Две лампы, сделанные на манер старинных каретных фонарей, отбрасывали на переднее крыльцо два пересекающихся световых круга. По бокам от входной двери были сделаны две вертикальные стеклянные панели. Я загородила глаза ладонями от уличного света и приникла к окну. Прямо за ним находилась прихожая, а дальше шел небольшой коридор, упиравшийся в просторную комнату, расположенную в глубине дома. Насколько я могла видеть, полы в этой части помещения были из добротного дерева. Идеально отполированные и затем обесцвеченные, они светились светло-серой мастикой. Косяки в дверных проемах отсутствовали, чтобы удобнее было проезжать в них на коляске. Через стеклянные двери в задней стене дома мне была видна даже дека.

В той части большой комнаты, что выхватил из темноты свет лампы, на мореном полу лежал большой восточный ковер. По правую руку от меня, изгибаясь, уходила лестница, ведущая на второй этаж. Соседка говорила о лифте, но я его нигде не видела. Возможно, Рената распорядилась демонтировать его, когда мистера Хаффа не стало. Интересно, не пользуется ли сейчас Венделл Джаффе паспортом Хаффа, подумала я, переходя с одной стороны крыльца на другую, от правого окна к левому. Потом заглянула и в другие окна, и по мере того, как я двигалась от окна к окну, внутренняя часть дома словно разворачивалась передо мной. Комнаты не были загромождены или завалены вещами, в Них царил порядок, все, что должно было блестеть, блестело. В передней части дома виднелась небольшая комнатка – возможно, кладовка – и еще одна комната, судя по ее виду, предназначенная для гостей. Возможно, к ней примыкала и своя ванная.

Я сошла с крыльца и проследовала вдоль левой стороны дома. Гараж был заперт и, не исключено, тоже защищен системой сигнализации. Я проверила калитку, что отгораживала большую часть двора: замка на ней вроде бы не было. Потянув за кольцо, прикрепленное к шнуру, я отодвинула засов и, затаив дыхание, толкнула дверку: вдруг и она тоже подсоединена к сигнализации? Но вокруг стояла тишина, только заскрипели петли, когда калитка стала открываться. Я бесшумно прикрыла ее за собой и шагнула вперед по узкому проходу между гаражом и забором. На глаза мне попалась выхлопная решетка от сушилки, значит, внутри дома за этой стеной находилась домашняя прачечная.

Вся дека была залита светом двухсотваттных ламп, создававших почти дневное, но слишком резкое освещение. Медленно проходя вдоль тыльной стороны, я через многостворчатые стеклянные двери вглядывалась внутрь дома. Теперь мне удалось получше рассмотреть большую комнату, примыкающую к ней столовую и даже уголок видневшейся дальше кухни. О Господи! Оказывается Рената выбрала для отделки обои, которые, по-моему, могут представляться привлекательными только на вкус декоратора: в псевдокитайском стиле, ядовито-желтого цвета, с виноградными лозами, между которыми, как будто взрывая поверхность, вылезали наружу грибы-дождевики. Те же стиль и характер рисунка повторялись и в дорогой обивке мягкой мебели, в занавесках и покрывалах. Впечатление было такое, словно в комнате завелся грибок и размножался там, подобно вирусу, до тех пор, пока не заполонил собой каждый угол. Давным-давно в каком-то научном журнале я уже видела картинки, изображавшие нечто подобное – споры плесени, увеличенные в две тысячи раз.

Я пересекла деку, спустилась вниз к причалу, туда, где в заливчике плескалась темная вода, и оглянулась назад на дом. Нет, снаружи не было ни лестниц, ни чего-либо другого, что позволяло бы бросить взгляд на комнаты второго этажа. Я вернулась назад, вышла, аккуратно прикрыв и заперев за собой калитку, но предварительно убедилась, что на улице нет приближающихся к дому машин. Не хватало мне только того, чтобы Рената Хафф свернула сейчас на подъездную дорожку, и свет фар вырвал бы из темноты мою застывшую в калитке фигуру!

Уже на тротуаре, когда я проходила мимо почтового ящика, мой недобрый ангел похлопал меня по плечу и предложил нарушить американские почтовые правила. "Перестань!" – сердито ответила я ему. Но сама, разумеется, тут же протянула руку, открыла ящик и вытащила оттуда пачку доставленной в тот день корреспонденции. На улице было слишком темно, чтобы отбирать заслуживающее интереса, поэтому все конверты я просто сунула к себе в сумочку. Господи, какая же я испорченная. Иногда мне даже самой не верится, что я способна на поступки, которые совершаю: За один сегодняшний вечер я наврала соседке, украла адресованную Ренате почту. Неужели же нет таких глубин, до которых я не могла бы пасть? Судя по всему, действительно нет. Интересно, мимоходом подумала я, от чего зависит наказание за проникновение в тайны чужой переписки: от числа таких случаев или от количества вскрытых конвертов? Если от второго, то приличный срок заключения мне обеспечен.

По пути домой я сделала крюк и заглянула к дому Даны Джаффе. Погасив фары, подъехала поближе и остановилась на противоположной стороне улицы. Оставив ключи в замке зажигания, я тихо пересекла улицу. Во всех окнах первого этажа горел свет. Движения в это время суток практически нет. Никого из соседей не видно, с собаками тоже никто не прогуливался. В темноте я прошла напрямую через газоны, срезав угол. Кусты живой изгороди, что росли сбоку от лома, обеспечивали мне хорошее укрытие, из которого можно было следить, не рискуя оказаться замеченной. Я решила, что вполне могу добавить к перечню своих грехов еще и вторжение на чужую территорию, и вмешательство в частную жизнь.

Дана смотрела телевизор, стоявший в простенке между окнами, поэтому лицо ее было обращено к окну, и по нему мелькали то свет, то тени, в зависимости от происходившего в передаче. Она курила и потягивала белое вино из стоявшего рядом с ней на столе бокала. Не было заметно никаких признаков присутствия в доме Венделла или кого бы то ни было другого. Время от времени она улыбалась, видимо, поддаваясь воздействию того искусственного хохота, что сопровождал передачу и от которого, казалось, дрожала даже наружная стена. Только сейчас до меня дошло: я ехала сюда, руководствуясь подозрением, что она в сговоре с Венделлом, знает, где тот находится и где он скрывался все эти годы. Однако, увидев Дану в полном одиночестве, сразу же отбросила эту мысль. Я просто не могла поверить, что она пошла бы на сговор, фактически означавший, что Венделл бросает ее сыновей. А ведь им обоим пришлось очень много перестрадать за эти пять лет.

Я вернулась к машине, села и запустила мотор, развернулась прямо там же, в неположенном месте, и только после этого включила фары. Добравшись до Санта-Терезы, я остановилась у "Макдональдса" на улице Милагро и взяла гамбургер и порцию жареного картофеля. Всю оставшуюся часть пути воздух в машине был наполнен влажными запахами горячего лука и маринованных овощей, мясной котлеты, уютно спрятавшейся в растопленном сыре и приправах. Я поставила машину на место и направилась к калитке, в заднюю часть двора, неся в руке свой поздний второй ужин.

Свет у Генри был погашен. Войдя в квартиру, я поставила коробку с гамбургером на кухонный стол, открыла и воспользовалась ее крышкой как тарелкой для жареной картошки. Несколько минут ушло у меня на то, чтобы разорвать зубами три или четыре пакетика с кетчупом, который я и вылила на свое изысканное блюдо. Потом взгромоздилась на высокую табуретку и принялась жевать, одновременно разбирая выкраденную почту. Трудно отказаться от привычки воровать, когда подобные преступления приносят мне невероятное обилие полезной информации. Повинуясь одному только голому инстинкту, я ухитрилась, оказывается, вытащить у Ренаты счет за телефонные переговоры, на котором значился и ее, не указанный в справочниках домашний номер, а так же номера всех тех абонентов, с которыми она разговаривала на протяжении последних тридцати дней – за что с нее сейчас и хотели получить плату. Другой счет – кредитный отчет от "Визы" – был выписан на нее и на мистера Хаффа, и напоминал географический указатель тех мест, в которых она побывала с "Дином Де-Витт Хаффом". Покойник явно наслаждался жизнью и недурно попутешествовал. На некоторых копиях чеков и счетов по расчетам через кредитную карточку были неплохие образцы его почерка. Счета за пребывание во Вьенто-Негро еще не пришли, но были другие, из гостиниц в Ла-Пасе, Кабо-Сан-Лукасе и в Сан-Диего. Я обратила внимание, что все это портовые города, в которые легко попасть морем.

Легла я в половине одиннадцатого, спала очень крепко и проснулась ровно в шесть утра, за полсекунды до того, как должен был зазвонить будильник. Сбросив с себя простыню, я потянулась за тренировочным костюмом. Совершив быстрое омовение, я прогрохотала вниз по винтовой лестнице и выскочила на улицу.

Здесь чувствовалась обычная для раннего утра прохлада. В то же время воздух был сырой и странно спертый: это нависшие над самой головой облака прижимали к земле сохранившееся со вчерашнего дня тепло. Утренний свет казался жемчужным. Пляж, сморщенный ночным ветром и разглаженный прибоем, напоминал тонко выделанную и гибкую серую кожу. Простуда моя сходила на нет, но все же бежать свои обычные три мили я не решилась. Перемежая быстрый шаг и бег трусцой, я прислушивалась к своим еще похрипывающим легким. В столь ранний час я обычно несколько напряженно смотрю по сторонам, не назревает ли где какая-нибудь неожиданность. Время от времени мне попадаются бездомные – бесполые и безымянные существа, спящие на траве, или какая-нибудь старуха с магазинной тележкой, расположившаяся в одиночестве возле стола для пикников. Но особенно пристально я высматриваю чудаковатых мужчин в неряшливых костюмах – из числа тех, что жестикулируют, хохочут, оживленно разговаривают с невидимым собеседником. Я очень настороженно отношусь к таким людям и тем странным и жутким драмам, которые они переживают в глубине души. Кто знает, какая роль отводится нам в их снах и видениях?

Вернувшись домой, я приняла душ, оделась, съела тарелку пшеничных хлопьев, одновременно просматривая газету. Затем поехала на работу. Целых двадцать минут, в состоянии полного внутреннего отчаяния, я искала место, где можно было бы поставить машину, не рискуя получить штраф за неверную или просроченную парковку. Я уже чуть было не сломалась и не отправилась на общую стоянку, но тут, в самую последнюю минуту, меня спасла какая-то женщина в пикапе, освободившая место прямо напротив здания нашей конторы.

Первым делом я просмотрела почту, накопившуюся с позавчерашнего дня. Ничего особенно интересного в ней не было, за исключением предложения выиграть миллион долларов. Впрочем, выиграть могла либо я, либо двое других, имена которых были названы. В приписке, набранной мелким шрифтом, говорилось, что некие Минни и Стив уже принимают свои будущие миллионы взносами по сорок тысяч долларов. Я оторвала приложенные тут же перфорированные купоны и, облизав их, налепила на другие конверты. Еще одно предложение обещало мне возможность выиграть, в качестве третьего приза, поездку на горнолыжный курорт. Тут я всерьез обеспокоилась: черт побери, и что же я буду с таким призом делать? Пожалуй, подарю его Генри на день рождения. Потом проверила свою чековую книжку, выписала чеки на сделанные расходы – просто чтобы не накапливать нерешенных дел. Избавляясь подобным образом от надоедливых и ненужных мне лишних долларов, я одновременно сняла трубку и набрала номер Ренаты Хафф – но безрезультатно.

Меня мучила одна вещь, причем не имеющая никакого отношения ни к Венделлу Джаффе, ни к Ренате Хафф. Это были слова, сказанные накануне Леной Ирвин, о живущей в Ломпоке семье Бэртона Кинси. Хотя я и заявила тогда, что не имею никаких родственных связей с этой семьей, все же имя Кинси пробудило во мне какие-то смутные воспоминания и ассоциации, столь же слабые и неотчетливые, как гудение электрических проводов над головой. Мое представление о самой себе, все мое самосознание были связаны множеством нитей с гибелью моих родителей в автокатастрофе, когда мне исполнилось всего пять лет. Насколько я знала, отец не сумел удержать машину, когда с крутой горы сорвался довольно крупный камень и угодил прямо в ветровое стекло. Я сидела сзади, при ударе меня зажало между передним и задним сиденьями, и я пробыла в этой ловушке несколько часов, пока пожарные не разрезали машину, чтобы извлечь меня из обломков. Я помню, как отчаянно и безнадежно кричала моя мама, и как потом наступила тишина. Помню, как я сумела извернуться и сунуть палец в руку папе, не сознавая, что он мертв. Помню, что после этого происшествия меня перевезли жить к тете – маминой сестре, – которая потом меня и растила. Ее звали Вирджиния, а я называла ее Джин-Джин или тетя Джин. И до катастрофы, и потом она мало что рассказывала мне об истории нашей семьи, да практически ничего. Я знала, что в день своей гибели мои родители как раз ехали в Ломпок; но мне никогда не приходила в голову мысль поинтересоваться, зачем они туда ехали. Тетя никогда не говорила мне, какую цель преследовала эта поездка, а сама я не спрашивала. Принимая во внимание присущие мне ненасытное любопытство и прирожденную привычку совать свой нос, куда не следует, очень странно было вдруг осознать, как мало интереса проявляла я до сих пор к собственному прошлому. Я просто принимала на веру все, что мне говорилось, и создала в своем воображении легенду об этом прошлом на основании самых неубедительных аргументов, какие только можно себе представить. Почему же я никогда даже не пыталась сорвать этот покров неизвестности?

Я принялась вспоминать, какой я была в свои пять или шесть лет. Нелюдимый, замкнутый ребенок. После гибели родителей я создала себе собственный маленький мирок, построив его из большой картонной коробки, куда я притащила несколько одеял и подушек, осветив "жилище" настольной лампой с шестидесятиваттной лампочкой. Я была страшно своеобразна и независима в еде. Сама делала себе сандвичи с сыром и маринованными овощами или оливками, потом резала их на четыре строго равные части и аккуратно раскладывала по тарелке. Я абсолютно все непременно хотела делать сама, и ничего иного просто не признавала и не принимала. Смутно помню суетившуюся вокруг меня тетю. Тогда я не сознавала, насколько она была обеспокоена моим поведением, но сейчас, восстанавливая в памяти эти картины, понимаю, что она должна была быть глубоко встревожена. Приготовив себе еду, я забиралась в коробку и сидела там, откусывая по кусочку и рассматривая книжки, или просто лежала, глядя в картонный потолок, разговаривая сама с собой, или же засыпала. На протяжении четырех-пяти месяцев я скрывалась в этом коконе горя и прибежище искусственного тепла. Я сама научилась там читать. Рисовала картинки или же показывала себе театр теней на стенках своей берлоги. Сама научилась завязывать себе туфли. Возможно, я ждала, что они придут за мной, моя мама и мой папа: я видела перед собой их лица, отчетливо, как в кино – в домашнем кино для сиротки, до самого последнего времени счастливо жившей в небольшой, но доброй семье. Я до сих пор помню, какой мороз охватывал меня всякий раз, когда я выползала из своего убежища. Тетя не мешала моим занятиям. Осенью, когда наступило время идти в школу, я была похожа на извлеченного из норы звереныша. Все здесь приводило меня в ужас. Я не привыкла играть с другими детьми. Не привыкла к шуму или к тому, что кто-то будет указывать мне, что и когда я должна делать. Мне не нравилась миссис Боумен, наша учительница, во взгляде которой я читала одновременно и жалость к себе, и неодобрение моих поступков. Я была странным ребенком. Робкой, пугливой. Постоянно пребывавшей в состоянии тревожного беспокойства. Ничто из пережитого мною в дальнейшем не может даже отдаленно сравниться с ужасами, испытанными в начальной школе. Теперь я понимаю, как моя репутация (какой бы она ни была), следовала за мной из класса в класс: записанная в журналы, занесенная в личное дело, передаваемая из уст в уста от педагога к педагогу на педсоветах, в беседах с директором... Что нам с ней делать? Как нам совладать с ее вечными слезами и пробиться через ее каменную холодность и закрытость? Такая способная, такая слабая, такая чувствительная, упрямая, замкнутая, погруженная в себя, асоциальная, так легко возбудимая...

Когда зазвонил телефон, я даже подпрыгнула от неожиданности. Меня мгновенно, словно холодной водой, обдало какое-то странное лихорадочное предчувствие. Сердце сильно и часто билось где-то почти в горле. Схватив трубку, я проговорила:

– Частное детективное агентство Кинси Милхоун. Слушаю вас.

– Добрый день, Кинси. Это Томми из окружной тюрьмы Пердидо. Адвокат Брайана Джаффе сообщил нам, что если хочешь, то можешь поговорить с его подопечным. Сам Брайан не очень этому обрадовался, но, как я полагаю, миссис Джаффе настояла.

– Она настояла?! – Я оказалась не в силах скрыть свое изумление.

Томми рассмеялся.

– Ну, может быть, она полагает, что ты его отстоишь, поможешь как-то прояснить это недоразумение с побегом из тюрьмы и с застреленной девочкой.

– Да уж, конечно, – ответила я. – Когда мне прийти?

– В любое время, когда хочешь.

– И какой порядок? Кого мне спросить – тебя?

– Спроси старшего помощника шерифа. Его зовут Роджер Тиллер. Он раньше работал в патруле по отлову прогульщиков и знает младшего Джаффе еще с того времени. Думаю, тебе может быть интересно поговорить с ним.

– Прекрасно.

Прежде чем я успела поблагодарить его, в трубке уже послышался сигнал отбоя. Повесив сумочку на плечо, я направилась к двери. На моем лице играла улыбка. Что мне нравится в полицейских: уж если они решат, что с вами стоит иметь дело, то более широких натур не сыщешь.

* * *

Мы с Тиллером шли по коридору тюрьмы. Ключи у Роджера на поясе позвякивали в такт его – но не моим – шагам. За нами следила установленная в одном из углов коридора камера. Тиллер, человек высокого – пять футов восемь дюймов – роста и крепкого телосложения, в ладно сидящей на нем форме, оказался старше, чем я ожидала, ему было уже под шестьдесят. В конце смены я краем глаза увидела, как он сбрасывал с себя свое снаряжение. Его физиономия при этом выражала такое же облегчение, как у женщины, когда она вылезает из пояса. Наверное, у него на теле должны быть постоянные следы от пряжек и всего, что на нем напялено. Его песочного цвета волосы уже стали редеть, а такого же оттенка усы, зеленые глаза и толстый приплюснутый нос придавали лицу Роджера выражение простоватого парня лет двадцати. Тяжелый кожаный ремень поскрипывал при ходьбе. Я обратила внимание, что его манера держаться и даже осанка изменились когда мы приблизились к заключенным. Небольшая их группка, человек пять, находилась перед металлической дверью с небольшим стеклянным, забранным мелкой железной сеткой окном, ожидая, когда их пропустят. Все они были латиносами, примерно одного возраста – за двадцать с небольшим – все одеты в одинаковые синие тюремные брюки, белые безрукавки и резиновые сандалии. В соответствии с правилами поведения, они стояли молча, с руками за спину. Белые браслеты на запястьях свидетельствовали, что это были заключенные общего режима, отбывающие срок за хулиганство, повлекшее материальный ущерб, и за другие мелкие преступления против собственности.

– Сержант Рикман говорил, что вы знали Брайана Джаффе, еще когда работали в патруле по прогульщикам, – проговорила я. – Это давно было?

– Пять лет назад. Парню тогда было двенадцать, и он уже тогда был отъявленной дрянью. Я помню, как-то мне пришлось за один день трижды ловить его и доставлять в школу. Сколько у нас было бесед в комиссии по таким ученикам, и подсчитать невозможно. Школьный психолог в конце концов отчаялась и решила, что он безнадежен. Кого мне было жаль, так это его мать. Мы ведь все понимали, каково ей тогда приходилось. А парень – негодяй. Но сообразительный, недурен собой и говорить умеет, способен трепаться часами. – Тиллер неодобрительно покачал головой.

– А отца его вы когда-нибудь видели?

– Да, Венделла я знал. – Тиллер говорил, избегая встречаться со мной взглядом, и это произвело на меня странное впечатление.

Поскольку распространяться на эту тему ему явно не хотелось, я попробовала зайти с другой стороны.

– И как же вы попали из группы по работе с прогульщиками сюда?

– Попросил перевести меня с оперативной работы. Чтобы получить повышение, нужно отслужить год в тюрьме. Здесь дыра, а не служба. Люди тут ничего, они мне даже нравятся, но целый день приходится проводить в закрытом помещении, при искусственном свете. Все равно, что жить в пещере. И еще этот кондиционированный воздух. Лучше уж работать на улице. Немного опасности никогда не повредит. Помогает сохранять тонус. – Мы остановились перед лифтом, большим, как грузовой.

– Как я понимаю, Брайан бежал из отделения для несовершеннолетних. А за что он сидел?

Тиллер нажал кнопку и сказал в микрофон, что нам нужно подняться на второй уровень, там находились заключенные, ожидающие решения своей судьбы, а также больные. Внутри самих лифтов кнопок управления не было, что лишало узников возможности воспользоваться лифтом самостоятельно.

– За противоправное проникновение в помещение, – ответил мне Тиллер. – За ношение огнестрельного оружия и за сопротивление при аресте. Вообще-то до побега его содержали в Конноте, это тюрьма среднего режима. Тюрьмы для несовершеннолетних в наше время имеют самый строгий режим.

– Времена изменились, да? Я, признаться, всегда полагала, что тюрьма для несовершеннолетних – лишь место для невоспитанных подростков, и только.

– Это раньше так было. Когда-то таких ребят называли просто хулиганами. И родители сами могли отдавать их под опеку суда. А теперь это самые настоящие тюрьмы. И подростки в них – закоренелые преступники. Сидят за убийства, за нанесение тяжких телесных повреждений, за участие в организованных преступлениях.

– А Джаффе? Что вы можете о нем сказать?

– Парень совершенно бессердечен и бездушен. Увидите сами по его глазам. Они у него совсем пустые. Мозги у него есть, а совести никакой. Законченный социопат. По нашей информации, именно он разработал план побега, а потом подбил на него своих сокамерников: ему был нужен кто-то говорящий по-испански. По замыслу, после пересечения границы они должны были разойтись в разные стороны. Не знаю, куда направлялся он сам, но все остальные закончили свой путь трупами.

– Все трое? Мне казалось, один из них был только ранен.

– Вчера вечером умер, не приходя в сознание.

– А девочка? Ее кто застрелил?

– Об этом вам придется спросить самого Джаффе, он единственный, кто уцелел. Для него это очень удобно, и поверьте моему слову, он выжмет из своего положения все, что сможет. – Мы уже дошли до комнаты для встреч, расположенной на втором уровне. Тиллер достал связку ключей, вставил один из них в замок, повернул и распахнул дверь в пустую конурку, в которой мне предстояло беседовать с Брайаном. – Раньше я считал, что если мы все будем делать правильно, то этих ребят можно спасти. А теперь считаю большой удачей, что мы хоть на время убираем их с улицы. – Он снова покачал головой, улыбка у него была горькой. – Я уже стар становлюсь для такой работы. Надо переходить куда-нибудь в канцелярию. Обзаводиться креслом. Сейчас приведут вашего парня.

Помещение для встреч было без окна, размером примерно шесть футов на восемь. На стенах никаких украшений, только слегка поблескивала бежевая краска. Мне показалось, что чувствую ее запах. Я слышала, что в тюрьме есть специальная бригада, постоянно занимающаяся только покраской. К тому времени, когда красильщики заканчивают свою работу на четвертом уровне, уже пора снова опускаться на первый и начинать все по новому кругу. В комнате стоял небольшой деревянный стол и два металлических стула с покрытыми зеленой искусственной кожей сиденьями. Пол выложен коричневой плиткой. Больше здесь ничего не было, не считая установленной в углу под потолком телекамеры. Я села на стул, обращенный к открытой двери.

Когда Брайан вошел, меня поразил прежде всего его рост, а потом и красота. Для восемнадцатилетнего он был слишком маленьким, а его манера держаться казалась неуверенной. Такие глаза, как у него, мне доводилось видеть и раньше: очень ясные, очень голубые, наполненные какой-то больной, ноющей невинностью. В лице Даниэла, моего бывшего мужа, тоже было нечто такое, что делало его неотразимо приятным. Ну, правда, Даниэл был хроническим наркоманом. А заодно лжецом и обманщиком, прекрасно соображавшим, что он делает, и достаточно умным, чтобы отличать плохое от хорошего. Брайан же был каким-то другим. Тиллер назвал его социопатом, но я пока сомневалась в этом. У него были такие же тонкие черты лица, как у брата, только Брайан был блондином, а Майкл потемнее. Оба – худощавые, хотя Майкл отличался более высоким ростом и казался помассивнее.

Брайан сел, ссутулившись и свободно свесив руки между колен. Он выглядел застенчивым, но возможно, ему нравилось казаться именно таким... как бы подлизываться к взрослым.

– Я разговаривал с мамой. Она предупредила, что вы можете зайти.

– Она говорила тебе, зачем?

– Что-то связанное с папой. По ее словам, вроде бы он жив и здоров. Это правда?

– Пока еще мы не знаем этого наверняка. Меня и наняли для того, чтобы это выяснить.

– А вы знали папу? Я хочу сказать, до того, как он исчез?

Я отрицательно помотала головой.

– Нет, я никогда с ним не встречалась. Меня снабдили снимками твоего отца и сказали, где его видели в последний раз. Там я столкнулась с очень похожим на него человеком, но человек этот снова исчез. Я надеюсь опять его отыскать, но в данный момент у меня нет никакого представления, где он может быть. Лично я убеждена, что это был именно он, – добавила я.

– Невероятно, правда? Даже сама мысль, что он может быть жив? Я до сих пор не могу с ней свыкнуться. Совсем не представляю себе, как он может сейчас выглядеть. – У него были пухлые губы и ямочки на щеках. Мне с трудом верилось, что парень способен разыгрывать подобную чистосердечность.

– Да, наверное, это должно казаться странным, – сказала я.

– Еще как... А еще и вся эта история? Мне бы не хотелось, чтобы он увидел меня в таком положении.

– Если он вернется назад в город, – пожала я плечами, – то скорее всего, он и сам попадет в неприятности.

– Да, мама тоже так говорит. Похоже, она этой новости не сильно обрадовалась. Но, наверное, трудно ее за это винить после всего, что она пережила. Ведь если он все это время был жив, значит, он ее просто бросил.

– А ты его хорошо помнишь?

– Не очень. Майкл, мой брат, тот помнит. Вы его видели?

– Мельком. В доме у твоей матери.

– А Брендона, моего племянника, видели? Вот кого ничто не волнует. Головка, как груша. Я тут без него скучаю.

Мне уже начинала надоедать эта пустая болтовня.

– Не возражаешь, если я задам тебе несколько вопросов насчет Мехикали?

Он поерзал на стуле, провел рукой по волосам.

– Да, скверно там все вышло, очень скверно. Мне даже вспоминать, и то страшно. Но я никого не убивал, клянусь. Это все Хулио и Рикардо, у них было оружие, – проговорил Брайан.

– А побег? Каким образом удалось его совершить?

– Гм-м, знаете что? Мой адвокат предпочитает, чтобы я об этом не говорил.

– У меня всего пара вопросов ... строго конфиденциально. Я просто хочу разобраться, что происходит, – сказала я. – И все, что ты скажешь, дальше меня не пойдет.

– Лучше я ничего говорить не буду, – пробубнил он.

– Это была твоя идея?

– Не моя, черт возьми, нет. Вы меня что, дураком считаете? Я дурак был, что согласился ... Теперь-то я это понимаю... а тогда мне просто хотелось выбраться отсюда. Я был в отчаянии. Вы когда-нибудь сидели в тюряге?

Я отрицательно покачала головой.

– Вам повезло.

– А чья это была идея? – спросила я.

Он посмотрел мне прямо в глаза. Его собственные глаза при этом были голубыми и чистыми, будто плавательный бассейн.

– Эрнесто. Он предложил.

– Вы с ним были друзьями?

– Какими друзьями?! Я его знал только потому, что мы с ним в Конноте были в одном отделении. Этот парень, Хулио, он сказал, что убьет меня, если я откажусь им помочь. Я не собирался этого делать. То есть не хотел с ними идти, но этот парень, он такой большой... здоровый такой... и он сказал, что меня отделает.

– Он тебе угрожал?

– Да, говорил, что он и Рикардо меня насквозь проткнут.

– То есть изнасилуют?

– Еще хуже.

– А почему именно ты?

– Почему я?

– Да. Что делало тебя таким необходимым для побега? Почему они не взяли еще какого-нибудь латиноса, раз уж собирались бежать в Мексику?

Он пожал плечами.

– Да они же чокнутые. Кто знает, что у них на уме?

– И что ты сам собирался делать в Мексике, ведь по-испански ты же не говоришь?

– Пооколачиваться там некоторое время. Скрыться. Потом перейти границу назад, в Техас. Мне главным образом хотелось выбраться из Калифорнии. Здешнее правосудие вроде бы не на моей стороне.

В дверь постучал дежурный, давая понять, что время беседы истекло.

Однако что-то в улыбке Брайана уже и до этого заставило меня насторожиться. Я сама по натуре врушка, талант у меня скромный, но я стараюсь его развивать. И во вранье я разбираюсь лучше, чем, может быть, половина народу на планете. Не думаю, что слова этого парня звучали бы столь же искренне, если бы он и в самом деле говорил правду.