После разноса, устроенного Анне Аристархом, боярыня не стала скрывать от Арины с Веркой ни причин его гнева, ни той опасности, которая над ними всеми нависла. Сам же староста потом долго о чем-то беседовал с Андреем, Макаром и Филимоном, а остальных наставников не позвали. И без Арины в этот раз обошлись: видать, Аристарх Андрея и без толмачей хорошо понимал.

Но бабам и так стало ясно, что и крепости, и Ратному грозила нешуточная беда. Верка ли в этом виновата – большой вопрос, хотя как раз сама Говоруха в этом не сомневалась, особенно после того, как ей потом еще и Макар от себя добавил. Что он ей наговорил – неизвестно, но Верка после этого задумалась о чем-то так, что несколько дней ее привычного задорного трепа, без которого ни одна оказия в крепости не обходилась, и не слышали. Нельзя сказать, что баба совсем упала духом, нет – не в ее это обычае, и не такое, поди, переживала, да и вернулось все вскоре на круги своя, ибо надолго Веркиного молчания не хватило. Но теперь в ней сквозь привычную лихость и веселую бесшабашность чувствовалось что-то иное, будто она на что-то решилась и теперь не отступится.

Сделанное Тимкой украшение – «гарнитур» этот самый – Арина сложила в шкатулку и засунула подальше. Хотя ожерелье, серьги и перстень и впрямь получились дивными – голубые искры на покрытых инеем ветках – но радости уже не вызывали, скорее тревогу. Может, ещё и потому, что в её сознании они всё равно оказались тесно связанными с Великой Волхвой. Неважно, что те зарукавья, на которые не так давно обратила внимание Нинея, исчезли, переплавленные и вытянутые в проволоку, а с ними наверняка пропало и заклятье – если волхва вообще его наложила, но неприятные воспоминания никуда не делись и снова и снова вылезали, в самый неподходящий момент.

Арина хотела даже вовсе от украшений отказаться, но обидеть и любимого, и крестника никак не могла: Андрей сам привел ее в кузню и велел при нем примерить, а Тимка именно для нее старался, не один день провёл за работой. И отроки, что ему теперь помогали и заодно учились мастерству, смотрели на неё и ждали, что она скажет. Для них это умение – надежда на будущее, если уж они воевать больше не могут.

Она никак не дала понять, что уже и не рада такому подарку: охала и восхищалась, как положено, и пирогов принесла ребятам, которые нарочно по такому случаю испекла Ульяна. А Андрей потом Тимке, посоветовавшись с Макаром, отдарился – коня привел. Сказал, воину без своего коня никак нельзя.

Анне тоже потребовалось посмотреть, как сотворённое Кузнечиком диво сочетается с тем платьем, что сшили для Арины и которое сейчас хранилось вместе с девичьими нарядами в пошивочной. Всё равно их пока надевать некуда было – после смерти отца Михаила торжественные выезды в ратнинскую церковь прекратились. Верка, разумеется, такие «смотрины» пропустить никак не могла и увязалась за боярыней и наставницей в мастерскую. Правда, разговор их касался не только и не столько украшений.

– В Ратном неспокойно… Я с Листвяной говорила: холопы, которых из-за болота привели, скалятся, – боярыня задумчиво разглядывала серебряное кружево. – У Листи, конечно, не забалуешься, мигом тот оскал с кровавыми соплями выкашляют, но ведь в селе на хозяйстве в основном бабы остались. Не все могут твердость проявить. Аристарх, конечно, при нужде и сам разберется, но его на всех не хватит. А в помощь ему – мужей с десяток да отроки. Хорошо, Корней строго-настрого запретил тех холопов в крепость брать… Вера, вы же с собой на посад привели холопскую семью тоже из старых?

– Из старых, Анна Павловна, – поспешно закивала Верка. – Макар из-за этого с братьями тогда поменялся… Ну так снохи-то мои, огуляй их бугай, хоть и дуры, прости Господи, да тоже ратнинские. Если что, и в ухо приложить смогут душевно, и за топор возьмутся при нужде. Но что-то мне тревожно за них – не чужие ведь… И сказать им ничего нельзя! – подосадовала она. – Макар обещал язык отрезать, коли ляпну чего, ну так я и сама это понимаю. Я тут, грешным делом, подумала, мож, племянников к себе забрать пока? Вроде как погостить…

– Даст бог – и не понадобится, – Анна поджала губы и переменила тему: – А такое ожерелье и впрямь ни за какие деньги не купишь. Это только в дар можно поднести. Поэтому пусть пока Тимофей своих помощников обучает, а там… Посмотрим, когда сотня вернется.

– То-то и оно, что обучает… – задумчиво проговорила Арина. – Мне пока некогда было как следует присмотреться, но то, что уже заметила… Не так он учит…

– Как это «не так»? – возмущённая Верка ринулась защищать приёмыша.

– Да погоди ты, Вер! – отмахнулась от неё Анна. – Ну-ка – ну-ка, что заметила?..

– Понимаете, у нас ведь в мастеровых семьях, да хоть и в купеческих, как принято? Мальчишку приставляют к подмастерью или отец его при себе держит, и он присматривается, что как делается, а ему потом объясняют, что для чего и почему. Это если вообще объясняют. А Тимка своим помощникам сначала объясняет, что для чего делается, а потом показывает, как это делается.

– Ну и что? – Верка никак не могла угомониться. – На себя посмотри! Ты ведь тоже девкам сначала объясняла, для чего им надо… Ой… Это что же получается?

– Вот-вот, поняла теперь?

– Выходит, у них там учат так же, как и мы тут? – заключила Анна. – Ещё одна академия, что ли? Не многовато ли?

– Нет, он говорил, школа там.

– Школа? У нас в Ратном школу для детей отец Михаил, царствие ему небесное, завел. А у них кто? Неужели жрецы? – нахмурилась боярыня. – Так Тимофей христианин…

– Да нет, не жрецы, Тимка говорит – мастера их учат. Ну, грек там есть – помните, Кузнечик про него рассказывал? Волхвовских наук там нет – я его первым делом расспросила. Из Святого писания им, конечно, ничего читать не давали, больше то, что для мастерства потребно. Еще из истории рассказывали – похоже на то, что Михайла отрокам пересказывал по вечерам. А молитвам да Писанию – это его уже дома дед сам обучал.

– Точно-точно, школа! – встряла Верка. – Я тоже слышала, Тимка Макару рассказывал. И никакие не жрецы! А грек… Разве ж грек язычником может быть? Может, он вообще из Турова, а то и из самого Царьграда от церкви на подвиг послан. Они ж, греки, все отродясь крещеные и сплошь монахи! Про отца Моисея какого-то, который за болотом проповедует, слыхали? Вот, мож, это тот грек и есть? Или его подручный. Эх, жаль, парнишка этот, который при Алексее состоит…

– Вер, да хватит тебе – чай, не у колодца, – остановила ее Анна. – И вообще – не наше это дело. Вот вернется Корней Агеич, пусть они с Аристархом и разбираются – кто там и что. А нам пока свое надо делать.

Арина и сама не понимала, что именно ее заинтересовало в заболотной мастеровой школе, про которую рассказывал крестник. Цепляло что-то – но что именно? Не могла определить. Даже для себя. Мысли все время к этому почему-то возвращались, хотя что, казалось бы, ей за дело до того, как учили там подмастерьев? Им-то тут совсем другое надобно, а вот же – привязалось и вертится что-то…

Возможно, она все-таки попыталась бы в этот раз проговорить боярыне свои сомнения вслух – глядишь, и получилось бы хоть самой понять, что именно ее цепляет, но тут в стоявшем в углу пошивочной огромном сундуке, где у Софьи хранились выкройки да обрезки, что-то громко зашебуршало и завозилось.

– Мыши! – охнула Верка. – Погрызут же!

– Да что их там – стая, что ли? – возмутилась Анна. – Не открывай пока! Сейчас позову кого-нибудь – перебить надо. Не самим же их ловить!

– Погоди, Вер! – забеспокоилась и Арина. – Не мышь это… Мыши так не возятся. Что-то крупное забралось… Может, Ворон?

Верка задумчиво остановилась.

– Да как туда Ворон залезет? – засомневалась она, но, подумав, фыркнула. – Впрочем, с него станется! Ну, я сейчас ему! – оглянувшись в поисках какого-нибудь орудия, подхватила в углу метлу и решительно откинула крышку сундука.

– Помилуй, матушка боярыня! Прости за ради Христа-а-а-а! Уй! Не убива-а-а-ай только! Не нарочно-о-о!..

Закрываясь руками от метлы, которой ее принялась охаживать разъяренная Верка, и хватая воздух ртом, как рыба, вытащенная на берег, из сундука вывалилась расхристанная, всклокоченная и красная, как после бани, холопка.

– Бахорка?! – Верка, и так пребывавшая отнюдь не в благодушном настроении, узнав девку, и вовсе зашлась от возмущения. – Ах ты, недотыра подзаборная! Лягуха шелудивая! Кто тебе позволил?!. Коровам хвосты крутить надоело? Бугай наш не глянулся? Или и он уже от тебя бегает? Хочешь навоз жрать, угребище лесное?! Кто позволил от стада уйти? – и перехватила метлу другим концом, явно намереваясь продолжить воспитание, но уже черенком, что непременно сулило бы несчастной Бахорке если не пробитую голову, то уж поломанные ребра точно.

– На конюшню! И пороть, пока дурь не выбьют! – Анна уже стояла у сундука, рассматривая, какой урон нанесен его содержимому. – Ведь задохнулась бы тут, дура, коли не услышали бы…

– Погоди, Анна! – Арина смотрела на холопку, забившуюся в угол и закрывающую голову руками, и чувствовала, как внутри поднимается что-то холодное и страшное, но смутно знакомое. Словно ударило все сразу – и пожар в родительском доме, и тот случай, когда она девок пыталась вывести из крепости, и то, как раненого Андрея привезли… – Она же у нас тут единственная из-за болота?

На этот раз не было страха или неуверенности, даже гнева не было. С совершенно холодным рассудком, точно понимая, что и зачем она делает, Арина шагнула вперед, отмахнувшись от Верки, намотала на руку Бахоркину косу и рывком вздернула ее вверх. Одного не поняла: как в руке оказался засапожник, который с некоторых пор по совету Андрея она всегда имела при себе. Приставила остро наточенный клинок к горлу девки так, что та и дыхнуть не решалась, и зашипела в самое лицо:

– Говори, сука, кто послал? Кто велел подслушивать? Говори, если жить хочешь!

– Никто… Сама… – просипела ошалевшая девка и пошла пятнами. – Никто, тетка Арина… Всеми богами… уй… Христом клянусь… Не хотела…

– Так богами или Христом? Волхв послал? – Арина вздернула руку с косой выше, Бахорка охнула и пролепетала побелевшими губами:

– Не… Дядька Семен…

– Чего?! Семен подслушивать велел? – Арина аккуратно нажала на нож, так, чтобы лезвие царапнуло кожу, не причинив вреда.

– Не надо! – взвизгнула холопка и поспешно пояснила. – Он на кухню… Молоко отвезти… А я тут… Прошка обождать велел…

– Прошка тебя сюда послал? Ну-ка, говори толком!

– Прошка лошадь смотрит – говорит, упряжь натерла. А тут нет никого… А я платья поглядеть… А тут услышала – боярыня…

– И ты в сундук поперлась? – Верка отшвырнула прочь метлу и, уперев руки в бока, напирала на девку с другого бока. – Изгадила там все! Ща Софью позовем, пусть она решает! Арина, да брось ты ее – вон, уже лужу под себя напрудила! Пусть моет теперь, а после разберемся…

– Да нет, тут не Софью, тут наставника Филимона надо звать, – Анна, прищурившись, рассматривала Бахорку. – Дура-то она дура, но как-то сумела сюда тайком пробраться, чтоб не видел никто, и в сундук залезть. Он у нас пока за воеводу, ему и решать, что с ней дальше делать!

Филимон, за которым посерьезневшая Верка ради такого случая сбегала сама, расспросив баб, оглядел девку и усмехнулся.

– Ну что, девонька? Сама все расскажешь мне, али палить тебе голову твою дурную, как кабанчику?

– Скажу-у-у-у! Батюшка-а-а, все скажу-у-у-у! – взвыла Бахорка, опять бухаясь в ноги, но теперь уже старику. – Чего прикажешь – скажу…

– Тьфу, дура! Чего прикажу – и так понятно, что скажешь, куда ты денешься? Мне надо чтоб все… ну, да ладно – поспрошаем. В поруб ее! И чтоб никого с ней рядом. Кого из девок приставить охранять ее?

Арина тут долго не раздумывала:

– Млаву.

Лучшей охранницы и придумать нельзя. Изменения, которые произошли с внучкой Луки за то время, пока она ее не видела, занятая заботой о раненом Андрее, коснулись не только внешнего облика девицы.

Огромное и, пожалуй, основное влияние на Млаву неожиданно оказала ее отсидка в порубе из-за нападения на отрока, случившегося как раз во время приезда Великой Волхвы. По всей видимости, воспоминание об этом славном деянии грело Млаву все трое суток пребывания в холодном узилище, поскольку на волю из темницы вышла уже не неуклюжая толстуха, а грозная воительница, коршуном поглядывавшая на попадавшихся ей по пути отроков, чем приводила их в немалое смущение: как с ней такой теперь обращаться? По шее не дашь – наставники не велят, да и чревато, а кулаки чешутся, ибо смотрит она не по-девичьи… Так и кажется, что задирается.

Мало того, и на девок, которые сами никогда такого наказания не удостаивались, она теперь смотрела с некоторым превосходством, а то и покровительственно. Еще бы! Это вам не порка и не лишение обеда – такое отличие ставило ее почти в один ряд с отроками! Да и сами девицы подлили масла в огонь разгорающегося Млавиного тщеславия: накинулись с расспросами, охали-ахали и смотрели с тихим ужасом и восхищением. По крайней мере, ей так казалось. И Млава изо всех сил старалась соответствовать своей новой славе, пренебрежительно усмехаясь:

– Да подумаешь! Поруб! Сидела я там. И не страшно вовсе. Только ночью что-то в углу возилось и рычало – мохнатое…

– Неужто домовой? – девчонки зажимали рты ладошками и в ужасе таращили глаза.

– Да не… Откуда в порубе домовой? Мож, еще какая нечисть. Ну а я что? Я его сначала ка-а-ак пну! А потом ещё кулаком врезала! Оно и заткнулось. Боялась я всяких…

Вот с тех пор Млава и переменилась: даже родная мать, уезжая из крепости, посматривала на свое чадо с некоторым испугом, хотя и обожание никуда не делось, разумеется. Что по этому поводу скажет по возвращении Лука, предугадать не представлялось возможным. В любом случае заключение девке пошло как будто на пользу – поумнеть особо, правда, не поумнела, но от прежней равнодушной сонливости, вывести из которой ее могла только еда, и следа не осталось.

Когда Млава, грозно нахмурившись и преисполнившись важности от оказанного ей доверия, увела чуть живую от страха холопку, а в пошивочную, наконец, ворвалась Софья, до крайности возбуждённая из-за учиненного там разора, Анна позвала Арину с Веркой в свою горницу.

– Ну что? Опять мы едва беды не наделали своими языками? – досадливо вздохнула она, оглядывая баб. – Мы хоть и немного наговорили, и что эта дура услышала, да чего еще поняла – неведомо, но… Впредь нам наука. И тут, выходит, говорить надо с оглядкой. Ну, не пускать же Бахорку в самом деле под нож?

– Да она же дурища просто! – вздохнула Верка. – Нет ума – вот и полезла. Чего она там услышала-то?

– Не важно, что дурища. Уши у нее не заложены. Получается, что любой человек может зайти туда, где ему быть не положено, и услышать то, что ему знать никак нельзя.

– Так кто же знал-то! – Верка поежилась. – Теперь и слова в простоте не скажи, выходит?

– Выходит! – Анна решительно хлопнула по столу ладонью. – Теперь – выходит. А насчёт простоты… – она усмехнулась. – Теперь либо так, либо в простоте, иначе не получится. Но тогда и все в простоте останется, не только разговоры. Выбирай сама.

Ты же ратнинская, знаешь, что жена десятника может сколько угодно языком трепать, но про мужнины дела слова не обронит. А коли обронит… хорошо, если муж десятничества не лишится. Что уж и как после этого он своей жене объяснять станет… М-да-а… Да что жена десятника! Ту же Варьку возьми – уж на что язык-помело, а ты хоть что-нибудь про Чуму от нее слыхала?

– Так то воинские дела! – Верка, похоже, обиделась. – Нешто Макар у меня ратником не был? Знаю – они все под острым железом ходят.

– Тогда должна понять, что мы теперь тоже, считай, под железом, – вздохнула Анна. – На виду мы. А в тех, кто на виду, всегда в первых целятся. И ладно ещё в нас – не приведи Господи, своей болтовнёй близких подставим под удар. Вот и приходится сто раз подумать, прежде чем рот открыть.

История с пронырливой Бахоркой, кроме последствия вполне предсказуемого – разноса дневальным и ужесточения дисциплины – имела еще и непредвиденные. Причём и в том, и другом случае – благодаря праведному гневу, которым воспылала Софья из-за того, что пошивочная большую часть времени находится без должной охраны. Девичья-то, считай, опустела: девчонки там только занимались, а жить так и остались в пристройке к женской половине терема.

После того как ей не удалось убедить наставников поставить караул у двери, ученица Анны решила исправить положение иначе: отправилась к Тимке в кузню и попросила сделать ей замок на дверь. Да понадежней. Замок Кузнечик изготовить не взялся, сказал – Кузьму надо ждать, но зато Софья, наконец, увидела те узоры, которые отроки делали на досках и… пропала! Упросила Анну позволить ей учиться рисованию у Тимки и с тех пор разрывалась между кузней и пошивочной.

А кроме того, до крайности раздосадованная, что ее святилище пока оставалось без должной охраны, она, по примеру своей наставницы, собрала девчонок-холопок, которых боярыня приставила ей в помощь, и расписала, какие кары им грозят, «ежели хоть кто-то, хоть одним пальчиком тронет» её драгоценные выкройки и рисунки. Ну и, конечно, перестаралась, ибо опыта в таком тонком деле ещё не имела. Наговорила с три короба: дескать, упросит наставницу Арину расспросить каждую, а Арину обмануть ни у Настёны, ни даже – вот ужас-то! – у самой волхвы не получается: всё насквозь прозревает и сразу же увидит, кто ей врёт. Мало того, поймёт, кто из несчастных девчонок только задумал ужасное преступление – попортить драгоценные платья.

А за такое – все знают! – боярыня с кого угодно шкуру спустит, и сам воевода Погорынский её в этом поддержит, ибо платья эти – дело весьма важное, самим боярином Корнеем одобренное! Бояричем Михаилом подсказанное! И тогда…

Что «тогда» – все и так видели: Бахорка-то уже сидела в порубе. И с ней уже не боярыня даже, а Филимон с Андреем разбирались – то есть тут простой поркой на конюшне никак не отделаешься. В результате две девки, заливаясь слезами и умоляя не губить, бухнулись Софье в ноги с признанием в страшном преступлении.

– Мы один ра-азик всего не удержа-ались…

– Чего?

– Не губи-и, боярышня!

Сквозь рёв и вой удалось разобрать, что дело давнее – «ещё когда все в Ратное в церковь ездили», «преступницы» улучили момент, когда весь девичий десяток увели на стрельбище и ни в пошивочной, ни по соседству никого не было.

– Мы посмотре-еть только!

– Хоть одним глазком! Мы и не трогали ничего-о!

– Не губи, боярышня!

Не ждавшая такого результата Софья растерялась не на шутку, в том числе и от «боярышни»: незаслуженное величание растеклось маслом по сердцу. Хорошо, она излишней девчачьей глупостью не отличалась и быстро сообразила, что показать холопкам – неважно, виновны они или нет – свою слабость и оставить всё без последствий никак нельзя. Но и пороть их у нее рука не поднималась, тем более что особо и не за что. Кроме того, были они совсем не чета Бахорке: старательные, далеко не дурные и раньше ни в чем негодном не замеченные. Одну из них она сама себе в помощницы приглядела – уж больно рукодельная.

Софья, не сумев ничего придумать сама, велела им сидеть в пошивочной и дожидаться ее решения, а сама пошла за советом к Арине. Пока нашла наставницу, пока та пыталась понять из сбивчивых объяснений, что произошло и кого надо пороть, «но рука не поднимается, а платья изгваздают, и вообще – непорядок же», матери «преступниц» дознались, какая беда нависла над их дочками.

В результате, подходя к девичьей, Арина с Софьей узрели не на шутку раздраженную и ничего не понимающую Анну, у которой в ногах валялись две испуганные и причитающие холопки. Бабы от ужаса не могли боярыне толком объяснить, в чем дело, только голосили да молили о прощении. А рядом еще и Плава стояла. Хмурая и непривычно смущенная, тиская в руках платок.

Арина прикрикнула на баб, чтобы успокоились – никто их дочек казнить не собирается, и пояснила Анне, в чем дело. Тут и Плава заговорила: оказывается, холопки эти – обе куньевские, ее бывшие соседки – умолили ее замолвить слово перед боярыней. Божились, что сами дочек выдерут нещадно, впредь подобного не допустят, что они-де ничего дурного и не замышляли – от озорства и любопытства едино. И от девичьей неистребимой тяги к нарядам, конечно – желали и себе сшить, разумеется, не такие платья, но хоть в чём-то похожие. И подтвердила, что девки эти, крещенные отцом Михаилом Гликерией и Пульхерией, – рукодельные, с детства искусно шьют и вышивают, всегда отличались тихим нравом и прилежны в работе.

– И что, сшили? – не удержалась Софья, которая из длинного монолога выхватила для себя самое интересное. – Неужто получилось?

– Да кто ж им даст полотно переводить?! – испуганно замахали руками матери. – Да разве ж у них такие получатся!

«Врут бабы! На всякий случай, надо понимать – чтоб дочкам больше не навредить. Вон, таращат глаза изо всех сил, чтобы убедительнее выглядеть, а сами-то ерзают».

– А ведь что-то они там сшили, – Арина оборвала холопок, вновь пытавшихся заголосить. – А ну, хватит! Сами говорите, что дочки у вас рукодельные – вот и несите сюда, хвалитесь, что у них вышло. Мы и поглядим, насколько они искусницы.

Уже в девичьей, ожидая возвращения баб, Анна насмешливо спросила озабоченную Софью:

– Ну что? Дозналась? Может, как докука какая в крепости случится, нам теперь сразу тебя звать? А то и виновников не сыщем? Это ж чем ты их так запугала, что они тебе, как на исповеди, все свои грехи выложили?

Девчонка только носом шмыгнула:

– Так я на будущее хотела. Застращать…

– Угу, от души постаралась – вон как бабы верещали. Не было мне мороки – ещё и с ними разбираться… – подосадовала боярыня. – И наказывать особо не за что, и дело давнее, но и без последствий теперь не оставишь, чтоб других не поваживать. Опять же, ты им, небось, все казни египетские посулила? И что с ними теперь делать прикажешь, а, торопыга?

– Ну, матерей наказывать и вовсе не за что. А вот девки… – протянула Арина задумчиво. – Будет им казнь египетская! – и она подмигнула расстроенной донельзя Софье. – А заодно и мастерице нашей наука, чтоб впредь думала, все ли выяснять надо? А то иной раз такое вылезает – замаешься обратно запихивать. И стоит ли то, что выяснила, на люди тянуть. Тебе девки-то ведь не при всех каялись?

– Нет. Они потом пришли… Видать, сами себя настращали и решили, что лучше уж так… Пока не дознался кто.

– Ну и хорошо. Значит, утешишь их: мол, уговорила боярыню да наставниц смилостивиться и сильно не гневаться. Тем более, ущерба они никакого не нанесли. Но если что… Сама сообразишь, что сказать?

– Соображу, тетка Арина! Спасибо! – повеселевшая Софья согласно закивала.

– Погоди благодарить, не подарок получаешь, – Арина обернулась к Анне. – Девки-то наверняка рукодельные, раз уже чего-то там сшили. А я вот чего думаю… не взять ли нам их в учебу? Не просто шить, а вообще всему. Ну, в холопский десяток. И наставница им уже готова, – кивнула она на Софью.

– Холопок?! В учёбу? – вскинула брови Анна – Хорошенькое наказание, ничего не скажешь!

– Ну так не в Туров замуж их готовить, конечно. Ты прикинь сама: платья, которые вы с Софьей шьете, без посторонней помощи и не наденешь, да и на голове тоже… Косы самой правильно уложить, гребень к ним приладить, чтоб держался как надо – наука целая. Здесь девки сами друг дружке помогают, а выйдут замуж, кто их там одевать и причесывать станет?

– Хм-м… Приданое им всё равно давать… – задумчиво протянула Анна.

– Вот именно! Приставить к ним по обученной девке-холопке… Если не ко всем, так хоть к боярышням, для начала. Ведь не в простые же семьи выдавать собираемся, а в Турове ой как оценят, если при наших невестах будут состоять такие холопки… И платье правильно надеть, и волосы уложить, как надо, да и новое платье по готовому образцу сшить, в случае надобности – не сюда же гонцов каждый раз гонять.

А главное, чтоб они знали правильное обхождение. Чтоб при боярыне или купчихе нашей такая девка дурой деревенской не выглядела, сопли рукавом не вытирала, а пригожа была, знала бы, как что подать, поднести, вежество и обхождение понимала: где в сторонке постоять, кому и как на вопрос ответить… А на какой и не отвечать, да хозяйке потом про иные расспросы рассказать.

– В Турове при купчихах да боярынях есть, конечно, свои помощницы, так что никого мы этим особо не удивим, но то, что из глухого лесного угла приедем со своими готовыми, да ещё обученными тому, о чём иная купчиха и понятия не имеет… Да они из своих рубах повыпрыгивают! – Анна представила себе эту картину, и глаза у неё заблестели. – А что? И выучим! Да не двух! Потом ещё подберем девок посообразительнее! И пусть они с утра в девичьих горницах моют, а потом у Софьи на подхвате… тоже учатся. Хм… Холопской науке?

Вот как, выходит и тут – наука, – Анна даже руками развела. – Значит, подавать, одевать, причесывать, платья шить… Что еще? Грамоте и Закону Божьему обязательно! А там посмотрим, чего ещё потребуется. Живут пусть тут, в каморке под лестницей, заодно и пошивочную постерегут. Софье хоть какое-то облегчение.

Пульхерия с Гликерией, обе лет по тринадцати, сидели в пошивочной зареванные и перепуганные почти до обморока. На вошедших Анну с Ариной они уставились с таким ужасом, будто их прямо сейчас казнят лютой смертью, и не сразу поняли, что от них хотят, а когда поняли, повалились в ноги, благодаря милостивую боярыню за доброту и великодушие. Анна, строго сдвинув брови, охладила их:

– Рано радуетесь, это вам не награда. Сейчас приведёте в порядок себя и своё новое жильё, тут, внизу. Сама проверю – чтоб всё выскоблили! Отныне вам надлежит быть всегда опрятными, – боярыня скептически оглядела зарёванные мордахи и замурзанные рубахи новых «учениц», – приветливыми и обходительными. За лень, небрежность, вид не надлежащий, за грубость или уныние наказывать буду так, что Бахорке позавидуете! Поняли?

Девки испуганно закивали и, получив позволение Анны, побежали приводить свое будущее жилье в порядок.

А в остальном жизнь шла своим чередом. Потихоньку выздоравливали раненые отроки, да и купеческий десяток – а с ним и Аринины братья – оставался в крепости. Купчата хоть немного освободили девок от дежурства на постах, а старший наставник Филимон велел усилить конные разъезды, в том числе и вокруг посада. Девиц же воинскому делу стали обучать серьезнее.

Большую часть времени они теперь проводили в занятиях верховой ездой, стрельбой да рукопашным боем. Анна хоть и морщилась, досадуя, что остальные занятия при этом ущемляются, но сама же составляла новое расписание.

Арина понимала: не от хорошей жизни мужи с девками возятся. Вон, даже Андрей иной раз подходил, что-то им показывал, руку ставил. А уж отроков и вовсе гоняли без снисхождения. Она и сама старательно училась, чему только могла; понимала: случись что – не за кого прятаться, самим придется за оружие взяться. Но все равно в глубине души до последнего надеялась, что обойдется и не пригодится им это умение. Тем более из Ратного пришло известие, что и сотня вроде бы уже скоро должна вернуться. Помощники Осьмы, бывшие по делам на Княжьем погосте, принесли слух: выбили, дескать, находников из княжества.

Да и Аристарха не зря столько лет старостой выбирали: он хорошо знал, как оберегать Ратное в отсутствие сотни, осмотрительным был и предусмотрительным. Вот и сейчас всех холопов, приведённых из-за болота, отправил из села подальше – засеки делать. А баб с детьми оставил и велел не выпускать их за тын. Когда про это стало известно, Арина перевела дух: ну, теперь уж точно обойдется…

Не обошлось.

* * *

Било в крепости загудело на рассвете: из Ратного верхом через лес примчался мальчонка с известием, что на выселках взбунтовались холопы.

Начали на новых, Дарениных, а потом подхватили и те, кто на засеках лес валил. Шли на Ратное всей толпой, семьи вызволять. Наверняка заранее сговорились, не просто так полыхнуло, не бывает таких совпадений! Да еще и Аристарх их невольно подтолкнул – за два дня до этого всех мужей и отроков постарше увел из села на загонную охоту. Вот и решились холопы: в селе остались одни бабы и детишки малые, старостиха Беляна за старшую и Листя у нее на подхвате. Ну, и увечные ратники – но их никто за бойцов давно не считал.

Мальчишку в крепость прислали толкового: все, что знал, подробно рассказал, как только пришел в себя после дороги по ночному осеннему лесу. То, что он поведал, совсем не радовало.

Бунт разгорелся с вечера, уже почти ночью. Что сталось с Дареной и другими бывшими там лисовиновскими бабами из куньевской родни – неизвестно, но тамошняя усадьба загорелась. А вот холопы, не пожелавшие примкнуть к бунтовщикам – со старых выселок, успели убежать. Они-то и принесли в Ратное известие о случившемся, хотя в селе со сторожевой вышки зарево уже к тому времени заметили и всполошились.

Беглецы рассказали, что бунтовщики собираются выручать свои семьи и что обозлены они не на шутку: надеются вырваться из полона и вернуться за болото. Вроде как там боярин обещался их принять и еще пожаловать, за то, что Ратному отомстят.

Ну, с заболотными всё понятно, но к ним еще и из куньевских кое-кто примкнул: кто-то очень вовремя пустил слух, что до весны всем припасов не хватит, с голоду пухнуть начнут, ясное дело – не хозяева, а холопы. И перемрут все – и старые, и малые. В общем, много чего им доброхоты нашептали, а перепуганные зловещими слухами бабы еще больше сами себе напридумывали.

Кто-то просто испугался идти против толпы, ибо несогласных бунтовать резали вместе с хозяевами. Самое же страшное, что в Ратном, как только по селу прокатился первый, еще невнятный слух, бабы-холопки, чьи мужья взбунтовались, тоже вскинулись. Когда малец выбирался из села, там крик до небес стоял, и кровь пролилась: ратнинские бабы за топоры и рогатины схватились, Листвяна своих девок с самострелами вывела, и лучниц в Ратном хватало. Чем дело закончилось, парнишка не ведал, не до того было – помчался в крепость за подмогой.

Вот тогда и пришел их черед на коней садиться – некому больше прийти на помощь Ратному. Отроков постарше, способных воевать, набралось только два десятка вместе с купеческими, да еще Сенькин десяток. И девки. И покалеченные наставники с Ариной. Анна тоже было с ними рванулась, да Филимон боярыню остановил. Он в отсутствие Алексея за воеводу распоряжался и сам в крепости тоже остался, к обороне ее готовить.

Анна сгоряча чуть спорить с ним не начала, да сдержала себя. Правда, это только Арина заметила и в первый раз порадовалась, что у нее самой детей пока нет. Каково Анне отправлять в бой не только десятилетнего сына, но и двух дочерей, она даже думать не хотела.

Сама Арина боялась, что Андрей ей прикажет остаться. И что тогда? Спорить с ним? Девок одних посылать? Он, кажется, уже и готов был, но… Так ничего и не сказал. Проверил только, как шлем на ней застегнут и конь оседлан, да велел подле себя держаться.

Девкам, как и самой Арине, шлемы из добычи, взятой за болотом, давно подобрали и подогнали, а вместо кольчуги у каждой был кожаный доспех. И не зря наставники гоняли их в такой тяжести не то что до седьмого пота, а чуть не до обмороков: все сидело привычно и движения не сковывало. И конь слушался каждого движения.

Мало того, нашлась ещё одна причина для беспокойства: в последний момент выяснилось, что Сучок с частью артели и старшиной лесовиков Гаркуном еще затемно ушли в Ратное, а с ними увязался Простыня. Сказали караульным, что тын смотреть, мол, к утру хотят успеть, но в такое время! Сучку-то верили, но… Мало ли? И посыльный их не встретил по дороге…

Хорошо, остальные лесовики на месте. Но коли бунт, то их и оставшихся плотников с собой брать никак нельзя. Против крепости лесовики не поднимутся – побоятся Нинеи, а под Ратным, кто их знает – вдруг ретивое взыграет?

Что в самом Ратном застанут? Сумели ли бабы холопок окоротить? Но показывать девчонкам свою тревогу никак нельзя, а потому Арина, когда переправились через Пивень и двинулись походным порядком в конном строю по двое – как-никак их набралось четыре десятка вместе с девками и Сенькиными «связными» – оглянулась на своих девчонок, подмигнула и скомандовала:

– Ну что насупились, поляницы? Мария, Анна! Запевайте! Про Лизавету, помните?

Боярышни, ставшие сейчас, что с ними нечасто случалось, неотличимо похожими друг на дружку из-за одинаково серьезного выражения лиц, встрепенулись, переглянулись и дружно грянули полюбившуюся еще на посиделках песню, хорошо ложившуюся на рысь, которой шли кони:

Отроки, услышав девичьи голоса и повинуясь знаку Андрея, не менее дружно подхватили, и над осенним сырым серым туманом, окутавшим лес, зазвучал хор в несколько десятков молодых глоток:

* * *

– Десяток, спешиться! С двух сторон от моста для стрельбы лёжа изготовиться! Мария справа! Анна слева! Самострелы к бою! Первые стреляют, вторые заряжают! По мосту! На пять шагов перед наставниками! Бей! Передвигаться ползком! Как учили! Из укрытия не высовываться!

Арина, не оборачиваясь, выкрикивала команды и, прикрывшись конем, непрерывно-плавным отлаженным движением натягивала тетиву, пускала стрелу и тут же доставала из-за спины следующую. Вот когда она по-настоящему оценила то, что Андрей выбрал ей из добычи боевого коня и велел с ним заниматься. Она не противилась: наставнице нельзя отставать от своих учениц, а тех верховой езде по-всякому обучали: и сидя боком по-женски, и в нормальных седлах. Но чем, кроме стати, такой конь отличался от ее Ласки, она поняла только тут, на стылом берегу Пивени: Мороз стоял, как влитой, только ушами прядал. Если бы не он, оказалась бы она сейчас на виду, открытая любому выстрелу: лук – не самострел, из него, как девки, лежа за перевернутыми телегами да упавшими стволами деревьев, не постреляешь. Хотя самострел и висел у седла вместе с запасными колчанами, но с луком она себя чувствовала уверенней, да и била из него дальше и точнее.

Конь и выручил, когда она увидела, как на телегу, стоящую на том берегу реки, лезет какой-то засранец – тоже с луком, да ещё и в воинском железе. И не поняла толком, как сумела выцепить его взглядом из общего месива возбужденных людей, которые с воем и криками метались перед мостом: навстречу им по шаткому настилу плечом к плечу двигались Андрей с Титом, расчищая себе путь мечами, плясавшими у них в руках. Чуть отстав от них, левой – здоровой – рукой, орудовал мечом Прокоп, а правой, где вместо кисти крюк, управлялся не хуже, чем оружием. Арина впервые видела, как мечники вот так, словно играючи, шли в бой, и мечи у них в руках летали. Зрелище красивое и завораживающее – кабы не смерть и кровь, что его сопровождали.

Толпа бестолково сбилась на мосту, мешая друг другу. Первыми упали те, кто попытался было топорами или еще чем-то, что попалось под руку, отмахнуться от неторопливо надвигавшихся на них воинов – только кровавые ошметки полетели в стороны. Оставшиеся и рады были бы убежать, да им мешал затор: на самом въезде на мост застряла телега, сверзившись одним колесом с настила, когда возница в панике попятился на берег. Лошадь бы и не дергалась – приучены они в таких случаях замирать и ждать, пока освободят, да кто-то сдуру стал ее охаживать кнутом, а тут еще запах крови и смерти ударил ей в ноздри – вот кобыла и забилась в оглоблях, добавляя неразберихи.

Арина мельком пожалела ее и сама удивилась своей жалости: люди вокруг гибнут, вон баба в кустах лежит с лицом, рассеченным боевым кнутом чуть не надвое, и дите рядом в крови ползает, а она тут про лошадь беспокоится! Хотя у той бабы подле руки топор валяется…

– В лошадь не попадите! Не виновата она…

Дай-то бог, чтоб девки случайно болт не всадили – нарочно-то никто животину не покалечит.

Лучник с телеги хотел остановить наступающих мечников: он сразу понял, что как только они освободят мост, два десятка конных с кнутами переберутся через реку, и тогда всему бунту конец. Хотя и без того у них что-то не задалось.

Конечно, двести человек холопов – хоть и вместе с бабами и детишками – из тех, кто работал на подсеках, да те, кто их на выселках поддержал – сила немалая, но ведь они толпа, а не воины. К тому же у многих в Ратном оставались дети и жены – за ними-то сейчас бунтовщики и ломились в ворота. Мало того, Аристарха и немногих мужей, способных воевать, в Ратном не было.

«Да чего же он, старый хрен, удумал? Какая сейчас охота?! Зачем он всех мужей из села увел? Сам же говорил: нам бы только сотни дождаться, Корней уже на подходе… Свежатинкой, что ли, воинов хотел встретить? Встретит теперь… Ладно, отобьемся… Вон, Листвяна на стене, как она с животом-то не боится? И Варвара рядом с ней, отсюда видать… Бабы-то в Ратном с луками и самострелами не хуже мужей управляются! И с дальнего конца, похоже, в село кто-то ломится…»

Что именно происходило у других ворот, Арина не видела, но поняла, что там тоже шел бой. Видимо, поэтому на мосту через Пивень и оказалось всего несколько человек, готовых и умеющих воевать – откуда они, кстати, взялись в толпе холопов? – а остальных просто гнали вперед, как скотину. Тому лучнику, что оказался перед мостом, ее стрела не дала даже выпрямиться, а следующие положили еще троих, попытавшихся подхватить своего товарища. Четвертый вой залез под телегу, когда убедился, что клятая баба и навесными бьет не менее прицельно, чем прямыми.

Именно лучников, хоть бы и с легкими охотничьими луками, она с самого начала опасалась более всего, но, к счастью, остальная часть холопов, бесновавшаяся на всем склоне пригорка, на вершине которого стояло Ратное, на воев совсем не походила. Просто обезумевшие люди, вооруженные топорами, вилами и дрекольем – в основном холопы, приведенные из-за болота, ну и кое-кто из старых. Поддались уговорам или побоялись воспротивиться бунтовщикам?

Вперемешку с людьми – угнанный скот и телеги, набитые добром, прихваченным, вероятно, на выселках, да еще орущие от страха дети. В общем, больше всего это напоминало то ли городской пожар, то ли торг, посреди которого бык сорвался с цепи.

Только воин, которого Арина положила, и те, кто был рядом с ним, из общей массы выделялись как соколы среди воробьёв. И шлемы на них надеты, и кольчуги справные – откуда они у холопов взялись бы? И лук боевой, не однодревка.

Теперь она внимательно высматривала, не мелькнут ли где еще в толпе возле реки воинские шлемы: кто-то ведь эту ораву сюда согнал, вон и у ворот кто-то холопами вовсю командовал. Да и телегу, на всякий случай, старалась из виду не упускать: убит лучник или ранен – неизвестно, но лук-то его вполне могут подобрать. Там, конечно, как раз самая давка образовалась – не до стрельбы, а если на телегу опять кто полезет, она успеет снять. Но то ли больше не нашлось там воинов, то ли изготовиться не смогли в общей суматохе – обошлось.

Тем временем отроки, деловито и размеренно, как на учении, орудуя боевыми кнутами, сгоняли в кучу тех, кто успел перебраться через Пивень. Бунтовщики кинулись врассыпную, увидев, как из леса на них несутся всадники, а что половина там девки и мелкота из Сенькиного десятка – не разглядели сразу: девки-то все в портах да в шлемах воинских. Прямо с седла и дали первый залп из самострелов, не разбирая, в кого чей болт попадет.

Крики раненых и умирающих отшвырнули толпу, рвавшуюся в лес, назад на мост, навстречу тем, кто пер с другого берега, стремясь поскорее переправить через не замерзшую еще толком реку семьи и телеги с добром. Это, судя по всему, были в основном беглые с выселок – их бабы и дети при них, на телегах. Им в Ратное не надо.

Похоже, тот лучник, которого Арина сбила с телеги, и его сообщники как раз и оказались у моста, а не рядом с воротами, потому что пытались таких умных остановить и от моста погнать обратно, под тын. Когда же увидели, что пришла подмога из крепости, решили заткнуть мост человеческой пробкой, но не преуспели: вопящая толпа рванула назад, спасаясь от мечников.

Арина не заметила, как стала отдавать команды девкам да сама бить людей, будто зверя на охоте. Её стрелы густо, одна к одной, ложились в толпу на мосту – на несколько шагов перед идущими воинами, расчищая им дорогу. Крик перешел в вой и визг, обезумевшие люди посыпались через перила в ледяную реку, над которой морозный дымкой клубился утренний туман. Завизжала на том берегу раненая свинья, в которую угодил улетевший мимо моста болт, вслед за ней остальное стадо рвануло врассыпную, топча людей и добавляя суматохи.

Иней на пожухшей траве на обоих берегах Пивени таял от лившейся на него крови.

– Арина! Уф, насилу мы с Макаром на телеге за вами поспели… Анна Павловна тебя велела держаться! – запыхавшаяся Верка встала рядом, споро изготавливая лук для стрельбы. Арина и не знала, что она тоже стрелять умеет.

– От моста их отгоняй… Лук-то у тебя откуда?

– Эт еще матушкин, – усмехнулась Верка и подмигнула. – Али я не ратнинская? Как ты, в глаз, не смогу, но по телеге с десяти шагов не промажу!

Говоруха вскинула лук. Может быть, меткости ей и не хватало, но силы и сноровки – вполне. Лишними ее стрелы не оказались.

Тем временем Андрей с Титом и Прокопом дошли до телеги, возле которой образовался главный затор, усугубляемый несчастной лошадью, храпящей и бьющейся в спутавшейся упряжи. Андрей, оказавшийся ближе всех к несчастной скотине, взмахнул мечом над ее головой. Арина чуть не вскрикнула, ожидая, что та рухнет под его ударом, но вместо этого упали сдерживавшие ее оглобли, и освобожденная животина галопом помчалась по настилу к берегу, сшибая остатки толпы с моста, а воины, легко перескочив через телегу, по расчищенному ошалевшей конягой настилу вышли на другой берег Пивени.

Там уже в дело пошли кнуты. Андрей с Титом сменили на них мечи, и вскоре перед ними образовался полукруг в десяток шагов, свободный от людей. В нём остались лежать двое замешкавшихся холопов с перебитыми спинами, да еще трое уползали с воем, оставляя за собой на жухлой траве окровавленный след. Андрей кивнул Титу с Прокопом, а сам отступил назад, к телеге, все еще перегораживавшей мост, двумя ударами кнута перешиб поручни напротив нее, подналег с другого края плечом и, расчищая проезд, столкнул ее в воду вместе со всеми пожитками, нагруженными рачительными хозяевами.

Арина вскочила в седло.

– Десяток, слушай мою команду! Взять коней и под их прикрытием на ту сторону по двое бегом! Вера, за мной держись! – и, вскинув наизготовку лук с наложенной на него стрелой, направила своего Мороза по освободившемуся мосту на другой берег.

Девки, прикрываясь конями – стрелков вроде больше не осталось, но лучше не рисковать – перебежали мост и заняли круговую оборону, пристроившись за брошенными отступившей толпой телегами, в том числе и за той, возле которой так и лежали трое неизвестных воев, убитых Ариниными стрелами. Четвертый куда-то пропал, только окровавленная стрела валялась там же; видно, раненого оттащили или сам ушел.

Бунтовщики, увидев, что дорога через мост им теперь окончательно недоступна, кинулись врассыпную. Бежали к лесу, побросав и скотину, и имущество, но несколько человек с совершенно обезумевшими лицами все-таки рванулись навстречу конным, вряд ли сами понимая цель этой самоубийственной атаки.

Они даже до наставников не успели добежать – Арина с Веркой встретили их стрелами, а девки болтами. И бабы с ратнинского тына подсобили: в тех, кто пытался повернуть к мосту, со стены густо полетели стрелы и болты.

Вот тут-то и обнаружились еще двое воев с луками: они из-под самого тына стреляли в отроков на переправе. Хорошо, в толчее прицелиться толком не получалось. Из нескольких стрел, что эти двое успели выпустить, всего две нанесли урон: одной ранило кого-то из мальчишек, а второй задело коня. К счастью, и того, и другого не сильно. Конем занялся Прошка, а отроком – Верка с Манькой. Тут и Арина, наконец, достала одного из лучников стрелой, а второго упокоила с тына одна из ратнинских баб. Больше у бунтовщиков стрелков либо не нашлось, либо те на все махнули рукой и вместе с остальными кинулись к лесу, спасаться, ибо ничего своими стрелами изменить не успевали.

Но отроки уже проскочили мост и помчались по склону, как загонщики с кнутами, заходя с боков, чтобы не дать бунтовщикам уйти в лес. Сгоняли их на луг перед Ратным, как стадо овец.

Трое же наставников верхами, расчищая себе дорогу кнутами, рванули вокруг тына – к противоположным воротам. Макар, свалив с какой-то телеги барахло, подхватил вожжи и, стеганув запряженную в нее кобылу, погнал туда же вскачь – колеса на ухабах чуть в стороны не отлетали.

Арина прикрикнула на девок, чтобы не расслаблялись: нельзя им сразу же от боя отходить, скрутит их, если решат, что все уже. Вот только не кончилось еще ничего, тем более, что по мосту еще проходил Сенькин десяток, поставленный охранять полон – тех, кого успели отловить на том берегу, пока наставники отбивали мост. Ощетинившись самострелами, мальчишки перегнали пленников, напирая на них конями, согнали в сторонку на берегу, заставили всех, не разбирая, лечь на землю лицом вниз и положить руки на затылок. Только одной бабе, с виду самой напуганной и заметно припадавшей при ходьбе на одну ногу, велели собрать титешных малышей, да сесть с ними в стороне, чтоб сама не дергалась и их утихомирила. Она, поспешно кивая, заковыляла выполнять приказ, благо детишек таких нашлось всего пятеро. Своих раненых и покалеченных кнутами, но еще живых, холопы сами перетащили и уложили тут же – некогда было пока с ними разбираться.

– Десяток! Из укрытий не подниматься! Разряженные самострелы зарядить! За тем берегом смотрите! На всякий случай… – скомандовала Арина девкам и, вскочив в седло, уже хотела направить коня в ту сторону, куда подались наставники, но тут неожиданно из леса на противоположном берегу вылетели двое всадников на взмыленных конях. Девки поспешно вскинули арбалеты, Сенькин десяток сомкнул ряды вокруг порученных их вниманию пленников. Арина тоже подняла свой лук, но, приглядевшись, поняла, что на конях сидят отроки. И знакомые – вон тот рыжий мальчишка у них в крепости точно был с десятком Ведени. Бронька, кажется. И второй парнишка тоже из Ратного.

Арина перевела дух: свои, а не подоспевшая помощь бунтовщикам. Мало ли – Аристарх вон говорил, что холопов подзуживают из-за болота.

«Неужто и они со старостой на охоте были, а теперь их в село послали зачем-то? Ну, слава богу! Значит, знают, где мужи, вот и пусть за старостой отправляются. Какая сейчас охота? Тут вон что творится!»

Отроки между тем осадили коней у опушки и растерянно замерли в седлах; похоже, для них все происходящее перед селом стало неожиданностью. Но Бронька узнал девок и Арину, потому что после короткого раздумья двинулся к мосту, а вот его приятель остался ждать у леса. Осторожничали мальцы, и правильно: весь берег кровью залили, трупы валялись, на мосту вообще месиво, а перед Ратным по лугу загонщики с кнутами гоняют бунтовщиков, как зайцев по полю.

Бронька, подъехав к мосту, снова остановился. Никого из мужей поблизости не оказалось, и Арина двинула коня ему навстречу.

– Что застыл, как Лотова жена, отрок честной? Слава богу, здесь еще не Содом и Гоморра, а Ратное. Но еле удержали… Староста где?

– Наставница Арина? – мальчишка то ли только сейчас вспомнил ее имя, то ли не знал, чего еще спросить. Замялся, снова глянул на побоище, сглотнул и выпалил:

– Тетка Настена где? Дядьку Аристарха ранили. Тяжело. Помереть может!

Известие о ранении Аристарха Арину ударило обухом по голове: где-то там в лесу тоже, выходит, бой идет? Неужто все-таки из-за болота напали?!

– Давай сюда! – она подала знак Броньке; не через реку же с ним перекрикиваться? Да он и сам уже направил коня через мост.

– Не знаю я, где сейчас Настена. Вряд ли дома отсиживается – видишь, что тут делается? Может, в Ратном? Там тоже сейчас раненых хватает… – она с сомнением оглянулась на ворота, бой от которых уже откатился, и сейчас около них толпились высыпавшие из-за тына бабы. – Вы-то с кем встретились? – спросила она о самом главном. – У нас тут, похоже, все заканчивается, может, отроков с вами послать? Наставников упредить надо…

– Да и у нас все уже, – Бронька махнул рукой своему приятелю, ожидавшему возле леса, подзывая его. – Отбились. Из-за болота шли три десятка, мы их там в засаде встретили, – пояснил он. – А тут что?

– Холопы бунт подняли.

– Уй, бл… Ой! Прости тетка Арина! – отрок поспешно прикрыл рукой рот, но Арине было уже не до того: Андрей, выехавший из-за тына, звал ее.

– Десяток! По коням! За мной! – она обернулась к мальчишкам. – Ну и вы за нами давайте, заодно и про Настену узнаете.

– Арина! Девок спешивай – с ранеными помочь надо! – еще издалека окликнул ее Макар и только потом разглядел ее спутника. – Бронька, твою кобылу за ногу! Ты откуда?!

– За Настеной я. Дядьку Аристарха посекли сильно. Ратники из-за болота шли, а мы их там остановили…

– Птццц… – так же как и Бронька только что, Макар оборвал почти сорвавшееся с языка ругательство. – На лисовиновской усадьбе она, туда всех раненых собрали, и Андрей поехал бабам помочь… Арина! И этих тогда туда давайте! На телеги их грузите – кто может, сам ушел. Сучка Алена на руках унесла. Плотники это наши… – пояснил он, поймав ее удивленный взгляд. – Раньше нас поспели. Они и не дали ворота вынести, а то бы беда. Вдесятером против толпы решились! Надо же… – Макар удивленно покрутил головой. – Долго продержались! А ведь так бы и полегли тут все, если б мы не поспели.

– Анна, Млава, Прасковья! Телеги, какие найдете запряженные, освобождайте и сюда гоните! Лошадей только успокойте. Остальные – к раненым. Мария за старшую… – распорядилась Арина, слезая с коня. – А мы-то еще думали, куда их ночью понесло… Как они узнали-то?

– Да хрен их знает! Спросим. Похоже, и не знали ничего, просто сюда шли. И Простыня с ними увязался… Его первого и убили… – Макар зло оскалился. – В самом Ратном целое побоище получилось. Бабы говорят, холопки детей ратников хотели похватать, да под их прикрытием выйти… Несколько холопов накануне пришли с подсек, мол, послали их за чем-то, а сами ночью своих баб подняли… Справились с ними, но раненые и убитые есть. Вон, у Луки родню…

Закончить Макар не успел. Млава, услыхав его слова, охнула и взвыла:

– Маманя, бабаня! А-а-а! – сметая все на пути, девка рванулась к своему коню и, прежде чем Макар или Арина успели ее остановить, вихрем помчалась к воротам, оглашая окрестности боевым воплем, словно в атаку шла. Только копья не хватало.

– Стой, дурища! – дернулся было следом Макар, но тут же с отвращением покосился на полуразбитую телегу, возле которой стоял, и плюнул с досады. – Тьфу! Арина, лови сама эту росомаху!

Впрочем, Арина и так уже взлетела в седло и ринулась догонять новоявленную «поляницу».

Несмотря на трагические события прошедшей ночи, явление Ратному обновленной Млавы не осталось незамеченным. Да и трудно было бы пропустить всадницу, во весь опор пронесшуюся с воплем по улицам села, с самострелом наперевес и мотающейся сзади рыжей косой. Арина догнала ее только возле самых ворот усадьбы, где проживала вдовая Тонька Лепеха со своей свекровью.

Не задерживаясь перед распахнутыми воротами, Млава влетела во двор, осадила коня возле самого крыльца и лихо соскочила с седла перед открытой нараспашку дверью:

– Падлы! Всех порешу!

Какой-то холоп, выскочивший из расположенной рядом с домом пристройки, подбежал к отчаянной наезднице, то ли пытаясь ее остановить, то ли взять у нее повод, но тут же рухнул, как подкошенный, от меткого удара прикладом самострела, которым сплеча попотчевала его разъяренная дева.

– Маманя! Живы?!

– Млавушка?! – Тонька Лепеха выкатилась на крыльцо и, попав в объятия любящей дочери, вытерла слезу умиления. – Да живы мы, живы! Напугала-то как! Я уж думала, опять началось… – всхлипнула она и тут увидела лежавшего на земле холопа, пострадавшего от Млавиного рвения при «обороне» родных.

– Да за что ж ты так Пантелея-то? – укоризненно возопила она, всплескивая руками. – Он же тебя с титешного возраста на руках…

– А? Пантелей?! – тут и Млава воззрилась, наконец, на свою жертву. – Да что ж ты под руку-то, не сказавшись?! Я уж думала… – посетовала она сокрушенно и смущенно шмыгнула носом. – Маманя…

– А чего ты в портах? – Тонька ошалело перевела взгляд с дочери на коня и охнула. – Неужто верхом? Млавушка… Как же так-то?

Арина, наблюдавшая от ворот прочувствованную встречу, поняла, что пора вмешиваться, тем более что к месту происшествия уже спешили со всех сторон остальные домашние, голося и причитая.

– Смир-р-рно! – нарочито грозно, чтобы не расхохотаться, рыкнула она. – Кто тебе разрешал оставить десяток? Приказа не слышала? Немедленно в седло и за мной!

То ли сработала уже вдолбленная на учебе привычка, то ли Млава и сама поняла, что от любвеобильной родни пора спасаться бегством, но, услышав строгий голос наставницы, с поразительной готовностью вытянулась, как на плацу, и поспешно рявкнула во всю глотку:

– Виновата, наставница Арина! Слушаюсь, наставница Арина! – и, не мешкая, взлетела в седло, если не орлицей, то, по крайней мере, и не курицей на насест, чем вызвала слаженный потрясенный вздох присутствующих, выражавший то ли всеобщее восхищение, то ли обалдение перед новой ипостасью домашней любимицы, то ли все вместе…

* * *

Раненых свозили и сводили, кто сам мог идти, на лисовиновское подворье. Настена устроила там настоящий лазарет: тех, кому требовалась ее помощь, оказалось слишком много, лекарке некогда было мотаться по всему селу.

Бунт вспыхнул разом почти на всех подворьях, где жили приведенные из-за болота холопские семьи. Кое-кто из куньевских тоже с какого-то перепугу вместе с ними дернулись. Даже у Лисовинов такие нашлись, но баба, что повела за собой остальных, сразу же и свалилась почти без головы: недаром у Листвяны в горнице на стене скрамасакс висел – им она ее по горлу и чиркнула, а остальных девки с самострелами окружили, повязали да в погребе заперли.

Листя со своими самострельщицами и остальных выручила – во многом благодаря именно им бунт в стенах Ратного подавили жестко и быстро, хотя совсем беды миновать не удалось – погибла Беляна. К ней бунтовщики ворвались в первую очередь, да не бабы – трое мужей. Видно, думали, что если подворье старосты захватить, то остальные не сумеют собраться и сообща дать отпор. Но старостиха встретила их с топором и успела-таки одного зарубить и еще одного покалечить, да разве же против мужей выстоишь? Достали вилами.

Кроме нее, еще пятерых убили в драке и семерых – во время штурма, причем двоих в воротах, когда их чуть не вынесли. Тут-то Сучок со своими плотниками и подоспел: если бы не они, все могло кончиться намного хуже. В той схватке полегли четверо артельных и Простыня, который неведомо зачем увязался за плотниками и за ними же в бой попёрся.

Тела всех погибших лежали возле церкви, накрытые дерюгой, над ними хлопотала Улька, читала какие-то молитвы. Ну, как умела, так и читала. У остальных пока что до мертвых руки не доходили – с живыми бы разобраться. Тем более что Настена, наскоро осмотрев самых тяжелых и дав распоряжение своей ученице, уехала с Бронькой.

Отроки, присланные за лекаркой, сменили коней и тут же рванули назад. Настену Броньке на седло подсадили – некогда телегу запрягать, да и вывозить раненых из леса способней на конных носилках. А без лекарки бабы да девки пока что остальных перевязывали и обихаживали, благо и бабы в Ратном дело с ранеными имели не раз, и девки Аринины у Юльки успели чему-то научиться. Ну, и помощница Настены, младшая дочка Фаддея Чумы, хоть и начала обучение у лекарки совсем недавно, и до Юльки ей еще далеко, но оказалась девчонкой толковой, в настоях и отварах худо-бедно уже разбиралась.

Как только спало напряжение боя, подступили другие хлопоты.

Во-первых, заблажили девки, причём каждая на свой лад. Не одну Млаву понесло невесть куда: Проська, а с ней еще трое, чьи матери и старшие сестры жили на сожжённых выселках, узнали среди холопов, согнанных в кучу на лугу перед Ратным, своих же бывших куньевских соседей, тех, кто с их матерями на тех выселках обитал. Еле остановили девок, когда они рванули дознаваться, что с их близкими. Наставники-то уже всё выяснили, только им пока говорить не хотели… Сожгли там всех, вместе с усадьбой. И хозяев, и холопов из старых, кто бунтовщиков не поддержал…

Девчонок затрясло так, что пришлось их по щекам хлестать, чтоб опомнились. По совету ключницы чуть не силой влили им в рот хмельного. Листвяна из запасов Корнея дала кувшин с крепчайшим пойлом, которое обжигало огнем, но помогло: девчонки едва прокашлялись и отдышались, как их разобрало, и бабы чуть не на руках отволокли их в дом отсыпаться.

Остальные вроде держались, хотя Арина сильно опасалась, что их тоже начнет трясти – после того как сами и убивали, и под смертью побывали; порты чуть не до колена в кровище угваздали, когда по мосту шли, да и потом не легче пришлось: погибшие на выселках – и им родня.

Но вроде обошлось. Хоть и грешно такому радоваться, но помогло то, что почти все они и нападение на родную весь, и гибель близких, и полон однажды уже пережили. Сама Арина крепилась только из-за девчонок – невместно наставнице на глазах у воспитанниц расползаться киселём! – да старалась не думать о том, в кого ее стрелы попадали в толпе. И только разобралась с Проськой, как вдруг накрыло Андрея!

Он, разумеется, и виду не показывал, что ему худо. Просто в сторонку отошел, враз побледнел, как снятое молоко, и стал по стеночке сползать! Хорошо, она увидела, кинулась, подхватила, а там и мужи подбежали – помогли завести в дом, снять доспех и уложить. Осмотрела его – нет, не ранен! Ну, не от переживаний же его так повело, чай, не девка!

Хорошо, быстро в себя пришёл, дали ему какого-то укрепляющего отвара, но слабость его настолько скрутила, что рукой шевельнуть не мог, не то что встать. Прокоп с Макаром, правда, Арину успокоили, сказали, что Немой просто не рассчитал сгоряча своих сил. Рановато ему пришлось воевать после ранения: мало того, что мечом и кнутом намахался так, что иной здоровый с ног свалился бы, да еще потом и телеги переворачивал, и раненых носил… Вот и не выдержал.

Настена, когда вернулась и его оглядела, то же самое подтвердила, хоть и ругалась при этом – и Корней бы, наверное, позавидовал. Велела неделю лежать, не вставая, есть побольше потрохов, да еще пару недель чтобы даже не думал за что-то тяжелое браться. Потихонечку расхаживаться надо.

А потом отволокла Арину в какой-то закуток и зашипела на ухо не хуже гадюки, которой на хвост наступили:

– Не вздумай к нему пока с любовью приставать! Погоди пару недель – соври чего-нибудь, коли сам полезет. Это дело у мужей силы забирает не меньше, чем война, поняла? Чего смутилась? Я дело говорю. Знаю я вас – после боя-то потянет, небось… После смертей всех к жизни тянет.

Арина аж губу закусила. Не от смущения, нет, – по больному Настена попала! И в крепости, и в Ратном, наверное, все давно были уверены, что они с Андреем живут как муж и жена. А вот и не было ничего еще! Не было и все тут! И не потому, что она противилась – не дура же, тем более все давно для себя решила.

Похоже, Андрей до сих пор не мог поверить, что счастье возможно, и боялся привыкнуть – вдруг оно исчезнет? За руку держал, обнимал, к волосам губами прижимался, случалось, смотрел так, что у любой женщины сердце бы ёкнуло. И всё! Хоть плачь! Но не Настене же сейчас про это рассказывать, тем более что она права – разбирает-то как! И именно после боя! Если бы он в силах был – сама бы его на сеновал потащила, ей-богу! Сколько дурака-то валять можно? Живые же оба… Но, видно, не судьба, опять ждать придется. Поэтому Арина только кивнула лекарке – пусть думает, что хочет, в конце концов.

* * *

Село, приходящее в себя после бунта, гудело до позднего вечера. В крепость послали гонца с известием, что отбились, но до завтра задержатся в Ратном – не в ночь же уходить! Кроме того, следовало дождаться возвращения воинов от болота, да и вообще помочь разобраться с бунтовщиками.

Холопов, собранных после боя на лугу перед воротами, и тех, кого отловили позже в лесу, связали да заперли в погребах и закутах понадежнее. Некоторые сами пришли, правда, уверяли, что они-де в бунте не участвовали – убежали с выселок, когда там началась резня, и прятались в лесу с семьями, чтоб их за болото не угнали. Правду говорили или себя выгораживали, предстояло выяснять. Ещё важнее было выяснить, все ли пришлые вои, которые командовали бунтовщиками, убиты или какие-то ушли, а то, не приведи Господи, среди остальных холопов затесались.

Так что пока под охрану посадили всех. Сторожили их вначале отроки, что прибыли из крепости, а к вечеру вернулись из леса ратнинские мужи с мальчишками. Аристарха привезли без памяти, но живого. Настена не обнадеживала, но и не похоже, чтобы вовсе отступилась. Уж Арина-то сразу приметила: не так лекарка держалась, когда Андрея привезли, значит, рано еще старосту хоронить, хоть и порубили его сильно. Говорили, Аристарх в одиночку чуть не десяток противников возле себя держал, пока к нему помощь не подоспела. Уже раненый, до последнего мечом махал и упал, когда кровью истек.

Вот когда мужи из леса вернулись, тогда всех в селе окончательно отпустило: бабы сразу оживились и собрались возле всё того же дисовиновского подворья, языками почесать. То, что в прошедшую ночь и днём казалось ужасом, теперь вспоминали со смехом.

– А Клавдюха-то, молодуха Сидора Рыбака, чего уделала, слышали? Одна от Сиротихи отбилась. Та с ножом на них…

– Да ты что? Сиротиха же коровища здоровая, Клавдюха против нее сопля соплей. А Дарья куда смотрела?

– Куда-куда… пока она за кочергу хваталась, Клавдюха кадку с тестом вздела да той на голову! И как подняла-то? Кадка-то тяжеленная! А потом уже и помощи не потребовалось, да и не могла Дарья…

– Чего не могла?

– Да от смеха угорала, пока Клавдюха Сиротиху – с кадкой на голове и всю в тесте – бодала ухватом, что тот козёл. А сама при этом слезами обливалась – говорит, из-за тебя, сука, сколько хлеба в помои, меня матушка-свекровь убьет…

– И чего Дарья?

– Отсмеялась и насилу сноху успокоила… Ничё, слёзы бабе не в укор, главное, не растерялась! Даром, что молодая совсем.

– Ну так ратнинская же! Наших не замай!

И то, как какая-то баба с перепугу в колодец сиганула – прятаться, еле дуру оттуда достали. И каким чудом жива осталась? Как-то удачно у нее получилось там зацепиться, а как – и сама не помнила.

И то, что Лушка Безлепа совершенно неожиданно для всех проявила невиданную отвагу, рванувшись на помощь своей соседке, которая от холопок, пытавшихся добраться до ее детей, в одиночку отбивалась дрыном.

Если бы не Лушка, поди, и не отбилась бы, а та орлицей налетела, вцепилась клещом в зачинщицу и всю морду ей о бревенчатую стену избы раскровянила в блин – лупила и мутузила, пока не отобрали.

– Вот те и Лушка! Квашня квашней, а тут…

– Как за своё вцепилась…

– Так ведь и правда за своё! Она ж не кого-нибудь, а Желаниху метелила!

– Желаниху? Эт за которой она тогда по селу с кочергой гонялась и грозилась в болоте утопить?

– А то! Её кобель плешивый к той холопке давно подкатывал, а тут Лушка и дорвалася!

– Да неужто? Вот же повезло бабе! Эх, знать бы заранее – кобеля её на выселки перед походом на недельку сплавили бы погулять, так она одна всех тамошних у ворот, поди, положила бы!

– А то! И воев бы снесла мимоходом, чтоб не мешали!

– Надо будет теперь сотника просить, чтоб он её плешивца отдельно поблагодарил.

– Эт за что же?

– Как за что? За то самое – за правильный выбор! Спасибо, он не к соседке под юбку полез, а к холопке – с понятием человек!

Удивила и Егорова жена. Холопки к ней шли за детьми и ничего не опасались. Поди, больше ожидали получить отпор от старшей дочери, чем от хозяйки; что Марьяна у Егора зашуганная и от любой толпы шарахается, в селе знали все, тем более холопки про свою хозяйку. Что там у них случилось, бог весть, но когда бабы младшую дочку потащили из постели, то мать не выдержала, схватилась за нож. Те от неожиданности и отмахнуться не успели: Марьяна одной в шею сзади ударила, а второй, когда она на шум оглянулась, нож по рукоять в глаз всадила. На третью бабу уже старшие дочери навалились – так и отбились. Все бы ничего, но как бы бабонька теперь последнего разума не лишилась – без памяти лежит в горячке, никого не узнаёт. Настена сказала – оклемается, но не скоро. Может, тогда и вовсе от своего страха излечится, если повезет. А пока ей только хороший уход нужен.

Вспомнили бабы и про Ульку-Молитвенницу. Как водится, сошлись на том, что в ее снах предсказывался именно бунт, только они тогда не поняли. Вроде бы видела она, как покойный отец Михаил с молитвой обходил Ратное, а в это время враги из-за тына ломились, и бой шел. Когда она этот сон пересказывала, бабы были уверены, что ей в очередной раз снится нападение ляхов, а выходит, вон оно что! Предупреждал их так отец Михаил – и с того света берёг Ратное.

И сама Улька с иконой всем под ноги лезла, когда бунтовщики в ворота рвались, молитвы бормотала – просила отца Михаила помочь. Тогда-то её гнали и отмахивались, а ведь Сучка с его людьми она первая заметила.

Кто-то из артельных в себя пришел, рассказал: у Сучка зуб с вечера заболел, аж подвывал, бедолага. Они всё равно в Ратное собирались, тын перед ремонтом проверять, что ли, а он из-за боли не стал дожидаться утра, как уговаривались, погнал своих артельных среди ночи через лес, к Настене спешил, а сейчас вон лежит, и не до зуба ему. Правда, Алена сказала – выбили и больной, и ещё пару, но это и не важно. Главное, вовремя плотники поспели, чтоб ворота отстоять. Не иначе, отец Михаил их и привел.

Разговорились бабы, выпуская в смешках пережитые напряжение и ужас. Вот и про бой, в котором старосту ранили, стали языки чесать, хоть и с оглядкой. То, что про охоту Аристарх нарочно сказал, и мужи на самом деле шли засаду устраивать, уже все поняли. Но слухи про то, что там случилось, разнеслись немыслимые – вероятно, мальчишки наговорили всякого. А потом бабы еще от себя напридумывали, и если вначале шептались, то очень скоро заговорили вслух, мол, старосте лес наворожил. Потому и узнал он, что придут ратники из-за болота.

Мало того – встретили их именно в том месте, где он указал. Потому и засаду сумели устроить заранее, и побили находников малыми силами. Воинские ученики да десяток ратников, из которых одна половина увечных, другая после ранений ещё не оправилась, положили три десятка воев. А кого не побили, тех в лесу потом мертвыми сыскали – кого с пробитыми головами, а кого будто медведь заломал.

Взрослые воины на все расспросы отмалчивались и отмахивались, хотя баб сильно не окорачивали, а у самого старосты и не спросить – он без памяти. А был бы в памяти, к нему никто бы лезть и подавно не рискнул, тем более сейчас, когда Беляна его, продырявленная вилами, возле церкви лежит не похороненная. И как ему сказать, когда очнется?..

А ночью пошел снег. Первый выпал, да так, что засыпало все вокруг. Арина под утро во двор выскочила и замерла у дверей – словно пухом лебяжьим накрыло село. На всех столбах нашлепками белые шапки, деревья будто в меду вываляли и в тот пух окунули. Светло почти как днем, хотя до рассвета еще далеко – солнце только чуть подсветило небо над лесом. И тишина – аж уши заложило…

* * *

Из Ратного уходили на следующий день, после обеда. Девки, как и отроки, верхом в походном строю. Серьезные, но гордые собой невероятно: они тоже в бою побывали и не просто так сейчас в седлах в мужских портах да с самострелами за спиной красовались на виду у всего Ратного, вышедшего их проводить, а по полному праву. Не скажешь, что это они совсем недавно, приезжая в церковь, дразнили ратнинских – крутили хвостами в невиданных платьях. И у ратнинских баб с девками, что смотрели сейчас на них без привычной завистливой досады, и у всего девичьего десятка совсем другие лица были.

Арина тоже ехала с ними верхом в полном облачении – с оружием, в шлеме и в доспехе, хотя предпочла бы в санях, рядом с Андреем. Он хоть и пришел в себя настолько, что мог передвигаться без посторонней помощи, но о том, чтобы в седло сесть, и речи не шло.

«Эх, вот бы и мне сейчас возле него по морозцу под тулупом пригреться! Но нельзя – и так осталось всего двое наставников, способных сидеть в седлах – Прокоп и Тит».

Макар с Андреем ехал в санях, за возницу, хотя видно было: все бы сейчас отдал, чтобы Верке своей вожжи сунуть и вот так, верхом гарцевать… Но из-за ноги не может. Зато сама Верка всем довольна – и тем, что успела повоевать, и тем, что родня вся цела, и даже первым морозцем, схватившимся по снегу, тоже довольна. Щеки, как яблоки наливные, зарумянились, и глаза горят.

Несмотря ни на что, выглядел их выезд внушительно: из Ратного вышли четыре десятка воев в конном строю по два, и несколько груженых саней – прямо войско с обозом!

«Обоз» и впрямь собрался неожиданно большой. Во-первых, помимо Макаровых саней, пришлось лошадей еще запрягать и сажать за возниц отроков: забирали раненых в бою плотников, а из них никто легко не отделался. Только Сучка оставили Алене выхаживать, ну так попробовал бы кто его у нее забрать!

А остальные, даже те, кто еле языком ворочал, решили домой, в крепость, по снежку добираться, тем более, с такой охраной, мол – все спокойнее. Настена, осмотрев их, не препятствовала, только велела под Юлькин надзор сразу же отдать: ранены почти все тяжело, хоть угрозы жизни и не было. Разместили их на двух санях, с удобством устроили на сене да укрыли потеплее.

А во-вторых, жены Прокопа и Тита наконец сподобились перебраться в недавно отстроенные дома на посаде – тоже потому, что в сопровождении четырех десятков по лесу ехать спокойно и безопасно. Когда еще такой случай представится? Ну и нагрузились, естественно – одними санями не отделались: и детей увезти, и вещи необходимые, и скотину с собой гнали. И холопов на новое хозяйство прихватили, а те тоже не с одной котомкой в дорогу двинулись.

Бабы донимали вопросами Верку, ибо мужья их были заняты при отроках, отвлекаться им некогда, вот хозяйкам и пришлось самим разбираться, что да как. Говоруха почувствовала себя не иначе как обозным старшиной – во всяком случае, именно она вовсю распоряжалась, куда кому свои сани ставить и за кем держаться, да что в дороге делать, если велят остановиться.

В общем, тронулись.

Когда последние сани съехали с моста и на него вступили первые всадники из замыкающего десятка, раздался пронзительный свист со стороны Ратного. Еще не смолкли заливистые трели, как Прокоп рявкнул:

– Десяток, ко мне! Самострелы к бою!..

И снова свист, но уже иначе, словно успокаивая. Еще до того, как Прокоп скомандовал отбой, Арина облегченно перевела дух – обошлось… Но все-таки, что там у них случилось?

Из-за тына, со стороны, где располагалась Настенина избушка, выехал конный разъезд – семь всадников. Спокойно ехали, как у себя дома… Арина напряглась было, но тут увидела, как заулыбался Прокоп, махнул рукой отрокам, чтобы возвращались на мост, откинул за спину самострел и пустил коня навстречу всадникам.

Сотня вернулась!