Отпуск, как всегда, пролетел незаметно и показался одним мгновением, но таким дорогим и оставившим столько приятных воспоминаний. В этом году наш выпуск уже перешел в старший общий класс или 2-ю роту, которая причислялась к старшим, так как входила в состав батальона. В этой роте мы кончали среднее образование и со следующей начиналось специальное, т е. вроде юнкерского училища.

Наступивший учебный год был особенно знаменательным, так как 14-го января 1900 года предстояло празднование 200- летия Корпуса, ведшего начало от Навигацкой школы в Сухаревой башне, в Москве, основанной Петром Великим в 1701 году К этому празднеству начальство готовилось крайне тщательно, так как хотелось отпраздновать его пышно, и на торжествах предполагалось присутствие Государя, Государыни и некоторых членов Императорской фамилии и многих почетных гостей. Впрочем это действительно являлось знаменательным торжеством — празднование юбилея единственного в России учебного заведения, подготавливающего офицеров флота.

С самого начала года пошли всякие приготовления и репетиции парадов. Корпус получал новое знамя; ставился памятник Петру Великому в столовой, выбивалась медаль с изображением профилей Императоров Петра Великого и Николая II, все корпусные офицеры и первые три выпуска получали особый нагрудный знак, и издавался альбом с фотографиями гардемарин, кадет, офицеров, преподавателей и всех помещений. Само празднование ознаменовывалось торжественным богослужением, парадом, обедом, спектаклем в Мариинском театре и грандиозным балом.

6-е ноября в этом году не отмечалось и как бы переносилось на празднование юбилея 14-го января.

Так до Рождества время и проходило в занятиях и ожидании юбилея, и чем времени оставалось меньше, тем все заражались все большим волнением. Другие интересы и даже учение уходили на второй план.

Наконец подошло и столь долгожданное 14-е января. Особая полурота из старших гардемарин ходила в Зимний Дворец принимать новое знамя, и сам Государь особым золотым молотком вбил первый гвоздь в древко, и затем оно с музыкой было принесено в Корпус. Торжественно открыли памятник Петру Великому, который очень украсил столовую. Император, во весь гигантский рост, гордо стоял на невысоком пьедестале, в морской форме, с треуголкой на голове. Торжественное богослужение было совершено в столовой о. Иоанном Кронштадтским. На параде присутствовали Их Величества. Впереди маршировали гардемарины, переодетые в форму прежних времен. Государь остался очень доволен. Обед удался на славу, с традиционным гусем и коробками конфет Кадетам даже дали вина.

Красиво прошел парадный спектакль в Мариинском театре. Давалась опера "Евгений Онегин" Пели Фигнер и Яковлев — бывшие моряки. Зал пестрел почти исключительно морскими мундирами и роскошными туалетами дам. На спектакле присутствовали Государь, Государыня и некоторые члены Императорской фамилии.

Трем младшим ротам места были отведены на галерке, и мы с интересом наблюдали, что делается внизу, тем более что никогда так высоко не сидели. Все люди в партере, а также артисты на сцене казались маленькими, и нам особенно хорошо были видны эполеты и блестящие лысины многих солидных стариков.

Но венцом празднества был бал. Помещения особенно роскошно разукрасили. В столовой бриг "Меркурий" поставил все паруса, реи красиво обрасопил и зажег отличительные, красный и зеленый, огни. Впереди него, несколько сбоку, соорудили маяк, и на нем установили прожектор, который все время светил. Получалась полная иллюзия, что бриг проходит ночью мимо маяка, несясь на всех парусах.

Вся столовая была декорирована щитами, с гербами Корпуса и флагами, и вдоль карниза укреплены непрерывным рядом электрические лампочки. Вместе с люстрами они давали такое яркое освещение, что не было уголка, в котором была бы тень.

Танцы происходили в трех залах. Буфетов и гостиных было бесконечное число, и их красиво убрали. Гостей, несмотря на то что многим отказали, собралось такое количество, что даже обширные помещения с трудом их вмещали, и теснота была невероятная. Вначале все могли только медленно ходить в общем потоке людей и осматривать убранство зал и коридоров, а танцевать не хватало места. Да и не удивительно: с воспитанниками насчитывалось до девяти тысяч человек.

Только когда часть публики, достаточно нагулявшись, насмотревшись и устав от жары, разъехалась, начались настоящие танцы, длившиеся до 4-5 часов утра. Очень красиво устроили котильон. Котильонные украшения, в виде орденов, цветов, вееров, зонтиков и т д., привезли на особой гигантской раковине-колеснице, украшенной цветами. Ее везли переодетые в разных рыб и морских животных кадеты.

Моя рота ведала буфетами, и мне пришлось усердно работать в одном из них, устроенном в виде подводного царства — с кораллами, рыбами и морскими растениями. Угощать гостей было далеко не легким занятием, так как сквозь толпу с трудом удавалось протискаться, а все наперебой просили освежительных напитков, фруктов, чаю, тортов и конфет Хотелось удовлетворить гостей и не слишком заставлять ждать, и потому сбивались с ног, носясь от столов в буфет и обратно.

После окончания всех празднеств нам дали несколько дней отдыха, которым мы с удовольствием воспользовались, так как страшно устали от всех впечатлений.

После Нового года все обычно считали, что время идет быстрее, и второе полугодие любили больше, чем первое, потому что дни постепенно светлели и как-то становилось веселее. Уже с половины марта начиналось экзаменационное время, и оно всем нравилось, так как регулярные классные, равно и внеклассные занятия прекращались, и в период, предназначенный для подготовки, нас никто не тревожил, и мы всецело могли погружаться в зубрежку В дни после сдачи экзаменов обыкновенно все отдыхали.

Сами экзамены тоже имели своеобразный интерес, хотя большинство их боялось, и каждый по-своему к ним готовился: более серьезные просто повторяли весь курс, так что для них являлось безразличным, что их спросят, но остальные повторяли "по билетам" и некоторые билеты знали лучше, а другие хуже. Удача каждого заключалась в том, чтобы вытянуть именно тот билет, который лучше знаешь, тем более что и билеты по содержанию бывали разные: более легкие и более трудные. Для каждого курса имелась подробная программа, вопросы которой распределялись по 15-16 билетам. Кто не помнит эти картонные карточки, на которых с одной стороны ставились номера билетов, а с другой — номера вопросов программы.

Когда экзаменующийся вызывался, ему давалось самому вытягивать билет "на счастье" Все вопросы выписывались на доске, и экзаменатор указывал, какие следует подчеркнуть, т е. подготовить к ответу По мере того как несколько человек ответило, число билетов в пачке уменьшалось, а следовательно, и выбор становился все меньше, и только, когда оставалось два- три, тогда экзаменаторы вкладывали их обратно в пачку Благодаря этому те, которые отвечали не первыми, имели возможность с большей точностью рассчитать, какие именно билеты они могут вытянуть. Оттого все ожидавшие очереди с душевным трепетом следили за номерами вышедших билетов. По их лицам можно было узнать, насколько удачно складывается дело.

Я всегда предпочитал отвечать одним из первых, не потому что хорошо знал курс, но оттого что, по крайней мере, скорее "гора с плеч долой", да и утром голова свежее; а то ожидать иногда приходилось по три-четыре часа. Но многие любили отвечать последними и строили расчет на том, что экзаменаторы тоже уставали и под конец относились небрежнее и спрашивали более поверхностно. Правда, среди них встречались и такие, которые, уставши, делались раздражительными и придирчивыми и, видя, что экзаменующийся начинает путаться, не старались его наводить и помогать, а просто сажали на место и ставили плохой балл. Всю эту психологию преподавателей кадеты знали хорошо и очень искусно к ней приспосабливались.

Но самыми любопытными были те из кадет, которые совершенно на себя не надеялись и старались вместо того, чтобы вызубрить курс, придумать какую-либо хитрость и при ее помощи выдержать экзамен. Таких хитростей имелось в запасе много, и они практиковались особенно в младших ротах. Среди них были всякой системы шпаргалки. Например, писались на ногтях формулы. К целой коллекции резинок, закрепленных внутри рукавов, привязывались бумажки с кратким конспектом самых трудных вопросов и формул. Когда экзаменующийся выходил к доске, он старался вытянуть соответствующую бумажку.

Однако, так как там приходилось писать очень мелко, чтобы как можно больше вместить необходимых данных, то зачастую на доске получалась невероятная путаница, да и сам отвечающий нес несуразную чепуху А то пускались на следующее: мелки для досок, чтобы не пачкать рук, заворачивались в бумажки, и вот на них-то старались писать формулы, даты, названия и т д. Но так как всех формул на такой бумажке не напишешь, то заготовляли запасные. Когда же выходили к доске, как бы случайно роняли мелок, и он, конечно, ломался, тогда просили разрешение сходить за другим, и если разрешали, то новый кусок заворачивали в нужную бумажку.

Самой же выгодной, но зато и рискованной операцией было отмечать билеты. Это или делалось заранее, проникнув в кабинет инспектора классов, где они хранились, что, однако, было опасно и грозило серьезными последствиями, или они отмечались через тех, кто отвечал первыми. Для этого раньше чем отдать билет проводилась ногтем отметка на его лицевой стороне, и об этом сообщалось тем, кто еще не отвечал. Когда такой билет вторично попадал в пачку, его наверняка вытягивал тот кадет, который об этом уславливался с другими. Таким образом было меньше риску провалиться.

Обычно разрешалось выходить к доске со своею программой, и благодаря этому являлся большой соблазн на ней поставить какие-нибудь отметочки, которые могли бы помочь вспомнить, что надо. Но экзаменатор мог близко подойти к доске и это легко заметить и тогда поставил бы единицу.

Некоторые воспитанники столько тратили времени на обдумывание такого рода хитростей, что, кажется, свободно могли бы за это время выучить весь курс и идти на экзамен без всякого риска. Но так велика была их неуверенность в себе и лень что- либо учить, что они охотнее решались на эти фокусы, чем сидеть за книжками.

Самым неприятным моментом экзамена было ожидание прихода экзаменаторов и затем— когда они войдут, рассядутся, вынут билеты и начнут совещаться,, с кого начинать вызывать. Классные списки у нас составлялись по средним баллам, и по ним же мы сидели на скамейках, причем лучшие на задней, а худшие на передних, поближе к преподавателю. Экзаменаторов было двое — преподаватель и ассистент, и каждый из них ставил отдельно свой балл, а окончательный выводился как средний из них. Если отметка выходила с половинкой, то к ней прибавлялась другая в пользу экзаменующегося, поэтому мы ее называли "казенной половиной".

Если ответишь хорошо, то, конечно, спокоен, что, во всяком случае, не провалился, но если ответ сомнителен, то тут начинались муки неизвестности, так как о результатах экзамена объявляли только в конце. Сидящие против преподавательского столика старались обычно подсмотреть поставленную отметку.

Даже для тех, кто учился очень хорошо, экзамены доставляли много волнений, ибо всегда оставался страх понизить свой годовой балл. Средний балл за все предметы у нас играл большое значение, так как от него зависело в гардемаринских ротах производство в унтер-офицеры и фельдфебеля. Последних было по числу рот, т е. шесть, и они носили фуражку с козырьком и офицерскую саблю. В фельдфебеля производились лучшие по учению и поведению старшие гардемарины. Унтер-офицеров было приблизительно по тридцать человек из старшей и младшей гардемаринских рот Они носили две и три белых нашивки на погонах и распределялись в помощь дежурным офицерам по всем ротам. Фельдфебеля и унтер-офицеры пользовались известными льготами, которые, главным образом, выражались в увольнении среди недели.

Начиная с 1-ой роты, по всем заканчивавшимся предметам происходили экзамены, и окончательные отметки входили в выпускной аттестат, и по ним мы получали старшинство в выпусках. Это старшинство имело то преимущество, что первые десять выбирали сами, в какой флот желают выйти, а остальные тянули жребий.

Закончив экзамены, мы были отпущены до плавания по домам, и те, кто их благополучно выдержал, ехали домой с легким сердцем и таким хорошим настроением, как это редко случается в зрелые годы жизни.

Вообще, отпуска перед плаваниями имели особенную прелесть, так как совпадали с ранней весной, которая даже в Петербурге очень приятна. Нева только что вскрывается ото льда, и на ней начинается жизнь, появляется множество барок, снуют буксиры, финляндские пароходики и ялики. Как хорошо памятны эти финляндские пароходики и их пристани с буфетами, из которых аппетитно пахло кулебякой и жареным! С мальчишками, вертящими контрольное колесо у окошечка кассы и кричавшими протяжным голосом; "Ма-а-ашков переулок", "В-а-а-сильевский остров", "Фин-н-ляндский вокзал" и т д. Рулевыми, мрачными финами, исправно ударявшими скулами пароходов о пристани так, что те трещали и качались, и тем не менее флегматично командовавшими: "ход перод", "назад" и "стоп" да изредка ругавшими матросов, точно они были в этом виноваты. Мы любили ездить на этих пароходиках. Так приятно вдыхать свежесть Невы, еще только что освободившейся ото льда, и следить, как нос рассекает ее воды. Интересно наблюдать, как пароходик ныряет под арки мостов, опускает трубы и опять их поднимает.

Хорошо в это время прогуляться по Летнему саду, который почищенный, с освободившимися от зимних покрышек статуями и с чуть зеленеющими склонами пруда, на которых слабо распускаются крокусы и гиацинты, понемногу приобретает праздничный вид.

Начинались белые ночи, эти особенные ночи, столь талантливо воспетые в бесчисленных стихах и романсах. Ночи, создающие настроение, полное чего-то неизведанного, хорошего, манящего куда-то в беспредельную даль, настроение, которое гонит сон, возбуждает нервы и вливает бодрость. Таинственные белые ночи! Никогда не забыть их тем, кто жил в Петербурге. В первых числах мая мы, как обычно, стали собираться в Корпус, чтобы оттуда отправиться в Кронштадт на отряд. Это маленькое путешествие теперь уже лишено было всякой новизны.

Очередную кампанию выпуску предстояло совершить на старом броненосном фрегате "Князь Пожарский", который недавно зачислили в разряд учебных кораблей. В свое время "Князь Пожарский" был украшением флота, как в смысле вооружения, броневой защиты и хода, так и красоты. В данное же время он утратил всякое боевое значение, но красота осталась. Его артиллерия была настолько архаична, что орудия имели деревянные установки, без подъемного и поворотного механизмов и наводились "ганшпугами" Самой большой являлась носовая 6-дюймовая пушка, из которой стреляли со всякими предосторожностями и за всю кампанию делали один или два выстрела, чтобы показать кадетам, как стреляет такое сложное сооружение. Когда она заряжалась, всех гнали подальше, а комендор отходил на длину шнура, который предусмотрительно надвязывался. Артиллерийский офицер командовал "пли", комендор дергал шнур, и мы все, стоявшие сзади, с замиранием ждали какого-то ужасающего грохота. Но часто, ничего не следовало, так как происходила осечка, и только после повторения всей церемонии наконец старушка выпаливала, сильно отскочив назад и иногда соскочив с салазок. Весь бак покрывался густым дымом от черного пороха, так что при отсутствии ветра долго ничего нельзя было разобрать, но зато старик артиллерийский офицер ходил с видом именинника — "что, мол, видели, как выстрелила".

Управление этой исторической артиллерией было вверено старому офицеру корпуса морской артиллерии, который плавал на "Пожарском" чуть ли не с его постройки и, казалось, так свыкся с ним, что убери его — он обязательно помрет За своими пушками он любовно ухаживал и, наверное, в тайниках своей души считал более полезными, чем современные орудия.

Было на "Пожарском" и еще несколько достопримечательных личностей. Среди них два чиновника, выслужившихся из матросов, — шкипер и артиллерийский содержатель. Еще в давно прошедшие времена такие чиновники получали на флоте прозвище "петухов" и жили в особой кают-компании, которая соответственно и называлась "петушиной ямой" На "Пожарском" она помещалась под офицерской кают-компанией и, так как была уже за броневым поясом, не имела бортовых иллюминаторов, и свет попадал через узкий и глубокий, как колодец, световой люк. Конечно, среди нас находились озорники, которые не забывали поддразнивать ее обитателей, крича. "Петухи, хорошо ли вам там", или подражая петушиному "ку-ка-ре- ку" Этих двух чиновников никогда не было видно на палубе, и только по праздничным дням, после обедни, во время торжественного поздравления командиром всего экипажа они вылезали на шканцы и становились на левый фланг офицерского фронта. Причем одевались в очень коротенькие сюртучки и какие-то удивительной формы треуголки, на которые мы всегда заглядывались и находили, что как они, так и сами их обладатели, поросли мохом.

Находилось на "Пожарском" и еще одно замечательное лицо — это боцман по фамилии Рыба. По происхождению он был цыган и, без сомнения, представлял редкий случай, когда человек его национальности так привык к флоту, что остался на сверхсрочную службу и сделался дельным моряком. Он пользовался большим авторитетом как среди офицеров, так и матросов, а следовательно, и мы прониклись к нему большим уважением. Рыба был огромного роста, плечистый, с красивым, смуглым лицом, выдававшим его происхождение. Всегда спокойный и самоуверенный, он знал корабль вдоль и поперек, кажется, каждый винтик и заклепка были ему знакомы, недаром он проплавал на нем лет тридцать. Никто, кроме него, не мог так быстро управиться с уборкой якоря, чрезвычайно сложной на "Пожарском", благодаря тараннообразному носу, огромным, адмиральской системы деревянным штокам и ручному шпилю, на который для выхаживания якоря приходилось ставить чуть ли не всю команду Рыба помнил, как "Пожарский" ходил еще под парусами и совершал заграничные плавания, и оттого отлично знал сложные парусные маневры, которые теперь уже отходили в вечность.

Последней достопримечательностью был старший судовой механик, тоже старого закала, сохранившийся с тех пор, когда механики еще только вводились на флот с переходом на паровые суда. Офицеры-парусники их встречали недружелюбно, как первых вестников исчезновения парусного флота. В довершение к этому, механикам не дали офицерских чинов, и они имели чиновничьи погоны. Кроме того, они были не дворянского сословия, как строевые офицеры, и все это ставило их даже ниже другой "черной кости" на флоте — офицеров корпуса штурманов и корпуса артиллерии. Механиков прозвали "сапогами" и "вельзевулами", и эти прозвища дошли и до нас. Мы сейчас же стали изощряться в этом направлении, спуская на веревке в машинный люк сапог или крича туда, "вельзевул".

Старший механик был человек раздражительный, по-видимому, очень обидчивый и не любивший строевых офицеров, оттого он болезненно реагировал на наши издевательства, а это только подзадоривало. Его тронковая машина, с горизонтальными цилиндрами, нам казалась таким курьезным сооружением, что мы не могли не подтрунивать над ее ходом. Еще бы, раньше чем начать работать она забавно скрипела и как-то особенно пыхтела. Вся кадетская палуба наполнялась паром противного запаха, и мы начинали ругать "вельзевула", "портящего" воздух.

Из числа лиц, назначенных на кампанию, особенно отличался судовой священник — иеромонах, так как тогда на флот назначалось только черное духовенство. Неизвестно, по каким соображениям это делалось, оттого ли что считалось, что служить на флоте небезопасно, или же места на кораблях были не доходными, или, наконец, оттого что в дальние плавания приходилось уходить на долгие сроки. Наш иеромонах, бывший гусарский вахмистр, по возрасту совсем не старый, был весьма компанейским и веселым человеком. Общество офицеров по старой привычке продолжало его смущать, но зато с кадетами он чувствовал себя превосходно и по вечерам приходил на бак беседовать. Мы живо с ним подружились, но подшучивали над его серостью. На корабль он попал первый раз в жизни и всему удивлялся, но в то же время и интересовался. Как-то мы в шутку ему предложили пробежаться на саллинг, т е. влезть по вантам до самой верхушки стеньги. Там имелась площадка для удобства работы во время спуска брам-рей, брам-стеньги и постановки парусов, и мы любили на ней сидеть и любоваться открывающимся видом. Каково же было наше удивление, когда батюшка, совершенно не смущаясь, поднял полы своего подрясника и пустился вдогонку за нами, долез до саллинга и благополучно спустился вниз. Должно быть, это был редкий случай, что священник отважился на такое путешествие.

Но, к сожалению, наша дружба не ограничивалась беседами, анекдотами и прогулками, и батюшка, пользовавшийся полной свободой съезда на берег, оказался использованным для провоза на корабль спиртных напитков. На это он охотно пошел, так как сам любил выпить, и в больших карманах его рясы удобно помещались бутылки с ромом и коньяком, совершенно не выдавая своего присутствия. Однако в конце концов это его и погубило. Пока "питие" происходило в будние дни, старший офицер терпел несколько легкомысленный вид "бати", но раз тот не рассчитал и слишком приналег в субботу, перед всенощной. Благодаря этому во время служения немного покачивался и даже раз споткнулся с кадилом о какой-то предательский обух так, что чуть не упал. Этого уже нельзя было не заметить, и все обратили внимание, а командир на следующий день его пригласил и посоветовал, как можно скорее списаться с корабля, что он и не замедлил сделать.

В этом году на "Пожарском" плавал не только весь выпуск, но и те кадеты, которые были еще приняты дополнительно в роту, в числе около шестидесяти человек. Такие дополнительные приемы в 1-ю роту происходили уже третий год, ввиду необходимости увеличить количество выпускаемых офицеров. Это обычно были молодые люди более солидного возраста, чем мы и положительнее нас, так как поступали они, окончивши уже сухопутные корпуса, гимназии, реальные училища, и даже имелись такие, которые шли с первого или второго курса университетов. Оттого ли, что они приходили с совершенно иным складом мыслей, или потому, что нарушали нашу сплоченность, но как другие выпуски, так и мы встретили их довольно враждебно, и за ними прочно установилось прозвище "нигилистов" Это прозвище так привилось, что даже они сами, желая иногда указать, что поступили в Корпус не в младшую роту, говорили: "Мы из нигилистов" Но, впрочем, эта вражда была скорее наружной и первые месяцы, потом все привыкли друг к другу, и только изредка вспыхивали ссоры, и старые кадеты устраивали потасовку какому-нибудь новичку, который по наивности вел себя слишком неуважительно с настоящими кадетами. Или какой-нибудь бывший студентик, штатский до мозга костей, первое время выглядел так несуразно в форме, что невольно возбуждал против себя насмешки, но и к такому скоро привыкали и даже очень любили впоследствии.

Вообще, как я уже упоминал выше, в Морском Корпусе совершенно не было жестоких традиций, как это наблюдалось в некоторых сухопутных корпусах и училищах. С узковоенной точки зрения, может быть, это было скорее недостатком, чем достоинством, так как такие традиции способствуют военному воспитанию, но зато из нас не выходили офицеры с узкими взглядами, которые свысока относились ко всем другим профессиям. Смягчению наших нравов также в значительной степени способствовало и то, что в Морском Корпусе уделялось больше внимания наукам, чем в сухопутных училищах.

Батарейная палуба, куда нас втиснули, была довольно вместительной, но 140 человек помещались с трудом. В особенности это чувствовалось ночью, когда приходилось пробираться на вахту, через спящих вповалку и висящих в койках. Хорошо еще, что летнее время давало возможность держать ночью открытыми полупортики, иначе воздуха совершенно не хватало бы.

Много неприятностей доставляла все неналаживавшаяся кормежка, которая так все время и оставалась из рук вон плохой. Как мы ни выражали неудовольствия, как ни меняли артельщиков, но ничего не помогало. По-видимому, весь секрет заключался в поваре, а его заменить во время плавания было трудно. Но как было ни злиться, когда после рангоутных или шлюпочных учений мы, голодные как волки, усаживались за столы и вместо нормальной пищи получали отвратительный суп и полусгоревшие котлеты, которых еще часто и не хватало. Конечно, тут поднималась целая буря негодования, и нам хотелось поколотить всех: и повара, и артельщика, и буфетчика и ни в чем не повинных дневальных.

Само плавание в эту кампанию было настоящим. Отряд все лето совершал совместные переходы по Финскому заливу и Балтийскому морю, так что удалось повидать и осмотреть целый ряд новых портов. Ревель, Гельсингфорс, Либаву и другие. Эти переходы нас очень занимали и стушевали все неудобства, которые приходилось терпеть в отношении жизни на корабле.

Однажды отряд попал в довольно свежую погоду на переходе между Балтийским портом и Либавой. Качка началась ночью, и мы даже не сразу разобрали, что происходит, и только тогда поняли, когда некоторые почувствовали себя плоховато и утром с трудом вылезали из коек. Я пока еще крепился и чувствовал себя довольно бодро, но когда дело дошло до еды, то, увы, аппетита не оказалось. Впрочем, мы винили "вельзевула", который по обыкновению напустил в палубу мятого[* Отработанного] пара, и этот запах смешался с противным запахом горелого машинного масла.

Свободные от вахты почти все время проводили на верхней палубе, на свежем воздухе, где было легче переносить морскую болезнь и делать вид, что чувствуешь себя превосходно. Только немногие никакого престижа соблюдать не могли и валялись на палубе, изредка, выражаясь морским языком, "травя канат до жвака галса".

Качка длилась почти до самого входа в аванпорт порта Императора Александра III, а так как наши суда были чрезвычайно тихоходными, то мы плелись добрые сутки. Что и говорить, это для нас оказалось отличным уроком, и мы получили представление и о неприятных сторонах морской службы. Среди вновь поступивших оказался один, который так испугался укачивания, что, когда отряд пришел в Ревель, воспользовался тем, что его отпустили на берег, и без лишних слов укатил в Петербург Так как в своей план он решительно никого не посвятил, то начальство очень испугалось и подняло на ноги всю полицию в Ревеле, предполагая, что с ним произошел несчастный случай, и только через несколько дней его родители известили, что он благополучно вернулся к ним.

Большинство кадет из кожи лезло, чтобы показать, что не укачиваются, так как считали это позорным для моряков. Последнее имело и хорошие стороны, так как главное условие при качке — не распускать себя и заняться какой-нибудь работой, тогда гораздо легче с качкой освоиться. Недаром же опытные боцманы парусного флота, чтобы выучить молодых матросов, безжалостно выгоняли их линьками на верхнюю палубу и заставляли ее скоблить, а то и посылали пробежаться на марс. Несчастные жертвы, боясь не исполнить приказание, лезли по вантам, судорожно цепляясь за них, так как на качке легко сорваться и оказаться за бортом. Благодаря такой операции быстро проходила морская болезнь, и они исцеленными спускались на палубу Конечно, такой способ надо считать самым радикальным, хотя и несколько жестоким, и никакие лимоны, пилюли и т д. не могут так основательно помочь. Правда, есть исключительные организмы, которые никогда не привыкают, но этим уже приходится выбирать какую-либо другую карьеру.

За эту кампанию и наше морское образование значительно продвинулось вперед, и мы не только познакомились с морем, но и изучили довольно основательно различные отрасли морского дела и чувствовали себя совсем моряками.

Я с удовольствием замечал, что все неприятности и неудобства, с которыми пришлось встретиться на первых порах, не только меня не расхолаживают к морской службе, но, наоборот, все более увлекают На "Пожарском" же было отчего разочароваться — неудобства скученной жизни, чрезвычайно примитивные ее условия, отвратительная еда и в придачу пренеприятные командир и старший офицер.

Оба этих главных лица на корабле были невероятные крикуны и ругатели. Их ругань доходила до виртуозности, когда они входили во вкус. Мы, с непривычки, слушали их с раскрытыми ртами и поражались их изобретательности. Старший офицер был добрый человек и только досаждал тем, что отовсюду нас гонял и постоянно кричал, что мы всем мешаем, хотя казалось бы, что и весь-то отряд существовал только для кадет и что чем больше мы будем "всюду совать нос", тем большему научимся. Кроме того, была у него еще привычка ловить кадет по корабельным закоулкам, куда мы забирались, чтобы избежать занятий или церковных служб.

Командир же был сухой и педантичный господин, необыкновенно придирчивый, особенно на вахтах. Правда, это приносило нам пользу, но хотя бы он это делал немного спокойнее, а то из-за всякого пустяка поднимался крик, и так долго шло отчитывание, что решительно не хватало терпения. Но с кадетами он все же стеснялся и не позволял себе прибавлять обидных эпитетов, с матросами же было другое дело, и на них сыпалась отборная ругань, от которой не могло не коробить. Особенно доставалось рулевым, которые, по его мнению, не правили, а "играли на балалайке".

Доставалось также и старшему штурману лейтенанту В. Это был корпусный офицер, прозванный "шишкой", человек спокойный, но относившийся к своим обязанностям довольно-таки небрежно. Командир во время походов к нему постоянно приставал с вопросом: "Где наше место", этим делая намек, что тот должен чаще проверять место корабля. Однажды В. находился в штурманской рубке, а командир ходил по верхнему мостику и, по-видимому, уж очень извел его своими докучливыми вопросами. На вновь повторенное: "Где наше место" В. раздраженно крикнул "В рубке" Командир страшно рассердился, и им пришлось расстаться.

Это плавание также закончилось экзаменами, гонками и возвращением в Кронштадт, откуда мы разъехались в обычный отпуск.