Он выглядел усталым. «Уже лучше»,— подумала я. Дэниел стоял возле моей больничной койки и выглядел на все свои сорок два года.

— Я знаю, что тебе это не понравится,— сказал он,— но врач сказала, что не отпустит тебя домой, если за тобой некому будет присмотреть.

Меня охватило чувство, похожее на панику.

— Мне завтра будет совсем хорошо. Мне не нужно, чтобы за мной ухаживали. Мне эта мысль не нравится.

— Я знал, что так будет. Я просто передаю тебе, что она сказала.

— Мне она этого не говорила.

— У нее не было возможности. Ты была не совсем в себе. Она сказала, что поговорит с тобой в следующий раз, когда будет делать обход.

— Они не могут насильно держать меня здесь. Это ужасно. Я чокнусь.

— Я уже ей об этом сказал. Я просто хочу, чтобы ты знала, что ты можешь на меня рассчитывать. Я могу выписать тебя отсюда и отвезти домой. Я не остался бы в доме. Эта твоя квартирка все равно больше, чем одного человека, вместить не в состоянии. Но я по крайней мере мог бы навещать тебя раза два в день и проверять, есть ли у тебя все необходимое.

— Я еще подумаю,— сказала я недовольным тоном. Но я уже видела, в какой переплет я попала. Генри в отъезде, Рози в отпуске, Джон за городом, и я буду предоставлена самой себе. Честно говоря, я неважно себя чувствовала. Я просто не могла заставить свое собственное тело делать то, что я хочу. Должно быть, люди пожилые и тяжело больные испытывают то же чувство отчаяния и растерянности. Моя решительность никак не подкреплялась моим физическим состоянием. Даже сесть в кровати было для меня крайне утомительно, и я хорошо понимала, что дома я немногое смогу сделать сама.

Оставаться в госпитале я не собиралась. Больницы опасны. Людям свойственно ошибаться. Не та кровь, не то лекарство, не та операция, не те анализы. Я выписываюсь отсюда немедленно.

Дэниел провел ладонью по моей макушке.

— Делай то, что захочешь. Я вернусь попозже.

Прежде чем я успела выразить протест, он уже исчез. Я нажала кнопку вызова сестры. В динамике раздался глухой голос:

— Да?

— Можно навестить мистэра Коулера из триста шестой?

— Насколько я знаю, да.— Голос сестры звучал так, будто она говорила в консервную банку, на фоне каких-то скрипов и скрежетов.

— Мне нужно кресло-каталка. Я бы хотела навестить его.

Только через двадцать минут мне привезли кресло-каталку. За это время я успела понять, что сражаюсь с депрессией, вызванной гибелью Олив. Не то чтобы у нас какие-то близкие отношения, но она всегда маячила где-то на периферии моего сознания. Впервые я познакомилась с ней в старших классах, когда подружилась с Эш, но она скоро уехала. После этого она была скорее слухами, чем реальным фактом… Сестра, которая все время где-то в другом месте: в школе-интернате, в Швейцарии, катается на лыжах в штате Юта с друзьями и так далее.

Не думаю, что нам с ней удавалось поговорить по-человечески до позавчерашнего дня, и тут мое мнение о ней несколько изменилось. Теперь же смерть раздавила ее, как букашку, удар был внезапен, как порыв ветра, прихлопывающий муху о подоконник. Впечатление было устрашающим, и эмоциональное потрясение было свежо в моем сознании. Я почувствовала, как прокручиваю в мозгу всевозможные картины, пытаясь осознать вечность. Смерть оскорбительна, и я сопротивляюсь ее внезапному появлению, как нежданному визиту нелюбимого родственника. Я чувствовала, что комок останется у меня в груди недолго: не горе как таковое, но горькая досада.

Я поехала в своем кресле по коридору в комнату триста шесть. Дверь была закрыта и возле нее в холле стоял Басс. Он медленно повернул голову, когда я подъехала к нему. Басс выглядит прилизанно, как на каком-нибудь портрете восемнадцатого века. Лицо у него овальное, мальчишеское, брови густые и бесформенные, глаза бледно-карие. Рот чувственный, манеры высокомерные. Наденьте на него сатиновую рубашку, жилет, бриджи и лосины, и он вполне сойдет за «Мальчика в голубой», правда слегка в декадентском стиле. Волосы у него темные, красивые, на висках слегка поредевшие, немного длинноваты, встрепанные надо лбом. Рядом с ним хорошо представляется афганская борзая или какое-нибудь другое существо с шелковистыми ушами и длинной аристократической мордой.

— Здравствуй, Басс. Меня зовут Кинзи Миллхоун. Ты меня помнишь?

— Ну конечно,— сказал он. Он наклонился и запечатлел на моей щеке подобающий обстоятельствам поцелуй, в котором было больше звука, чем ощущений. Его лицо было лишено какого бы то ни было выражения. В воздухе повисла напряженная тишина, одна из тех неприятных и нестерпимо долгих пауз, когда ты тщетно пытаешься найти что сказать. Его сестра погибла. Минута была вряд ли подходящей для экспансивных проявлений чувств, но я тем не менее была озадачена неловкостью нашей встречи.

— Где Терри?

Он перевел взгляд на дверь палаты.

— Его переодевают. Скоро закончат. Он поедет домой, как только доктор подпишет выходные документы. Как ты? Мы слышали, что ты была там в холле.

— Со мной все в порядке. Мне ужасно жаль Олив,— сказала я, и это было правдой.

— Господи, это просто какой-то кошмар. Я не понимаю, что вообще происходит.

— Как ваша мама? Держится?

— Она оправится. Она у нас старой закалки. Конечно, ей нелегко, но у нее железный хребет. Эш очень переживает. Она просто вне себя от горя. Они с Олив были вот так,— сказал он, показывая мне два скрещенных пальца.— Ну, а как ты? Выглядишь так, будто тебя хорошо отдубасили.

— Со мной все в порядке. Я просто первый раз встала с постели и паршиво себя чувствую.

— Если то, что я слышал, верно, то тебе просто повезло, что ты осталась жива.

— Повезло — это точно сказано. Я сама хотела взять пакет, но во двор въехала машина Олив, и я вместо этого пошла помочь ей вынуть сумку с зеленью. Ты остановился у матери?

Он кивнул.

— Я приехал во вторник вечером, а вчера позвонила Олив и сказала, что собирает вечеринку. Будто и не было этих лет. Я решил поплавать, а потом уже идти одеваться, и тут Эбони появилась на бортике бассейна. Я сначала не мог понять, что с ней такое. Ты же знаешь Эб. Всегда владеет собой, всегда в форме. Она выглядела так, словно сошла с ума. Я вылез на бортик, и она сказала мне, что в доме Олив взорвалась бомба, и что Олив погибла. Я думал, она шутит. Я засмеялся. Это было так дико, нелепо, что я просто не мог удержаться. Она залепила мне пощечину, и тут только я понял, что она не шутит. Что произошло? Терри не может вспомнить, и полицейские немногословны.

Я рассказала ему все, что могла, опуская некоторые неприятные детали, касающиеся ран Олив. Даже воспоминания о случившемся вызвали у меня нервную дрожь. Я сжала зубы, пытаясь успокоиться.

— Извини,— сказала я.

— Это я виноват. Мне не нужно было об этом начинать,— сказал он.— Не нужно было заставлять тебя переживать все это еще раз.

Я покачала головой.

— Ничего. Со мной все в порядке. Мне тоже никто ничего не рассказывает. Честное слово. Я думаю, это поможет. Эти провалы в памяти так раздражают меня.— Я искала какую-нибудь нить, чтобы связать отдельные фрагменты рассказа. У меня выпала ночь. Все, что произошло начиная с половины пятого, стерлось у меня из памяти.

Он немного помедлил и затем рассказал мне свою версию. Эш уехала. Она собиралась помочь Олив все приготовить. Когда он узнал о взрыве, он натянул на себя, что было под рукой, и они с Эбони отправились к дому Олив на машине. Когда они подъехали, Терри как раз на носилках заносили в машину скорой помощи. Олив все еще лежала возле кустов, накрытая одеялом.

Рассказ Басса был бесстрастным, словно программа новостей. Он был спокоен, его тон лишен всяких эмоций. Он не смотрел мне в глаза. Я уставилась в другой конец коридора, где какой-то врач с серьезным выражением на лице разговаривал с пожилой парой, сидящей на банкетке. Должно быть, он сообщил им что-то плохое, потому что женщина судорожно сжимала и разжимала в руках свою сумочку.

И тут я вспомнила лицо Басса среди лиц, вглядывающихся в мое, прыгающее вокруг, как шарик на веревочке. К тому времени первый шок прошел и я дрожала, не в силах взять себя в руки, несмотря на одеяла, в которые меня завернули. Я не помнила Эбони. Может быть, ее не отпускали от дороги, не давая ей подойти ближе к месту бойни. Бомба превратила тело Олив в жалкие лохмотья. Ошметки плоти разлетелись по забору, словно снежки.

Я закрыла лицо рукой, чувствуя, что оно все горит от слез. Басс неловко похлопал меня по плечу, бормоча какую-то ерунду, расстроенный тем, что расстроил меня, пытающийся придумать, как выйти из этой ситуации. Волнение улеглось, я глубоко вздохнула и взяла себя в руки.

— Как раны Терри?

— Не так уж худо. Порез на лбу. Пара сломанных ребер, в том месте, которым его шарахнуло о гараж. Они задержали его для обследования, но похоже, что с ним все в порядке.

Сзади нас возникла какая-то суета и открылась дверь палаты Терри. Вышла сестра с миской из нержавейки, полной грязных бинтов. Казалось, ее окружает аромат денатурированного спирта, раствора йода и резкий запах бактерицидного пластыря.

— Вы можете войти. Доктор сказал, что он может выписываться в любой момент. Когда он будет готов ехать вниз, мы пришлем ему кресло-каталку.

Басс вошел первым. Я въехала после него. Сиделка наводила порядок на столе, за которым работала сестра. Терри сидел на краю кровати, застегивая рубашку. Мне бросились в глаза шины, наложенные на его ребра, проступающие под рубашкой, и я поспешно отвела взгляд. Его тело было белым и безволосым, грудь узкая и не мускулистая. Болезнь и ранения кажутся мне очень личным делом. Мне не хотелось знать причины его худобы.

Он выглядел изрядно потрепанным, особенно из-за темной полосы поперек лба, там, где накладывали швы. Одна кисть у него была забинтована, возможно от порезов или от ожогов. Лицо его было бледным, усы топорщились, темные волосы растрепались. Казалось, смерть Олив уменьшила его в размерах.

Эбони, появившаяся на пороге, окинула все происходящее беглым взглядом. Она помедлила, ожидая, чтобы сиделка закончила свою работу. Комната казалась невыносимо переполненной. Мне не хватало свежего воздуха.

— Я на минутку,— пробормотала я и выкатилась наружу.

Эбони проследовала со мной в холл для посетителей — небольшой альков с кушеткой, обитой зеленой твидовой материей, двумя такими же стульями, искусственной пальмой и пепельницей. Она села и начала искать в сумочке сигареты. Она зажгла сигарету, затягиваясь так жадно, словно это был кислород. Казалось, что она вполне владеет собой, хотя госпитальная атмосфера явно выводила ее из равновесия. Она сняла с юбки приставший кусочек ваты.

— Я ничего не понимаю,— сказала она резко.— Кому могло понадобиться убивать Олив? Она никому ничего плохого не сделала.

— Мишенью была не Олив. А Терри. Пакет с бомбой был адресован ему.

Взгляд Эбони встретился с моим. Ее мертвенно бледное лицо слегка порозовело. Ее рука с сигаретой дернулась, словно бы сама по себе, и пепел упал к ней на колено. Она резко поднялась, стряхивая его.

— Это нелепо,— бросила она.— Полицейские говорят, от пакета с бомбой ничего не осталось.— Она загасила сигарету.

— Осталось,— сказала я.— Кроме того, я это видела своими собственными глазами. На оберточной бумаге стояло имя Терри, а не ее.

— Я этому не верю.— От смятого окурка поднялось облачко дыма. Она снова попробовала его раскурить, пытаясь пальцами выдавить из него живой янтарь. Она разрывала на части останки сигареты. Вид сыпавшегося из нее табака казался оскорбительным.

— Я просто рассказываю тебе то, что я видела. Возможно, хотели убить и Олив, но пакет был адресован ему.

— Ерунда! Этот ублюдок! Только не говори мне, что Олив погибла из-за того, что она взяла этот пакет, а не он! — Ее глаза наполнились слезами, она пыталась взять себя в руки. Она встала и нервно зашагала по комнате.

Я повернула свое кресло, следуя за ней по пятам.

— Кто ублюдок, Эбони? Кого ты имеешь в виду?

Она неожиданно села, прижав руки к глазам.

— Никого. Извини. Я не знала. Я думала, что кто-то хотел ее убить, что само по себе ужасно. Но погибнуть по ошибке. О Господи! По крайней мере, она не мучилась. Они клянутся, что она умерла мгновенно.— Она всхлипнула. Она сложила руки ковшиком, тяжело дыша себе в ладони.

— Ты не знаешь, кто убийца?

— Конечно, нет! Естественно, нет! За какое же чудовище ты меня принимаешь? Мою собственную сестру…— Ее гневный порыв увял, и она разрыдалась. Мне хотелось ей верить, но я не была уверена, что все это так. Я устала, я сама в слишком большой степени была вовлечена во все эти события, чтобы быть в состоянии отличить правду от вымысла. Она подняла лицо, мокрое от слез.

— Олив сказала, что не собирается отдавать свои голоса тебе,— проговорила я, решив попробовать на ней эту версию.

— Какая же ты стерва! — взвизгнула она.— Да как ты смеешь! Убирайся прочь с моих глаз!

В проходе появился Басс, вопросительно глядя на меня. Я отъехала назад, маневрируя в своем кресле, и поехала вдоль по коридору мимо палаты, где кто-то звал на помощь тихим безнадежным голосом. Прозрачная пластиковая коробочка тянулась из-под простыни к емкости с мочой, вместительностью около галлона, под кроватью. Было похоже на лимонад.

Обычно почту подбирала Олив. За день до случившегося я сама видела, как она небрежно бросает письма на столик в холле. Она вполне могла быть намеченной жертвой, даже несмотря на то, что пакет был адресован Терри. Я не могла совершенно ничего вспомнить из того, что она мне говорила касательно того, кого она поддерживает в борьбе за власть между Эбони и Лансом. Может быть, это сделал он в качестве предупреждения остальным.

Дарси поджидала меня в моей палате, когда я вернулась.

— Энди исчез,— сказала она.