Глава 1

Ровно в восемь по местному времени на Мехрабадском аэродроме приземлился рейсовый авиалайнер, совершивший полет по маршруту Каир — Тегеран. Из него вышел богатый араб Камаль Салам в сопровождении иранца Али Мохаммеда Барати. Они намерены были посетить священный город Кум, чтобы поклониться гробнице Фатимы, а затем проследовать к святилищу имама Резы в Мешхед. Вторую часть пути паломники собирались совершить по дороге, огибающей Деште-Кевир с юга и востока, чтобы иметь возможность проведать в Тебесе дальнего родственника Али.

В аэропорту паломники взяли такси и направились на железнодорожный вокзал. Через Кум шли два поезда: Тегеран — Хоррам-шахр и Тегеран — Бендер-Аббас До Кума поезд добирался чуть ли не три часа, и паломники, посоветовавшись, не стали торопиться, и взяли два билета на вечерний поезд. Впереди у них был целый день, и они решили посвятить его осмотру достопримечательностей Тегерана.

— Веди меня, Камаль, — попросил Али. — Я хочу посмотреть, хорошо ли ты знаешь Тегеран.

— Пожалуй, тут трудно заблудиться, — Рэмбо посмотрел на высокие трубы кирпичных заводов, над которыми нависли слоистые облака темно-серого дыма, и повернул от них к северу.

Они прошли десятки постоялых дворов, караван-сараев, авторемонтных мастерских, гаражей под открытым небом, маленьких базарчиков, где можно было купить все — от рваных носков до нейлоновой рубашки. На каждом углу в ларьках, на подносах, в ящиках, корзинах, стоящих на мостовой и на тротуаре, продавали зелень и фрукты, вяленое мясо и вареный рис, лепешки и бобы — самую нехитрую и самую дешевую еду в столице. Но чем выше они поднимались к центру города, тем чище, свободнее и шире становились улицы. Незаметно исчезли уличные торговцы, перестали попадаться вьючные ослики, исчезла шумная разноголосица. Нескончаемыми рядами потянулись магазины и солидные лавки, занимающие все первые этажи зданий.

Только к полудню они вышли к центру города, туда, где пересекаются улицы Надери и Истанбули. А еще выше, взбираясь по склонам Эльбурса, громоздились, блестя стеклом и металлом, высотные дома, занятые офисами, магазинами, кафе. Там были расположены самые роскошные гостиницы "Хилтон", "Ванак", "Майами" Туда не ходили двухэтажные дизельные автобусы, из-рыгающие клубы чада и смрада. В ту сторону проносились "мустанги", "мерседесы-автоматики", "импалы" да небольшие такси марки "пейкан", окрашенные в ярко-оранжевый цвет. Там, на склонах Эльбурса, в тени платанов и кленов нашли себе место посольства иностранных государств.

Рэмбо пытался обнаружить какие-нибудь приметы исламской революции — митинги, возбужденные толпы людей, погромы или стычки, но ничего этого не увидел. Дважды им попадались на глаза открытые грузовики, в которых стояли во весь рост вооруженные люди в гражданской одежде. Но они ни у кого, как заметил Рэмбо, не вызывали никакого интереса. Да еще ему бросился в глаза красочный плакат, приклеенный к стене какого-то государственного учреждения. На нем был изображен аятолла. Он стоял на вершине горы с распростертыми руками и изгонял дьявола-шаха. Шах в черном развевающемся плаще, с копытами на ногах и маленькими рожками послушно улетал прочь. Его лицо не выражало никаких чувств — видимо, было добросовестно срисовано с портрета шаха. И эта мирная обстановка с базарчиками и магазинами, с деловито снующими машинами, заполнившими улицы, со спешащими по своим делам людьми выбила Рэмбо из того состояния собранности и готовности к действию, в котором он прилетел сюда. Он не знал, кто его враг, кто — друг, — никто на него просто не обращал внимания. Его задевали, толкали, затирали в уличной толпе, и он кого-то задевал и толкал, но это было обычной суетой, где и сам он совершенно ничем не выделялся.

В какой-то момент Рэмбо даже показалась забавной эта игра в паломничество. Где-то, на другой стороне земного шара, серьезные умные люди месяцами разрабатывают масштабную операцию, в которой задействованы тысячи людей, оснащаются новейшей техникой боевые вертолеты в Омане и мощные "Геркулесы" под Каиром, где-то на плато Колорадо сотня "зеленых беретов" в тридцатый раз штурмует макет американского посольства, сам он, Рэмбо — Камаль Салам, уже в центре надвигающихся событий, а деловые и спокойные тегеранцы словно заранее демонстрируют свое пренебрежение и к нему, и к тем, кто стоит за ним. Может быть, пока они добирались сюда, президент переборол свое упрямство и заложники были отпущены? Но газеты ничего не сообщали об этом. Может, не успели?

— Мы не опоздали с тобой, Али? — спросил он.

— Почему ты так подумал?

Рэмбо выразительно посмотрел по сторонам.

— Ах, это! — улыбнулся Али. — То, что ты ожидал увидеть, длилось совсем недолго. А потом все опять стало так же, как и сто, и тысячу лет назад. Слава Аллаху, мы не Европа. Пойдем перекусим, а потом поднимемся до самой красивой улицы города.

— Пехлеви, — подсказал Рэмбо.

Ты не останешься без работы, Камаль, — засмеялся Али. — В крайнем случае попытаешься устроиться гидом в "Интурист".

Они зашли в прохладное полупустое кафе, съели по тас-кебабу — рагу из мяса, лука и картофеля, запили дугом и снова вышли на душную оживленную улицу.

— Дуг нужно готовить самому, — сказал Рэмбо. — По своему вкусу: больше сыворотки, меньше — воды. Думаю, здесь не пожалели воды.

— А там я для тебя не жалел сыворотки, — усмехнулся Али. — И не забывай, что здесь вода ценится дороже сыворотки. Ты еще, может, вспомнишь об этом.

Они поднялись по улице, и тут, сразу за поворотом, Рэмбо увидел кирпичную стену красно-желтого цвета, у которой толпилось несколько сот человек. Он сразу узнал эту стену и торчащие из-за нее обрубки серых цементных построек. Макет посольства на плато Колорадо, пожалуй, ничем не отличался от его натуры.

Рэмбо с Али прошли за угол и увидели, что и там стоит толпа. Скорее всего, люди окружали посольство со всех сторон. Они лениво переходили с одного места на другое, словно пытаясь найти щель, через которую можно было бы заглянуть внутрь. Но забор в несколько кирпичей толщиной не позволял удовлетворить их любопытство, и тогда они отпускали в адрес "шпионского гнезда" ядовитые реплики и уходили. Их место сразу же занимали другие. Видимо, здание американского посольства стало для многих таким же местом паломничества, как и какая-нибудь шиитская святыня. Только здесь не молились, а проявляли обычное человеческое любопытство: ну как же, быть в Тегеране и не сходить посмотреть на "шпионское гнездо"!

Рэмбо протиснулся с Али к воротам и увидел тех самых "отважных мусульман", которые не подчинялись ни правительству, ни самому аятолле. Их было не менее трех десятков — чернобородых и бритых, волосатых и лысых, толстых и тощих. И среди них Рэмбо не приметил ни одного, кто выделялся бы военной выправкой. И вместе с тем все эти студенты, торговцы, ремесленники пытались придать себе грозный вид, широко растопырив ноги и крепко сжимая в руках автоматы. Их остекленевшие взгляды были устремлены прямо перед собой, но они, казалось, ничего не видели.

Рэмбо тоже было интересно посмотреть, что там — за забором. Ведь должны же они когда-нибудь открывать ворота! И ему повезло. Вдруг толпа заколыхалась, и его оттеснили с Али в сторону. Рэмбо оглянулся и увидел грузовик с моджахединами. Машина остановилась у ворот, борта ее с громким стуком упали, и моджахедины, спрыгнув на землю, быстро образовали вокруг неё кольцо. В кузове остался стоять маленький толстый бородач в распахнутой на груди черной рубашке. У его ног бугрились три целлофановых мешка.

— Мусульмане! — крикнул толстяк хриплым голосом. — Эти люди, — он указал носком ботинка на мешки, — пытались освободить своих сообщников — американских шпионов. Аллах покарал их безумием! Теперь они здесь, и вы их видите. Такой же конец ожидает всякого, что посягнет на волю народа. Воля народа — воля Аллаха!

Раздался восторженный вопль толпы, и она колыхнулась.

— Но мы не жестоки, — продолжал толстяк. — Мы оставим эти трупы на ночь презренным шпионам, — пусть они совершат над ними свой христианский обряд. А утром мы выбросим их собакам! И так мы будем поступать всегда во имя Аллаха, всемогущего и милосердного!

Толпа снова заревела, и ворота медленно открылись. Рэмбо протиснулся к машине и оказался у ее заднего борта. Он шел за охранником до тех пор, пока его не оттеснили моджахедины, сторожившие ворота. Но он успел заглянуть во двор. И то, что он там увидел, не обрадовало его: двор был полон вооруженных людей.

Рэмбо нашел в толпе Али, и они стали молча спускаться к центру города. А через два часа сели в поезд Тегеран — Хоррамшахр.

 

Глава 2

— Он здесь, саркар.

Молодой безусый страж исламской революции в зеленой рубахе нараспашку, широких темных шароварах и драных гиве, надетых на босу ногу, со скрежетом отодвинул железный засов. Он мог не подчиняться ни правительству, ни аятолле, но Фуад был правой рукой самого Абдоллы-хана, и этим сказано больше, чем надо. Если все в воле Аллаха, то его карающий меч держал сейчас таинственный и всемогущий Абдолла-хан.

— Подожди меня здесь, — Фуад вошел в котельную и закрыл за собой дверь.

С драного ватного тюфяка, лежащего на фундаменте котла, быстро поднялся заросший черной щетиной человек в помятом костюме, подошел к Фуаду и внимательно посмотрел ему в лицо.

— Кто вы? — спросил он по-персидски. — Кажется, я вас раньше не видел?

— Не видели, — покачал головой Фуад. — Можете говорить по-английски.

Фуад осмотрел котельную и подошел к толстой трубе, идущей по полу вдоль стены.

— Присядем, господин Пери? Том усмехнулся.

— К сожалению, кресла предложить не могу, — он подождал, когда сядет гость, и сел рядом. — Итак, кто же вы?

— Зовите меня просто — Фуад. Мое полное имя вам трудно запомнить, — как бы извиняясь, Фуад улыбнулся Тому. — Скажите, господин Пери, как случилось, что вы оказались в посольстве в тот момент, когда… Ну, вы понимаете, о чем я говорю.

— Я хотел обговорить свой отъезд на родину.

— Вы хотели покинуть Иран? Почему?

Неужели это нужно объяснять, господин Фуад? Том резко встал и повернулся лицом к странному гостю. — Вы так и не сказали, кто вы. Ваше имя мне ничего не говорит. Вы представляете правительство, канцелярию аятоллы или?..

— Вот именно, господин Пери, — или.

— Я так и подумал, — Том сел на тюфяк и отвернулся, показывая всем своим видом, что дальнейший разговор его совершенно не интересует. — Вы обратились не по адресу, господин Фуад. Я бизнесмен и в ваши игры не играю.

Фуад с сочувствием посмотрел на Тома.

— Напрасно вы так со мной, господин Пери. Разве я могу вас обвинять в чем-нибудь недостойном? Вы носите фамилию отца, имя которого…

— Не трогайте моего отца! — Том вскочил со своего ложа и зло посмотрел на Фуада. — Вы недостойны произносить даже его имя.

Фуад спокойно посмотрел на Тома снизу вверх.

— Разве я осмелюсь упоминать имя такого уважаемого человека? Я просто хотел сказать, что ваш отец, видимо, не останется безучастным к судьбе сына.

В глазах Тома мелькнула догадка, ему показалось, что он понял намерения этого Фуада.

— Вы говорите о выкупе? — спросил он. — Отец вам выплатит любую сумму.

— Мы не торгуем людьми, господин Пери.

— Тогда чего же вы хотите? — Том отказывался что-либо понимать.

— Господин Пери, Аллах свидетель, лично мне ничего не нужно. Я в своей жизни привык довольствоваться самым малым. Для меня всегда было достаточно, если человек сохранял чувство благодарности.

— Господин Фуад, вы можете быть уверены, что это чувство мне совершенно не чуждо. Мое воспитание…

Фуад быстро встал и выставил перед собой ладонь.

— Вы опять меня не поняли, господин Пери, — сказал он с искренним сожалением. — Ведь я вам ничего не предлагал и ничего не обещал. Не так ли?

Том хмыкнул и снова сел на свой тюфяк.

— Какой-то бессвязный разговор, — пробормотал он, и вдруг его осенило. — Послушайте, ведь за меня могут поручиться ваши же иранские бизнесмены, которые прекрасно знают меня и с которыми я до конца оставался в самых добрых отношениях. Свяжитесь с ними!

— Кого вы, например, имеете в виду?

— Думаю, одного имени уважаемого Мохаммеда Барати будет достаточно, чтобы оправдать меня в глазах правительства и общественности.

Лицо Фуада окаменело. Как же он мог забыть о Мохаммеде Барати! И теперь, когда Пери напомнил ему о нем, все стало на свои места. Фуад был так потрясен своим открытием, что стал возносить про себя молитву во имя Аллаха, великого и всемогущего, просветившего его разум и открывшего путь к земному спасению.

— Что с вами? — Том встряхнул Фуада за плечо. — Вам плохо?

— Все прошло, господин Пери, — Фуад вздохнул глубоко и улыбнулся. — Просто здесь душно. Вам нельзя тут долго находиться.

— Я тоже так думаю, — Том почувствовал, что Фуад чего-то не договаривает, и в нем стала зреть надежда. — Так что вы мне скажете о Мохаммеде Барати? — напомнил он.

— Все в руках Аллаха, — Фуад поднял голову к потолку. — Аллах всемилостив и милосерден. Господин Пери, я хотел бы, чтобы наш разговор остался между нами. Это в ваших интересах, уверяю вас И еще одно. Никому — слышите? — никому больше не называйте имя Мохаммеда Барати. Это уже не в ваших интересах.

Том удивленно вскинул голову и хотел попросить объяснений, но Фуад уже открыл дверь и, обернувшись, сказал:

— Я попрошу, чтобы вам приносили книги и газеты.

Дверь захлопнулась, и снова раздался противный скрежет засова.

— Ну и что ты скажешь, Фуад? Садись, пожалуйста, удобнее и рассказывай, — Абдолла-хан усадил своего помощника в кресло и сел напротив. — И что же это такое — Том Пери?

Кабинет Абдоллы-хана был невелик, и в нем не было ничего лишнего — стол с телефоном, два кресла, лавка вдоль стены. Пол покрывал недорогой выцветший ковер. Абдолла-хан не хотел, чтобы даже обстановка в его кабинете привлекала внимание.

— Ничего особенного, саркар, — сказал Фуад, глядя своему господину прямо в глаза. — Воспитанный интеллигентный молодой человек. Он очень огорчен, что все так получилось. Вы правы, саркар, я тоже убедился, что Том Пери не имеет никакого отношения к шпионскому гнезду. Он случайно оказался в посольстве.

— Я был изначально уверен в этом, — кивнул Абдолла-хан. — Это чистый бизнесмен, которого совершенно не интересует политика. И что же он думает о своем будущем?

— Он уверен, что все уладится, саркар. Что все недоразумения между нашими странами исчезнут, и мы снова, как и прежде, станем друзьями, — Фуад подумал и добавил: — Мне показалось, что он готов с отцом вложить в исламскую революцию любые средства, чтобы доказать свое лояльное отношение к ней.

Абдолла-хан закрыл глаза. Лицо его оставалось бесстрастным и непроницаемым. Но Фуад хорошо знал своего господина и прекрасно понимал: то, что он сейчас сказал, было главным: Ральф Пери готов выкупить сына за любые деньги. А теперь Абдоллахан, проглотив эту новость, медленно, не торопясь, переваривал ее.

— Как ты думаешь, Фуад, — спросил он наконец, глядя в глаза своему собеседнику, — исламская революция может принять от американского империалиста помощь?

— Если это будет угодно Аллаху, саркар, — Фуад наклонил голову.

— Ты прав, Фуад, все в руках Аллаха. Но я подумал вот о чем. Ведь заложников иногда убивают — чтобы поторопить события. Будет очень жаль, если это произойдет с Томом Пери. Революция от этого только потеряет. Ты согласен со мной, Фуад?

Фуад не поднял глаз.

— Мое мнение ничего не значит, саркар. Но мне было бы очень обидно, если бы Том Пери упустил возможность помочь исламской революции.

Абдолла-хан поднялся, опустив руку на плечо Фуада.

— Благодарю тебя, Фуад. Мы подумаем обо всем этом, и да поможет нам Аллах.

 

Глава 3

Рэмбо и Али вышли из вокзала города Кум на улицу, и их сразу подхватил могучий поток тысяч паломников. У Рэмбо в глазах зарябило от яркого и красочного разноцветья: кремовые чалмы из Джушегана, войлочные шапки из Бафка, велюровые шляпы из Тегерана, зеленые и желтые тюбетейки из Рафсанджана, фиолетовые ермолки из Мешхеда, кепки из Резайе, черные и серебристые папахи из Себзевара, голубые фески из Санандаджа, клетчатые деревенские платки — все это перекатывалось волнами и устремлялось туда — к центру. Здесь невозможно было заблудиться — все улицы города, переулки и закоулки, постройки и даже двери и стены были ориентированы на Священную площадь, на которой высились минареты и горели в лучах заходящего солнца купола Золотой мечети, где и находилась гробница сестры имама Резы — Фатимы.

Рэмбо и Али издалека полюбовались воротами мечети, напоминающими каменные кружева, и за Священной площадью, в окружении десятков лавок и лавчонок, увидели огромное здание гостиницы. На ее западной стороне, над входом висела вывеска: "Уповая на Аллаха", а чуть ниже — другая: "Гостиница Бахар". Два паломника вошли в дверь и сразу же попали в живительную атмосферу оазиса. Духота и суета города остались там, снаружи, а здесь царило спокойствие, во всем чувствовались размеренность и основательность.

Услужливая и внимательная администрация в мгновение ока отвела богатым гостям из Каира двухместный номер "на неопределенное время" и, пожелав им спокойного отдыха, оставила в покое. Рэмбо тут же, привалившись к двери, сел на пушистый, наверное, в три пальца толщиной ковер и посмотрел на Али.

— Я думаю, — сказал он, — нам не следует здесь задерживаться. Когда сторожевую собаку берут из конуры и кладут с собой на диван, она теряет нюх и превращается в домашнюю кошку.

— Камаль, — засмеялся Али, — если бы ты не показал им свой толстый кошелек, они наверняка предложили бы тебе собачью конуру.

На это Рэмбо ничего не возразил. Никак он не мог привыкнуть к толстому кошельку!

— Пожалуй, это так, — согласился он вставая. Пойду искупаюсь.

— Я закажу обед в номер, — предупредил Али. — Майор Кэнби был прав: незачем лишний раз болтаться среди паломников. Что тебе заказать?

— Гуся с яблоками, — буркнул Рэмбо и скрылся в ванной.

Городской парк, расположенный почти рядом с гостиницей, был когда-то кладбищем. Со временем деревьев здесь стало больше, чем могил. Но, кажется, лавок и магазинов, которые окружали парк, было еще больше, чем деревьев. Здесь можно было купить такие уникальные вещи, которые не найдешь ни в одном музее мира: обломок кафеля от несуществующего мавзолея Чингис-хана, древнюю монету шаха Аббаса, отчеканенную в единственном экземпляре, кусок материи от походного плаща великого царя Кира, сандалию, утерянную праведным халифом Омаром, и многое-многое другое, что или представляло историческую ценность, или свидетельствовало о высоком искусстве предков.

Тут же, чуть в стороне, гудел, точно шмелиный рой, базар. В его узких проходах смешивались все запахи — кардамона и розовой воды, сэдра и хны, влажной земли и свежей зелени, кипящей лапши и жареной баранины. И только тяжелый кислый дух, которым тянуло порой из рядов валяльщиков войлока, портил общее впечатление.

В мастерской Ага-Махди валяли войлочные шапки. Сам хозяин, потерявший несколько лет назад глаз, с годами стал бояться ослепнуть совсем и переложил работу на двух своих помощников. Ага-Махди не был разговорчивым собеседником и все свое время проводил в задней комнате за пиалой крепкого душистого чая.

Сегодня он еще не успел заварить чай, как к нему вошел один из помощников.

— К вам гость, баба, — сказал он и, помолчав, добавил: — Говорит, что старый знакомый.

— Как его зовут? — спросил Ага-Махди недовольно.

Он не любил гостей, а старых знакомых у него уже не осталось: одни умерли, другие разъехались, третьи пропали, а многих он и сам бы не хотел видеть.

— Он говорит, что вы его узнаете сами, баба.

Ага-Махди засопел, но ничего не оставалось делать, — не отказать же человеку в гостеприимстве!

— Ладно, — сказал он ворчливо, — зови. И принеси мне еще одну пиалу.

Помощник вышел и сразу же возвратился с гостем и пиалой в руке. Он поставил пиалу на кошму перед хозяином и плотно прикрыл за собой дверь с другой стороны.

— Мир дому твоему, Ага-Махди. Да продлит Аллах твои годы. Ты совсем перестал видеть, что не узнаешь меня?

На Ага-Махди смотрели из-под черных сросшихся бровей темные, чуть навыкате, глаза. Голова валяльщика затряслась, и он чуть не опрокинул медный чайник, пытаясь быстро подняться на ноги.

— Велик Аллах и милосерден! Господин…

— Просто Али.

Али помог войлочнику сесть и опустился рядом с ним.

— Значит, узнал, — улыбнулся Али. — А мне так бы не хотелось, чтобы ты потерял память. Ведь это очень плохо, когда человек теряет память. Верно, Махди?

— Верно… Али. Это плохо… Это хуже, чем потерять глаз.

— Хуже, Махди, намного хуже. Но, слава Аллаху, я рад, что ты ничего не забыл.

Разве мог Ага-Махди забыть, как шакалы из САВАКа выворачивали ему суставы, а потом, отчаявшись вытрясти из него золото, взяли да и выкололи ему глаз. Да еще и смеялись при этом. Лишиться бы ему тогда и другого глаза, если бы не подоспевший Али Мохаммед Барати. Он был тогда большим человеком в САВАКе, и он сохранил Махди второй глаз, а может, даже спас от смерти. Он убедил Махди, что чем заниматься рискованной контрабандой золота в Пакистан, гораздо выгоднее и безопаснее работать на САВАК. И он даже не спросил о золоте, из-за которого эти шакалы лишили его глаза. "Если оно у тебя действительно есть, — сказал он тогда, — пусть остается у тебя. Золото всегда может пригодиться" И оно пригодилось Махди. На него он купил себе мастерскую, нанял двух работников, а на его счету в сберегательной кассе было достаточно денег, чтобы не беспокоиться за свою старость. И счет этот постоянно увеличивался с тех пор, как он стал не пробираться в Пакистан горными тропами, а ездить в первоклассных вагонах с заграничным паспортом. У него и сейчас по ту сторону границы достаточно друзей, которые могли бы… Они многое могли — его друзья. Али знал об этом лучше других, и он вспомнил о нем, конечно же, не потому, что шел мимо.

Ага-Махди налил гостю чая и пододвинул поближе блюдо со сладостями.

— Сколько же мы не виделись, Махди?

— И не говори, баба, — сокрушенно помотал головой валяльщик. — Годы, как вода. И силы еще есть, да к чему их приложишь? Ох, баба, как меняются времена!..

Али понял Махди и не стал оттягивать время. Ради денег Махди и сейчас перейдет хоть десять границ по горным тропам.

— Времена меняются, люди остаются, — сказал он, прихлебывая чай. — Я рад, что ты жив-здоров и ничуть не изменился. Кого видишь из старых друзей?

Ага-Махди помолчал, собираясь с мыслями. Сейчас такое время, когда лучше не видеть никого. И чтобы тебя поменьше видели.

— Али, — сказал он, — ты помог, когда мне было совсем плохо, я всегда помогу тебе. Скажи сразу, кого бы ты хотел видеть?

— Фуада.

— Когда?

— Сегодня.

— Ты его увидишь, если только он в Куме.

— Найди его в Тегеране, Ширазе, Мешхеде, где хочешь, и привези сюда. Я должен его видеть.

Ага-Махди придвинулся к Али поближе и наклонился к нему.

— Скажи, Али, времена могут снова измениться?

— Все в руках Аллаха, Махди.

Ага-Махди вздохнул и провел пальцами по лицу.

— Поистине Аллах велик и всемогущ. Где бы ты хотел встретиться с Фуадом?

На Священной площади у ворот мечети в полдень. Если не придет он, приходи сам.

Али вынул из кармана и положил на кошму два золотых пехлеви.

— Это тебе на такси, Махди. И не жадничай — получишь еще. Ага-Махди быстро накрыл ладонью деньги и уперся единственным глазом в поднимающегося Али.

— Я найду его под землей, Али.

— Ты мне еще понадобишься, Махди, может, я попрошу тебя о чем-нибудь. Но может случиться и так, что к тебе придет араб из Каира. Ты сделаешь для него все, что сделал бы для меня. Ты хорошо понял, Махди?

— Аллах свидетель, я отдам за тебя последний глаз, Али.

— А я найду тебе тогда до конца дней твоих трех поводырей. Да продлит Аллах годы твоей жизни!

Рэмбо медленно ходил по базару, угощаясь халвой, сладкими лепешками с орехами, вяленым инжиром, и не сводил глаз с мастерской Махди. Время шло, но Али не появлялся. Рэмбо уже стало плохо от всех этих восточных сладостей и от дуга, который он поглощал в неимоверном количестве. Наконец Али вышел и направился в сторону городского парка. Рэмбо, с трудом отбившись от торговца, который никак не хотел отпускать его без куска брынзы, стал протискиваться сквозь толпу.

Он увидел Али у древнего надгробного камня, испещренного замысловатой арабской вязью, и подошел к нему.

— Он найдет его, — сказал Али, не отрывая взгляда от камня. — И поможет тебе, если будет нужда.

— Зачем мне его помощь? — не понял Рэмбо.

— Просто скажешь ему, что ты араб из Каира, — закончил Али и медленно пошел по тропинке.

Рэмбо шел рядом и хмурился. Через два дня он должен быть почти за триста миль отсюда — в Тебесе, в самом сердце Деште-Кевира; Али должен собрать в Тегеране шахских сторонников, чтобы устроить беспорядок у посольства в нужный момент, да еще найти своего отца, а они все играют в паломников и шпионов. Он хотел высказать Али все, но вместо это проворчал:

— Не нравится мне все это. Али улыбнулся.

— Почему же? Все идет хорошо, Камаль. Ведь это Восток!

 

Глава 4

Приближался полуденный намаз. Толпы паломников стали заполнять Священную площадь, вливаться узким ручейком во внутренний дворик мечети. Али стоял у левой колонны ворот и внимательно разглядывал расставленный тут же под парусиновым навесом бронзовый и медный товар чеканщика — кувшины, чаши, блюда, подсвечники. В былые времена они всегда встречались с Фуадом здесь — у левой колонны, рядом с открытой лавкой чеканщика.

С минарета раздался резкий высокий голос муэдзина, призывающий правоверных к молитве. Толпа рухнула на колени. Опускаясь на молитвенный коврик, Али задел локтем соседа и невольно скосил глаза: рядом был Фуад.

Али никогда еще не молился так истово и горячо. Именно сейчас, в эти минуты, он понял, что его ждет удача, что он найдет своего отца, и они с Камалем освободят и спасут Тома Пери. Он не мог объяснить себе, откуда вдруг пришла к нему эта уверенность, что породило ее, но он плечом касался плеча Фуада и через силу сдерживал в себе охватившую его радость. Ведь Фуад мог и не прийти. Но он пришел! И если он сейчас здесь, значит, он с Али!

— Иди за мной, — тихо сказал по-арабски Фуад, поднялся и пошел в сторону городского парка.

Али оглянулся, увидел недалеко от себя Камаля и, улыбнувшись, кивнул ему.

В дальнем конце парка стояла старая чайхана. К ней и направился Фуад. Но когда Али ускорил шаги и вошел в чайхану, то увидел, что Фуад уже выходит из нее с другой стороны. Он догнал его за густыми кустами жимолости и барбариса, в зарослях фисташника.

— За нами следят, — тихо проговорил Фуад и прислушался. — Кто?

Но Фуад приложил палец к губам и вытянул шею, пытаясь что-то рассмотреть сквозь кусты.

— Кажется, афганец, — сказал он тихо. — А может, араб. Я заметил его еще у мечети.

Али чуть не рассмеялся. Он раздвинул кусты и негромко позвал:

— Камаль, где ты?

— Я здесь.

Али и Фуад от неожиданности вздрогнули и обернулись — Рэмбо стоял сзади и спокойно смотрел на них, испытывая полное удовлетворение. Если уж этот Фуад так быстро вычислил его в городе, то в лесу, даже если в нем всего три дерева, ему, Рэмбо, нет равных.

— Это Камаль, — представил Али, — араб из Каира. Мы приехали с ним посетить святые места.

— Где бы мы могли поговорить? — спросил Фуад, не обращая внимания на слова Али. — Где вы остановились?

— В гостинице "Бахар". У нас отдельный номер, — уточнил Али.

— Прекрасно! В этот караван-сарай можно привести верблюда, и никто не заметит. Пошли?

Они обогнули заросли, чайхану и через парк вышли к гостинице.

— Скажи, Фуад, за тобой может быть слежка? — спросил Али.

— Нет. Абдолла-хан мне полностью доверяет и считает, что я ему доверяю тоже. Ему нельзя терять мое доверие. Проще убить меня.

— Но ведь сейчас ты все же заметил за собой слежку? Фуад улыбнулся.

— Видишь ли, Али, твой товарищ делал все для того, чтобы на него обратили внимание. Он таращил глаза то на меня, то на тебя, то озирался вокруг, будто за ним гонятся. А потом пошел за нами следом. Честно говоря, я даже не понял, что ему от нас надо. Извините, Камаль, я не хотел вас обидеть, — он взял Рэмбо за локоть и легонько сжал его. — Не обижаетесь?

— Но ведь и в роще вы вели себя, как малолетние скауты, — сказал Рэмбо.

— Сдаюсь! — засмеялся Фуад. — Значит, мы в расчете.

Ему сразу же понравился этот простодушный "араб из Каира" с английским акцентом. Рэмбо тоже понравилась искренность Фуада. Ну, а что касается Али, то ему было приятно, что его друзья быстро нашли между собой общий язык. Так они и вошли в обитель покоя и комфорта — веселой компанией праздных молодых людей, "уповающих на Аллаха".

Когда было съедено по челоу-кебабу и по хорошему куску брынзы, когда был выпит кувшин холодного дуга и обговорены все новости Старого и Нового света, наступила пауза. Та пауза, которая всегда отделяет пустую малозначительную беседу от того разговора, ради которого и собирается застолье. В эту паузу каждый уступает другому возможность начать разговор первым. И здесь уж все зависит от степени взаимного доверия.

Рэмбо никогда не был дипломатом, поэтому чувствовал, что его время не наступило — он выйдет на сцену тогда, когда у актеров кончатся все реплики и настанет момент действовать.

Фуад не считал себя вправе начинать с вопросов — это могло сразу же вызвать подозрительность. А ему хотелось сохранить ту искренность в отношениях, которая только что зародилась, и растерять которую было бы непозволительно.

И Али почувствовал, что пока не начнет он, пауза будет длиться до бесконечности. Ему ничего не оставалось, как начать разговор первым.

— Фуад, — сказал он, тщательно подбирая слова, — мы не виделись с тобой два года. И каких года! За это время в стране произошли такие события, что…

— Не знаешь, кому верить, а кому — нет? — перебил его Фуад. — Я не обижаюсь на тебя, Али. Ты, конечно, прав. Раньше я служил шаху, теперь — его злейшему врагу аятолле. Ты тоже раньше служил шаху, но я не знаю, кому ты служишь сейчас. Судя по тому, что ты приехал с американцем, можно предположите, что теперь ты служишь Штатам?

Рэмбо напрягся до предела. Он держал в руке стакан с дугом и так сжал его, что костяшки его пальцев побелели.

— Фуад, — мягко сказал Али, — откуда ты взял, что Камаль — американец?

Фуад грустно улыбнулся.

— Вот ты мне уже и не доверяешь. Почему же я должен доверять тебе? — Фуад, продолжая улыбаться, посмотрел на Рэмбо. — Рэмбо, скажи моему другу, кто ты.

Стакан в руке Рэмбо хрустнул, и он осторожно отпустил его. На белую скатерть потекла белая струйка дуга. Выпуклые глаза Али, казалось, вылезут из орбит. Он переводил взгляд с одного своего друга на другого и ничего не мог понять. Удивлению его не было предела. Фуад тихо засмеялся.

— Я тебя хорошо изучил, Али, и теперь вижу, что ты и в самом деле не знал, с кем приехал. А мы с Рэмбо старые друзья. Я ему уже один раз оказал услугу. В Афганистане. Помнишь, Рэмбо?

Рэмбо впился взглядом в Фуада. — Салих?!

— Наконец-то! — рассмеялся Фуад. — Я тебя тоже не сразу узнал. Ведь прошло столько времени! А потом стал вспоминать. И когда ты обошел нас в фисташковой роще, я уже не сомневался, кого мне Аллах привел встретить. Вьетнамская выучка! Мы с Ага-Махди работали тогда в Афганистане, — пояснил он все еще не пришедшему в себя Али, — и когда там появился Рэмбо, генерал Насири поручил мне узнать, что задумали американцы. Он очень обиделся на ЦРУ за то, что оно не информировало его об этом. Я стал одним из проводников Рэмбо и убедился, что он действует по собственной инициативе и ЦРУ не имеет к его делам никакого отношения. А знаешь, Рэмбо, ведь я получил за эту операцию медаль: сохранил дружеские отношения между САВАКом и ЦРУ Теперь я могу узнать, кого ты хочешь спасать здесь?

Рэмбо покосился на Али, который, кажется, еще не мог опомниться от поразившей его новости. Али не мог простить себе недомыслия. Ведь если б он еще там, на плато Колорадо, хорошенько поразмыслил, то без особого труда понял бы, что Ральфу Пери мог вызваться помочь только Рэмбо, связанный с ним по делу об американских военнопленных во Вьетнаме. Что в отдельной палатке мог жить только человек, не служащий в армии США и, стало быть, не подчиняющийся ее уставам. Но тогда ему и в голову не приходило, что судьба свела его с самим Рэмбо, о котором он был так много наслышан.

— Ты прав, Фуад, — сказал после долгого молчания Али, — я действительно не знал, с кем приехал. Теперь я знаю, и это мне придало еще больше уверенности в успехе нашего дела.

— Без меня, — сказал Фуад, — у вас вообще не может быть никакой уверенности.

Али и Рэмбо разом вскинули глаза. Фуад выдержал их взгляд и усмехнулся.

— Али, — сказал он, — я могу догадываться, зачем приехал Рэмбо, но вот зачем приехал ты, мне и догадываться не нужно — ты хочешь найти отца.

Али рванулся к Фуаду.

— И ты знаешь, где он?

— У Абдоллы-хана.

— В школе Ходжатия?

Фуад кивнул.

— Теперь вы не будете бояться, что я вас выдам, — сказал он, — и нам легче будет разговаривать.

Али, кажется, ничего уже не слышал. Он схватил руку Фуада и прижал к своей груди.

— Фуад, клянусь Аллахом, мне не хватит всей моей жизни, чтобы отблагодарить тебя за эту весть! Я знал, что Абдолла-хан не оставит отца в трудную минуту. Ведь они когда-то были лучшими друзьями. А что, отцу грозит опасность?

Фуад отрицательно покачал головой.

— Нет, Али, ему ничего не грозит и не грозило.

— Зачем же он тогда прячет его? Ведь он его прячет?

— Он запугал твоего отца. Он сказал ему, что его ищут по всему Ирану как американского шпиона и отца американского шпиона.

Али упал на диван и закрыл лицо руками.

— О Аллах, и ты не покараешь этого шакала, эту ядовитую змею! — он вскочил и непонимающим взглядом посмотрел на Фуада. — Но зачем? Зачем он это делает?

— Я думаю, он собирается ограбить его и бежать в Саудовскую Аравию. Там у него фиктивная фирма, куда он просит таких простаков, как твой отец, перечислять деньги в помощь исламской революции. И обещает за это прощение аятоллы.

— А потом?

Фуад отвернулся от заглядывающего в его лицо Али.

— Потом?.. Потом эти люди просто исчезают. Али закрыл глаза и сжал кулаки.

— Я убью его…

— Нет, не убьешь, — спокойно возразил Фуад.

— Почему? — Али шагнул к Фуаду. — Ты мне не позволишь?

— Да, я не позволю, — Фуад помолчал и добавил: — Прежде чем не спасу одного человека. А без Абдоллы-хана я не смогу этого сделать.

— Кто этот человек? — ревниво спросил Али.

— Том Пери, сын Ральфа Пери.

Рэмбо вскочил со стула, забыв о всякой выдержке.

— Он мой! Я пришел за ним!

— Я ждал, когда ты скажешь об этом, — Фуад сделал жест рукой, приглашая Рэмбо садиться. — Рэмбо, не удивляйся, что я такой всезнайка. Я действительно много знаю, но еще больше размышляю. Ведь газеты в свое время много писали о ваших военнопленных во Вьетнаме и о том, какую роль в этой истории сыграл ты и Ральф Пери. И когда я убедился, что ты — это ты, я сразу же понял, зачем ты здесь. Разве это так уж и сложно? Ведь ты Дон-Кихот, Рэмбо.

— Я не сражаюсь с ветряными мельницами…

— Это я заметил еще там, в Афганистане, когда ты спасал своего полковника. Но ты веришь в справедливость.

— Разве это плохо?

— Наверное, нет. Я просто завидую тебе, — Фуад помолчал и посмотрел на Али. — Али, ты неблагодарный человек. Почему ты не спросишь, а чего же хочу я?

— Потому что я уже знаю: ты хочешь выбраться из этой помойной ямы и заручиться в Штатах покровительством, чтобы остаток своей жизни отмываться от дерьма. И не мне осуждать тебя, потому что этого хочу и я.

— Спасибо за понимание и за откровенность, — Фуад слегка обнял Али и похлопал его по спине. — Недавно здесь был наш общий друг Кэнби. Несколько раз встречался с Абдоллой-ханом. Мне показалось, он чем-то запугивал его. Именно после отъезда майора Абдолла-хан стал нервничать и даже слетал пару раз в Саудовскую Аравию. Ну, это так, к слову. А я сейчас подумал о другом… — Фуад посмотрел в потолок, но вдруг засмеялся и махнул рукой. — Нет, я все-таки не буду спрашивать, зачем вас послало сюда ЦРУ.

— И правильно сделаешь, — улыбнулся Али. — Зачем тебе вляпываться еще и в чужое дерьмо?

Фуад пожал плечами.

— Вот и я подумал — зачем? Займемся лучше своими делами. Думаю, у нас остается слишком мало времени. Прошу садиться. Али, попроси, чтобы принесли еще кувшин дуга. Да похолоднее.

 

Глава 5

Если встать спиной к Священной площади и идти по улице на восток до тех пор, пока не останутся позади городские предместья, то перед глазами предстанет унылая и однообразная картина. Но это еще не Деште-Кевир — это ворота в Великую пустыню, отделенные от нее Кумским озером. А между городом и озером, сливаясь цветом с омертвевшей низменностью, стоит, будто приплюснутое, двухэтажное здание. Издалека оно кажется караван-сараем — долгожданным раем для уставшего путника. Но в ту сторону нет караванных троп, а путники, уповая на Аллаха, обходят это проклятое место далеко стороной. Когда-то здесь была высшая школа САВАК, выпускники которой ревниво оберегали подножие шахского трона. Если сюда привозили человека, то можно было смело сказать, что его поглотила пустыня…

Если бы эта школа стояла в городе, то в дни революции ее бы сожгли, как сожгли Лавизанские казармы ненавистных шахских гвардейцев. Но она стояла вдали от людских глаз, и она уцелела, окруженная многомильным рядом колючей проволоки. Уцелели и подсобные постройки, и небольшой аэродром, и цистерны с горючим. Разнесло лишь ветром перемен учеников и учителей.

А когда у новой власти сразу же возникла нужда в экспорте революции, то для подготовки миссионеров лучшего места нельзя было и придумать. Так школа САВАК стала школой Ходжатия. Пригодились и мрачные подвалы, о которых если и рассказывали леденящие кровь ужасы, то только шепотом — и при старой и при новой власти.

Абдолла-хан знал эти подвалы как свои пять пальцев. Во всяком случае, так он считал. Когда он только что пришел сюда, он приказал Фуаду начертить план подземелья с действующими и замурованными камерами, с явными и тайными ходами. Фуад исполнил волю хозяина, вымерив все до дюйма. Абдолла-хан внимательно изучил бумагу, запомнил все и тут же на глазах Фуада сжег ее.

— Пусть это сохранит наша память, — сказал он.

Фуад согласился, тем более что в его памяти сохранилось много больше того, чем в памяти саркара.

Мохаммед Барати не был узником Ходжатии — он был почетным гостем Абдоллы-хана и содержался в угловой комнате второго этажа с одним окном, забранным стальной решеткой. У двери со стальными запорами всегда стоял охранник, который оберегал драгоценную жизнь гостя. Никто не знал его имени. Впрочем, никому под страхом строгого наказания и не разрешалось разговаривать с ним. Но, слава Аллаху, гость и сам был молчалив и задумчив.

Каждый день Абдолла-хан навещал своего гостя, иногда даже обедал с ним. В последние дни он стал приходить к нему чаще и беседовать дольше — после того, как его навестил старый знакомец из ЦРУ майор Кэнби. В свое время Абдолла-хан имел неосторожность оказать некоторые услуги ЦРУ, о которых не знал даже САВАК. Правда, ему хорошо заплатили, но лишь после того, как он оставил в своем досье множество отчетливых следов. Кэнби невзначай напомнил ему об этом, и Абдолла-хан понял: долго это продолжаться не может. И он решил действовать.

Состояния Мохаммеда Барати было достаточно, чтобы обеспечить себе безбедное существование до конца дней своих. Но когда вдруг в поле зрения Абдоллы-хана оказался сын американского миллионера Том Пери, он понял, что шансы его могут удвоиться или даже утроиться. Можно было вывезти Тома за границу, получить за него не то чтобы выкуп, а приличную компенсацию и обрести в Штатах покровительство влиятельного человека. Но хорошенько поразмыслив, он понял и другое. Кэнби не оставит его в покое — он ему нужен здесь, в Иране, а не в Штатах. И в отместку за предательство сделает все, чтобы эту удавку на шее Абдоллы-хана затянуть до отказа. Лучше уж удовлетвориться пожертвованием исламской революции, да продлит Аллах ее годы.

— О, Мохаммед, брат мой! — Абдолла-хан вошел в угловую комнату второго этажа и нежно обнял своего друга юности. — Как ты себя чувствуешь? Как твое здоровье?

— Благодарю тебя, Абдолла, за все, но как может чувствовать себя человек, который каждую минуту…

Да-да-да, с сочувствием покачал головой Абдолла-хан. Ужасные времена, ужасные люди.

Они сели на диван и посмотрели друг на друга: Мохаммед Барати — с надеждой, Абдолла-хан — с невыразимой тоской.

— Я вижу, ты не принес мне ничего утешительного, — сказал Мохаммед.

— Увы, брат мой, — Абдолла-хан помолчал и грустно улыбнулся. — Есть одна новость. Но она не слишком утешительная. Однако свободу ты можешь получить хоть сейчас.

— Чтобы меня убили по дороге?

— Нет, брат мой. Ты меня не слушаешь?

— Прости, — Мохаммед положил руку на колено Абдоллы-хана. — Я стал рассеян. Ты говорил о какой-то новости?

— Да. Вчера аятолла объявил, что избавит от преследования всех, кто докажет свою преданность революции.

— Но чем я могу доказать ее? — удивился Мохаммед. — Я не отказываюсь от налогов, готов пожертвовать бедным, если нужно…

— Вот! — перебил его Абдолла-хан. — Аятолла, да продлит Аллах его век, призвал мусульман следовать шариату, который мы стали забывать. В истинно исламском государстве, сказал он, все богатства должны быть распределены поровну, чтобы исключить всякое неравенство среди мусульман. Он мудр, наш защитник правоверных, да сохранит его Аллах.

— Я должен отдать все? — спросил Мохаммед, заглядывая в глаза Абдоллы-хана.

Абдолла-хан вздохнул.

— Ты не должен выделяться среди других. Только этим ты можешь доказать свою любовь к истинно исламскому государству.

Мохаммед Барати опустил голову и долго сидел молча.

— Я знал, что эта весть не принесет тебе радости, — нарушил молчание Абдолла-хан и ободрил своего старого друга: — Но ты не переживай. Может, что-нибудь еще и придумаем. Да! — вдруг вспомнил он, — скоро меня переводят в Ирак с повышением. Поздравь меня, брат мой!

Мохаммеда Барати словно подбросило пружиной.

— Как? А я? Что будет со мной?

— Ах да! Бедный Мохаммед! — Абдолла-хан обхватил голову руками и закачался из стороны в сторону.

Горю его не было предела. И Мохаммед Барати, забыв о своем положении, пожалел его больше, чем себя.

— Хорошо, — решил он, — я перечислю все деньги в "Фонд исламской революции". Это будет лучше, чем мучить и себя, и других. В конце концов ведь я мусульманин и здесь моя родина.

Абдолла-хан поднялся и обнял своего лучшего друга и брата.

— Наверное, ты прав, — сказал он и вздохнул. — Все мы мусульмане, а Аллах велик и милосерден. Исполни свой долг, а я не стану мешать тебе. До вечера, брат мой.

Он вышел и спустился вниз. У двери его кабинета стоял Фуад.

— Ты ждешь меня? — спросил Абдолла-хан.

— Да, саркар. Есть новости.

— Заходи, — Абдолла-хан отпер кабинет и пропустил Фуада. — Садись, рассказывай.

Но Фуад не стал садиться.

— У нас гости, — сказал он. — Они хотят поговорить с вами, саркар.

— Кто это? — Абдолла-хан сел и без интереса посмотрел на своего помощника.

Теперь его не интересовали никакие гости. Одно дело почти разрешилось, а в успехе другого он был абсолютно уверен. Нужно лишь ускорить события. Сейчас все зависело только от него самого.

— Так что это за гости? — повторил он.

— Паломники из Каира, саркар.

Абдолла-хан удивленно посмотрел на Фуада и рассмеялся.

— Фуад, ты меня развеселил! Может, они приняли нашу Ходжатию за мавзолей, а меня — за праведного имама?

— Нет, саркар. Они прибыли от самого Кэнби.

— О, от самого Кэнби! Это, наверное, серьезно. Абдолла-хан уже освободился от страха. Аллах с ним, с этим Кэнби. Через неделю он уже будет в Мекке, по ту сторону Аравийского полуострова. А до той поры он готов наобещать посланцам майора все, что им будет угодно. Время! Сейчас нужно только выиграть время.

— Где ты их нашел, Фуад? — спросил Абдолла-хан. — И много их?

— Это они нашли меня, саркар. Думаю, в Кум заброшен десант паломников-арабов. С английским акцентом.

— Почему ты думаешь, что десант?

— Я разговаривал у мечети с некоторыми, которые показались мне подозрительными, и у всех английский акцент и выправка "зеленых беретов".

Не зря вынюхивал этот Кэнби, подумал Абдолла-хан. После его визита всегда что-нибудь случается. Неужели покушение на аятоллу? А может, его хотят выкрасть и обменять на своих заложников? Скорее всего, это вернее. И что же тогда?… Абдолла-хан заволновался.

— Сколько ты привел? — спросил он.

— Двоих, саркар, — араба и иранца.

— Где ты их держишь?

— В гимнастическом зале, саркар. Абдолла-хан поднялся и вышел из-за стола.

— Ну разве так можно, Фуад? Что они подумают о нас? Зови же их. Нет, вначале прикажи накрыть стол.

Фуад вышел, и через пять минут в кабинет Абдоллы-хана вкатили стол со сладостями, запотевшими кувшинами и бутылками пепси. А еще через минуту Фуад открыл дверь и пропустил мимо себя двух гостей в длинных аба — темных накидках.

Абдолла-хан мельком взглянул на высокого могучего араба, остановил свой взгляд на иранце, вгляделся в него, и ему стало не по себе.

— Али? — спросил он сдавленным голосом.

— Да, это я, баба, — Али наклонил голову, чтобы успокоиться и сдержать клокотавшую в нем ярость.

— Сынок! — Абдолла-хан дрожащими руками обнял Али и прижался лицом к его плечу. — Как ты вырос.

Али закрыл глаза и стал считать про себя по-персидски: "Йэк, до, се, чар, пэндж…" Он сосчитал до десяти, когда Абдолла-хан отпустил его. Еще бы немного, и он уже не выдержал.

Абдолла-хан усадил гостей в кресла, а сам с Фуадом сел на лавку.

— Велик Аллах и милосерден, — Абдолла-хан провел кончиками пальцев по лицу. — Ах, Али, ведь я тебя помню совсем еще мальчиком. Мы с твоим отцом…

— Извините, саркар, — перебил Рэмбо. Он увидел, что этого Али уже может не выдержать. — У нас очень мало времени.

Этот араб говорил по-персидски очень скверно, и Абдолла-хан решил помочь ему.

— Вы можете говорить по-английски, — сказал он. — Думаю, вам так будет удобнее.

— Благодарю, — Рэмбо с удовольствием перешел на родной язык. — Майор Кэнби очень просил вас помочь нам в одном деле. Он надеется, что вы не откажете.

— Он передал что-нибудь для меня? — спросил Абдолла-хан.

— Конечно.

Рэмбо откинул на груди аба, вынул из кармана бумажку с паролем и отдал Абдолле-хану. Тот, мельком взглянув, спокойно порвал ее, положил клочки на стол и удивленно спросил:

— И это все?

— Нет, саркар, не все. Еще он передал копию досье на вас.

— Зачем?

— На тот случай, если вы забудете о нашей безопасности.

— И что тогда? — нервно спросил Абдолла-хан.

Если с одним из нас произойдет неприятный случай, тут же досье ляжет на стол аятоллы. Ведь аятолла в Куме?

Абдолла-хан сжал зубы, и на его скулах заиграли желваки. Какая же свинья этот Кэнби!

— А если вы утеряете это досье? — не сдержал он гнева. — Что позволяет себе этот Кэнби!

— Не беспокойтесь, саркар. У наших людей в Куме три копии. Если одну потеряют, останется еще две.

Этого Абдолла-хан не ожидал. Какой-то подлый шантаж! Но ведь он еще нужен ЦРУ. Кроме него, у них никого не осталось, если не считать разбежавшихся шахских ищеек! Эти ребята из ЦРУ всегда вели себя нагло в Иране. Сейчас, пользуясь обстановкой, они удвоили свою наглость. Абдолла-хан готов был растерзать этого самоуверенного американца, сгноить в подвале, жечь огнем. Но он ничего не мог сделать и должен был теперь молча сносить издевательства этого щенка. Вот она — удавка! Он почти физически ощутил ее и непроизвольно потрогал ладонью шею.

Рэмбо не оставил без внимания этот жест и решил удавку несколько ослабить.

— Когда вы поможете нам сделать свое дело, все три копии лягут на ваш стол. Так велел Кэнби.

Слава Аллаху! И Абдолла-хан вдруг опомнился. А что, собственно, произошло? Кэнби, конечно, же, подстраховал своих людей, как считал нужным, — он за них отвечает в конце концов. Обычная работа. Просто сдали нервы, и он потерял выдержку. Не следовало бы показывать свою слабость этому бесцеремонному цэрэушнику.

Абдолла-хан взял себя в руки и улыбнулся.

— И чем же я могу вам помочь? — спросил он. — Угощайтесь, прошу вас. Али… — он вопросительно посмотрел на Рэмбо.

— Камаль, — подсказал Рэмбо.

— Угощайтесь, Камаль. Так я слушаю вас.

— Среди заложников посольства, — начал Рэмбо не торопясь, — находится человек, который не имеет никакого отношения к дипломатическому корпусу.

— А я не имею никакого отношения к заложникам, — улыбнулся Абдолла-хан.

— Я этого не слышал, — спокойно сказал Рэмбо.

— Вы мне угрожаете? — повысил голос Абдолла-хан.

— Вы правильно меня поняли, саркар, — Рэмбо слегка поклонился. — Еще одна ложь будет вашей последней ложью, — я прерву наш разговор. Мы обойдемся без вас, но вы уже не будете нужны никому, — Рэмбо помолчал и все же решил добавить для убедительности: — Не позднее чем сегодня к вечеру аятолла просто прикажет отрубить вам голову, а тело бросить собакам. Извините, саркар, за резкость. Но я знаю аятоллу — именно так он поступает с предателями. Он решительный человек, и я преклоняюсь перед ним, да продлит Аллах его годы.

Лицо Абдоллы-хана налилось кровью. Нет, не было никакой возможности освободиться от этой удавки!

— Наши люди из охраны посольства — а их там много — сказали нам, что уважаемый Фуад, — Рэмбо посмотрел в сторону Фуада, — приходил туда. К кому вы ходили, уважаемый Фуад?

Фуад даже не пошевелился. Он продолжал молча смотреть в живот Али, будто этот разговор вовсе его не касался.

— Так к кому он ходил, саркар?

— К Тому Пери, — выдавил из себя Абдолла-хан.

— А зачем?

— Об этом долго рассказывать, — нехотя проговорил Абдолла-хан.

— Постарайтесь покороче, саркар, — попросил Рэмбо. — У нас действительно нет времени.

— Пери честный бизнесмен, а такие люди еще будут нужны нашей стране, — заученно сказал Абдолла-хан. — Наши страны…

— Так вы хотели его освободить? — перебил Рэмбо.

— Мы хотели прощупать возможности.

— Это верно, Фуад?

— Саркар никогда не лжет, — сказал Фуад, продолжая смотреть в живот Али.

— И вы прощупали эти возможности? — спросил Рэмбо Абдоллу-хана.

— Том Пери готов пожертвовать любую сумму "Фонду исламской революции", чтобы доказать свою лояльность новому правительству.

— Саркар, — укоризненно сказал Рэмбо, — если бы вы не нервничали, мы давно бы обо всем договорились. Ральф Пери, со своей стороны, готов заплатить ЦРУ любую сумму, чтобы выкупить оригинал вашего досье и доставить, куда вам будет угодно.

— В обмен на Тома Пери? — спросил с нажимом на имени Абдолла-хан и рассмеялся.

Теперь он понял, кто такой этот Том Пери, если для его освобождения ЦРУ бросило в Кум целый десант "паломников" и даже готово откупиться от него, Абдоллы-хана! И он почувствовал себя хозяином положения.

— Вы думаете, иранские чиновники щепетильнее ваших — американских? — спросил он Рэмбо с издевкой. — Да если даже Том пожертвует "Фонду" все свое состояние, им-то что до этого? Они-то что будут иметь? Лично мне ничего не нужно, но что я могу предложить им?

Рэмбо начала раздражать ненасытность этого человека, но в конце концов он мог обещать ему все, что угодно, хоть Луну с неба. И он миролюбиво сказал:

— Неужели вы думаете, что Ральф Пери не предусмотрел этого?

— У меня больше нет вопросов, — развел руками Абдолла-хан.

Он был доволен. Теперь все решало время. И это время нужно ускорить. Он поднялся.

— Когда вы думаете покончить со всеми формальностями? — спросил Рэмбо.

— Доверенные лица Ральфа Пери в Тегеране и в Тебесе, — объяснил Рэмбо. — Али должен встретиться с человеком Ральфа в Тегеране, я — в Тебесе. Это не ближний путь. Вот если бы вы были столь любезны, саркар…

— Я вас понял, Камаль. Все мы заинтересованы в быстрейшем завершении общего дела. Фуад, прикажи пилоту готовиться.

— Слушаюсь, саркар, — Фуад поклонился и вышел.

Абдолла-хан улыбался. Он был доволен собой. Тяжелое впечатление от начала разговора, не предвещавшего ничего хорошего, было неожиданным образом сглажено великолепным завершением. Американцы умеют ценить своих людей, ну а он, Абдолла-хан, всегда умел еще и поднять эту цену. Но главное сейчас время, время и время! Мир так шаток и неустойчив, события так быстротечны, что тот, кто не выиграет время, не выиграет ничего.

— Когда за вами прислать самолет в Тебес? — спросил он Рэмбо.

— Через два дня.

— Почему так долго? — удивился Абдолла-хан и, махнув рукой, рассмеялся, — Извините, я задаю, наверное, лишние вопросы. А за тобой, Али, я приеду сам на машине. И дорогой мы поговорим с тобой. А нам есть, что вспомнить и рассказать друг другу, а? — Абдолла-хан рассмеялся и неожиданно оборвал себя. — Прости, сынок… Я понимаю твое состояние. Значит, о твоем отце так ничего и не слышно… Но, уверяю тебя…

— Пора, — оборвал его Рэмбо и так сжал локоть Али, что хрустнули пальцы.

Пилот уже прогревал моторы.

— Да, пора, — на лице Абдоллы-хана появилось выражение озабоченности и даже отеческой тревоги. — Фуад вас проводит. Да хранит вас Аллах.

Фуад ждал их у школы. Они прошли несколько шагов молча, и вдруг Али рванулся, но Рэмбо крепко сжал его за руку.

— Я убью его…

Глаза у Али остекленели.

— Успокойся, Али, — сказал, не поворачивая головы, Фуад. — Он не достанет твоего отца. Я обещаю тебе. Мы же обо всем договорились. Да поможет вам Аллах.

Фуад остановился и стал смотреть, как два человека в длинных темных аба, не оборачиваясь, сели в самолет, пилот включил форсаж, и в воздух поднялось густое облако грязно-серой пыли.

 

Глава 6

Пилот высадил Али на частном аэродроме у южного предместья Тегерана и взял курс на юго-восток. Уже через четверть часа полета на Рэмбо пахнуло горячим дыханием Кевира. Он, не отрываясь, смотрел в иллюминатор, пытаясь обнаружить хотя бы зеленое пятно, одинокое деревце, обжитый клочок земли — все напрасно. И это необъятное пустынное пространство напомнило ему океан. Здесь были тот же простор и безбрежность, которые лишают надежды, бесконечные гряды волн, солнечные блики, которые отражались от глянцевой поверхности солончаков, не было лишь воды. Он посмотрел вдаль, туда, где должна быть граница земли и неба, и не увидел ее — белая полоса солончаков сливалась с бледно-голубым небом, растворялась в нем, и создавалось ощущение нереальности. Существовало только космическое пространство, не имеющее ни начала, ни конца, и начисто исчезало понятие времени. Похоже, что сам Всевышний не чаще, чем раз в столетие, заглядывает в эти обширные мертвые пространства, чтобы справиться: что же в них происходит? И убедившись, что все осталось так, как было и при сотворении мира, вздыхает и в горестном раздумье вновь покидает эти места. А может, и вовсе не скорбит его душа, а напротив — тихо отдыхает в таких вот заповедниках забвения, где разрешено бродить только безмолвным духам. Никогда не проникнуть человеку в тайны Божьего Промысла…

Когда там, на плато Колорадо, он рассматривал ту часть карты, которая относилась к Кевиру, он долго не мог понять, чего в ней больше — недомыслия картографа или небрежности типографского печатника: это был просто чистый лист бумаги с разбросанными кое-где точками да заштрихованными участками в нескольких местах. Теперь он понял, что и тот, и другой выполнили свою работу даже с излишней добросовестностью. Во всяком случае, того, что было помечено на карте точками, в натуре он еще не заметил — вероятно, или было занесено песками, или оставлено людьми.

То ли виной тому был монотонный шум моторов, то ли унылый пейзаж внизу и бездонно глубокое небо вверху, но Рэмбо стало казаться, что их самолет висит на веревке, прочно прикрепленной к поднебесью, а движутся внизу волны барханов. И ощущение это было настолько реальным, что он мотнул головой, отвернулся от иллюминатора и закрыл глаза. Ему, привыкшему к мгновенной смене действий, событий, пейзажей, все это казалось кошмарным сном, спячкой наяву, затянувшимся бредом. Хуже всего было то, что он знал — бред этот не прекратится ни сегодня, ни завтра. Значит, нужно привыкнуть к этой мысли, не думать об этом, и все встанет на свои места. И Рэмбо стал думать об операции Траутмэна.

Интересно, тот, кто разрабатывал эту операцию, был ли хоть раз в Кевире? Или просто — разложил перед собой карту с точками и штрихами, раздвинул циркуль от Тегерана до побережья Омана и в середине оказался некий город Тебес. А на сотни миль вокруг — безжизненная пустыня. И стратег поставил там кружок: лучшей промежуточной базы трудно было и придумать!

А что же майор Кэнби? Ведь он недавно был в Тегеране, видел, как охраняется посольство, видел толпы людей вокруг него. Неужели ему и в голову не пришло предостеречь стратегов, убедить в бессмысленности операции, в которой могут напрасно погибнуть десятки людей? Ну, конечно, кто же осмелится перечить самому президенту!

Рэмбо посмотрел в иллюминатор: все то же. И он отвернулся.

Когда Рэмбо покидал с Али плато Колорадо, президент уже утвердил операцию "Голубой свет" и срок ее проведения.

— Я буду рад, Джони, — сказал Траутмэн на прощание, — если ты присоединишься к нам в Кевире. Но буду больше рад, если ты сделаешь свое дело раньше нас.

Что мог Рэмбо тогда ответить? Он привык действовать, сообразуясь с обстоятельствами, и поэтому всегда выигрывал в отличие от тех, кто рассчитывал на карту и циркуль. Он поблагодарил тогда полковника и честно сказал ему, что не верит в успех его операции, которая больше смахивает на бесшабашную авантюру. Но заверил, что, если у него не будет другого варианта, он, конечно же, использует этот последний шанс.

Он нашел свой вариант и верил в его надежность, как в самого себя. И чем больше он убеждался в своем будущем успехе, тем яснее представлял грядущий позор группы "Дельта", позор полковника Траутмэна. И если отменить операцию уже было нельзя, то еще можно дать ей хоть какой-то шанс на успех. В том виде, в каком ее представляли себе на плато Колорадо, она была обречена на полный провал.

Рэмбо видел толпы у посольства, видел его двор, заполненный моджахединами, и он посчитал своим долгом дать Траутмэну последний совет. Он не был уверен, что полковник изменит выверенный за полгода учений план действий. Это его дело. Но Рэмбо будет считать себя свободным от угрызений совести.

Самолет накренился, Рэмбо посмотрел в иллюминатор и замер. В первый момент ему показалось, что наконец-то он увидел мираж, или в его задремавшем мозгу начались галлюцинации: на него наплывал сказочный город с садами, рощами и настоящими пальмами. Но самолет выровнялся и пошел на посадку. Он сел рядом с дорогой в сотне ярдов от глинобитных домов городка.

Пилот сбавил обороты и обернулся.

— Тебес, саркар.

Это были первые слова, которые Рэмбо услышал от пилота. Правда, когда высаживал Али, он тоже сказал: "Тегеран, господа" Неразговорчивый народ у Абдоллы-хана.

— Благодарю вас, — Рэмбо взял сумку. — Вы сразу полетите обратно?

— Да, саркар.

— И у вас хватит горючего?

— Да, саркар.

— Да сохранит вас Аллах.

На это пилот ничего не ответил, и Рэмбо спрыгнул на землю. Он отошел в сторону и увидел под крыльями дополнительные баки. Прекрасная машина, подумал он, и обласкал ее взглядом. Самолет коротко пробежал по твердой извилистой поверхности, легко взмыл в воздух и взял курс на северо-запад.

Рэмбо вышел на дорогу и встал спиной к городу. Сверху дорога казалась тонкой извилистой линией, проведенной карандашом на чистом листе бумаги, которую легко стереть ластиком. И теперь она не выглядела внушительнее — неровная, ухабистая, она прерывалась местами, словно пересыхающая река. И сколько ни вглядывался Рэмбо вдаль, не увидел на ней никакого движения.

Где-то здесь лежала граница между двумя великими пустынями. Справа от дороги простиралась Деште-Кевир, слева — Деште-Лут. Разделение было настолько условным, что, если бы Рэмбо не знал об этом, ему не пришло бы и в голову делить это пространство на две части с разными названиями. И все же было что-то, что отличало их друг от друга. Рэмбо вгляделся внимательнее, и его взору предстала поразительная по красоте панорама.

Раскаленные солнечные лучи прожигали дрожащую сетку испарений, висевшую над хрусталем солончаков пустыни Лут, и высекали из соляных кристаллов тысячи невиданных красок. Небо в ярком солнечном сиянии казалось блеклым, сливалось с пеленой тумана над пустыней.

На западе же отражение солнца в солончаках, бледное небо над пустыней создавали такое обманчивое освещение, что казалось, будто часть этой пустынной впадины стоит перпендикулярно к крыше неба, и на ее белой стене сверкает мелкая зеркальная мозаика. В камфорно-белой глубине Кевира скользили и перемещались какие-то неузнаваемые полупрозрачные тени. Казалось, в этой картине нет ничего реального, вещественного, что зрение потеряло способность воспринимать окружающее, и воображение рисует иллюзорные образы и миражи. В состоянии, близком к галлюцинациям, Рэмбо закрыл ладонью глаза, а перед ним все стояла потрясающая картина увиденного. Не поднимая голову, он повернулся и зашагал к городу.

У окраины стоял полицейский и, как видно, поджидал его. Рэмбо подошел ближе, и полицейский радушно улыбнулся.

— Здравствуйте, господин. Я смотрел, как вы восторгаетесь этой красотой. Такого не увидишь нигде в мире — только у нас! — и без всякого перехода поинтересовался: — Господин путешествует или приехал отдохнуть?

Рэмбо объяснил, что он араб из Каира, приехал в Иран поклониться святым местам, а так как много слышал о прекрасном городе Тебесе, то решил осмотреть его, прежде чем продолжить путешествие в Мешхед, чтобы поклониться гробнице имама Резы.

Полицейский остался очень доволен объяснением Рэмбо. Но больше всего ему, видимо, понравилось то, с каким уважением отнесся паломник к его родному городу.

— О, господин, — сказал он, — вас не обманули. Тебес — самый прекрасный оазис Деште-Кевира. Это единственное место в этих краях, где растут финики и цитрусовые. Поэтому у нас бывает много иностранцев. Некоторые специально приезжают из Англии, Штатов, Франции, только чтобы отдохнуть у нас Да-да, не улыбайтесь! Вот и сейчас у нас живут две старушки-англичанки. Тебес — это шикарная гостиница пустыни! — он вдруг осекся и смущенно добавил: — Правда, гостиниц в городе пока нет. Нет и дома для приезжих. Но все это будет, господин, уверяю вас!

— Где же тогда живут гости? — спросил Рэмбо.

— Как где? — удивился полицейский. — Можно в чайхане, можно в школе — она сейчас как раз пустая, можно просто в любом саду. У нас чудесный парк Гольшан! Вы увидите, он оправдывает свое название.

— Если оправдывает, — улыбнулся Рэмбо, — тогда я и остановлюсь в этом цветнике.

— Вас проводить, господин? Это в двух шагах отсюда, — полицейский ткнул пальцем через свое плечо.

— Благодарю вас, не беспокойтесь. Я не тороплюсь.

— Тогда желаю приятно провести время, — полицейский приложил руку к сердцу, и лицо его озарилось улыбкой.

Рэмбо прошел к парку пустынной улочкой мимо длинных глинобитных стен, стараясь держаться в тени. Жара была, как в геенне огненной. Ему вспомнилось из прочитанного на плато Колорадо — все женщины Ирана, ругая своих детей, говорят: "Чтоб тебя унесло в Тебес!" Тогда он посмеялся над наивностью иранских женщин, теперь понял, насколько ужасно это пожелание. Но когда он вошел в парк, то окончательно решил, что родительницы, желающие, чтобы их детей "унесло" в Тебес, никогда в этом Тебесе не были. Он не видел такого обилия воды и зелени ни в Куме, ни в Тегеране. Водой были заполнены бассейны, она била из фонтанов, текла в арыках. А между соснами, кипарисами, пальмами и чинарами — везде, где только было свободное место, благоухали, поражая своей яркостью, огромные цветы. Выложенные кирпичами террасы придавали всему этому великолепию сходство с иллюстрацией к "Тысяче и одной ночи". И Рэмбо, наверное, нисколько бы не удивился, если б к нему спустился сейчас халиф и пригласил посетить свой дворец.

Но вместо халифа он увидел вдруг перед собой непонятно откуда появившегося аборигена лет пятидесяти. Его темное, почти черное лицо было изрезано густой сетью морщин и казалось древней картиной, на которой потрескалась краска. Но из-под кустистых выцветших бровей на Рэмбо смотрели живые и умные глаза, будто две маслины.

— Господин хочет пообедать? — спросил он с улыбкой.

Рэмбо осмотрелся и увидел, что стоит рядом с чайханой, которую не заметил сразу за кустами барбариса.

— А чем вы можете меня накормить?

— Всем, что только господин пожелает: жареный барашек, шашлык, жареные цыплята, тас-кебаб, кислое молоко, брынза, яичница…

— Стоп, стоп, стоп! — остановил его Рэмбо. — А вы могли бы приготовить гоурму по-азербайджански?

Абориген согнал с лица улыбку, как-то скис и обреченно протянул:

— Мог бы… Но у меня нет специй.

Пароль, который дал майор Кэнби, сработал, но Рэмбо сразу почувствовал, что Давуд давно не ждал таких гостей и не слишком-то обрадовался ему.

— Меня зовут Камаль, — сказал он и напомнил: — Ты хотел меня накормить.

— Заходи, Камаль, — сказал бесцветным голосом Давуд. — Мой дом — твой дом.

Движения Давуда стали вялыми, глаза его потухли. Он явно был недоволен приходом такого гостя и только вынужден был выполнять свои обязанности.

Он постелил в углу террасы ковер, набросил на него софре — плотную цветную скатерть и стал ждать, когда Камаль смоет с себя пыль в арыке. Ему не терпелось спросить, надолго ли прибыл гость и какая у него нужда здесь, в заброшенном Аллахом крае, но правила гостеприимства не позволяли ему задать этот вопрос сразу. Нужно было накормить гостя и подождать, когда он скажет об этом сам.

Рэмбо понял Давуда и решил не томить его. Он снял ботинки, сел на софре и попросил:

— Давуд, принеси, пожалуйста, простокваши и брынзы. Я не хочу сейчас есть. Ты покормишь меня позже.

Давуд молча ушел и сразу же вернулся с кувшином, чашкой и брынзой, накрошенной в тарелке.

— Сядь со мной, Давуд. Ведь ты не занят? — спросил Рэмбо.

— Чем занят? — удивился Давуд. — Днем люди прячутся от жары по домам, а паломников нет.

Он сел напротив Рэмбо, налил ему в чашку простоквашу и стал смотреть, с каким наслаждением пьет Камаль холодный напиток. Ему приятно было видеть, что гостю нравится его угощение. И это немного примирило его с Камалем. Рэмбо поставил на софре пустую чашку, и Давуд снова наполнил ее.

— Спасибо, Давуд, у тебя очень вкусная простокваша, — Рэмбо вытер губы тыльной стороной ладони. — Я вижу, — сказал он, — тебе не нравятся такие гости, как я.

— Как можно так говорить! — обиделся Давуд почти искренне и даже приподнялся на ковре.

Но Рэмбо жестом руки посадил его на место.

— Не надо, Давуд. Я ведь вижу… Но я у тебя не задержусь, даже не останусь ночевать.

— Ты нашел другую чайхану? — ревниво спросил Давуд по привычке чайханщика, но Рэмбо видел, как глаза его снова заблестели, он оживился и стал тем прежним аборигеном, которого он увидел несколько минут назад.

— Нет, — сказал Рэмбо, — в ночь я уйду из Тебеса. Давуд растерянно улыбнулся.

— Камаль шутит? Кто же в ночь уходит в пустыню один?

— Я буду не один, — улыбнулся Рэмбо. — Ты достанешь мне осла. — Осла?

— Ну да, обычного вьючного осла. Я куплю его. И куплю продукты, которые ты навьючишь на него.

— Эй вай, Камаль, что ты задумал? — Давуд, кажется, перепугался больше, чем если бы Камаль остался у него жить или попросил взорвать мечеть.

— Так ты приведешь мне сегодня осла? — спросил Рэмбо.

— Если надо, отчего же не привести, — вздохнул Давуд. Он понял, что Камаль человек серьезный, переубедить его невозможно, и смирился. — Могу отдать своего. Бери!

— Мне все равно, — согласился Рэмбо и спросил: — Ты был когда-нибудь в крепости Хазане?

— Крепость? — удивился Давуд. — Когда Хазане был крепостью? Этого не только старики, но и старики стариков не помнят. Говорят, там был похоронен принц Касем, сын святейшего Абуль-Фазла. Но когда? Нет, этого никто не помнит. Я видел эти развалины, там еще стояла стена. Правда, это было так давно.

— Как найти Хазане?

Давуд внимательно посмотрел на Рэмбо и рассмеялся.

— А, Камаль, ты хитрый! Ты хочешь идти ночью по звездам? По звездам никогда не заблудишься. Я думаю, Аллах для того и создал их, чтобы человек не крутился в этом мире, как старый слепой козел. Я научу тебя, как найти Хазане. Но ведь это далеко — фарсангов двадцать отсюда.

Рэмбо прикинул в уме: что-то около шестидесяти миль или чуть больше. Так ему и сказал Траутмэн.

— Я знаю, — кивнул Рэмбо. — Если каравану нужно двадцать часов пути, нам с ослом путь будет намного короче.

Не говори так, Камаль, предостерег Давуд. Коварнее и страшнее Деште-Кевира на земле нет ничего. Послушай, может, тебе найти проводника?

— Нет, — сказал Рэмбо, — ведь я не вернусь.

Теперь Давуд окончательно отказывался что-нибудь понимать. Может, Камаль хочет стать святым, собираясь идти к гробнице имама Резы в Мешхед через пустыню? Но ведь это самоубийство, которого Аллах не прощает ни одному из правоверных.

— Ты мусульманин, Камаль? — спросил он осторожно, чтобы не обидеть гостя.

— Такой же, как и ты, — ответил Рэмбо. — Я араб из Каира, шиит. И пусть тебя не беспокоят мои причуды. Во всем воля Аллаха, не так ли, Давуд?

— Аллах велик и милосерден, — вздохнул Давуд. — Если ты поел, пойдем посмотришь осла.

— Спасибо за угощение, Давуд, — сказал Рэмбо, поднимаясь с ковра. — А осла я смотреть не стану, я и так их много повидал на своем веку. К вечеру ты навьючишь на него столько воды и продуктов, сколько мне с ним нужно на четыре дня пути.

— Если идешь в пустыню на четыре дня, бери запас на десять — так у нас говорят.

Давуд по-человечески жалел этого человека, добровольно обрекающего себя на страдания, и был рад, что нежеланный гость оставит его в покое да еще и заплатит за то, что мог просто взять. Этот араб не был похож на тех, которые молча приходили, отъедались, как бараны на пастбище, и так же молча уходили дальше, не заплатив ни единого динара.

— Делай, как знаешь, — сказал Рэмбо. — А я пойду посмотрю пустыню. Она мне начинает нравиться.

— О Аллах! — чуть не застонал Давуд и пошел прощаться со своим ослом.

— Положи это в свою сумку, которую ты понесешь с собой, — Давуд передал Рэмбо флягу с водой и узелок с пищей.

— Ты боишься перегрузить своего осла?

— Нет, я боюсь, чтобы ты не умер сразу.

— Сколько я тебе должен. Давуд? — спросил Рэмбо и сунул в руку чайханщику пачку ассигнаций. — Здесь три тысячи туманов. Этого достаточно?

Давуда чуть не хватил удар.

— Камаль, нашему рабочему нужно полгода расчищать дорогу, чтобы заработать такие деньги! Послушай, я мог бы тебя даже проводить до Хазане, но на кого я оставлю чайхану?

— Спасибо тебе, Давуд. Я же сказал, мне не нужен проводник.

Небо искрилось крупными звездами, и стояла такая тишина, что, казалось, все вымерло вокруг и ничто не может ее нарушить.

Давуд шел впереди. Рэмбо вел за ним на поводу навьюченного осла. Они вышли из городка, и за дорогой Давуд остановился. Он подождал Рэмбо и, указывая рукой впереди себя, спросил:

— Ты знаешь эту звезду?

— Ее знает каждый мальчишка — это Полярная звезда.

— Тебе не придется даже задирать кверху голову — звезда всегда будет перед тобой. А днем… — Давуд помолчал и вдруг решительно дернул Рэмбо за аба. — Давай вернемся, Камаль. Аллах не простит мне этого!

— Давуд, зачем мне звезда, если у меня есть компас? — усмехнулся Рэмбо.

— Твой компас — игрушка для детей! — взорвался Давуд. — А это — пустыня!

— Ладно, прощай, Давуд. Спасибо тебе за все.

Рэмбо потянул осла, но тому, видно, очень не хотелось расставаться с хозяином и идти ночью в пустыню, и он уперся всеми четырьмя ногами. И тогда Давуд, не сдержавшись, дал ему такого пинка, что он взбрыкнул, и Рэмбо пришлось пробежать рядом с ним несколько шагов.

Давуд долго смотрел вслед двум теням, и когда они растворились в черном мраке пустыни, вздохнул и пошел домой.

 

Глава 7

Эфир был накален до предела. Полковник Траутмэн довел шифровальщиков до бешенства. Радиоволны неслись через страны, хребты и реки и, едва успев достигнуть цели, вновь возвращались с бешеной скоростью. Авианосец "Нимиц" медленно утюжил воды Оманского залива, а в его радиорубке полковник Траутмэн лихорадочно запрашивал военно-воздушную базу "Каиро-Вест", что с "Геркулесами" и почему с ними нет автономной связи, когда до начала операции остаются считанные часы. Потом он носился по палубе, как начинающий входить во вкус молодой боцман, и делал разнос командирам вертолетов и "зеленым беретам", попадавшимся на его пути: за оторванную пуговицу, за неисправный маслопровод, за берет, надвинутый не на то ухо.

Если бы Рэмбо увидел его в те минуты, он не узнал бы своего всегда невозмутимо-спокойного учителя и не мог понять причины его возбужденного состояния. Были операции и более сложные, и более рискованные. Что же случилось сейчас?

Траутмэн, конечно же, мог бы объяснить свое душевное состояние, но вряд ли бы он открылся кому бы то ни было и поделился своим смятением. Он более, чем кто-либо, знал, что операция обречена на провал, и тем не менее обязан был провести ее. Он давно уже понял, что он и его мальчики такие же заложники, как и члены дипломатического корпуса в Иране. Заложники своих политиков, которым ровным счетом наплевать и на свое посольство, не представляющее ни для кого никакого интереса, и на сотню "беретов", не имеющих никакой ценности, и на него, полковника Траутмэна, который всегда был пешкой на втором поле, лишенной шансов превратиться в ферзя. Все они должны будут лечь на шахматном поле большой политики. И вот тогда, когда они лягут, и начнется настоящая игра: игра великой Америки с посмевшим возмутиться карманным Ираном.

Но Траутмэн был солдатом. А солдатами командовали политики.

Он мог презирать их, ненавидеть, не уважать, но они были избранниками народа и выражали его волю. Воля же народа для Траутмэна была превыше всего. Если стране нужна его жизнь — "ради защиты национальных интересов США", как сказал президент, — он отдаст ее безропотно и с сознанием честно выполненного долга. На его гроб ляжет звездно-полосатый флаг, и троекратный салют разбудит в сердцах соотечественников благодарное чувство к защитнику их интересов. О большем полковник не мог и мечтать.

Траутмэн все понимал, и если порой еще в чем-то сомневался, то эти сомнения отбрасывал прочь, как ересь. А ересь в армии была подобна заразе. Так считал полковник и делал все, чтобы армия оставалась чиста духовно и физически.

Траутмэн посмотрел на себя со стороны и осудил за суету и нервозность. Сделав замечание механику за ненадежный трос, он тут же извинился перед ним, высказав уверенность в профессионализме личного состава. А когда "Геркулесы" из Египта откликнулись наконец на его позывные, он окончательно успокоился и взял себя в руки. "Берегы" снова увидели перед собой того Траутмэна, которого они любили и боготворили.

Один из "Геркулесов", переоборудованный под самолет-заправщик, сообщал, что готов загрузиться, как только поступит команда. Другой, к счастью команды "Дельта", был в полной боевой готовности.

Траутмэн подошел к фальшборту и посмотрел туда, где должен быть Иран. Берега не было видно, его скрывала и даль, и молочно-белая дымка на горизонте. Но там, за этой далью, в этой непонятной стране, был уже его Рэмбо. Траутмэну вдруг до тоски душевной захотелось узнать, что с ним и где он. Майор Кэнби, этот цэрэушный чистоплюй, всегда дает понять, что знает намного больше, чем говорит. И судить по его речам, это все равно, что гадать на кофейной гуще. Траутмэн даже не верил в те знакомства и пароли, которыми он снабдил перед отлетом Рэмбо и Али. Полковник, когда дело касалось Рэмбо, не верил ни в кого и ни во что — он верил только в него, своего мальчика. Джони выпутается, малыш всегда найдет выход, сынок не позволит оставить себя в дураках.

Траутмэн поднял голову, посмотрел с тоской в далекое синее небо и прошептал:

— Джони, сынок, где ты?..

 

Глава 8

Рэмбо не сразу понял, что произошло. Еще совсем недавно, несколько часов назад он сгорал от испепеляющего солнца, изнывал от иссушающей жары, даже сидя в чайхане Давуда, и вдруг будто упал на дно глубокого колодца или попал в морозильную камеру холодильника. Его уже не согревала даже быстрая ходьба. И тогда он побежал. Но навьюченный осел был обычной рабочей скотиной и не хотел разгадывать замысел своего хозяина. Он так же, как и прежде, размеренно отмеривал пустыню своим неторопливым ослиным шагом: один фарсанг — это расстояние, которое проходит караван за час пути. Осел мог не знать, что это за расстояние, но десятки поколений его собратьев за многие и многие века выработали тот шаг, который не изнуряет и позволяет проходить огромные пространства без видимых усилий. Поэтому попытку хозяина ускорить шаг он просто не понял.

Рэмбо пробежал несколько десятков ярдов и остановился. Осел так же неторопливо шел сзади. Он, наверное, знал, даже был уверен, что хозяину без него нечего делать, и как бы он ни резвился, он вернется к нему или будет стоять и ждать — фарсанг есть фарсанг. Рэмбо эта мера пустыни никак не устраивала, и он на нее не рассчитывал. Он подождал осла и решил исследовать содержимое вьюков, чтобы или освободиться от части груза, или же взять ее на себя. И первое, что он увидел, была толстая кофта, связанная из верблюжьей шерсти. Давуд даже это предусмотрел! Если бы Рэмбо знал об этой кофте, он бы не пожалел еще три тысячи туманов. А впрочем, как знать. Скорее всего, он посмеялся б над этой причудой Давуда, и кофта осталась бы в Тебесе. Рэмбо натянул ее на себя и почувствовал, что теперь нужда в беге отпала, а веками выверенный фарсанг восторжествовал. Больше во вьюках не было ничего такого, от чего бы можно было их освободить. Вода, вяленое мясо, пресные лепешки, сушеные фрукты — всего этого, по расчетам Давуда, видимо, и должно было хватить на десять дней пути. Многовато, но тут Рэмбо с Давудом спорить не стал — ему лучше знать, чего и сколько нужно для того, чтобы дойти до Хазане. Еще на дне одного вьюка Рэмбо обнаружил кусок плотной материи, сложенный в несколько раз, и догадался, что это тент, который должен был заменить ему палатку. Он вспомнил, что Давуд говорил ему что-то об этом. А вот и жерди, притороченные к бокам осла. Этот Давуд и в самом деле снарядил его чуть ли не до Мешхеда. Аллах с ним, ему лучше знать, что нужно путешествующему пустыннику.

Рэмбо завязал вьюки, и когда в его руках лопнула веревка, над его ухом будто бы громыхнул пистолетный выстрел. Рэмбо оглянулся и сразу понял — он нарушил мертвое безмолвие. Вокруг стояла такая тишина, что, казалось, где-то в далекой вышине звезды не мерцают, а тихо потрескивают. Но, странно, потрескивания этого он не слышал, а словно бы ощущал. Ему никогда еще не доводилось ощущать звуки, и это было настолько непривычно, нереально, что он не выдержал и громко сказал:

— Ну ты, длинноухий, пошел!

И не понял — он это сказал, или кто-то внутри него, или он просто вообразил себе, что сказал. Звук не разнесся, не повис в воздухе — он мгновенно исчез, словно ночная мгла и могильная тишина придушили его.

Звездный небосвод медленно вращался вокруг Рэмбо, ручка ковша Большой Медведицы задиралась кверху, а Полярная звезда стояла так низко над горизонтом, что, казалось, рано или поздно, но можно дойти до нее и потрогать ее рукой. Интересно, сколько до нее фарсангов и сколько нужно навьюченных ослов, чтобы хватило пиши и воды на весь путь?

Рэмбо шел широким размеренным шагом, приноровившись к шагам осла, и хруст галечника под ногами воспринимал, как некий звук, присущий самой пустыне, и уже не обращал на него внимания. Кофта согрела его, и он чувствовал себя легко и свободно, как никогда.

Где-то впереди, чуть ли не под Полярной звездой, и слева длинной дугой матово серебрились солончаки. Давуд предостерегал об их коварстве. Но ведь он предупреждал об осторожности и на этом ровном, как стол, участке. У этих аборигенов, подумал Рэмбо, врожденный страх перед неведомым. И все трагедии, случившиеся в пустыне за многие века, отложились в их памяти, спрессовались в одно общее впечатление: коварству Кевира нет предела.

Рэмбо посмотрел на часы. Если он так будет идти, то, пожалуй, к утру половина пути будет пройдена. Да и утром, пока солнце еще не поднимется достаточно высоко, можно будет пройти фарсанга два-три и после этого уже позволить себе отдохнуть.

Он так ушел мыслями вперед, что не сразу понял, отчего это осел вдруг заупрямился и замотал головой, словно пытаясь освободиться от повода. Рэмбо остановился, и до его слуха донесся непонятный звук, напоминающий то ли шум ветра, когда он шелестит в кронах деревьев, то ли клокотание воды на речных перекатах. Он не мог понять, откуда доносится этот звук, и чем он может угрожать ему. Он покрепче намотал повод на руку и хотел уже проучить осла, как что-то тяжелое и липкое ударило его по ногам, опрокинуло навзничь и потащило по галечнику. Он попытался подняться, но повод, намотанный на руку, тянул его за собой, не давая возможности даже стать на колени. Полы длинной аба обмотались вокруг ног, сама накидка плотно обхватила тело, и он почувствовал себя так, будто его заливают жидким цементом. И цемент этот начинает застывать. Движение прекратилось.

Рэмбо поднимался так, как поднимается муха, попавшая с лету на клейкую бумагу. Он с неимоверным трудом вытащил свободную от повода руку и медленно, напрягая все свои мышцы, готовые лопнуть, поднялся на четвереньки. Осел, как ни странно, стоял на ногах. Но этот осел уже не был тем животным, которого вручил ему Давуд. Перед ним стояло нечто черное и бесформенное, лишь отдаленно напоминающее навьюченного осла. Селевой поток, наигравшись им, поставил его на ноги и, будто в назидание, показывал теперь хозяину. Рэмбо освободил руку от повода, взял осла за шею и потянул за собой.

Они выбрались из грязи, когда небо начало светлеть. Рэмбо сбросил с себя аба вместе с сумкой, висевшей за спиной, снял с осла вьюк — один вьюк. Другой поглотил сель. Потом достал из вьюка флягу с водой, снял кофту, намочил чистый рукав и протер лицо. Плеснул еще воды и вытер морду бедному животному, чтобы оно могло хотя бы открыть глаза. Ножом он соскреб грязь со всего, с чего можно было соскрести, и оглянулся.

Селевой поток тянулся с северо-востока, оттуда, где должны быть горы Хельван — несчастная тонкая стенка, условно разделяющая Кевир и Лут. Значит, где-то там, миль за шестьдесят отсюда, вчера прошел дождь или выпал град, и маленькие ручейки, соединившись в каком-нибудь горном ущелье, обрушились вниз, сметая все на своем пути. Часть потока вырвалась из теснины и устремилась в низменность. Но, пробежав эти мили, заблудившаяся в пустыне грязевая река выдохлась, утратила свою силу и, лишь слегка потешившись одиноким путником и его ослом, остановилась. И Рэмбо возблагодарил Бога, что все кончилось благополучно. Ярдах в пяти от берега он увидел второй вьюк, но даже не подумал лезть за ним, — это было бы совершенно безрассудно.

Солнце выкатывало из-за горизонта, и Рэмбо подумал, что будет с ними, когда оно подсушит и хорошенько прокалит на них всю эту грязь. Но долго думать об этом не хотелось, и Рэмбо двинулся вперед, оставляя солнце с правой стороны — пока он мог обходиться и без компаса. Но не пройдя и двух фарсангов, понял, что следует сделать привал. Идти стало совсем невозможно — брюки затвердели и превратились в две цементные трубы. Осел не мог пожаловаться, но всем своим видом показывал, что дальше он мучиться не намерен — он шел, широко расставив задние ноги.

К счастью, остался тот вьюк, в котором лежал тент. Рэмбо растянул его с восточной стороны на кольях и разделся догола. Он разложил одежду на галечнике и стал усердно мять ее пятками. Застывшая грязь отваливалась кусками. А после того, как он протер каждый дюйм ткани в своих ладонях, одежда стала даже мягче, чем была, но несколько изменила свой первоначальный цвет. Потом он занялся ослом. Повалил его на бок и стал разминать пальцами засохшую корку на животе и между ног. Это заняло гораздо больше времени, чем он предполагал. Только после этого они поели и выпили по глотку воды. Рэмбо мог бы сразу отправиться дальше, но ослу нужен был отдых. К тому же следовало переждать самую жару.

Измученный осел, переживший потрясение, был не настолько глуп, как о нем привыкли думать европейцы. Пока Рэмбо укладывал вьюк, он завалился в самый угол тента и, тяжело вздохнув, закрыл глаза. Рэмбо намотал на руку повод, закутался в аба и лег рядом, глядя в необъятное чужое небо. Неведомо откуда вдруг появились в бездонно-синей пустоте рваные клочья облачков. Они трепетали, извивались, сталкивались друг с другом и мыльными пузырями уносились еще выше, чтобы раствориться в синеве. Где-то в далекой вышине гуляли ветры, а здесь царили мертвая тишина и безмятежный покой.

И вдруг среди этой тишины раздался оглушительный раскат грома. Осел вздрогнул, но даже не открыл глаза. Рэмбо приподнялся на локте, осмотрел небосвод и не увидел ничего такого, что предвещало бы грозу. Да и где собрать столько облаков, чтобы покрыть это бесконечное голубое пространство! Может, от отупляющей тишины гор Хельван громыхнуло несколько раз, и в ушах остался стоять такой протяжный звон, что, казалось, он пытается высверлить в черепной коробке мозги. Это было отвратительное ощущение, и от него невозможно было избавиться.

Рэмбо закутал голову в аба, повернулся на бок и только теперь понял, откуда этот звон — со стороны восхода поднимался легкий ветерок, который погнал с просторов Кевира песок. Это был даже не звон, а странный звук, состоящий из смеси тихого скрежета, скрипа и потрескивания — страшная мелодия пустыни.

Если ветру захочется поиграть с песком, человеку в этой смертельной игре места не останется. Но ветер, кажется, дул ровно, в небе по-прежнему лопались и исчезали мыльные пузыри легких облачков, а на много фарсангов вокруг простиралась уныло-однообразная равнина галечника.

Что там говорил Давуд? Горы — старые дети природы. Их веками зачинают, чтобы только еще через века родился младенец. Барханы — дети одной ночи или одного дня. Ветер выметает из чрева пустыни своих детей, чтобы тут же, на бегу, пожрать этих ублюдков. Так говорил Давуд, предупреждая о коварстве Кевира.

Ветер и песок пели свою монотонную песню, и под эту унылую мелодию Рэмбо уснул.

Проснулся он от того, что кто-то дергал его за руку и душил. Он открыл глаза и ничего не увидел. Рывком сорвал с головы аба и вздохнул облегченно. Солнце стояло в самом зените, и его прямые лучи прожигали все тело насквозь. Осел, пятясь, тащил Рэмбо за повод, намотанный на руку, Рэмбо оглянулся и увидел, что тент покосился от какой-то тяжести, навалившейся на него с другой стороны. Он вскочил и не поверил своим глазам — на него наползали барханы. Они были словно живые и медленно, но упрямо перекрывали ему путь на север. Рэмбо свернул тент, навьючил осла и бросился от них прочь. Он повернул на северо-запад, пытаясь обогнуть их, чтобы опять выйти на твердый галечник. И это ему удалось. На этот раз осел был куда послушнее и не нуждался в понукании. Животное понимало, что пески для него — не лучшая дорога.

Когда барханы остались позади, у Рэмбо уже не было сил продолжать путь. Ветер утих так же неожиданно, как и начался. Снова нависла тишина, и Рэмбо почувствовал себя куском баранины, которую обжаривают на вертеле на слишком сильном огне. Он достал флягу, дал глотнуть ослу и намочил ему морду. Потом оторвал от аба кусок полотна, смочил его и положил себе на голову. Через пять минут ему показалось, что у него испаряются мозги. И тогда он догадался обмотать себе голову сухим куском материи, — получилось нечто вроде чалмы, и стало гораздо легче. Надо было идти, и он пошел, как во сне, ни о чем не думая, ничего не видя, туда, где должна появиться Полярная звезда. Только бы выдержать до тех пор, когда она появится. Но стрелки часов словно остановились. Может, остановилось время? Рэмбо приложил часы к уху и услышал мерное тиканье механизма. Наверное, пустыня не была подвластна обычному ходу времени и жила по своим законам, выверенным веками и тысячелетиями, а не по часам и минутам.

И все же время шло. Рэмбо очнулся от того, что под его ногами начало что-то хрустеть. Неужели он спал и передвигался с закрытыми глазами? Так оно и есть. Он осмотрелся и понял, что достиг солончаков — знаменитых кевиров, давших название этим Богом забытым пространствам. Он оглянулся, чтобы увидеть барханы, и не увидел их. А может быть, их и не было, и они только приснились? Рэмбо не хотел даже думать об этом, как не хотел думать и о том, спит он еще или уже проснулся, — он просто боялся сойти с ума. Но соль хрустела под его ногами, и он нагнулся, чтобы пощупать эту гладкую блестящую поверхность. Ничего особенного — обычная соляная корка, причудливыми красками которой он восторгался издалека еще вчера. Сейчас перед ним была просто высушенная солнцем поверхность, ослеплявшая своим блеском глаза до ломоты в висках.

Эти кевиры он видел ночью. Они матово серебрились там, куда он шел, — на севере. Но они изгибались дугой, и теперь он не знал, в какую точку этой гигантской дуги попал. И все-таки надо было идти, и он шел, словно в бреду или полусне до тех пор, пока осел не дернул его за повод. Он вскинул голову и увидел огромный серый шар перекати-поля. Наверное, тысячу миль катилась какая-то колючка, чтобы встретиться наконец с другой, прицепиться к ней и продолжать поиск третьей колючки. И сколько же им пришлось мерить пространство, чтобы образовался такой шар — верблюжий деликатес!

Рэмбо отпустил повод, и осел бросился вслед за шаром. Он догнал его, потому что ветра не было, а шар ловил только слабые вздохи пустыни. И в тот момент, когда он его догнал, раздался треск, будто разломили сухарь, и осел исчез. Это было настолько неожиданно и нереально, что несколько мгновений Рэмбо не чувствовал ни страха, ни удивления. А когда до него дошел смысл всего происшедшего, он сел на глянцевую поверхность и закрыл голову руками.

 

Глава 9

Абдолла-хан был потрясен — исчез Мохаммед Барати! Исчез так, будто его никогда и не было в угловой комнате второго этажа. Целыми остались стальная решетка на окне, стены и потолок, запоры на двери, а Мохаммеда не было. Сам охранник, стороживший гостя хозяина, был потрясен не меньше Абдоллы-хана и долго не мог ответить ни на один вопрос саркара.

— Но ведь не мог он испариться? Не мог пройти сквозь стены? — допытывался Абдолла-хан. — Его могли только выпустить, ты это понимаешь?

Этого охранник понять не мог, потому что у него не было ключей — они были только у саркара. И Абдолла-хан велел допросить его с пристрастием. Он не верил в сверхъестественные силы и в чудеса. Там, где они случаются, надо искать человека. Охранника дважды обливали водой, но едва придя в сознание, он снова клялся Аллахом, что не имеет понятия, каким образом исчез гость хозяина. Абдолла-хан просил его назвать имя Фуада, но охранник божился, что не видел господина Фуада уже трое суток. Фуада действительно не было в Куме, — он уехал в Тегеран. Охранника отпустили, и Абдолла-хан стал ждать Фуада. Когда Фуад возвратился, Абдолла-хан рассказал ему о случившемся и попросил сказать, что он думает об этом.

— Этого не может быть, саркар, — сказал Фуад спокойно. — Мохаммед не был джинном, он был обычным человеком.

— Я тоже так думаю, — согласился Абдолла-хан и повел Фуада на второй этаж, в угловую комнату.

Здесь все было так, словно ничего и не произошло. Фуад осмотрел решетку, постучал костяшками пальцев по стенам и спросил Абдоллу-хана:

— Простите, саркар, вы меня не разыгрываете? Абдолла-хан закрыл глаза, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов и только потом ответил:

— Нет, Фуад, я тебя не разыгрываю, — и подумав, добавил: — Но ведь территорию школы он все равно покинуть не мог? Тогда действительно нужно согласиться, что Мохаммед Барати был джинном. А я не могу в это поверить, Фуад, ведь я знал его с юности.

Оба надолго замолчали. Потом Фуад стал выводить сам себя из глубокой задумчивости.

— Если вы позволите, саркар, — сказал он, поклонившись. — Я подумал об этих "паломниках" — арабах с английским акцентом. Не начинают ли они уже действовать? И не их ли это рук дело?

— Но ведь мы договорились обо всем с Камалем и Али, — удивился Абдолла-хан.

— Мы говорили с ними о Томе Пери. О Мохаммеде Барати они и понятия не имеют. Значит, одна группа не знает, чем занимается другая. Разве так не бывает, саркар?

— Бывает, — согласился Абдолла-хан. — И все же?

Он внимательно посмотрел на Фуада, никак не понимая, каким образом могли эти "паломники" похитить из охраняемой внутри и снаружи Ходжатии человека! Похитить так, что, никто ничего не видел и не слышал.

— Я подумал, саркар, — продолжал почтительно Фуад, чтобы не обидеть домыслами своего господина, — не использовали ли они какое-нибудь новое пси-оружие, о котором сейчас так много пишут? И если это так, то что мешает им похитить из посольства любого заложника? Хотя бы того же Тома Пери. Это было бы очень неприятно, саркар. А вдруг группа, похитившая Барати, — это вовсе не группа Камаля и действует совсем самостоятельно? Простите, саркар, я совсем запутался. Но я верю Али.

— Я тоже ему верю, — кивнул Абдолла-хан.

Но он был человеком старого закала и не верил во всю эту дьявольщину с пси-оружием. Но вот ведь Мохаммед Барати исчез, и никто не может объяснить, как это могло случиться. Если еще исчезнет Том Пери…

Абдолла-хан боялся даже подумать, что будет, если исчезнет Том Пери. Но он ничем не выдал своего волнения и продолжал молчать, давая возможность Фуаду высказаться до конца. Фуад это понял и сказал то, что и хотел услышать от него господин.

— Саркар, — сказал он, — нужно немедленно перевести Пери из посольства в Ходжатию.

Абдолла-хан помолчал еще ровно столько, сколько нужно было для того, чтобы убедить Фуада в своих сомнениях. Пусть это останется мыслью Фуада.

— А если Пери похитят отсюда, как похитили Барати?

— Простите, саркар, но покойников не похищают: они никому не нужны.

Абдолла-хан недоверчиво посмотрел на Фуада. — Ты думаешь, они нужны нам?

— Нет, саркар, нам тоже не нужны, — Фуад позволил себе улыбнуться. — Я просто вспомнил одну шутку, мы часто использовали ее в Ливане при перевозке заложников. Доверьтесь мне, саркар. От вас мне будет нужна только бумага из канцелярии аятоллы.

— Ты получишь ее сегодня же, — не раздумывая сказал Абдолла-хан.

Том Пери читал книгу, когда заскрежетал засов, открылась дверь в котельную и вошел Фуад. За ним, кажется, стояло еще несколько человек. А, возможно, это ему действительно показалось, потому что больше он ничего не помнил. Может быть, запах хлороформа?..

Его положили в гроб и вынесли наверх. У подъезда стояла грузовая машина с открытыми бортами. Гроб, не закрывая крышкой, поставили на платформу, машина выехала за ворота посольства и остановилась.

Любопытствующая толпа бросилась к машине, но ее напор сдержали вооруженные люди. Рядом с гробом оказался маленький толстый бородач, провожающий неверных в ад, и крикнул хриплым голосом:

— Мусульмане! Одним шпионом стало меньше. Это Том Пери. Его черная душа не выдержала угрызений совести, и он умер, чтобы поспешить покаяться перед свои Богом. Пусть торопится. А его смерть ляжет еще одним несмываемым пятном на совести его президента. Аллах свидетель, мы не хотели его смерти. Но все в воле Аллаха, великого и милосердного!

Толпа стояла в молчании и испуганно смотрела на гроб: человек, умерший своей смертью, вызывал у нее страх. Машину заполнили вооруженные люди, борта закрыли, и она тронулась в путь. От Священной площади она свернула налево, в ту сторону, где открывались ворота в Деште-Кевир.

 

Глава 10

К концу второго дня пути Рэмбо вышел из солончаков и без сил упал на галечник, закрывшись с головой тем, что осталось от аба. А ведь Давуд предупреждал об этих коварных кевирах, способных поглотить караван. Солончаки, говорил он, — это слоеный пирог из соляных корок и слоев глины. Слой глины опускается и под прикрытием соляной корки превращается в зыбкое болото. Бедный осел не успел издать даже предсмертного крика. Но ведь своей смертью он спас ему жизнь. Пойди тогда Рэмбо вместе с ним за этой чертовой колючкой, и его путешествию пришел бы мгновенный и бесславный конец. А Давуд и здесь предупреждал: иди только на звезду и не сворачивай в сторону ни на один градус, не надейся на компас — иди по караванной тропе. Тропы не было видно, ее давно никто не протаптывал, но оставалось направление тропы, и каждый шаг в сторону от нее грозил гибелью.

Когда животное рухнуло под солончаковой коркой, Рэмбо охватил такой страх, который он не испытывал за всю свою жизнь. У него было ощущение, что он сидит на маленьком твердом островке, окруженном со всех сторон бездной. Этот страх сковал все его движения, и он не мог заставить себя сдвинуться с места, пока не увидел долгожданную Полярную звезду. Тогда он встал и, как безумный, бросился ей навстречу. Если уж ему суждено погибнуть, он погибнет сразу. Но он не погиб. Солончак хрустел у него под ногами зло и раздраженно, а он бежал и бежал до тех пор, пока не почувствовал, что победил страх. И тогда пошел, ступая твердо и уверенно, широким размеренным шагом. Теперь он победил и выверенные тысячелетиями фарсанги.

Но он остался без воды и пищи. Того, что Давуд велел положить в сумку, действительно должно хватить лишь на то, чтобы не умереть сразу. И теперь не было тента, чтобы укрыться в его тени хотя бы в самые палящие дневные часы, когда солнце уже не жгло, а жалило тысячами игл. Его аба превратилась в рваный кусок бесцветной материи.

Нужно было вставать, чтобы еще засветло найти эту чертову крепость. Рэмбо поднялся, достал флягу и смочил горло — утолять жажду было уже нечем.

Он не прошел и фарсанга, как увидел немного правее своего пути бесформенный холм. Значит, когда он огибал барханы, путь его сместился к западу, и осел поплатился за это жизнью. Как, впрочем, поплатился за это и его хозяин. Рэмбо ускорил шаг и вскоре вошел в караван-сарай. Это была обычная прямоугольная просторная постройка, которую можно встретить в любом городе Ирана. По углам ее возвышались башни, которые придавали караван-сараю солидный вид. Стертые каменные плиты двора свидетельствовали о том, что на них не менее ста лет осторожно ступали верблюды, топтались козы и овцы. Рэмбо поразило то, что годы не сумели вытравить отсюда острый и густой запах овечьего помета, который оживлял этот безмолвный и пустой караван-сарай. В некоторых местах были сложены большие вороха верблюжьей колючки. Остались ли они от прежних времен или сюда заходили еще местные пастухи, это понять было трудно.

Позади караван-сарая тянулась стена. Видно, это и была та самая стена, о которой упоминал Давуд. От жилищ ничего не осталось, кроме бесформенных холмов. Еще более печальный вид имели заброшенные пашни. Пораженные язвами солончака, они превратились в подобие чудовищного скелета. Окружающие их сухие и почти занесенные песком арыки, разрушенные земляные ограды — все показывало, что когда-то здесь были плодородные поля, которые кормили жителей крепости. Что заставило их покинуть родные места? Какая напасть обрушилась на них? Скорее всего, несколько лет уничтожительной засухи. Этого достаточно, чтобы сдать крепость демону пустыни, а ее уродливые останки выставить напоказ другим обитателям Кевира как напоминание о своенравных капризах пустыни.

Рэмбо отошел от крепости на восток и увидел в косых лучах заходящего солнца огромную идеальную поверхность, будто утрамбованную гигантским катком. Значит, этот естественный аэродром был намечен не только с помощью циркуля и линейки, но и с помощью космического спутника.

Солнце зашло за горизонт, и Рэмбо почувствовал, будто он снова опускается в глубокий колодец. И тогда он вспомнил о ворохах верблюжьей колючки в караван-сарае. Несколько десятков ярдов туда и обратно быстро согрели его, но он весь искололся. И пришлось из остатков аба сделать себе нечто вроде рукавиц. Когда он перенес из караван-сарая всю колючку на это обширное поле и разложил ее на три равные кучи так, что образовался треугольник, наступила полночь. И в мертвой тишине его чуткое ухо уловило знакомые звуки. Они нарастали с двух сторон: с востока — гулкие и монотонные, с юга — трескуче-вызывающие. Из Египта шли "Геркулесы", с авианосцев в Оманском заливе — вертолеты. Все начиналось так слаженно, так выверенно, что Рэмбо на какую-то секунду даже поверил в успех операции и осудил себя за то, что позволил себе вмешиваться в это грандиозно-масштабное дело, в котором ему просто нет места, где он не больше, чем песчинка в бескрайнем Кевире. Но это мимолетное сомнение так же быстро погасло в его сознании, как и вспыхнуло. Он вспомнил учения на плато Колорадо, толпы вокруг посольства в Тегеране, и ему стало не по себе. Он неторопливо достал из сумки целлофановый пакет со спичками, и когда услышал, что машины приближаются, стал поджигать один ворох колючек за другим.

Сперва, включив прожекторы, на солидном расстоянии друг от друга сели два "Геркулеса", потом приземлилось шесть вертолетов. Рэмбо стоял в центре треугольника, образованного тремя кострами, и грелся. Траутмэна он узнал сразу, как только тот вошел в луч прожектора, направляясь к нему. Колючка догорела, Рэмбо оказался в темноте, и тогда он пошел навстречу Траутмэну.

— Сэр, я здесь! — крикнул он и, не выдержав, побежал. Они остановились друг против друга в двух шагах.

— Мальчик мой, — сказал Траутмэн, — что с тобой случилось?

— Это пустыня Кевир, сэр, — улыбнулся Рэмбо. — Разве не бывало хуже?

Они шагнули друг другу навстречу, и Траутмэн сжал Рэмбо в своих объятиях.

— Главное, ты живой, — сказал он с облегчением. — Остальное не имеет никакого значения, — Траутмэн отпустил Рэмбо и еще раз оглядел с ног до головы. — Тебе здесь было тяжело?

— Я здесь впервые испугался, сэр — признался Рэмбо.

— Что ты говоришь? — Траутмэн был поражен. Тогда я не могу даже вообразить, что ты мог пережить… У тебя ничего не получилось, Джони? Идешь со мной?

— У меня получится, сэр. Я здесь для того, чтобы предупредить вас.

— О чем?

— Сэр, если вы не измените план, вас уничтожат. И уничтожат заложников. Тогда и я ничего не смогу сделать.

Что-нибудь случилось? Траутмэн тревожно посмотрел на Рэмбо.

— Пока ничего не случилось, сэр. Но может случиться так, что прольется много крови, а вся операция окажется бессмысленной.

Траутмэн оглянулся на машины. Все шло, как на учениях, — "береты" из "Геркулеса" быстро занимали места в вертолетах, вертолеты готовились к дозаправке.

— Ты хочешь что-то предложить, Джони?

— Да, сэр, — шанс на выигрыш. Нельзя штурмовать посольство — это гибель и ваша, и заложников. Они перестреляют всех, пока вы доберетесь до них. Нужно один вертолет сажать на крышу посольства, три — во двор и два — перед воротами. Только так можно обеспечить внезапность нападения, сэр.

Рэмбо разволновался. — Послушайтесь моего совета, сэр. Ведь я все видел своими глазами и все рассчитал. Тогда я пойду с вами. Если — нет, в предместьях Тегерана я с вами расстанусь.

Траутмэн долго молчал. Не им разрабатывалась операция, и не ему изменять ее в последний момент. Вот тогда-то в случае неуспеха вся вина ляжет только на него. И его проклянут, как изменника и виновника гибели десятков людей.

— Нет, Рэмбо, — сказал он твердо, — я не могу себе этого позволить. И ты прекрасно понимаешь почему.

— Понимаю, сэр, — Рэмбо помолчал и глухо добавил, — мне очень жаль вас, сэр.

— А вот этого не надо, — строго сказал Траутмэн, и в этот момент послышался жуткий металлический скрежет.

Они посмотрели туда, где стоял самолет-заправщик, и увидели, как вертолет лопастями крошит крыло "Геркулеса" Это продолжалось еще какую-то секунду, и вслед за тем почти одновременно раздалось два мощных взрыва, потрясших пустыню. Звезды померкли в огромном зареве огня.

Траутмэн и Рэмбо бросились к вертолетам, которые ждали своей очереди на дозаправку. Их очередь так и не наступила — теперь они были беспомощны. Случилось непоправимое. Операция закончилась, едва успев начаться. Траутмэн приказал команде освободить вертолеты и занять места в "Геркулесе".

— Теперь ты меня не жалеешь, Джони? — спросил он, подойдя к Рэмбо.

— Я даже не мог ожидать такого благополучного исхода, — не покривил душой Рэмбо. — Я рад за вас, сэр, вы откупились малыми жертвами.

— Может, ты и прав, — сказал задумчиво Траутмэн и удивленно посмотрел на Рэмбо. — Ты разве остаешься?

— Конечно, сэр. Я останусь с ними, — Рэмбо кивнул в сторону обгоревших и покалеченных трупов, которые "береты" положили в один ряд и накрыли полотном. — Ведь вы не берете их?

Траутмэн смутился.

— Послушай, Джони, как мы можем везти трупы в чужую страну? У нас нет времени даже похоронить их. Через несколько минут все станет известно в Тегеране, и нам, попросту говоря, надо уносить ноги. Как ты доберешься до Тегерана? Опять переживешь страх?

Вместо ответа Рэмбо, осмотрев боевое снаряжение на поясе полковника, попросил:

— Подарите мне все это, сэр. Ведь оно вам больше не пригодится. Траутмэн молча отцепил от пояса все сумочки и отдал Рэмбо.

— Если можно, сэр, и это тоже, — он указал на флягу, висевшую у Траутмэна на поясе. — Ведь там вода?

— Вода, сынок. Возьми.

Все "береты" были в гражданской одежде под моджахединов. Траутмэн остановил одного, снял с него халат и отдал Рэмбо.

— Бери, сынок, а то тебе будет холодно. Не дай Бог тебе простудиться.

— Спасибо, сэр, и передайте Ральфу Пери, что теперь-то я непременно привезу ему сына. Мне так хочется сделать ему приятное.

— Прощай, сынок, и береги себя.

Они обнялись, и Траутмэн, не оглядываясь, пошел к "Геркулесу". Когда огромная машина, взревев моторами, поднялась в воздух, Рэмбо огляделся. В стороне еще пылали искореженный вертолет и самолет-заправщик. Рядом стояло пять новеньких вертолетов. И он подумал, что, пожалуй, на любом из них он мог бы долететь до Тебеса и подарить его там Давуду вместо погибшего осла. Недалеко от него под полотном лежали "береты", так и не успевшие совершить подвиг и стать национальными героями. Сколько же их? Рэмбо откинул полотно с их лиц и, всматриваясь в них, стал считать. Восемь! И последним, восьмым, лежал Боб Симеон, тот самый неунывающий Боб с плато Колорадо, который оставлял свои неприятности за дверью. На этот раз он привез их с собой.

Рэмбо снова накрыл эти мертвые лица полотном, отошел в сторону и стал осматривать содержимое боевого снаряжения своего полковника. Ему очень понравились миниатюрные газовые баллончики, и он отложил их в сторону вместе с компактным респиратором, защищающим от действия газа. Больше здесь не оказалось ничего, заслуживающего его внимания. Пожалуй, еще бинты — они пригодятся сейчас же. После этого Рэмбо разделся, приложил к внутренней стороне бедра баллончики, респиратор и деньги, которые еще оставались у него, и плотно обмотал ногу бинтом. Свой нож он приложил к внутренней стороне правой руки так, что конец его чуть высовывался над ладонью, и тоже обмотал бинтом. Оставалось лишь густо замазать все это, а заодно и лицо, маслянистой сажей, которой покрылось все вокруг. После этого он испачкал, а потом порвал штаны, рубаху и халат, чтобы ни у кого не появилось намерения заняться мародерством, оделся и стал ждать.

Лишь только рассвело, он услышал характерный треск вертолетов. Пора занимать свое место. Он лег рядом с Бобом Симеоном и сказал:

— Привет, Боб, вот мы снова и встретились с тобой. Теперь мне придется оставить свои неприятности за дверью, может, мне повезет больше.

И когда увидел приближающиеся вертолеты иранских ВВС, накрыл лицо полотном.