Проклятый клад
Хьяль пришел в сознание от проникающего даже сквозь помрачившийся разум шума. Кто-то истошно орал. Крики перетекали друг в друга, будоража сознание, прогоняя благословенную дрему, которую так не хотелось покидать. Скальд собрался было попросить невидимых крикунов заткнуться, но из горла вырвался лишь болезненный хрип. Закашлявшись, Хьяль рефлекторно открыл глаза.
Первое, что увидел скальд — трясущаяся темная пелена. Он созерцал ее несколько минут, прежде чем измученное сознание выдало ответ: да это же небо. Только теперь Хьяль понял, что его голова высоко запрокинута. Опустить ее удалось с большим трудом, настолько затекла шея. Видимо, он провел в таком положении очень долго. Прежде, чем удалось сфокусировать взгляд, прошло немало времени, но мир вокруг так и не прекратил трястись и содрогаться.
Еще не рассвело и все вокруг полнилось серым маревом сумерек. Хьяля поддерживали, почти несли на плечах Тристан и Убе. Ноги скальда беспомощно волочились по земле. Вокруг с довольными воплями, потрясая оружием и отрезанными головами, носились покрытые шрамами, татуированные варвары, ведшие северян, подобно скоту на заклание, по неприметной тропе, петляющей среди колючего и чахлого кустарника, куда-то вглубь болот. Раскрашенные лица безумным хороводом, пестрой каруселью мельтешили вокруг. Вальхи не жалели ударов и тычков, украшая изгвозданные, густо покрытые грязью тела северян все новыми и новыми алыми цветами боли. Викинги падали, но поднимались и продолжали, шатаясь и оступаясь, идти вперед. Хьяль удивился, поняв, что его руки не связаны. Да ведь никто из пленных не связан. Видимо, вальхи не считают, что они хоть сколь-нибудь опасны. Скальд рассмеялся. Что ж они заставят пленителей пожалеть о своей безалаберности. Смех вышел больше похожим на вороний грай и тут же превратился в кашель. Хьяль хотел спросить Убе, где конунг, куда их ведут и почему они еще не убили всех врагов.
— Тихо. Молчи. Вальхи бьют за каждое слово, — настойчиво зашептал ему в самое ухо Тристан.
Хьяль хотел было ответить, где он видел этих вальхов, но его слова потонули в новой волне криков.
Идущий с края колонны эстландец кинулся в сторону. Шагавший за его спиной вальх в один прыжок догнал беглеца и повалил лицом в болотную жижу. В воздухе мелькнуло хищно изогнутое лезвие боевого серпа. Опустилось. Взлетело, разбрызгивая бусинки крови. Опустилось вновь. С дикими воплями вальх терзал тело викинга, а на помощь ему со смехом и визгом спешили друзья. Вокруг павшего северянина закрутился человеческий водоворот.
«Словно голодные собаки, которым бросили кость», — сквозь марево боли подумал Хьяль.
Его начало тошнить. Тело затрясалось в болезненных спазмах, отбитую голову прорезали молнии боли. Тристан заботливо поддерживал его, но все равно скальд чуть не захлебнулся рвотой.
От толпы конвоиров отделился и направился в их сторону высокий вальх — лицо пересечено частыми змейками шрамов, почти цепляющих правый глаз. Хьяль через силу выпрямился, попытался издевательски улыбнуться и начал подыскивать соответствующую фразу про меченную рожу. Не успел — остановившийся в шаге от них, ирландец паскудно ухмыльнулся, что-то резко произнес и сильно ударил Тристана ногой в грудь. Руки сына Эйнар рефлекторно разжались, и Хьяль повалился лицом вперед.
От резкой встряски сознание вновь померкло, и скальд провалился в благословенную тьму.
* * *
В себя он пришел, когда мир заливали алым первые солнечные лучи. Северяне и их конвоиры шли среди высоких деревьев с раскидистыми кронами. «А вот и лес, в который мы так стремились», мелькнула в отбитой голове жалкая тень мысли. Вот только каким-то нерадостным выходит нам триумфальный приход.
Северян стало меньше. Много меньше. Ладно, если раза в полтора. А вот крашенных демонов вокруг наоборот — гораздо больше. К воинам ночи присоединились спокойные, седобородые, благообразные старики, распевающие протяжные гимны, несущие в руках высокие, покрытые причудливой резьбой жезлы. Улыбающиеся девушки осыпают окровавленных викингов ворохом зеленных листьев и ароматных цветочных лепестков. «Не хватает только радостных детей», — криво усмехнулся скальд. Стоп. А вот и дети. Они мельтешат под ногами взрослых, с жадным любопытством рассматривая приведенную отцами добычу.
Воины, женщины, старики и дети заполонили собой мир вокруг, оставив незанятым только небо над головой и землю под ногами. Будто говоря, это все, что осталось в этом мире для вас — земля, в которой вас погребут, и небо, куда при большой удаче вознесутся ваши души. Иногда в просветах меж телами мелькают какие-то неряшливые приземистые хижины, резные деревянные и массивные каменные столбы. Впереди нарастает громада зеленного холма. Избитые ступни чувствуют непонятно откуда взявшиеся среди болот ограненные булыжники.
Присутствие стариков, женщин и детей не делает мучителей менее жестокими. Наоборот, они, словно стремясь показать удаль, с гораздо большей охотой пускают в ход оружие и кулаки, оставляя на телах жертв синяки и болезненные порезы, толкают и бьют упавших ногами. Подражая взрослым, становятся смелее и дети. В ладонях маленьких извергов появляются камни и палки.
Камни градом забарабанили по спинам и плечам. Северяне закрывают головы и лица руками. У висящего без сил на плечах друзей Хьяля нет ни сил, ни возможности защищаться. Боль привычной вспышкой взорвалась в истерзанной голове. Скальд почувствовал, как по щеке теплым, липким ручейком заструилась кровь.
Хьяль закрывал глаза с улыбкой. Ему гораздо приятнее там, в теплой обволакивающей тьме, где так легко и спокойно. Там он, может быть, сумеет убедить себя, что все это ему просто привиделось. Эта простая мысль доставила скальду подлинную, ни с чем несравнимую радость.
* * *
В этот раз сознание возвращалось без боли и тошноты. Тело легкое и невесомое. Уши не режут истошные крики. Ни стонов ни, воплей, вокруг царит блаженная тишина. Лицо обдувает приятный ветерок.
Ему приснился дурной сон. Дурной страшный сон.
Хьяль улыбнулся и резко открыл глаза.
Вокруг на коленях стоят связанные пленные. Их руки жестко стянуты, перемотаны за спиной. Под согнутыми ногами зеленая-зеленая трава, сверху необыкновенно близкое небо. У неба легкий изумрудный оттенок, оно словно напиталось зеленью травы. По небу медленно и степенно плывут кучерявые громады облаков.
Хьяль не сразу осознал, что они находятся на вершине громадного холма, у подножия которого рассыпаны среди деревьев приземистые хижины. Хижин много — несколько десятков — по сути вокруг холма раскинулся небольшой город. Перед глазами открывается необозримый простор: широкий круг леса с петляющими стежками троп. За лесом уходят вдаль бескрайние просторы болот с редкими вкраплениями зелени рощ и черными пятнами бездонных трясин.
Холм, высокий, он господствует над окружающими деревьями, как могучий дуб над молодым орешником, и широкий, на плоской площадке вершины запросто умещаются и стоящие на коленях пленные и их необычайно торжественные мучители. Правда, только воины и седобородые, степенные старики; женщины и дети остались в деревне. Окружность площадки подобно зубьям чудовищной короны венчают каменные стелы в человеческий рост высотой и в два раза больше шириной. Хьяль ужаснулся, представив, каких трудов стоило доставить их сюда сначала через реку, а потом по ненадежной, зыбкой почве болот. Под гнетом собственного веса и времени стелы глубоко ушли в земле. Некоторые наклонилась, почти припадая к зеленному ковру. В плитах кляксами темнеют провалы — глубокие рукотворные выемки, из которых скалятся, глядя на мир, пустыми буркалами человеческие черепа. Сотни человеческих черепов. Плиты густо усеивают склоны холма, торчат чудовищными зубами сказочного великана из древних северных легенд.
В центре площадки широким кругом несколько десятков шагов в диаметре возвышаются статуи. Числом двенадцать. Одни из потрескавшегося дерева, другие из обветрившегося под воздействием неумолимого времени камня. Статуи разные: высокие и низкие, изображающие женщин, мужчин, и не слишком-то похожих на людей существ. А у подножий статуй…
«Вот и то, чего мы так жаждали, только вряд ли оно принесет нам радость», — грустно подумал скальд, ибо у подножия статуй за оградами из железных цепей лежат сваленные неопрятными грудами драгоценности. Чаши и кубки, браслеты и кольца отсвечивают в свете входящего в полную силу солнца золотом и серебром, зеленью и синевой драгоценных камней, насыщенной роскошью цветной эмали. Монеты с лицами, кораблями и символом креста блестят среди травы никому не нужной золотой чешуей.
В самом центре холма застыло еще одно изваяние. Каменный гигант едва ли не в полтора раза выше окружающих его далеко не маленьких скульптур. Воздевший руки к небу седобородый старик с насупленными кустистыми бровями и искривленным в ироничной улыбке ртом. Глубокие прорези глаз смотрят на стоящих на коленях у края площадки людей.
Скальд невольно сглотнул. Неведомый резчик вложил в эти зрачки столько безразличия и злой иронии, столько презрения ко всему сущему, что Хьялю захотелось провалиться сквозь землю, лишь бы не чувствовать не себе их обжигающего внимания. Взгляд статуи не обещает пленникам ничего хорошего. Наоборот он выражает надежду сполна насладится их ужасом, каждым мгновением мучений. Статую старика не ограждают никакие цепи, а лежащая у подножия идола куда как большая груда даров не блестит на солнце, а, кажется, наоборот поглощает струящийся с неба свет. У резных ног истукана безмолвным укором живым лежат десятки человеческих черепов. Одни старые, опаленные солнцем до желтизны и дочиста обглоданные ветрами. Другие еще совсем свежие, некоторые сохраняют остатки кожи и клочья волос.
От молчаливо-торжественной толпы вальхов отделился высокий сухощавый старик, с пересеченным чудовищным шрамом лицом. Когда старик, пристально рассматривая, хватал узкими сильными пальцами лица северян, у скальда было вдоволь времени, чтобы наглядеться в его глаза. В холодных серых зрачках жреца Хьяль нашел лишь то же самое безразличное презрение, что и в глазах его застывшего в центре холма господина. Плевок одного из северян старик воспринял абсолютно спокойно. Он даже не удосужился вытереть щеку.
В абсолютной тишине узловатый перст указал на почти десяток викингов, сокращая их количество меньше чем до трех десятков. Повинуясь немому приказу, воины-вальхи потащили избранных пленных с холма куда-то вниз.
Хьяль не знал радоваться или печалиться тому, что ни один из воинов Агнара сейчас не бредет по тропе, подбадриваемый тычками и затрещинами. Он не знал, что ждет тех, кого увели, не знал, что ждет людей, оставшихся с ним на вершине холма, не знал, что ждет его самого, и уж тем более не знал, чья доля в итоге окажется лучше.
Один из молодых эстландцев, совсем мальчишка, на мгновенье вывернувшись из жестоких рук пленителей, обернулся. Парень успел крикнуть лишь одно слово «прощайте», прежде чем воины-вальхи сбили его с ног и подобно мешку поволокли дальше.
Этот крик будто прорвал плотину. Люди вокруг одновременно закричали, прощаясь с друзьями, угрожая и проклиная мучителей, призывая богов и богохульствуя. Вальхи не обратили на крики никакого внимания. Все также молча и торжественно они повели оставшихся пленных к центру площадки, внутрь круга из скалящихся статуй. Вальхи не стеснялись применять силу к сопротивляющимся, но Хьяль заметил, что ирландцы обращаются с пленными гораздо бережнее, чем когда их сюда вели. Вот только, почему-то особой радости, а тем более надежды на благоприятный исход в него это не вселило.
Их вновь заставили встать на колени. Старик опять принялся всматриваться в лица, в этот раз еще более тщательно, и у Хьяля появилось время осмотреть окруживших его истуканов.
Несмотря на то, что статуи стояли по кругу через равно расстояние, они словно бы образовывали четыре группы. Первая из групп — как раз напротив нее их поставили — три каменных обветренных монолита с почти стершимися лицами и едва различимыми контурами фигур.
Следующая группа — статуи из дерева. Дерево темное, покрытое глубокими трещинами. Здесь можно различить лица, но с трудом. Одна из статуй сидит на подобии покосившейся колесницы. У другой на теле заботливо прорисованы кости скелета, а вместе головы на узкие плечи нахлобучен здоровенный человеческий череп. Хьяль мимолетно удивился, в голове не укладывались размеры этого черепа. Его прежний владелец был настоящим гигантом. Однако сильнее всего в этой группе выделялась высоченный истукан — нахмуривший брови, устремивший руки вверх мужчина. Взамен левого глаза алым хищным светом блестит драгоценный самоцвет.
Следующие три статуи вновь из камня, но явно моложе первых. Три мужчины. Старик с окладистой бородой и блистающей на солнце левой рукой. Приглядевшись, скальд понял, что конечность окована толстым слоем серебра. Другая статуя — мужчина в самом рассвете сил с вислыми усами и мастерски переданным весельем в глазах — у ног его глубокий котел, а к боку прислонена массивная булава с округлым отполированным навершием. Третья — прекрасный юноша. Красоту молодого лица мастер передал столь бережно, словно срисовывал с любимого сына. В руку юноши вложено искусно сделанное цельнометаллическое копье. И наконец последняя группа — три женщины. Деревянные статуи похожи как сестры, но одновременно разнятся. Торс первой обтянут ржавой кольчужной рубашкой, в раскинутых руках зажато по короткому иззубренному дротику. Все тело второй украшено резьбой — перевитыми ветвями и листьями, травами и цветами, в выемку деревянной ладони вставлена рукоять хищно изогнутого серпа. Но сильнее всего в глаза бросается последняя статуя. Ее лицо столь же прекрасно, как лицо солнечного юноши, но одновременно искаженно в яростном оскале. На плечи женщины резчик усадил двух воронов, а одежду представил в виде густого оперения. Простертые вперед ладони пусты.
Наконец удовлетворившись осмотром, жрец вернулся к воинам. На холм поднялась еще одна процессия. Два седобородых старика, а между ними четверка воинов осторожно тащит объемный котел, в котором что-то утробно булькает. Резкий, пряный аромат разносится далеко вокруг, завлекающее щекоча ноздри.
Ирландцы подходили к котлу по одному и, зачерпывая мутное варево ладонями, жадно глотали темную жижу. Несколько мгновений и вальхи начинали как-то удивленно озираться, но вскоре удивление сменялось радостью сходной с экстазом. Зрачки их расширились, ноздри судорожно раздувались, вторя резкому сжатию и расширению легких, мышцы подобно канатам перекатываются под натянутой до предела кожей.
Когда все воины-ирландцы причастились от котла, единственный кто не участвовал в этой церемонии — старый жрец, меченный шрамом, молча указал на трех людей Тормунда. Рыжеволосый вожак вальхов, кивнув, щедро зачерпнул в чашу и направился к пленным.
По его сигналу избранным северянам, грубо схватив за волосы, высоко задрали головы. С легкой усмешкой медноголовый убийца заставил каждого из них щедро глотнуть из чащи.
Скальд со страхом и изумлением смотрел на менее удачливых братьев по несчастью. С воинами Толстого происходили те же самые изменения, что и с вальхами. Вот только в глазах хлебнувших смеси северян вместо эйфории и восторга щедро плескался ужас. Целые моря ужаса.
Хьяль попытался заговорить с одним из них. Ответом ему был больше похожий на поскуливание стон.
Жрец встал перед первой тройкой статуй и, замедленным речитативом произнося заклинания-молитвы, начал совершать медленные пасы руками.
— Это гости из далекого прошлого. Боги, в которых предки островитян верили, еще когда жили в бескрайних лесах далеко за морем. Езус, Таранис и Тевтат. Я думал, на острове о них давно забыли, а оказывается все еще чтут. — Охранники вальхи не обратили на заговорившего Тристана никакого внимания.
На каменном торсе Езуса с трудом, но угадывалось изображение раскидистого ствола, ветви которого населяют различные звери. Одна из рук бога была сделана из дерева. Толстенная деревянная жердь с искусно прорезанными пальцами вращалась на врезанном прямо в деревянное плечо бога шарнире подобно колодезному журавлю. Хьяль обратил внимание, что дерево, судя по цвету, перестало быть частью ствола совсем недавно.
О северянах, казалось, совершенно забыли, но вот старик подал воинам еле заметный знак и первого из отмеченной им тройки подхватили под руки и потащили к статуям.
Сухощавого эстландца подвели к статуе Езуса — бога с деревянной рукой. Жрецы замельтешили вокруг, закрепляя на ладони причудливо свитую веревку, пропуская ее по руку, чтобы другой конец свисал с обратного конца рычага. Когда все у них было готово, и отмеченный шрамом старик завел новую заунывную песню, эстландца подвели под простертую длань и накинули на шею веревочную петлю. Жрецы потянули за веревку с другой стороны, и рука начала медленно подниматься. Эстландец потянулся вверх, запрокидывая голову. Он тянулся все сильнее и сильнее, но вскоре был вынужден встать на цыпочки. Жрецы продолжали не торопясь сосредоточенно делать свою работу. Вскоре ноги северянина оторвались от земли и хрипящее, извивающееся тело начало подниматься в воздух. Жрецы никуда не спешили, и, прежде чем викинг замолк и обмяк окончательно, прошло немало времени.
Песнь старика оборвалась одновременно с последним стоном жертвы. Жрец замолчал, размеренно проделал несколько медленных пассов руками, кивнул помощникам, и второго северянина из избранной им тройки потащили к статуе бородатого гиганта со ступенчатым колесом в руках.
Хьяль окончательно убедился, что им предстоит. В принципе он ожидал чего-то подобного. На его родине часто приносили пленников в жертву. Вот только это редко оформлялось так торжественно. Северянам не была свойственна подобная религиозная предусмотрительность. Гораздо чаще врагов убивали прямо на поле боя, взывая к небесам и призывая Одина и Тора даровать процветание и победу, взамен за чужие жизни. Здесь же перед ним открывался явно столетиями отработанный ритуал. Хьяль сглотнул, понимая, что к вечеру он, скорее всего, будет мертв. Причем смерть эта выйдет крайней мучительной. Интересно какой? Судя по всему, для каждого из многочисленных божеств находчивые вальхи приготовили что-то особенно. Словно услышав безмолвный вопрос, рядом медленно и степенно, безжизненно и бездушно заговорил Тристан.
— Этот с колесом Таранис — бог дождя и грома. Следующий за ним Тевтат — бог рек и источников. Догадайся, как убивают людей в их славу.
— Уже догадался, — сухо ответил Хьяль, глядя, как статую Тараниса обкладывают хворостом и наполняют водой котел у подножия идола Тевтата.
Когда вальхи почитали жертвой повелителя грома, Хьяль несказанно радовался, что боги даровали ему крепкий желудок, а еще, что он находится на вершине холма и ветер относит дым в сторону. И все равно запах горелой плоти вонючим чадом забил легкие, намертво пропитав остатки одежды, а рядом кто-то не стесняясь самозабвенно и долго блевал. После этого смерть старика-эста, которого вальхи, до предела растянув удовольствие, утопили в ритуальном котле, показалось тихой и даже какой-то обыденной. Тем более, что когда голову старика вытаскивали из чаши, чтобы он не захлебнулся слишком быстро, викинг не кричал, а лишь бормотал какую-то неразборчивую околесицу о богах, грехах и смерти.
Жрецы перешли к новой тройке идолов.
— А это еще большая диковина, — зашептал Тристан. В его блеклом голосе появилось что-то похожее на возбуждение. — Помнишь, я рассказывал тебе о древнем народе Фир Болг, что жил на острове задолго до вальхов. Это их боги, боги Фир Болг. По крайней мере тот, с самоцветом вместо глаза. Это Балор, что в детстве отравился парами чудовищного яда, созданного фоморами на погибель народу Дану. С тех пор взгляд Балора убивает все живое. Фоморы использовали его дар в схватках с богами вальхов. Но чудесные способности не спасли гиганта. Балор пал в битве при Маг Туиред от копья Луга, знакомство с которым нам сегодня еще предстоит. А те двое — с черепом вместо головы и восседающий на колеснице, они не то, чтобы совсем фоморы, но и не полноценные Дану. Полубоги-полудемоны, сумевшие стать частью новой расы небожителей после ее победы.
Тем временем старый жрец, внимательно оглядывал пленных и, наконец определившись, ткнул пальцем в Убе. Два дюжих вальха подхватили сына Асмунда под руки и потащили к столбу, где накрепко привязали. В ладонях старика возникла ставшая уже привычной чаша с мутным отваром.
Пока снадобье впитывалось в кровь, рыжеголовый вожак вальхов торжественно готовился к предстоящей церемонии. Ирландец степенно принял из рук прислужника черный как ночь кривой лук. На пробу потянул тугую тетиву. Только теперь Хьяль обратил внимание, что снизу столб покрыт частой сетью светлых выбоин и темными жирными потеками.
В первый раз за день выдержка изменила Агнару. Конунг, оттолкнув пленителей, рванулся вперед, но, не пройдя и пяти шагов, сбитый ловкой подножкой повалился на землю. Охранники подняли викинга под стянутые локти и без лишних сантиментов вернули к остальным пленным.
Рыжеволосый вскинул лук. Короткий свист, и Убе зашелся в крике. Чернооперенная стрела, дробя коленную чашечку, пронзила ногу. Явственно слышно, как наконечник гулко входит в дерево столба. Через мгновенье Убе закричал еще громче — вторая стрела пронзила левое колено. Руки ирландца замелькали белыми птицами. Правое бедро, левое бедро. Правая ладонь, левая ладонь. Локти. Плечи. Несколько секунд и живой человек больше напоминает ветвистое дерево. Вопль не умолкает ни на секунду, по обнаженному телу ручьями стекает кровь. Убе уже не кричит, он, не переставая, воет на одной высокой, невыносимой для слуха ноте.
— Что они добавили в этот отвар? Он уже не на раз должен умереть, — просипел разом пересохшим ртом светловолосый тормундинг слева от Хьяля.
Вальхи жадно любовались гибелью старшего сына Асмунда. Коль тихо стонал, уткнув подбородок в плечо. Скальд быстро взглянул в сторону Агнара. В глазах конунга застыли отчаяние и отрешенная пустота.
Когда Убе, наконец-то, замолк, один из жрецов подошел к столбу, вгляделся в остекленевшие глаза северянина и молча кивнул. Рыжеволосый вскинул лук. Чернооперенная стрела вонзилась уже мертвому викингу в горло. Степенно и торжественно процессия направилась к следующему идолу, а старый жрец коршуном закружил вокруг пленных в поисках очередной жертвы для древних богов.
Однако скальду было уже наплевать. До этого каждый раз, когда старик подходил к ним, чтобы выбрать нового «счастливчика», внутри Хьяля все замирало. Его начинало мутить, в желудке нарастал липкий ледяной ком. Теперь же скальд ушел, словно нырнул глубоко в себя, лишь урывками воспринимая пояснения Тристана, который, словно сойдя с ума, беспрестанно и монотонно твердил про божественную природу каждого идола.
— Это Дон бог мертвых. — Перед статуей с черепом вместо головы три дюжих ирландца споро вырыли яму, куда ничком швырнули молодого эстландца. Парню развязали руки, но, кажется, в ожидании участи тот успел сойти с ума и даже не пробовал освободиться. Молча и сосредоточенно вальхи, под заунывное пение седого жреца, живьем закапывали викинга, а тот даже не пытался спастись и лишь стонал что-то неразборчивое. Стонал все глуше и глуше под нарастающей толщей черной жирной земли.
— Маннан — бог морской стихии на чудесной колеснице, что несет его над бескрайними синими просторами океана. Его символ соль. На побережье ее до сих пор добывают, выпаривая из морской влаги.
Хьяль слышал, что соль вредна, но не знал, что человека можно умертвить в муках, скормив ему всего каких-то две горсти белых кристаллов. Тело переевшего соли эстландца страшно корежило, пока, испустив судорожный вздох, он, наконец, не затих.
Вальхи перешли к новой триаде, как называл тройки богов сын Эйнара.
— Среброрукий Нуада, Весельчак Дагда и Лучезарный Луг. Это уже полноценные Дану. Боги солнца. Нуада — отец богов. В битве с фоморами Нуаде отрубили руку, и бог-кузнец сделал ему замену из лунного металла. С тех пор серебро — символ Нуады, и жертвы его казнят, вливая в рот расплавленный металл.
Хьяль порадовался, что хотя бы эта казнь проходит молча.
— Дагда Весельчак — его символы неиссякаемый котел, в котором никогда не переводится вкуснейшая каша, и всесокрушающая булава. — Хьяль равнодушно смотрел, как всесокрушающая булава в мускулистых руках воина-вальха, видимо временно принявшего на себя роль Дагды, методично взлетает и падает, круша хрупкие кости под аккомпанемент истошных криков жертвы.
Еще находчивей оказался красавчик Луг. Солнечный бог — победитель фоморов. Хьяль даже задумался, почему не Луга Тристан назвал весельчаком. Скальд и до этого видел, как людей сажают на кол, вот только не вниз головой. Когда Хьяль осознал, что, когда орущего человека насаживают через рот на остро заточенную осиновую жердь, это на самом деле очень-очень весело, он окончательно убедился, что сходит с ума.
— А это триада богинь войны и урожая. Ведь в этой стране одно без другого никак, — равномерным мертвым голосом продолжал Тристан. Грустная — это Морриган, что стирает одежду воинов, предрекая смерть. Помнишь, я рассказывал о ней. Морриган у нас попутно хранительница острова, владычица дождя и тумана.
С серпом — Маха, она любит наблюдать за битвами смертных, а после битв бродит по полям, отрезая головы павшим. Вальхи называют это «урожаем Махи». А та — с воронами — неистовая Бадб. За нее урожай с полей павших собирают пернатые слуги.
Первые две богини не смогли удивить Хьяля.
Подумаешь, обычное посажение на кол. Что оно после забав веселого затейника — малыша Луга.
Перерезание сухожилий с последующим расчленением и извлечением сердца. Что тут особенного, даже если оно производится посредством серпа.
А вот неистовая Бадб смогла повергнуть в панику даже, казалось бы, полностью отмершее сознание скальда.
— Ну вот, последний штрих к картине смерти и мы познакомимся с главой торжества, — загадочно прошептал Тристан, когда дошел черед до последней в круге статуи Бадб.
Отчаянно голосящего эстландца, того самого, что спрашивал про отвар, потащили к статуе женщины-ворона. Толчком повалив на землю, под песнопения седого жреца вальхи принялись деловито обматывать пленника тонкой бечевой, и вскоре он больше напоминал спеленутую гигантским пауком растолстевшую муху.
Выполнив задуманное, воины отошли от статуи на несколько шагов и выжидающе уставились в небо. Хьяль понял, кого они с такой надеждой высматривают, когда на левую ладонь статуи тяжело уселся черный как ночь ворон.
— Кхар-р-р? — вопросительно-довольно програяла, выжидающе глядя на сверток, лоснящаяся упитанная птица. — Кхарр! — будто подзывая друзей.
На правую ладонь сел еще один ворон. Третья птица уселась на плечо, по соседству с деревянной товаркой. Еще одна на резное запястье. И еще одна. И еще. Через несколько мгновений статуя больше напоминала какое-то удивительное дерево, на котором растут вороны.
Птицы с интересом рассматривали лежащий в подножия идола сверток. Самая смелая, не обращая внимания на людей, деловито спрыгнула вниз и попыталась долбануть вытаращенный в ужасе глаз. Эстландец дико заорал и заизвивался. Ворон, чуть отпрыгнув, наклонил голову, удивленно оглядев сопротивляющуюся добычу. Кажется, судороги жертвы лишь позабавили его. Рядом, поблескивая острым клювом, тяжело плюхнулась еще одна птица.
— Я слышал об этой казни, — еле слышно прошептал Тристан, — правда, ее не используют уже несколько сотен лет. На деревьях неподалеку, должно быть, свили гнезда священные вороны. Птицы приучены питаться здесь и уже не боятся людей. Ночью вороны слетятся к кормушке. Спеленутый по рукам и ногам, обреченный он не сможет не то что оказать сопротивления, но даже отогнать птиц. Его съедят заживо.
Хьяля затрясло. Он много где был и видел не мало, но то, что происходило здесь, с трудом укладывалось в его отбитой голове. Это была какая-то новая форма жестокости. Хьяль с ужасом ждал продолжения. Он боялся даже представить, что приготовил для них исполненный презрения седобородый бог, молчаливым истуканом застывший в центре холма.
Однако, как оказалось, на сегодняшний день их мучения были окончены. Старик-жрец произнес еще несколько протяжных заунывных молитв, обойдя статуи по кругу, и кивнул рыжеволосому вожаку воинов. Пленных грубо поставили на ноги, и поминутно оступающихся, с трудом держащихся на затекших ногах людей поволокли прочь.
Когда они спустились с холма по утоптанным булыжникам тропы и пошли среди каменных монолитов к светящемуся десятками костров поселению, Хьяль едва сдержал крик при виде одной из возвышающихся у обочины стел. Из темных провалов камня на него незряче смотрели десятки знакомых лиц. Лица тех, кого вальхи положили в беспощадной ночной рубке; лица пленных, не выдержавших тягот пути до проклятого богами холма; лица воинов, которых ирландцы увели утром в деревню.
Ведший процессию старик остановился и внимательно всмотрелся в глаза северян, выискивая следы страха и растерянности. Он явно остался доволен увиденным. Однако, как показалось скальду, еще больше старого жреца обрадовала жаркая ненависть и холодная решимость отомстить, что была написана на лицах некоторых викингов.
— Тот, кто пришел сюда незванным, останется здесь навсегда, — на чистом северном сказал старик, с улыбкой отвернулся и больше не обращал на них внимания.
Когда пленных провели сквозь гомонящую, празднующую деревню и бросили по нескольку человек в тесные пропахшие кровью, потом и страхом деревянные клетки, уже темнело. Вскоре багряный диск солнца окончательно исчез за черной стеной леса, утонув в глубине болотной бездны, и мир вокруг затянула темная пелена ночи.
* * *
Хьяль никогда не видел подобного. Клетки были сделаны из переплетенных, тесно прилегающих друг к другу толстых древесных ветвей. Дно выстелено засохшей травой. Прелые пучки густо пятнают грязно-бурые потеки, видимо, следы пребывания предыдущих «дорогих гостей».
— Что старик сказал, когда нас бросали в клетку? — спросил Хьяль, едва дыхание восстановилось. Скальду дико хотелось пить, а вот голода, как ни странно, он не испытывал совершенно. Наоборот, предложи ему кто-нибудь еду, Хьяль бы, скорее всего, отказался. Слишком живы в сознании были видения смертей, запах горелой плоти и довольные глаза пернатых хищников. А тут еще так и не сказавший ни одного слова после смерти брата Коль, молчаливой безучастной ко всему тенью съежившийся в углу.
— Старик? Про Агнара и Толстого или про меня и тебя? — хмыкнул Тристан. — Риг, значит вождь. Бард — почти то же самое, что и ваш скальд. Ну а о том, что такое галл-гойдел мы с тобой уже беседовали. Видимо, хочет приготовить для нас что-то особенное. Для меня уж точно. Никто не любит полукровок. Но это будет завтра. Нас, как самый лакомый кусочек, оставили напоследок, хотят продлить удовольствие.
Они надолго замолчали. Быстро темнело. Полная луна почти не видна из-за постоянно набегающих облаков, но Хьяль радовался тучам и тьме. Диск ночного светила сегодня напоминал скальду хищный оскал черепа. Вдалеке не переставая орал, отданный на растерзание воронам эстландец. Рев-вой, в котором не осталось почти ничего человеческого, терзал натянутые нервы похлеще тупого ножа. Ему вторила грустная песня, что, постоянно срываясь на плач, тянул тормундинг в одной из клеток неподалеку.
— Значит, мне как поэту положена особая казнь. Что ж. — Скальд грустно ухмыльнулся. Какова страна, таково и признание.
— Хьяль, давно хотел спросить, почему тебя называют Безумным скальдом? — Тристан задал вопрос вполголоса, чтобы не слышали рассаженные по соседним клеткам воины Тормунда.
— Хотел, да не решался? — сухо заметил скальд. — А теперь подумал, что все равно умирать, а умирать с неудовлетворенным любопытством — радость маленькая. Что ж, слушай. Ты, наверное, знаешь, что на севере стихосложение подчинено строгим законам. Особый строй вис вместе с использованием кенингов, словосочетаний, заменяющих простое наименование, позволяет создавать узорчатое полотно стиха. Но для этого слова в висах должны быть выстроены особым образом. И дело здесь не только в рифме, но и расположении слов в строке и предложении, ударении. На этом порядке основана прочность стиха. А есть еще дополнительные смыслы, отсылки к висам знаменитых скальдов древности, и еще куче всего. Это похоже на ткацкое искусство. Скальды севера подчиняется этим законам, складывая стихи. Подчинялся им когда-то и я. А потом однажды понял, что законы северного стихосложения — вовсе не высшая справедливость, что другие народы сплетают слова по-другому, и у них получается по крайней мере не хуже. Я осознал эту истину в Финнмарке, а потом не раз видел ее подтверждение в других землях. В итоге я решился попробовать иные способы плетения слов, и у меня получилось. Вот только это не всем понравилось. Есть конечно ценители, вот только где-то один на сотню. В итоге, я продолжал создавать стихи, как это издревле принято у нас, но, случается, отхожу от канона. Сейчас я редко читаю эти неправильные стихи кому-либо, потому что большинству они не приятны, а некоторые вообще считают их чем-то сродни колдовству. Однако, пока я был молод, горяч и пытался отстоять свою точку зрения, успел заработать стойкую славу безумца.
— В Финнмарке ты научился этому у тех ведьм, о которых постоянно жужжат люди?
Хьяль усмехнулся.
— Тристан, нет никаких ведьм. Нет, и никогда не было. Ни прекрасных. Ни ужасных. Н-и-к-а-к-и-х.
— То есть ты их выдумал?
— Ничего я не выдумывал. — Скальд тяжело вздохнул, осознав, что клетка и ожидание утренней казни, не те обстоятельства, в которых стоит травить обычные байки. — Ну что ж, слушай. Когда мне стукнуло восемнадцать лет, поздней осенью под главенством Торбранда Глухого, свояка Агнара, мы пошли за данью к финнам. Мы ходили туда каждый год и не ждали неприятностей. Однако неприятности ждали нас. Кетиль Бык — один из наших тамошних соседей — считал тот край своей вотчиной. Была засада. Погибли все, кроме меня. Раненых добили — Кетиль надеялся по возможности сохранить свою роль в случившемся в тайне, справедливо считая, что в этом случае Агнар будет винить в первую очередь финнов. В бою я получил копьем в бок. Рана была столь ужасна на вид, что со мной не стали возиться-добивать. Я остался лежать на промерзшей земле да там и сдох бы, если бы не два старых финна. Братья, они являлись для своего народа чем-то вроде колдунов и жрецов в одном лице, поэтому жили вдали от поселений племени. Они подобрали и выходили меня. Ту зиму я провел у них.
Хьяль прервался, ожидая неизбежных вопросов о финнах и их колдовстве, но Тристан был на удивление сдержан.
— Вот так. О том, что тогда произошло на самом деле, знает лишь конунг. Остальные с удовольствием кормятся побасенками о ведьмах, которые сами же и сочиняют.
— Что было дальше?
— Весной к тем берегам пристали наши ладьи. Агнар действительно подумал на финнов. Все шло к резне. Мне повезло, я успел в деревню прежде, чем пролилась кровь. Меньше, чем через месяц, усадьба Кетиля заполыхала со всех сторон. Агнар тогда был молод и уважал обычаи, он предложил хозяину выпустить женщин и рабов и сразиться строй на строй. Кетиль растерялся. Одно дело расстреливать людей из луков с высоких холмов, другое — организовать мечущихся в дыму и пламени воинов. В общем, они вывалились толпой овец. Овцами и умерли. Кетиля убил Агнар. Отрубил башку. Одним ударом. Никого из его воинов мы не пощадили.
— То есть, ты провел ту зиму у двух бесноватых стариков, — усмехнулся внезапно осознавший иронию ситуации, Тристан.
— Да, а воспаленное воображение людей, подобных Забияке, дорисовало остальное. Кстати, — Хьяль грустно улыбнулся, — именно из-за этих финнов мы и находимся здесь. Когда была та заваруха, после которой наш толстый друг начал точить на нас свои гнилые зубы, конунг послал меня к ним узнать: нет ли поблизости места удобного для засады. Я тогда провел у финнов всю ночь. Они гадали на меня и на конунга. Я не просил — захотели сами. В том, что касается меня, как всегда промолчали, только ехидно поулыбались и посоветовали быть осторожнее с женщинами. А вот будущее конунга, а значит и всех нас, их тогда сильно встревожило. Они терзали испещренные тайными знаками оленьи кости до самого утра, а потом попросили передать Агнару следующее: путь, который ему предложит старый друг вместе со странным подарком, приведет многих к гибели, но, если конунг не хочет увидеть закат рода, ему придется пройти этот путь до конца.
— Прямо так и сказали? — удивился Тристан.
— Конечно, нет. Они же нойды — колдуны. Среди таких по простому говорить не принято. Они долго и торжественно вещали что-то о пастухе и его долге перед стадом, но, осознав, что вымотанный дорогой я все равно ничего не запомню, наказали передать в точности хотя бы эти слова. Такому скудоумному мол и этого хватит.
— Смотрю, они с тобой не особо церемонятся.
— Я им жизнью обязан, — просто ответил скальд.
— Ну что же, предсказание вроде бы хорошее, — попытался подбодрить мрачнеющего на глазах друга сын Эйнара. — Так что будем надеяться…
— В их голосах не было радости, — перебил его Хьяль. — На утро они словно прощались со мной навсегда. И если вспомнить, что сейчас происходит на севере, то, чтобы не увидеть закат рода, Агнару действительно лучше пройти этот путь до конца и умереть завтра на жертвенном алтаре. И всем нам вместе с ним.
Тягостное молчание прервал донесшийся от соседних клеток шум. Несколько ирландцев, разгоняя ночную тьму огнем факелов, подошли к клеткам и принялись сосредоточенно разглядывать пленных. Северяне отчаянно матерились и щурили глаза от яркого пламени, но вальхи плевать хотели на их недовольство. Медленно прохаживаясь вдоль цепочки узилищ, они внимательно вглядывались в лица жертв. Наконец ирландцы подошли к клетке с Тристаном, Колем и Хьялем.
Покрытый сложной вязью многоцветной татуировки и шрамов вальх, близоруко щурясь, долго смотрел на них, после чего коротко выругался.
— Говорит, что все вы на одно лицо, — тихонько пояснил Тристан.
— Кто из вас, лохланнских скотов, бард? — на ломаном северном вопросил вальх. — Клянусь, сегодняшней ночью скоту-барду не причинят вреда.
— Зато завтрашним утром придумают что-нибудь особенное, — хрипло рассмеялся какой-то весельчак в соседней клетке, перекрывая плач сошедшего с ума соседа.
— Э, кажись, это по душу Безумного скальда пришли, — вполголоса заметил другой тормундинг.
— Назовешься? — шепотом спросил Тристан.
— Ему можно верить?
— Ты про «не причинят вреда»? Кто знает, хотя смысл ему клясться, если мы и так в полной его власти.
— Тогда, почему бы и нет, хоть удовлетворю любопытство. Интересно же, чего им от меня хочется. Эй, ты искал барда? Я бард. — Незнакомое слово далось с большим трудом.
Вальх оглядел скальда, видимо, сравнивая с описанием, которое ему дали, и довольно кивнул.
— Пойдем, скот, тебя хотят видеть.
Клетка со скрипом отворилась, и в грудь Хьяля уперлось копье задававшего вопросы вальха. Другие ирландцы испытующе оглядывали пленных, словно предлагая выкинуть что-нибудь такое, что позволило бы пустить в ход оружие.
Трое стражников повели скальда по узкой петляющей тропинке. Двое сзади, один спереди. Они не слишком-то следили за ним, но копий из рук не выпускали.
Тропа уползала все дальше от клеток в сторону смутно вырисовывающейся в неверном свете немногочисленных звезд громады холма. Вальхи по широкой дуге обогнули подножие, и скальд остановился, не веря глазам. Перед ним прямо в склоне загадочно темнела маленькая, всего в две трети человеческого роста, словно игрушечная дверца. Потемневшая от времени древесина досок покрыта легкой ажурной резьбой.
Говоривший с ним ирландец, широко улыбнувшись, «гостеприимно» распахнул дверь и кивнул скальду, приказывая идти внутрь. Хьяль, пригнувшись, шагнул в черный провал входа. Совершенно не к месту вспомнились рассказы Тристана о полых холмах и их далеко не всегда дружелюбных волшебных обитателях.
Несколько шагов по давящему на плечи коридору и еще одна дверь. Хьяль в нерешительности замер, но конвоир грубо толкнул его вперед, заставляя войти.
Скальд инстинктивно заслонил глаза ладонью. Помещение, в которое он попал, было заполнено светом. Свет слепил, больно резал привыкшие к тьме глаза. Прошло несколько томительно долгих мгновений, прежде чем северянин наконец смог осторожно разлепить судорожно сжатые веки и осмотреться.
Хьяль стоял в просторном круглом зале с куполообразным потолком. Зал освещают десятки масляных ламп на бронзовых треногах и закрепленные на стенах факелы. Полукруглый свод поддерживают толстенные деревянные столбы. Столбы густо покрыты причудливой резьбой. Люди с головами оленей и олени с головами людей. Женщины, кормящие грудью извивающихся змей. Стаи птиц и стада коров. Задравшие морды к небу волки и плывущая над ними луна. Оскаленные в крике человеческие лица. На больше всего было изображений вооруженных серпами воинов. Воины, повергающие врагов и танцующие на их трупах. Воины, вспарывающие животы. Воины, режущие глотки. Бесконечные процессии воинов на фоне рядов кольев с отрубленными человеческими головами. Взгляд скальда скользнул по стенам, которые подобно сотам улья покрывает бессчетное множество ниш. Из каждой пялится пустыми глазницами по желтому черепу.
В центре зала возвышение, на котором стоит массивный трон. Время выбелило дерево почти до костяной белизны. На троне сидит седой как лунь старик, что управлял церемонией днем. Пронзительный взгляд белесых глаз. Левую глазницу косой чертой пересекает багровый шрам. От этого кажется, что старик постоянно улыбается. Вот только улыбка эта вызывает оторопь и невольный мороз по коже. Из-за нее старик чем-то напомнил Хьялю статую бога войны на перекатах и одновременно идола, стоящего на вершине холма.
— Позволь поприветствовать тебя на моем острове, Безумный скальд, много слышал о тебе. — Северный жреца был безупречен. — Жаль, что наше знакомство происходит в столь не располагающей к длительному общению обстановке, но хочу, чтоб ты знал — для меня честь общаться с тобой.
— Я тоже рад, — осторожно ответил скальд, — но еще больше обрадовался бы, узнав, с кем имею дело.
— Ты не знаешь, кто я? — Притворно удивился старик. — Тогда отгадай загадку. Из страны озер на ясеневых челнах, — начал он сильным хорошо поставленным голосом, — сквозь кипящее море на Эрин зеленый, подчиняя вождей, чтоб остаться в веках, он сумел выше стать самых сильных владык, но судьбу обмануть не способны и боги.
Старик в ожидании уставился на скальда.
— Не отгадал, — скорбно вздохнул он. — А ведь когда-то моим именем пугали детей по всему острову. — Это обстоятельство явно доставляло говорившему большое удовольствие. — Жаль, что те славные времена в прошлом. Я часто думаю, что, наверное, зря не стал отрицать свою смерть.
— Вообще-то и сейчас пугают.
— Значит, догадался, — довольно констатировал старик.
— Догадался, — просто ответил скальд. — Вот только понять не могу, что оживший мертвец делает посреди затерянного среди проклятых болот вальхского святилища.
— Правда хочешь знать? Тогда слушай. — Тургейс, человек, которого уже не один десяток лет считали мертвым, легендарный северный вождь, когда-то правивший едва ли не половиной острова начал рассказ. Седой старик, чей взгляд устремлен в глубины прошлого.
— Это святилище Кром Аннаха бога-господина намного более древнего, чем племена дану и даже фоморы. — Голос Тургейса полнился торжеством. — Кром Аннах — повелитель миров, владыка холма. Бог королей и правителей. Господин богов. Ему поклонялись племена, правившие островом до прихода христиан. Ему поклонялись на заре времен, на самой заре создания людей богами. Ему приносили жертвы на высоких холмах, в окружении статуй других богов, кои для него как дети для отца. Мест поклонения хватало и здесь на Эрине и по всему обитаемому миру. Вот только за морем они исчезли гораздо раньше, сгинули под пятой новых богов. Но у людей Эрина хорошая память. Здесь продолжали чтить властителя богов, даже когда над большей частью подлунного мира простерлась черная тень креста. Здесь оставались его последние святилища. Одно из них — равнина поклонения или точнее место поклонения — Маг Слехт. Одно из многих, по воле злой судьбы ставшее самым известным. Ведь именно там при большом стечении народа святой Патрик воздел ладонь, и истукан Крома пал и раскололся на части, и благодарные люди подняли святого на руки и прославляли за содеянное, ибо он избавил народ от власти зла. — Старик криво усмехнулся. — На самом деле была темная ночь и тяжелая кувалда. На счастье святого холм, на котором испокон веку почитали древних богов, не охранялся — никому и в голову не могло прийти, что кто-либо осмелится на подобное святотатство. А утром люди были так потрясены произошедшим, что даже не стали наказывать славящего свои деяния и кричащего, что он избавил их от зла, безумца. В их головах никак не могло уложиться, что древний бог не смог за себя постоять. Патрик ушел невозбранно, а вожди родов плакали, как дети, глядя на обломки веры. Глупцы. Они не понимали, что боги нуждаются в людях столь же сильно, сколь люди нуждаются в богах. Если даже не сильнее. Патрик везде рассказывал о крушении идола, и племена покорялись распятому богу, пораженные силой его служителя. Как же ведь он поверг божество, что древнее, чем сам мир. Тогда Кром Аннах и стал Кром Круахом — Кромом Поверженным — бледной тенью былого величия. Одно за другим святилища угасали, гибли от рук христиан. Пока не осталось одно — последнее святилище, затерянное среди бескрайних просторов Черных болот. По иронии судьбы — самое древнее святилище Зеленого острова. Слава богам, о нем в то время мало кто помнил. А после того, что произошло, жрецы его справедливо решили, что лучше им пока уйти в тень. Христиане пару раз совались сюда, но Черные болота уже тогда надежно хранили свои тайны. Со временем память о святилище окончательно стерлась из сознания людей, и упоминания о древнем боге стало возможно встретить лишь в маловнятных легендах. Так продолжалось несколько столетий.
Старик еле заметно улыбнулся.
— Впервые я побывал здесь за много лет до гибели. Я тогда странствовал. В историях, что так любят про меня рассказывать, я начал покорение острова, едва сойдя с корабля. Так вот — это неправда. В течение почти трех лет я просто путешествовал по стране с ватагой таких же сорвиголов. Потом из них был сформирован мой ударный отряд. Позже один из них меня предал. В святилище я попал случайно. Привлеченный древними легендами влез в болота и, также как вы, угодил в плен. Тогдашнее святилище было тенью того, чем оно стало теперь. А нынешнее святилище лишь тень той древней твердыни, что когда-то заставляла дрожать не только Зеленый остров, но и весь подлунный мир. Ну да ничего, мы вернем к жизни былую славу. — На мгновенье кулаки старика сжались, а взгляд остеклен, но Тургейс быстро взял себя в руки. — Извини, отвлекся. Священной стражи, что когда-то охраняла все подходы к древним статуям, уже почти не осталось, но того, что было, за глаза хватило одинокому искателю приключений. Однако меня не убили. Тогдашний верховный жрец углядел во мне что-то такое, что-то видимое лишь ему, и вместо орущей на алтаре жертвы бродяга-северянин стал почетным гостем.
Я провел здесь несколько месяцев. Мы подолгу разговаривали со стариком. Я и до этого был покорен красотой этой земли, можно сказать, прикипел к ней с первого взгляда, но здесь, слушая напевные сказания о ее древности, о ее богах и героях, о бескрайних равнинах и тенистых рощах, полюбил Эрин всем сердцем. Полюбил больше, чем можно любить женщину, брата или ребенка. Знаешь, случается иногда такое родство душ. Так вот подобное родство у меня с этой страной.
Старик часто сокрушался, видя, что происходит с его Родиной. «Правители потеряли с ней связь, их семя ослабло, а кровь стала жидкой. Они продают и предают свою землю, грызутся подобно псам за объедки, не обращая внимания на то, что в этой грызне пожирают сами себя», — часто говорил он. «Нам позарез нужно единство, нужна сильная власть, она нужна нам, как воздух, но я не вижу среди всей этой кучки стервятников правителя, достойного этой страны».
Именно тогда я впервые задумался о том, чтобы объединить остров под своей рукой. Объединить не только из жажды власти, но и чтобы сделать эту страну мощной и сильной. К моему несказанному удивлению старый жрец не рассмеялся, выслушав мечты нищего бродяги. Теперь я понимаю, старик видел: я действительно болею за его родину, она близка моей душе, и эта любовь породнила нас. Он не засмеялся. Просто сказал, что я еще не готов, что я еще не врос в землю, и она не приняла меня. Он предложил мне принять древнюю веру и присягнуть Крому, у подножия статуи которого мы часто вели наши беседы. Жрец рассказал мне о его силе и мощи. Я отказался. Я не собирался отказываться от богов севера и был тверд в вере.
Старик был огорчен, но не настаивал. Он попросил разрешения вопросить древних о моей судьбе и судьбе моих начинаний. Я не возражал. Мы вопросили богов, и их ответ был отрицательным. В его предсказаниях я погибал. Помню слова, переданные жрецом в священном экстазе. Утробные слова, произнесенные так, что их вряд ли бы смогло вымолвить человеческое горло: «Может быть, ты и победишь, но в итоге тебя все равно ждет смерть».
«Смерть ждет каждого из нас», — ответил я, ибо все уже для себя решил. Не прошло и седмицы, как с мешком за плечами я покидал болота, унося в сердце прощальные слова старого жреца: «Ты не овладеешь землей, пока не польешь ее своей кровью и не бросишь в нее свое семя».
Внезапно старик наклонился вперед, всматриваясь в лицо скальда.
— Не смеешься, даже не улыбаешься. Молодец. Правильно. Мне бы очень не хотелось тебя убивать прямо сейчас.
Тургейс криво усмехнулся.
— Перед уходом старый жрец вновь уговаривал меня принять свою веру и присягнуть Крому и древним богам острова. Он считал, что они могут сжалиться и спасти меня, защитить от гибели. Но я вновь отказал. Тогда я верил, что воинственные боги моей скалистой родины не оставят меня на моем пути. Позже я узнал, что жрец посвятил меня седому Крому без моего ведома.
О дальнейшем ты слышал. Походы, реки, сожженные селения. Молитвы одноглазому. Капища по всей стране. Мне уже тогда казалось — большая часть бед этой земли от неправильной веры. Христос — не тот бог, чтобы сдерживать местных волков. Я же приносил жертвы богам войны и власти, и они услышали мои молитвы. Я побеждал, и мне покорялись. Даже легендарные короли Тары не имели такой власти над островом. И все же судьба оказалась сильнее, прошло немало лет, но в итоге пророчество старого жреца настигло меня.
О моей смерти рассказывают множество историй. Легенда о свидании с королевскими дочерями и переодетых борцах это еще так — цветочки. Мне приходилось даже слышать, что Тургейса в награду за грехи пожрал чудовищный дракон. Надо признать, многие из этих баек распространял я сам. Правда, дракон это, по-моему, уже слишком. Знаешь, за всю долгую, насыщенную событиями жизнь не видел ни одного дракона. А ведь в свое время просто грезил ими. Было бы что рассказать богам на небе, какое бы это небо ни было. Это стало почти навязчивой идеей. Однажды я даже две седмицы высидел на берегу какого-то забытого всеми богами озера в горах скоттов, о котором местные рассказывали, что в его глубинах обитает чудовищный змей. Пялился в воду до рези в глазах, но так и не дождался. Потом, уже обзаведшись дружиной, наведался туда еще раз и объяснил местным, как это плохо распространять подобные слухи. Надеюсь, доходчиво объяснил.
Но мы отвлеклись. Королевские дочки, вервольфы, драконы. На самом деле все было намного проще и прозаичней. Было предательство друзей. Была засада. Жаркий безмятежный полдень, и сыплющиеся с неба стрелы, вонзающиеся в незащищенную доспехами плоть. Меня ударили секирой в лицо. Представь, северная секира, врубающаяся в щеку. Полторы ладони стали. Хруст тонких костей. Я лежу на траве и гляжу уцелевшим глазом в небо, а эти стервятники кружат вокруг, добивают моих воинов и все ближе подходят ко мне. А я лежу и, нет, даже не думаю, а именно понимаю, что все это логично, закономерно, и предопределено. И дело здесь даже не в вере. Вера лишь символ. Эта земля не приняла меня, потому что я не был готов пожертвовать для нее действительно дорогим мне — я не был готов пожертвовать ради нее свободой. Все эти походы, завоевания — пыль. Они были нужны не этой земле, они были нужны мне самому. Что меня связывает с этой страной, спрашивал я себя. Спрашивал и понимал, старый жрец прав — земля это не только черный перегной, скользкие черви и зеленая трава. Земля — это не людские племена, возводящие дома и разводящие скот. И даже не древние боги и населяющие озера и вересковые пустоши духи. Это все вместе, все разом и одновременно что-то большее. Она не дает долгой жизни их собственным вождям, потому что им плевать на нее. Они готовы предавать и продавать ее ради сиюминутной выгоды, поэтому им нет здесь покоя. Земля не защищает их. Я полюбил этот край, эту землю всей душой, как только ступил на зеленый берег с борта длинной ладьи. Поэтому она так долго хранила меня, но я так и остался чужим ей. Выходец из фьордов льдистого севера я так и не стал для этого края изумрудных лугов и черных болот своим. Меня не связывало с ней ничего кроме пролитой крови. Вот только это была чужая кровь. Мой крах был предопределен изначально. И тогда я вспомнил прощальные слова жреца. А ведь он прав подумал я. Моя кровь должна смешаться с их кровью, мое семя должно пасть в их почву, чтобы связать меня с цепочкой тех, кто придет после меня и продолжит мое дело. Их боги должны стать моими богами. Я поклялся, что, если выживу, сделаю все, чтобы эта земля стала единой и сильной.
Я закрыл глаза, и когда открыл их, увидел, что надо мной стоит, раскинув руки и заслоняя собой, седобородый суровый старик. Я сразу узнал его. И это был не Один, в честь которого я выпотрошил и развешал на деревьях столько людей.
Убийцы прошли мимо. Один из них почти перешагнул через меня. Позже я часто гадал, почему так вышло? Да я выглядел ужасно с рассеченным залитым кровью лицом. Но они знали, кто я. Знали, что я за человек. На их месте я бы отрезал трупу голову, а тело сжег, чтобы потом не мучиться сомнениями весь остаток жизни. Но они прошли мимо.
А может быть, я умер там в тот золотой летний полдень.
Тому, что меня не съели забредшие на поле ночью за поживой волки, меня уже почти не удивило. Встать на ноги я смог только через два дня. Я пришел сюда через половину охваченной резней страны. Один, без оружия, жестоко страдая от воспалившихся ран. Войдя в рощу, я в очередной раз убедился, что у хозяина холма на меня какие-то свои далеко идущие планы. Ибо в роще меня ждали.
За несколько дней до моего возвращения верховный жрец, живший так долго, что все вокруг уже забыли, что он когда-то тоже был молод, покончил с собой. Перерезал горло ритуальным серпом. Старика похоронили по древнему обычаю. Тело лежало на ветвях священного дуба, пока его не склевали птицы. Кости были погребены под корнями дерева. Перед смертью верховный жрец назвал приемника. Хозяин святилища назвал мое имя.
До сих пор удивляюсь, как они согласились на это. И еще больше, как на это согласился я сам. Но кто мы перед ликом судьбы и волей богов.
Я стал новым верховным жрецом и, следуя последним указаниям наставника, возлег с одной из священных дев. В ее жилах текла кровь древних королей Тары, а еще она была изумительно красива. Как и было предсказано, Илейн родила мне двух сыновей — близнецов. Одного — чтобы служить богам, другого — чтобы править людьми. Правда, о том, что Илейн умрет родами, старик не сказал ни слова.
Дальше все просто. Когда, в одном из карликовых королевств неподалеку умер правитель одного из ничего не значащих вырождающихся родов, я решил — вот он удобный момент. На интриги и борьбу за власть я вдоволь насмотрелся еще на севере. Мой младший, разница была в пару минут, но кто я, чтобы спорить с богами, воссел на трон, когда ему не было и десяти. Было создано пророчество и насчет этого. На то мы и жрецы, чтобы в нужный момент создавать подходящие пророчества. Регентом при нем стал Ангус, пожалуй, единственный из моих прежних соратников, которому я мог доверять. Северянин-регент это не понравилось соседям. Нам пришлось юлить, подкупать, стравливать вождей друг с другом. Несколько лет уступок и унижений. Тем временем старший был посвящен богам и стал предводительствовать в священной страже. Я воссоздал ее почти заново. Первенцы из знатных семей, доставленные сюда в младенчестве. Они не знают другого дома кроме святилища, другого отца кроме меня, другого вождя кроме моего сына. Священная дружина стала главным доводом, когда мои мальчики возмужали и начали мстить. Сейчас сыновья контролируют треть острова, и территория эта с каждым годом растет.
Пламя факела заиграло в глазах седобородого воина.
— Наступает время новых вождей. Я здесь. Харальд на севере. Эпоха племен проходит. Им на смену вновь идет эпоха империй. Мы создадим империи огнем и мечом! Мы переломим хребет племенным князькам, что, прикрываясь длинными родословными, разбазаривают нажитое предками, неспособные понять, что в единстве сила!
При этом заметь. Я не собираюсь искоренять христианство или тем более уничтожать христиан. Но я не вижу в этой вере силы, способной объединить эту страну. Какие-то другие да. Но не эту. Если уж вожди за те триста лет, что здесь молятся на крест, не осознали, что на самом деле значит любовь к ближнему, то и дальше уже не поймут. А вот страх и сила. Это да. Это они понимают. Это у них в крови. Так что пусть простой люд верит в Христа и ходит в церковь. Вожди же и их воины тоже могут почитать распятого, но при этом должны помнить, что у этого острова есть свои боги. Боги более древние и могущественные. Боги, которых не обязательно любить, но которых необходимо уважать и бояться. Боги, которые провозгласили моими устами, что эта земля должна быть единой и сильной. И она будет единой и сильной чего бы это ни стоило! Это будет даже не вера. По крайней мере, не вера сродни христианской. Это будет понимание своего долга и осознание неотвратимости расплаты в случае уклонения от него. Древние боги станут символом, основой и составной частью нового порядка. Повторюсь, мне плевать на крестьян и пастухов. Но вожди будут присягать на верность и приносить жертвы Крому и Дагде! Будут отдавать сыновей в священную дружину!! Будут биться и умирать за славу и единство острова!!!
— Одна вера для овец, другая для волков?
— Ну, можно сказать и так. При этом, заметь, я не режу овец. По крайней мере, не режу без повода. Я вообще считаю, что сытые и спокойные овцы — основа силы и процветания любой страны. А вот волков, настоящих волков будет становиться все меньше. Им придется превратиться в собак и охранять с каждым годом тучнеющие овечьи стада. Или умереть. Видишь, в моей империи даже у волков есть выбор.
— Резня год назад? — осипшим голосом спросил Хьяль.
— А ты догадлив. Мы создали тот хаос вполне осознано. Чуть поднажали тут. Чуть передавили там. И вот уже полыхает мятеж. Ты спросишь зачем? То распределение земель, что было здесь, нас никак не устраивало. Когда сын миловал мятежников, во главу угла ставилось вовсе не сколь деятельное участие тот или иной вождь принял в летних событиях. Хотя это конечно тоже. Но главное, что волновало нас: где лежат его земли и высятся его укрепления. Отныне во всех ключевых точках: на пересечениях дорог и рек, за мощными стенами старых крепостей, между слишком уж самостоятельными вождями — везде сидят верные моему сыну люди. И главное, Хьяль, мы не дадим им врасти в землю. Главная ошибка большинства объединителей — подмяв под себя шмат земли, они рассаживают там наместников, дают им полную власть, да еще и право передавать эту власть сыновьям. А через сотню другую лет наследники этих горе-правителей удивляются, почему это страна больше походит на лоскутное одеяло. Да потому, что они сами плодят себе сильных врагов. Я не дам людям засиживаться, Хьяль. Пусть это плохо скажется на процветании земель, но лучше недополучить часть урожая, чем наблюдать последствия еще одного вражеского вторжения или братоубийственной бойни. Наместники должны помнить, что они лишь слуги одного господина и что господин…
— Братоубийственной бойни подобной той, что была здесь год назад? — бесцеремонно прервал старика Хьяль.
Тургейс добродушно улыбнулся, но эта улыбка не смогла обмануть скальда. Так улыбается сытая гадюка, только что заглотившая жирную мышь.
— Попробуй, скажи тем же коннахтам, что они братья с уладами, так они твои же кишки тебе же на горло намотают. Если прежде не передерутся за право сделать это первыми. Нет, Хьяль, здесь даже междоусобицы не назовешь братоубийственными. В этой стране нет подлинного братства. Но будет. Обязательно будет. Они у меня полюбят друг друга, я тебе это обещаю. Они станут настоящими братьями, даже если мне придется утопить их в крови.
Внезапно старик подался вперед, подобно хищной птице нависнув над застывшим у подножия трона-кресла скальдом.
— По глазам вижу, что ты хочешь сказать. Как можно быть таким монстром? Так скажи это вслух! Давай, говори! Было бы здорово услышать подобное от вестландца, одного из чудовищ, порождений бездны, коих проклинает весь мир!
Вспышка прошла, так же внезапно, как наступила. Тургейс устало откинулся на спинку кресла. По восковой коже стекают крупные капельки пота.
— Я был прав, что позвал тебя. Ты действительно способен хоть чуть-чуть, хоть самую малость, но понять меня. Про тебя говорят правду, Хьяль. Ты не только Безумный скальд, ты еще и неправильный викинг. Дай отгадаю: некоторые люди слишком много видели, чтобы остаться прежними. Только знаешь, каждый выносит из этого что-то свое. Ты однажды задумался: действительно ли сила дает подлинное право делать все, что тебе вздумается. А я однажды осознал, что есть цели, оправдывающие любые средства. И если уж мне не жалко умереть за мечту самому, то почему я должен беречь чужие жизни. Это, кстати, касается и тебя. Поверь, мне искренне жаль, но любой чужак, пришедший за сокровищами, должен умереть. Этот обычай нерушим и… мне, правда, жаль, Хьяль.
Старик устало взмахнул рукой. За спиной Хьяля возник приведший его сюда ирландец. Вальх молча кивнул, и повинуясь ему Хьяль направился было в сторону выхода, но через пару шагов резко развернулся.
— Могу я задать еще один вопрос?
— Конечно, спрашивай, — любезно разрешил хозяин холма.
— Зачем ты позвал меня?
— Я хотел посмотреть на знаменитого Безумного скальда. В отличие от моего божественного господина мне не интересны вожди. Я слишком хорошо знаю, что творится в их головах, чтобы испытывать хоть какое-то любопытство. А вот поэты. М-м-м. Каждый из вас уникален. У каждого свое шило внутри, свой источник вдохновения. А ты необычен даже для поэта, Хьяль Безумный скальд — живая легенда севера. Ты известная и интересная личность. Я описал тебя воинам и приказал обязательно взять живым.
— Описали воинам? Вы знали, что мы идем?
— Конечно, знал, — мягко улыбнулся старик. — Я пристально слежу за всем, что происходит на моем острове. Скажу больше, я пристально слежу за всем, что происходит в мире. И я знаю о том, что творится на севере, едва ли не лучше самих северян. Я знал о вашем намерении еще до начала вашего похода.
— Тогда почему..?
— Почему разрешил захватить крепость? Потому что моему младшему нужны периодические встряски, чтобы однажды он вдруг не решил, что всемогущ. Я не хочу, чтобы он учился на моих ошибках, не хочу, чтобы ему пришлось умирать, чтобы понять, чего на самом деле от него хотят боги. Твое любопытство удовлетворено?
— Вполне.
— Тогда прощай, Хьяль.
— Прощай, Тургейс.
Внешне невозмутимый Хьяль с абсолютно прямой спиной, печатая шаг, направился к выходу из зала-пещеры. Он позволил себе вздрогнуть, лишь когда за спиной с протяжным скрипом сомкнулись двери обиталища истинного господина Зеленого острова.
* * *
В это же время в стоящей поодаль от остальных клетке шел совсем другой разговор. Агнар сумрачно и хмуро смотрел на вальяжно откинувшегося на толстые ветви узилища Тормунда.
— И все-таки он обманул меня. — Толстый хевдинг не выглядел испуганным. Озлобленным — да, может быть. Но страха в его глазах не было. — Дряхлые старики, женщины и дети. Ну, да. Ну, да, — Тормунд раздосадовано крякнул. — Знаешь, ведь я предполагал что-то подобное, но этот одноглазый так хорошо играл роль. Да тут еще ты после разговора с ним не подался в бега, а дисциплинированно захватил так нужную мне крепость.
— По этой причине ты и предложил сотрудничество? Проверить Рольва?
— Не только. Но ты прав, это была одна из причин. Я не слишком доверял одноглазому и надеялся вызнать подробности того, что нам предстоит у пленных из крепостного гарнизона. К сожалению, мой человек, владевший тем блевом, что здесь называют речью, поймал грудью стрелу во время штурма. Не повезло. А просить твоего полукровку я как-то не решился. Ведь я верил тебе еще меньше, чем твоему другу — одноглазому. Еще больше я укрепился в подозрениях, когда ты так радостно согласился остаться в крепости. Мои люди были готовы по сигналу кинуться на твоих орлов, не люблю, когда меня обманывают, но вдруг ты принимаешь мое предложение, берешь с собой несколько человек и идешь с нами. Тут я и подумал: значит на болотах безопасно. Одноглазый не стал бы отправлять не смерть старого друга. А оказывается — вот он какой коварный. Отправил близкого человека на смерть, а сам повесился и ничего тебе не сказал. Или все-таки сказал?
— Подумай хорошенько, если бы я догадывался о чем-то подобном, пошел бы с тобой сюда? — спокойно спросил Агнар.
— Хм. Кто знает границы вестландского безумия и жажды наживы. Хотя, это уже слишком даже для вестландца. Так что получается, твой друг нас обоих поимел?
— Получается так, — хмуро подтвердил Агнар.
— Ну и как это — ощущать себя обманутым? — Голос Тормунда был полон неприкрытого ехидства.
— Наверное, так же, как ты ощущал себя после того фьорда в Финнмарке.
— Ха. Достойный ответ. — Неожиданно улыбнулся Тормунд. — То есть, тебе тоже очень неприятно.
— Не настолько, чтобы тащиться за виновником через полстраны, рискуя собой выслеживать его среди большого скопления народа и пытаться убить чужими руками.
Тормунд изобразил на лице удивление. — Агнар, не думаешь же ты, что я оказался на этом вашем тинге из-за тебя?
— И что же ты там делал?
— Присматривал, чтобы вы ни до чего дельного не договорились, — как ни в чем ни бывало заявил Толстый. — Даже особо утруждаться не пришлось. За меня все сделала кучка глупых индюков, собравшихся на ночь глядя у самого толстого индюка в шатре. Ну а то, что там оказался ты, Агнар конунг, да еще гуляющий без охраны, это я посчитал наградой богов за какие-то добрые дела, потому как уж и не помню, когда я им что-то подносил в последний раз. А уж эта история с золотом и этот ваш Кари. Здесь я даже не знаю, что и думать. Могу объяснить подобное совпадение только громадной удачей Харальда конунга.
— Даже сейчас, когда ты сидишь в клетке в ожидании казни?
— Что даже сейчас? — недоуменно переспросил Тормунд.
— Даже сейчас веришь в громадную удачу Косматого. Потеряв две ладьи его воинов и ничего не приобретя взамен, ты говоришь о какой-то удаче. И насчет подношений, сегодня ты сделал такую жертву богам — больше десятка человек только на холме, а скольким еще поотрезали головы в этой клятой деревне.
На мгновенье Агнару показалось, что его укол достиг цели. В глазах Толстого мелькнуло что-то похожее на неуверенность. Но только на мгновенье, тут же сменившись обычным бездумным весельем.
— Что Харальду две ладьи. Это для вас две ладьи — это состояние и целый флот. А что две ладьи для конунга Эстланда. У него их даже не десятки, а сотни.
Агнар понимал, что тут Тормунд перегибает палку. Вряд ли у владыки востока действительно сотни кораблей, но в чем-то Толстый прав. Потеря двух ладей точно не поставит Харальда на колени, что неминуемо произошло бы, случись это с двумя третями конунгов запада. Да, что правду таить, с ним самим.
— А то, что люди погибли, — как ни в чем ни бывало продолжал Тормунд. — Это да, это жаль. Но на то они и воины. Знали на что шли. Знали, что золото нужно конунгу.
— И для чего оно нужно конунгу? — осторожно спросил Агнар.
— А ты еще не понял? — Широко оскаблился Тормунд и, будто издеваясь, перевел разговор в другое русло. — Но ты прав людей действительно жаль.
— Тебе жаль людей? Даже трендов, что погибли за дело Харальда этим летом? — Агнар не собирался оставлять вопрос без ответа. — Не пытайся отрицать, что ты оказался в Финнмарке по его приказу. Свадебный дар конунга Эстланда тестю за красавицу дочь или что-то иное? Что-то большее, а Тормунд?
Черноволосый викинг спокойно выдержал сверлящий взгляд Агнара и спокойно, даже миролюбиво ответил.
— Зачем отрицать очевидное, тем более перед смертью. Да, я был в Финнмарке по поручению Харальда. И не только я. Нас там было много таких. Ну да об этом еще на вашем тинге говорили. Только решили, что на такие мелочи не стоит обращать внимания. А до нас там были мастера, помогавшие трендам строить ладьи. А до них хорошо разбирающиеся в хозяйстве советники и сведущие в вашей тактике, опытные воины. Объединение севера началась давно, Агнар, а вы, сдается мне, осознаете, что происходит, уже после того, как вас завоюют. Неспособные за сиюминутным ощущением мощи и независимости понять, что в единстве сила, вы обречены на поражение. Глядя на ваши дрязги на тинге, я окончательно убедился, дело Харальда победит.
— Жаль только, что ты не сможешь внести в его победу свой вклад, положив к ногам Харальда сокровища вальхов, — как бы невзначай вставил Агнар.
— Жаль, — поджал губы Тормунд и надолго замолчал.
Агнару вспомнился разговор с Хьялем, состоявшийся, кажется, целую жизнь назад. Начать он решил издалека.
— Тормунд, объясни мне недалекому: зачем все это Харальду? Он и так самый могущественный, самый богатый владыка севера. Куда ему еще больше богатства и власти. По примеру конунгов древности заберет их собой в могилу и будет хвастаться дорогими цацками в Вальхалле?
Несмотря на внешний сарказм, конунг был предельно серьезен. Почувствовав это, Тормунд не стал язвить.
— Харальд хочет подготовить север к обороне, — глядя конунгу прямо в глаза, четко проговаривая каждое слово, произнес он.
Ответ настолько шокировал Агнара, что несколько мгновений конунг не знал, что сказать.
— От кого ему обороняться? Должен признать, ты прав, и конунги запада иногда перегибают палку в междоусобицах, но…
— Речь идет вовсе не о вас. Агнар, ты никогда не задумывался, как к нам относятся в остальном мире? Как к нам относятся за пределами земель северной речи? — В голосе Тормунда появилась граничащая с фанатизмом убежденность. — А Харальд однажды задумался, и знаешь, что он понял. Что мы пугало, жупел для всех других народов. Чудовища, что на закате выходят из моря, чтобы грабить, насиловать и убивать, а на рассвете уходят обратно в морскую пучину. При этом мозгами-то они понимают, что мы такие же люди из плоти и крови. Но сознание странная штука, и для других народов мы одновременно монстры из морских глубин. Священники пугают нами мужчин, что мы убьем их. Мужчины пугают нами женщин, что мы их изнасилуем и убьем их. Женщины пугают нами детей, утверждая, что мы изнасилуем, убьем и съедим их. Нас на полном серьезе считают каннибалами и приписывают иные дурные наклонности. Надо заметить, весьма разнообразные. Как ты думаешь, когда они объединятся и решат покончить с нами? Ведь, если разобраться, на деле мы лишь окраина обитаемого мира. Собери все племена запада, добавь к ним восток и горные долины трендов, так ведь один Миклгард или пара серкландских городов больше населением, чем они вместе взятые. И если однажды люди с материка решат, что нас пора уничтожить, то помешать им сможет только море, а с некоторых пор оно не кажется мне надежной защитой.
— Зачем мы им? С нас же нечего взять. — В замешательстве заметил Агнар. Он ожидал любого ответа о мотивах поступков одного из сильнейших владык севера. Жажда славы, богатства, месть, похоть к женщине. Но то, о чем сейчас говорил Тормунд, было выше его понимания.
— По-моему, желание остановить постоянные набеги, укрепить торговлю, прекратить, наконец, порождаемый нами хаос — уже достаточная причина, чтобы объединиться, собрать флот и ударить по заклятым врагам. Но есть и другая причина, более серьезная — мы для них проклятые язычники. Мы не верим в распятого бога, что признали своим господином греки, франки, германцы, англы и прочие. И это едва ли не перевешивает все остальные наши проступки. Границы веры в Христа все ближе. Однажды последователи распятого бога охватят нас со всех сторон и… Ты слышал о больших походах против арабов? Харальд считает, что это лишь первые ласточки, предвестники большой беды. И еще он считает, что мы не арабы, мы слабее, и вряд ли выстоим против соединенных сил христианских государств.
— Война с арабами шла за земли и серебро.
— А с саксами? В их беспросветных лесах много плодородных земель? А серебра? Вспомни, как люди Карла Магнуса вешали саксов в их же священных рощах, как резали их словно свиней. Сколько лет прошло с тех пор? Пара десятков? Знаешь, что тогда в один день франки убили почти пять тысяч человек? Вера христиан особая, она не признает за другими, исповедующими иные веры людьми, права на жизнь.
Нет, Агнар, мир меняется. Меняется прямо на наших глазах. У войн появляется новая причина, а скорее, новое оправдание. Поверь мне, скоро резня будут вестись уже не только за землю и серебро, но и за право верить во что тебе хочется. Это произойдет не сейчас. И даже не через десять лет. И не через двадцать. Но произойдет. Обязательно произойдет. Если север не изменится, однажды люди со знаком креста на одеждах сбросят нас в море с тех берегов, что мы так долго заливали кровью, а потом зальют кровью наши берега. И что тогда вы будете делать, халоголандцы, хердаландцы, рогландцы, прочие ландцы.
— Что делали всегда — сражаться. — Агнар окончательно пришел в себя и был готов противостоять напору толстого хевдинга.
— Нет, конунг. На этот раз мы будем умирать. И дело даже не в том, что я так уж переживаю из-за этого. Как я уже сказал, мы, вряд ли, застанем эти времена. Да и если честно, мне-то плевать. Люди, подобные мне, всегда будут в цене. Как бы ни менялся этот мир, кое-какие вещи остаются неизменными. В том числе необходимость разного рода пророков и вождей в людях, готовых нести их идеи в свет, убивая других людей. Признаю, я сражаюсь за Харальда из-за богатства и власти, что он дает мне. Ну и просто потому, что мне нравится сражаться и побеждать. Но при этом меня искренне радует, что Харальд ищет чего-то большего. Я сражался за конунгов, которые хотели только богатства и власти — это не так приятно. У вождя должна быть цель, стремление к чему-то недоступному. Только тогда он может стать по-настоящему достойным вождем. В общем, мне нравиться чувствовать себя частью большого дела, Агнар, раз уж сам я такой обычный, ничем ни примечательный, ничего не желающий кроме богатства и славы головорез.
— Поэтому вы и делаете то, что по вашей мысли с нами сделают вымышленные они? Успеваете залить наши берега кровью прежде, чем их зальют кровью другие. Ужас в качестве оружия, насилие в качестве средства.
— Да, уж о насилии то ты, наверняка, знаешь очень много, вестландец, — последнее слово Тормунд выделил особо. — Да и как ты хотел? Никто из ваших вождей не смотрит дальше собственного носа и сиюминутной выгоды. Представь, Харальд выступит перед этим вашим тингом. И что вы ему ответите? Насколько далеко вы его пошлете?
Некоторое время они молчали. Агнар задумчиво, Тормунд, еще не отошедший от пламенной речи, тяжело дыша и едва не скаля зубы от злости.
— Надеюсь, ты не думаешь, что после этих откровений я прощу тебя, Тормунд? — медленно цедя слова, но при этом с явной грустью в голосе произнес Агнар.
Тормунд расхохотался. Он смеялся долго, высоко запрокинув голову и широко открыв рот, почти задыхаясь от переполняющего его веселья.
Нескоро успокоившись, толстый хевдинг утер слезы и, подражая серьезному тону Агнара, сказал.
— Надеюсь, ты не думаешь, что это имеет хоть какое-то значение, конунг. Утром мы оба умрем. Скорее всего, произойдет это медленно и очень болезненно. И наши голову займут свои места на этом их постаменте. Рядом. Навсегда. Так сказать, непреходящий символ единства северных земель. Только представь, голова Агнара конунга — одного из наиболее известных вестландских вождей, идеального викинга, живущего одним днем, и голова Тормунда Толстого — цепного пса Харальда Косматого, единоличного правителя восточного побережья, решившего изменить мир и засравшего это ваше викингское: каждый хозяин своей земли и мой длинный дом один во всем фьорде. Надо будет попросить поставить рядом головы тредна, дана, а, может быть, гаута и свева. Уверен, у вальхов есть. Они потом смогут их гостям показывать, у них ведь тут наверняка бывают гости, и рассказывать о том, как славно они нас порешили, пока мясо на черепах не истлеет.
Агнар едва заметно усмехнулся.
— Все у тебя хорошо получается, кроме головы дана. Я не хочу, чтобы моя голова стояла рядом с головой какого-то дана. Я уверен, что как раза голова дана и начнет вонять раньше всех.
— Одна из немногих вещей, в которых я с тобой полностью согласен, — оскаблился Тормунд в ответ. — Хотя есть еще одно обстоятельство, которое нас роднит. Знаешь, а ведь я сам и вестландец. Я из Глубокого фьорда, что в Хердаланде. Мне не было и десяти, когда к нам заглянули на огонек викинги из Мера, вспомнившие какую-то ссору, случившуюся два десятка лет назад. Моих родителей убили. Родню тоже убили. Проклятие, ведь у меня тогда даже друзей убили, таких же мальчишек, как я. Убили вообще всех, кого я знал. Не очень денек выдался, правда. В общем, так я остался один.
— Небось, сын славного конунга, — не удержался от жестокой подначки Агнар.
— Нет, простого дружинного. Не из последних, но и не ближника, — совершенно спокойно ответил Тормунд. — Ну, да не в этом дело. Следующие десять лет я провел чрезвычайно интересно и познавательно. Искал еду и ночлег. Шлялся с разбойной шайкой, пока ее до единого человека не перевешали. Снова искал еду и ночлег. Плавал по морю с агдирскими викингами, и не только агдирскими. И опять искал еду и ночлег. Наемничал на юге. Там кстати с едой и ночлегом было получше, хоть и не совсем хорошо. В общем, смотрел мир, пока не осел при дворе владык Эстланда. Тогда в Ослофьорде еще правил Хальвдан Черный. С его смертью и приходом к власти Харальда мои дела пошли в гору. Не без неудач, — признал Тормунд, заметив усмешку во взгляде конунга, — но в целом очень и очень хорошо. — У меня, наконец, есть еда и ночлег, а еще женщины, украшения, дорогое оружие и роскошная одежда. Но… знаешь, почему-то я часто думаю, как бы все-таки было здорово, если бы двадцать лет назад собаки из Мера не вошли на своих дранных ладьях в мой фьорд. И понимаю, что этого бы никогда не произошло, будь на нашей земле единый, сильный правитель. А теперь давай спать, конунг. Разговоры с тобой утомят кого угодно, а хочу умереть хорошо выспавшимся.
Тормунд отвернулся к стене, положил под голову изодранный плащ, закрыл глаза и вскоре как ни в чем ни бывало захрапел.
Агнар задумчиво смотрел на безмятежно посапывающего хевдинга, что столь безропотно принял скорую смерть. В отличие от него Агнар не собирался завтра умирать.
* * *
Северян разбудили, когда самый край солнца только показался из-за зеленной стены леса, и в притихшем мире правили безмолвные сумерки. Викингов грубо растолкали древками копий, одели на запястья стальные кандалы, пропустив через укрепленные на них кольца длинную тяжелую цепь, и, не снисходя до каких-либо объяснений, потащили на холм.
Конвоирующие сегодня были еще более торжественны и молчаливы. На холме викингов грубо пошвыряли на колени. Среди северян засновали жрецы с полными чашами густой, ароматной, тягучей жидкости. Вальхи пристально следили, чтобы каждый из пленных получил свою порцию, в случае сопротивления не стесняясь применять силу. Когда дошел черед до скальда, занявшийся им старик, схватив за волосы, высоко задрал голову и держал чашу у рта, пока Хьяль через силу не сделал несколько глубоких глотков.
Напиток огнем обжег горло и искрами взорвался где-то внутри. Тут же, словно вторя, что-то взорвалось в голове, и очертания окружающего мира поплыли маревом, причудливо переливаясь и растекаясь. Трава стала ярче, звуки громче, каждый шорох тараном бил в уши, грозя разорвать перепонки. Сам стук сердца сделался невыносим. Одновременно тело стало легким, почти невесомым, а конечности непослушными и словно бы ватными.
— Знаешь, что это значит, Хьяль? Что значит это пойло? Оно значит, что сегодня мы все умрем, — судорожно отплевываясь, прохрипел рядом Тристан. Однако скальда ничуть не обеспокоили повисшие в воздухе цветным туманом слова. Ему стало на все наплевать. Это равнодушие было даже глубже того, что он испытал вчера, глядя, как вальхи режут и жгут еще живых людей. Равнодушие было черным и безысходным. Равнодушие и апатия заполнили скальда полностью, подавили и захватили его суть, не оставив даже самой малости таким глупым и преходящим вещам, как надежда и жажда жизни.
Хьяль неотрывно смотрел на обступившие его молчаливой стеной статуи. Они казались единственным незыблемым и постоянным. Казались гарантом стабильности. Статуи казались вечными и всеобъемлющими. Они имели смысл, и это было единственное, что еще имело хоть какой-то смысл в этом подернутом призрачной дымкой, грозящем в любой момент растаять, растечься талой водой мире.
За деревом и камнем скульптур скальд увидел дышащие жизнью лица и удивился, насколько же он был слеп, раз не понял этого раньше. Старые, мудрые, изрезанные морщинами у тройки древних. Широкоскулые и кареглазые у богов народа Фир Болг. Лица солнечных богов мужественны и красивы. Лица богинь войны воистину прекрасны. Особенно лик Бадб. Бадб была ослепительна и совершенна. Богиня-ворон была великолепна, даже несмотря на заполняющую её глаза до самых краев ненависть.
Хьяль стоял в кругу богов, и те взирали на него с угрозой и ненавистью, насмешкой и презрением. Боги острова смотрели на сжавшегося в комок викинга, и в их взглядах были миллионы оттенков почти человеческих чувств. Вот только пощады и обещания жизни в этих древних глазах не было. Они уже приняли решение и вынесли приговор. Жалкая букашка, осмелившаяся потревожить покой их земли, должна умереть.
Хьяль до последнего тянул, избегая смотреть в центр круга, но какой-то глубинный зов с необоримой силой тянул его туда, где подпирала небо статуя седобородого старца. Хьяль противостоял до последнего, но, наконец не выдержав, сдался. Скальд обратил взор к лицу древнего бога и тут же словно провалился в бездну его зрачков, растворяясь в равнодушии, скорби и понимании тщеты всего сущего.
Вырвал из глубины глаз древнего бога скальда голос его верховного жреца.
— Сегодня мы чтим нашего господина. — Впервые на холме Тургейс заговорил на родном наречии. Принявший веру острова бывший король северян сидел на резном кресле, водруженном на плечи двух гороподобных вальхов, со всех сторон его обступили воины и жрецы. — Сегодня мы чтим Кром Аннаха — хозяина холма, владыку миров. Сегодня мы преподнесем ему щедрые дары. Сегодня мы преподнесем ему лучшие дары для господина вечности. Сегодня мы преподнесем ему души воинов.
Из строя ирландцев выступил вперед рыжеволосый вожак. Вглядевшись в лицо вальха, Хьяль явственно различил черты старого жреца и удивился, как же он был слеп раньше. Старший сын Тургейса, вождь священной дружины. Хьяль вздрогнул, вспомнив, вонзающуюся в горло Фенриса, подобную копью ладонь.
Ирландец вышел вперёд. Он почти полностью обнажен. Только короткая клетчатая юбка с широким кожаным поясом, на котором закреплен короткий меч. Мышцы узлами перекатываются под загорелой цвета красной меди кожей. В руках вальх держит длинное в полтора человеческих роста копье с узким наконечником, какие способны не только колоть, но при необходимости и хорошо резать.
Острие копья застыло в пяди от груди кряжистого, широкоплечего эста.
Жестко усмехнувшись, северянин подался вперед, так что из под проколотой стальным шипом кожи показалась капелька крови.
Вальх, коротко кивнув, отошел. Северянина тут же освободили, перед ним возникло несколько молчаливых воинов, протягивающих мечи, копья, доспехи и щит. Эст, довольно причмокнув губами, взял в ладонь тяжелый франкский меч. На пробу пару раз взмахнул крепким дубовым щитом. Некоторое время мялся, но потом решительно потянулся к искристому свертку кольчуги. Шлем на голову он одевал уже с видом полной уверенности в скорой победе.
Рыжеволосый равнодушно наблюдал за приготовлениями врага и лишь молча кивнул, когда, зло зарычав, викинг несколько раз звонко ударил мечом по умбону щита и с ревом бросился в атаку.
Вальх закончил бой в три удара. Два обманных — копье хищной гадюкой бросалось на северянина, вынуждая его ворочать тяжелым щитом, и третий — смертельный. Наконечник мимолетно, самым краешком задел узкую полосу кожи между шлемом и стальным воротником кольчуги, и оттуда брызнул, покрывая стоящих вблизи людей алой моросью, кровавый фонтан.
Вокруг рухнувшего на землю тела, сдирая кольчугу и вынимая из судорожно сжатых ладоней оружие, пауками замельтешили вальхские жрецы. Одно мгновенье и над полностью раздетым трупом, широко расставив ноги, стоит лишь рыжеволосый убийца. Воздетый серп резко рухнул вниз, и первая на сегодня светловолосая голова покатилась к ногам Кром Аннаха.
Глава священной дружины низко поклонился стоящему в центре холма древнему божеству и повернулся к застывшим в напряженном молчании северянам. Копье медленно потянулось вперед, выбирая новую цель.
Этот эстландец был похудощавее предшественника, но явно опытней. По глазам видно — тертый. Вместо меча и щита он попросил легкое копье, правда, от кольчуги не отказался. Викинг явно надеялся переиграть вальха по его же правилам.
Не вышло. Рыжеволосый не принял предложенной игры. Вместо этого он споро перехватил копье в обе руки, взяв оружие на манер шеста, какими на севере и в землях англов издавна выясняют споры пастухи. Ловко увернувшись от укола, в два скользящих шага вальх сблизился с не готовым к такому повороту эстом, и на викинга градом посыпались тяжелые удары. У Хьяля не хватило сноровки разглядеть, как именно идет бой. Он слышал только тупые звуки столкновения оружия и плоти да сдавленные болезненные вскрики.
Когда ирландец отпрянул назад, давая соратникам возможность насладиться зрелищем, викинг с трудом стоял на ногах. Лицо и руки эста покрывали многочисленные синяки, кольчатая рубаха кровавилась частыми порезами.
Описав широкий круг, древко копья резко ударило северянина по голени, вынуждая бухнуться на колени. Высоко занеся оружие, вальх шагнул вперед и резко выбросил сжимающую руку копье, вгоняя игольчатый наконечник в распахнутый в безмолвном крике рот.
И вновь мельтешение падальщиков вокруг мертвого тела, скольжение серпа, влажный хруст, и отрубленная голова занимает место у ног властелина холма.
В третий раз рыжеволосый встал перед шеренгой пленных. Копье плавно скользнуло указывая на сжавшегося между Хьялем и Тристаном Коля. Младший сын Эйнара поднял полные невыплаканной боли и безграничной тоски глаза. Кадык его судорожно дернулся. Скальд чуть не застонал. У кормчего нет никакого шанса против этого демона в человеческом обличье. У кого другого, может быть, но не у сломленного безжалостным убийством старшего брата Коля. На нем же и так со вчерашнего дня лица нет. Куда ему биться с этим порождением Хелль. Рядом тихо, но очень образно выругался Тристан. Облегченно вздохнул кто-то из эстландцев.
Младший Эйнарсон, словно загипнотизированная птица, глядя в полные холодной неистовой ненависти глаза врага, шагнул было вперед, когда между ним и копьем молчаливой стеной встал конунг.
Рыжеволосый улыбнулся. Кажется, его искренне позабавило желание вождя ненавистных лохланнцев умереть раньше положенного срока. И все же прежде чем согласиться вальх вопросительно посмотрел на отца.
Жрец степенно кивнул и добавил на северном, обращаясь к Агнару.
— В память о знакомстве с твоим отцом. Жаль, что оно вышло столь кратким.
Конунг вздрогнул, но задавать вопросов не стал. Вместо этого он принялся сосредоточенно разминать плечи и кисти. Никаких резких движений. Тело остается в покое. Лишь извиваются под кожей, сплетаясь и расплетаясь, змеи мышц.
Один из воинов-вальхов поднес Агнару щит, меч и шлем: «Может, хочешь копье?» — на ломаном северном спросил вальх.
— Нет, даже этого слишком много. — С этими словами конунг принялся стягивать с себя рубашку.
— Что он делает? — спросил Тристан. — Агнар такой же берсеркер, как Бьёрн.
— Погоди с вопросами. Сейчас и так все узнаем.
Конунг остался обнаженным по пояс. Кожа его была значительно светлее, чем у ирландца, но статью он не уступал рыжеволосому ни на йоту. Волосы конунг подвязал вытащенным из-за пояса узорчатым ремешком. Агнар хмуро оглядел обступившую холм чащу, словно что-то высматривая. Зло сплюнул.
Рыжеволосый ирландец с интересом следил за его приготовлениями. Когда конунг кивнул что готов, старый жрец щелкнул пальцами, подавая сигнал к началу боя.
Конунг принял боевую стойку. Ноги полусогнуты. Тело расслаблено. Меч перед собой, параллельно земле, на уровне глаз. Левая рука полусогнута, защищает грудь — сжатый кулак на уровне сердца.
Ирландец схватил копье левой рукой у наконечника, правую воздев к самому уху. Он теперь очень напоминал рыбака с острогой. Вот только удить ему предстояло отнюдь не рыбу.
Они застыли напротив друг друга. Воплощенное спокойствие. Медь против серебра. Огонь против льда. Зелень вересковых зарослей против стальной серости студеного моря.
Вальх ударил первым. Танцующим шагом он скользнул к Агнару и резко выбросил копье вперед. Конунг мягко подставил под удар меч. Копье, не дойдя до цели, отдернулось, чтобы тут же ударить с другой стороны. И вновь меч оказался чуточку быстрее.
Рыжий отступил на шаг, его глаза ничего не выражали, и слегка пританцовывая закружил вокруг жертвы. Раза три вальх останавливался, чтобы сделать несколько пробных выпадов, и шел дальше, заворачивая круг за кругом. Однако вождь северян каждый раз оказывался лицом к врагу и встречал копье точным движением меча, и рыжеволосый, не позволяя оружию столкнуться, отдергивал копье назад, чтобы тут же пустить его в ход вновь.
С каждым мгновеньем ритм боя нарастал, и вот уже вальх не останавливаясь кружит вокруг, нанося удары на ходу и периодически меняя направление движения. Удары сыпались градом, но каждый встречал выставленный в защитную позицию меч.
Внезапно вальх перестал кружить. Он остановился прямо напротив конунга, и копье в его руках уподобилось гадюке, острие заворочалось, заскользило великанской швейной иглой, превращаясь в стальной сполох. Сверху. Снизу. Слева. Справа. По ногам. Скользящий по глазам. Прямой в грудь. Ирландец был не просто быстр. Он был подобен молнии. Он был быстрее молнии.
За этим валом ударов тяжелому северному клинку было не успеть, и конунг опустил меч. Хьяль вздрогнул, глядя, как клинок повисает в безвольно упавшей руке. Но Агнар не собирался присоединяться к отцу в чертоге павших. Он был слишком хорошим бойцом, чтобы у него не оказалось еще одного сюрприза. Не успевает меч, успеет тренированное тело. Голова на несколько пальцев левее. Рука чуть назад. Нога подламывается в колене, пропуская острие в паре дюймов от лодыжки. Корпус скручивается, избегая очередного выпада, минуя встречи со стальным оголовьем копья. Казалось, тело Агнара окуталось призрачной дымкой, которая поглощает, гасит все направленные в него вражеские удары. Казалось, это может продолжаться вечно, но вдруг ритм боя сбился, и алым росчерком брызнула кровь.
Конунг не довернул до нужного предела корпус, и копье пронеслось, распарывая ему левый бок. Северяне разом судорожно выдохнули, ирландцы наоборот потянули воздух в себя для торжествующего крика, когда безвольно висевшая левая рука Агнара молнией метнулась вперед, обхватывая и зажимая древко копья, а правая высоко вскинула меч. Конунг тяжело рубанул по подставившемуся предплечью ирландца. На долю мгновенья Хьялю показалось, что вальх угодил в столь любимую им самим ловушку, но тот, бросив копье, хищной кошкой метнулся назад, разрывая контакт, уходя от разящего удара.
Они вновь замерли друг напротив друга. В руках ирландца как по волшебству возник короткий клинок. Кажется, он оправился и вновь готов к продолжению боя. Вот только впервые за время их короткого, но богатого событиями знакомства скальд заметил в глазах рыжеволосого следы неуверенности и… в этот момент люди вокруг Хьяля начали умирать.
Стоящий справа вальх молча осел на землю. Из затылка торчит густо оперенная стрела. С тихим стоном согнулся пополам его собрат по оружию. И ещё один. И ещё.
Меж заворожено как птица на змею глядящих на бой ирландцев возникли разъяренные светловолосые воины. Под толстым слоем покрывающей лица грязи блестят бельма глаз и сколотые в десятках потасовок зубы.
Они возникли словно из ниоткуда. Несколько десятков затянутых в железо теней, клином врубились в толпу опешивших от происходящего, растерявшихся вальхов. Взлетают вверх и резко опускаются разбрасывая кровавые брызги тяжелые секиры, беспрестанно рубят мечи, пронзают человеческую плоть наконечники копий. Ошеломленные вальхи гибнут почти без сопротивления. Кажется, даже священная дружина не способна остановить выкатившуюся из чащи стальную волну.
Пользуясь мгновением замешательства, Агнар кинулся назад и с силой опустил тяжелый клинок на связывающую пленников цепь. Подобно оголодавшим волкам те бросились на ненавистных мучителей и на вершине холма закрутился водоворот рубки. Пленители, пленники и их спасители перемешались словно в котле — не поймешь где кто. Северяне убивали вальхов. Вальхи убивали северян. Всё это с яростью, ненавистью и первобытным задором. Но затем, во многом благодаря рыжеволосому вожаку, вальхам удалось восстановить какое-то подобие порядка. Ирландцы, ощетинившись оружием, сгрудились вокруг статуи Крома и восседающего на кресле седобородого вождя. Викинги окружили их плотным кольцом беспрестанно наскакивая и отступая, пытаясь смять вражеский строй.
Молодой хирдман, резко отведя руку, метнул в восседающего на троне жреца дротик. Короткое копье молнией пронеслось над рядами сражающихся, но седобородый старик в последний момент всем телом качнулся вперед, ловя снаряд прямо в полете, и тут же единым, упругим, слитным движением направил его назад. Юный викинг, коротко вскрикнув, повалился ничком, являя миру торчащее меж лопаток зазубренное острие.
Оттолкнув Агнара, вперед устремился Асмунд.
Старый медведь в тот момент был страшен. Отбросив щит, схватив рукоять меча обоими руками, он, подобно демону, врубился в ирландский строй, раздавая чудовищной силы удары. Через мгновенье викинг исчез в сплетении тел, но было хорошо видно, где он идет. Там где шел кормчий во все стороны брызгала кровь, с криками и стонами валились на землю умирающие люди.
Однако почти тут же Агнару стало не до Асмунда, ибо вальхи с диким воем и звериным рычанием пошли в контратаку.
* * *
Асмунд не сразу понял, что перед ним закончились враги. Старый викинг самозабвенно рубил, резал и колол, со всех сторон окруженный орущими, умирающими людьми. В вихре боя кормчий почти забыл: куда и зачем идет. С каждым ударом, с каждой отнятой жизнью он словно терял, словно отдавал частичку пожирающей нутро боли. Сладостное безумие боя охватило его, стирая все прочие чувства. Асмунду казалось, что еще чуть-чуть, и он обретет долгожданный покой, обретет вечность. И вдруг впереди только два вальха-носильщика и безумный старик в резном кресле, застывшие у подножия радостно пялящегося на битву каменного истукана.
Одного взгляда в лицо жреца хватило, чтобы скорбь вернулась к Асмунду, заполнив все его существо. Кормчий с воплем кинулся вперед. С хриплым рычанием коротко рубанул одного из здоровяков по боку, вспарывая ребра. Вальх умер молча, даже не пытаясь защититься или отразить направленный на него удар. Тут же, без малейшей задержки, Асмунд ударом меча поверг второго носильщика. Кресло с грохотом рухнуло наземь, но Тургейс, извернувшись, ловко, как рысь, приземлился на ноги. Сжимая в правой руке короткий меч, а в левой нож, владыка Зеленого острова прижался спиной к каменному постаменту.
Асмунд разъяренным медведем кинулся на врага. Викинг не видел перед собой ничего кроме ненавистного лица. Он рубанул тяжело, с плеча, вкладывая в удар всю ненависти к убийце сына. С громким отчаянным звоном выставленный в безнадежной попытке защититься меч жреца разлетелся осколками, и Тургейс начал оседать, сползать по статуе, пятная свежей, дымящейся кровью серую груду черепов.
Асмунд тяжело вздохнул и скривился от резкой боли. Кормчий опустил глаза. Рубашка вокруг торчащей из живота рукояти ножа быстро становится красной, из-под нее упругими толчками выплескивается кровь. Старый викинг поднял голову. Сквозь застилающее взгляд дрожащее марево он увидел лицо идола. Кром Круах улыбался, довольно и сыто скалился, любуясь на творящуюся у своих ног резню.
Асмунд криво улыбнулся в ответ, уперся ступнями в землю и, отдавая последние силы, отдавая саму свою жизнь отчаянному рывку, резко налег на основание истукана. Старый викинг умер, как жил, в борьбе. Асмунд умер, повергая бога.
* * *
Агнар сквозь зубы шипит бесполезные приказы, густо перемежаемые ругательствами. Они с горем пополам отбились от вальхов, но и их собственная отчаянная контратака захлебнулась. Конунг клянет себя последними словами за то, что недооценил священную дружину. Первоначальное замешательство прошло. Столпившиеся вокруг истукана ирландцы уверенно отражают выпады северян, тогда как его люди все больше выматываются.
Конунг отчаянно по-звериному зарычал, видя, как все чаще воины, зажимая руками кровоточащие раны, выныривают из водоворота битвы и изломанными куклами остаются лежать на границе двух столкнувшихся стихий. Дети Зеленого острова наоборот полны сил. Воодушевляя своих людей, медноголовый вождь молнией носится вдоль строя, оказываясь на самых сложных участках боя. От его руки уже пало несколько бойцов-норманнов, и Агнару предельно ясно, что этот кровавый счет только открыт.
— Отойти! — срывая голос, кричит Агнар. — Отойти! — Он хочет дать хирдманам чуточку времени, чтобы перегруппироваться и собраться с силами.
Северяне стекают вниз и широкой линией охватывают вершину холма. Словно облитый стальной чешуей, толстый змей свернулся вцепившись зубами в собственный хвост.
— Бум! Бум!! Широкие лезвия секир плашмя долбят по коже щитов.
— Дзеньг! Дзеньг!! Звенят о стальные умбоны франкские мечи.
В центре кольца, на вершине холма волнуется многоцветное море голов. Визжат и воют в своей ярости подобные демонам ночи воины священной дружины.
Агнар понимает, что это его последняя атака. Последний шанс. Так же он понимает, что, по сути, эта ставка уже сыграна. Вальхи окончательно пришли в себя, и стоит викингам ввязаться в бой, как ирландцы волками растреплют строй, втянут северян в десятки поединков и вырежут. Агнар хорошо понимает это. Также как понимает, что отступать уже поздно.
— Бей-руби! — кричит конунг, чье лицо сейчас подобно оскаленной личине шлема-страшилы, ведя воинов, в безнадежное самоубийственное наступление.
— А-а-а-а-а-а-а-а! — надрываясь и хрипя, изрыгает крик сотня глоток. Оступаясь и оскальзываясь, черной саранчой норманны ползут вперед.
В этот момент земля под их ногами содрогнулась.
Стоящий в центре ирландского строя каменный исполин медленно накренился. С ужасным треском идол всей своей многопудовой массой рухнул на вершину холма. Рухнул, разваливая мгновенье назад несокрушимый строй. Рухнул, ломая кости и десятками давя доверившихся ему людей.
Из сотни глоток вырвался похожий на рев крик. Ирландцы вопили подобно диким зверям, угодившим в ловушку, бешенными волками выли от боли и безнадеги, плакали как дети от осознания краха питавшей их веры.
Холм тряхануло еще раз, и крики замерли в разом пересохших глотках. Хьяль явственно представил, как там, под толщей слежавшейся, спрессованной собственной массой земли, трещат резные деревянные колонны. Как на пол тайного грота сверху начинает осыпаться земля. Сначала тонкими струйками, ручейками, а потом и широкими потоками. Как по полой сфере потолка змеями ползут разломы, черными, пыльными реками заливая расставленные везде черепа.
С чудовищным, утробным треском холм сложился вдвое. Округлая вершина ушла вниз. Вслед за павшим господином повалились, давя людей, малые идолы. Покатились в образовавшийся котлован, гроздьями рассыпая черепа, каменные стелы.
От пылающей боевым задором рати вальхов осталось лишь воспоминание, что сейчас окровавленной грудой копошилось внизу. Стоящие по краю вершины викинги пострадали намного меньше. Лишь двое-трое стоявших впереди северян с отчаянным криком покатились вниз и исчезли в чудовищной мешанине предметов и тел.
Потрясенные произошедшим хирдманы застыли, открыв рты. В себя воинов привел резкий окрик вождя.
— Чего стоите!? Режь их!
Расталкивая людей, конунг выступил вперед. В каждой руке сжимая по мечу, Агнар с пронзительным криком бросился в полный стенающих людей котлован.
Словно очнувшись от сна, северяне с воинственным кличем понеслись за ним вниз, по осыпающейся земле, на ходу рубя попадающихся под клинки ирландцев. Все смешалось в безумном кровавом хороводе.
Сражаясь и убивая, Хьяль краем глаза видел, как конунг осыпает ударами растерявшего былую скорость и ловкость вождя ирландцев. Агнар все-таки встретился с врагом. Два великих бойца расплывчатыми тенями метались среди сцепившихся в смертельном танце вооруженных людей. Потом Хьялю стало не до того, чтобы смотреть по сторонам и гадать, кто победил. Тем более, что ответ он получил совсем скоро, когда воздух, перекрывая рычание и шум резни, прорезал дикий боевой клич. Этот звук привлекал, подчинял, принуждал, ему невозможно было противиться. Конунг, разом возвысившись над толпой, вскочил на поверженную громаду идола — хозяина холма и с ликующим криком воздел руки к небу. В правой окровавленный меч, в левой — какой-то округлый предмет. Что это за предмет стало ясно через мгновенье, когда солнце огненным бликом отразилось от заляпанных кровью волос старшего сына Тургейса.
* * *
Хьяль сидит на твердом каменном боку опрокинувшегося идола весельчака Дагды. Вокруг лежат мертвецы: вальхи и северяне вперемешку. Между окровавленными, еще недавно живыми и дышащими людьми, превратившимися в бездыханные куски плоти, в беспорядке валяются выбеленные ветром и временем черепа. Поваленные стеллы щедро раскидали скорбный груз, привнося собственные мазки в полотно безумного художника, дополняя открывающуюся картину светопреставления пониманием того, что, несмотря на то что время течет, кое-что в мире никогда не меняется.
Хотя, не меняется ли. В паре шагов не получивший в жуткой резне ни единой царапины Хререк удивленно ощупывает конечности в поисках вывихов и переломов.
Скальду дико хотелось напиться. А еще женщину. Хорошо бы Сольвейг, но сейчас Хьяль не стал бы привередничать. Хотя, нет, лучше все-таки Сольвейг. С ней можно было бы потом поговорить. Нет, не рассказывать ей обо всем этом. Молодым женщинам лучше не знать, откуда берется золото их украшений и тонкая яркая ткань для нарядных праздничных платьев. Хьялю хотелось просто поговорить: о море и косяках сельди скользящих в его глубинах, об урожае и осенней ярмарке, о том, какой в этом году будет зима. Без разницы о чем, лишь бы оно не касалось убийств и смертей, каменных идолов, древних пророчеств и щедро политого кровью золота.
Уцелевшие хирдманы бродили среди тел, оттаскивая в сторону трупы земляков, срывая с мертвых ирландцев серебряные медальоны и браслеты, гребли в специально захваченные мешки золотую чешую, что некогда щедро устилала подножия статуй, теперь же смешалась с черной землей. Несмотря на знатную добычу, в глазах людей поселилась тягостная пустота. Не слышно ни обычных скабрезных шуток, ни возгласов радости от особенно богатого трофея. Если северяне и говорят, то только шепотом. Над залитом кровью котлованом разносится лишь один громкий звук. Посреди ямы покрасневший от натуги Коль, не обращая внимания на кровь из рассеченного лба, заливающую глаза, раз за разом опускает тяжелый обух секиры, со звериной ненавистью впечатывая его в поверженного идола. Личина Кром Круаха идет трещинами и крошится, но глубоко врезанные в камень глаза все также пялятся в небо, а с каждым ударом теряющих очертания губ не сходит ироничная, полная ощущения скрытого превосходства улыбка.
После очередного безумного удара топорище не выдержало и с громким хрустом переломилось в руках кормчего. Отбросив бесполезные обломки Коль бухнулся на колени и начал колотить по ухмыляющемуся лицу кулаками, в кровь разбивая костяшки. Несколько оторвавшихся от грабежа хирдманов, несмотря на отчаянное сопротивление оттащили юношу подальше, где он, повалившись навзничь и запрокинув голову, по волчьи завыл.
Хьяль равнодушно наблюдал за происходящим. Ему было наплевать.
Рядом осторожно примостился Ульф.
Хьяль медленно повернулся и пытливо взглянул ему в глаза. Пара мгновений и Приемыш хмуро отвел взгляд. Они долго молчали. Один боялся спрашивать, другой отвечать на этот вопрос.
— Агнар? Ведь он знал обо всем этом. — Хьяль мотнул головой.
— Знал, — коротко ответил светловолосый викинг, не видя смысла отрицать очевидное.
— Откуда? Хотя, — Хьяль почти всхлипнул. — Глупый вопрос. Конечно же, от Рольва.
Ульф промолчал.
— Жажда мести и жажда золота. Что ж они нашли друг друга.
— Хьяль, — Ульф словно оправдывался, — Агнар хотел совсем не этого. Мы должны были идти за вами и напасть сразу после того, как вальхи перебьют людей Тормунда. Но у нас не сложилось. У крепости сейчас очень людно. Нам даже ссору и бегство разыграть пришлось. Да и потом не все шло, как было задумано. Мы насилу нашли вас — блудили по этой клятой трясине кругами. Да мне еще пришлось вволю поиграть в прятки, выслеживая их разведчиков. Асмунд вообще должен был остаться в крепости, но ему на днях словно какая-то вожжа под хвост попала. И если …
— Ульф.
К ним, тяжело ступая, словно разом постарев на добрый десяток лет, медленно приблизился конунг.
— Ульф, что остальные вальхи? — несмотря на то, что вопрос был обращен к Приемышу, Агнар настойчиво искал взгляда Хьяля. Скальд угрюмо отвел глаза.
— Женщины и старики? Покончили с собой. Все. Хм. Так даже проще. Вряд ли бы кто из воинов захотел оставить им жизнь после случившегося, а тем более сделать рабами. Слишком живо в памяти произошедшее в крепости.
— А дети?
— Детей они забрали с собой к своим клятым богам.
— Тормунд?
— Его воины храбро сражались, но когда окончился бой, кинулись к болотам и разбежались. Видать, не слишком верят в нашу доброту. Самого Толстого мы нашли под обломками одной из статуй.
— Мертв? — без особого интереса спросил Агнар.
— Нет. Что такому сделается. Так ногу вывихнул, да, может, ребро сломал. В общем жить будет. Парни спеленали его, так что теперь у нас есть пленный.
Конунг коротко вздохнул, кажется, у него не осталось сил даже на ругань, молча развернулся и направился прочь.
Прежде чем пойти за ним, Ульф, заглянув скальду в глаза, сказал:
— Хьяль я не собираюсь выгораживать его, но хочу, напомнить: ты сам вызвался идти сюда.
Некоторое время скальд невидяще пялился вдаль, затем тяжело поднялся и направился к Хререку. Отошедший от первоначального шока тот сосредоточенно ковырялся ножом в глазнице статуи Балора, пытаясь извлечь наружу кроваво-красный рубин. Хьяль бесцеремонно дернул молодого викинга за плечо, разворачивая к себе. Хререк было по-собачьи заворчал, но при одном взгляде на лицо скальда ворчание смолкло как обрезанное.
— Собери людей, разберите хижины на дрова и свалите трупы этих крашеных в одну кучу.
Бывший неудачник нерешительно посмотрел в сторону беседующего с Тристаном Агнара, но тот лишь рассеяно кивнул, подтверждая приказ. Хререк молча развернулся и отправился собирать хирдманов.
— Надо устроить Асмунду достойное погребение. — Еле слышно, для самого себя прошептал скальд. — И спалить этот рукотворный ад. Спалить до тла и тот развеять, чтобы он никогда не возродился вновь. — В глазах Хьяля впервые за много-много лет блестели колкие хрусталики слез.