баламутит, и на выселках тоже… Теперь и вовсе взялись. А у меня хорошо если десяток воев наберется, вместе с новиками – те, кого за болотом ранили и кто к ляхам еще не очухался, да столько же увечных, кто даже в обоз не годен. Ну, отроки еще – Веденин десяток и Ерохины стрелки.

В Ратном-то я зачинщиков знаю уже – разберусь. Но и вы за своими холопами приглядывайте. И в Ратном им делать нечего, чтобы с нашими не снюхались и заразу эту к вам не перетащили. Не должны вроде бы, но мало ли. Впрочем, это не твое дело – про это я с Филимоном и Андреем еще говорить буду. Их и слушайся!

Староста припечатал кулаком по столу так, что казалось – столешница сейчас в щепы разлетится. Потом тяжело вздохнул, успокаиваясь.

– Ладно, Анька, не бабьи это дела, но приходится тебя ими нагружать – никуда не денешься. А побрякушки эти… Пусть делает. Не это, так еще что-нибудь придумает. Но пока Корней не вернулся – никому! Ничего! Даже краешком не показывай. Считай, слобода их тайная к тебе в крепость перебралась.

Кузнечика и всех, кто с ним рядом крутится – за стены не выпускать, беречь пуще глаз. Придут за ними, непременно придут… Ну, ничего, нам бы только до возвращения сотни продержаться. Может, и обойдется еще…

Вот тут-то Анна и испугалась по-настоящему. Никогда она еще Аристарха таким не видела! Даже не умом – нутром почуяла: не пугает он ее и не ругает сейчас – он от нее свой страх скрыть пытается. От нее и от себя…