Глава 1

Когда енисейские губернские власти получили донесение Иркутского полицмейстера о гибели Александра Киприяновича Сотникова, они с облегчением вздохнули и без проволочек дали разрешение на въезд в Туруханский край Елизавете Никифоровне и Иннокентию Киприяновичу, подписанное новым губернатором Александром Николаевичем Гирсом. В декабре 1906 года Сотниковы на почтовых лошадях прибыли в Туруханск и направились для регистрации к отдельному приставу. Он сидел в канцелярии и писал какую-то бумагу. Настольная лампа с матовым стеклом помаргивала, будто не хватало керосина. Пристав отрывался от листа и то вытягивал фитиль, то опускал, чтобы напитать керосином. Нервничал и в душе костерил уборщицу, не заправившую лампу с утра. Услышав стук, он оторвался от бумаги, застегнул верхнюю пуговицу кителя и недовольно сказал:

– Войдите!

Канцелярию заполнили бывшие ссыльные, запорошенные снегом.

– Здравия желаем, господин пристав! – отчеканил Иннокентий Киприянович и снял шапку.

– Здравствуйте, господа Сотниковы! Что за нелёгкая принесла вас в такую пургу? Аль погоды лучше не нашли? – задёргал он правым усом. – Присаживайтесь!

– Пурга – не пурга, а пришлось зайти к вам на огонёк! Теперь всё по закону делаем, ваше высокоблагородие господин отдельный пристав! Возвращение с высылки – дело державное. Пришли отметиться, а то ненароком и домой не пустите, как семь лет назад, – язвительно сказал Иннокентий Киприянович. Сегодня ему хотелось как можно сильнее уколоть пристава за его беззаконие, допущенное с их высылкой.

– А вы, господа Сотниковы, меньше ерничайте! Можно и законы знать, и под них попасть! Это в наше время несложно! Предупреждаю! Если хоть одно донесение поступит на вас, – снова упеку на выселки. Правда, подальше, чем Красноярск.

– Вы не стращайте, господин пристав! За доносы и клевету мы сами найдём управу на ваших осведомителей, таких, как Павлы, Головлёв и Волошников, а вашего Терентьева надо гнать со службы в три шеи за подлость! – ответил Иннокентий Киприянович. – Такие люди и позорят судебную систему России.

Лицо пристава налилось кровью.

– Опоздали, господа! – довольно потирая руки, сказал пристав. – Терентьев переведён в Канск, а Волошников утонул сегода. Остался Головлёв, но он при власти. Его не свалите. Держит в руках весь Дудинский участок.

– Ничего! И до него дойдёт кара Господня! А уж вам за стряпню судебных дел на доносах придётся на том свете в смоле кипеть!

Кончилось терпение у пристава! Вскочил, забегал туда-сюда по кабинету, на коротеньких жирных ногах.

– Я зарегистрировал – и мотайте отсюда, пока в острог не определил. Ишь, умники нашлись. Привыкли над людьми издеваться. А Бог шельму метит. Вот и получили по заслугам. Честь имею! – показал рукой на дверь.

Иннокентий Киприянович и Елизавета Никифоровна нарочито медленно поднялись с широкой лавки, пододвинули её к стенке, посмотрели на беснующегося пристава. Сотников напоследок сказал:

– Успокойтесь, господин отдельный пристав, а то удар хватит. Лицо из красного станет синим. А если бы вам наши семилетние страдания? Наверное, давно бы окочурились! Людям бы спокойнее жилось. Ложитесь на лавку и успокойтесь, а то из-за вас ещё, не дай бог, мы опять пострадаем.

Пристав схватился за сердце. Лицо его действительно посинело, и он медленно опустился на лавку. Пот градом катился по лбу. Елизавета Никифоровна поднесла стакан с водой. Он отпил несколько глотков и дрожащими руками расстегнул китель. Потом, тяжело выдавливая слова, прошептал:

– Всё же довели меня до кондрашки Сотниковы. Не семь лет назад, а сейчас. Уходите вон, пока я в острог не упёк.

Иннокентий Киприянович, выйдя на улицу, засмеялся:

– Вот она, Лизонька, власть какая! Гнилая и трусливая! Чуть нажали – и сразу с копыт. Знает грех за собой, оттого сердцем мучается.

Через три дня пурга стихла, и Сотниковы, пересев на оленьи упряжки, двинулись по зимнику до Потаповского. Анна Михайловна, укутав поверх одеяла нганасанской паркой двухлетнюю Машеньку, частенько заглядывала в спящее личико.

– Ну, как там доченька? – спрашивал с другой упряжки Иннокентий Киприянович. – Не застыла?

– Спит, как маленькая тунгуска. Только ноздрики раздуваются, – радостно отвечала жена.

Первый день олени входили в ритм бега. Каюры ежедневно прибавляли время езды, чтобы постепенно втянуть в многодневный аргиш и животных, и людей. Пройдя шестьдесят вёрст, в сумерках направились к избе поселенца Лаврентия, кормившего ездовых собак. Увидев четыре нарты, быстро вывалил из ведра в корыто остатки корма и мигом кинулся в избу. Иннокентий Киприянович на ходу соскочил и окликнул:

– Лаврентий, стой! Это я, Иннокентий, купец! Куда ты дёру-то дал? Испугался, что ли?

Хозяин, нехотя остановился, всмотрелся в окликнувшего его незнакомца и только теперь узнал Иннокентия Киприяновича.

– Забоялся я! Думал, чужие! Темень, не разглядел, – оправдывался он, разводя руками. В свете керосиновой лампы, падающем из окна, виднелась левая часть лица, клок бороды и половина туловища в овчинном полушубке.

– Приюти четверых на ночь, я заплачу! У жены на руках двухлетняя дочь, – объяснил Сотников.

Лаврентий покрутил головой, вглядываясь в темноту, словно хотел проверить, а никто ли не подсматривает за ним из его соседей-скопцов.

– Грех нам принимать людей другой веры, Иннокентий Киприянович! – сказал он. – Наши осудят меня за это.

– А ты накажи жене и детям, чтобы нигде словом не обмолвились, что мы у тебя ночевали! – наставлял Сотников. – А поутру мы уедем.

– Ладно! Ради тебя, Иннокентий Киприянович! Ты сколько раз уступал мне цены, да и в долг давал товары, – сказал Лаврентий. – Проходите в избу!

Через тёмные сени прошли в чистую половину. Справа Иннокентий увидел горницу с побелённой печью, голбцом и полатями, у стен стояли две лавки, дверь вела в чистую комнату.

– Раздевайтесь! Спать будете – двое на полу и двое – на полатях. Пол у нас устлан волчьими и собачьими шкурами, так что не застынете, – сказал хозяин. – Агафья! Приготовь-ка гостям ужин! Чай, целый день в дороге.

Агафья молча засуетилась на кухне, загремела посудой, застучала ножом. Гости сидели на лавке, отдыхая от дальней дороги.

Иннокентий Киприянович знал, как появились ссыльные скопцы в низовье Енисея, и не раз видел их радения. Таинств церкви они не признают: брака у них нет, крещение они осмеивают, называя его только водным, тогда как человек, считают они, нуждается и в духовном крещении. Причастие они отвергают, употребляя квас с калачом. Сектанты считают скопцом Христа за то, что он был обрезан по еврейскому обычаю, и в песне херувимской вместо «тайно образующее» они читают и поют «тайно обрезающее».

Пока хозяева возились на кухне, Иннокентий шёпотом рассказывал жене и Елизавете Никифоровне о причудах их веры.

– Самая гнусная особенность их секты – это уход от боренья со страстями, возвышая самого себя.

– Зачем же тогда жить на свете, если убегать от любви, от плотских наслаждений! – возмутилась Анна Михайловна. – А как же продолжение рода?

– Тише! Не задавай мне таких вопросов. Они очень суровы к чужой вере. Собьёшься в тундре или в тайге с дороги, они никогда не укажут верный путь. В лучшем случае отмолчатся при встрече с иноверцем или укажут дорогу на верную гибель. Это же раскольники. Они не признают нашу веру. А православных христиан считают своими врагами, – прошептал Иннокентий Киприянович. – За это и сослали их к черту на кулички. Чтобы поскорее вымерли. А они четверть тысячелетия живут и веры не теряют. Вы не бойтесь их мрачных лиц. Это они от горестной жизни. Нас приютили – и слава Богу! Отдохнём в тепле, а каюры поспят на нартах у костра. Им не привыкать.

Следующую ночь провели в Усть-Курейке, затем – в Карасино, на пятые сутки – в Плахино, а на шестые – уже были в Потаповском.

Вся родня Ивановых собралась в большом доме Сотниковых по случаю возвращения ссыльных. Анна Яковлевна отвыкла от такой семейной суеты, сидела в зале с восьмилетней Екатериной и разглядывала и приехавших гостей, и своих сыновей, и невесток. В дом возвратилась давно ушедшая радость: голоса детей и внуков. К Екатерине то и дело подходила Елизавета Никифоровна, протягивала привезённые подарки, пытаясь вызвать к себе дочернюю любовь. А девчушка воспринимала свою мать, как незнакомую тётеньку из многочисленной родни Ивановых. Могла ли двухлетняя девочка запомнить маму, покинувшую её на шесть долгих лет высылки? Конечно нет! И та единственная иркутская фотография, висевшая на стене, где были сняты папа, мама и братья, давала лишь зрительное, но не душевное восприятие родителей и братьев. В сознании единственным родным человеком была бабушка Аня. Бабушка чуть ли не каждый день внушала внучке, что у неё есть, как и у всех детей, отец Александр и мать Елизавета. Девочка понятливо кивала, но по выражению глаз бабушка понимала, внучка по-прежнему не ощущает к ним никакой душевной тяги и не воспринимает себя их кровной частицей. Девочка теснее прижималась к бабушке, брала её под руку, будто боялась потерять Анну Яковлевну. Даже Анна Михайловна, показывая дочь бабушке и Екатерине, не могла вызвать у девочки интерес к своей младшенькой двоюродной сестрёнке.

– Скажи, Катюша, а у тебя кукла есть, с которой ты играешь в «дочки-матери»? – спросила Анна Михайловна.

– Есть, тётя Аня! Её зовут Соня! – загорелась глазами девочка.

– Значит, ты её умываешь, одеваешь, косички заплетаешь и поёшь колыбельные песни, когда укладываешь спать?

– Да, а ещё мы ходим с ней играть в снежки, когда на улице тепло. Летом даже на лодке катались по реке.

– Тогда ты сможешь быть мамой и у своей сестрички Машеньки! Забавлять её, чтобы не было скучно. Ты уже большая девочка и всё умеешь.

Анна Михайловна бросила на ковёр одеяло, посадила Машеньку на пол, обложила игрушками и сказала:

– А ну-ка, Катенька, покажи, как ты умеешь играть с маленькими детьми!

Она присела на колени и заговорила «материнским» языком с сидящей на одеяле Машенькой. Вскоре она «кормила грудью» и свою Соню, и сестру Машеньку. Лишь изредка поглядывала на бабушку, будто спрашивала: «А ты не обижаешься на меня, что я тебя оставила?» Но бабушка ласково улыбалась и думала, как восстановить дочернюю любовь Катеньки к Елизавете Никифоровне, чем привязать девочку к матери.

Снова вошла Анна Михайловна и радостно всплеснула руками:

– Ой, какая у нас появилась заботливая мама Катя! Её детки, Соня и Маша, умытые, одетые, накормленные и не плачут.

Катюша от похвалы подняла голову и взглянула на бабушку, мол, видишь, как я умею ладить с детьми.

– А как тебя называют твои малышки? – спросила Анна Михайловна.

Та удивлённо подняла брови:

– Как называют? Мама Катя!

– Значит, ты для куклы и Машеньки являешься мамой? А у тебя, кто мама?

– У меня? – она посмотрела на бабушку. – Вот моя мама!

– Нет, Катюша! Это бабушка. Бабуля Аня. А маму твою зовут Елизавета. Имя длинное. Можно мама Лиза. Это она тебе много подарков привезла. И посылки отправляла из Красноярска.

Катюша не понимала, о чём говорит тётя Аня.

– Почему я должна называть её мамой? Потому, что она подарки привезла? Дак и вы с дядей Кешей мне платья дарили!

– Нет, Катюша! Подарки здесь ни при чём! Она родила тебя, понимаешь?! Потом кормила, как ты свою куклу Соню.

– Зачем она оставила меня? Нам с бабушкой было грустно. Мы часто плакали. Видите, бабушка Аня и сейчас плачет, чтобы я не оставляла её.

– Аннушка! – сказала шёпотом бабушка. – Катюше надо время, чтобы разобраться: кто есть кто. И не просто понять, а душой почувствовать.

– Да! Здесь многое зависит от Елизаветы. Если она не будет с ней заниматься, а уйдёт с головой в торговые дела, то может дочь свою к себе не вернуть.

– Ты о чём, Аннушка, говоришь! Такое допустить нельзя! Внучка растёт, и с каждым днём ей труднее избавиться от того, что было заложено ранее.

– Ладно, я подробно объясню Елизавете и посоветую, как найти подход к ребёнку. А это не так уж и легко.

За столом помянули покойного Александра Киприяновича.

– Надёжный был мужик! Я с ним жила – беды не знала. И сыта, и богата, и вольна. Не давил меня своим богатством, не понукал, как батрачкой. Много души в семье оставлял.

– Зато в тундре норов показывал! Я не понимаю, как он мог домашнюю душевность куда-то прятать, а взамен кичиться жестокостью! – удивлялся Иннокентий Киприянович.

– О покойном говорят: или хорошо, или ничего! – остановил Василий Никифорович. – Негоже, Кеша, говорить так. Жил по характеру. Он завернёт какой-нибудь крендель, а потом переживает наедине. Не хотел, чтобы люди видели, как он страдает из-за своего норова.

– Да я ведь худого о нём ничего и не сказал. Я просто удивляюсь, как в нём соседствовали доброта и жестокость, – оправдывался Иннокентий.

– Потому в отличие от нас натура у него богатая была. В ней перемешалось всё. И очень много. Он не успел полностью раскрыть себя. Я на него не в обиде, хоть не раз перепадало от него по морде. Я был рыбаком, а стал купцом благодаря его тщанию. Торг он знал, как свои пять пальцев. И никому из купцов, даже именитых красноярских, не позволял влазить в его вотчину. Вот и пострадал за это. Что законы нарушал, это все знают. А кто из нас живёт по закону?! Но не закон его сгубил. Сгубила зависть соперников. Или, как говорят купцы-модники, конкурентов. Александра не стало, и мы с вами в торге долго не протянем.

– С такой властью не только мы, но и Россия долго не протянет. Гнилая она. По мелким людям бьёт, а крупные – сами её избивают. Японцам войну проиграла, лишившись половины Сахалина! Квантунскую область с Порт-Артуром и Маньчжурскую железную дорогу отдала в аренду! А что творилось в Красноярске в прошлом году? А в Ачинске? Железнодорожники бастовали, баррикады построили. Дело дошло до стрельбы. Поезда не ходили. Ни полиция, ни казаки не могли справиться с рабочими. А над одиночками власть любит поиздеваться.

– Да дело не только во власти. Свои же братья-купцы за горло возьмут. Вон Ксенофонт Пуссе, француз недобитый, встал на ноги и уже свысока посматривает на наших приказчиков. Установил мотор на своей трёхтонке и на буксире тащит за собой ещё две лодки, – покуривая, рассуждал Василий Никифорович. – Теперь все возвернулись домой. Надо дружно впрягаться в лямки и тащить торговые нарты, а то многие выскочки обошли нас кое в чём.

– Что и говорить! Покойный Александр был всему голова! Силой, умом и необузданностью норова он приводил в трепет не только инородцев, но и заезжих купцов. Из нас, сидящих здесь, никто не сможет себя так высоко поставить. Я сомневаюсь, что мы сможем поднять своё дело хотя бы до уровня одна тысяча восемьсот девяносто девятого года. А надо! Люди на станках множатся. Посмотрите, только в Потаповском за последние семь лет сколько срубов прибавилось, сколько людей новых появилось! А если взглянуть на всё низовье! Стало быть, торг нам бросать не с руки! Другого ничего мы делать не умеем, а жить привыкли на широкую ногу. А лишь с охоты и рыбалки богатым не станешь. Надо приказчиков проворных искать. Сидельников умер. Дмитрию Сотникову под семьдесят. Сыновья Мотюмяку Хвостова продали оленье стадо Исааку Манто. Теперь он занимается гоньбой и сдачей в аренду саночных оленей. Может, самого младшего, Костю, приучим к торгу. Грамота у него есть, да и голова не мякиной набита.

Константин заулыбался, довольный доверием сестры.

– Могу и поторговать, пока холостой. А как женюсь, то неловко будет жену надолго одну оставлять. Она догляду моего затребует. Бабы без мужиков долго не могут. Их злость одолевает. По всем вам вижу!

– Не о том речь, брательник! – остановил Василий. – В навигацию надо сюда товар доставлять, контракты заключать на поставку муки, сахару, чаю, табаку, пороху, дроби. Да и всякой всячины. Баржи фрахтовать. Но, главное, цены знать. Не переплатить при покупке и не продешевить при продаже.

– Я понял, Василий Никифорович! Всё, чем занимался Дмитрий Константинович Сотников, теперь ляжет на меня, – ответил Константин.

– Я тебе всё покажу и расскажу, сведу и с купцами, и с банкирами, и с пароходчиками, и с гужевиками. По железке прокачу! – пообещал старший брат.

Иннокентий во время разговора с усердием хлебал уху из осетрины, прислушивался к рассуждениям братьев Ивановых и понял, они его уже не берут в расчёт. «Ивановы, хоть и родня, но сейчас пекутся лишь о своём торге, – думал он, наслаждаясь ухой. – Может, это и к лучшему. А с Наумовым мы кое-что подтянем. А Елизавета, баба хваткая, не даст захиреть Сашкиному делу. Кяхта пока не заглохла. Товары справно идут Лизаньке. Дай Бог, им удачи!»

Через неделю Иннокентий Киприянович с семьёй уехал в Дудинское. Погостили у Анниных родителей, похвастались дочерью Марией и через десять дней собрались в Ананьево. К вечеру у крыльца дома Михаила Петровича появились четыре упряжки оленей. Наумов, не сходя с нарт, постучал хореем в освещённое окно. Метнулась тень. «Видно, хозяин!» – подумал Михаил Степанович и проворно соскочил с нарт, поставил поперёк оленей, затем подошёл к двери. В катухе завозились собаки, учуяв упряжки.

– Заходи, Степаныч! Ждём тебя второй день. Молодые сложили кладь. Осталось, увязать на нарты. Да ты проходи, отдохни с устатку! – открыл дверь Михаил Петрович Иванов. – А зятёк уж прилёг на покой. Сейчас поднимем.

Наумов обмёл гусиным крылом снег с бокарей, сбросил парку и вошёл в кухню. В лицо пахнуло тёплым запахом подходившего теста и подсыхающих на полатях дров. На печи стояли два вычищенных до блеска чайника, на столе у окна – ведёрный самовар.

– Эй, купец, встречай своего приказчика! – сказал тесть в проём двери спящему Иннокентию.

Заскрипела кровать, и из двери показалась взлохмаченная льняная голова Иннокентия. Он как был в исподнем, так и кинулся обнимать Михаила Степановича.

– Ну, слава Богу! Наконец вы вернулись, Иннокентий Киприянович! А то вся душа изболелась за ваше хозяйство. А тут ещё Головлёв, как репейник к заднице, пристал. Всё искал что-то. Весь товар обнюхивал и зимой, и летом. Да шиш ему! Ничего не нашёл крамольного, – рассказывал приказчик.

– Садись, Михаил Степанович, за стол! Ужинать будем да тебя слушать, – пригласил хозяин. – В письмах столько не обскажешь, как в говорке.

Сидели допоздна. Водку пили понемногу, по очереди курили, открыв дверцу печки, и неспешно говорили.

– Я, зятёк, дважды в году бывал у Михаила Степановича в гостях. Зимой и летом. У него везде порядок. Твой пятистенок ухоженный. И двор, и лабазы, и мерзлотник – любо-дорого посмотреть. И батраков научил находить себе работу! – хвалил приказчика Михаил Петрович Иванов. – Да и от Головлёва, что ни говори, а отбоярился. Как тот ни пытался ещё напакостить – не вышло. Я сам к Павлу ходил, просил, чтобы он от тебя отступился. В осерде он на тебя, Кеша. А за что – не говорит.

– Он на меня давно зло носил, да побаивался. А когда Сашку зацепили, он пошёл строчить доносы приставу. Встречал я его на улице. Глаза, как были бессовестные, так и остались. Он, по-моему, уже не казак, а жандарм. Да Бог ему судья! Что о дерьме говорить! – ответил Иннокентий Киприянович.

– Головлёв Головлёвым! – сказал тесть. – А сколько людей ушло за эти семь лет! Не перечесть! Царствие небесное Хвостову, Сидельникову, Сурьманче, братьям Кокшаровым, Буторину и Герасимову. А какие были работники! И бабушка Манэ, и шаман Нгамсуто, и князец Сынчу приказали долго жить. Каждый ушедший год уйму людей забрал с собой, чтобы не быть одиноким. Давайте выпьем за людей, на которых держалось низовье.

– Помянем и другов, и недругов, оставивших грешную землю. Там все равны: и злые, и добрые, и бедные, и богатые, – добавил Наумов.

Каждый из троих поднял стакан и начал вспоминать покойных. Воображение нарисовало пять-шесть лиц, потом они исчезли, будто за снежной пеленой, и у каждого из поминающих озноб невольно пробежал по спине: «Как им там, в вечной мерзлоте?» В глазах появилась печаль. Пили мелкими глотками. Один глоток за одного усопшего, а последний за всех, на кого не хватило в стакане и кого не вспомнили. Перекрестились для порядка.

– Айда в сени, покурим! – предложил Михаил Степанович. – Негоже одну говорку держать, а курить порознь. Слова погано вяжутся. Нелепицу можно намолоть. А курево в раздумье вгоняет. Мозги заставляет шевелиться.

После перекура легли спать. Слышалось, как у крыльца стучали рогами олени, да рычали в катухе собаки.

Елизавета Никифоровна, спустя два месяца, уехала в Енисейск. Посмотрела, как поступают в лабазы товары, сверила расчёты с губернским банком, заехала в Красноярск к своему гимназисту Киприяну, а затем – по железке в Томск. Прямо с вокзала, перед отправкой поезда, она телеграфировала Сашке о выезде.

Александр с дедушкой Збигневым на пролётке приехали утром на станцию Басандайка. Зашли в зал ожидания первого класса. Пассажиров было немного. Одни сидели за столиками станционного буфета и завтракали, другие читали свежие газеты, купленные в киоске. Дедушка Збигнев взял «Томский листок», надел очки и присел на диван. Александр купил пачку папирос. Пока дедушка читал, он выкурил папиросу в небольшом привокзальном парке. Курил медленно, озираясь, чтобы никто из взрослых не упрекнул. Заметив в конце аллеи полицейского, он быстро затушил папиросу, бросил в урну и, как ни в чём не бывало, пошёл к вокзалу. Оставалась четверть часа до прихода поезда. Дедушка Збигнев свернул газету трубочкой, снял очки, пригладил рукой волосы и посмотрел на настенные часы:

– Ну, Александр, пойдём на перрон. С минуты на минуту подойдёт пассажирский.

Вскоре они садились в пролётку. Дедушка Збигнев ворчал:

– Ну и порядки в России! Нас из Польши в низовье ссылали, а вас с низовья – в Красноярск. Ладно, мы бунтовщики! А вас по какому праву? Вам-то за что такая кара?

Елизавета Никифоровна, придерживая рукой шляпку, скептически кивнула головой и, хитровато сверкнув глазами, ответила:

– Вероятно, на моём роду написано быть ссыльной. Мою мать, Анну Яковлевну Бархатову, семнадцатилетней выслали из города Черновцы в Потаповское. Там она встретила тоже ссыльного Никифора Иванова. От их любви появились четверо сыновей и я, Елизавета. Ссылку в Красноярск пережили, а вот гибель мужа и запрет на поездку к детям – нет. Этим они вытянули из меня жилы. А в остальном я обхитрила их гласный надзор. Доказала властям, что мы, Сотниковы, не лыком шиты.

Александр сидел в пролётке и не вникал в разговор старших. Ехали по многолюдной Почтамтской улице, поднимаясь на Юрточную гору. Минули справа Московский тракт. По тротуару шли студенты, о чём-то спорили, на ходу курили и просто громко разговаривали. Проехали мимо Технологического института.

– Мама, я хочу учиться здесь. Там инженерный факультет – горный. Хочу Норильские горы заставить служить России! – сказал по-мужски серьёзно Александр.

– Молодец, сынок, думаешь о завтрашнем дне! Закончишь политехникум – учись дальше. Теперь надейся только на себя. Я, конечно, деньгами помогу, а науку постигай сам.

Дедушка Збигнев, глядя на шестнадцатилетнего Сашку, вспомнил юность:

– Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас и даже больше, у меня сердце до краёв переполняло желание служить Польше, которую на протяжении веков растаскивали по частям и Франция, и Германия, и Россия. Я готов был отдать жизнь за неё в любой миг. Стал офицером, вступил в тайное общество и принял участие в вооружённом восстании против России. Десятки тысяч вот таких, как ты, юношей полегли на полях сражений в неравных схватках с карателями. Часть получили вечную каторгу, а других казнили на виселице. И все они, можно сказать, лишились Богом данной жизни. Польша же, как держава, восстановится и будет, пока жив хоть один поляк. По крайней мере государство можно возродить, а человека – нет. Думаю, жизнь человека ценней, чем существование державы. И ее задача состоит в том, чтобы сохранить жизнь своего гражданина, а не в том, чтобы заставить его отдавать свою жизнь за отечество. Мы в патриотическом порыве попытались это сделать. Но лишь прожив долгую жизнь, я понял насколько это величественная, но безумная идея, дурманившая людей разных исторических эпох от Древнего Рима до наших дней. Нередко отечество забывает сыновей, отдавших за него жизнь. Как забыт я и мой друг Сигизмунд. Хотя мы еще живы и можем судить, как помнит Польша своих патриотов.

– Но должна же быть в душе каждого гражданина и ответственность за судьбу Родины, за то, что ты родился именно в этой стране. Ты должен быть благодарен ей, как матери, давшей жизнь. А благодарить можно её и защитой с оружием в руках, и открытием месторождений ценных руд, и хорошей учёбой в гимназии или в институте. После института поеду на родину, в низовье, и там буду служить во славу России, – ответил Александр.

– А вот если тебя, в недалёком будущем, студента горного факультета, призовут в армию и заставят воевать, допустим, с японцами. Тогда ты, вместо геологоразведки, идёшь в военную разведку и убиваешь людей во имя любви к Родине? Так? Ты не убийца – ты солдат! Вроде все оправдано. И отбирать у людей жизнь за державу – это не грех! Ты скажешь: но японец – враг! А я скажу: да – враг в обличьи человека. И он, как и ты, не виновен в том, что его правители тоже вдолбили ему в голову: каждый русский – враг. Поэтому, Сашок, запомни, в мире есть много абсурдных или преступных вещей, возведённых глупым человечеством в ранг абсолютного доверия или истины. Но стоит глубже поразмыслить, и лопаются вымышленные идеалы, как мыльные пузыри.

– Мне отец Азархий недавно письмо прислал, – вмешалась Елизавета Никифоровна в беседу, – где он пишет, что ты безбожник и за непосещение занятий по закону Божьему можешь быть исключён из политехникума. А ведь отец твой, по линии матери, был из духовного сословия, а по линии отца – казак. Твоя бабушка Аня из Потаповского до мозга костей верующая. Отец хорошо знал Библию, но верил лишь в свою собственную силу и силу денег. Они были для него богом.

– Я лицемерить не могу! У меня в группе есть студенты, которые не верят ни в Бога, ни в чёрта. А крестятся и молятся, чтобы не вызвали к доске, когда урока не знают. Не лежит у меня душа к Богу, а тянется к горному делу. Ему я должен молиться. Закон Божий я выучу и экзамен сдам, но верующим не стану. Человек должен сам прийти к Богу! – твёрдо сказал Александр.

Извозчик повернул на улицу Бульварную. Дорога широкой полосой лежала между деревянных и кирпичных двухэтажных домов, с фронтонами и оконными наличниками, украшенными резьбой.

– Мама! Вот в этом доме живёт мой товарищ Сашка Фильберт. Я бываю у них. Помнишь, я тебе и папе рассказывал в Балаганске.

– Помню, сынок! Помню!

А дедушка Збигнев добавил:

– Здесь живёт сам хозяин, Константин Александрович, купец II гильдии, состоятельный человек. Конечно, для Кухтерина он мелковат, но предприимчивости его можно позавидовать. Может, заметили на Почтамтской его бакалейную лавку, а рядом магазин «Колбасы Фильберта». Недавно открыл первую в Сибири паровую колбасную фабрику на Торговой улице. Ну и «Рейнский погребок» его славится хорошим вином.

– А у него есть красивая девочка Шарлотта, – нарочито громко сказала Елизавета Никифоровна и посмотрела на сына, – которая нравится моему Сашке. Так что, дедушка Збигнев, гляди, ещё и на свадьбе погуляем.

– А вот мы уже и дома! – закричал Сашка и сошёл с пролётки. У открытых ворот гостей ждали бабушка Елена, Мария Николаевна и служанка Лидия.

Елизавета Никифоровна съездила в политехникум, встретилась с преподавателями, выслушала суждения о своём сыне как о студенте и о человеке. Преподаватель русского языка и литературы сказал, что из Александра получился бы интересный журналист. Уже сейчас у него чувствуется стиль и ясность мысли. Просматривая журналы успеваемости, она отметила, что у него хорошо идут математика, физика, химия, география. А отец Азархий настоятельно просил маму убедить сына подтянуть Закон Божий.

– У него все предметы – «хорошо» и «отлично», а Бога не чтит. Где и когда он стал атеистом – не знает. И я не знаю, – посетовал отец Азархий.

– Там, где прошло его детство, не было церкви. А позже интереса к ней он не проявлял, – пояснила Елизавета Никифоровна. – Но он крещёный. Носит на шее святой крест. Стало быть, не совсем безбожник. Пообещал мне освоить Закон Божий и успешно сдать экзамен. В технологический институт думает поступать.

Отец Азархий хитровато прищурился и сказал:

– Эти институты и университеты только плодят безбожников. Сейчас модно быть нигилистом. Отрицать Бога и бить себя кулаком в грудь, приговаривая: «Каждый человек и есть Бог!». Хотя, надо сказать, головушка у него буйная, норовистая, но не пустая. Несмотря на ребячьи забавы, он многие события жизни оценивает по-своему разумно. А я ценю, когда ученик мыслит своеобычно. Это говорит о его незаурядности. Думаю, из него бы получился блестящий офицер. Мысли излагает коротко и ясно.

– Буду надеяться, из него получится горный инженер. Мы застолбили на Таймыре залежи угля и медной руды. Ещё дед его мечтал построить медеплавильный завод. Его профессия была бы к месту: Александр Сотников, владелец рудника и горный инженер.

– Да, да! Звучит, но всё в руцех Божиих, Елизавета Никифоровна! Извините, у меня урок! – учтиво откланялся священник и вышел.

Сотникова, дождавшись двух Александров после занятий, поехала с ними в дом к Фильбертам. Александр Фильберт давно хотел, чтобы Елизавета Никифоровна познакомилась с его родителями. Да ей и самой хотелось посмотреть, как живут купцы Томска, узнать, как у них отлажено торговое дело да заодно полюбопытствовать, как ведёт себя Сашка вне техникума.

Приехали на Бульварную. Фильберты убирали во дворе, жгли мусор, белили стволы деревьев, посыпали песком дорожки, а экономка мыла окна на втором этаже.

– Здравствуйте! Я мама Александра Сотникова, хотела с вами поговорить да, видно, не время!

– Время! У нас его просто нет! – доброжелательно сказал хозяин и протянул руку: – Константин Александрович, а это моя супруга Шарлотта Егоровна, а это – наша дочь Шарлотта, только Константиновна.

Он поставил лопату к стене.

– Всем слушать меня! Я ухожу на беседу, но к работе приступят два Александра. Пока не уберёте двор, в доме не появляйтесь.

Он снял верхонки, положил на деревянную скамейку и сказал:

– Прошу, Елизавета Никифоровна, за мной, на второй этаж. Глашенька, чайку для начала подай! – крикнул экономке. – Садитесь, будьте гостьей и не стесняйтесь. Мы люди простые, не местные, но уже обжились, и Томск нам стал родным городом.

Константин Александрович, невысокого роста, с коротко остриженной головой и щёточкой усов под носом. Подвижный, разговорчивый, но не пустослов. Чувствуется, купеческие заботы обременяют его.

– Саша рассказывал о ваших краях. У нас здесь нелегко, а у вас и морозы, и бездорожье, и полярная ночь. Страшно!

– Да нет, привыкли! Самое пугающее: темнота – зимой, летом – комары. Представляете, сорок пять дней висит над Дудинским полярная ночь да мороз под пятьдесят, – рассказывала Сотникова.

– А я люблю такую необычность, когда рядом с глыбой не растаявшего льда цветёт ромашка. Когда сто вёрст – не расстояние. Когда рядом с костром предпочитают всё же есть сырую рыбу. Когда выпавший из утробы матери оленёнок сразу становится на ноги. Чудеса, а не страх, живут в вашем крае! – восхищался Константин Александрович, попивая чай.

Дальше разговор пошёл о торговых делах.

– Я мог бы брать у вас солёную осетрину в бочках. Мои колбасы, видно, вас не устроят. Инородцы вряд ли станут есть говядину или свинину в таком виде, когда рядом свежая оленина. Вино? Но при ваших морозах оно замёрзнет и выпадет в осадок. Его пить никто не станет. Я подумаю, просчитаю и, может, на осетрине с хорошим посолом сойдёмся. Будет людям рыба в охотку, значит, заключу с вами контракт на поставку. Не будет – извините! Сделка не состоится.

– Я поняла! Мукой, сахаром, крупами, порохом, свинцом вы не занимаетесь. А это те товары, в которых нуждаюсь я! – зачастила с досады Елизавета Никифоровна.

– Я даже мануфактурой не занимаюсь. Я занимаюсь только тем, в чём разбираюсь сам. Я-то не сибиряк. Я с Волги приехал сюда в 1885 году. Посоветовать вам в партнёры кого-либо из местных купцов не могу. Среди них плутов много. Что Кухтерин с сыновьями, что Голованов, что Функсман. Да они с вашей мелочовкой и возиться не станут. Работайте со своими прежними клиентами в Енисейске, Минусинске, Красноярске. У вас там дело отлажено. А Томск, считаю, далековато от вас. Товары сейчас зачастую возят поездами. Урезали Кухтерину аппетит с извозом. Но быстро открыл он ходовые дела: построил свои торговые дома и спичечную фабрику. Его доходы не упали, а выросли, – закончил Константин Александрович.

– Спасибо вам за советы! Я поняла, вы человек обстоятельный, не рисковый.

– Потому что обжегшись на молоке, и на воду дуют. Здесь ухарей хватает. Наобещают златые горы. Только деньги перевёл ему на счёт – уже ни купца, ни товаров. Ищи – свищи! И плакали твои денежки! – напомнил купец об осторожности.

– А как вам мой орёл? Не в тягость вам его дружба с вашим сыном?

– Что вы, Елизавета Никифоровна! – вмешалась в разговор вошедшая Шарлотта Егоровна. – Мальчик воспитанный, совестливый и, что главное в его годы, предан дружбе. Когда Сашок заболел, ваш сын, после занятий, всё время проводил у кровати друга, помогал уроки готовить, рассказывал о техникумовских новостях. Аккуратист. Мы его нашему Александру в пример ставим. Ведь они решили вдвоём дальше учиться в институте. Сын будет горный инженер, а дочь – учительница. Поскольку купеческое дело – зыбкое. Моему Константину Александровичу ни днём ни ночью покоя нет, а вроде всё отлажено, всё движется. Горек хлеб купеческий, как пот человеческий.

– А у кого он сладок? – спросил Константин Александрович. – У Кухтерина или Голованова, у Фуксмана или у Второва? Везде надо руки прикладывать да ум напрягать. Самотёком ничего не пойдёт. Вероятней всего мы партнёрами не станем, а друзьями будем, а может, и породичаемся, – засмеялся он. – Вдруг лет через пять – десять ваш Александр придёт к Шарлотте-младшей и предложит руку и сердце.

– За десять лет столько воды утечёт. Жизнь пошла быстрее. Нередко я не знаю, что завтра будет, не говоря уж через год. Пусть дальше дети решают сами. Они грамотнее нас, любовь чувствуют по-другому. Найдут своё счастье, слава Богу!

Теперь на каникулы Александр и Киприян приезжали в Потаповское, кололи дрова, носили бабушке воду, подсыпали завалинки, красили крышу, ловили рыбу и купались до появления комаров. Затем садились на попутный пароход и уезжали в Енисейск, где отдыхали до начала учебного года. Повзрослев, Александр почувствовал, как у него проявляется интерес к странствиям. Нередко ходили на вёслах по реке Фокиной в сторону Норильских гор. Он чуть не силой заставлял Киприяна идти с ним на лодке, собирать камни по берегам речушек, описывать берега безымянных рек.

– Ты, Кипа, должен всё уметь, что умели родители. Может, оно тебе в жизни не пригодится, коль готовишься стать юристом. Но грести вёслами, ставить сети, настораживать пасти, капканы, управлять оленьей и собачьей упряжками, метко стрелять из ружья – ты должен уметь. А то какой-же ты низовской казак, если не владеешь этими навыками. Мама наша всё это может.

Однажды они ушли по Фокиной на лодке вёрст на тридцать вверх. На вёслах сидели по очереди. Отдыхали иногда в лодке, иногда на берегу, делали замеры дна, вели зарисовку фокинских берегов.

– Мне отец рассказывал, что его опекун, Степан Петрович Юрлов, как-то говорил: по Фокиной можно пройти до Норильских гор через два коротких волока. Там ведь стоит наш фамильный столб. Это залежи, открытые дедом Киприяном. У меня есть мечта развернуть рудник и построить медеплавильный завод. А ещё уголь поставлять для речных и морских судов. Ты гуманитарий! Тебе этого не понять. Я уже в техникуме кое-что изучил по горному делу. Как в институт поступлю, то в летние каникулы уеду к Норильским горам. Проводником возьму деда Пальчина, а рабочими двух двоюродных братьев Ивановых. Пальчин ещё с нашим дедом медь плавил. Мудрый старик! Тундру и зимнюю, и летнюю знает как свою ладонь. Проведёт нас водой до самых гор.

Двое суток с отдыхом шли они на вёслах против течения. Оно забирало силы, а конца реки так и не увидели. По дороге назад гребли, тянули лодку на бечеве, жгли костры, стреляли по гусям, играли в Робинзона и Пятницу. Наконец, вышли из Фокиной и пошли по течению вдоль правого берега Енисея. Подошли к станку Потаповскому, вытащили на песок лодку, а подняться домой, на угор, уже не хватило сил. Уснули прямо в лодке. К вечеру их разбудила сестра Екатерина. Она стучала палкой по борту и приговаривала:

– Умаялись, ходоки! Мы с бабушкой трое суток выглядывали, боялись, чтобы вы не потерялись в тундре.

Александр и Киприян, потягиваясь, открыли глаза, лениво осмотрелись, а Екатерина спряталась за борт лодки.

– Кто осмелился стучать по нашей лодке? Кто нам спать не даёт? – спросил Александр, глядя на Киприяна.

– Я не слышал стука. Может, показалось?

И вдруг на них полетели водяные брызги. Екатерина плеснула горстью воды и закричала:

– Ах вы, лежебоки несчастные! Вставайте – и домой! Бабушка измаялась, пока вас по Фокиной носило. Хотела уж мужиков на поиск посылать.

Сашка спрыгнул на песок и обнял сестрёнку.

– Ой, какая грозная наша няня! Мы же взрослые ребята, отвечаем за свои шалости и не хотим огорчать ни бабушку, ни сестричку.

Он нежно погладил Екатерину по тугой косе:

– Вот скоро уедем в Енисейск, заскучаешь по братьям, а сейчас бранишься.

– Не только буду скучать, но и плакать! – сказала сестрёнка, накручивая на палец косу.

***

В 1910 году Киприян Александрович сдал вступительные экзамены в Императорский Московский университет на юридический факультет; а Александр через год со своим другом Фильбертом поступили на горный факультет Томского технологического института.

Киприян целенаправленно шёл к университетскому диплому. Снимал квартиру в Москве в Дегтярном переулке, прилежно учился, приезжал на каникулы в Потаповское, в Енисейск, в Томск, в Колпино Петроградской губернии, где жила его невеста Ангелина, студентка Московского учительского института. Сразу после окончания университета он женился и с женой приехал в Красноярск для трудоустройства на судебные должности. Ещё за три месяца до окончания университета он написал прошение на имя председателя Красноярского окружного суда о зачислении его в младшие кандидаты на судебные должности. Вскоре он начал служить помощником присяжного поверенного золотосплавной конторы. В июне 1915 года у него родился сын Александр, названный в честь деда. В октябре 1916 года его направили заведующим шестым судебным участком города Красноярска, а в мае 1917 года он стал заведующим третьим судебным участком города Ачинска. Его авторитет юриста растёт не только среди населения Ачинска, но и в красноярском окружном суде. В ноябре его переводят на службу в Амурскую область. Жизнь Киприяна Александровича и его семьи проходит ровно, удачливо. Ангелина не служит, а занимается воспитанием подрастающего сына.

Александр Сотников жил по-другому, спешил активно и с пользой для себя использовать жизненное время. Может, он чувствовал, что ему суждена короткая жизнь и надо многое успеть, свершить то, о чём мечталось. Он попытался обратить внимание учёных технологического института на медноугольные залежи своего деда и освоение Северного морского пути. Никто из профессоров не принимал всерьёз рассказы студента-третьекурсника о полезных ископаемых Енисейского Севера. Когда он показывал на карте местонахождение залежей, у учёных волосы становились дыбом или лысины покрывались испариной.

– Это Заполярье, молодой человек. Что можно исследовать в вечной мерзлоте при таких ужасных условиях! Образумьтесь, юноша! У нас вокруг Томска не ведётся никаких изысканий из-за отсутствия средств, а вы со своим низовьем носитесь!

– Вокруг Томска успеется! Ведь в шестидесятых годах прошлого века академик Фёдор Богданович Шмидт из Санкт-Петербурга был у этих гор и назвал их вторым Уралом. Это же подтвердил и известный геолог Илларион Александрович Лопатин. Они вам не авторитеты?

– Авторитеты, Александр Александрович! Они являют собой образцы человеческой смелости, самопожертвования ради науки. И, конечно, величайшего предвидения. А наши профессора здесь окопались в тепле, и не каждый осмелится вести разведочные работы в тайге, а тем более в тундре, – сказал ректор горного факультета. – Измельчали наши учёные мужи. Но я вам посоветую, молодой человек! Будучи на побывке, соберите как можно больше минералов и доставьте к нам в институт. Специалисты посмотрят камни. А при наличии медных руд и угля обратимся в правительство о финансировании геологических исследований и разведочных работ в Норильском каменноугольном районе.

– Благодарю вас, господин ректор, за совет, но я так и мыслил поступить в летние каникулы, – ответил Александр.

В середине июля Александр сошёл с парохода в Потаповском. Два матроса с трудом вынесли на берег ящик с геологическими инструментами. Жители станка радостно приветствовали Александра. Подходили, пожимали руку, спрашивали, не водка ли в ящике.

– Водка у моей матери! Приходите к дому вечером, угощу! – отвечал он молодым юракам. – А сейчас езжайте сети проверять.

Александр подошёл к одиноко сидевшему на берегу Михаилу Пальчину.

– Здравствуй, дедушка Миша! – протянул руку. – Здоровье-то как?

– Есть маленько! Ноги только тяжело ходят!

– Я вам табака привёз доброго, чаю индийского и ружьишко лёгкое. Для стариков. Ну-ка, доставайте трубку, сейчас свежего табачка покурим. А может, папиросу дать?

– Нет, трубка дольше курится. В мысли вгоняет! – ответил старик.

– Хочу я вас просить, Михаил Николаевич, сходить со мной на лодке по Фокиной до Норильских гор. Мне покойный отец говорил, вы знаете этот водный путь.

– Знаю, сынок, знаю. Только лодка нужна лёгкая. Два волока надо делать. На вёсла бери двух молодых мужиков, лёгких, но жилистых. Два запасных весла с уключинами. Пойду с тобой ради твоего покойного деда Киприяна. Исходил я с ним вдоволь по нашей матушке-тундре. Да и с отцом твоим маленько.

И он начал рассказывать, как строили рудник. Внук Киприяна Михайловича с интересом слушал. Его глаза наполнились решимостью.

– Михаил Николаевич, неделю на сборы, а в начале августа – в дорогу! Удобную одежду и обувь я вам найду. Только парку летнюю возьмите. А о руднике расскажите в дороге. Она предстоит длинная. Мне надо домой идти, а то мама с бабушкой обидятся, – сказал Александр и двинулся в сторону угора. За ним еле поспевали с тяжёлым ящиком двоюродные братья Ивановы.

– Ну, как рыбалка, братья? – спросил Александр.

– Да ничего, идёт малость! – ответил Артём и плюнул дважды, чтобы не сглазить.

– Пойдёте через недельку со мной к Норильским горам?

– Пойдём, если тётя Лиза отпустит. Мы на неё всё лето батрачим. Безрыбье начнётся, можно сходить, – ответил Артём.

– Предупреждаю сразу! Пойдём против течения на вёслах, кое-где на верёвке, в двух местах – волок. Чтобы не скулили, если мозоли начнут лопаться. Я с вами рассчитаюсь за работу. Поняли?

– Поняли! На вёслах – не впервой! До Дудинского и назад много раз ходили. Гребём, как пароходные колёса. Курим на ходу. Думаем, твою Фокину осилим, – ответил за двоих Артём.

В лодке два геологических молотка, фрейнбергский компас, теодолит и даже полуторадюймовый бур Войслава. Александр на носу лодки поёт песню о Ермаке. На вёслах братья Ивановы, а на руле Михаил Николаевич Пальчин. Александр ощущает себя первопроходцем. Ему кажется, примерно так шли на кочах по неизвестным рекам русские казаки, преисполненные стремлением служить России. Он весь наполнен неукротимой силой, готовой сломать любые преграды. Почти середина августа. Комара нет. У берегов гуляют стайками линные гуси. Над рекой птичье многоголосье. Они возмущаются лодкой, нарушившей их покой. Солнце скатилось за горизонт. И ночь не ночь! Так, сумрак! Но берега стали загадочнее, вода кажется темнее. У путешественников тяжелеют веки. Александр меняет Артёма на вёслах.

– Иди на нос, покемарь пару часиков. Солнышко покажется, сменишь Андрея! – говорит Сотников и приналегает на вёсла. – Давай, Андрюха, помашем для согрева!

– Я уж и так машу, дыху не хватает! А ты свежий, то греби и за меня! Я дымком побалуюсь!

И он закуривает. Дым висит над лодкой небольшими клубами, потом окутывает деда Пальчина и уходит за корму. Дед спал, закрепив руль, а гребцы держали лодку вдоль берега вёслами. Вдохнув дыма, дед закашлялся, открыл глаза:

– Это кто же меня разбудил, окаянный! Ты Андрюха? Придётся и мне табачку пососать, больно смачный он в твоих папиросах!

Он отвязал руль и стал лавировать лодкой.

– Здесь большая коса, мелко, можно на песок сесть. Пойдём почти по стрежню, до того мыса. А затем снова по-над берегом, – пояснял юношам опытный рулевой.

– Михаил Николаевич, а пароходы по Фокиной смогут пройти? – спросил Александр делая пометки в дневнике.

– Кое-где смогут, смотря какая осадка. Надо на стрежне промеры глубины делать. Скажу по памяти, средняя глубина этой реки три-четыре сажени.

– Значит, судно с трёхметровой осадкой запросто пройдёт по Фокиной?

– Думаю, да! Но нужны лоцманы для проводки, хотя бы и мелких судов, навигационные створы по берегам. Тогда риск сведётся к нулю, – сказал Михаил Николаевич. – Что так любопытствуешь, Александр?

– Да есть одна задумка! Посмотрю волоки, что да как! Может, придётся прорыть между озёрами судоходный канал. Прямо до самых гор! Тогда можно будет туда водой завозить грузы, а оттуда забирать уголь и металл.

– Ну, у тебя, Сашок, и голова пытливая! О завтрашнем дне думаешь! – восхитился дед Пальчин.

– Хочу потом сделать расчёты и предложить нашим учёным. Если откроем рудник и начнём строить завод, понадобится железка. На оленях всё не перевозишь. И второй вариант – водный путь по Фокиной.

– Теперь я понял, сынок, от чего ты так дотошничаешь, – Михаил Николаевич раздумчиво затянулся трубкой.

Сутки в дороге, а конца реке не видать.

Пальчин заметил беспокойство Александра:

– Скоро подойдём до первого волока. Вон в мареве сопки. Это и есть Норильские горы. Почти рядом.

Александр смотрит в бинокль, записывает в дневник.

– Может, дальше пешком двинем, Михаил Николаевич? – спросил он. – Лодку оставим, – и ноги в руки!

– Пешком не дойдём! Много болот и озёр на пути. Два волока пройдём и будем на хорошей воде рядом с горами. Вот там и наляжем на ноги, – ответил проводник.

К вечеру они были недалеко от гор, до которых, казалось, рукой подать.

– Заночуем в бывшей заимке охотника Потанина. Там сохранилась печь, полати, дрова и даже баня «по-черному». От дождя и ветра в ней можно спрятаться! – рассказывал Михаил Николаевич. – Когда погиб Александр Киприянович, то Потанин разобрал часть рудничных лабазов и построил себе заимку. Мы тоже можем чувствовать себя хозяевами в этой избушке. Лес ваш, Сашок. Правда, сам Потанин заплутал в тундре и замёрз. Его собственные собаки и съели с голоду.

***

Целую неделю крутились трое путешественников вокруг Александра. Спали по четыре часа в сутки. Обследовали почти тридцать квадратных вёрст. Александр вёл глазомерную съёмку, заложил буровую скважину глубиной около четырёх метров в верховьях Угольного ручья, собрал коллекцию горных пород, медной руды и угля. Его тетрадь пестрела записями, пометками, рисунками, условными названиями гор, ручьёв и речушек. У него получилась небольшая карта Норильского каменноугольного бассейна, понятная только ему. В свободные минуты он перечитывал дневник, корректировал записи. Александр понимал, кто придёт после него на эти земли, будут ссылаться на его дневник как на первоисточник и пойдут дальше в геологических исследованиях.

Перед уходом Александр Александрович с Михаилом Николаевичем прошли ещё раз по заброшенному руднику. Осмотрели входы в штольни, остатки руды и древесного угля в полуразобранном лабазе и добрались до медеплавильной печи.

– Вот из этого кирпича Потанин себе печь в избе смастерил, из тёса полати сварганил. А жаль! Такое большое дело затеял твой дед лет пятьдесят назад. Здесь такой рудник начинал жить. Уголь жгли, медь плавили, руду из горы доставали. В Дудинском на пароход медь грузили. Барак был жилой, баня, столовая. Ничего не осталось, кроме остовов. Сколько сил мы сюда вложили. Уходили отсюда – плакали. Ты теперь, Сашок, учёным будешь, так доведи начатое дедом до конца. Ты остался один, кто может это сделать. Кипа – не наш человек. Он не тундровик. А ты, чувствуется, малый настырный и отважный, да и дока в горном деле.

Александр стоял у руин плавильной печи, сняв башлык, будто у могилы похороненной мечты деда. Стоял и думал, хватит ли его жизни, чтобы и медную руду, и минеральное топливо поставить на службу России. Кто скажет, сколько ему отмерено дней и ночей на этой земле? И мысленно отвечал: «Никто не ведает, но знаю, надо спешить жить. Чтобы успеть, хоть часть сделать из задуманного».

Он поднял лежащий на лопнувшем кирпиче кусок черновой меди:

– Возьму, как память о деде! Нащелкаю по носу учёным мужам. Докажу, что мой малограмотный дед полвека назад уже плавил здесь руду! – погрозил он кому-то вдаль. – Может, добьюсь сюда экспедиции.

У старика выкатилась слеза и медленно опустилась по морщинистой щеке:

– В этом куске меди часть моей жизни. Тогда я был чуть моложе тебя. Столько лет пролетело ружейным выстрелом! Я сделал вывод, в жизни самое ценное – не богатство, а время. Его мне всегда не хватало, хотя я многое в жизни успел в сравнении со своими сородичами-юраками. Как говорил мой друг, шкипер Гаврила, если сможешь оседлать время – добьёшься своих целей, не сможешь – жизнь потратишь впустую.

– Дед Гаврила умер три года назад прямо на берегу Енисея. Сидел на скамейке, рекой любовался. С такой любовью и ушёл из жизни. Речные пароходы гудками провожали шкипера в последний путь. Любили его речники за справедливость. Ни перед кем не склонял головы: ни перед городским головой, ни перед полицмейстером. Гордый, говорят, был и дока в житейских делах, – глядя на слезящиеся глаза Михаила Николаевича, сказал Александр и добавил: – Наверное, ваше поколение было не мудрее нас, но одержимей.

– Не знаю, Александр! Я всю жизнь служил делу Сотниковых. Служил верой и правдой. И не деньги командовали мной. Мне было интересно им помогать. Именно твой дед Киприян зажёг во мне, в неграмотном юраке, эту одержимость стать лучше, ощутить себя человеком, а не первобытным дикарём. Русские обучили меня грамоте, языку. Благодаря им я понял: мир гораздо больше, чем низовье. Затем я крестился, научился работать топором, выжигать древесный уголь, добывать и плавить медную руду. Управляющий Степан Буторин, Царство ему небесное, говорил: «Вникай во всё, Михаил! Мы строим рудник, а работать на нём будете вы, инородцы, ваши дети и внуки». Я уже, сынок, стар! Но ты, Александр, останешься жить, и я прошу тебя зажечь снова в Норильских горах большой костёр медеплавильных печей, чтобы теплом и светом спасти нашу стынь – тундру!

– Я за тем сюда и пришёл. И если жизнь позволит, я выполню ваш наказ, – пообещал Александр.

Старик Пальчин, по-русски низко, поклонился на четыре стороны и сказал:

– Прощай, Медвежий Камень, прощай гора Рудная, прощай Угольный ручей. Я больше никогда не увижу вас. Но я со своими товарищами открыл вашу тайну и поведал её людям.

Молчали горы, казалось, остановили бег горные ручьи, застыли шепчущиеся лиственницы и сосны, будто слушали старого юрака. И лишь Угольный ручей шелестел между увалов, играя бликами августовского солнца, повисшего над безымянной горой, и будто от имени всех говорил: «Прощай, старый юрак!»

***

На железнодорожной станции Александра встречали брат и сестра Фильберты. Сотников взахлёб рассказывал о своей экспедиции, о собранных минералах и ценных дневниковых записях.

– Я даже кусок черновой меди привёз, которую выплавил мой дед. Так что лето прошло не зря. Теперь займусь обработкой материалов! – сказал, глядя на грустную Шарлоту. – А ты, Лотта, почему грустная? Будто не рада моему возвращению!

– Рада, Сашок! Я соскучилась по тебе, а ты позволяешь себе даже опаздывать на занятия в институт, – сказала девушка. – Я подумала, ты уже горный факультет оставил из-за этих горных пород.

– Нет, Лотточка, я только начинаю становиться настоящим горным инженером. Я сделал вывод, настоящий спец рождается не за учебным столом в аудитории, а в геологических, разведочных экспедициях. Там надо познавать тайны матери-Земли. Туда надо направлять серьёзную научную экспедицию для полновесной разведки месторождения. Мы с твоим братом готовы возглавить экспедицию уже на следующий полевой сезон. Только деньги для этого нужны!

– Дружище, не маши крыльями в пустоте! Не взлетишь! – сказал Александр Фильберт. – Мы, вероятно, в этом году загремим в армию по студенческому призыву. Наш курс не оставят в покое.

– Ничего, пока шель-шевель, я сдам в лабораторию свою коллекцию, женюсь на Лотточке и уйду в армию, – грустно пошутил Сотников. – Лишь бы на германскую не послали.

Ехали на извозчике. Шарлотта положила руку ему на плечо:

– А может, удастся увильнуть от армии. Студентов не должны призывать. – сказала Шарлотта.

– Видишь, Лотта! Это особый случай! Вероятно, в России не хватает людских ресурсов. Страна иссякла. Две войны за десять последних лет. В России появились пацифисты: большевики, эсеры. Многие желают поражения России в войне с Германией, убрать царя и сделать демократическую республику. А такие студенты, как мы с Сашей, и должны спасти страну от поражения в войне и от развала власти изнутри. Иначе империя превратиться в Вандею! Да и не в моих правилах, Лотточка, прятаться от важных дел.

В октябре 1915 года состоялось венчание Александра Сотникова и Шарлотты Фильберт в Благовещенской церкви. А в январе 1916 года они со своим другом стали юнкерами Иркутского военного училища. Через четыре месяца закончили его и в звании подпрапорщиков их направили для дальнейшего прохождения службы. За хорошую учёбу молодых офицеров поощрили десятисуточным отпуском в город Томск. Александр не стал заезжать по пути в Красноярск, где дислоцировался его казачий дивизион, а вместе с Фильбертом направились в Томск. Стройные, щеголеватые, уверенные в себе офицеры, вышли из вагона на Томском вокзале, где их встречала вся семья Фильбертов: Константин Александрович, Шарлотта Егоровна и жена Александра Сотникова – Шарлотта.

– Как вам к лицу эти мундиры! – восхищалась Шарлотта Егоровна. – То вы мне казались мальчишками, а теперь – настоящие мужчины. А Александр Александрович на днях станет папой!

Шарлотта, взяв под руку мужа, медленно шла по перрону, прикрывая лёгким плащом живот. Александр, целуя в ушко, спрашивал о здоровье и когда она родит ему сына.

– Здоровье ничего. Сплю плохо. Стучит и ножками, и головкой по животу. Сам не спит и мне не даёт! – жаловалась Шарлотта. – А сроки уже прошли. Хорошо, что ты приехал. Думала, не успеешь к родам. Фельдшерица рекомендует больше ходить.

– Вот и хорошо! Завтра прогуляемся в институт. Мне надо посмотреть на мою коллекцию минералов, узнать описывает её кто или нет.

К институту подъехали на извозчике. У входа курили студенты. Увидев Александра с Шарлоттой, они обступили их и загалдели наперебой.

– Ну, Александр, тебе личит форма!

– Быстро ты, Сашок, стал офицером!

– А где служить будешь?

Александр окинул взглядом всех:

– Служить буду в Красноярске, в казачьем дивизионе. Я ведь потомственный туруханский казак! А теперь, ребята, извините! Тороплюсь на кафедру.

Он открыл массивную дверь и пропустил Шарлотту. Они поднялись по широкому маршу на второй этаж, и зашли в лабораторию. Лаборант, увидев офицера с дамой, вежливо спросил:

– Что вам угодно, господин офицер?

– Перед уходом в армию я оставил коллекцию минералов для описания.

– Ваша фамилия? – спросил лаборант, поправляя очки.

– Сотников, господин лаборант! Александр Сотников! Минералы Норильских гор. Что, не помните?

– Помню! – замялся лаборант. – Только часть камней из коллекции исчезла! Профессора брали на занятия минералы, но не все возвращали. А я, надеясь на их солидность, при возвращении камни не считал. Оказалось, нескольких не хватает.

– Не ожидал я от вас такого разгильдяйства! Да это же минералы из района вечной мерзлоты, где, кроме меня, никто больше из института не был. За такое отношение, господин лаборант, вас надо со службы гнать в три шеи. Там ведь такие редкие минералы.

– Успокойтесь, господин офицер! У меня впервые такое упущение! Я слышал на кафедре, описание камней хотят поручить старшекурснику Николаю Урванцеву. Он уже освоил технологию их описания.

– Я сам разыщу Урванцева и попрошу, чтобы он взял на себя ответственность за хранение и описание коллекции. Честь имею!

Вышли в коридор. Он нежно обнял жену и сказал:

– Ты извини меня, Лотточка, за крик. Но я презираю подобную несобранность и неразворотливость. И не вина в этом лаборанта. Здесь профессура пассивная. Такое месторождение для России, может, сродни Уралу. А наука молчит, выжидает, когда кто-то ее заставит решать важные государственные задачи.

В одной из аудиторий он разыскал высокого долговязого парня в очках и протянул руку. Тот близоруко щурился и долго всматривался в военного.

– Не узнаёшь, Николай!

– Лицо знакомое, а вспомнить не могу. Вероятно, офицерская форма скрыла знакомую стать, – растерянно сказал студент.

– Я – Александр Сотников с четвёртого курса! Помнишь, в декабре нас провожали в армию в актовом зале?

– Вспомнил! Это твоя коллекция минералов с Норильских гор. Очень богатый и интересный материал. Я просил у заведующего кафедрой дать мне право на описание минералов. А он покровительственно похлопал по плечу и сказал, мол, ваше желание, молодой человек, похвально, но время этих залежей не пришло.

– Давай вместе, Николай, будоражить факультет, геологический комитет о необходимости подготовки и направления туда экспедиции. За один год не решим. Но пусть в ближайшие два-три года начнётся хоть подвижка наших устремлений. Я буду служить в Красноярске и, по возможности, наезжать в Томск по данному вопросу. Заведу переписку с ректором нашего института, с Академией наук и Советом министров России.

– Добро, Александр! Будем пытаться, тем более, это дело будет способствовать дальнейшему развитию Северного морского пути.

– Я благодарю тебя, Николай! Ты первый, кто поддержал моё начинание. В первую экспедицию, несмотря даже на воинскую службу, мы пойдём вместе. Мы должны доказать неверующим, что недра Норильских гор требуют внимания государства.

Александр крепко пожал руку Николаю и с Шарлоттой покинул аудиторию.

Через два дня Шарлотта родила сына.

Семья Фильбертов собралась за праздничным столом и отмечала рождение ребёнка. Выпили хорошего вина за здоровье Шарлотты и маленького Сотникова. Александр Фильберт обвёл сидящих за столом и спросил:

– А как назовём малыша? У папы есть мысли по поводу имени?

– Нет! – ответил Александр.

– А с Шарлоттой не обсуждали? – спросил Константин Александрович.

– Не успели, даже и не думали об этом.

– А мне, – сказала Шарлотта Егоровна, – дочь говорила, ей нравится имя Эраст. Как тебе, Александр?

– Мне, если честно, всё равно! Лотте нравится это имя, то давайте так и назовём.

Александр Фильберт налил в рюмки:

– Теперь выпьем за моего племянника, имя которому Эраст. Пусть долго носит его!

С рюмкой поднялся Константин Александрович:

– Я хочу поднять тост за двух блестящих офицеров Российской армии и Сибирского казачества: моих дорогих Александров, сына и зятя! Доброй вам службы, родные мои дети!

Через пять дней Сотников уехал в Красноярск к месту дальнейшей службы, а друг остался служить в Томском гарнизоне.

Александр Сотников, представившись командиру дивизиона, попросил разрешения позвонить из канцелярии брату и сообщить о рождении сына.

Иннокентий поздравил с первенцем и сказал:

– Ты, Сашок, хоть и старше на год, а в этом деле отстал! Моему двенадцатого июня уже год будет. Уладишь дела со службой, приходи на неделе вечерком в дом Глянцшпигеля, где я снимаю квартиру.

– Ну, до встречи!

Вахмистр Панкратьев Иван Митрофанович, исполнявший должность командира дивизиона, с радостью встретил Александра Сотникова.

– Я давно прошусь в отставку, но командующий Иркутским военным округом не отпускает. Говорит, подготовь замену, а затем иди на отдых. У вас, господин подпрапорщик, три достоинства: молодость, образованность и честолюбие. Я ознакомился с вашей характеристикой, отзывами командования училища, ректора Томского технологического института и думаю, за год постараюсь ввести вас на должность командира казачьего дивизиона.

– Если вы, господин вахмистр, считаете, что я смогу через год командовать дивизионом, то должен согласиться с вашими доводами и приложить необходимые усилия для овладения теми качествами, которые должны быть присущи офицеру и командиру подразделения.

Панкратьев окликнул есаула Потылицына.

– Иван Алексеевич, господина подпрапорщика поставь на довольствие, закажи каптенармусу обмундирование, оружие и лошадь. Да внимательно проверь ковку копыт! Верхом ездите? – перевёл взгляд на стоящего перед ним Сотникова.

– Да вы садитесь, Александр Александрович! Это для начала службы, а в дальнейшем сами закажите портному и шинель, и полушубок с башлыком, и папаху, а сапожнику – две пары сапог. Чтобы выглядели настоящим казачьим офицером. А для лоска надо усы отпустить. Но не такие, как у меня, тяжёлые, а лёгкие, щеголеватые, крылышками вверх.

– В училище прошел и верховую езду, и джигитовку, и уход за лошадью. А казака красят, господин вахмистр, не только усы, но и голова! – ответил, присаживаясь Сотников.

Он постепенно овладевал навыками командования дивизионом, жил в казачьей казарме, в отдельном спальном помещении для офицеров, проверял несение караульной службы, вёл занятия по строевой подготовке. Командир украдкой наблюдал за тщанием молодого офицера и изредка ненавязчиво наставлял:

– Вам, Александр Александрович, необходимо знать всё: откуда фураж лошадям поступает, качество казачьего пайка, состояние боезапаса дивизиона и кто платит жалованье офицерам и казакам. Я уж не говорю о тактических занятиях, строевых смотрах, джигитовке. Ещё надо знать душу каждого казака дивизиона. Можно ли с ним идти в атаку на неприятеля? Не поднимет ли он вас сзади на пику?

Сотников принимал советы своего наставника, знакомился с другими подразделениями Красноярского гарнизона, налаживал взаимодействие казачьего дивизиона во время гарнизонных учений. Энергичного офицера заметило не только гарнизонное начальство, но и руководство различных партий. Каждой хотелось иметь в своих рядах авторитетного офицера, а с ним привлечь на свою сторону и боеспособный казачий дивизион. В январе 1917 года Сотников случайно встретился на одном из совещаний с председателем Енисейского бюро партии социалистов-революционеров Яковом Матвеевичем Штибеном.

– Александр Александрович, как вы относитесь к партиям?

– У меня голова была занята раньше горным делом, теперь казачьим дивизионом, но никак не партиями. Я не вижу пока в них нужды. Я служу по уставу и приказу. А партии живут по ими же придуманным программам.

– Кстати, уставы имеют и партии. Сейчас ситуация в стране критическая. Неудачи на германском фронте. В столице смута. Не сегодня завтра будет бунт, который сметёт и царя, и его безголовое правительство. Наша партия социалистов-революционеров сегодня единственная сила, готовая взять на себя ответственность за судьбу России! – убеждал его искусный оратор и политик Штибен.

– Вы крамольные мысли высказываете, Яков Матвеевич! И не боитесь, что я, как офицер, должен вас арестовать и доставить, куда следует!

– Не боюсь, Александр Александрович! Во-первых, я вижу, вы порядочный человек, а во-вторых, наша партия и борется за демократию, за то, чтобы и я, и вы могли высказывать свои мысли вслух, особенно политические. А тюрьмой или каторгой меня не испугаешь. Я десять лет отдал Нерчинским рудникам. Отдал за то, чтобы в России победила республика. Я хотел, чтобы вы, Александр Александрович, стали моим соратником по партии. Поймите, наступает такое время, что вы не останетесь вне партии. Станете или кадетом, или большевиком, или эсером. Думайте, а в феврале в нашем клубе, в доме Смирнова на Воскресенской, будет собрание. Вот вам устав, вот программа. Изучите и пишите заявление.

– Хорошо, Яков Матвеевич! Я подумаю, а на собрание приду обязательно. Хочу послушать, чем живут социалисты-революционеры. До встречи!

И вышел на улицу. Хотелось курить. Стоял у здания губернского правления, курил и думал: «А надо ли мне совать голову в эту партию? Надо без партии честно исполнять своё дело и быть независимым от надуманных кем-то идей».

Второго марта 1917 года телеграф принёс в Красноярск страшную для многих весть об отречении императора Николая II от престола за себя и своего сына в пользу великого князя Михаила Александровича. Ударом шашки известие резануло по сердцу большинство россиянин. Оно, веками привыкшее к мысли, что там, в столице, есть царь, помазанник Божий, который думает о своих подданных, вдруг осиротело. С надеждой люди ждали газет, кто же осмелится в тяжёлое время занять российский престол. С нетерпением ждали решения Михаила Александровича. А третьего марта газеты сообщили: великий князь отказался воспринять власть впредь до определения Учредительным собранием формы правления.

Александр Александрович в феврале вступил в партию социалистов-революционеров. А после Февральской революции его назначили командиром Красноярского казачьего дивизиона по рекомендации Якова Матвеевича Штибена, присвоив казачье звание – хорунжий.

После падения царизма в Петрограде у горнила власти стояло Временное правительство. На фронте кровью истекали русские солдаты, а тыловая Россия митинговала под красивыми, не всем понятными лозунгами. Не свобода, а разнузданность, вседозволенность без ограничений, правовой беспредел обуяли грешные сердца одураченных россиян. Люди метались с митинга эсеров на большевистский, с большевистского – на анархистский, с анархистского – на кадетский. Агитаторы разных партий возникали, как по мановению волшебной палочки, у любых скоплений людей. И мгновенно возникали стихийные митинги.

Александр Александрович усилил казачьи караулы, требовал строго соблюдать дисциплину и не поддаваться ни на какие провокации со стороны митингующих.

А к казакам зачастили агитаторы разных партий. Каждой хотелось иметь под рукой дивизион, который, при необходимости, может оказать вооружённую поддержку при захвате власти в Красноярске. Агитаторы действовали по-всякому. Иногда митинговали, внушая крикливыми голосами партийные идеи, а то просто, в курилке шептали на ухо одиноко сидящему казаку:

– Я – от эсеров! Я – торгашинский, учусь в духовной семинарии, вступай в нашу партию и тебе власть дадим. Может, вместо Сотникова, командиром дивизиона станешь или есаулом, а не то, так и станичным атаманом. Вступай, не пожалеешь!

И подсовывали в карман казачьих шаровар или в папаху программу партии эсеров или кадетов, или большевиков, с адресами, по которым можно вступить в партию. Командир дивизиона приказал не пускать через контрольно-пропускной пункт никаких агитаторов, в том числе и эсеров, чтобы не баламутили казачьи головы. Сотникову звонили разные партийцы. Просили, приказывали, угрожали, но никто не получил доступа в дивизион. Он отвечал всем одинаково:

– В армии, господин хороший, единоначалие. В Петрограде, на фронте, в воинских частях уже насоздавали полковых комитетов с неграмотными председателями, ничего не смыслящими в армейских делах. Сидят и решают, идти в бой или отступать, открывают бреши в линиях обороны, и целые дивизии попадают в окружение. А я хочу сохранить боеспособность моего дивизиона до тех пор, пока не будет избрано Учредительное собрание. Честь имею!

Томск становился центром Сибири. Самые умные головы – профессора университета и технологического института, так называемые «областники», на страницах сибирских газет всё чаще обнажали идею автономной Сибири, получая горячую поддержку у населения от Новониколаевска до Владивостока.

В октябре 1917 года в городе Томске «областниками» был созван Первый сибирский областной съезд, избравший исполнительный комитет во главе с Григорием Николаевичем Потаниным.

Как только в Томске стало известно о победе вооружённого восстания в Петрограде и решении II съезда Советов о переходе власти в руки Советов, «областники» с 7 по 15 декабря 1917 года созвали Чрезвычайный общесибирский областной съезд. Съезд не признал советской власти и подчеркнул, что признаёт лишь законы, принятые до 24 октября 1917 года. Большевистские депутаты отзываются с заседания, и 15 декабря Томский городской Совет принимает решение об отрицательном отношении к съезду.

Однако съезд определил своё видение подходов к управлению Сибирью. Во главе автономии встанет правительство области, а законодательные органы будут представлены двумя палатами с равными правами: верхняя палата – Сибирский Совет, нижняя палата – Сибирская дума.

30 июня 1918 года сформировали Временное Сибирское правительство во главе с «прогрессистом» П. Вологодским. Оно ставило своей целью воссоздание российской государственности.

А Красноярск жил своими потрясениями, может, менее крупными, чем Томск.

Казаки, озабоченные неразберихой в губернской власти, собрались в октябре на войсковой круг в Красноярске и избрали атаманом Енисейского казачьего войска Александра Сотникова. А после Октябрьского переворота в Петрограде, командующий войсками Иркутского военного округа генерал Самарин назначил его начальником Красноярского военного гарнизона. Но Красноярский исполнительный комитет рабочих и солдатских депутатов, состоявший в основном из большевиков, не мог допустить, чтобы к руководству гарнизоном пришёл член партии социалистов-революционеров атаман Сотников. И исполком назначил начальником гарнизона члена РСДРП полковника Сулаквелидзе. Возмущённый Александр Александрович прибыл в Красноярский совдеп, отдал письмо о несогласии с решением исполкома его председателю Вейнбауму и сказал:

– Я, как человек военный, еду в Иркутск на доклад к генерал-майору Самарину и проинформирую о том, что не могу приступить к исполнению своих обязанностей начальника Красноярского военного гарнизона из-за произвола вашего исполнительного комитета, товарищ Вейнбаум!

– Попутного ветра вам, товарищ Сотников. Но полковник Сулаквелидзе уже принял дела у бывшего начальника. Вы же остаётесь командиром казачьего дивизиона. Исполком не будет менять своё решение, – ответил Вейнбаум. – А по вашему возвращению будем рассматривать вопрос о казачьем дивизионе.

– Вы меня не пугайте, товарищ председатель. Меня назначил командиром дивизиона командующий округом, и только он имеет право меня снять. А служил я, служу и буду служить своему Отечеству, а не партиям с их властолюбивыми замашками.

Сотников в сердцах хлопнул дверью так, что из соседнего кабинета выглянула сухонькая управделами и покачала головой.

– Можно и потише, Александр Александрович. Вы же офицер, атаман казачьего войска.

– Потише не могу, коли люди меня не слышат. Приходится дверью доказывать правоту! – ответил в ярости Сотников. – А вообще-то вы правы, надо уметь держать себя в руках.

Генерал-майор Самарин не отменил свой приказ. Он несколько раз телеграфировал Вейнбауму о нарушении заведённых порядков, грозился иметь дело лишь с Сотниковым, а не с Сулаквелидзе, лишить гарнизон снабжения продовольствием, обмундированием и оружием. Но председатель Красноярского Совдепа твердил одно и то же, что решение исполкома остаётся в силе: полковник Сулаквелидзе – начальник гарнизона, а хорунжий Сотников – атаман Енисейского казачьего войска. Александр Александрович перенёс этот торг армейскими должностями с большой душевной болью. Он понял, у партий на первом плане не улучшения хозяйственного или военного дела, а расстановка на важных участках собственных людей, готовых в любое время выполнить требования своей партии. Было обидно за себя, за то, что гарнизон внимательно следил за борьбой Самарина с Красноярским Советом и уже знал о поражении командующего Иркутским военным округом.

«Рубят под корень мой авторитет! – думал он, дымя папиросой в тамбуре вагона по пути из Иркутска в Красноярск. – Ну, попадётся мне кто-нибудь из них под горячую руку – изрублю на куски. А как мои казаки отнесутся к моему поражению?»

Но казаки – мудрые люди. Они и без агитаторов поняли: у кого в руках будет армия, тот возьмёт и удержит власть. А их атаман, крепкий норовом, никому не прощает, кто пытался обидеть казаков или всякими посулами привлечь их на свою сторону.

– Казачий дивизион не примет участия ни в каких военных действиях и не признает ни одну власть до созыва Учредительного собрания! – заявил в интервью «Сибирской жизни» хорунжий Сотников.

Шестого декабря одна тысяча девятьсот семнадцатого года малый войсковой круг избрал его делегатом Чрезвычайного всесибирского съезда. Атаман встал, поклонился и сказал:

– Я благодарю вас, уважаемые станичные атаманы, за доверие, но еду на съезд с тревогой в душе. Боюсь за судьбу казачьего войска. Прошу Анания Шахматова телеграфировать мне обо всех неприемлемых для нас действиях Красноярского Совдепа по отношению к нашему дивизиону, офицерам и казакам. Я уезжаю сегодня вечером поездом. Прошу соблюдать дисциплину и выдержку.

В один из дней съезда председательствующий задал вопрос Александру Сотникову об отношении Енисейского казачества к выступлению атамана Каледина на Дону против советской власти.

Александр вышел на трибуну, посмотрел на притихший, ждущий ответа зал. Делегаты знали, что от Урала и до Владивостока в казачьих станицах находятся сто тридцать четыре конных сотни с пятьюстами пятьюдесятью офицерами и тридцатью тысячами нижних чинов, готовых в течение двух-трёх суток встать под казачьи знамёна. Только против кого казаки оголят шашки? С кем пойдут станичники? Задумался, держа молчанием зал в напряжении. Видно было, как бледнеет лицо атамана. Наконец, заговорил:

– Я не имею сведений о мотивах, побудивших его к выступлению. А также о той обстановке, в какой ему пришлось действовать. Енисейское казачество воздерживается от оценки поступков атамана Каледина, пока не восстановится прерванное сообщение и не будут приведены в ясность все обстоятельства этого дела.

Часть делегатов приветствовала ответ аплодисментами, другая – сидела в недоумении, а третья – с тревогой на лицах. Они поняли, енисейские казаки пока нейтральны и не желают ни об кого тупить шашки. А если их кто-то спровоцирует, то может пролиться и кровь. Но чья? Наших сограждан – россиян! И начнётся гражданская война, которая будет жесточе германской.

Александр спустился с трибуны в зал. Делегаты провожали взглядами, пока он не сел. Александру претило само слово «нейтралитет». Ведь он член партии эсеров и должен согласно уставу поддерживать идеи своей организации. А идея у них, как и цель, одна – взять власть в свои руки. Но у Александра своя, им же поставленная задача, – сохранить Енисейское казачество, оправдать то доверие, которое оказал ему малый войсковой круг, избрав атаманом. «На том и буду стоять, пока жив», – думал Александр и настроился слушать очередного выступающего.

В последний день работы съезда делегаты приняли воззвание к народам Сибири, патриотическое по стилю, но выспреннее по содержанию, особенно, где были слова о власти:

«Власть только тогда будет жить и питаться доверием народа, когда будет истинно народной, когда она будет работать и творить всё для народа и через народ. Поэтому одной из первых задач сибирской социальной власти является скорейший созыв всесибирского учредительного собрания».

Зал единодушно поддержал воззвание, а Сотников скептически смотрел на вновь избранный областной Сибирский Совет из семи человек. Почётным председателем избрали Потанина, а членами Совета – Дербера, Новосёлова, Шатилова, Ермакова, Потушинского и правителем дел Захарова. Сотников верил только одному из них: Потанину. Но Григорию Николаевичу уже восемьдесят лет, а остальные – разве это народ? Это псевдопатриотическая интеллигенция, которая после первого же выстрела разбежится кто куда, поправ свои лозунговые идеи.

 

Глава 2

После окончания, в середине декабря, Всесибирского Чрезвычайного съезда Александр Сотников оставался в Томске. Ходил в институт, в Сибирское правительство, «пробивал» геолого-разведочную экспедицию в низовье Енисея. Посетил Войсковое управление, где согласовал вопросы взаимодействия Сибирского и Енисейского казачьих войск на случай каких-либо непредвиденных ситуаций.

Ректор технологического института Гутовский радостно встретил бывшего студента:

– Добрый день, господин хорунжий! Так вас величали при царе! Красив, чертёнок! А стать, а выправка! Вот что делает армия за два года с моими студентами.

Сотников смущённо стоял перед ректором и молча разводил руками, слушая восхищение того.

– Ну, как там армия, чем дышит? Какую власть предпочитают военные? – спрашивал, заглядывая снизу вверх в глаза Сотникова, ректор.

– Не знаю, как армия, а казачество предпочитает ту власть, которую определит Учредительное собрание! – ответил Сотников.

– Александр Александрович! – не успокаивался любопытный учёный. – Вы же только со съезда! Сибирское правительство то назначают, то отправляют в отставку. Оно не успевает определить главные цели и способы их реализации, как на смену одним профессорам приходят другие. Финансов нет, армии нет! На местах неразбериха, некомпетентность властолюбцев из Советов рабочих и солдатских депутатов. Я думаю, через год-другой придёт стабильная власть, расправит широкие крылья автономная республика Сибирь и найдут финансы на подготовку вашей экспедиции. Я обещаю поддерживать эту идею. Кстати, с этим же вопросом дважды мы вели беседу с Николаем Николаевичем Урванцевым. Он предложил выйти в Сибирское правительство с предложением о создании Геологического комитета для координации геологоразведочных работ на территории Сибири.

– Ваши доводы верные! Но, несмотря на частую смену правительств, думаю, каждому новому составу надо вручать наше аргументированное ходатайство и смету расходов. Ведь кратчайший путь в Европу Северным морским путём для будущей автономии – это Обь, Енисей, Лена. Бункеровка углём в Дудинском. Надо грамотно вести гидрографические работы в низовье этих рек, в Карском море. Необходимо завершить строительство в устье Енисея морского порта для перегрузки пароходов по схеме река – море – река и бункеровки норильским углём.

– Голова у вас, Александр, державная! Ваше место после окончания службы в армии и горного факультета у нас на кафедре. Вы чётко обозначили точки исследований не только в Обско-Енисейском бассейне, но и в Норильском каменноугольном районе. Готовьте ваши выкладки в правительство – я подпишу.

Встретившись в штабе Томского гарнизона с генерал-майором Ивановым-Риновым, Александр изложил своё видение дальнейшего развития событий в Сибири и необходимость сохранения казачьих войск.

– Я думаю, как и вы, Александр Александрович! Класть казачьи головы за идеи каких-то политических авантюристов не только грешно, но и преступно. Вы были и остаётесь особой казачьей республикой, живущей на основах самоуправления. У вас своя веками сложившаяся демократия. У вас ступенчатые выборы от станичных до наказных и войсковых атаманов, от малого до большого круга и войскового управления. Главное, чтобы вас не разоружили и не лишили тех привилегий, ради которых казак до тридцати восьми лет держит всегда под рукой остро отточенную шашку. Только поймите, Александр Александрович, вы не сможете долго оставаться нейтральными. Вас всё равно втянут в какую-нибудь сечу. Уповайте лишь на волю казаков.

– К сожалению, и волю казачью могут сломить! На днях получил депешу о бесчинствах Красноярского Совдепа, состоящего из большевиков-евреев. Вроде и головы у них лысые, а решения принимают жёсткие, прячут в тюрьмы идейных противников, а то и ставят к стенке. В городе, по их заданию, разжаловали офицеров военного гарнизона, срезали у них погоны, конфисковали револьверы, шашки и перевели в солдатское состояние. Эта расправа происходила в исполкоме Совета депутатов, на улицах города и даже в квартирах офицеров. Офицеры обезоружены и без погон, в их числе ваши знакомые: полковники Леонтович, Иванов, Луэ. Они переведены на солдатский паёк, на пять рублей жалованья в месяц. Подобного унижения не знало русское офицерство за всю историю России. И теперь замахнулись на казачьих офицеров.

Генерал-майор Иванов-Ринов положил подбородок на руку и сказал:

– Остановить это насилие можно только силой! Словами Совдеп не остановишь! Это же фанатики-большевики. Они ослеплены идеями Ленина. Но нам надо знать настроение казаков. Сейчас ни на кого нельзя положиться. Предательство нынче в выигрыше.

Хозяин кабинета закурил. Подвинул пачку папирос и перламутровую пепельницу на середину стола.

– Курите, Александр Александрович!

Сотников дунул в мундштук папиросы и нервно чиркнул спичкой. Спичка не загорелась. Взглянул на коробку.

– Это кухтеринские, чуть сыроваты. Видно, щепа сырая! – сокрушался Сотников.

– Кухтерин гонит брак! Люди в панике, спички – нарасхват! Боятся, скоро и таких не будет! – подтвердил догадку генерал. А потом продолжил тему:

– Погоны погонами! Ваш Красноярск и соседний Иркутск самые «красные» в Сибири. Вероятно, ссыльные выплёскивают из себя гнев, накопленный при царе. В Иркутске идут кровопролитные бои. На стороне большевиков три полка солдат, артиллерия и красногвардейцы, а в Комитете спасения родины юнкера трёх школ, военного училища, казаки, две роты кавказцев и Белая гвардия. На днях Красноярский Совдеп направил в Иркутск на подмогу сотню красногвардейцев.

Сотников, медленно затягиваясь папиросой, сказал:

– А ревком под угрозой ареста никому не известного артельщика Сивко задержал денежную выручку станции Красноярск и запретил её начальнику сдавать в банк. Теперь выручка поступает в платёжный дом, где сидят верные большевикам люди. По сути своей, это экспроприация денег в пользу большевиков. Они сразу захватили здание городского управления, типографию, конфисковали выпущенные эсерами телеграммы Временного правительства, а исполком Совета потребовал для цензуры газеты «Знамя труда», «Голос народа» и «Свободную Сибирь». Можно ещё говорить о беспределе красноярских совдеповцев, но за неимением времени не буду задерживать ваше внимание.

Сотников вытянулся по стойке «смирно».

Генерал, пожимая руку, сказал:

– Вероятно, покой в ближайшие годы не предвидится. Нам с вами на военных должностях придётся пережить и унижения, и боль за Россию, многое потерять, а возможно, и жизнь. Будете в Томске, заходите! Рад буду встрече.

Александр сидел, обедал дома и просматривал свежие газеты. За столом, с Эриком на руках, сидела Шарлотта.

– Ты смотри, Лотточка, что делают красноярские совдеповцы! Чуяло моё сердце, доберутся они и до моего дивизиона. Поиздевались над войсковыми офицерами, а теперь замахнулись и на казачьих. Как пишет газета, нащупывая почву, они обратились к казакам за «разъяснением», признают ли последние власть народных комиссаров. Я думаю, ни один мой казак не признал и не признает, пока я командир, их власть. Я сейчас же направлю телеграмму в Совдеп, копии войсковому управлению и заурядье командира казачьего дивизиона Ананию Шахматову.

Тут же, за обеденным столом, набросал текст телеграммы.

«Из газетных сообщений узнал о разоружении и снятии погон с офицеров гарнизона и намерении произвести ту же операцию над казачьими офицерами. Предлагаю исполнительному комитету воспрепятствовать и воздержаться от всякого вмешательства в жизнь казачьего дивизиона, в частности, офицеров. Казачество не допустит вмешательства в его жизнь без моего согласия. В противном случае ответственность за последствия падает на вас.

Войсковой атаман Сотников».

А казаки Красноярского казачьего дивизиона в отсутствие атамана Сотникова обсуждали на собрании вопрос: «О текущем моменте вообще и об отношении к власти Советов рабочих и солдатских депутатов, в особенности».

Председатель Красноярского губисполкома Яков Фёдорович Дубровинский вместе с двумя членами гарнизонного солдатского комитета рядовым Евсеем Дормидонтовичем Давыдовым и унтер-офицером Андреем Гермогеновичем Величко приехали автомобилем накануне собрания в расположение казаков. У контрольно-пропускного пункта их встретил Ананий Гордеевич Шахматов. Поздоровался за руку с каждым:

– Пойдёмте дальше пешком! Я покажу наше хозяйство. Начнём с конюшни. Это сердце нашей боеспособности. Без коня казак – не казак, а пластун.

На плацу казаки объезжали лошадей. Поэскадронно конные ходили в строю, а в тире стреляли из карабинов.

– Красивое зрелище, когда кони в парадном каре! – сказал Дубровинский, глядя на слаженное шествие лошадей.

Зашли в кузницу. На улице мороз до двадцати, а в кузнице тепло. Пылает горн, звенит на наковальне железо. Рядом, на станке, из проволоки делают гвозди для подков.

Дубровинский надел очки и спросил кующего подковы:

– Наверное, по роду кузнец?

– Нет! Учился в учебной кузнице при отдельной Сибирской запасной артиллерийской батарее. Освоил рациональную ковку лошадей, изготовление подков, железной сбруи. После службы вернусь в родное село кузнецом. А кузнеца люди уважают.

– А родом откуда, казак? – спросил дотошный губернский начальник.

– Каратузский я! Знаете, у Минусинска.

– Нет! Там я не бывал! – Дубровинский протирал платочком очки.

– И вы не знаете? – спросил кузнец у гарнизонных комитетчиков.

– Нет! – ответил рядовой Давыдов. – Слыхать – слыхал, а не бывал. Я сам-то пензяк. Сибири не знаю.

Ананий Гордеевич снисходительно посмотрел на комитетчиков.

– У нас в дивизионе все сибиряки. Они не поймут вас, а вы не поймёте их. У сибиряка – душа другая. Сибиряк может жить без излишнего вмешательства властей и закона. Несговорчивый у нас нынче казак пошёл, особо с теми, кто ему навязывает своё мнение. Несговорчивый, но мудрый.

На что Яков Фёдорович Дубровинский ответил:

– Мы пока советуемся с вами, Ананий Гордеевич, прощупываем ситуацию. А потом силой сделаем то, что сделали с гарнизонными офицерами. Сулаквелидзе обязали, как члена нашей партии, он издал приказ. А кто не подчинился, заставили силой. У вас ведь в дивизионе эсеры: и Сотников, и вы.

– Вы даже именного оружия лишили офицеров! – упрекнул Шахматов. – Это же унижение российского офицерства. Людей, которые присягали на верность России. Скольких военных вы отвернули от себя произволом.

– Пришла установка из Петрограда, – оправдывался Дубровинский. – А присягали офицеры не Отечеству, а царю. А его уже нет и не будет!

– Да, действительно нет ни царя, ни Отечества. Вы лишили россиян всего. Неужели ни одна светлая голова в Петрограде не поняла, что сними с меня гимнастёрку и казачьи шаровары, сдери с головы папаху, я даже в портках казаком останусь. Так и офицеры! А теперь хотите нас подмять. Попробуйте! Я сейчас соберу собрание.

Он сказал стоящему рядом есаулу Потылицину:

– Иван Алексеевич! Труби всех на собрание. Повестку они знают.

Казаки дивизиона, поэскадронно, сидели на центральном проходе казармы. Последними зашли конюхи, обдав сидящих крепким запахом конюшни, взяли прикроватные табуреты и сели перед председательским столом, за которым расположились Дубровинский, Давыдов, Величко и Шахматов.

Встал Шахматов, постучал карандашом по графину с водой:

– Попрошу угомониться! Для ведения собрания необходимо избрать председателя и секретаря. Какие будут предложения?

Белобрысый казак из третьего эскадрона поднялся с табурета:

– Я предлагаю председателем собрания вахмистра Алексея Хохлова, а секретарём Александра Безова.

Ананий Гордеевич пробежал глазами поверх казачьих голов:

– Другие кандидатуры есть?

– Нету! – ответил за всех тот же белобрысый казак.

Избранные казаки неохотно уселись за стол рядом с Шахматовым. Хохлов взял в руки листок с повесткой дня, а Безов приготовился писать протокол.

– Повестку я зачитывать не буду. Вы знаете, а гостей я вам представлю.

И Хохлов назвал по бумажке три фамилии из губисполкома и гарнизонного солдатского комитета.

Первым взял слово Евсей Дормидонтович Величко:

– Братья-казаки! Я, как представитель войск Красноярского гарнизона, пришёл, чтобы узнать ваше отношение к советской власти и к народным комиссарам. После Октябрьского переворота в Петрограде и решения II съезда Советов о передаче власти на местах Советам рабочих и солдатских депутатов, мы, солдаты гарнизона, избрали командиров, солдатские комитеты, а бывшие «благородия» стали теперь «товарищами». Мы живём под лозунгом: «Свобода, равенство, братство».

– Ишь, как говорит складно! – выкрикнул тот же белобрысый казак. – Стихи – и всё! Видно, наизусть выучил! Не меньше, чем полгубернии перевёл в свою веру! А когда наизусть знаешь о чем говорить, то и думать не надо. Только надоедает одно и то же слушать. Что в газетах, то – в устах. Мы тоже читаем.

– Цыть, седой! – крикнул на него Хохлов. – Дай человеку высказаться.

Евсей Дормидонтович посмотрел на председателя собрания.

– Да ведь перебил меня ваш седой! Сбил с мысли! Короче, мы, солдаты гарнизона, хотим, чтобы вы были с нами заодно. А мы признаем народных комиссаров.

Солдат глотнул из стакана воды и сел.

Слово взял Петрищев Игнат Пантелеевич, приземистый рыжий конюх.

– Давай, конюшня, говори! Только не забывай, мы не кони! – снова выкрикнул седой.

Петрищев встал, уставился на говоруна:

– Ты, Павел, каждого заденешь, а сам молчишь в тряпочку. Вышел бы и сказал, что думаешь!

– А на кой язык напрягать! Ишшо опухнет! – не стерпел седой.

Игнат Пантелеевич вышел к столу, расправил под ремнём гимнастёрку:

– С конями я научился говорить. Они меня понимают и ушами, и глазами, и головой. Ведром загремел – уши навострили, головы подняли – знают, водопой. Метлой зашоркал, встают на ноги – кизяк чистить буду. Зерно зашуршало в торбе – морду тянут через прясло. Все лошади третьего эскадрона с умом.

Хохлов одернул выступающего:

– Ты, Игнат Пантелеевич, повестку забыл?

– Дык нет! Помню! Я говорю о текущем моменте. Коль лошади у меня с умом, то казаки – с мудростью. Я к чему про скотину сказываю? Если бы у меня в эскадроне меняли раз за разом лошадей, то был бы порядок в конюшне? Отвечаю – нет! И лошади были зачуханные с засохшими кизяками на боках, и подковы дребезжали, как несмазанный тарантас. Таких коней и под седло ставить стыдно. Так вот, служивый хотел узнать: признаем ли мы власть Советов. Мы после батюшки-царя никого не избирали властвовать! Что мы Керенского избирали? Откуда выкатился этот ёжик? Потом этот II съезд Советов! Опять, никто ни с кем не советовался! Я как чистил конюшню, так и чищу! Никого никуда не избирал! Откуда вы появились, товарищ Дубровинский? Я здесь служу два года, в Красноярске, а о вас и слыхом не слыхал. А казаки из Таштыпа или Минусинска вас знают? А что такое Совдеп? Ни я не знаю, ни лошади мои! Я не знаю, кого признавать! Был губернатор Гололобов, я знал, он в губернии – власть! А теперь ни губернатора, ни губернии, ни царя, ни России. Не держава, а конская попона, сшитая из цветных лоскутов. В Томске – своё правительство, на Дону – своё, в Петрограде – своё, на Украине – Центральна рада и так далее. А лоскуты этой попоны то белые, то красные, то жёлто-голубые. Даже у лошади в глазах зарябит от такого покрывала. А у людей не рябит? Сегодня – эсеры, завтра – большевики, послезавтра – кадеты, за ними – областники. Непонятно, какой власти кланяться! Лучше не замечать ни ту, ни другую, ни третью. Поэтому сейчас в России хуже, чем в плохой конюшне. Стало быть, дорогие гости, чтобы у казаков не рябило в глазах, мы не признаем вашу власть. У нас власть сейчас одна – войсковое управление.

– Молодец, конюх! – выкрикнул кто-то из сидящих.

Дубровинский сидел и делал пометки в блокноте, ощущая казачье недоверие к новой власти.

К столу вышел Никита Самойлович Вахрушев, кряжистый, в летах, черноусый вахмистр:

– Вот наши гарнизонники напортачили и бахвалятся! Позволили разоружить своих офицеров, снять погоны и перевести на солдатский паёк. Эта армейская смута разлагает войска. Завтра поступит приказ: часть Красноярского гарнизона на германский фронт. Кто поведёт на передовую полки? Полковой комитет? Кто? Евсей Дормидонтович или Андрей Гермогенович Величко? Или избранный из нижних чинов командир полка? Кто из вас знает стратегию и тактику ведения боя? Никто! С таким выборным командованием немцы перещелкают полк по одиночке или возьмут в плен. Стало быть, большая часть армии небоеспособна благодаря Совдепу. Завтра место большевиков займут эсеры. И полетят головы у тех, кто поддерживал большевиков. Вы не боитесь, Яков Фёдорович?

– Боюсь! Но дело партии большевиков для меня выше страха. И, пока я у власти, хочу как можно больше сделать для людей.

– И я боюсь! И каждый, из здесь сидящих, тоже боится. У каждого семья, дети, хозяйство. А идти защищать неправедную власть я не намерен! Я не признаю ту власть, которая изгаляется над людьми.

Зашумели казаки. Послышались возгласы.

– Правильно, Самойлович! Нам с ними не по пути! Одурачили солдат!

– Позволь пару слов, Алексей! – обратился Шахматов к Хохлову.

– К власти наше отношение вы слышали! Может, вам и обидно, Яков Фёдорович, но вы сами создали о себе такую дурную славу. Вот Евсей Дормидонтович говорил тут лозунгами Французской революции. Так вот, французы имели в виду не равенство офицера с солдатом с жалованьем пять рублей в месяц. Они добились равенства граждан республики перед законом. Совершил преступление солдат или генерал – отвечай по всей строгости закона, несмотря на звание или заслуги.

У меня пожелание комитетчикам: просить солдат Красноярского гарнизона против нас не выступать. Мы шашками махать или затворами трёхлинеек щёлкать не собираемся. Когда сами изберём законную власть, тогда и станем на её защиту. А нынешние самозванцы пусть делят такую власть без нашего участия.

Последним выступал Дубровинский. Его широкие усы казались ещё чернее на узком бледном лице. Шерстяной френч мешковато сидел на худых плечах, отчего он казакам казался больным и хилым.

– Товарищи казаки! Я понял вашу позицию, явное неприятие новой власти. По крайней мере теперь губисполком убедился. Наше неумение работать, наши перегибы с офицерством отрицательно сказались на авторитете Красноярского Совета рабочих и солдатских депутатов. Мы взяли власть у безвластия. Вы видите, какой хаос и неразбериха творятся в стране. Денег нет, топлива нет, продовольствия нет. Десятки тысяч беженцев хлынули из центральных районов России в Сибирь. Каледин на Дону разогнал Советы и ввёл военное положение. Немцы теснят наши войска. Почти в каждой губернии действуют свои временные правительства. Создали кучу лоскутных республик. Армия пока ещё не стреляет в сибиряков. И вот мы, большевики, пытаемся навести порядок в разваливающейся стране. Без жесткой дисциплины нельзя добиться порядка! А вы нас не признаёте. Это ваш выбор, товарищи казаки! Я бы просил, чтобы енисейское казачество воздержалось от контактов с Калединым! На Дону льётся кровь. Я не хочу, чтобы и Сибирь обагрилась кровью!

– Не будете ущемлять наши права, казаки воздержатся от военных выступлений. Прошу и гарнизон не провоцировать на конфликт с нами! – сказал Ананий Гордеевич Шахматов.

Урядник Макар Скобьев зачитал резолюцию дивизионного собрания:

«13 декабря обсуждался вопрос о текущем моменте вообще и об отношении к власти Советов рабочих и солдатских депутатов, в особенности.

Представителями исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов и солдат гарнизона был задан вопрос:

а) Признают ли казаки власть Советов и желают ли подчиниться её требованиям?

Заслушав представителей исполкома и вышеизложенную ими резолюцию, после пятиминутного перерыва подавляющим большинством голосов при шести воздержавшихся принята следующая резолюция:

Признавая, что мы, казаки, имели своё войсковое управление, выдвинутое двумя общими съездами енисейских казаков, и резолюции из станиц о непризнании советской власти, мы, казаки Красноярского дивизиона также не признаём её впредь до установления власти Учредительного собрания как выразителя воли всего народа. Но заявляем, что никаких активных выступлений делать не будем, а также просим товарищей-солдат против нас не выступать.

Резолюция, предложенная представителями исполнительного комитета и солдат гарнизона, не получила ни одного голоса.

Председатель собрания: вахмистр А. Хохлов.

Секретарь собрания: казак А. Безов».

Конечно, лицемерил Яков Фёдорович Дубровинский, сказав казакам, что их нейтралитет достойнее мятежа Каледина. Его, как председателя губисполкома, страшило, что этот нейтралитет хрупкий, словно тонкий лёд, и может быть внезапно нарушен дивизионом. И тогда, как в 1905 году, казачья конная лава раздавит и рабочих депо, и рабочих железнодорожных мастерских, и Советы, и всех, кто поднимет на неё руку. А в воздухе попахивает кровью. Советы, опьянённые взятой властью, спешат показать свою силу. Они экспроприировали чужие здания, автомобили, типографии. Закрывают враждебные им газеты, разоружают офицеров, противников власти сажают за решётку. И всё по указке из Петрограда. И не понятно Дубровинскому, то ли там, в верхушке, провокаторы, то ли предатели революции! Материя первична – дух вторичен. Сейчас, наоборот, дух первичен. Казак ли, рабочий, солдат или офицер – не важно! Лишь бы он впитывал их убеждения! Для него несущественно, в какую тогу рядится наш дух! Думает, что не только дивизион, но и всё енисейское казачество доставит большевикам немало хлопот. Главное, казаки духом стойки, не то что гарнизонники. У них за душой никакой идеи! На гарнизон особой надежды нет! Сулаквелидзе – не командир, а размазня! Им бы Сотникова заполучить у эсеров! Он – сильная личность! И бороться с ним будет нелегко, тем более, что облечён доверием казачества. Он никогда не оглядывается назад. Он добился, что о политике казаки думают одинаково. А достичь единства действий дивизиона – ему гораздо легче, чем единства мыслей.

Сели в машину.

– Меня – в губисполком, комитетчиков – в штаб гарнизона! – сказал он раздосадованно водителю.

Механик со лба передвинул на глаза кожаные очки с круглыми стёклами, как у воздухоплавателя, крутнул несколько раз ручку и сел в кабину дребезжащего автомобиля.

– Помните, комитетчики, с казаками сладу не нашли. Придётся вам или ещё раз идти на переговоры, или разоружить их пушками. Словами мы их не убедим. У них единомыслие, потому что живут по казацкому закону. А мы, как власть, пока незаконные, – пытался пронять солдатские души двух агитаторов старый подпольщик Дубровинский.

Механик остановился у здания бывшего губернского управления. Председатель губисполкома пожал гарнизонникам руки и вышел из машины. Вечерело.

***

Александр Сотников в редкие свободные дни вместе с Шарлоттой сажал маленького Эрика на саночки и гулял по Бульварной улице до самого университета, любуясь покрытыми хрустальным инеем домами, обгоняющими друг дружку пролётками и даже скамейками для отдыха. Слева, под руку, он вёл Шарлотту, а правой вёз саночки с сыном. Иногда с ними прогуливался Александр Фильберт, служивший в Отдельной Сибирской запасной горной артиллерийской батарее. Вот и сейчас он взял саночный поводок у Александра и побежал с салазками по улице.

– Не урони племянника, Сашок! – крикнула вдогонку сестра.

– Ничего, казак должен уметь падать не только с коня, но и с саночек! – ответил Фильберт, убегая дальше и дальше от четы Сотниковых.

Шарлотта в беличьей шубе под цвет инея, в шнуровых ботинках. Руки в муфте, а на голове боярка. Александр по форме: папаха, полушубок, шаровары с лампасами и сапоги. Только без портупеи. Идут медленно, разговаривают. Шарлотта, склонив голову чуть набок, заглядывает в глаза:

– Мне страшно за тебя, Саша! Ты такой резкий! Я видела, как ты взбеленился, когда прочитал в газете о бесчинствах совдепов. Глаза сверкали ненавистью, ты в тот миг никого бы не пощадил. Взмахнул бы шашкой – голова с плеч! Ты же устойчив в своих принципах! В тебе, кроме диктатора, должен быть и дипломат. Иначе, я боюсь за твою жизнь! Сейчас гибнет столько людей без суда и следствия! Нам бы втроём забраться в глухую тайгу, поселиться в заимке и переждать лихое время. И никто нам больше не нужен: ни царь-батюшка, ни твой казачий дивизион, ни твои норильские руды. Никто! Лишь нас трое – и тайга!

– Мне тоже страшно, Шарлотта! Пугает, что по ряду обстоятельств я сейчас не могу делать то, чем заполнена моя душа. Но я, при всей моей большой любви к тебе и Эрику, не смог бы отгородиться от мира и переждать опасности вдали от людей. Моя душа и сейчас, и тогда была бы не на месте. Я бы не выдержал таёжной тишины, когда, как говорят, на миру решается судьба России. Судьба моих родных, угольных и медных копий, твоих магазинов и лавок, наконец, судьба нашего сына! Нельзя допустить, чтобы Александр Керенский или уважаемый мною старик Потанин решали нашу с тобой судьбу. Мы должны сами её вершить. И мы, военные, должны играть главенствующую роль в определении судьбы Отечества, даже если это будет стоить наших жизней.

– Наверное, мы не вовремя родились, Сашок! Хотя счастье не обошло нас стороной. Но сейчас обстоятельства сильнее нас. Чувствую, оно начинает рушиться. Смута всегда гибельна для многих людей. История тому подтверждение, – грустно сказала Шарлотта.

– Человек не выбирает время своего рождения. Это судьба даёт ему шанс родиться и вписаться в него или остаться на его обочине. Я и вписываюсь в него со всеми горестями и радостями.

За университетским городком в лучах солнца серебрилась тайга. Где-то далеко, над соснами, вздымалась снежная пыль от съезжавших с веток пушистых шапок и переливалась многоцветным колеблющимся маревом. Слева от Татарской слободы виднелся короткий отрезок Томи, почти слившейся со снежными берегами. А по Почтамтской туда-сюда шли студенты, как в мирное время, когда не было ни германской войны, ни революции. И какое сегодня правительство в Петрограде или Томске – им наплевать! У них своя студенческая республика, у них свои короткие и быстротекущие студенческие годы и им хочется как можно больше почерпнуть знаний для оставшегося впереди отрезка жизни.

Александр остановился и долго смотрел на это муравьиное движение молодых людей.

– Вот так и я сейчас беззаботно бы плёлся с конспектами к тебе на свидание, не обременённый ни казачьим званием, ни тысячами станичников, ни нашим сыном Эриком, а лишь одной тобой! Хотя и у студентов – свои заботы! А сынок для меня – не забота, а – радость. Наверное, всё что со мной происходит сейчас, предопределено моей короткой жизнью. Я это чувствую сам и тороплюсь жить. Я ещё не испытал праздности и беззаботности. В детстве – маленький станок в низовьях Енисея, малолюдность, бескрайняя тундра, няня, рисование и книги. В восемь лет – высылка родителей, невозможность всегда быть с отцом и матерью. В двенадцать лет – политехникум, в пятнадцать – гибель отца, в двадцать – институт, в двадцать четыре – женитьба, армия, в двадцать пять – Эрик, в двадцать шесть – командир дивизиона и атаман Енисейского казачьего войска, депутат Сибирской областной думы. Как видишь, судьба нанизывает новые и новые кольца на стержень моей жизни, поднимая на такие высоты, о которых я и не мечтал. Я пока ни разу не отказался от её подарков. И думаю, не надо судьбу огорчать отказом. Я беру всё, что посылает она мне, ради одной великой цели моего деда Киприяна: освоить Норильские горы и Северный морской путь. Думаю, с теперешними моими титулами мне легче будет добиться её. И я покоряю всё, что мне даёт судьба, ради тебя, моя дорогая Шарлотта! Мною движет моя любовь к тебе с тех пор, как двенадцатилетним мальчонкой я увидел тебя. Я хочу, чтобы ты гордилась мной!

– Я всегда гордилась и горжусь тобой! Но чрезмерное честолюбие где-то помогает тебе, а где-то вредит. Твой взрывной характер не всегда успевает найти верное решение. Помни, ты не один. За спиной – судьбы других людей.

– Лотточка! Во мне живёт мудрость и доброта деда, горячность и жестокость отца. Пока в своей жизни я не наломал дров. Как будет дальше – увидим. Но склоняться перед каждым ветром, дующим в лицо, я не намерен. Я всегда хочу видеть горизонт, видеть, куда иду, а не путь, по которому иду. Потому что заветные цели там – за горизонтом, а не под ногами.

15 января 1918 года Александра вызвали в Красноярск на малый круг, чтобы обсудить требование Совдепа о расформировании казачьего дивизиона. Ещё в декабре 1917 года Сергеем Георгиевичем Лазо, командиром отрядов Красной гвардии, был изложен план действий Красноярского исполкома в отношении казачества: «Нужно ликвидировать эту постоянную угрозу выступления против Советов. Думаю, что казакам нужно будет дать ультиматум и не более четырёх часов времени на раздумье. День посылки ультиматума нужно приурочить к тому времени, когда ачинский эшелон будет находиться на станции Красноярск. Я думаю, что казаки спасуют. Но если этого не будет, нужно быстро и энергично провести военные действия, начав с обстрела казарм сначала шрапнелью, а потом – из гаубиц».

Дубровинский, самолично убедившись в непризнании казаками власти Советов, начал активную подготовку к их разоружению. Восемнадцатого декабря приняли решение о роспуске Войскового казачьего Совета, а двадцать первого декабря – создали революционный боевой штаб. За два дня до начала Нового года исполком своим постановлением вызвал солдат из Томска, организовал охрану города и задержал солдат-енисейцев, возвращающихся в подразделения из отпусков.

Ананий Гордеевич Шахматов в начале января 1918 года уехал в Киев для участия в съезде воинов-сибиряков фронта от Енисейского казачества.

Дивизион, оставшийся без идейного вдохновителя, заколебался, тем более до казаков дошли слухи о готовящейся стрельбе из пушек по их казармам.

Александр Александрович как атаман Енисейского казачьего войска на малом круге поставил вопрос о требованиях исполкома Совдепа по разоружению и роспуску дивизиона. Малый казачий круг «руководствуясь соображениями, что указаний от своей высшей власти не имеет, постановил требования исполкома не выполнять и, избегая столкновений, покинуть город». Вывести дивизион поручили атаману Александру Сотникову.

На собрании дивизиона 17 января 1918 года он доложил о постановлении исполкома и приказе по Иркутскому военному округу о переводе Красноярского казачьего дивизиона на мирное положение, то есть о частичной демобилизации и разоружении, а также о решении малого круга вывести дивизион из города. Собрание единогласно приняло воззвание «К населению Енисейской губернии от имени Войскового правительства Енисейского казачьего войска»:

«Граждане! 17 января исполнительным комитетом Красноярского Совета рабочих и солдатских депутатов было предложено Красноярскому казачьему дивизиону признать власть Советов и исходящие от него приказы. Предложение это, носящее ультимативный характер, было выражено в форме обязательного подчинения управлению армии с отрицанием существования казачества. Прежние меры исполнительного комитета, приказы Иркутского военного округа, телеграмма из Петрограда военного комиссара по демобилизации были направлены на разоружение казачьего дивизиона, то есть на демобилизацию его на основаниях, противоречащих закону о войске. Представителям исполнительного комитета было отвечено, что государственная власть может быть одинаково понимаемая, только при условии признания Учредительного собрания.

Поэтому, не признавая Советской власти, как не выражающей воли всего народа, исполнительным комитетом предпринимается ряд мер вооружённого характера: с запада и востока прибывают в Красноярск отряды Красной гвардии. Сознавая, что эти меры имеют цели разоружения казачьего дивизиона и лишение его гражданской и воинской чести, исключения уважения к исторической традиции вместе с неизбежным кровопролитием были бы громадным несчастьем для мирных граждан города, и, при всяких обстоятельствах, истолкованы исполнительным комитетом, как происшедшие по вине казаков.

Казаки дивизиона постановили:

Покинуть на время город, щадя кровь мирных безоружных граждан, женщин и детей и предложить исполкому следующие минимальные требования:

1. Полное невмешательство в жизнь казачества с сохранением за ним права устраиваться и жить согласно постановлениям двух съездов войска и выработанным ими законов.

2. Ответственная гарантия комитета за то, что на казачество не будет произведено никаких покушений и насильственных действий.

3. В отсутствии казаков исполнительному комитету предлагается соблюдать следующее:

а) гарантировать имущество и личную безопасность граждан;

б) гарантировать полную безопасность казаков и Красноярской казачьей станицы;

в) немедленно вывести из Красноярска введенные из двух мест красногвардейские отряды.

4. Дать исчерпывающий ответ не позднее двенадцати часов тридцать первого сего января.

В случае невыполнения предъявленных условий, я, властью, данной законом, объявляю всеобщую мобилизацию войск и объявляю за собой свободу действий».

Ночью казачий дивизион покинул город. Покинул налегке на две недели, пока не получит ответ исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов на предъявленный ультиматум. Уходили в поход, взяв с собой две кухни на колёсах, арсенал с трёхлинейками и патронами, несколько подвод с фуражом, две санитарные кибитки с красными крестами на брезентовых палатках, походный горн с кузницей и фуру с запасными подковами. Впереди и сзади казачьего дивизиона двигались казачьи разъезды, чтобы предупредить командование в случае внезапного нападения красногвардейцев. Верстах в пяти от города, в небольшом распадке, дивизион ждала группа офицеров, семинаристов и гимназистов, поодиночке собравшихся, чтобы уйти с казаками. С дороги виднелись огоньки папирос людей, недовольных советской властью.

Сотников окликнул ординарца Ивана Перепрыгина:

– Мы идём без остановки! Пусть пристраиваются к нам в хвост. Кто устал, того посади на подводы. В Торгашине всех проверим и составим список.

– Понял, Александр Александрович! – ответил ординарец, развернул лошадь и поскакал в хвост колонны.

Морозно, но безветренно. Над дорогой туман от дыхания людей и лошадей. С двух сторон чернела тайга и только с пригорков просматривался темнеющий скалами обрывистый левый берег Енисея.

Вернулся ординарец:

– Александр Александрович! Все пристроились. На подводы сесть желающих нет. Говорят, пешком теплее. Там один маленький еврейчик спрашивал о вас! Представился Штибеном.

– Скажи ему, встретимся завтра в станице. Тоже мне, ополченец! Он только языком может воевать! Оратор – любого заговорит! – засмеялся атаман.

К Торгашино подошли к утру. Станичники не спали. Светились в избах окна. Весёлые дымки пробивались сквозь марево просыпающегося дня, звали к себе вошедшее в село войско теплом и уютом. Казаки просили у хозяев дров, разжигали костры, доставали из вещмешков съестные припасы и подкреплялись после долгой дороги. Ординарец собрал командиров эскадронов в избе сельского старосты.

– Значит так, командиры! – начал Сотников. – Торгашино не сможет всех нас расквартировать. Здесь остаётся дивизион и человек двадцать офицеров. Остальных развести в Лукино и Есаульское. Командиру первого эскадрона выставить казачьи разъезды в Торгашине со стороны красноярской дороги, в Лукино и Есаульском. Да, проинструктируй, как положено. А ты, Перепрыгни, сегодня организуй семинаристов и гимназистов на обучение стрельбе из трёхлинейки. А то, не дай бог, перестреляют себя ненароком. Да с уличными кострами поосторожней. А то сожжём станицу. Как с питанием, интендант?

– Сегодня расквартированных кормят хозяева, а завтра – кочегарим кухни. Завтра всё по-походному, – ответил кругленький красноморденький казак.

– Добро! И смотрите с самогоном! Ни глотка! Город рядом. В любое время можно ждать прихода совдеповцев. Сегодня отдыхаем. Завтра с утра – сельский сход, а затем – заседание штаба. Остальные вопросы через ординарца.

А в Красноярске, в клубе эсеров на Воскресенской улице, появилось Воззвание казаков, ещё не вручённое исполкому Красноярского Совета. Совдеповцы, встревоженные ультиматумом казачьего дивизиона, срочно предприняли ряд упреждающих мер. Председатель городского Совета Григорий Вейнбаум немедля направил донесение в следственную комиссию Красноярского революционного трибунала.

«Двенадцатого января в клубе социалистов-революционеров, помещающемся в доме Смирнова на Воскресенской улице, было в окне вывешено Воззвание – ультиматум мятежного атамана Сотникова. В этом Воззвании имеется призыв к вооружённым силам на борьбу с Советской властью.

Кроме того, несколько экземпляров этого Воззвания были изъяты в помещении клуба членом губернского народного комиссариата т. Белопольским, занявшим помещение согласно постановлению Военно-Революционного комитета.

В момент введения Красной гвардии в помещение клуба там было какое-то собрание, чем администрация клуба нарушила постановление об осадном положения. Означенный ультиматум мятежного атамана Сотникова официально вручён революционному штабу.

Предлагаю: комитет правых эсеров заключить под стражу и возобновить дело о предании его революционному трибуналу за соучастие в вооружённом мятеже казаков».

Военно-революционный штаб не заставил себя долго ждать. У большевиков появилась возможность покончить с идейными противниками и одним махом обезглавить комитет правых социал-революционеров. На следующий день арестовали четырнадцать красноярских эсеров, а так же взяли под стражу казаков, оставшихся в городе.

Приехавший из Красноярска торгашинский протодьякон Устин рассказал Штибену об арестах социал-революционеров. Яков Матвеевич даже прослезился:

– Вовремя я ушёл с дивизионом. Иначе сидел бы в большевистской каталажке.

Он направился в штаб Сотникова. Сказал Ивану Перепрыгину, что хотел бы поговорить с атаманом с глазу на глаз. Ординарец попросил писаря Потылицына выйти покурить, оставив атамана наедине со Штибеном.

– Входите, Яков Матвеевич! Атаман ждёт вас!

Штибен, чуть приоткрыв дверь, боком протиснулся в комнату, где сидел Сотников.

– И вы знаете, что вменяют нашим товарищам, Александр Александрович?

Сотников удивлённо поднял брови:

– Да говорите же, Яков Матвеевич, чёрт возьми!

– Участие в вооружённом мятеже казачьего дивизиона. А за мятеж в условиях осадного положения их поставят к стенке! – со страхом пояснил Штибен.

Атаман взялся за голову. Долго сидел молча и о чём-то думал. Потом подпёр кулаком подбородок:

– Нет, Яков Матвеевич, нельзя!

Он говорил так, будто Штибен о чём-то просил.

– Нельзя жертвовать дивизионом ради их освобождения! Тем более, срок ультиматума истекает 31 января. Я не смогу им помочь. Нам не дадут даже подойти к тюрьме. Начнут расстреливать прямо на улицах города. Вероятно, ваши товарищи станут первыми жертвами нашего мятежа, – грустно сказал Сотников.

– А может, кто и выскользнет из объятий ревтрибунала! Ведь они не имеют никакого отношения к вашему мятежу, – ответил Штибен.

– Конечно, совдеповцам пока не по зубам достать меня и мой дивизион! А уж на мне-то они отыгрались бы в первую очередь. А вина правых эсеров определена: листовки с Воззванием в нашем клубе. Остальное – выбьют. Жаль ни в чём не повинных людей. И эсеров, и казаков, оставшихся в Красноярской станице. Хотя бы не тронули ушедшие по домам эскадроны нижнеенисейских станиц. Иначе рубки не избежать. Думаю, надо дать каждому казаку, каждому офицеру, каждому семинаристу возможность самоопределиться. Силком никого тащить за собой не буду. Не хочу терять мобильность дивизиона. А учащиеся полны романтики и патриотизма. По улицам походить с гимназистками, покрасоваться в отрицании существующей власти. Покричать дерзкие слова и погрозить кому-то кулаком. Ни стрелять, ни управлять лошадью не могут. Угодят под пули в первом же бою. Надо их вернуть в Красноярск. Пусть заканчивают учёбу. Дома родители, видно, места не находят.

Яков Матвеевич Штибен встревоженно смотрел на Александра Александровича. Он заметил, внутри атамана борются противоречивые чувства. Казалось, что атаман сомневается в ранее принятом решении.

– Я впервые вижу вас, Александр Александрович, таким растерянным. Вас, по-моему, одолевают сомнения в выбранном пути. Ситуация не из лёгких, но не тупиковая. Надо освободиться от части ополченцев и идти на юг, туда, где много казачьих станиц. Прояснить настроение станичников и действовать по ситуации, складывающейся в Красноярске. Казакам заниматься домашними делами, но порох держать сухим.

– Мне жаль людей, если совдеповцы кого-то из задержанных лишат жизни. А сомнение у меня возникло в верности присяге моего дивизиона. В мирной обстановке я добился от казаков единодушия в оценке различных ситуаций. А сейчас, когда в воздухе пахнет порохом, когда на карту поставлена жизнь казачества, боюсь, что у них, как и у меня, раздвоенность в душе. Так были преданы Степан Разин, Кондратий Булавин и другие. Преданы своими товарищами – казаками. Они не понимают, что начнётся процесс расказачивания, разрушения привычного уклада жизни, лишение собственности и социализация земли, – с горечью говорил Сотников.

– Мы не вложим сейчас им в головы ни ваше, ни моё понимание текущего момента. Ни предчувствие той опасности, которая нависла над Енисейским казачеством. Казаки настроены на выжидание, на надежду – «авось пронесёт!». Думают, останется всё, как прежде, без единой пролитой капли казачьей крови, – сказал Штибен.

– Яков Матвеевич! Разговор у нас закончен. Сейчас состоится сельский сход торгашинцев. Люди боятся кары из Красноярска. Вдруг нагрянут сюда, после нашего ухода, красногвардейцы и начнут ревтрибуналом судить станичников за поддержку мятежников. Сегодня приходили ходоки с просьбой к нам – оставить станицу. Я думаю, они правы в своём страхе. Коль в Красноярске расстрелы, то здесь они расправятся не задумываясь, – сказал атаман, надевая белый полушубок, портупею, а потом – папаху.

Двор у старосты переполнен станичниками. Пацанва облепила заплот. Собака, закрытая в катухе, надрывается от злости. Ещё раз отзвонили церковные колокола для опаздывающих на сход. Мужики дымили цигарками, бабы судачили о стельных коровах и посматривали на тесовое крыльцо, откуда обычно сельская власть доносила свой голос до слушающих земляков. Из избы вышли хозяин, атаман Сотников и ординарец Иван Перепрыгни.

– Станичники! – зычно начал староста. – Притесняемый новой властью, у нас на ночь расквартировался дивизион. Спасибо, граждане, что накормили, напоили и спать уложили войско. У меня уже были ходатаи и просили казаков оставить Торгашино и уйти в другие, дальние станицы, поскольку забоялись кары новой власти. Наша станица на меже с Красноярском. И красногвардейцы могут не только шомполов всыпать, но и суд свершить за то, что мы потакали мятежным казакам.

– А не боитесь, станичники, в скором времени, лишиться не только лошадей, карабинов и шашек, но и хороших земель? Новая власть грозит расказачиванием. Вы станете просто крестьянами! А уж как крестьяне живут, вы знаете! У иных ни коровы, ни коня, ни земли вдоволь, и избы с печами по-черному, – предостерёг Сотников.

– Боимся, атаман! Да мы и не знаем, чего хочет от нас власть! И надолго ли она поселилась? Керенский и года не продержался, а Совдепы? Стоит ли об неё шашку марать? Может, переждать. Поглядим, куда выведет! Вона, в Иркутске то белые, то красные. Город, как ента Помпея, – весь в развалинах. Уже трёхлинеек мало, зачали из пушек стрелять друг по дружке. У кого снарядов больше, тот и властвует! – поднялся на крыльцо одноногий Иван Кузнецов. – Я за Россию ногу с японцами потерял, а красные меж россиянами свару затевают. Правильно атаман поступил, что увёл казачий дивизион из-под их власти. Отпускай казаков, Александр Александрович, по домам. Тут, я гляжу, у тебя остались каратузские, монокские, таштыпские, саянские. Все южане. Разведи их живыми по станицам, чтобы не брать грех на душу за рубку русских голов. Но войсковое управление, станичные и уездные казачьи управления сохранить надо. Чтобы казачье войско могло собраться по первому зову.

– Мы просим, Александр Александрович! – вышла на крыльцо дебелая казачка. – С кострами поосторожней! Станица деревянная. Детвора бегает с тлеющими угольями. А вокруг стога казаки греются, ветер искрами играет.

Атаман щелкнул плёткой по голенищу. Люди с надеждой смотрели на Сотникова.

– Я вас понял, станичники! Страшитесь новой власти, а старой не боялись. Почему? Да потому, что старая была законной, а новая – незаконная. И законов никаких не признаёт. Подчиниться этой власти – значит потерять казачью честь! А если я, как атаман Енисейского казачьего войска, завтра объявлю всеобщую мобилизацию? Тоже станете раздумывать идти или не идти в войсковые управления на регистрацию? Или пойдёте в Красную гвардию? Есть над чем подумать, казаки! Только не опоздайте с думками. Мы уж не так вас стеснили. Часть людей расквартировали в Лукино и в Есаульском. Надеюсь, моё войско не объело вас да и фуражу вашего чуть-чуть пощипали. Интендант рассчитается. Через сутки мы уйдём. Только не потчуйте моих казачков вашим мутным самогоном. Узнаю – плёткой отхожу! Спасибо за приют, за хлеб да соль, за честные слова!

На улице дымили костры. Кони плотно стояли у коновязей, позвякивая удилами, толкали друг друга крупами и изредка ржали. Кое-кто поил лошадей, кто-то разнуздывал и подвешивал торбы с овсом. Некоторые из станичников уже ходили под хмельком, грелись с казаками у костра, приглашали хлебнуть самогона.

– Атаманской плети захотел? Наш атаман – крутого нраву, слов на ветер не бросает, исполосует задницу, шаровары не натянешь, – смеялись казаки, шевеля в кострище угли. – Вот махрячком своим можешь угостить, коль не жалко.

И крутили на морозе «козьи ножки», подолгу дымили, балясничали, пока кто-то из верховых не закричал:

– Пора караул менять. Пусть патрульные погреются!

Патрули проверяли всех выезжающих и въезжающих в Торгашино, спрашивали, что слыхать в Красноярске.

– А чего сказывать? Я на базар да с базара, всё как было, так и есть. Никто нигде пока не стреляет.

– Ну и слава Богу! – отвечали патрули. – Нас не тронут, и мы не тронем. Проезжай!

И катили туда-сюда по наезженной дороге сани. Везли мясо, картошку, мёд в город, а оттуда – подарки да деньги в кубышке. Торгашинцев, за исключением прихода в станицу дивизиона, ещё не коснулась революция. Хотя и город большой рядом, и железная дорога пролегла до самого Петрограда, а станичники живут, как жили, да по рассказам побаиваются этой страшной городской власти.

Иван Перепрыгни собрал всех нижних чинов и офицеров, кто присоединился к дивизиону после распадка. Сотников пояснил, в боевые действия он ввязываться не намерен, пока не истечёт срок ультиматума. Денежное довольствие: десять рублей в месяц и бесплатный паёк. Кому не достанется лошади, тот будет зачислен в офицерскую дружину «пластунов» для ведения разведки и диверсий. Офицеры-«пластуны» научат в полевых условиях, как вести взрывные работы на железных и гужевых дорогах, жилых домах, в поездах.

Затем к прибывшим обратился Иван Перепрыгни:

– Прошу сдать паспорта для постановки на довольствие, для получения оружия и боеприпасов. Патроны экономить! Почём зря не палить: ни в бою, ни в карауле, ни на отдыхе. Каждый патрон на счету. Когда отладим снабжение дивизиона оружием, тогда будем вести и учебные стрельбы.

Уйдя из Торгашина, дивизион сутки простоял в Лукино, а затем расквартировался в Есаульском. Есаульские станичники смогли расквартировать 177 казаков, 67 офицеров и 150 гимназистов и семинаристов. Сотников направил четырёх самых надёжных офицеров, по двое, к атаманам Дутову и Семёнову с просьбой поддержать дивизион на случай военных действий. Вокруг Есаульского учащиеся рыли окопы и траншеи, очищали от снега подъезды к траншеям для подвозки боеприпасов, провианта на случай осады станицы красногвардейцами. Атаман с офицерами штаба разрабатывал план внезапного налёта дивизиона на город Красноярск. Переодетые лазутчики, поодиночке или небольшими группами проникают в город, со всех сторон поджигают Николаевскую слободу, отвлекая основные силы совдеповцев на пожар, а сами захватывают железнодорожный вокзал, почту, телеграф, здания губисполкома и городского Совета рабочих и солдатских депутатов. Оставшиеся в засаде конные эскадроны входят в город и завершают ликвидацию остатков красногвардейцев. Были также определены объекты для проведения диверсионных актов.

– Это на будущее! Мы должны быть готовы к проведению партизанских рейдов в такие города, как Красноярск, Канск, Ачинск, Минусинск, то есть туда, где наиболее крепка советская власть. Разрушим её там – остальная губерния будет за нами! – говорил Сотников офицерам-штабистам.

Вскоре он собрал Войсковой Совет, пригласив на него командиров эскадронов, командира офицерской дружины «пластунов» и самых авторитетных казаков дивизиона.

В избе жарко натоплено. Горят две лампы. Одна у Сотникова на столе, вторая у потолка. Несколько деревянных лавок стоят вдоль стен. На глухой стене карта Енисейской губернии с небольшой, обрамлённой границами территорией, похожей на расстёгнутый с высоким подъёмом женский сапожок, губернского города Красноярска с близлежащими станицами и сёлами.

Сотников постучал указкой по стакану:

– Итак, господа, начинаем заседание Войскового Совета.

Он коротко обрисовал обстановку, в которой находился дивизион.

– Ответа на наш ультиматум нет! Совдеп получил из Ачинска и Томска два отряда Красной гвардии. Возвращаться в город, значит, подвести дивизион под пули. Мы провели в Торгашине сельский сход. Станичники попросили не подвергать их угрозе со стороны красноярцев и оставить деревню. Мыслят они верно, и я не могу взять на себя ответственность за жизнь людей, которых пока не могу защитить со своим дивизионом.

– А как с провиантом, Александр Александрович? На какие средства будете содержать личный состав? Столько людей одеть, обуть, вооружить! А лошадей! Фураж, сбрую, обоз! Не всё же купишь у населения, даже если деньги будут? – спросил Александр Михайлович Безов.

– Это не ваше дело, Александр Михайлович! Будут пожертвования богатых людей Красноярска. Я встречался с некоторыми. Они обещали денег не жалеть не только на содержание дивизиона, но, при необходимости, и всего Енисейского казачьего войска. Купцы боятся потерять богатства, а капиталисты дрожат за заводы, фабрики, золотые прииски. Они ищут заступника, кто бы заслонил их от посягательств новой власти. А потом совдеповцы и до земли доберутся. Это всего-навсего заманчивый лозунг: «Земля – крестьянам!» Частные владения будут национализированы.

– И всё-таки коль мы сегодня много говорим о казачьей чести, то думаю, негоже быть в работниках у каких-то капиталистов, – встал Афанасий Денисович Соломатов. – Потом люди будут колоть глаза на каждом углу за такую службу Смеяться будут с нас. Уж коли нет денег в дивизионной кассе, давайте лучше разойдёмся по домам, чтобы не служить на подачки капиталистов.

– Пока денег хватит на ближайшие два месяца. Каждый будет получать по три фунта хлеба, по фунту мяса в сутки. А остальное, как в казачьей столовой. В питании личного состава мы ничего не урезали. Жалованье будет не менее десяти рублей в месяц. Остальное согласно уставу и законам, принятым на казачьих съездах.

Командир офицерской дружины полковник Леонтович предложил перевести её на самоуправление.

Атаман взбеленился:

– Я не ожидал услышать от вас, полковник Леонтович, такой абсурд! Российскую армию разложили пресловутые полковые комитеты, а вы снова с самоуправлением! Только единоначалие способно держать в боеготовности армию! Игры в самоуправление закончились, господин Леонтович! Офицерская дружина «пластунов» подчиняется командиру дивизиона, как особая пешая рота. Я не нуждаюсь в вашей поддержке! Но появление в городе войсковых офицеров закончится двумя тупиками. Первый – арест, тюрьма и, вероятно, пуля в лоб. Второй – насильственный призыв в Красную гвардию. За отказ – тоже пуля в лоб. Так что определитесь сами. Но в городе – вы обречены.

– Что же вы нас равняете с сосунками-учащимися? Мы, боевые офицеры, прошедшие японскую войну, а в дивизионе на уровне рядовых. Получается, казаки достойнее нас. У них – самоуправление, а у нас – единоначалие! – не унимался полковник Леонтович.

– Коль вы примкнули к нам в страхе за свою жизнь, то будьте добры подчиняться уставу нашего войска. А семинаристы и гимназисты должны возвратиться домой на учёбу в свои учебные заведения. Их не надо брать в расчёт!

– Александр Александрович! Казаки, нюхавшие пороха на фронтах, не хотят воевать с Советами! Как уже сказал Афанасий Саломатов, надо разойтись по своим станицам. Скоро весна, посевная на носу. Ведь Шахматов недавно говорил, на Дону и частично в Оренбурге пришёл конец Советам. Мол, и в Сибири им осталось жить считанные месяцы. Чуток повременим, и прихлопнет Советы другая сила. А мы пока побудем на мирном положении, – снова вылез Александр Безов. – Мы, торгашинские, считай, дома. Летом позовёте, – будем под вашим началом при всём параде.

– Хорошо говоришь, Александр Михайлович! Предлагаешь отсидеться, переждать кровавую метель. И голову, и хозяйство сохранить. Пожалуй, ты прав! Только запомни мои слова. Совдеп не простит казакам неповиновения. Они зовут это мятежом. И если власть останется у красных, не сносить нам буйных голов. Вся верхушка эсеровского комитета уже в тюрьме. Вяжут казаков Красноярской станицы. Они наплевали на наше Воззвание и требование не допускать к казачеству никаких покушений. Оставайтесь дома, но защищаться от совдеповцев будешь самолично своей шашкой, лёжа под одеялом с женой!

– Да вы не горячитесь, Александр Александрович! Я ведь сказал для того, чтобы Войсковой Совет учёл мнение старых казаков. И ещё, вот эти длинноволосые. Это же для нас тяжёлый обоз. Вернее, тяжёлая обуза для мобильного дивизиона. С ними – одна морока. Сегодня в карауле один семинарист чуть другого не застрелил. Им ещё надо перья держать в руках, а не трёхлинейки. Это ж не кадило, а казачий карабин. Хотя дымком после выстрела схожи. Пусть идут тоже по домам. Но ревтрибунала им не избежать.

Ещё долго говорили командиры эскадронов. Но сошлись на одном: кто хочет вернуться в город, пусть уходит. Остальные идут на юг, в Минусинский уезд по родным станицам.

В Есаулове на площади построились в каре дивизион, дружина «пластунов» и портящие вид казачьего войска длинноволосые семинаристы и гимназисты. Атаман Сотников, командиры эскадронов в центре живого квадрата. Чуть выйдя из полукольца, окружавшего офицеров, Александр Александрович с дрожью в голосе начал:

– Братья! Сегодня Войсковой Совет обсудил один вопрос: «Что делать нам дальше?» Мы выполнили свою задачу: сохранили дивизион, казачью честь! Мы не позволили совдеповцам разоружить и распустить наше подразделение. До тридцать первого января мы должны соблюсти нейтралитет. Долго ли ещё продержится власть Советов, сказать не могу. Всё будет зависеть от выборов Учредительного собрания. Оно определит форму власти в России. Но эти Советы казаки не поддерживают до тех пор, пока там сидят большевики. Мы должны поддержать Советы лишь в том случае, если там большинство мест займут социалисты-революционеры и конституционные демократы. Они за то, чтобы в России установилась буржуазная республика.

Повторю, что решением Войскового Совета казакам, оставшимся в дивизионе, офицерам-«пластунам» будет жалованье по десять рублей в месяц, а всего остального – вдоволь.

Атаман поднёс раскрытую ладонь к папахе:

– Я благодарю войсковых офицеров, наших юных патриотов за преданность казачьим традициям, за стремление отстаивать честь и достоинство человека, за поддержку казачьего дивизиона!

Послышались крики: «Ура!». В воздух полетели шапки, папахи, малахаи.

Сотников поднял руку, прося тишины.

– А сейчас слушайте меня внимательно. Кто желает идти на юг губернии – три шага назад, а кто хочет возвратиться домой – два шага вперёд!

Первая шеренга полностью перекрыла малочисленную вторую.

– Кто остаётся, передайте весточки родным и близким через уходящих. На сборы тем и другим два часа, – Сотников посмотрел на хронометр. – В шестнадцать ноль-ноль дивизион уходит на юг.

Казаки, учащиеся гимназии и семинаристы, часть офицеров заказали станичникам подводы и уехали в Красноярск. С ними уехал и Яков Матвеевич Штибен.

Эскадрон ушёл на Каратуз, где станичным атаманом был авторитетный Платон Шошин.

***

 

Глава 3

Руководство Минусинского уездного исполкома, ощущая опасность от появившегося в Каратузе дивизиона, объявило в городе Минусинске военное положение, а пятый Чрезвычайный съезд крестьянских депутатов уезда принял Воззвание о мобилизации добровольцев в боевые дружины. Прямо со съезда каждый день направлялись в Каратуз крестьянские делегации к атаману Сотникову с просьбой сложить оружие. На что Александр Александрович доброжелательно отвечал:

– Дорогие хлебопашцы! Наше оружие в чехлах и ножнах! Мы не собираемся ни с кем воевать. Если бы захотели, давно заняли Минусинск и разогнали Совет.

– А зачем Шошин разогнал Каратузский сельский Совет? Ведь он станичный атаман. Сам отвечает за порядок в станице, – спросил один из делегатов съезда с хитринкой в глазах.

Платон Шошин побагровел, обвёл взглядом троих крестьянских ходоков и сказал:

– Власть должна быть с головой, а не как ваш председатель сельского Совета, без царя в голове! Во-первых, пьёт! Во-вторых, лодырь – ни кола ни двора! В-третьих, начал казаками командовать, земли казачьи делить. Вот и пришлось его выгнать из сельского Совета и избрать старостой уважаемого станичниками человека. Сейчас в Каратузе порядок, сами видели. Пройдите улицей – нигде кизяка не найдёте. А заплоты, а ворота – один в один! Все резьбой одеты. Люди вокруг него вертятся. Справный мужик!

Ходоки переглянулись. А с хитринкой в глазах сказал:

– А нам на съезде сказали, Шошин власть не захотел делить с председателем, шашкой стол рубил в сельском Совете и за загривок выкинул того из канцелярии.

– Брешут совдеповцы. Люди сами на сельском сходе лишили его печати и ключей, поскольку нашли утерянную им по пьяному делу печать на берегу Амыла, – ответил станичный атаман.

– Видите, старички, у каждого своя правда! – сказал Александр Александрович. – Одни правдиво врут, а другие – правдою живут. Так передайте своим съездовцам, что если казаков никто не тронет, то и мы первыми не оголим шашки.

Ходоков напоили чаем и на подводе отправили в Минусинск.

Уездный комитет хитрил, затягивал время, ожидая прихода оружия из Ачинска и Красноярска, чтобы вооружить добровольцев и двинуться на Каратуз.

Сотников с Шошиным и Перепрыгиным побывали в Саянске, Моноке, Таштыпе, Арбатах, Имеке, где встречались с казаками и проводили выборы делегатов на уездный казачий съезд. Он состоялся в начале марта в станице Каратуз. Казаки избрали Минусинский казачий Войсковой Совет и приняли резолюцию о непризнании власти Советов.

Минусинский военно-революционный комитет вооружил отряд красногвардейцев и направил их в Иудино, что в четырнадцати верстах от станицы Монок, где и стоял штаб Сотникова. Военревком предъявил казакам ультиматум о сдаче оружия и передаче офицеров в руки революционного комитета в течение двадцати четырёх часов. В противном случае угрожали артиллерийским обстрелом станицы.

– Я не знаю, где красные взяли пушки и снаряды, но если они у них под рукой, то дури хватит пальнуть по мирным станичникам. Там, в Минусинске, свихнутый председатель военревкома Трегубенков. Может позволить шарахнуть шрапнелью по нашим бабам и детям. И всё сойдёт с рук. У меня предложение – в бой не вступать, оружие не сдавать, а уйти по своим станицам. А вы, Александр Александрович, махните домой, в Томск. Проведаете жену, сына, покумекаете в спокойной обстановке, как восстановить Енисейское казачье войско, – посоветовал Платон Шошин.

Сотников сидел молча и выслушивал мнения атаманов казачьих станиц. Он для себя принял решение о роспуске дивизиона. Но хотел, чтобы атаманы сами высказались о судьбе войска.

Атаманы Имекской и Арбатской станиц заявили о нежелании воевать с красногвардейцами.

– У меня там сродный брат в отряде, – сказал атаман из Имека. – Я же не могу на него шашку поднять!

– А он тебя из трёхлинейки уложит не задумываясь! – сказал Сотников.

– Да нет! Он же не доброволец! Взяли в Минусинске на базаре. Или в тюрьму посадим, или вступишь в Красную гвардию. Тот ответил, мол, хотите, пишите, но я желания не проявляю. Ему винтовку в руки и сказали: «Дезертируешь, – найдём и расстреляем».

– А у меня сын у красных. Недавно восемнадцать стукнуло. Учился в Минусинске. Пришли в училище. Взяли пятерых, что покрепче – и в реввоенсовет. Моего спрашивают, что же твой отец атаман не признаёт Советы? А сын им говорит, я что отцу – указ? Ну, коль не указ, отвечают, будешь воевать против отца. Помни, за дезертирство – расстрел! Сын испугался и пришил на шапку красную ленту.

– Гражданская война тем и страшна, что идут брат на брата, отец на сына, сын на отца. Она погубит лучших людей России! – грустно сказал Сотников.

А монокский станичный атаман, боясь, что артиллерийскими снарядами снесут его деревню, посоветовал:

– Александр Александрович! С таким мизерным запасом боеприпасов мы не продержимся и суток. Предлагаю, в бой с минусинцами не вступать, а уж офицеров я выдавать не намерен. Им надо под покровом ночи уходить мимо Минусинска до Ачинска, а там – поездом в Томск. В Красноярск возвращаться нельзя!

Александр Александрович был спокоен.

– Атаманы! Я сделал всё на сегодняшний день, чтобы ни один волос не упал с казачьей головы! Я ради чего здесь мотаюсь по станицам? Чтобы вас объединить, вразумить, как себя вести в трудное для всех время! Хочется, чтобы вы сохранили и себя, и ваши подворья, и ваши земли, и вашу вольницу. Расходитесь по станицам на посевную. Только знайте, скоро я сюда вернусь собрать казачье войско. Помните! С Моноком не кончается Енисейское казачье войско! Держите шашки острыми, карабины – прицельными, а коней – ретивыми.

***

– Я думала, что больше тебя не увижу, Александр! За это время ты принёс мне столько тревожных дней и ночей, сколько я не имела за прожитую жизнь! – шептала на ухо Шарлотта, горячо обнимая мужа. – Помнишь, как у Рылеева? «Известно, что погибель ждёт того, кто первым восстаёт. Но где, скажи, когда была без жертв искуплена свобода?» Мятежников в живых не оставляет ни одна власть!

– Я знаю, Лотточка! Помню и Рылеева! Но я никогда не думаю о последствиях. Главное, добиться цели, не оглядываясь назад! – ответил Александр. – Я ведь так по вас с Эриком соскучился! Сколько раз вы приходили ко мне во сне! Хоть и охрана рядом, и дозоры выставлены. Но в душе постоянно тревога. А снились не стрельба, не рубка, не ржание озверевших коней, не крики команд! Снились вы, мирно гуляющие по Бульварной, да ещё Норильские горы!

– В газетах было столько шума и восторга о тебе и о твоём дивизионе, что диву даюсь! Мятежных атаманов хватает и на Дону, и в Оренбурге, и в Забайкалье. Но твой дивизион на первом плане. Вероятно, оттого, что Красноярск считают самым советским. Мы уже хотели с мамой отправить Александра на твои поиски. Но потом передумали. Побоялись, что и ему могут голову снять в вашем разбойничьем гнезде. Газета пестрит сообщениями из Красноярска: того арестовали, того расстреляли, того сняли с должности.

Она заметила вторую поперечную морщину на лбу, а на переносице затаилась вертикальная складка.

– Не смотри на меня так, Лотточка! Я стал старше не только внешне, но и внутренне. Там, где я побывал, вероятно, жизнь отсчитывает один день за три. Там нет возможности расслабиться, хоть и не война.

– Может, хватит, Сашок, военных игр? Подавай в отставку и занимайся наукой: институт, кафедра, геология!

– Во-первых, сейчас столько нужды в офицерах, что отставку мне никто не даст. Да я бы и не просил! Во-вторых, атаман – должность выборная. Только казачий круг может меня освободить от атаманства. В-третьих, я пообещал минусинским казакам вернуться для сбора войска. Я должен своё отыграть. На то я и Сотников! Ты лучше расскажи об Эрике!

– Сынок растёт! Всё больше на тебя смахивает. Ему нужна мужская рука. А у нас дедушка днями в торговых делах, твой друг Саша – сутками на службе, а сам ты месяцами совдеповцев ниспровергаешь. Зайди, только тихо, в спальню, взгляни.

На кроватке спал Эраст, русоволосый, с папиной курносинкой и с жиденькими, чуть заметными бровями.

– Молодец, как вытянулся! Скоро кроватку придётся менять! – прошептал папа.

– Уже бегает и говорит вовсю! Любит сказки слушать. Смотрела фельдшерица. Сказала, малыш развивается с опережением в сообразительности и речи.

Александр наклонился и поцеловал румяную щёчку ребёнка.

– Осторожно, не разбуди! – взяла мужа за плечо Шарлотта.

Они стояли у кроватки и любовались громко засопевшим мальчиком.

– Коль сап пошёл, скоро проснётся, – сказала Шарлотта. – А ты теперь, чем будешь заниматься, Сашок?

– Разве я безработный, Лотточка? Я – действующий атаман Енисейского казачества, депутат Сибирской областной думы. У меня даже ординарец есть из Туруханска – Иван Перепрыгни. Отпустил его домой, на побывку. Понадобится – вызову. Документы Енисейского казачества в Каратузе. Там Ананий Гордеевич Шахматов за ними присматривает. Печати со мной. Через неделю представлюсь в военное ведомство Сибирского правительства, предложу свои услуги.

– Тебя по-прежнему влечёт армия. Ведь это так опасно, Саша. Уже идёт, по сути, междоусобная война. Не сегодня завтра она докатится до Томска. Придётся идти под пули.

– Да, ты права! Но от этого никуда не спрячешься. Война может захлестнуть всю Россию. Даже енисейского низовья коснётся.

У Шарлотты появились слёзы.

– Ты так спокойно говоришь об этом, Сашок, будто тебе нечего терять, кроме жизни. У тебя есть я, Эрик. И жизнь свою ценить ты должен ради нас! – упрекнула Шарлотта.

– Оттого так и говорю, что чувствую на себе большую ношу. И Эрик, и ты, и казачество. Я, Лотточка, не бравирую патриотизмом. Что к душе прикипело, то навечно. Любовь к тебе, к сыну, к России. Только смерть погасит её. Но я не должен погибнуть. Меня хранит клятва, данная душе деда Киприяна.

Вечером пришёл со службы капитан Фильберт. Обнялись, по-мужски крепко пожали руки.

– Ты куда запропастился, мятежник? Разыскивал тебя вплоть до командования Иркутским военным округом. Ответили телеграфом, что ты вышел у них из подчинения вместе с дивизионом и место твоей дислокации неизвестно. А неизвестность – самая тревожная штука. Чего только в голову не лезет! Анализируешь десятки вариантов, и они дают пугающие результаты. Я уже было собрался ехать в сторону Минусинска искать тебя живого или мёртвого. Мать прислала письмо, беспокоится о тебе, переживает, а мы толком не можем ответить. Сестрёнка Катюша заходила к нам трижды, спрашивала, нет ли весточки от тебя. Нехорошо так теряться, дружище!

– Был в таких местах, откуда вести о себе не дашь. Телеграф только в Минусинске. А туда ходу у меня не было. Коль вернулся цел и невредим, то пора о пропаже моей забыть. А как у Катюши дела? Тянет гимназию?

– Тянет! – ответил Фильберт. – В этом году летом – диплом. Теперь у нас будет второй учитель. – Ну пошли, хоть за удачное возвращение водочки выпьем, да расскажешь о своих мытарствах.

Отдохнув, Александр Александрович по всей форме доложил в военное ведомство о своём прибытии.

– Слышали, слышали о вас, хорунжий Сотников! Нам нужны вот такие, как вы, болеющие душой за Россию, военные. Генерал-майор Иванов-Ринов уже справлялся о вас и должность вам держит хорошую. Заполняйте анкету и бумаги, которые требуются кадровикам. С 1 апреля текущего года вы назначаетесь командиром Первого Сибирского Томского кавалерийского дивизиона, – сказал начальник ведомства в полковничьем звании. – Завтра в десять ноль-ноль я вас представлю личному составу дивизиона. Сразу скажу, дисциплина там хромает. Ветер революции расшатал дисциплину в войсках. А в кавалерии до сих пор господствует гусарская удаль. Прошу явиться на представление с револьвером и шашкой. И не отказывайтесь от должности! Наше Временное Сибирское правительство нуждается в молодых умах. Я уже интересовался вами у ректора технологического института. Он мне сказал о ваших разработках Норильских залежей угля и медной руды. Это стратегическое сырьё для будущей автономной Сибири. Обещаю помочь в организации экспедиции в низовье Енисея. Мне много добрых слов сказал о вас генерал-майор Иванов-Ринов.

– Благодарю вас, господин полковник! – ответил Александр и сел заполнять поданную писарем анкету.

Сотников сразу включился в жизнь кавалерийского дивизиона. Познакомился с нижними чинами, затем – с командирами эскадронов, со службой обеспечения жизнедеятельности подразделения. Кое-кого пришлось заменить, кое-кому пришлось сделать внушение о служебном несоответствии. Пересмотрел и внёс ряд важных корректировок в схему снабжения дивизиона провиантом и боеприпасами, а также заменил часть возрастных лошадей на молодых скакунов.

Встретившись однажды на Военном совете с Сотниковым, генерал-майор Иванов-Ринов покровительственно похлопал по плечу хорунжего:

– Видел я, Александр Александрович, ваш дивизион! На глазах преобразился. Кавалеристы как на подбор, лошади поджарые, скаковые. Чувствуется ваша крепкая рука, хорунжий! Поздравляю!

– Благодарю, господин генерал-майор!

Вскоре Александр Александрович, как депутат областной Думы, был назначен председателем Военного совета Верхней палаты Сибирского областного Совета. Председатель Верховного Сибирского правительства Пётр Яковлевич Дербер пригласил Сотникова на беседу.

– Мы с вами, Александр Александрович, однопартийцы. Я сейчас расставляю преданных нам людей на важнейшие участки военного и хозяйственного строительства. Это я вас рекомендовал Думе на должность председателя Военного совета. Сейчас перед правительством стоит важнейшая задача создания Сибирской армии. Она могла бы защитить нашу автономию от большевиков и от нашествия иноземных захватчиков. Антанта давно посматривает на Сибирь, как на большой лакомый кусок, где есть в недрах вся таблица Менделеева, а наверху – лес, пушнина, хлеб и неплохие транспортные артерии. Я прошу вас создать комиссию из специалистов и разработать программу по скорейшей организации армии. Пригласите учёных из университета, технологического института и бывших полковников Генерального штаба. Можно пригласить и одного-двух боевых генералов. За основу возьмите базирование гарнизонов бывшей царской армии от Урала и до Владивостока. Украину пока не трогайте, хотя Центральная рада готова войти в состав Сибирской автономной республики. Не хотят они с москалями якшаться. Прошу меня раз в две недели информировать о деятельности вашей комиссии.

Александр с головой окунулся в новую и интересную для него работу. Встречи со специалистами разных профилей обогащали его, приучали из множества предложений выбирать самые рациональные, потом снова их просеивать для подготовки качественных рекомендаций. Он непосредственно разработал и отстоял в правительстве программу сибиризации полков, которая стала основным документом при создании Сибирской армии:

1. Составление плана военного управления Сибири.

2. Сбор сведений о специалистах (артиллеристах, авиаторах, инженерах, офицерах Генерального штаба, лицах с административным опытом).

3. Персональное определение лиц на должность во главе отделов.

4. Определение количественного состава гарнизонов Сибири.

5. Составление плана передвижения и расквартирования частей, могущих прибыть с фронта.

6. Планы охраны железных дорог.

7. Планы общей демобилизации.

В пояснительной записке он подробно раскрыл содержание каждого пункта программы, определил ответственных, сроки исполнения поручений и сумму финансовых затрат, требуемых на создание армии. Самый первый вариант лежал у него на рабочем столе, напоминая Александру о важности этой работы. Александр в душе гордился, что его идеи претворяются в жизнь тысячами неизвестных ему людей, создающих Сибирскую армию.

*** 

Началась нелёгкая работа по комплектованию её частей.

А в это время поднял мятеж чехословацкий корпус. Его сформировали по инициативе Союза чехословацких обществ в России осенью одна тысяча девятьсот семнадцатого года из военнопленных и эмигрантов чешской и словацкой национальностей. До марта одна тысяча девятьсот восемнадцатого года он дислоцировался на Украине в тылу Юго-Западного фронта и предназначался для борьбы против австро-германских оккупантов. Командующим корпусом в составе двух дивизий и запасной бригады численностью свыше тридцати тысяч человек назначили русского генерала Р.Н. Шорохова.

Несмотря на заявление о невмешательстве в политическую борьбу в России, командование корпуса и руководство чехословацкого национального Совета поддерживало русские контрреволюционные силы Украинской рады, Добровольческой армии, организации Бориса Савинкова и правых эсеров.

Вскоре чехословацкий корпус объявили автономной частью французской армии. Советское правительство поставило вопрос о переброске его в Европу.

Во второй половине марта корпус покинул Украину. Советское правительство выразило готовность переправить его по железной дороге во Владивосток, при условии лояльности военнослужащих и сдачи основной части вооружения в назначенных для этого пунктах. Чехословаки скрывали оружие от контрольных проверок, провоцировали инциденты на железнодорожных станциях, обвиняли советскую власть, что она намеренно затягивает продвижение войск по Сибирской железной дороге.

Верховный совет Антанты использовал чехословацкий корпус в качестве авангарда своих вооружённых сил на Советском Севере и в Сибири.

На совещании, проведённом в Челябинске двадцатого мая одна тысяча девятьсот восемнадцатого года, делегаты от частей чехословацкого корпуса приняли решение оружие не сдавать, ссылаясь, что без оружия не добьются у русских ни вагонов, ни паровозов. Это и стало, по сути, началом мятежа чехословацкого корпуса. Военный совет корпуса поручил подготовить координированное выступление групп чехословацких войск в Пензе, Самаре, Челябинске и в Новониколаевске подполковнику Сергею Николаевичу Войцеховскому и капитану Радоле Гайде. Двадцать пятого мая части группы Гайды захватили Мариинск. У станции Марьяновка произошёл бой между частями группы Сергея Войцеховского и красногвардейскими отрядами.

Растянувшиеся эшелоны чехословацкого корпуса от станции Ртищево до города Владивостока послужили базой для высадки вооружённых групп в городах по пути следования. До конца мая чехословаки захватили Челябинск, Новониколаевск, Пензу, Сызрань, Томск, в июне – Омск, Самару, Златоуст, Красноярск и Владивосток.

Вооружённые отряды красноярских красногвардейцев отчаянно сопротивлялись чехословацким и белогвардейским войскам на Восточном – Клюквенском и Западном – Мариинском фронтах. Не хватало оружия, боеприпасов и другого военного снаряжения. Рабочие мастерских железнодорожного депо и паровозоремонтного завода набивали патроны, изготовляли снаряды и гранаты, ремонтировали винтовки, берданки и охотничьи дробовики.

Эшелон за эшелоном уходили отряды красногвардейцев и рабочих-добровольцев на оба фронта, пытаясь обрубить сжимающиеся с востока и запада клещи белогвардейских и чехословацких войск. Погибали тысячами, тысячами попадали в плен. Губисполком и городской Совдеп гнали новые и новые отряды необученных добровольцев, но одержимых революцией, под пули контрреволюционных войск. А клещи сжимались и сжимались, норовя сломать непокорный город.

Поднялась паника. Губернские и городские партийные и советские учреждения закрылись. Почти все сотрудники ушли на фронт. Осталась лишь часть совдеповцев, отряд красногвардейцев и воинов-интернационалистов. Они готовились к эвакуации по Енисею в низовье. В городе начались мародёрство, грабежи, экспроприация у банкиров банкнот и денежных запасов, золота. Восемнадцатого июня по единственному свободному водному маршруту пароходы «Орёл», «Иртыш», «Лена», «Сибиряк», «Тобол» и «Россия» взяли курс в низовье Енисея. На судах почти пятьсот красногвардейцев, воинов-интернационалистов, часть работников губисполкома и городского исполнительного комитета, члены партийных ячеек, уцелевшие в боях, банковское золото, кредитные билеты и важные документы Совдепа.

На станции Красноярск новые власти города и «русское воинство» по-рабски коленопреклонённо встречали чехословацких «освободителей» от большевистской тирании. А за ушедшими пароходами красных послали в вдогонку пароходы «Енисей» и «Красноярск» с белогвардейцами. У села Монастырского попали в ледовый затор пароходы красных, их настигли каратели полковника Дальчевского. После небольшого боя часть красногвардейцев сдалась в плен, а другая – ушла в тайгу. Но через неделю, искусанные гнусом, голодные и поникшие духом, они вышли из тайги и угодили в руки карателям. Двести пятьдесят из пятисот, оставшихся в живых, были брошены в трюмы с зарешёченными окнами и привезены в Красноярск на расправу. После фильтрации всю верхушку большевиков, в том числе и Вейнбаума, расстреляли. Попавший в плен в бою под Клюквенной Дубровинский был арестован белочехами и в ночь на двадцать шестое октября одна тысяча девятьсот восемнадцатого года расстрелян в городе Красноярске.

После окончания подготовительной работы Временное Сибирское правительство приступило к созданию Сибирской армии. Александра Сотникова направили в Красноярск провести призыв казачества. Двадцать пятого июня он издал приказ номер один по Енисейскому казачьему войску о призыве в создающуюся Сибирскую армию:

Ǥ 1

Согласно приказу Сибирского Временного правительства я приступил к мобилизации Енисейского казачьего войска.

Справка: Предписание командира Средне-Сибирского корпуса от 18 июня 1918 года № 159.

§ 2

Приказываю: немедленно восстановить действие Войскового управления, станичных правлений. Войсковому управлению в кратчайший срок созвать Военный Совет.

§ 3

Приказываю: всем офицерам Енисейского казачьего войска и служивших в Красноярском отдельном казачьем дивизионе в трёхдневный срок со дня опубликования настоящего приказа явиться в Войсковое управление для регистрации.

Примечание: Войсковому управлению принять необходимые меры к немедленному извещению иногородних.

Атаман Енисейского казачьего войска А. Сотников».

В Туруханск приказ направили телеграфом, добавив к содержанию следующее: «Казакам, проживающим в Туруханске, явиться в Красноярск с лошадьми, обмундированием и снаряжением в формируемый Первый Енисейский казачий полк».

После создания Первого Енисейского казачьего полка Александр Сотников возвратился в Томск и готовил свой кавалерийский дивизион в составе кавалерийского полка для отправки на Восточный фронт. Назначенный в начале сентября командующим Сибирской армией генерал-майор Иванов-Ринов прибыл на автомобиле на станцию Томск-1 проверить, как идёт погрузка войск.

Железнодорожные пути были забиты войсковыми эшелонами. По перрону, озабоченные предстоящей отправкой, шныряли подвыпившие чехословаки, продавали часы, сапоги, обмундирование, папиросы бойким торговкам или меняли на вино. Осторожно пробирались среди этой воинской суеты казачьи офицеры, важно ходили с бумагами военные интенданты. Взад и вперёд, давая предупредительные сигналы, маневрировали паровозы, составляя вагоны в эшелоны. На грузовом дворе с высокого перрона по настилам закатывали на платформы орудия, заводили лошадей в теплушки, а в пульмановские вагоны грузили сено в тюках и кули с овсом.

Генерал-майор в сопровождении учтивого адъютанта и полноватого полковника зашёл к начальнику станции. У дверей кабинета скопилась целая очередь из интендантов, оформляющих погрузочные документы и выпрашивающих «хотя бы один лишний вагончик». Увидев генерала, вытянулись по стойке «смирно». Генерал махнул рукой:

– Отставить! – И после этого все обступили командующего армией.

– Господин генерал! Господин командующий! Чехословаки проходу не дают! Лезут во все дыры! Лучшие вагоны подвижного состава забирают для своих эшелонов! Кто дал такое право этим пивоварам? – галдели один впереди другого просители. – Им даже наши полковники не указ!

Генерал-майор остановился, окинул взглядом тыловиков и сказал:

– Приходится терпеть, сжав зубы! Они ведь наши союзники!

– От такого союза красным одна польза! Не дай бог, не догрузим снаряды, гранаты или пушки, не говоря о патронах, то одной кавалерией не навоюем! А подвозить за несколько тысяч вёрст боеприпасы – это заведомый проигрыш всей кампании. Там мост взорвут, там железку разберут, там состав завалят – время потеряем. Чем воевать, господин генерал? – озабоченно сказал усатый интендант. – Я уж на японской такого натерпелся.

– Потерпите ещё, служивые! Вот силёнок наберёт Сибирская армия, тогда и посмотрим, кто здесь хозяин! – ответил генерал и открыл дверь в кабинет начальника станции. Тут же находился и военный комендант города Томска. Они встали.

Генерал-майор поздоровался с начальником станции и комендантом.

– Какие проблемы у вас, господа? – спросил Иванов-Ринов.

– Проблем не уменьшается, а прибавляется. Не хватает подвижного состава для погрузки войск. Чехословаки всё тянут на себя. Лучшие локомотивы, лучшие теплушки, лучшие спальные вагоны забирают. Сладу с ними нет! Поскорее бы выпихнуть их из Томска!

– Этим вы не решите проблему! Чехи растянулись по всей железной дороге на семь тысяч вёрст. Но нужды нашей армии вы должны удовлетворять в первую очередь! Иначе – военный трибунал! Особенно вас касается, господин комендант! Я сегодня же обменяюсь телеграммами с Гайдой. Попробуем чехословаков потеснить на нашем участке. Только не допускайте с ними вооружённых конфликтов. У нас сейчас общий враг – красные! – сказал генерал-майор. – Дайте мне сводки об отправке воинских эшелонов по каждому дню и график их движения до самого Верхне-Удинска. Там начинаются горячие денёчки.

– Слушаюсь, господин генерал-майор! – ответил комендант, взяв под козырёк.

– Пойдёмте, посмотрим, как идёт погрузка в эшелоны артвооружений, кавалерии, солдат!

Вышли на перрон. Дежурный по станции ударил в колокол. Прибывал поезд с чехословаками из Новониколаевска.

– Зачем его здесь принимаете? Вы же видите, и так несколько тысяч военнослужащих скопилось на станции! – бросил генерал-майор начальнику станции. – Пусть бы шли по прямой на Ачинск! Здесь хитрить надо, господин начальник! А то образовали в Томске отстойник для чехословаков. Вот они и правят здесь бал. Предупреждаю, до тех пор, пока все войска не вывезете на Восточный фронт, не принимайте ни одного чехословацкого эшелона.

– Вы плохо знаете Гайду, господин командующий! Он даст команду – меня к расстрелу! Этот капитан до того беспардонный и шулер, что мнит себя выше русского генерала. А в начале германской был лишь унтер-офицером. В одном из эшелонов вёз восемь вагонов награбленного по дороге добра. Это был его личный скарб. Хотя бы красные где-то их подорвали, – излил душу железнодорожник. – Это же не воинский корпус, а мародёры.

– Вы не боитесь гнева этих мародёров? – спросил генерал.

– Боюсь, но Россией не поступлюсь! Не могу позволить пивным бочкам хозяйничать у меня на дороге. Поддержите меня чуть-чуть, господин командующий, и я быстро очищу Томск от их эшелонов. Я знаю, как это сделать. Если вы уломаете Гайду, остальных чехословаков я не боюсь. Без моего ведома ни один эшелон не уйдёт. А выпихнуть их отсюда я имею несколько возможностей. Например, у локомотивов выгорают топки – нужен ремонт, отказала тормозная система паровоза, накол колёсных осей и так далее. Думаю, смогу их убедить возвратиться до Юрги, а дальше на Мариинск и Ачинск.

– Ну что ж, дерзайте! Военное командование готово вас поддержать и защитить от нападок освободителей в кавычках! – заверил генерал, доставая из портсигара папиросу.

Адъютант мигом поднёс огня.

– Благодарю! – генерал-майор выдохнул табачный дым.

Александр Сотников с ординарцем Иваном Перепрыгиным подходили к перрону, ведя под узды лошадей. Генерал-майор Иванов-Ринов отправил адъютанта остановить Сотникова:

– Пригласите хорунжего ко мне!

Александр передал поводья ординарцу и быстрым шагом направился к генерал-майору. Сотников знал, что Иванов-Ринов, сменил А.И. Гришина-Алмазова на посту командующего Сибирской армией.

– Здравия желаю, господин командующий! – отдал честь. – Поздравляю с новым назначением!

– Благодарю, Александр Александрович! Но на таких должностях долго не задерживаются! Армия только становится на ноги, проигрывая сражения даже неопытным красногвардейцам! А в итоге – виновен командующий! – ответил генерал-майор.

– Сказать, что красногвардейцы – новобранцы, нельзя! Среди них много бывших солдат царской армии. А командирами нередко являются и подпоручики, и поручики, и даже полковники, перешедшие на сторону красных. Так что противник достойный! Особенно опасен революционным духом, – сказал хорунжий. – Я лично занимаюсь погрузкой лошадей, боеприпасов и другой амуниции, а кавалеристов размещают в вагоны командиры эскадронов.

– А настрой как? – поинтересовался генерал-майор.

– Чувствуется, кавалеристы рвутся в бой. Каждому хочется себя испытать в настоящем деле! – ответил Сотников. – В Красноярске к нам присоединится Первый Енисейский казачий полк. Я сам его комплектовал, а теперь поведу в бой.

– Жаль, конечно! В жизни есть много других испытаний более необходимых и важных, чем сражение. Ими и испытывается крепость духа человеческого. А пуля страшна своим предназначением. Она забирает жизнь человека. Иногда ранит, выпущенная наугад. Поэтому я, хотя и боевой генерал, но войны не люблю. Слишком много она пожирает жизней. А в Верхне-Удинске не только сложный плацдарм! Там командует войсками Даурского фронта Сергей Лазо. Он вытеснил атамана Семёнова в Маньчжурию. Теперь Даурия под властью большевиков. Лазо – крепкий орешек, хотя лишь прапорщик. А зимой кавалерия – не войско!

– Может, управимся до зимы. А Сергея Лазо я знаю! В одном Совдепе заседали в Красноярске. Это он предложил палить из пушек шрапнелью по моему дивизиону. Правда, мы ушли из города раньше. Теперь мы снова встретимся, но в бою. Хотя я уважаю его за аналитический ум и военную смекалку. Не воинские звания красят голову, а умная голова красит звания! – ответил Сотников.

Они пожали руки и разошлись, как хорошо знакомые люди.

На Восточном фронте почти год длилось противостояние красногвардейских отрядов Сергея Лазо и войск генерала Григория Семёнова. В одна тысяча девятьсот семнадцатом году Григорий Михайлович прибыл в Забайкалье как комиссар Временного правительства для формирования воинских частей из казаков и бурятов в действующую армию. Второго декабря того же года он предпринял попытку захвата власти в Верхне-Удинске. Попытка закончилась неудачей, пришлось отступить в Маньчжурию.

В Маньчжурии он организовал «Особый маньчжурский отряд» численностью в пятьсот человек. В январе одна тысяча девятьсот восемнадцатого года его отряд занял Даурию. Поддержанный зажиточным казачеством, промышленниками и другими слоями населения отряд численно вырос и имел несколько полков. Однако красногвардейцы Сергея Лазо, несмотря на нехватку боеприпасов, нелояльность местного населения по отношению к ним, к первому марта освободили Даурию, заставив Семёнова снова отступить в Маньчжурию.

Председатель Временного Сибирского правительства Пётр Вологодский, сменивший сбежавшего во Владивосток П.Я. Дербера, назначил отступившего генерала командиром отдельного корпуса со штабом в городе Чите. С благословения Сибирского правительства он во главе с собой, кадетом Таскиным и начальником Верхне-Удинского юнкерского училища генералом И.Ф. Шильниковым создаёт «Временное Забайкальское правительство».

Томские и красноярские эшелоны с войсками прибыли под Верхне-Удинск и при поддержке белочехов сразу вступили в бой. Кавалерийский дивизион Александра Сотникова и Енисейский казачий полк развернули боевые порядки на подступах к городу. Лава за лавой, после длительного артиллерийского обстрела, шли конники на окопы красногвардейцев. Землю усеяли сотни воронок от снарядов, тысячи смердящих от жары трупов. Редели ряды кавалеристов и в дивизионе Александра Сотникова. Изрытые воронками подходы к городу мешали кавалерии на скорости подходить к красным окопам. С флангов в тыл красным заходили пулемётные тачанки и поливали свинцом отстреливающихся из окопов красногвардейцев. Затем атаковала конница. Словно молнии сверкали на солнце шашки, опускаясь на бегущих в панике лазовцев. Упоённые кровью кавалеристы, как на тренировочном плацу, налево и направо рубили безоружных. Внезапными кавалерийскими наскоками влетали в деревни, занятые большевистскими частями, сея панику в стане противника и захватывая пленных. Для устрашения населения пленных гнали длинными вереницами вдоль деревень, стегая плётками, толкая крупами лошадей, нанося удары прикладами винтовок. А разъярённый станичный атаман Шошин за гибель троих каратузцев снёс шашкой головы трём пленным.

– Это за моих земляков, мать вашу так! – кричал он, вытирая шашку о бок коня. – Они трое стоили всей вашей красножопой колонны. Это пока задаток – расчёт будет позже.

Селяне, наблюдая за расправой, крестились, отводили в сторону взгляды от катящихся по земле срубленных голов. Оставшихся пленных закрыли в амбар до приезда хорунжего Сотникова.

Александр прибыл с ординарцем Иваном Перепрыгиным и командирами эскадронов дивизиона. Охрана амбара выводила по одному военнопленному. Сотников решил выяснить: нет ли среди них Лазо, и сколько красноярцев попало в плен. Проверяли документы, заносили в списки, спрашивали, сколько выстрелов каждый сделал по коннице, не хочет ли он служить в Сибирской армии.

– Жаль, что среди них нет Сергея Лазо! – сокрушался Сотников. – Хотел бы я с ним сразиться один на один, по-казацки, на шашках. Я ведь у него в большом долгу за мой казачий дивизион, за упразднение Войскового управления, за посрамление чести российских офицеров, за расказачивание.

Самых несговорчивых пленных построили во дворе амбара.

– Иван! – крикнул Сотников. – Отсчитай тридцать человек из этой группы. Остальных в амбар, чтобы свидетелей не было. Вот такие люди пытаются сломать хребет России и разрушить весь уклад сложившейся жизни. До основанья, как в их гимне.

Достал из ножен шашку, взмахнул перед собой, пробуя руку:

– Коня!

Иван подвёл коня. Перепрыгни и командиры эскадронов, не понимая, что задумал хорунжий, с интересом следили за его действиями. Пленные, первыми почуяв расправу, сбились в круг и со страхом смотрели на казачьих офицеров.

– По коням! – дал команду Сотников. – Шашки наголо! Оцепите кругом, чтобы не разбежались!

Офицеры с поднятыми шашками окружили пленных. Сотников на рысях врезался в толпу и начал рубить налево и направо. Послышались крики, стоны и брань. Конь Сотникова ставал на дыбы и опускался, а хорунжий, забрызганный кровью, остервенело рубил. Белой слякотью разлетались мозги, падали с вытаращенными глазами головы. Посреди двора вырастала гора трупов. Те, кто пытался вырваться из кольца, попадали под шашки офицеров. Лужи крови стояли у копыт лошадей. Два разрубленных наискось трупа повисли на заплоте с оголенными белыми рёбрами и вывалившимися наружу внутренностями. Кровь ручьём стекала из переполненных голенищ изношенных сапог. Через десять минут с пленными покончили. И Сотников, и Перепрыгни, и командиры эскадронов отупело отходили от происшедшего. Никто не хотел смотреть в глаза друг другу. Было стыдно и страшно за содеянное. Стыдно, что рубили безоружных. А страшно, что рубили без суда и следствия, и без исповеди. Грех конской подпругой сдерживал совесть верующих кавалеристов, словно хотел оправдать оскверненные души. Они молча крестились и закуривали. Лишь неверующий Александр Сотников, спешившись, ходил взад-вперёд вдоль заплота.

Сегодня его сыну Эрику три года. Вместо того чтобы ласкать, целовать малыша, выпить рюмку водки за его здоровье, он лишил жизни тридцать человек, помешавших праздновать в кругу семьи. Он по-звериному вдыхал запах застывающей крови.

Перепрыгни подошёл к командиру:

– Что, Александр Александрович, тошнит?

– Не тошнит, а пьянит! Всё вокруг, как в тумане.

– Вы покурите! Дым забивает запах крови! – посоветовал ординарец и поднёс папиросу с горящей спичкой.

Хорунжий затянулся раз, другой, третий, плюнул и бросил папиросу. Перед глазами плыли круги. Он вынул из ножен шашку и несколько раз рубанул по заплоту. Рука как бы не отошла от рубки и без его воли наносила удары. Он испугался, схватил её левой и прижал к боку. Судорога дёрнула ещё несколько раз, потом отпустила. И он уронил шашку. Та острым концом вошла в землю, покачивая туда-сюда эфесом с золотым темляком.

Он посмотрел на ординарца.

– Теперь я тебя внятно вижу! Передай похоронщикам, чтобы зарыли в тайге. Да поглубже от зверья и подальше от дорог, – сказал тихим, будто не своим, голосом Сотников. – А этих, – показал он рукой на амбар, – покормить! Кое-кто сгодится для нашей армии.

В одной из деревень его дивизион выбил красных. А с ними ушёл сельский фельдшер, который лечил раненых красногвардейцев. Перед Сотниковым предстали жена, дочь и тёща лекаря. Александр Александрович смотрел на заплаканные лица женщин:

– Что же вы теперь слёзы льёте, гражданочки! Вы что, не могли удержать родственника от лечения бандитов?

– Как удержать? Он врачеватель! Его долг помочь страдающему – больному или раненому, независимо, красный он или белый. Все раненые одинаково стонут: хоть большевик, хоть эсер, хоть кадет, хоть беспартийный. Пришли домой, взяли его на прицел и повели лечить.

– А почему он ушёл, оставив население без лечения?

– Вас испугался! Знал, что расстреляете за помощь красным! А красные, если бы он не пошёл с ними, пустили пулю в лоб за дезертирство, хотя он у них не служил, – сказала жена. – А как бы вы поступили на его месте?

– Я бы остался нейтральным! Ушёл бы в тайгу и отсиделся.

– Но он как фельдшер оставался нейтральным и лечил бы и белых, и красных, – ответила жена. – Он не мог оставить свою земскую больницу.

– Значит, вы не признаёте вины мужа? Тогда мы берём вас под стражу, как заложников. И считаем, вы содействовали мятежным красным отрядам. А в условиях военного времени вы подлежите расстрелу! – строго сказал хорунжий.

Тёща лекаря упала на колени:

– Неужели у тебя матери нет, сынок? Почему ты такой жестокосердный? Вы же не должны воевать с беззащитными женщинами!

– Мы воюем со всеми, кто встаёт на нашем пути. И мы покажем в назидание всей деревне, что любая поддержка красных бандитов будет караться расстрелом.

Женщины в один голос завыли, проклиная всё на свете: и фельдшера, и время, когда они приехали в эту деревню, и красногвардейцев, и Белую гвардию.

– Деревня ждала вас! Думали, порядок наведёте. А вы, как и красные: не ваш, стало быть, враг! Почему я должна подчиняться вам или красным, или чехословакам? Как гражданка, должна быть подотчётна только законной власти, а её пока нет! А вы штыками власть не удержите. История давно нас этому учит, а вы её плохо знаете! – дерзко сказала дочь фельдшера.

Сотников понимал, она права. Как права и та часть России, которая ждёт Учредительного собрания. Да он и сам знает, что служит неавторитетному Временному Сибирскому правительству, возглавляемому Вологодским. Его же сегодня-завтра может отправить в отставку Сибирская областная Дума. А он сам депутат её. Но идёт Гражданская война, когда один, оставшийся в живых или прощёный по великодушию, может завтра, не задумываясь, пустить тебя в распыл. В Гражданской войне не бывает прощения.

Он позвал ординарца.

– Подготовь формулировку – и сегодня же в расход. Да подумай, где их можно выставить на глаза всех селян.

На завтра, на площади в центре села, на высоком заплоте были посажены на кол три голые женщины. Селяне собирались толпами, пытались снять трупы, но кавалеристы разгоняли толпу.

– Любуйтесь и мотайте на ус, но снимать запрещено. Пусть сидят три дня за поддержку красных! – крутился у заплота вооружённый всадник.

На второй день эскадрон ушёл, а вернувшийся фельдшер похоронил свою родню и опять ушёл в тайгу к красным.

Через день эскадрон возвратился в село, выкопал из могил трупы и по приказу Перепрыгина снова посадил на те же колья.

Мухи облепляли разлагающиеся тела, ветер разносил смрад по деревне. Селяне шептались о невиданных доселе зверствах Белой гвардии. Александр чувствовал, как ожесточается сердце, как нетерпимее он воспринимает инакомыслие, не прощает тех, кто встаёт поперёк его пути. А как сердце могло полниться любовью к людям, если всё Забайкалье было покрыто сетью застенков, где умерщвлялись люди?

Части чехословацкого корпуса с белогвардейскими войсками Восточного фронта поддержали генерала Семёнова. Под их натиском полки Красной армии тридцатого августа были выбиты из Верхне-Удинска, а двадцать шестого – из Читы. Войска Даурского фронта откатились на восток.

В начале сентября в Читу вступили войска Семёнова, а вслед за ними – японские интервенты. Опираясь на штыки японцев и чехословаков, Семёнов девятнадцатого января одна тысяча девятьсот девятнадцатого года создал правительство независимой Монголо-Бурятской республики и установил массовый террор и насилие, проводимые им самим, баронами Р. Унгерном и А. Тирбахом. Жертвами террора стали десять тысяч коммунистов и беспартийных. Одиннадцать застенков забирали жизни инакомыслящих. Только в районе Андриановки каратели Семёнова без суда и следствия расстреляли одну тысячу шестьсот человек. В застенках Бадмаевском, Макнавеевском, Даурском каждую ночь в течение года палачи приводили в исполнение смертные приговоры.

Поредел в боях дивизион Александра Сотникова. Иван Перепрыгни доложил командиру, что среди кавалеристов идёт ропот о конвоировании ими военнопленных и участии в карательных операциях.

– Говорят, мол, мы прибыли на фронт воевать со стоящим перед нами противником, а не с женщинами, детьми, стариками. Тем паче, с военнопленными. Глаза слезятся от этих бесчинств. Может, такое же творится у них дома, где остались матери, жёны, дети!

– Они правы, Иван! Я уже замарал свою честь и честь дивизиона перед простыми людьми! Сам не смог устоять от рубки – нервы подвели! И дивизион подставил! Теперь постараюсь уклоняться от приказов комполка по участию в карательных операциях да и дивизиону пора на отдых и переформирование. Как депутата областной Думы приглашают на заседание, а я не могу выехать. Казачий круг просит моего согласия на выборы повторно атаманом Енисейского казачьего войска. Я уже один раз ответил отказом, а они опять настаивают. Боюсь, чтобы фронт не ожесточил кавалеристов моего дивизиона. От Первого Енисейского казачьего полка осталось две трети личного состава. Жизни казаки положили в бою, с кем? С германцами или с японцами, или с чехами? Да нет же! С такими же мужиками, как мы с тобой. Прошло у меня желание воевать со своим народом, лишать жизни своих братьев-славян. Это же самоуничтожение России. Готовь со штабом документы на нашу замену. Мне сообщили, в июле Иванов-Ринов избран атаманом Сибирского казачества. Думаю, он пришлёт замену и нашему Первому Енисейскому казачьему полку и моим кавалеристам.

Из штаба Верхне-Удинска Сотников отправил телеграмму в Минусинск, где проходил казачий круг.

«На телеграмму председателя круга выбор меня временным войсковым атаманом вторично вынужден не отказываться по сообщаемым кругу причинам точка.

Прошу командировать областную Думу кандидата Шахматова.

Телеграмма от 25VIII —1918 года/

Атаман Сотников».

Сотникова с кавалерийским дивизионом и Енисейским казачьим полком вскоре отправили на отдых и переформирование к месту прежней дислокации.

В октябре одна тысяча девятьсот восемнадцатого года адмирал Александр Васильевич Колчак вместе с английским генералом Ноксом прибыли в Омск. Колчака назначили военным и морским министром Временного Сибирского правительства.

Восемнадцатого ноября при поддержке кадетов, белогвардейских офицеров и интервентов он произвёл переворот и установил военную диктатуру, приняв титул Верховного правителя России и звание Верховного главнокомандующего. Арестовали членов Уфимской эсеро-меньшевистской директории, а её Совет министров передал власть адмиралу Колчаку.

По указанию Антанты ряд контрреволюционных правительств и атаманы казачьих войск признали Колчака главой внутренней контрреволюции в России. Был учреждён Совет Верховного правителя России, в состав которого вошли: Вологодский, Пепеляев, Михайлов, Супин, Лебедев. Во главе губерний поставили губернаторов, восстановили старые царские законы.

Став Верховным правителем, Колчак объявил свою политическую программу:

«Я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной своей целью ставлю создание боеспособной армии, победу над большевизмом и установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать себе образ правления, который он пожелает, и осуществит великие идеи свободы, ныне провозглашенные по всему миру».

Адмирал, далекий от политики, лучше других разглядел оскал красного террора: «Идет не только партийная распря, ослабляющая собирание страны, но и длится Гражданская война, где гибнут в братоубийственной бойне тысячи полезных сил, которые могли бы принести Родине громадные и неоценимые услуги… Только уничтожение большевизма может создать условия спокойной жизни, о чем так исстрадалась Русская земля. Только после выполнения этой тяжелой задачи мы все можем снова подумать о правильном устройстве нашей державной государственности».

В ответ на установление военной диктатуры Колчака в декабре одна тысяча девятьсот восемнадцатого года произошли восстания рабочих в сибирских городах Омске, Канске. В январе одна тысяча девятьсот девятнадцатого – в Бодайбо, Енисейске, Кольчугине, Тюмени, Красноярске и снова – в Омске. Выступления жестоко подавлены войсками Колчака. Суровый, но влюбчивый в женщин, адмирал железной рукой наводил порядок и в армии, и в гражданских организациях. Были введены повсеместно военно-полевые суды, определившие единую меру наказания – смертную казнь.

Антанта, высадив войска на территории Сибири и на Кольском полуострове, всемерно поддерживала Колчака не только оружием, обмундированием и другим военным снаряжением, но и деньгами. Александр Васильевич, ощущая поддержку Англии, Франции, США, как военный моряк, не мог терпеть самоуправства, разгильдяйства, недисциплинированности в армии. Он добился, что чехословацкий корпус в январе одна тысяча девятьсот девятнадцатого года был снят с фронта и отведён в тыл по приказу военного министра Чехословацкого правительства. В июле того же года он снял с должности командующего Сибирской армией генерал-лейтенанта Гайду Радолу. И навсегда вычеркнул из списков русской армии. Так, наводивший недавно страх на русских генералов, бывший капитан Чехословацкого корпуса Гайда был развенчан и растоптан Верховным правителем России. Правда, он ещё раз «засветился» на страницах газет, когда поддержал ноябрьское восстание оппозиционных Колчаку сил во Владивостоке.

***

Александр Александрович прибыл в Томск и встретился со своим другом Фильбертом. Они долго сидели за столом и обсуждали перспективы нового правителя России.

– Это хорошо, что в России появилась «железная рука» военного диктатора, – сказал Александр Фильберт. – Человек умный, требовательный и, главное, болеющий душой за Россию.

– «Железная рука» – необходимость! Но всё будет зависеть от того, своевременно ли она будет сжиматься в кулак для нанесения удара и раскрываться для рукопожатия или дружеского похлопывания по плечу. Я пытаюсь верить Александру Васильевичу, но не подкладывают ли под него Россию англичане и американцы? Не заставляют ли они адмирала любить Россию под их неусыпным оком? Чтобы не мог он её ни обнять, ни поцеловать, ни в постель уложить без их позволения! Такая любовь закончится крахом и для любовника, и для любовницы.

– Возможно, он ради поддержки согласился на такие условия. Но вести под диктовку Антанты Россию в неизвестность – ему никто не позволит! Ни большевики, ни эсеры, ни кадеты, ни народ русский! – сказал Александр Фильберт.

– Я не знаю, как к нему относятся партии, но чувствую, диктат демократы не воспринимают. Я хочу сказать о другом. Массовые расстрелы восставших рабочих в городах Сибири, военно-полевые суды никогда не будут прощены Колчаку нашим народом. Его «железная рука» молотом стучит по головам людей, а не тянется с рукопожатием. Я сейчас его осуждаю, но в условиях фронта я тоже стал карателем. На моей совести не одна загубленная жизнь. Я на войне понял, расправы над людьми ожесточают живых. В их сердцах не остаётся прощения. А живёт только жажда мщения, – подвёл итог Александр Сотников. – В армии я разуверился. Её боеспособность выражается сейчас жестокостью к военнопленным. Если хочешь мне составить компанию, то поехали в Омск. На будущей неделе я собираюсь сначала встретиться с Вологодским, а затем – с Колчаком по вопросам норильской экспедиции. Часть материалов у меня обработаны для представления Верховному.

После беседы с Вологодским Александр Сотников вместе с главой правительства направился к Колчаку.

Довольно просторная приёмная, где сидели секретарь и адъютант адмирала, напоминала капитанскую каюту военного корабля. В углу стоял огромный глобус, на стене висел барометр, макет яхты «Заря», на которой совершил плаванье у берегов Таймыра Александр Васильевич Колчак, будучи членом полярной экспедиции Эдуарда Толля, стеллаж со справочниками и стопками чистой бумаги. На широком столе календарь и два телефонных аппарата. У стола массивный сейф. Рядом с сейфом – девять стульев для посетителей. Адъютант зашёл в кабинет и доложил:

– Александр Васильевич, к вам на пятнадцать ноль-ноль Пётр Васильевич Вологодский с хорунжим Александром Александровичем Сотниковым!

– Просите ко мне! – сказал адмирал, поправляя воротник кителя.

Колчак вышел из-за стола, оказавшись почти одинакового роста с Сотниковым. Сначала протянул руку хорунжему затем Вологодскому. Рядом с адмиралом и хорунжим Вологодский казался исполином.

– Прошу садиться, господа! – пригласил хозяин кабинета. Он выслушал по-военному короткий доклад Александра Сотникова о необходимости разработки норильских залежей угля и меди и ведения гидрографических работ в устье Енисея и Карском море для проводки судов из Мурманского и Архангельского портов.

Колчак оживился, его стальные серые глаза радостно заблестели:

– Давно не встречал такого пытливого и толкового молодого человека с государственным умом! Вам сейчас лет примерно столько же, сколько мне было, когда я ходил гидрографом на яхте «Заря» у берегов Таймыра. Я читал дневники первопроходцев, знавал Фёдора Богдановича Шмидта. Старик умер в 1908 году, Царствие ему небесное. Кое-что знаю о норильских горах. Нам сейчас так необходимы уголь для бункеровки судов в низовье Енисея и медная руда для армии. Я слышал о купцах Сотниковых, о кустарной плавке медной руды. Это целая легенда! Там у вас, в Дудинском, живёт мой спаситель Никифор Алексеевич Бегичев, бывший боцман «Зари». Не позволил мне утонуть в Ледовитом океане. Из трещины вытащил еле живого. Если бы чуть замешкался он, то ушёл бы я под лёд. Никифор у меня и шафером на свадьбе в Иркутске был. И на японскую мы вместе вызвались. Добровольно.

– Да, знаю я такого. Непоседа. Охотится. Ищет зверя, открывает новые земли. В море Лаптевых остров нашел! Назвал «Землей дьявола». А туземцы его кличут «Большим Бегичевым». Великодушный человек.

– При случае передавайте низкий поклон от Колчака. Были бы все россияне, как Бегичев, и стояла бы непоколебима наша держава. А вы, Петр Васильевич! – обратился адмирал к Вологодскому. – Помогите хорунжему подготовить толковое обоснование и расчеты стоимости гидрографических работ и завершения строительства Усть-Енисейского речного порта. Сюда же включите финансирование норильской геологоразведочной экспедиции. Дело государственное – денег не жалеть. На февраль поручите министерствам торговли и промышленности, а также морскому ведомству подготовить и провести в Красноярске совещание. На нём советую выступить с содокладом Александру Александровичу Сотникову.

– Правительство всё решит в срок! – ответил Вологодский, и первым поднялся со стула.

Адмирал и хорунжий встали одновременно.

Александр Васильевич пожал им руки и сказал:

– Желаю успехов в важном для России деле!

***

Александр Александрович встретился в институте теперь с уже горным инженером Николаем Николаевичем Урванцевым.

– Николай! Спешу сообщить приятную весть! На днях я вернулся из Омска, где был на приёме у Верховного по финансированию нашей экспедиции.

– Вот куда ты махнул, Александр Александрович! – удивился Урванцев.

– А что делать, коль наши томичи не помогли! Он, оказывается, Таймыр хорошо знает. Ходил в экспедицию с Толлем, будучи ещё лейтенантом. Он поддержал мои стремления. Прошу тебя дать предложения по составу экспедиции, по необходимому оборудованию, спецодежде, транспорту, провизии. Выезд из Томска – в июне, возвращение – в октябре, – сказал Сотников.

Урванцев взволновался. Он снимал очки, протирал стёкла и снова надевал. И так несколько раз! Будто пытался разглядеть лицо Сотникова и проверить серьёзность его сообщения:

– Это серьёзно?!

– Адмирал не может быть несерьёзен, тем более в таком важном государственном вопросе. Он оказался практичней наших университетских профессоров! За десять минут моего доклада он понял всю важность изучения норильских залежей и снаряжения туда экспедиции! – убедительно ответил Александр.

– Ну, слава богу! Наконец начинается настоящее дело! – радостно потирал руки Николай Николаевич. – Я всё подготовлю и ещё раз обмозгуем вместе. Один экземпляр расчётов направим в Омское правительство, а второй оставим у себя для решения дел по организации экспедиции. И ещё, Александр, ты мне расскажешь о вариантах доставки экспедиции к горам по летней тундре.

– Вариант один – оленьи упряжки по болотистой тундре. Второй – это лошади! Но для них тундровые топи гибельны, как и болотный гнус. Теперь запомни, я уже живу в собственном доме, не на Бульварной, а на улице Артиллерийских казарм, номер девять. Это рядом с артиллерийским училищем. Так что, при надобности, заходи.

Александр Александрович сел за подготовку содоклада на Красноярское совещание. Волновался, старался ничего не упустить важного при освещении вопроса. Он обратился с письмами в Енисейские казённое и частное пароходства с запросом о количестве рейсируемых в низовье пароходов, потребляемого ими угля и перевезённого груза в навигацию. Особо выделил просьбу об информации о строящемся Усть-Енисейском порте.

Николай Урванцев обработал часть записей Александра и описал коллекцию минералов, дав обоснование ценности и важности Норильского месторождения. Изучив поданные ему материалы, Александр начал писать текст, приводя их к единой стилистике. Писал легко, с радостным упоением тем, что начинается воплощение великой мечты деда Киприяна. Перед мысленным взором возникал то могучий Енисей с десятками мощных дымящих морских пароходов, бункерующихся норильским углём, то многолюдные рудники с медеплавильными печами у подножья Норильских гор, то кирпичные дома вместо тундровых чумов, в которых живут долгане, нганасаны, юраки. И это всё двигалось, шевелилось, жило благодаря его стараниям, сумевшего увлечь правительство богатствами родного ему низовья.

На совещании, состоявшемся в Красноярске девятого-десятого февраля, присутствовал председатель Сибирского правительства Пётр Васильевич Вологодский, ряд министров, служащие Министерства торговли и промышленности, Морского министерства, казённого и частного Енисейских пароходств, Сибирского геологического комитета, профессора Томского университета и технологического института.

Александр Александрович в военной форме молодцевато вышел на трибуну, будто делал это каждый день. Еле сдерживался от волнения. Прокашлялся и начал речь.

Сначала говорил о необходимости освоения богатств северного края, о спасении от вымирания туземного населения Енисейского Севера. Он подчеркнул, что спасение инородцев не заключается в создании им тепличных условий. Главное, предоставить каждому работу, способную обеспечить самодостаточную жизнь. Далее подробно рассказал, как идёт строительство Усть-Енисейского порта, о его перспективном значении для торгово-экономических связей с Европейской частью России и Западной Европой и о необходимости ускоренной добычи угля в районе Норильских гор.

«Енисейская казённая флотилия (4 парохода) потребляет 500 000 пудов каменного угля в навигацию. Для пароходов, рейсирующих в низовье реки (3 парохода, 8 рейсов), требуется 300 000 пудов, из какового количества потребляется лишь 70 тысяч пудов для обеспечения проходки в низовье реки, остальные 230 000 пудов буксируется вниз для того, чтобы иметь возможность подняться пароходам обратно. Если же бункеровку углём производить в низовье, то флотилия может вывезти 500 000 пудов грузов».

Потом он говорил о необходимости строительства железной дороги от месторождения угля до реки Енисей. Приводил расчёты стоимости одного погонного метра железки при строительстве в условиях болотистой тундры и вечной мерзлоты, предложив два варианта её прокладки от Норильских угольных копей до села Дудинского и до Усть-Енисейского порта.

Притихший зал сидел и внимательно слушал человека, впервые громко заявившего о неотложной необходимости освоения холодного, безлюдного, считавшегося до сих пор обузным для государства северного края. Многим в зале до сегодняшнего совещания Енисейский Север казался таким далёким и неприступным, как Луна. А сегодня они поверили молодому оратору, что низовье Енисея – это богатая и доступная для государства часть забытой русской земли.

А завершил Сотников своё выступление следующими словами:

«Итак, разобрав вопрос о возможности эксплуатации Норильского месторождения в связи с развитием Северного морского пути, мы должны прийти к заключению, что это не только возможность, но и очевидная выгодность, и не только экономическая выгода, но и крупный шаг культурного почина. Значение этого почина не может быть оценено одной экономической стороной; во всяком пионерском деле помимо коммерческой стороны есть ещё дух человеческий, его поступательная, кинетическая энергия. И в этом отношении нужен интерес высшего порядка, чтобы преодолеть все трудности суровых условий и преград.

Оценивая это предприятие со стороны культурного вклада в район пустынного холодного Севера, мы не можем не упомянуть о том оживлении и, мы бы сказали, возрождении жизни, которое это и подобные ему начинания несут в этом районе.

Пробуждение от этой спячки, в которую погрузилась наша арктическая область, возжигающая пока маленькую звёздочку русского оживления, может быть, послужит символом нашего общего пробуждения от вековой спячки и через “полночную” страну взойдёт солнце творческого духа русского народа».

Зал стоя аплодировал Александру Сотникову. Пётр Васильевич Вологодский пожал ему руку и сказал, обращаясь к залу:

– Господа! Позвольте ваши аплодисменты считать одобрением высказанных Александром Александровичем предложений по освоению Енисейского Севера. Я надеюсь, что все заинтересованные министерства и ведомства Сибирского правительства, частные и казённые компании наших губерний примут самое активное участие в их реализации. Александр Васильевич Колчак поддержал это важное государственное дело и благословил нас на его свершение.

После совещания в «Метрополе» состоялся короткий банкет. Александр Сотников поужинал и поехал на извозчике в казармы бывшего своего дивизиона. Там, кроме наряда да конюхов, никого не было. Казаки и офицеры находились в отпусках, и только конюхи присматривали за уставшими от боёв питомцами.

– Не собираетесь к нам вернуться, Александр Александрович? – спросил его дивизионный говорун Игнат Пантелеевич Петрищев.

– Пожалуй, нет! Разве ты не слышал, пятый казачий круг меня официально освободил от обязанностей атамана Енисейского казачьего войска в начале февраля этого года. Я командую в Томске таким же кавалерийским дивизионом. Но подал рапорт об отставке с 1 апреля. Есть дела важнее, чем армия. Там у меня жена, сын. Летом хочу махнуть на родину, в низовье. С геологами. Хотим обследовать берега Енисея. И на дедовы владения взглянуть. Колчак поддержал мою затею. Управляйтесь здесь сами с новым командиром. Он мужик бедовый.

– Бедовый-то бедовый, да за дивизион не очень болеет, – ответил конюх. – Вы за казачество могли жизнь положить, а он осторожничает. Начальству в рот заглядывает. Управление казачье теперь в Минусинске. Там Ананий Гордеевич заведует гражданским отделом. Мы осиротели без вас двоих. Некому за дивизион постоять.

– Ничего, Игнат Пантелеевич! Скоро молодые казаки к вам придут, не нюхавшие пороху! Веселей пойдет служба, если на фронт не пошлют, – сказал Сотников и протянул руку конюху. – Мне пора, Пантелеич.

По звонку Петра Васильевича Вологодского военное командование разрешило капитану Александру Фильберту с пятнадцатого июня по двадцатое октября принять участие в качестве топографа в геологоразведочной экспедиции в низовье Енисея.

Сибирский геологический комитет на основании решения правительства включил в план одна тысяча девятьсот девятнадцатого года направление на Таймыр геологической партии в количестве шести человек, главной задачей которой было исследование с целью поисков месторождений каменного угля и других полезных ископаемых на участке правобережья Енисея от станка Потаповского до Усть-Енисейского порта. Научное обеспечение и руководство партией по совету Александра Сотникова Геологический комитет поручил Николаю Николаевичу Урванцеву. Топографические съёмки будут вести Сотников и Фильберт. Трёх рабочих решили нанять в Потаповском.

Добравшись пароходом до Потаповского, геологи сняли с судна приборы, спецодежду, шанцевый инструмент. Даже мужики, смолившие лодки, оставили костры и пришли встречать нежданных гостей. Первой у сходней стояла мать Александра. Он обнял её, тёток, пожал руки потаповским мужикам.

– А теперь послушайте меня! – поднялся он на две ступеньки пароходного трапа. – Это мои друзья: Александр Фильберт и Николай Урванцев! Приехали кое-что поискать на берегах Енисея и в Норильских горах. На помощь будем брать трёх мужиков. Думаю, Ивановых.

– Ты, племянничек, сначала фартовыми папиросами угости, а потом о деле начинай! – наставлял Василий Никифорович.

Александр достал пачку английских папирос и протянул:

– Бери, дядя Вася, пробуй!

Пачка пошла по кругу. Облако дыма зависло над толпой потаповцев.

– Хоть и иноземные, но не вкусные! – сказал Николай Иванов. – Наш махрячок вкусней, он горло пронимает!

Александр Сотников чуть передохнул от вопросов земляков, сказал, обнявши друзей:

– Вот здесь, Николай и Саша, я родился! В том пятистенке, с окнами на Енисей! На этой песчаной косе няня учила летом ходить. Я цеплялся пальцами за песчаные выступы, падал, хватал горстями сухой песок и опять перебирал непослушными ногами. Помню это, будто было лишь вчера. А за тем мысом я рыбачил. Сорогу таскал. На лодке ходил по Фокиной до волока. Даже не верится, что это уже никогда не вернётся. Всё, кроме Норильских гор. Скоро мы их навестим.

И, грустно вздохнув, спросил у Николая Иванова:

– Слушай-ка! В устье Фокиной я заметил на берегу обсохший наш катер. Он на ходу или ухайдакали?

– Сломан он! Давления в котле нет. Уже три года, говорят, стоит. А спецов наладить нет!

– Ладно! Сейчас, пока шель-шевель, сходим поглядим на него. Ты, Николай, поднимись к матери, возьми у неё ключи от паровика. Может, наладим! Мы же с Сашей политехникум закончили. Кое-что в паровиках соображаем.

Месяц, как прошёл ледоход. Вода шла на убыль, оставляя на приплесинах невысокие уступы, загаженные всякой всячиной, принесённой водопольем.

На левом наволочном берегу виднелся в распадках снег. А с огромной, истекающей водой льдины, оставшейся на косе от паводка, бежала густая капель. Капли уходили в песок, оставляя лишь желтоватую сырость.

– Есть в здешней природе что-то своё, чего нет и никогда не будет ни в Красноярске, ни в Томске, ни в Нижнем, – сказал Николай Урванцев, снимая очки. – Чувствуется какое-то свежее, трудно объяснимое восприятие жизни. Кажется, что здесь девственная жизнь, не замацанная грязными руками.

А Фильберт любовался Енисеем и не слышал слов Николая.

– Красива наша Томь, но Енисей – дух захватывает! Две тыщи вёрст прошли – нигде не повторился! – шептал Фильберт, будто боялся, что кто-то услышит его восхищение.

Они подошли к стоявшему на катках катеру. Давно не крашенному, пропахшему мазутом, с лужами дождевой воды на корме. Николай Иванов принёс ключи. Сотников спустился вниз, к двигателю:

– Вроде всё на месте. И вал не погнут, и винт трехлопастный. Давайте проверим!

Они сняли котёл, дважды промыли водой, почистили от накипи и снова промыли. Потом залили и опробовали под давлением до десяти атмосфер, используя для этого плунжерную помпу подачи воды в котёл под парами. Давление держалось стойко.

– Ура, ребята! Котёл исправен! – обрадовался Урванцев. – Сейчас проконопатим корпус, просмолим снаружи и внутри и катнём на воду.

– Может, пообедаем, а потом уж доведём дело до конца! – предложил Александр Сотников.

– Нет уж! Коль затеяли ремонт, надо услышать стук паровика. Самим интересно себя проверить! А чему мы ещё в жизни научились кроме того, что шашкой махать, – настаивал Фильберт.

– Николай Николаевич у нас высокий да худой. Его кормить да кормить надо! – засмеялся Сотников. – А то не осилит задачи экспедиции.

– Ладно, потерпим! – сказал Урванцев. – Наладим, он нас избавит от вёсел. И время сэкономим на обследование правого берега.

Николай Иванов принёс ведро смолы, запалил костёр. И вскоре, после конопатки, просмолили катер снаружи и внутри. Перекурили, ожидая, пока загустеет смола.

Александр снова попросил Николая:

– Пока мы рубим, подкинь ещё ведёрко уголька. Только покрупней.

Катер по каткам столкнули в воду. Переживали, выдержит ли нужное давление котёл. Когда он набрал необходимые параметры, Александр включил передачу. Нехотя закрутился гребной вал, и катер медленно пошёл по Фокиной. Александр развернул его, вывел на Енисей и направил вдоль правого берега к Потаповскому.

– Придётся на буксире за собой вести лодку с углем, когда пойдём до Усть-Енисейского порта, – сказал Сотников, причаливая к берегу. – Завтра возьму у матери краски и приведём судёнышко в божеский вид.

Обедая, выпили по паре рюмок водки, угостили местных мужиков, затем пошли на кладбище. Постояли у могил бабушки Александра Анны Яковлевны Бархатовой и Михаила Николаевича Пальчина. У Александра по щеке медленно скатывались мелкие слезы.

За десять дней они прошли на катере от Потаповского до Усть-Енисейского порта и обратно почти двести семьдесят вёрст. Обследовав правый берег, установили: угленосные породы на этой территории непосредственно по берегу Енисея нигде не выходят.

Возвращаясь назад, парни на сутки остановились у дяди Иннокентия в Ананьево. Помылись в бане, поели вкуснятины, приготовленной Анной Михайловной, поспали ночь на мягких постелях и на завтра собрались снова в путь. У Иннокентия Александровича старшая дочь Мария и сын Николай учатся в Енисейске, живут на квартире приказчика Михаила Наумова, а самая младшая, восьмилетняя Елена, учится читать и писать у мамы.

– Теперь стали жить спокойнее, Александр! Власти никакой не видать! Бывший смотритель Дудинского участка Павел Головлёв погиб на гусиной охоте. Ружье разорвало. Больше на его место никого не присылали. Упразднили должность. А станки, как не знали, что такое государство, так и не знают. Это я познал его жестокость. А у них государь – староста. Только он для них указ. Видно, не скоро доберётся сюда власть.

– Отстал ты, дядя Иннокентий, отстал! Или ещё из зла не вышел за репрессии! – сказал Александр. – Сегодня мы, втроём, и есть государство. Нас сюда послало правительство строить речной порт, железную дорогу и добывать уголь. Теперь низовье станет державным.

– Опять начнут властвовать, делить, забирать нажитое, ломать то, до чего мы дошли своим умом. Зачем мне такое государство, которое лезет в личную жизнь? Скажи, зачем?

– Затем, что в нём нуждаются другие, бедные люди! Вот ты богатый, у тебя всё есть: лодки, олени, батраки, сети, мука, сахар, чай. А другой – гол как сокол! Ты ему не поможешь, а государство обязано помочь. Дать работу, крышу над головой, потому что он его гражданин.

– Как хошь, Сашок, так и понимай, но мне от него одни убытки. Налоги, пошлины плачу, за выпас оленей плачу, за землю вот этого подворья тоже взимают. А оно мне, хоть копейку бы дало. Только обирает, – горестно вздохнул дядя Иннокентий. – Ни до чего мы толком не договоримся. Пусть оно живёт, если хочет.

– Дядя Иннокентий! Мне понадобится тридцать оленей и десять иряков. Хочу сходить к горам. Там у нас много работы. Прошу бесплатно. Может, снизойдёшь до такой милости? – спросил Александр.

– Какое же вы государство, коль денег нет на кортом оленей. Бедняги! Дам тебе упряжки, только верни в целости и сохранности.

– Добро, дядя! Упряжки жду пятого июля в Дудинском.

Там они зашли к Никифору Алексеевичу Бегичеву. В небольшом дворике, выстланном дощаником, их встретил высокий плечистый человек с широкими боцманскими усами. Он был на голову выше даже длинного Урванцева и раза в два шире в плечах. Богатырь протянул каждому огромную ручищу и спросил:

– Чьи будете, откуда путь держите?

Он усадил их во дворе на широкую лавку, а сам сел напротив на высокий табурет.

– Ну, сказывайте, с чем пожаловали? Просто так к Бегичеву никто не ходит! Я нужен только по одному или другому делу. И зимой, и летом. Редко домушничаю. Болею бродяжничеством. Это ещё с флота. В каких странах я только ни бывал. Всего навидался. Пора бы успокоиться. Но принесло в 1906 году в Дудинское. С тех пор и блуждаю по Таймыру Сотников подробно рассказал, чем они занимаются и куда дальше путь держат.

– Уголь я видел в Норильских горах и у мыса Входного, недалеко от Диксона. А по правому берегу вы ничего не найдёте.

– Да мы правый уже обработали. Тут действительно шаром покати. – ответил Урванцев.

– Дневники Лопатина вы не читали? Он здесь бывал с экспедицией в 1866 году. Доходил почти до Гольчихи, но уголь не обнаружил, – сказал Никифор Алексеевич. – Умер в девятьсот десятом в Красноярске.

– Зашли мы, Никифор Алексеевич, по иному поводу. Вам передал низкий поклон Александр Васильевич Колчак!

– Во как! Так высоко взлетел бывший лейтенант, а старого боцмана помнит. Помытарились мы с ним в полярной экспедиции, когда искали землю Санникова, а затем пропавшего барона Толля. До острова Беннетта от вмерзшей в лёд шхуны шли сначала на собачьих упряжках, затем на вельботе под парусами. Удалось найти лишь три записки барона в разных местах острова. Следов гибели ученого и его спутников не увидели. Может, угодили в ледовую трещину, как Колчак, и утонули. Не успел я в походе глазом моргнуть, как лейтенант уже исчез под водой. Кинулся к расщелине и увидел появившуюся из воды его ветряную рубашку. Дотянулся до неё и выволок Александра Васильевича на льдину. Лёд под ним подломился, и он снова стал тонуть. Я, не мешкая, поймал его за голову, вытащил еле живого на лёд и осторожно перенёс к берегу. Думал, лейтенанту – каюк! Пульс чуть-чуть прощупывался. Положил на камни и стал звать на помощь одного из проводников. Мы сняли с лейтенанта сапоги и всю одежду. Своё теплое егерское белье я одел на Колчака. Думал, и похороним в нем. А он, согревшись, зашевелился. Я закурил трубку и дал ему в рот. Он пришел в себя. Я стал настаивать, чтобы Колчак с проводником вернулся в палатку. Он ответил: «От тебя не отстану. Тоже пойду с тобой». Очухался чуток – и двинулись мы дальше в поисках группы Толля. Волевой и смелый человек! Боевые ордена и саблю кровью заслужил в Порт-Артуре. Бегичев чуть задумался и добавил:

– При случае, Сашок, если даст Бог, пожми руку Верховному правителю России лично от меня. Молодой был, но занозистый. Порядок любил на шхуне. Но Россия – не шхуна. Сможет ли он навести шик и блеск без таких боцманов, как я. Вряд ли! Если народ не поддержит, то ни Антанта, ни японцы – не подмога. Мишура. У них свои цели. Им земельки русской хочется. А Александр Васильевич Россию сильно любит. Скажи ему, пусть приезжает на Таймыр, мы с ним найдём не только землю Санникова.

– Благодарю, Никифор Алексеевич! – сказал Сотников.

– Однако делу – время, потехе – час! Пойдёмте в избу, чайку хлебнём, малосолом закусим. Как ни говорите, а Николай – мой земляк. Я тоже волгарь, из Астрахани. Чую, по духу вы тоже бродяги.

Уйдя из Дудинского на оленях к горам, партия две недели обследовала выходы каменного угля и медных руд. Вот что записал в дневнике Николай Урванцев:

«Ближайшие к Енисею выходы угля имеются только по реке Дудинскому Ергалаху в тридцати пяти верстах от Енисея по прямой, но угли там тощие, сильно метаморфизованные и в качестве судового топлива не пригодны. Более благоприятным в этом отношении является Норильское месторождение, где были выявлены два угольных пласта хорошего качества и изменчивой мощности (2–4 м и более). Было обследовано более 3000 квадратных вёрст, составлена визуальная маршрутная геологическая карта, а для района Норильских гор схематическая карта на площади около тридцати квадратных вёрст».

– Главное, положено начало большой перспективной геологоразведочной работы. Теперь наша задача состоит в том, чтобы убедить Сибирский геолком в продолжении дальнейшего исследования территории Таймырского полуострова! – сказал Николай Урванцев двум Александрам, стоящим на палубе уходящего вверх парохода. Они тоскливо смотрели на уплывающий берег, с прощально машущими потаповцами, и не думали, что больше сюда никогда не вернутся. 

 

Глава 4

Возвратившись с низовья, Александр Сотников продолжил службу в Морском ведомстве в должности гидрографа Дирекции маяков и лоций и подготовил к изданию брошюру: «К вопросу об эксплуатации Норильского (Дудинского) месторождения угля, графита и медной руды в связи с практическим осуществлением Северного морского пути». Она была издана в декабре 1919 года.

В городе Томске было неспокойно. Газеты пестрели заголовками о наступлении полков и дивизий Красной армии, вытеснившей белогвардейские войска с Волги и Урала. Стоявшая на переформировании в Омске Первая армия Колчака не могла полностью укомплектоваться ни людьми, ни материальными ресурсами. Солдаты дезертировали целыми подразделениями и переходили на сторону красных. Не хватало оружия и боеприпасов. Командующий армией генерал Константин Вячеславович Сахаров заверял Верховного правителя России и сибиряков, что его войска отстоят «столицу» Сибири.

Потерпев поражение в Петропавловской операции, Колчак решил отвести Вторую и Третью армии на рубеж реки Иртыш, чтобы совместно с омским гарнизоном, куда вошла Первая армия, отстоять город.

Третья и Пятая армии красных, которыми командовали советские военачальники М.С. Матиясевич и М.Н. Тухачевский, вели наступление по двум направлениям. Войска Матиясевича взяли железнодорожную магистраль Ишим – Омск и реку Иртыш, а Тухачевский наступал вдоль Сибирской железной дороги, сосредоточивая главный удар против защитников Омска.

Против Оренбургской армии атамана Александра Ильича Дутова выступила группа красных войск Кокчетавского фронта.

Колчак с Омским правительством, оставив город, двинулся по железной дороге на Восток. Он не верил Сахарову, что тот сможет отстоять город. Народ паниковал. Не хватало продуктов, хлеба, сахара. Купцы подняли цены. Магазины, рынки заполонили тысячи людей в надежде запастись провизией на случай осады.

Отдельные части большевистских войск на гужевом транспорте или верхом на лошадях продвигались вперёд до тридцати вёрст в сутки, чему содействовали удары партизанских отрядов в тылу колчаковских подразделений. Из-за деморализации белогвардейских армий генерал Сахаров отказался от обороны Омска.

14 ноября 1919 года Двадцать седьмая стрелковая дивизия под командованием Н.Ф. Блажевича совершила за сутки марш-бросок в сто вёрст и, форсировав реку Иртыш, вошла в Омск. Колчаковский гарнизон численностью около тридцати тысяч человек сдал город без боя. Вторая и Третья белогвардейские армии, обойдя Омск с севера и юга, отступили на Новониколаевск и Томск. Выдвинувшись на тридцать пять-сорок пять вёрст восточнее Омска, советские войска шестнадцатого ноября завершили операцию, в результате которой были освобождены богатые хлебом районы Западной Сибири. После поражения под Омском колчаковская армия перестала существовать как организованная сила.

– А король-то оказался голый! – вытянув вперёд губы, сказал Александр Фильберт Сотникову, читая в газете о вступлении Красной армии в Омск. – Такая сила и сдала город без боя!

– Я думаю, командующий гарнизоном поступил верно. Во-первых, сохранил город от артиллерийских бомбардировок. А во-вторых, сохранил жизнь личному составу гарнизона и мирным жителям, которые пострадали бы в первую очередь! – не согласился Сотников. – Я не знаю, чему ты так злорадствуешь? Наши войска терпят поражение за поражением, а ты радуешься! Это начало конца Верховного правителя, а стало быть, и России. Ты почитай в августовском номере «Сибирской жизни» приказ Иванова-Ринова. Пока мы были в тундре, старый генерал предвидел крах Колчака. И, как истинный патриот России, издал приказ о призыве в Сибирское казачье войско. Там о Колчаке ни слова. Потому что не оправдал надежд тех, кто его сделал диктатором. Неужели тебя не тревожит и не волнует развал страны? Насколько сильно жила в наших душах вера в незыблемость царской власти! На деле же кучка каких-то авантюристов смогла заставить царя отречься от престола. Они легко взяли власть, так же легко потеряли, позволили большевикам занять место на властном Олимпе и развязали Гражданскую войну.

– Я не злорадствую, Сашок! У меня полное разочарование нашими кумирами. Их и так в России нет! Был Керенский – бабочка-однодневка. Теперь Колчак! Авторитетный адмирал! Поднял на высокий уровень боеготовность Черноморского флота, навёл порядок на Балтике. Где бы он ни служил – везде добивался порядка! Но Россия – не флот, хотя и плывёт, чёрт знает куда, по воле рока. Я одного не пойму: зачем он, здравый мужик, согласился возглавить этот российский вертеп? Антанта втянула адмирала в это болото. Кончились в России кумиры. Большевики оказались сильнее всех, – горестно сказал Фильберт.

– Вот, послушай крик отчаяния старого генерала о потерянной России! – и Сотников начал вслух читать газету: «Ослеплённые русские люди своими руками разоряли и обесславляли когда-то сильную великую страну. России больше нет! Есть огромная разорённая земля, есть многомиллионный, исходящий кровью русский народ, но государства уже нет.

Россия, как труп, который рвут на части все, кто перед живой Россией раболепствовал.

Братья-станичники, к оружию!

Исполним всё, что от нас требует гражданский долг наш и совесть! Готовьтесь к призыву все, кто способен носить оружие».

– Немного, наверное, осталось среди генералитета таких, как Иванов-Ринов. Этот генерал будет стоять до конца. Но ни за царя, ни за Верховного правителя, а за Россию, – сказал Фильберт.

– Я также думаю! Он давно понял, Колчак – не фигура! Антанта вместе с некоторыми русскими генералами совершила переворот и посадила на трон Александра Васильевича. Она его финансировала, вооружала, высадила свои войска в Мурманске, Архангельске и Владивостоке. Чехи передали эшелон с золотым запасом России, захваченный ими в Казани, для расчётов со своими вассалами. А он железной рукой ввёл военно-полевые суды, массовые расстрелы, восстановил царские законы. Это напрочь размыло былую популярность флотоводца. Народ его не поддержал. Кроме конституционных демократов, его не поддержала ни одна партия. В истории ни одна власть долго не держалась на штыках, сама становилась жертвой этих штыков, – сказал Александр Сотников.

– Я понимаю, Колчак – военный диктатор! И удержать власть мог при наличии сильной армии и преданного милицейского аппарата. К сожалению, у него через год не оказалось ни того, ни другого. А ты-то сам, Сашок, – не диктатор? – спросил Фильберт. – Ты ведь пленным головы рубил без суда и следствия! Ты чем лучше Колчака или красных? Ты осуждал Красноярский Совдеп за аресты, расстрелы своих противников, за другие бесчинства. А сам в день трехлетия Эрика снёс тридцать беззащитных голов! На порыв жестокости это не свалишь, тем более человеку с оружием! Ведь ты был командиром гусарского кавалерийского дивизиона! Вот недавно сдали Омск, через неделю-другую красные возьмут Томск. Их жестокая Чрезвычайная комиссия начнёт искать контрреволюционеров, оставшихся в городе. Да к тому же ты – военный мятежник! Голову отвернут, не задумываясь. Ты ведь в Томске человек известный.

Александр Сотников сидел и слушал упрёки и предостережения друга. Больно и весомо упрекал Фильберт за ту бесшабашность, которую он проявил, будучи военным человеком.

– А почему ты, принимая решения о казни, не подумал, что перед тобой запутанные политиками люди. Или люди, взявшие оружие под угрозой смерти?

– Там, Сашок, некогда было думать! На фронте – кто кого! Сегодня я бы их оставил в живых, завтра они меня – нет!

– Получается, Гражданская война сделала нас обречёнными на смерть или праведниками, или убийцами. Я, если погибну, то праведником, а ты…

Сотников прервал друга:

– Не называй меня так! Всё произошло, как в тумане. И этот туман иногда накатывается во сне. Через какое-то серое марево пробиваются струи обильной крови и брызжут мне в лицо, ослепляют. Я слышу даже её запах. Просыпаюсь, ощупываю себя, убеждаюсь – это сон и снова засыпаю. Ведь на террор красных мы отвечали своим. Под Верхне-Удинском распяли трех наших каратузцев, попавших в плен, вырезав у них на груди силуэты лошадиных морд. Шошин в гневе самолично снёс три красных головы. И никто не удержал его от расправы. Все ссылались на клятву: кровь за кровь, смерть за смерть! Мягкотелость на фронте презиралась.

Фильберт курил и переваривал сказанное Сотниковым.

– Не убедил ты меня, Сашок, даже военной необходимостью быть жестоким. А после войны рвать душу снами?! Вывод напрашивается один: завершить умозаключения уходом на фронт с отступающими частями Колчака, чтобы не попасть в застенки Чрезвычайки.

Александр Сотников на предложение Фильберта вздрогнул. Огоньки надежды засветились в глазах:

– Я думал об этом, но боялся тебе сказать. Ты холост, тебе легче! А у меня Шарлотта, Эрик. Что будет с ними, если я погибну. Не отыграется ли потом на них контрразведка красных? Не лишат ли твоего отца и колбасной фабрики, и магазинов, а, может, и жизни.

– Они всё экспроприируют и так и эдак. Даже, если бы мы и не были офицерами. У них уравниловка. Одним словом, при их власти мы остаёмся на обочине, как контра. А контру они ставят к стенке. Короче, уходим с Ивановым-Риновым. Он уже готовит эшелоны к отправке. Надо уйти из Томска до прихода красных, – сказал Фильберт. – Пока не захлопнулась ловушка.

Поехали в Войсковое управление Сибирского казачьего войска. У двухэтажного кирпичного дома суета: человек пятьдесят верховых со всей амуницией дружно спешились. Ходят вперевалку, разминают ноги. Видно, только прискакали из какой-то станицы.

– Коней – к коновязи! Покурите, пока я схожу в штаб! – сказал приземистый вахмистр и направился к зданию штаба.

– Ему, наверное, не до нас! Станичники подходят эскадрон за эскадроном! – сказал Сотников, увидев ещё на улице группу верховых.

– Думаю, тебя, как хорунжего, генерал примет! – сказал Фильберт.

Поднялись на второй этаж. Там казаков – муравейник. Генерал-майор Иванов-Ринов вышел из канцелярии.

– Вы ко мне, Александр Александрович? – спросил Иванов-Ринов.

– Да, к вам! Хотим уйти с вашим казачьим войском!

– Это хорошо! Нам нужны казачьи офицеры! Только у меня запарка. Уезжаю на Военный совет. Завтра погрузка в эшелоны. Андрей Сергеевич! – позвал он адъютанта. – Припишите этих двух офицеров к моему штабу, а в дороге разберёмся. Уходим на Ачинск.

Адъютант пригласил в канцелярию и поручил писарю оформить документы на Сотникова и Фильберта:

– Оружие получите завтра!

– У Фильберта всё с собой, а мне нужен револьвер, – сказал Сотников.

– Подъезжайте завтра на вокзал к шестнадцати ноль-ноль. Прямо к штабному вагону! – предупредил адъютант.

Семья Фильбертов была обескуражена их отъездом на фронт. Убивалась мать, молчал отец, рыдала Шарлотта-младшая. И лишь маленький Эрик недоумённо поглядывал на родственников и спрашивал:

– Дядя Саша, почему все такие грустные, даже слёзки на глазах?

– Мы с папой завтра уезжаем, а они заскучают без нас. Потому и слёзки льют.

А сам с печалью смотрел на любопытного племянника. Шарлотта уединилась с мужем в комнате и спрашивала с пристрастием:

– Сашок, ты же весной сказал, что навсегда порвал с армией? Ты познал войну, ожесточился и оставил армию. И вот опять, когда красные давят со всех сторон, ты уходишь на давно проигранную битву.

– Лотточка, любимая! Ты же видишь, всё летит в тартарары! Я вернулся из низовья, окрылённый удачей и поддержкой Колчака. Красные рушат мои надежды на уголь и медь. Будто рок довлеет надо мной. Кто-то невидимый становится на моём пути, разрушает мои планы. Неужели судьба стала ко мне спиной? Когда и где мы с ней поссорились? Неужели в той рубке под Верхне-Удинском я достал её шашкой? Хоть она мне снова предлагала атаманство, военную карьеру, научную работу. Я отказался от первых двух, оставив лишь последнюю. И издал брошюру. Вопреки судьбе ушёл в Морское ведомство гидрографом для проходки Северного морского пути. Я знаю, лучше меня никто не проложит маршруты для морских пароходов ни в Карском море, ни в Енисейском заливе. И всё ради тебя и нашего Эрика. Я не могу здесь оставаться как мятежник.

– Я поняла, Сашок! Береги себя и Александра! Он ведь необстрелянный и такой добрый. Мухи не обидит. А тут стрелять в людей.

– Пока мы будем у Иванова-Ринова при штабе, лезть в огонь не собираемся! – успокоил Александр. – Живи, наверное, здесь, пока я не вернусь. Всё-таки вчетвером легче будет.

На вокзале Томский гарнизон готовился покидать город. Эшелоны, готовые к отправке, оцепила охрана. Личный состав подразделений, отправляющихся сегодня на Ачинск, построили на площади у вокзала станции Томск-1. Сделали перекличку, определили каждому подразделению номера эшелонов и номера вагонов, напомнили порядок поведения военнослужащих при перевозках по железной дороге и предупредили, что опоздание на поезд будет считаться дезертирством и караться по закону военного времени. В конце речи комендант сказал:

– Я прошу быть бдительными! Партизаны взрывают мосты, железнодорожные пути, пускают под откос поезда, воинские платформы с оружием и боеприпасами. Впереди вас мы пускаем маленькую «овечку» с тремя платформами с песком для контроля за состоянием железнодорожных путей. Дай Бог, вам удачи и благополучия!

Сотников и Фильберт нашли штабной вагон, оставили в купе саквояжи и вышли в тамбур покурить. Дверные стёкла затянул мороз, пахло керосином от горящей в тамбуре лампы. Александр Фильберт подышал на окно, чуть оттаяла изморозь, и он поцарапал пальцем. Через стекло пробивался сумеречный свет. Затихли суета, голоса солдат и казаков. Послышались удары перронного колокола. Просипел паровозный свисток, и поезд медленно тронулся с места.

– Кажется, поехали! – сказал Сотников, запахивая полушубок. – Пойдём в купе, здесь зябко.

В купе с ними были два сотника из Войскового казачьего управления. Чтобы скоротать время, сыграли в карты, а затем легли отдыхать. Трое суток из-за перегрузки дороги шёл эшелон до Ачинска. На остановках менялись машинисты, бункеровались паровозы углём, заправлялись водой, очищались топки от шлака. Офицеры штаба ходили проверять караулы на платформах с боеприпасами и артиллерийскими орудиями. Уже курили прямо в купе, здесь же раскладывали сухой паёк и, по-солдатски скоро, уплетали надоевшую за дорогу скудную пищу.

Александр Сотников читал книгу, Фильберт спал, подложив под голову папаху хорунжего. Когда просыпался, спрашивал, где находимся, и потом снова закрывал глаза.

– Спи спокойно, Сашок! В Ачинске будем завтра утром! – повторял ему не раз Сотников. Он чувствовал, его друг чем-то надломлен: то ли расставанием с родными, то ли страхом перед предстоящими испытаниями. Он понимал, тот не спит, а, чтобы пережить душевные тревоги, пытается уснуть. Но из-за дум не удавалось! И он ворочался с боку на бок, курил, несколько раз доставал из кобуры револьвер, висящей на ремне портупеи, пил из термоса чай и снова ложился. Никто не знал, о чём думал молодой офицер накануне прихода воинского эшелона в Ачинск.

Утром его разбудил умытый, чисто выбритый Александр Сотников. Свеж, подтянут, словно и не было изнурительного трёхсуточного пути.

– Ты, Сашок, завтракай один! Я схожу на пару часов к брату и к отъезду вернусь.

Он надел поверх полушубка портупею, поправил кобуру и затянул ремень.

– Не скучай! Я мигом! Смотри, не оставляй револьвер, если будешь выходить на улицу!

Станция Ачинск и город, казалось, задыхались от прибывающих эшелонов. Запасные пути забиты составами, и лишь первый путь свободен для прохода пассажирских поездов. В воинских эшелонах ржали застоявшиеся кони. Снег на путях пожелтел от солдатской мочи. У паровозной колонки с нижним подвижным раструбом, похожим на длинную торбу для кормки лошадей, в очередь выстроились локомотивы для заправки водой, а на высокой насыпи паровозы сбрасывали дымящуюся золу. Парил и шипел снег, присыпанный горячим шлаком. Машинисты с метровыми ключами в руках подтягивали гайки, проверяли наличие песка в тормозных баках. Все стремились побыстрей покинуть узловую станцию, где железнодорожники не очень привечали армию Колчака, где часто совершались диверсии, хищения из вагонов. А город кишел жульём, бандитами, шулерами.

Александр Сотников стоял на перроне, курил и наблюдал за станционной жизнью. Шипели, посвистывали паром, проверяли тормоза паровозы, готовясь к дальнейшему движению к Красноярску. Солдаты и казаки, имея запас времени, уходили в город, с завистью поглядывали на витрину станционного буфета, где красовались бутылки с водкой и вином. На период прохождения воинских эшелонов станционные буфеты, рестораны закрывались, чтобы не допустить пьянства среди отступающих подразделений. Извозчики были нарасхват. Солдаты уезжали в город за водкой. Александр выстоял в очереди минут тридцать, но в пролётку сел один и сказал:

– Третий участок уездного суда!

Брата он застал на службе. Обнялись.

– Заходи, посмотри, где я служу теперь Фемиде! – пригласил Киприян Александра. – На Дальнем Востоке было спокойнее. Амурская область небольшая, сёл немного, населения тоже. Перспективы служебной никакой. Можно заведующим участком просидеть всю жизнь. Природа там богаче, чем здесь. Охота, рыбалка. В земле всё растёт. Но из-за редкой судебной практики можно забыть, что знал. Поехали ко мне домой, пообедаем.

Ехали на тарантасе через центр города.

– Сегодня вроде не воскресенье, а людей на улицах, как в праздник! – сказал Александр.

– Да в городе не работает толком ни одно предприятие, кроме железнодорожного узла, милиции да суда! – ответил Киприян. – На что живут люди – не знаю. И так уже два года. Как царь ушёл, так и пошла жизнь наперекосяк. Народу нужна власть. При безвластии он, как шкодливый ребёнок, лезет куда не следует. В городе грабежи, разбои, кражи, а убийства – чуть ли не каждую ночь. Иногда даже по выходным дням рассматриваем дела.

– Народ, что шкодливый, то шкодливый. Сколько ачинцы бузили против Колчака?

– Один раз! Как и Красноярск, и Бодайбо, и Иркутск! – ответил Киприян.

– Слепыми ачинцев не назовёшь! Они быстро поняли, колчаковская власть их не устраивает. Не стрельбы народ ждал после переворота, а свободы! А Александр Васильевич, мой кумир, как и красные совдепы, за каждый шаг в сторону к стенке ставит! Император Николай был гораздо мягче диктатора. А теперь о Потаповском! На станке много новых людей. Побывал в Ананьеве у дяди Иннокентия. Бабушка, тебе матушка писала, умерла. Поклонился её праху. Мать торгует с дядей Васей. Сложнее и сложнее товар закупать да в низовье отправлять. Обеднела Сибирь с такой властью. Николай Иванов работал в моей геологической партии рабочим. Я его тогда случайно из-под казачьих плетей выхватил. Забили бы мужика насмерть. Кричали: мы, мол, большевика поймали. Одыбался еле в больнице. Под чужим паспортом помог ему прошмыгнуть пароходом в Потаповское. Живёт там настороже. Боится колчаковской милиции. Они большевиков не жалуют.

В комнату вошла жена Киприяна с сыном Сашей.

Александр Сотников обнял Ангелину Михайловну:

– Ангелина! Тебя годы не берут! А красота ещё лишь только множится!

Потом протянул руку племяннику:

– Здравствуй, тёзка! Ты ростом выше Эрика! Богатырь будешь! – погладил по голове и вручил игрушечного всадника. – Ты из казачьего рода. А казак без лошади – не казак!

Сашок обрадовался, оглядел игрушку и сказал:

– Спасибо, дядя Саша! Но я не хочу быть казаком! Хочу быть судьёй, как папа!

– Папа тоже казак, но стал судьёй! Так и ты будешь судьёй из казаков! – засмеялся Александр.

Сидели за обеденным столом. Ангелина Михайловна подавала. Выпили самогону.

– А зачем, Александр, снова ринулся в армию? У тебя такие интересные дела завертелись в низовье, а ты опять зануздался портупеей. Занимался бы гидрографией. И России бы польза была. Хоть большевистской, хоть колчаковской. А армия? Её, считай, и нет у Колчака. Одни ошмётки остались. В Забайкалье Семёнов с японцами держится кое-как. Остальных большевики смели. А эсеров твоих и не слышно.

– Почему? В Иркутске их Политцентр действует. Наряду с большевиками. Ни те, ни другие не воспринимают диктатора. Колчак для них враг номер один. Вот они и дуют в одну дуду с ленинцами.

– Как же ты можешь поддерживать диктатора, если твоя партия против? – удивился Киприян.

– Я прежде всего военный! Служу под приказом. А вся чиновничья эсеровская дребедень любит отсидеться за чужими спинами. Я с лета восемнадцатого года выбыл из партии. А ты, как и Николай Иванов, в большевиках ходишь?

– Нет! Беспартийный! Я сочувствую большевикам и горжусь тем, что не влез ни в одну из партий. А то давно бы головы на плечах лишился, – ответил осторожный Киприян.

– Ладно, я ошибся! Что толку говорить о расколе России, когда мы, два брата, а мыслим по-разному. Я – за Колчака, ты – за большевиков. И вот так, наверное, весь народ русский живёт, будто с завязанными глазами. В голове колобродят туманные мысли. Но нет даже желания снять повязку и посмотреть, куда мы идём, – огорчился Александр.

Недалеко грохнул взрыв, а затем ещё несколько, послабее. Задребезжали стёкла. Киприян с Александром выскочили во двор. Над городом поднимались тучи дыма:

– Это в районе вокзала. Может, подпольщики состав взорвали! – предположил Киприян. – Здесь часто такое бывает.

Оделись. Александр простился с племянником и Ангелиной Михайловной.

– Мы съездим на вокзал! Посмотрим, что произошло, – предупредил жену Киприян и махнул извозчику.

– На вокзал!

На подъезде к вокзалу уже слышался запах гари. На снег, на крыши домов садилась чёрная копоть, похожая на тундровую мошку Составы, стоявшие рядом с взорванным поездом, отогнали на запасные пути. Томский эшелон лежал на боку.

– Наш завалили! – закричал Александр. – Там Сашка остался! Друг мой незабвенный!

Он кинулся к горящему составу, но оцепление не пропустило. Ещё рвались боеприпасы, летели осколки, трещали горящие вагоны. На привокзальной площади пожарные разматывали шланги с брандспойтами, расставляли вдоль полыхающего состава бочки с водой. Вокзал со стороны перрона зиял пустыми окнами. От эшелона уцелели паровоз и три вагона.

Когда сняли оцепление и пожарные подкатили бочки к кромке перрона, Александр с Киприяном кинулись туда, где стоял штабной вагон. Не доходя метров пяти, Александр поднял лежавшую на снегу портупею с кобурой и револьвером.

– Это Сашкина портупея. Это то, что от него осталось. Да этот красный, тающий от огня и крови, снег, – равнодушно произнес Александр. Он стоял у горящего эшелона и не до конца понимал, что произошло на самом деле. Рассудок не хотел верить, что друга нет в живых. Александр не замечал рядом стоящего брата. Сквозь уцелевшие шпангоуты своего вагона он видел обуглившиеся тела.

– За что его взорвали? Он в жизни мухи не обидел! За что? – тряс он портупеей, будто кому-то грозил.

Киприян ударил по лицу. Александр замолчал и непонимающе смотрел на брата.

– Прекрати истерику! Ты же офицер! – орал Киприян.

У горящего состава шныряла ачинская милиция и колчаковская контрразведка. Они пытались найти очевидцев взрыва, допрашивали составителей, стрелочников, машинистов уцелевшего паровоза, но никто ничего не мог толком сказать.

– Не терзай душу, Сашок! Ему ничем не поможешь! Давай, отойдём подальше от копоти и покурим! – предложил Киприян.

В куреве Александр не нашёл успокоения.

– Вероятно, полк остался под руинами. Миг – и не стало ни друга, ни Иванова-Ринова, ни четырёхсот казаков, – грустно сказал он. – Стало быть, кто-то меня хранит от смерти и удерживает от фронта. Неужели мне мстит судьба за тридцать голов и трёх казнённых женщин? – спросил он Киприяна.

– Кто кому и за что мстит – я не знаю! Но тебе советую ехать со мной домой, немного отойти от пережитого, купить гражданское платье и возвращаться в Томск на службу в гидрографию. Документы сгорели в штабе. Никто тебя разыскивать не будет. Да и некому. Это уже не армия, а сброд. Только надо телеграфировать Фильбертам о гибели Александра, – сказал Киприян. И старший брат понял, что с младшим надо согласиться.

– Я так и поступлю, как советуешь! Но я себя чувствую виноватым в гибели друга. Ведь я его не остановил, когда он решил отступать с армией. Я, наоборот, обрадовался такому предложению. И не уберёг его, – винил себя Александр.

Он не знал, что грехи покойного отца Александра Киприяновича начали преследовать его, как пророчил давно некий святой бабушке Екатерине Даниловне в старом сотниковском доме.

– Я тебе скажу, брат, как юрист! Твоя главная вина перед советской властью – это мятеж казачьего дивизиона. Головы отрубленные могут списать на войну. Но, кроме всего, ты – офицер. А их нет нейтральных. Или – у красных, или – у белых. Серых нет, кроме твоих социалистов-революционеров. В навигацию уедешь в низовье. А там, глядишь, и заваруха эта кончится. Может, закон какой-нибудь примут о непреследовании контрреволюционеров. Надо затаиться и ждать! Хоть это и не по твоему норову, но я предлагаю единственную возможность выжить в предстоящей чистке, – сказал Киприян.

Пока Александр горевал у брата в Ачинске, рабочие и солдаты Красноярского гарнизона численностью около восьми тысяч человек подняли в городе восстание, взяли власть в свои руки и преградили путь Первой и Второй колчаковским армиям. Двое суток они сдерживали натиск белогвардейских войск.

Шестого января одна тысяча девятьсот двадцатого года основная часть колчаковских войсковых соединений в пятьдесят тысяч штыков и сабель была окружена тридцатой и тридцать пятой стрелковыми дивизиями партизанской армии Александра Диомидовича Кравченко и Петра Ефимовича Щетинкина и сложила оружие. Лишь небольшой группе во главе с генералом Владимиром Оскаровичем Каппелем удалось прорваться на восток через Енисей. В ночь на седьмое января одна тысяча девятьсот двадцатого года тридцатая стрелковая дивизия красных вступила в Красноярск.

Александра Васильевича Колчака взяли под охрану двадцать седьмого декабря одна тысяча девятьсот девятнадцатого года чехословацкие войска. Четвёртого января тысяча девятьсот двадцатого года Колчак передал прибывшему в Иркутск генералу Григорию Михайловичу Семёнову всю полноту власти. Вернувшись в Верхне-Удинск, Семёнов восьмого января «создал правительство Российской восточной окраины». Теперь, когда Александр Васильевич Колчак остался «адмиралом без флота», его выдали по требованию восставших рабочих эсеро-меньшевистскому Политцентру, а затем передали Иркутскому большевистскому ревкому. Вместе с ним заключили под стражу и Владимира Николаевича Пепеляева, около двух месяцев тому назад возглавившего Омское правительство. Остальные члены правительства тайно бежали, опасаясь ареста.

Пятнадцатого января Колчака поместили в нижний этаж одиночного трёхэтажного корпуса тюрьмы, находящегося в отдельном дворе, в камеру № 56. Камера без окон, размером восемь шагов в длину и четыре в ширину. У стены – железная кровать. У другой – железный столик и неподвижный табурет. На стене полка для посуды. В углу выносное ведро, таз и кувшин для умывания. В двери камеры, обитой железом, окошко для передач. Над ним небольшое застеклённое отверстие – вольник.

Колчак волновался. Даже его мощный ум не мог объять безмерность катастрофы, ответственность за которую он не хотел перекладывать на других. Пропал аппетит, сон. Тяжёлый кашель распирал грудь до боли в мышцах. Он был подавлен ежедневными многочасовыми утомительными допросами и морально сломлен в процессе дознания. Во время небольших перерывов между допросами он нервно шагал по камере, пытаясь продумать ответы на вопросы следователя.

Прогулки в тюремном дворе были невыносимыми для адмирала. Его освистывали, осыпали бранью, насмешками такие же арестанты, как он. Он просил конвоиров, чтобы его раньше уводили с прогулки. Адмирал не терпел издевательств.

Владимир Николаевич Пепеляев гулял один. Он был спокоен. Он знал, ему грозит расстрел, и морально готовился к нему. Он был всегда чисто выбрит, подтянут и даже весел. У него недавно имелась возможность, как и у других членов правительства, бежать из правительственного салон-вагона, в котором они жили в Иркутске. Но он не мог оставить Колчака и возложить всю ответственность за происшедшее в Сибири за последний год только на него. Он внутренне даже гордился тем, что ему придётся умереть за Россию рядом с таким верным её сыном, как Колчак.

Следствие торопилось. На подходе к городу появились «каппелевцы». Иркутский ревком боялся, что в случае захвата города они освободят Колчака и Пепеляева. Тюремную охрану сменили на красногвардейский караул. Свет в тюрьме гасили в восемь вечера. Из коридоров, освещённых огарками свечей, доносилась брань красногвардейцев, грозивших расстрелами и казнями. Они орали у камер заключённых, но особенно изощрялись у камеры Верховного правителя.

Он затыкал пальцами уши и ходил по узилищу, заглушая голоса стуком сапог.

В тот вечер Колчак услышал привычную суету в коридоре, топот ног охранников, звон ключей. «Неужели за мной?» – подумал он и припал к глазку. Щелкнул ключ в соседней камере, где сидел китаец-палач, ещё недавно казнивший арестованных красногвардейцев. И вскоре мимо камеры Колчака проплыло грустное лицо китайца, сопровождаемого четырьмя конвоирами. Усиленный караул полагался только расстрельным арестантам. Потом всё стихло. Но адмирал так и не прилёг. Он ждал своей очереди. Около полуночи в коридоре снова раздались шаги. Они приближались к его камере. Александр Васильевич услышал у своей двери тяжелое дыхание и знакомый щелчок ключа.

«Это уж за мной!» – подумал арестованный и в открывшуюся дверь услышал:

– На выход!

Он не спеша надел шинель, адмиральскую фуражку. Закашлялся. Поднял воротник шинели. Взял со стола золотой портсигар с папиросами. Постоял, окинул взглядом камеру, будто боялся что-нибудь забыть. Конвоиры с любопытством наблюдали за адмиралом и не пытались нарушить его сосредоточенность. Верховный правитель вызывал у них не только страх, но и уважение. Колчак окинул взглядом четверку конвойных.

– Кто из вас начальник конвоя? – спросил адмирал.

– Я! – ответил крепко сбитый красногвардеец.

Арестованный, глядя ему в глаза, достал из кармана кителя вдвое свёрнутый лист. Это было его последнее письмо возлюбленной Анне Васильевне, арестованной вместе с ним.

– Прошу передать в двадцатую камеру Тимиревой! – и вышел в коридор.

Его вывели в тюремный двор, где стоял американский автомобиль с зажженными фарами. В свете фар Колчак увидел идущего под конвоем Пепеляева. Александр Васильевич поднял глаза на окно камеры, где томилась любимая Анна, и вспомнил её четверостишие:

В осенних днях такая грусть. Прекрасна осень-королева, Что ни пошлет судьба мне – пусть! Приму без ропота и гнева.

…Седьмого февраля одна тысяча девятьсот двадцатого года Александр Васильевич Колчак и Владимир Николаевич Пепеляев были расстреляны в устье реки Ушаковки при впадении её в Ангару. Колчак перед расстрелом выкурил папиросу и со словами: – Пользуйтесь, ребята! – бросил свой золотой портсигар к ногам целившихся в него красногвардейцев. Застегнулся на все пуговицы и встал по стойке «смирно». Было шесть часов утра. Тела убитых спешно опустили в прорубь.

***

Александр Сотников вернулся в Томск через месяц после гибели Александра Фильберта. Вернулся, не похожий на себя. Под глазами тёмные круги, тусклый взгляд, невнятная речь. Шарлотта, взглянув, сказала:

– Ты морально опустошён. Тебе нужен отдых. За последние четыре года на твою долю выпало столько вынести, что ни один здоровый человек не осилит. Побудь дома! Не ходи на службу! Приди в себя!

– Нет! Я пойду на работу, займусь любимым делом. И, может, пройдёт эта депрессия, – отвечал Александр.

Отметили сорок дней со дня гибели Александра Фильберта. Помянули, поплакали, вспомнили добрым словом.

– Даже могилки на земле не осталось! – сокрушалась Шарлотта Егоровна. – Бедный мой мальчик! Он так и не успел стать мужчиной.

– Зря ты так говоришь, Шарлотта Егоровна! – грустно сказал отец. – Он стал настоящим мужчиной, потому что определил главным мерилом своей жизни – порядочность. Он ни в большом, ни в малом ни разу не преступил её.

А молодая Шарлотта целовала фотографию в траурной рамке и не верила, что брата нет в живых.

– Смотрю на него и думаю, сейчас застучат по ступенькам сапоги и он, зайдя в столовую, улыбнётся и скажет: «Привет честной компании!»

Александр Сотников достал из саквояжа портупею с наганом и протянул матери:

– Возьмите, как память о сыне!

В феврале Александр Сотников вместе с сотрудником Дирекции маяков и лоций Северного морского пути прибыл в Иркутск для сдачи годового отчёта и получения в окружном интендантстве спецодежды для проведения гидрографических работ в низовье в летнюю навигацию. Сначала они встретились с Иркутским губернским военным комиссаром Я.Л. Янсонсом, который назначил заседание Совета народного хозяйства по вопросу проведения гидрографических работ в низовье Енисея и Карском море. На заседании была одобрена проводимая Дирекцией работа и «признана полезной и заслуживающей продолжения». Приняли решение о командировании Александра Сотникова в Омск, затем – в Москву для получения директив и средств по ускоренному ведению гидрографических работ в районе Северного морского пути.

Не успел Сотников со своим сотрудником покинуть заседание Совнархоза, как Янсонс крутнул ручку телефона и поднял трубку:

– Соедините меня с председателем губчека! Что же вы, товарищ Сербин, бдительность потеряли? На заседании Совнархоза отчитывается ярый контрреволюционер, бывший атаман Енисейского казачьего войска, попортивший нам немало крови в семнадцатом и восемнадцатом годах, а вы спокойно отсиживаетесь в кабинете! Смотрите, чтобы и вы не попали в число контры, Самуил Абрамович!

В трубке послышалось сопение Сербина:

– Мы каждый день, а вернее, ночь, товарищ Янсонс, сажаем партиями контрреволюционеров. Уже тюрьма трещит. Мест нет.

– Не знаете, что делать? Что и с Колчаком! И концы в воду. Сегодня – не суетись! А завтра он будет получать спецодежду в окружном интендантстве. Да не упусти, а то сам сядешь вместо него.

– Я понял! – ответил председатель губчека.

Двадцать шестого февраля одна тысяча девятьсот двадцатого года Александра Сотникова арестовали и доставили в Иркутскую тюрьму в одиночную камеру номер пятьдесят шесть. Он только успел попросить своего сотрудника, чтобы тот передал при возвращении в Томск Шарлотте Константиновне о его аресте.

Инструктор отдела контрразведки Иркутской Чрезвычайной комиссии появился в камере лишь 11 апреля. Худой, вероятно, чахоточный, еврей по фамилии Крейш. Бывший ссыльный, испытавший лишения и унижения, он теперь рьяно допрашивал арестованных, пытался уличить в обмане, но не бил. Его комплекция не позволяла причинять физическую боль арестованным. Зато морально он размазывал по стене любого. Для выбивания показаний он звал в камеру двух дюжих охранников, которые добросовестно делали своё дело. Вот и сейчас, идя в камеру, Крейш нёс под мышкой бланки протоколов допросов, анкеты и несколько листиков дорогой бумаги. Он был рад, что ему доверили вести дело бывшего атамана. У него всегда вызывал интерес ход мыслей незаурядных людей, офицеров Генерального штаба, атаманов, министров, партийцев разного толка. Он нередко говорил, что «любит состязаться в уме с интеллигентными людьми». Коридорный загремел ключами. В дверном проеме показался Крейш.

– Заключённый Сотников Александр Александрович? – спросил он.

– Так точно! – по-военному ответил арестованный.

– С вами буду вести дознания я, инструктор для поручений контрразведывательного отдела Иркутской губернской Чрезвычайной следственной комиссии Крейш Григорий Самойлович. Вы, наверное, догадались, что арестованы за контрреволюционную деятельность в 1917–1918 годах.

– Догадываюсь, если считать уход моего казачьего дивизиона по станицам контрреволюцией. Не было сделано ни одного выстрела.

– Вы, Александр Александрович, не торопитесь с откровением. Наши встречи быстро не закончатся и думаю, вы расскажете мне о всех своих злодеяниях против советской власти! – ехидно сказал дознаватель. – Но прежде всего садитесь за стол и заполните первую часть анкеты для арестованных и задержанных с зачислением за Чрезвычайной комиссией. Обратите внимание на текст, отпечатанный крупным шрифтом. Третья строка анкеты. Читаю: «Заполните и дайте только верные ответы. Лица, давшие неверные показания в анкете, будут подвергнуты строжайшей ответственности». Вы поняли меня, Александр Александрович?

– Понял, Григорий Самойлович!

– Вам, Александр Александрович, между прочим, повезло. В этой камере сидел ваш Верховный правитель Александр Васильевич Колчак. Вот и его, пардон, параша сохранилась. Всего месяц прошёл, как его расстреляли. Так что, камера ещё дышит им!

– А что вы, Григорий Самойлович, о Колчаке так язвительно? Единственный человек, кто попытался восстановить Россию. Но не получилось. Антанта бы давно её растащила на лоскутки, – сказал Сотников.

– У Колчака не получилось? У него не хватило силы воли объединить всё под своё начало, а Ленин смог. Колчак, хоть и был диктатор, но позволил хозяйничать в России и Дутову, и Семёнову, и Корнилову, и Украинской раде. Да всех и не перечислишь. А Россия всю историю держалась на централизме, начиная с Ивана Грозного. Ленин всю Россию держит в одних руках, а потому советская власть дошла уже до Забайкалья. Скоро и Владивосток наш будет. Японцам ни метра не отдадим.

Александр спокойно заполнял анкету. Лишь в одном месте, где следовало указать месяц рождения, он указал год, затем зачеркнул.

Крейш довольно потирал руки.

– Ну, вот! Один документ готов, а протокол допроса я веду сам. Хоть и почерк у меня куриный, но грамотой не обделён. Теперь я сажусь, задаю вопросы, а вы, стоя, отвечаете. И настраивайтесь на долгое стояние на ногах. Может, днями, может, сутками. Мы будем меняться, отдыхать, а вы – стоять, пока не упадёте. И не вздумайте юлить. Найдём мы и свидетелей, и потерпевших, и сообщников. Красноярск уже дал телеграмму. Ждёт вас для расправы.

– Вы меня не пугайте, гражданин инструктор! Я человек военный! Свист пуль для меня привычен! Я удивляюсь, как вы уцелели в такой мясорубке? Нашим и вашим за рубли попляшем! От царя перешли к Керенскому, от Керенского – к Колчаку, а теперь – к большевикам. Люди вашего склада нужны при любой власти. Потому что власть – это насилие! И вы это насилие осуществляете. Вам не кажется, что всё завтра может повернуться? Вчера в этой камере был Колчак, сегодня – я, завтра будете вы! Не боитесь?

– Боюсь! – ответил Крейш. – Поэтому и осторожничаю. Я при батюшке-царе тоже поел тюремной баланды. А теперь не сую, куда попало, как вы свою отчаянную голову. А вообще-то всё возможно, Александр Александрович! Но я сяду после вас, когда всю контру поставлю к стенке. И вам уж точно не придётся злорадствовать по поводу моего поражения!

Он пробежал анкету, шевеля губами:

– Член Томской облдумы, член Красноярского исполкома, атаман, командир дивизиона, председатель гарнизонного Совета. Ой, сколько титулов! А ведь совсем молодой. Жаль губить такую голову. Родился в низовье Енисея. Там моего дядю Янкеля посадили в острог за пустяшное вино и папушу табаку, взятого в лавке Сотникова. Уж не ваша родня держала лавку? Вот тут я с вами и за дядю рассчитаюсь.

Две недели изнурительных допросов то в камере, то в канцелярии следователя, короткие прогулки во внутреннем дворе тюрьмы, скудная пища и никаких вестей из дому тревожили Александра, гасили надежду на скорое освобождение.

Брата Киприяна перевели на службу в Красноярск и вскоре приехавшая туда Елизавета Никифоровна тиранила сына-юриста:

– Если ты не вытащишь Сашку из тюрьмы, я задушу тебя собственными руками!

Жена Киприяна Ангелина Михайловна с возмущением слушала дикие угрозы свекрови и верила, что доведённая до отчаяния женщина способна на всё.

Сотникова стала с годами властной купчихой и держала в кулаке, не хуже покойного мужа, всё инородческое население Хантайской тундры. Стала самодуркой, уверовала, что ей в этой жизни всё дозволено. Она спрашивала Киприяна, кому дать взятку за свободу Александра. Киприян в порыве гнева отвечал:

– Со взяткой ко мне не обращайся! Я юрист и не могу идти против собственной совести, даже если это касается собственного брата. Дело ведёт контрразведка. А она неподкупна при любой власти. И при моей жене веди себя прилично. Не вытаскивай наружу свою купеческую разнузданность. Мне, как сыну, бывает стыдно за тебя.

– Ну, спасибо, сынок, за приют! Я лучше уйду жить в гостиницу, чем слышать твои упрёки!

И в тот же вечер переселилась в дом Кусковой.

В начале мая Сотникова в сопровождении конвойных доставили арестантским вагоном в Красноярск. После иркутской камеры решётчатое окно вагона казалось арестованному большим благом. Он видел свет, людей на полустанках, а проезжая станцию Заларинскую, вспомнил, как лет пятнадцать назад они навестили ссыльного отца. Тогда он наставлял его с Киприяном: «Только не вступайте в конфликт с властью! Проглотит, не пережёвывая!» «Забыл я совет отца, – думал Александр, – или посчитал его устаревшим. А он оказался очень злободневным».

Седьмого мая его, в качестве обвиняемого, уже допрашивал следователь Красноярской губернской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, а восьмого мая – брата Киприяна в качестве свидетеля.

Александру вменялись в вину, исходя из доноса, разговоры о приходе в Сибирь японцев, об отделении большевиками церкви от государства и аресте товарища Ленина.

Александр был взбешён. Он ни с кем не вёл никаких разговоров на подобные темы ни на прогулках, ни в столовой.

– У вас не хватает аргументов для расстрела, что вы собираете всякие доносы лживых подручных? – спросил он у следователя. – Мне стыдно получать расстрел за какую-то выдуманную ерунду. Казаки, узнавши, смеяться будут над вашим правосудием. А что касается доноса относительно моих слов о приходе японцев, упразднении церкви и аресте товарища Ленина, то заявляю, это – чистая ложь.

– Я готов вам поверить, Александр Александрович, но протоколы допросов участников казачьего мятежа и торгашинцев, проведённых сразу после вашего ухода с дивизионом, говорят о другом. Там есть показания ваших казаков Безова, Шахомоданова, семинаристов Мащенко, Роббока, протодьякона Устина и других. И все они не в вашу пользу. Но, даже и без свидетелей, организованный вами мятеж заслуживает исключительной меры, – ответил следователь.

Киприян Сотников просил следователя смягчить вину брата, убрать из дела прямые, ничем не подтверждённые, улики и уверял, что Александр принесет пользу России:

– В настоящее время я считаю его не опасным для советской власти. Наоборот, как специалист, знающий условия Туруханского края, он может быть полезным для республики, взявшись за обеспечение Усть-Енисейского порта норильским углем.

Но следователь был неумолим.

– Вы же юрист, Киприян Александрович! А предлагаете мне пойти на нарушение, на изъятие из дела материалов. Вы бы сами согласились пойти на такое?

– Нет! – ответил Киприян Александрович и добавил: – Ну что ж! Тогда что заслужил, то и получит! Против совести я не пойду!

Свидания разрешались один раз в месяц.

Мать пришла, принесла Александру чистое бельё, кусок мыла, буханку хлеба, два куска сала, сахара, баранок и три малосольных сига. Жаловалась на Киприяна, что тот не хочет помочь. Была обозлена, что в низовье сворачивается торговля, купцов высылают в Красноярск, Енисейск, отбирая дома, лавки, лодки, снасти. Теперь обеспечивать товарами северян будет какое-то казенное объединение. Его ещё не учредили, а купцов выпроваживают.

– И дядя Иннокентий, и я собираемся на будущую навигацию в Красноярск. А медь и уголёк наши – плакали. Заберёт государство залежи и копейки не заплатит.

– Не жалей, мама! Лишь бы польза России была. Николай Урванцев – парень хваткий! Докажет, что там, в недрах тундры, лежат несметные богатства. Только всё будет без меня.

– Чем они тебе грозят, сынок? – спросила мать.

– Расстрелом, мама! Я к этому готов! Страх из меня ушёл.

Елизавета Никифоровна сидела и молча смотрела на сына. На лице не было ни жалости, ни сострадания к нему. Потому что она не представляла, что её сын, её Сашка, её гордость, может умереть в этом мрачном застенке.

– Да неужели тебя никто не сможет защитить? Раньше ты был нужен всем в этом клятом Красноярске: и Совдепу, и военному гарнизону, и Томской областной думе, и Енисейскому казачеству. А теперь и слова некому за тебя замолвить. Помнишь, покойный дед Збигнев говорил, что Родина быстро забывает преданных ей сынов.

– Ладно, мама! Не я один такой. Сейчас сотни тысяч кладут головы на плаху, не ведая во имя чего! А некоторые бежали за кордон. Предали Россию, лишь бы себя спасти. Совесть им судия – этим трусам.

– Время! – напомнил надзиратель.

– А с Киприяном помирись! Он бессилен что-либо сделать!

Обнялись. Теперь у матери покатились слёзы.

Через неделю приехала Шарлотта с сыном. Киприян договорился с надзирателями о её свидании. Ожидая встречи с Шарлоттой и сыном, Александр написал письмо Урванцеву, чтобы передать с женой.

Шарлотта заплакала, увидев постаревшего, осунувшегося мужа. Эраст сел на колени и гладил двумя пальчиками шершавую щеку отца. Александр молчал, ком стоял в горле, подкатывали слёзы.

– Не удалось нам, Лотточка, продлить нашу любовь! Как быстро угасло, казалось, ярко вспыхнувшее счастье, счастье упоения жизнью! За короткую жизнь я усвоил её достоинства и пороки, быстро повзрослел благодаря неспокойному времени. Двадцать третьего мая будет принято постановление Красноярской губернской Чрезвычайной комиссии. Я не жду помилования, поскольку делал всё во имя России.

Он замолчал. Спазмы перехватили горло. Слёзы сбегали по щекам и с подбородка капали на голову сына.

Шарлотта всхлипывала:

– А, может, обойдётся, Сашок! Может, тебя помилуют и заменят смертную казнь тюрьмой. Я буду ждать тебя всегда, только ты не уходи из жизни.

– Я, Шарлотта, смерти не страшусь. Не жизни жалко. Жалко незавершённых дел. Я не транжирил отпущенное мне время. У меня не было ни одного бесцельно прожитого дня, кроме этих восьмидесяти, проведённых в тюрьме. Я уйду с надеждой, что моё дело продолжит Урванцев. Низкий поклон папе и маме. Прошу прощения у них, у тебя и у Эраста, если я что-нибудь сделал не так. А это, – протянул он письмо, – отдашь Николаю Урванцеву.

Он не обнимал ни сына, ни Шарлотту. Он просто повис на них и дрожал телом, не в силах произнести ни слова. 

***

В поезде она развернула вдвое сложенный листок:

«Дорогой Николай!

Прощай! Твой Александр Сотников.

Ты нейтральный человек, каких мало сейчас в России. Ты смог сохранить полное безразличие к царской, к Временной и нынешней властям. Это спасло тебя от душевных колебаний, внутренних разногласий, патриотических побуждений и помогло выжить в смутное время. Дело, которое мы начали с тобой, не должно умереть. Надеюсь, ты продолжишь его и заставишь работать норильские залежи на благо России. Живи долго и за меня!

20 мая 1920 года».