И только добравшись уже до того места, откуда он накануне вечером фотографировал закат, он вспомнил… вспомнил женщину, давшую граненый шар фантастической Лизе. Перед ним как наяву всплыло лицо, освещенной фотовспышкой. Необычное лицо… но почему — «необычное»? Просто лицо… лицо постаревшей, измученной жизнью красавицы… нет. Что-то там было… другое.

Он остановился над обрывом, не видя нарядных домиков внизу, пытаясь осмыслить возникшее ощущение не просто необычности, но даже невероятности… Глаза. Конечно же, глаза. В них ему почудилось всезнание и бесконечное сострадание. Как будто бы та женщина видела и понимала все беды мира, принимала их как свои собственные, мучилась от невозможности помочь всем и каждому… И еще она сказала, что нельзя фотографировать ее с граненым шаром, а Лиза ответила — «Знаю». Что все это означает?…

— Дяденька, а дяденька!

Вырванный из глубин собственных мыслей детским голосом, он обернулся. Рядом, чуть позади, стоял мальчишка лет пяти, в замызганной донельзя пестрой рубашке и серых шортиках. Босые ноги мальчишки покрывал толстый слой пыли, физиономия тоже не блистала чистотой.

— А? Что, малыш?

— А у вас не найдется лишнего рубля, дяденька? Мне на мороженое не хватает. А мама на работе.

— Рубля? — повторил он, постепенно начиная понимать, о чем идет речь. — Не знаю, вряд ли…

Он запустил пальцы в один карман джинсов, в другой… конечно же, ничего там не было, кроме ключа от калитки и двух запасных пленок. Мальчишка внимательно следил за ходом поисков. Максим уже собрался сказать, что ничего у него нет, но тут малыш ткнул пальцем куда-то в район левой коленки Максима и сказал:

— Тут не посмотрел.

Оказалось, что сбоку на штанине пристроился еще один карман, застегнутый на «молнию»… надо же, подумал Максим, а я и не заметил… Он расстегнул легко скользнувший замочек и сунул руку внутрь. Там что-то было… хрустящие бумажки… Он извлек на свет три десятирублевки. Запихнув две из них обратно в карман, он протянул третью мальчишке.

Тот испуганно уставился на купюру и пискнул:

— Нет, дяденька, это много… мне один рубль надо!

— Нет у меня рубля! Ты же видел, я искал и не нашел. Бери, не смущайся, — усмехнулся Максим.

Но мальчишка уже нашел выход из сложной ситуации:

— Я вам сдачу принесу! — радостно воскликнул он и, схватив десятку, умчался, вздымая пыль грязными пятками.

Максим тут же забыл о происшествии. Он решил спуститься в ту часть города, что пристроилась между обрывом и речушкой. Оглядываясь в поисках спуска, который он заметил накануне, он думал, что, конечно же, есть где-то и более удобная и цивилизованная дорога, ведущая в нижний район, однако нет смысла ее искать. Потом он задумчиво уставился на собственные ноги. Кроссовки… надо же, а он совершенно не помнит, как обувался… нет, подобная рассеянность до добра не доведет. Надо обращать немного больше внимания на окружающую реальность, не уходить постоянно вглубь самого себя, забывая обо всем на свете… но если он перестанет копаться в себе, у него не будет шансов вернуть воспоминания… а вместе с ними и всю свою жизнь.

Он усмехнулся и покачал головой. Вот, снова… ушел в себя, а ведь собирался спуститься вниз. Ну-ка, проснись, приказал он себе, смотри по сторонам, предметы и явления могут куда скорее дать толчок к возрождению прошлого, чем что-либо еще.

Через несколько минут он уже стоял в начале кривоватого узкого переулка, по обе стороны которого красовались дома, сплошь изукрашенные резьбой. Обрыв смотрел на север, и эти домики, похоже, никогда не видели солнца, однако каким-то чудом сумели вырастить возле себя пышные сады, хотя увидеть их можно было только сверху — здесь, как и в верхней части города, все скрывали высокие непроницаемые заборы, поверх которых кое-где выплескивалась зелень, не уместившаяся во внутреннем пространстве сада. Он сделал несколько снимков деревянной резьбы, сетуя на отсутствие хорошего освещения, — но решил, что это в конце концов не так уж и важно; резьба сама по себе была необыкновенно хороша, — здесь почти не было примитивной геометрии, тут красовались перед зрителем плоский рельеф с выбранным фоном и затейливые накладки, изображавшие собой жар-птиц, русалок, филинов и прочее в окружении цветов и листьев; а поскольку наличники всех домов были покрашены в светлые тона — голубые, зеленые, розовые, — то в общем можно было надеяться на относительно удачные снимки (теперь его уже не удивляли собственные знания в этой области; в конце концов, если у него профессиональная фотокамера, значит, был смысл ее приобретать… но почему он снова выбрал «зеркалку»?).

Потом он пошел дальше, и лишь повернув из переулка налево, на несколько более широкую, но тоже отнюдь не прямую улицу, избежавшую мрачной тени обрыва, он отметил пустынность местности. В смысле отсутствия людей. И даже собак или кошек. Он остановился, обернулся назад — и с каким-то даже облегчением увидел поодаль четырех белых куриц, гуляющих на зеленой лужайке перед одним из домов; за курами присматривал роскошный золотой петух. Петух поразил его своим царственным видом, и он тут же направил объектив на куриную компанию, освещенную пока еще косыми лучами солнца. Далековато… он сделал шаг вперед, и петух, словно поняв, что нужно человеку, принялся позировать. Он раскинул крылья, присел, и, открыв пошире здоровенный черный клюв, завопил хрипло и надсадно: «Кра-кра-куре!» (должно быть, от волнения перепутав слоги — ведь не каждый же день его фотографировали на память). Максим подавился смехом, но петуха снял. Курицы, наклонив головки кто вправо, кто влево, уставились глупыми глазами на своего повелителя, потом закудахтали на разные голоса и окружили раздувшегося от важности петуха, расположившись так удачно, что Максим пришел в восторг. Четыре кадра, пять… ну, пожалуй, довольно.

Он вежливо сказал петуху:

— Спасибо, ты отличная фотомодель! Мог бы большие деньги зарабатывать!

Петух уставился на него левым глазом, моргнул, пробормотал что-то невнятное — и повернулся к Максиму хвостом, решив, видимо, что больше с этим типом говорить не о чем. Максим, окончательно развеселившись, зашагал по улице, всматриваясь в фасады домов. Вообще-то каждый из них был достоин того, чтобы запечатлеть его на пленке… но теперь уже Максиму хотелось чего-то из ряда вон выходящего. И вскоре он это нашел.

Улочка, по которой он шел, вела к реке, и через несколько минут закончилась, растворившись в мягкой зелени кочковатого луга, уходившего вниз, к воде. Кое-где на кочках красовались округлые пышные кусты, удивительно сочетавшиеся с общим абрисом пейзажа. Максим остановился, глянул в одну сторону, в другую. Слева, совсем недалеко, высился обрыв. Направо уходила непрямая линия домов, смотрящих фасадами на речку. Он пошел вдоль них, и, в задумчивости миновав три или четыре, вдруг замер, остановленный возникшим перед ним видением.

Как блестящая розовая игрушка, завернутая в зеленое пенистое кружево, стоял среди деревянных жилищ маленький двухэтажный особнячок на высоком фундаменте, глядя венецианскими окнами на заливные луга за рекой. Перед ним не было глухого деревянного забора, особнячок отгородился от чужеродного мира лишь тонкой кованой оградой, высокой, но прозрачной и легко проходимой насквозь. Нарядные ворота были заперты, но калитка рядом с ними чуть приоткрылась, словно говоря: «Я лично ничуть не возражаю, если ты войдешь»…солнечные лучи сверкали на монументальных сосульках, свисавших с края ярко-красной черепичной крыши… от солнца и ветерка сосульки прохватило насморком, и с их длинных остекленевших носов непрерывно скатывались прозрачные капли, со звоном падавшие в ямки, образовавшиеся в ледяных наростах под стеной… он смотрел на розовую стену, как зачарованный… там, за этой стеной…

Он забыл, что скрывалось за этой стеной.

Он подошел к калитке, сам не понимая, что делает, и шагнул в запущенный двор, сплошь заросший золотыми шарами, флоксами и наперстянкой. И только подойдя к дому вплотную, он понял, что тот необитаем. По широкому крыльцу, расходящемуся двумя крыльями, давным-давно никто не поднимался, дубовую резную дверь никто не открывал, венецианские окна запылились и видели, похоже, неважно… Но розовая штукатурка сохранилась на удивление хорошо, на ней почти не было трещин. Он обошел особнячок вокруг. Он увидел на втором этаже узкую веранду, готовую вот-вот рухнуть под тяжестью дикого винограда, не только опутавшего весь задний фасад дома, но и забравшегося на красную черепичную крышу и до доползшего аж до высокой дымовой трубы. Сад за домом был так же запущен, как и двор перед ним. Кривые старые яблони одичали вконец, вишенник, перегородивший сад, превратился в сплошную непролазную гущу, насквозь проросшую радостно цветущим вьюнком… Максим вдруг судорожно вздохнул. Уж очень этот сад был похож на сад при доме невероятной старухи, приютившей его… Он присмотрелся. Ну да, планировка (если это можно было назвать планировкой, конечно) была абсолютно идентичной. Яблони, кусты крыжовника и смородины росли на тех же местах… на том же месте густел малинник… он прошел влево и, продравшись сквозь вишневые ветки с жесткими блестящими листьями, увидел кривую сливу посреди зеленой лужайки.

Он долго стоял там, тупо и бездумно рассматривая кривое деревце, а потом начал фотографировать, не жалея пленки. Он снял едва ли не каждый куст в саду, обошел со всех сторон особнячок, потом, уже выйдя на улицу, в трех ракурсах сфотографировал ворота… что-то подталкивало его, заставляя снова и снова нажимать на спуск. Пленка кончилась, и он вставил новую… но тут его пыл неожиданно угас, и он, тщательно запихав коробочку с отснятой пленкой в задний карман, быстрым шагом пошел назад, к тому месту, где он спустился с обрыва в этот странный район. Теперь он уже не смотрел по сторонам, его больше не интересовали ни чудесная деревянная резьба, ни куры с петухами… он пытался понять, случайно ли такое совпадение… и надо бы поскорее отдать в проявку эту пленку, и наплевать, что едва ли в этом городишке найдется хорошая фотолаборатория… неважно, как-нибудь да проявят, пусть хоть всю пленку исцарапают… что-нибудь да будет видно…

Добравшись до спуска, он посмотрел наверх — и понял, что вскарабкаться обратно будет весьма и весьма нелегко. Вот если бы он был обезьяной… и тут возле него материализовался давешний мальчишка.

— Дяденька, ну куда же вы пропали? Я сдачу принес, искал вас, искал… Вот ваши девять рублей!

И к Максиму протянулась замусоленная ладошка, полная мелочи.

— Погоди-ка, — отвел он маленькую руку. — Хочешь заработать эти деньги?

— Ух ты! — шмыгнул носом мальчишка. — Хочу, конечно.

— Покажи мне дорогу наверх. Нормальную дорогу, чтобы ноги не переломать.

— И всего-то? — до глубины души изумился пацан. — Да тут же рядом! И вы мне за это все девять рублей отдадите?

— Я тебе и еще десятку добавлю, только идем поскорее, ладно?

— Ладно! — завопил мальчишка, со всех ног бросаясь вперед и азартно размахивая руками. — Идемте, идемте! Тут недалеко!

Максим, невольно рассмеявшись, поспешил за маленьким провожатым.

Они припустили по улице вправо, и через несколько минут очутились перед старой деревянной лестницей, прилепившейся к обрыву. К лестнице вела хорошо утоптанная тропинка, с трудом пробиравшаяся между зарослями лебеды и крапивы, а дома здесь чуть расступились, давая возможность нижним аборигенам проникать в верхний мир. Выковырнув из кармана возле коленки десятку и торжественно вручив ее мальчишке, Максим подошел к лестнице и, задрав голову, немного недоверчиво осмотрел ту часть пути, которая поддавалась обозрению. Да уж, возрасту этого сооружения можно было только позавидовать. И даже если конструкция была несколько моложе невероятной старухи, то выглядела все равно куда старше… честно говоря, выглядела она полной развалиной. Ступени, довольно широкие, сколоченные из толстенных досок, все до единой перекосились, перила местами отсутствовали… но тем не менее аборигены пользовались этим спуском без малейшего сомнения, — это Максим увидел собственными глазами в следующую минуту. Сверху по лестнице беспечно шла сгорбленная бабка в черном аккуратном платье и белом платке в мелкий голубой горошек, повязанном вроспуск. Ноги бабки, обутые, несмотря на летнюю жару, в валенки с галошами, уверенно становились на сомнительные доски… и при этом бабка умудрялась тащить за собой хозяйственную тележку, на которую был навьючен здоровенный пухлый мешок. Максим испуганно отошел в сторонку, не решаясь двинуться вверх, навстречу бабке, хотя ширина лестницы вполне позволяла им разойтись без ущерба для каждого из них. Просто он вдруг подумал, что бабка запросто может упустить тележку, и уж тогда малой кровью дело не обойдется… Однако бабка благополучно добралась до нижней ступени и бодро зашагала по тропинке, не обратив на пришельца ни малейшего внимания.

Он покачал головой… ну и городок! Здесь, похоже, просто нет дряхлых старух. Здешние старухи молоды и полны жизни… а каковы старухи в других городах? Он не знал этого. Да и наплевать.

Он посмотрел на часы. Половина второго. Ничего себе времечко пролетело! Пора домой, в два часа Елизавета Вторая обещала накормить его обедом…

Поднимаясь по лестнице, он думал о том, что в последние часы совсем перестал размышлять о происшедшем с ним, и прекратил искать объяснения собственным знаниям… ну, умеет он фотографировать, ну и что? Ну, разбирается в качестве печати, в технике деревянной резьбы, в разновидностях фарфора… и в чем-то еще… о чем тут, собственно, думать? Понятно же, что все это принадлежит ему, его прошлой жизни… потерянной жизни. А хочет ли он ее вернуть? Он замер на несколько мгновений с повисшей в воздухе ногой, а потом снова продолжил подъем, решив, что, конечно же, хочет… вот только надо бы разобраться, стоит ли его прошлая жизнь того, чтобы столько из-за нее хлопотать. Судя по некоторым из обрывочных воспоминаний — жизнь была не слишком радостная. И все же это была его жизнь…

Ровно в два часа он вошел в калитку старухиного дома.

Мадам Софья Львовна сидела на дорожке, аккуратно обернув белые лапки нелепым черным хвостом, и следила за порхающим перед ней пестрым мотыльком, не делая ни малейшей попытки поймать его.

— Привет, — сказал ей Максим, — а Елизавета Вторая дома?

Кошка скосила на него желтые глаза и промолчала.

Поднимаясь по ступенькам, он уже слышал сквозь распахнутую дверь кухни звон посуды. Мельком он обратил внимание на то, что на веранде произошли какие-то изменения, но какие именно, его ум не зафиксировал, будучи уже полностью сосредоточенным на том, что ждало его в доме. А в доме, в кухне с открытыми окнами, его ждали обед и Елизавета Вторая…

— А я уже думала, ты где-то заблудился, — сообщила Лиза-дубль, когда он появился на пороге. — Мой руки скорее, у меня уже все готово.

Он сначала зашел в свою комнату, положил на стол фотоаппарат, а уж потом отправился в ванную. Через несколько минут, умытый и причесанный, он сидел за столом, а Елизавета Вторая разливала по тарелкам душистый суп.

— Послушай, Лиза-дубль, — сразу приступил он к делу, — тут можно найти приличную фотолабораторию? Мне нужно срочно проявить одну пленку…

— А что, обычный пункт фотопечати тебя не устраивает? — поинтересовалась Елизавета Вторая.

— У меня пленки профессиональные, — пояснил он. — А массовая печать работает с любительскими… Ну, впрочем, если одну и испортят, наплевать. Мне лишь бы побыстрее. Там… ну… я тут видел один дом… что-то мне показалось странным…

— Ты имеешь в виду розовый особняк в Молдаванке? — спокойно спросила Лиза-дубль.

Он уставился на нее, не донеся ложку до рта.

— Где?

— Так здесь называют нижний район, под обрывом, — Молдаванка. Почему — не спрашивай, не знаю. Ты там был?

— Да… там. Розовый особняк… ты его знаешь?

— Еще бы нет, — так же спокойно сказала Елизавета Вторая, намазывая толстый слой масла на толстый ломоть свежего ржаного хлеба. — В этом доме бабуля была счастлива в первый и в последний раз в жизни… в тот раз ей достался хороший муж, и она его очень любила.

— А сколько у нее всего было мужей? — с интересом спросил он.

— Штук шесть или семь, не помню точно. Надо бы заглянуть в семейную хронику, вот только она у мамы, в Петербурге. Знала бы, что это кого-то заинтересует — взяла бы с собой копию. Впрочем, я могу запросить через Интернет, по электронной почте, если хочешь.

Максим внезапно схватился за голову. В висках что-то бешено загудело и зажужжало, как будто у него в голове какой-то идиот включил циркулярную пилу… и среди шума метались едва слышимые вопросы: что это, что за слова, что говорит эта женщина… что за дикое слово — «интернет», что такое Петербург… ну, город, понятно… но где он, зачем он существует… что такое электронная почта… это что, по-китайски, на мандаринском наречии… ох…

Он был кристаллом, пропускающим сквозь себя чужой свет и чужие страдания… но они не изменяли его, хотя он видел и осознавал их, и сопереживал им… он постоянно менял размеры, становясь то крошечным осколком, то сверкающей глыбой… и вдруг рука, все та же огромная рука, в которую он уже попался однажды, схватила его, сжала… и он всей своей поверхностью ощутил ее влажность и тепло… но остался все таким же, не впитав в себя ни капли жизни… рука пронесла его сквозь обрезок пространства и бросила — небрежно, высокомерно — на плотный сверток желтовато-коричневого шелка… и он, пропустив сквозь себя краски ткани, пожелтел и потемнел, как человек с распавшейся в клочья печенью… и что-то непроявленное в нем впервые попыталось проявиться, но безуспешно. Чего-то для этого не хватало.

…Он с трудом приподнял веки. Глазные яблоки отчаянно болели, ему казалось, что они распухли, что он ослеп, что вообще все вокруг издыхает от боли… но увидел перед собой встревоженное лицо Елизаветы Второй и сразу успокоился. Лиза-дубль осторожно приложила ладошку к его лбу, и боль отступила, уплыв из головы куда-то наружу, вдаль.

— Ну, ты даешь… — прошептала Лиза-дубль, глядя на него огромными светлыми глазами, полными испуга и сочувствия. — Чего это ты вдруг шмякнулся? Сильно ушибся?

— Да вроде бы нет, — пробормотал он, неловко ворочаясь на полу и пытаясь сесть. Лиза-дубль поддержала его, и он удивленно отметил, как сильны ее руки… спортсменка, что ли?

Наконец он водрузил себя на табуретку, наотрез отказавшись последовать совету Елизаветы Второй и уйти в свою комнату, чтобы занять лежачую позицию.

— С тобой такое раньше случалось? — спросила Елизавета Вторая, и тут же спохватилась: — Ах, да, ты же у нас беспамятный…

Он осторожно повернул голову вправо, влево, проверяя ее состояние, — но все было в полном порядке, никаких следов боли не осталось.

— Фантастическая Лиза сказала мне на прощанье, что я все вспомню. Но откуда она могла знать, что я все забыл?

— Ну, я ведь тоже знаю.

Он озадаченно уставился на нее, лишь теперь начиная осознавать… а в самом деле — как им обеим это удалось?

— Как тебе это удалось? — повторил он вслух возникший в его уме вопрос.

— Ты сам сказал, — пожала плечами Лиза-дубль. — Ты сказал, что тебя зовут Максимом «пока». Нетрудно было сообразить.

Ответ Елизаветы Второй выглядел вполне логичным и обусловленным обстоятельствами, однако он почувствовал, что девица привирает. Точнее, скрывает правду. Ну, неважно.

— Послушай, — осторожно заговорила Лиза-дубль, — ведь что-то спровоцировало этот приступ… может быть, попробуешь вспомнить, что именно?

— Тут и вспоминать нечего, — немного сердито ответил он. — Ты говорила… ты произнесла слова, которые вызвали в моем уме бурю… я их не понял, но что-то в них задело мое сознание.

— Какие слова?

— Интернет. Электронная почта. Петербург.

Лиза-дубль даже рот разинула от изумления, и Максим отметил, что ей такое выражение весьма к лицу.

— Ты не знаешь, что такое Интернет?

— А я должен знать?

— Ты еще скажи, что ничего не знаешь о компьютерах!

— Почему это не знаю? — в свою очередь разинул рот он. — У меня в багаже куча дискет и дисков CD… — И он замолчал, пытаясь осмыслить им же самим сказанное.

После долгой-долгой паузы терпеливая Елизавета Вторая осторожно прошептала:

— Ну?…

И он заговорил, словно его внезапно подтолкнули и приказали: «Выкладывай!»