— Спасибо нашему доброму другу Мэтью за интересный рассказ, — говорит наш бессменный ведущий Джонсон. Вообще-то, он доктор Джонсон, когда-то преподавал психологию в Гарварде и имел процветающую частную практику. Теперь доктор пытается устроить психологическую реабилитацию нам, да и себе заодно.

— Спасибо, Мэтью! — в несколько десятков глоток тянем мы.

Мэтью, когда-то скромный американский подросток, а ныне один из эйнхериев — избранных воинов Одина, утирая слезы, спускается со сцены.

— А теперь наш друг Ярослав расскажет нам, как он очутился здесь.

Мой выход на сцену, представленную здоровенным пнем, приветствуется сдержанными аплодисментами. Прежде чем начать, я закрываю глаза и мысленно переношусь в тот день, когда начался весь этот кошмар.

* * *

Дурацкий вечер.

Окраина крупного города. Так называемый новый район. Самое начало марта. Уже стемнело. С неба мокрыми хлопьями валится снег.

Дурацкое пиво.

На квартире у друга отмечали не без потерь сданную сессию, и понесла нас нелегкая на ночь глядя в киоск за догоном. У киоска толкалась компашка, подобная нашей. Только старше, пьянее и явно в поисках приключений. Не помню, из-за чего закипела ссора. Кажется, кто-то кого-то случайно задел. В ход сразу пошли бутылки и ножи.

Дурацкое стечение дурацких обстоятельств.

Студенческая общага далеко не самого престижного вуза — хорошая школа жизни — привыкаешь не слишком задумываться о последствиях. Разбиваю бутылку об голову здоровяка в модной кепке, успеваю чиркнуть его лицу получившейся розочкой и тут же получаю в грудь десять сантиметров стали от его друга.

В тот момент я как раз орал что-то типа: «Одину слава!».

В общем, я умер с кабацкой розочкой в руке и именем Одина на устах.

Дурацкая смерть.

* * *

Сознание меркнет лишь на секунду. Вспышка света. Открываю глаза — надо мной темная бездна неба.

С трудом поднимаюсь, но боли, как ни странно, не ощущается. Вокруг стоят оцепеневшие люди: друзья и враги вперемешку. Правильно, я бы на их месте тоже замер.

Все-таки настоящий криминал, за такое и сесть недолго. Сейчас либо разбегутся, либо начнут оправдываться. Впрочем, скорее первое.

— Все нормально, — сиплю я, пытаясь успокоить друзей, да и, чего греха таить, самого себя.

Ответом мне тишина.

— Я в порядке. — Какого черта? Что за… они же даже не дышат!

Я обалдело стою посреди застывшей, словно оледеневшей скульптурной композиции из сцепившихся людей. Причем гораздо больше, чем бездыханные тела, меня обеспокоил снег. Тяжелые хлопья недвижно висят в воздухе, и не думая падать на землю.

Из затянувшегося ступора выводит голос.

— Приветствую тебя, воин.

Назвать словно из ниоткуда возникшую в десятке шагов незнакомку девушкой, несмотря на юность, я бы не рискнул. Атмосфера уверенности и властности. Плюс габариты. Она была… как бы это описать. Есть такое слово «монументальный». Представили? А теперь увеличьте в два-два с половиной раза. Нет, все соразмерно. Просто всего этого много. По мне, так чересчур много. Подобно большинству мужчин, я побаиваюсь женщин больше себя. А эта намного больше.

Восседает незнакомка на гнедой кобыле. Лошадь, небольшая и чахлая, по всем законам логики и здравого смысла должна переломиться под оседлавшим ее монолитом. Но, ничего, держит, не фыркает даже. Еще больше меня удивляет одежда женщины. Пышное тело туго обтягивает безрукавка, сплетенная из металлических колец, перетянутая широким наборным поясом с массивной бляхой. Густую копну длинных, неровно обрезанных золотистых волос венчает полукруглая железная шапка с легкомысленными крылышками.

Удивление сменяется проклюнувшимся подозрением, а то, в свою очередь, твердой уверенностью — у меня галлюцинации. Возможно, бред после болевого шока, вызванного ударом ножом. Надеюсь, друзья уже вызвали скорую.

Меж тем женщина величаво спускается с лошади и подходит ко мне.

— Ты погиб в бою с оружием в руках, и тебе оказана высокая честь — предстать перед собратьями в чертоге воинов. Садись же на Несущего павших, и вознесемся к небесам. — Голос у нее гулкий (еще бы — с такими-то легкими), а тон повелительный. Девица явно не привыкла слышать слово «нет». Более того, по всему видно, она ожидает, что я сейчас бухнусь на колени и начну благодарить.

Вместо этого я заявляю, что возноситься никуда не собираюсь. Что она всего лишь галлюцинация. Что бред затянулся. Ну и так далее.

Замолкаю, лишь когда девица вместо дальнейших объяснений резко бьет меня кулаком в висок. Меркнущее сознание отмечает, как мое тело грузят, подобно мешку, на лошадь, и после ободряющего «но» та пускается вскачь.

Во время поездки в себя я прихожу лишь единожды. Предо мной предстает крупным планом лошадиный бок. Перевожу взгляд ниже — лучше бы я этого не делал.

Далеко, невообразимо далеко внизу простирается море, а скачем мы по вязкой массе гигантской радуги. При этом копыта выбивают из этой невозможной дороги золотистые искры.

Мой истошный крик прерывает еще один удар, на этот раз по макушке.

* * *

Очухиваюсь, сидя на чем-то очень жестком, при этом уткнувшись лицом в еще более жесткую поверхность. Шея чудовищно затекла.

Гудящую голову удается поднять с громадным трудом, после чего я начинаю удивленно, а скорее, в легкой панике озираться по сторонам.

Длинные деревянные столы теряются в темноте. На скамьях сидят мужчины самого бандитского вида. Сплошь бородатые, с поломанными носами, шрамами и длинными волосами, заплетенными в косы. Большинство зрелого возраста, хотя я замечаю и несколько стариков и подростков. Одежда причудливого покроя: по большей части кожа и меха; рубашки из металлических колец; если ткань, то ярко окрашенная и грубая даже на вид. Мужчины едят, разрывая зубами мясо, нимало не заботясь о жире, стекающем по рукам, и жадно пьют из богато украшенных массивных кубков. Между столами расхаживают, разнося подносы с едой и разливая напитки из пузатых кувшинов, светловолосые пышнотелые женщины. Некоторые выглядят даже внушительнее, чем моя недавняя знакомая. Освещает все огонь костров, пылающих в вырытых прямо в земляном полу широченных канавах. Блики пламени пляшут, отражаясь от высокого, выложенного золотистой чешуей потолка. Стоит несмолкаемый гомон. Несмотря на то, что речь поначалу кажется незнакомой, я прекрасно понимаю ее смысл. Пахнет деревом, мясом, дымом и потом.

В общем, я продолжаю бредить. Только декорации галлюцинаций становятся какими-то уж совсем вычурными.

— Уж сколь веков они едят. И нет отказа им ни в чем. Но голод и жажда их не проходят.

Сосед слева несколько отличается от остальных. И нос вроде бы ни разу не сломан. И выражение лица другое. Более интеллигентное, что ли. Старше меня лет на шесть-семь. Голубые глаза. Длинные светлые волосы собраны в хвост. Простой хвост без всяких там вычурных косичек и вплетенных золотых цепей.

— Извини за речь. Тут модно так разговаривать. Русский?

— Да. — Я слишком шокирован, чтобы запираться.

— Откуда?

— Из Екатеринбурга.

— А я из Москвы. Дмитрий, — представляется волосатый. — Правда, здесь меня чаще зовут Хельги. Дмитрий для них слишком непривычно, а придумать, как переделать на свой лад, так и не смогли. Вот и назвали Хельги. Тут так часто называют русских с непроизносимыми именами в память о великом конунге из Гардарики, которому не свезло правильно погибнуть.

— Ярослав.

— Ярицлейв, — невпопад поправляет меня собеседник.

— Что это за место? — Мозгами я вообще-то понимаю, что глупо спрашивать у порождения бреда, в какую такую галлюцинацию ты угодил. Вопрос вырывается чисто автоматически.

— Вальхалла. — Дмитрий произносит это слово с таким удивлением, будто я не знаю самых что ни на есть прописных истин.

— Вальхалла?!

— Странно. — Мое замешательство не укрывается от собеседника. — Учитывая обстоятельства твоей смерти, я было решил, что ты здесь по собственной воле.

— Чьей смерти?

— Твоей.

— Я умер?!.

— Ну да. Сюда по-другому не попадают. — Удивление соседа перерастает в явное беспокойство.

— Я не умер. Что за чушь ты несешь? — Голос мой тверд, однако предательница-память услужливо прокручивает события в обратном порядке. Путешествие на чудесном скакуне… Незнакомка… Нож, вонзающийся в грудь… Я судорожно втягиваю воздух… Нет.

Не может быть. Даже если бы я действительно умер, то не сидел бы среди толпы грязных волосатых мужиков, пожирающих мясо, в месте, о существовании которого даже не слышал.

Внезапно я осознаю, что никогда всерьез не задумывался о том, что ждет меня там… потом.

— Возможно, произошла ошибка, — задумчиво произносит Дмитрий. — Гудрун сказала, что ты умер с оружием в руках, призывая Одина. Вот мы и решили: один из тех редких экземпляров, что оказываются здесь по велению сердца.

— Я и правда кричал: «Одину слава». Кино тут на днях посмотрел, «Ярость викинга». Они там так орали, когда шли в бой.

— Сильный фильм? — вежливо интересуется Дмитрий.

— Еще бы. — Я натура легко увлекающаяся и веду себя зачастую как персонаж увиденного накануне боевика. Со мной такое бывает.

— Тогда понятно. Что ж, ты попал прямо в пункт назначения, яростный викинг.

Волосатый невозмутимо принимается за еду, не обращая на мое замешательство никакого внимания.

Викинг… Викинги… Это слово заставляет меня взглянуть на происходящее под новым углом. Здоровые волосатые мужики со шрамами в плетенных из стальных колец рубашках. Не очень напоминают красиво подстриженных героев фильма, но определенное сходство есть.

Мда. Насмотрелся кино, получил ножом в грудь, схватил клиническую смерть — вот и брежу, пока доктора там надо мной колдуют. Я же не раз читал про такое. А волосатый москвич Дмитрий — что-то вроде проводника, предоставленного подсознанием. Как кролик. Или скорее Чеширский кот из Алисы. Или кастанедовский койот. Возможно, он сможет объяснить, что происходит.

— Что такое Вальхалла?

Дмитрий нехотя отвлекается от мяса.

— Скандинавский рай, в который попадают эйнхерии — избранные воины Одина. Герои, погибшие в битве с оружием в руках. Здесь они пьют мед и едят вволю мяса, а также развлекаются разными другими способами… — Тут мой собеседник несколько смутился.

Что и требовалось доказать. Вот до чего доводит увлечение кинематографом, помноженное на манию величия. А про скандинавский рай читал где-нибудь. А может, в фильме что-нибудь было. Я же его только на раз посмотрел, на волне драйва мог и не отразить. Вот и объяснение. Не очень разумное, но все же лучше, чем ничего. Главное, что это все временно.

Дышать и жить, в смысле галлюцинировать, становится немного легче.

— Ну что, успокоился. — Дмитрий замечает изменения в моем состоянии. — Есть хочешь? — Не дожидаясь ответа: — Гудрун! — За плечом возникает недавняя знакомая. — Накорми гостя.

Улыбаясь, по ее мнению мило (у меня от ее улыбки желудок скрутило), Гудрун водружает на стол тяжелое блюдо с мясом и богато украшенный кубок с мутным желтоватым напитком.

— А вилка?

— Извини, но здесь, как ты уже, наверное, заметил, с сервисом из рук вон. Можешь воспользоваться моим ножом. — Дмитрий протягивает широкий массивный клинок, больше напоминающий маленький меч.

Осторожно отрезаю кусок. Вроде бы свинина. Вся палитра вкусовых ощущений настигает через несколько секунд.

— Аргх-кха! Это что, мексиканская кухня? — с трудом сиплю я напрочь сожженным ртом.

Волосатый довольно хохочет.

— Я поначалу тоже думал, что пища будет постной. Все-таки север. А потом понял, что в их жизни со специями были большие проблемы, даже соль и ту зачастую заменяла зола. Поэтому мясо здесь готовят максимально острым. Так сказать, наверстывают упущенное. На, запей. — Дмитрий с подозрительной угодливостью пододвигает кубок.

Надо было сразу догадаться, что здесь какой-то подвох.

Кашель продолжается еще дольше. Удивляюсь, как не выхаркал легкие, да и желудок заодно.

— Что за…?

— Мед, — открыто наслаждаясь моим замешательством, поясняет Дмитрий.

— Мед?

— В смысле хмельной мед. Алкогольный напиток, получаемый путем…

— Да понял уж, что не пчелиный. — Мед оказался противным. От него нездорово воняло дрожжами, а сам он имел сладковато-приторный привкус брожения.

— Ты еще не пробовал местное пиво. Здесь считают, что, чем напиток калорийней, тем он вкуснее и полезнее для организма. Поэтому пиво не отцеживают, а иногда специально еще добавляют чего-нибудь для большей плотности. Но тебе лучше пить и есть, что дают. Свинина и мед — хороший местный обычай. Другой еды не будет, да и выпивки тоже. Так что постарайся получить удовольствие.

Добавляю к свежеобнаруженной мании величия явные садомазохистские наклонности. А еще серьезные знания по истории, чего за мной вроде бы не водилось. Хотя, с другой стороны, на всякую околонаучную литературу я чрезвычайно падок. Видимо, в памяти и отложилось. Слышал, такое бывает.

Преодолевая себя, пытаюсь поесть. Нож напрочь вязнет в плохо прожаренном мясе.

— Хороши же тут у вас удовольствия, — зло ворчу я.

— Ты еще о других пунктах местной культурной программы не знаешь, — улыбается Дмитрий. — Так что пей мед. От него пьянеют. Бери пример с Сигурда.

Сосед справа с довольным чавканьем разгрыз кабанью кость, запил ее изрядным глотком пойла, после чего повернул довольное лицо ко мне и ободряюще улыбнулся. Вам когда-нибудь ободряюще улыбался бородатый гигант с чудовищными шрамами через все лицо?

Резко захотелось меда. Дмитрий говорил, что от него пьянеют. Несмотря на устойчивый рвотный рефлекс, четверть кубка я в себя все-таки влил.

В голове глухо зашумело, и ситуация сразу же стала восприниматься значительно проще. Обычный бред. Скоро он кончится. Очнусь в больнице, а еще лучше — дома.

Вальхалла. Как же.

На каком-то этапе я умудряюсь настолько убедить себя в нереальности происходящего, что даже решаюсь поглумиться над волосатым. Я не Алиса, чтобы вежливо разговаривать со всякими там Чеширскими котами. Пусть объяснит, что коренной москвич делает в скандинавском раю. Начать я решаю издалека.

— Слушай, ты сказал, что Вальхалла — это скандинавский рай? — Дмитрий, вздохнув, отставляет кубок. Кажется, это пойло его совсем не берет. — То есть в него попадают только скандинавы?

— Далеко не все скандинавы. Вальхалла — это воинский рай. Рай викингов.

— А что здесь делаем мы? Ты? Я? Или ты тоже викинг?

Кажется, мне удается смутить его.

— Как бы это объяснить… Большая часть присутствующих очутилась здесь, если так можно выразиться, по собственной воле. Когда-то, сотни лет назад, они ради этого почетного права искали славной смерти с оружием в руках. И находили. С этим тогда проблем не было. Но потом мир изменился. Видишь, половина зала пустует? —  Действительно, люди сидят на лавках вольготно, совершенно не теснясь. — Тогда казалось, что так будет вечно. Длинные ладьи будут бороздить моря. В святилищах будут приносить жертвы Одину, а другие народы будут стенать и молить господа избавить от ярости норманнов. Никто не думал, что все закончится так быстро. Каких-то несколько сотен лет. Потом христианство — иная религия, иная мораль. Желающих, отвечающих всем требованиям больше не стало, а к последней битве надо готовиться. Вот сюда и стали забирать кого ни попадя. Лишь бы было восприятие. Хотя бы внешнее. А тут как раз по всему миру среди молодежи полезла мода на скандинавскую мифологию. Можно сказать, новое возрождение. Северный ренессанс, блин. — Дмитрий криво осклабился. — Разные экзальтированные личности мечтают попасть после смерти в Вальхаллу. Некоторые уж совсем экзальтированные добиваются исполнения желаний, совершая что-нибудь несовместимое с продолжением жизнедеятельности. Не удивлюсь, если узнаю, что к поветрию приложил руку хозяин этого места. — Волосатый кивает в сторону массивного кресла, возвышающегося в центре зала. — Старикан весьма хитер и интересный собеседник, но боюсь, увидишь ты его не скоро. Все в делах: мотается по свету, ищет свежее мясо.

Дмитрий тянется за кубком.

— Кроме идейных психов, к которым я тебя поначалу отнес, хватает и простых обывателей. Смотрят фильмы, читают фэнтези, ездят на ролевые игры, слушают разный там фолк. «На чужих берегах…», — фальшиво тянет он и почему-то грустно вздыхает, — а потом умирают. Под колесами машины. От передозировки чего-нибудь. Зачастую вообще глупое стечение обстоятельств. Но под впечатлением от услышанного, прочитанного, просмотренного накануне… — Выразительный взгляд в мою сторону. — И после этого совсем не обязательно, но очень часто попадают сюда. Смерть, конечно, не по завету, да тут уж не до соблюдения традиций. Люди слишком нужны. Зима-то все ближе. — Дмитрий без малейшего признака отвращения отхлебывает из кубка и продолжает: — Твой случай по местным меркам еще почетный. Все-таки в бою, с оружием в руках. Тебя даже пока не трогают, дают прийти в себя. Здесь у нас, как в тюрьме, все знают, как ты залетел сюда. А то хватает анимешников, переигравших в приставки геймеров, интернет-фриков с модными никами: «Берсерк», «Фенрис», «Локи» — и прочего сброда. В общем, новоприбывших хватает. И все воспринимают происходящее по-разному. Кто-то вливается, кто-то — нет. Слышал: есть даже общество психологической реабилитации для тех, кому уж совсем невмочь.

— А сам-то ты как здесь очутился?

— Спрашивать о прошлом тех, кто влился, вообще-то не принято, но я отвечу. Диссертация по скандинавской мифологии. Мне это действительно было интересно.

— И что, у тебя теперь, как это, полевая практика? — Мне все больше не нравится происходящее. — И когда домой собираешься?

— А никогда, — безмятежно заявляет Дмитрий. — Другого дома не будет ни у тебя, ни у меня. Не хочешь верить — продолжай думать, что все это бред. Я же вижу, как ты на меня смотришь. Это нормально. Я сам так первое время считал. Потом решил — лучше приспособиться, и теперь почти счастлив. Ты тоже привыкнешь. Пока же пей, Ярицлейв. Это поможет тебе забыться. — Будто в доказательство, москвич поднимает кубок.

Вечеринка продолжается. Волосатые мужики поголовно заняты едой, выпивкой и болтовней. Валькирии, как назвал местных официанток Дмитрий, мельтешат между столами, разнося все новые и новые порции мяса и меда.

Краем уха я слушаю похвальбу о битвах и странствиях, которыми потчуют друг друга бородатые соседи. В другое время, может, это было бы даже увлекательным, но слова Дмитрия заставляют меня серьезно задуматься: а я не брежу, вдруг это все взаправду? Что-то слишком все это затянулось, да и больно реально для галлюцинации. В галдящей толпе я все чаще замечаю людей, отличающихся от основной массы. Больше похожих на меня или Дмитрия, чем на лохмато-бородатое большинство.

Едва ли не сильнее пугает Гудрун, постоянно подносящая мне подносы с мясом и кубки с медом, от которых я неизменно отказываюсь. Гудрун, как ей кажется, мило улыбается и начинает уговаривать. Отделаться от нее удается с каждым разом с все большим трудом.

В конце концов на происходящее обращает внимание Дмитрий.

— А ты ей понравился, — усмехается он и уже серьезно добавляет: — Будь осторожней, отказать валькирии ой как непросто.

В правоте его слов я убеждаюсь спустя несколько часов. Под конец пирушки по всему залу начинается полный разврат: эйнхерии, и до этого не стеснявшиеся щипать и тискать разносящих еду валькирий, совсем срываются с катушек и начинают в наглую растаскивать девиц по углам. Благо, зал был большой, и места хватает. Валькирии сопротивляются. Кто для виду, а кто и всерьез. Отличить просто: если валькирия сопротивляется всерьез, это заканчивается побоями для эйнхерия.

Мой новый знакомый тоже куда-то испаряется. Мне в этот момент, признаться, не до него. Небрежно спихнув правого соседа, рядом усаживается Гудрун и начинает, поглаживая мое бедро, причем весьма настойчиво, что-то лопотать о прекрасном небе и чудодейственной силе любви. После пяти минут односторонних разговоров Гудрун окончательно берет инициативу в свои руки и начинает нежно, но безжалостно заваливать меня на стол.

Спасает положение скинутый на пол сосед — Сигурд, кажется, — который с отчаянной храбростью лезет отвоевывать место, получает пудовым кулаком по голове (у Гудрун все большое) и вновь валится под стол.

Валькирия на мгновенье отворачивается поправить растрепавшуюся в потасовке прическу, а я залпом вливаю в себя весь оставшийся мед, невероятным усилием воли подавляя рвущийся наружу рвотный рефлекс.

Обычно перепившие люди засыпают, но я уверен, что просто потерял сознание.

Мне снится, как я просыпаюсь в уютной больничной палате и доктор говорит, что все будет хорошо.

* * *

Утро начинается с пинков. Раскалывающаяся голова с трудом отрывается от пола: волосы успели приклеиться к блевотине, в луже которой я спал. Надо мной возвышается здоровенный громила самого разбойного вида в странного покроя (мехом наружу) штанах.

В общем, бред продолжается.

— Вставай, неженка! Пора на поле славы! Тебе там понравится! — Викинг заносит ногу для очередного пинка.

— Отстань от него, Рагнар. — За спиной громилы тенью возникает Дмитрий.

— Твоя игрушка, Хельги? Ну, извини, — разочарованно тянет скандинав.

Ухватившись за протянутую руку, кряхтя поднимаюсь.

— Не обращай внимания. У Рагнара даже по их понятиям не все дома. Как самочувствие? Упился вчера до бесчувствия, чтобы спастись от Гудрун, а сейчас голова болит?

— Угу. — Даже столь короткая фраза дается с огромным трудом.

— Не переживай. — Дмитрий хлопает меня по плечу, порождая новую волну головной боли. — Я и сам поначалу так делал. А к меду еще привыкнешь. По крайней мере, к вкусу. Насчет последствий не гарантирую. Всегда гадал: то ли они считают, что пьянство без похмелья не приносит того удовольствия, то ли не знают, что оно вообще бывает — пьянство без похмелья? — Сам Дмитрий выглядит на удивление бодро. — А с Гудрун будет посложнее. Она все-таки валькирия, пока своего не получит — не отстанет. Так что бегать от малышки бесполезно.

Я вздрагиваю, вспомнив пышные бедра малышки, равные по ширине моим плечам.

— А постройнее здесь есть?

— Постройнее? — Дмитрий шмыгает носом. — Постройнее на севере не выживали. Кроме того, они плохо грели постель в зимние холода. Да и голод переносили хуже. В общем, понятие красоты — весьма утилитарная штука, формируемая главным образом внешними факторами. И уверяю: Гудрун далеко не самый плохой вариант. — Представив худшие, я судорожно сглатываю. — Так что расслабься и получай удовольствие.

— Что-то ты постоянно советуешь одно и то же.

— Так это же универсальный совет на все случаи жизни, — бесхитростно улыбается он. — Пойдем, умоешься, а то от тебя воняет даже по местным, не слишком привередливым меркам.

Умываться приходится в кадке с холодной водой. Судя по состоянию жидкости, в ней до меня уже успело поплескаться несколько десятков человек. Некоторые при этом еще туда и сморкались.

Дмитрий, видя мое смущение, спокойно замечает:

— Чтобы мыться в чистой воде, надо вставать пораньше. Я обычно так и делаю. Давай быстрее, нам пора на Поле.

— Какое поле?

— В твоем фильме что, ничего о Поле не говорили? — Голос Дмитрия становится озабоченным.

— О каком таком Поле?

— Понятно. Ладно, тогда сам все увидишь.

Последние его слова почему-то заставляют меня насторожиться.

* * *

Несколько особо жутких громил собирают нас в группы и ведут по улицам то ли небольшого городка, то ли большой деревни. Деревянные здания, узкие улочки, здоровенная каменная стена вокруг. Рассматривать красоты, а тем более задумываться о происходящем нет никакой возможности. Подгоняемые командирами, мы почти бежим.

* * *

Позже я узнал, что Поле огромно. Ведь рассчитано оно на о-о-очень большую толпу народу. Как там говорит Дмитрий: «Никто не знал, что все закончится так быстро».

Нас делят на два отряда, которыми командуют самые мускулистые и наглые, а, следовательно, авторитетные и уважаемые эйнхерии. В моем случае таким оказывается утренний знакомец Рагнар. В очередной раз убеждаюсь, что я везунчик по жизни.

Отряды выстраиваются в сотне метров один от другого, пару минут истошно орут оскорбления, а потом мерным шагом в идеальном порядке сходятся. Поначалу я решаю, что это что-то вроде зарядки. Этакие усовершенствованные цепи кованные. Вот только после столкновения начинается резня. Все принимаются почем зря полосовать и пырять друг друга различными острыми предметами. Лишенный оружия, я гибну на третьей секунде. Ничего приятного в этом нет: какой-то бугай с диким криком разваливает меня топором от плеча до паха со всеми сопутствующими ощущениями.

От адской боли я теряю сознание.

* * *

Второй раз за день меня приводят в чувство при помощи пинков. Открывать глаза не хочется, но особого выбора нет. Надо мной башней возвышается ставший поистине ненавистным Рагнар. В руках викинг сжимает массивный, густо забрызганный кровью меч. Вокруг бродят люди. Воины деловито собирают принадлежащие им части тел, которые, будучи приставленными к ранам, немедленно прирастают обратно. Я судорожно щупаю распоротую плоть. Кожа девственно чиста. Да что там кожа, даже на одежде не заметно ни малейших повреждений.

Рагнар скалит зубы в широкой ухмылке.

— Вставай, девчонка! Второй заход!

Нас выстроили в две шеренги и вновь погнали навстречу друг другу.

* * *

К закату я потерял счет смертям. Как меня только не убивали. Мечи, топоры, копья. Рубленые, резаные, колотые раны. Один раз задушили голыми руками. В другой — я сам задохнулся в общей свалке.

Бойня прекращается, лишь когда начинает темнеть. Нас собирают в общую кучу. Отцы-командиры, матерясь через слово, благодарят за хорошо проделанную работу и распускают отдыхать.

Я не без труда нахожу в разбредающейся толпе Хельги.

— Надо поговорить.

— Хорошо. Поблизости есть холм с прекрасным видом на Священную рощу. Тебе там понравится.

* * *

Я молча сижу на мягкой изумрудно-зеленой траве, задумчиво глядя, как шаловливый ветер колышет раскидистые ветви громадных деревьев.

Я поверил во все. Для этого и понадобилось-то — всего еще раз умереть. После такой встряски начинаешь воспринимать вселенную во всей ее полноте. Оказывается, смерть здорово приводит в чувство.

— И это рай?

— А ты чего ждал? — Хельги жует травинку, расслабленно откинувшись на спину.

— Не знаю. Облака, белые балахоны, лиры там всякие. Крылья за спиной. — Пожатие плечами. От представленной картины стало как-то неуютно даже мне самому. — Ну, или дом. Не уверен. В любом случае, это место, где тебе хорошо. Где тебя ждут старые друзья, любимая родня. Но никак не сборище бандитов, поедающих немереное количество мяса и пьющих отвратный мед.

— Ты забыл упомянуть о массовой резне и женщинах, — задумчиво произносит Хельги. — Понимаешь, у каждого человека свое представление о счастье. Для большинства попавших сюда счастье — это когда есть еда, выпивка и некоторые другие, хм, сугубо мужские удовольствия. А если этого много и оно никогда не кончается, так это и есть настоящий рай. В той жизни мясо они ели только по большим религиозным праздникам, а что-то стоящее пили еще реже. Сексуальная революция, знаешь ли, тоже наступила значительно позже. Семейный уклад был суров, расслабляться по-настоящему удавалось лишь в набегах. Почему, ты думаешь, они туда так стремились? А столь любимое ими насилие, причем не грозящее увечьями или смертью, — это же совсем здорово. В общем, кому чего там на земле не хватало.

— Но ведь, когда мы гибли сегодня на поле, было очень больно. — Мой голос звучит жалобно, и я ничего не могу с этим поделать.

— Так без этого не интересно. Ты еще спроси: зачем мертвым нужны еда и питье? Здесь едят ради того, чтобы есть. И пьют ради того, чтобы опьянеть. Ради удовольствия, понимаешь. Здесь их встречают родня и друзья. Здесь они вспоминают былые подвиги, рассказывают о своих странствиях, обсуждают дневные бои.

— И не надоедает?

— У них другое отношение к жизни и времени в целом. Как мы с тобой воспринимаем жизнь: рождение — детсад — школа — институт — работа — пенсия — смерть. В общем, линия, притом ломаная. Для них жизнь — это зима — лето — зима или зимнее безделье — весенний сев — летний поход — осенняя жатва — зимнее безделье и все по-новой. Время для них движется по — другому. Рождение — жизнь — смерть. Вечное колесо.

— Но я то, что здесь делаю? Я же крещенный! — почти срываюсь на крик.

— И часто ты посещал церковь? — Я сразу сникаю. — То-то и оно. Посмертие, оно чем-то напоминает военный распределитель. В приписном стоит спецназ или даже президентские войска, но первыми на призывной пункт приезжают вербовщики из стройбата, и тебя уже никто не спрашивает. А церковь бы, кстати, помогла. Так сказать, блат в военкомате.

— И как мне отсюда выбраться?

— А никак, — пожимает плечами Хельги. — Хотя… бывали случаи, когда люди исчезали. Просто испарялись. Иногда прямо из-за пиршественных столов. Об этом не принято распространяться, но, мне кажется, человека можно отмолить, так сказать, настоять на его переводе в другую воинскую часть.

Он вопросительно смотрит на меня.

— Не вариант. Родители стойкие атеисты, у обоих техническое образование. Крестила бабушка, втайне. Но она несколько лет назад умерла, и среди местных головорезов я ее почему-то не видел.

— Твоей бабушке повезло. А ты смирись и постарайся привыкнуть. Можно привыкнуть ко всему. Со временем, конечно. Заведешь друзей, полюбишь местную выпивку, найдешь подружку. Даже здесь можно быть счастливым. Счастье — это состояние души, а не сумма внешних условий. Посмотри на меня, я же счастлив.

— Я не ты, скандинавской мифологией не увлекался.

Хельги лишь в очередной раз пожимает плечами.

— Что меня ждет вечером?

— Я уже говорил: их жизнь — колесо.

— То есть то же самое?

— Теперь так будет всегда. Днем битва, ночью пиршество. Не бойся, завтра будет легче — вечером подберем тебе достойный клинок. Жаль, конечно, что с тобой ничего не похоронили, но я тоже попал сюда с пустыми руками.

Я сижу, уставившись вдаль остекленевшими глазами.

Хельги ободряюще улыбается:

— Подумай, ведь все могло выйти гораздо хуже.

— Например?

— Например, ты вполне мог угодить в скандинавский ад.

Ветер доносит протяжный заунывный звук.

Хельги поднимается.

— Рог трубит. Пора на вечернее пиршество.

Я продолжаю обреченно пялиться вдаль.

— И надолго это?

— По крайней мере, пока не наступит Рагнарек, и мир не придет к своему концу.

Я понимаю, что это надолго. А еще — что сегодня любвеобильная Гудрун получит желаемое.

* * *

Я не Хельги. Я не могу смириться и быть счастливым. Я не хочу больше есть переперченное мясо и пить отвратительный сверхживой мед, не говоря уж о пиве, в котором стоит не только ложка, но и черпак. Я не хочу просыпаться утром от пинков в луже собственной блевотины и каждый вечер подвергаться сексуальным домогательствам воинственных баб, способных голыми руками завалить средних размеров медведя.

Я не хочу умирать каждый день по нескольку раз на этом чертовом поле.

Я хочу домой… Или в христианский рай… Нет, я хочу в рай для геймеров… Куда-нибудь только отсюда.

Я стою на широком пне. Передо мной ровными рядами сидят эйнхерии — избранные воины Одина. Из наших глаз градом катятся слезы.