Пока я надевала на сына пижаму без какой-либо помощи с его стороны, увидела что он спит стоя, опершись на край кровати. Мальчик был таким усталым, что напоминал миниатюрного пьянчужку, но, несмотря на это, улыбался и спрашивал меня с закрытыми глазами:

— Послушай, мама, как думаешь, я смогу вспомнить об этом, когда вырасту?

— Ну, наверное, да, если постараешься.

Хайме мне не ответил, и я подумала, что он уснул. Я обняла его, откинула покрывало и уложила в постель с нежностью, на которую только была способна. Хайме повернулся на левый бок, как обычно, и пробормотал еще что-то, слова, которые едва можно было расслышать. «Постараюсь» — только и смогла я разобрать.

Когда я закрыла дверь и осталась одна в гостиной, я решила хорошенько обо всем подумать. Все время с тех пор как мы въехали сюда, меня не покидало невыносимое чувство неприличия, потому что Томас выбрал две смежные спальни, с ними были соединены ванные комнаты, расположенные по обеим сторонам гостиной овальной формы, к которой примыкал отдельный вестибюль. Это был один из самых престижных отелей класса «люкс» в Лондоне. Томас не хотел мне говорить, во сколько ему обойдется эта выходка, я же всю эту затею считала авантюрой. Я не могла себе представить, что цена этой безделушки сопоставима со стоимостью недвижимости и что именно благодаря ей мы теперь находимся здесь. Я была убеждена, что все закончится плохо из-за какой-нибудь мелочи. Дядя Томас поклялся не упустить кучу миллионов, в которые был оценен мой изумруд. Эта фантастическая цифра, которую он назвал, повергла меня в шок, поэтому я постаралась сесть на ладони, чтобы он не заметил, как дрожат мои руки. Этой ночью я спала на софе с подушками, набитым гусиным пухом, зажгла лампу, которую мне подарили в таверне на углу — «У Роберто, домашняя еда, блюда, продукты из Эстремадуры», — потом засыпала пеплом пепельницу, украшенную тремя тритонами, хотя до сих пор не собиралась ее использовать. Я была уверена, что все закончится плохо, но Хайме запомнил это путешествие на долгие годы, а это значило, что ему понравилось.

Я услышала шум за дверью, но не двинулась, даже не шевельнулась, когда здоровалась с Томасом, который, улыбаясь, вошел в гостиную.

— Как дела в театре? — спросил он.

— Очень хорошо! Ты даже представить себе не можешь, произошло нечто невероятное, это так здорово, ему понравилось. Просил, чтобы я ему переводила. Он никогда раньше не был в театре, спектакль был превосходный, актеры, музыка — все просто фантастическое. Плохо только, что когда мы возвратимся в Мадрид, мне придется с ним расстаться …

— Секундочку, — перебил меня Томас, подняв руку и требуя тишины. — Во-первых, ты ужинала?

Я отрицательно покачала головой.

— Ясно, тогда мы что-нибудь закажем. Где меню?

Томас пробежал глазами книгу предложений отеля (явно с пантагрюэльским размахом) и поднял трубку, чтобы заказать, не советуясь со мной, холодный ужин.

— Да, — сказал он, в конце концов, на весьма приличном английском. — И бутылку шампанского, пожалуйста…

Когда я услышала, как он произнес название какой-то марки с жутким французским акцентом, пожалела, что не вмешалась раньше.

— Это лишнее, — сказала я, — мне не нравится шампанское.

— И мне тоже, — сказал он. — Но обычай требует — тебе есть что отпраздновать.

— Да? — спросила я и только теперь отдала себе отчет в том, почему нервничала с момента его возвращения.

— Конечно, — сказал он улыбаясь. — Наш друг согласился.

Моя челюсть непроизвольно отвисла, рот открылся, а моя гортань издала какой-то глубокий вой, так что три минуты спустя какой-то сеньор, вероятно, наш сосед, позвонил и очень вежливо поинтересовался, что у нас происходит, не больны ли мы.

— Ничего не произошло, — успокоил его Томас, пока я прыгала, благодарно молясь какому-то неизвестному божеству. Мои глаза стали мокрыми, и я не переставала то и дело обнимать его.

— Моя племянница получила хорошую новость. Мы латинос, вы же знаете, у нас горячая кровь.

Затем Томас положил трубку и направился к бару, там он плеснул джина в рюмку и протянул мне.

— Очень хорошо, — сказал он, — на войне как на войне. Выпей это одним глотком. Так… Стало лучше?

— Да, но я все равно не верю.

— Но почему? Мы получим более или менее реальную рыночную цену. Юрист сказал, что мы должны заплатить налог в десять процентов, потому что, в конце концов, это исторический камень, в этом случае всегда приходится платить немного больше. Конечно, мы могли бы продать его по лучшей цене, только для этого пришлось бы долго ждать, торговаться, возможно, несколько лет… А вот и ужин!

Я пыталась проглотить хоть пару кусочков, наблюдая, как Томас уплетает с аппетитом, но чувствовала себя так, словно в меня кто-то вселился, меня мутило. Вино, тем не менее, пошло хорошо, и только благодаря этому я смогла задать вопрос, который меня волновал с тех пор, как мы покинули Мадрид.

— Тебе не жалко, Томас?

— Продавать камень?

Я кивнула.

— Нет. Почему мне должно быть жалко?

— Потому что он принадлежал твоему отцу, его следовало бы продавать тебе с братьями, а не мне, — это, во-первых, а во-вторых, потому что он последний… Я хочу сказать, последнее сокровище, которое сохранилось от жизни в Перу, разве нет? Я не знаю, но мне кажется, что нехорошо с ним расставаться.

— Я всегда знал, что он у тебя, Малена, всегда, с самого начала. Отец сказал мне об этом тем самым вечером, когда понял, что ты такая же, как мы, как он и как я, и, конечно, как Магда.

— С плохой кровью, — пробормотала я, а Томас кивнул.

— Конечно, он меня этим очень разозлил, потому что я был намного старше, а у него, я считал, было не вполне в порядке с головой. «У них нет никакого права», — сказал он, — «Когда это закончится? Какую цену мы должны заплатить, Господи?» Вот так…

— Поэтому он подарил его мне? — спросила я, сконфузившись. — Потому что был не в своем уме?

— Нет, — поправил меня с жаром Томас. — Когда дед подарил тебе изумруд, такой красивый и блестящий, он был в полном сознании и понимал, что делал. «Нет, я не это хотел сказать», — говорил он мне. В то время одно упоминание имени Родриго выводило его из себя, складывалось впечатление, словно его прямо но живому резали. Отец подарил тебе изумруд, конечно, только для того, чтобы ты продала его однажды, когда будешь одинокой и не сможешь так больше жить. «У вас есть я, — сказал он мне, — и у меня всегда были деньги, но я скоро умру, прежде чем она вырастет, а тогда кто о ней позаботится?» Поэтому он отдал изумруд тебе, чтобы это сокровище заботилось о тебе, чтобы защищало тебя от всего, а больше всего от тебя самой, понимаешь? Он был мудрым, у него было достаточно времени, чтобы понаблюдать за тобой. Он тебя очень хорошо знал и захотел отметить, выделить среди остальных, сделать сильной, чтобы ты чувствовала собственную власть и значимость, чтобы никто никогда не посмел обидеть тебя. Отец хотел, чтобы ты стремилась к большему, потому что однажды ты произнесла удивительную фразу, которую позже Магда не уставала повторять.

— Какую фразу? — спросила я. — Я не помню.

— А я помню, — улыбнулся Томас. — Ты сказала ему, что твоя сестра Рейна намного лучше тебя.

* * *

Я помнила то время плохо и, слушая его слова, память переносила меня в прошлое: я снова была в кабинете в доме на улице Мартинес Кампос, солнце нежно светило сквозь стекло, придавая сказочный блеск мебели, согревая меня. Я видела свою тень, падавшую на карту уже несуществующего мира далекой Америки, тогда я чувствовала любовь дедушки каждой частичкой своего тела. Теперь я задумалась над тем, вспоминал ли он о старом проклятии так же, как я это делаю теперь, верил ли в силу зла.

— Я любила его, Томас, очень сильно любила. Всегда любила, с тех самых пор как себя помню, и, несмотря ни на что, сама не знаю, почему так сильно.

— Это странно, потому что его было трудно любить, — на какое-то время Томас замолчал, глядя на потолок, раздумывая. — Но, в конце концов, у него в жизни было все. Об этом я сказал ему, когда рассказал ему правду.

— Какую правду?

— Единственную.

— Я не понимаю… Несомненно, ты всегда был невероятно таинственным, знаешь? С детства я тебя боялась. Ты на всех действовал успокаивающе, так же, как дед, ты всегда был очень серьезен. На семейных праздниках, на Рождество и все такое ты никогда не пел и не смеялся.

— Мне редко бывало смешно, — сказал он и рассмеялся, а я рассмеялась вместе с ним.

— Я даже не пойму, что в тебе странного.

— Чтобы относиться к проклятым, хочешь сказать? — я кивнула, а он опять на некоторое время замолчал.

Потом он протянул руку к своему пиджаку, достал портсигар из кармана, осторожно открыл его, зажег сигарету и наклонился вперед, упершись локтями в колени и глядя на меня.

— Да, все, — сказал он тихо. — Во мне все странное, Малена, во мне скопилось больше, чем во всех вас. Я гомосексуалист. Я думал, ты знаешь об этом.

— Не-е-е-ет… — пробормотала я. У меня от удивления отвисла челюсть, и только когда мне удалось закрыть рот, я решила извиниться. — Жаль, я… Я думаю, что ты должен был мне сказать об этом, я не знаю…

— Но зачем? — удивился Томас. Я посмотрела на него и увидела, что он улыбается. Он казался по-настоящему веселым и совершенно не обиделся. — Я понял это еще в колледже, мои одноклассники тоже об этом знали. Магда была единственной, кто понял это раньше всех, поэтому она со мной хитрила, клала мою руку на спину племянника Марсиано. Какой ужас, я боялся, что со мной может что-то произойти в его компании, каждый раз, как себя помню… Потом мы оба над этим шутили. Естественно, говорили мы, когда у кого-то четырнадцать детей, получится всего понемножку: эмигрант, мисс, растение, однорукий, монахиня, мачо, депутат парламента и кто-нибудь, кончающий раньше времени…

— Кто? — вскрикнула я, потрясенная его последними словами.

— А! — ответил Томас, погрозив пальцем и не одобряя того, что я его перебила. Этот жест выглядел у него просто смешно. — Не я, конечно.

— Педро, я уверена, — предположила я. — Он должен получить по заслугам.

— Я не скажу тебе ни да, ни нет, — ответил мне он, смеясь — но это совсем не важно, не думай. Папа проводил жизнь, мечась между женщинами, но в конце концов остался тем же мальчишкой.

— А тебя он не хотел наставить на путь истинный?

Томас помотал головой из стороны в сторону.

— Нет, потому что я его об этом не просил. Кроме того, мне было двадцать семь лет, я был очень взрослым и никогда не был дураком. Я могу утверждать, что он узнал об этом очень давно, раньше, чем я ему рассказал, но он никогда ничего не говорил, ни в сердцах, ни специально.

Мы всегда вели себя так, словно ничего не случилось, но когда мне исполнилось двадцать пять, он сказал мне: «Сын мой, я не оставлю тебя в покое, пока не увижу, что ты устроился», и он выполнил свое слово… Мама ничего не подозревала. Наверное, она думала, что у меня много проблем, но не понимала, каких именно, потому что я никогда не гулял с девочками; в двадцать пять лет я был очень религиозным, стараясь обмануть остальных, а потому она решила найти мне невесту. Ты не представляешь себе той суеты, которая началась вокруг меня с ее помощью. С вечера до утра дом ломился от девушек — подруг моих сестер, кузин, невест моих братьев, дочерей подруг моей матери, блондинок и брюнеток, высоких и маленьких, тощих и пугливых — целый каталог, на все вкусы, некоторые очень красивые, а другие просто симпатичные. Две из них мне действительно понравились, и мы стали друзьями, вместе гуляли, ходили в кино, ужинали. Но прежде чем они стали питать иллюзии, я рассказал им обеим правду. Одна сильно расстроилась, сказала, что не хочет больше меня видеть, и я никогда ее больше не видел, а другая, Мария Луиза, которая дважды потом была замужем и у которой куча детей и внуков, осталась моей подругой, и, заметь, я ей благодарен. Представляю, как моя мать перевернулась бы в гробу, если бы узнала обо всем. К Марии Луизе я за столько лет привязался (почти сорок лет!), правда, не знаю почему. С другой женщиной подобные отношения были бы невозможны, потому что в один прекрасный день ей бы захотелось большего, чем просто дружба. А с Марией Луизой мы встречались два или три года, ни разу не притронувшись друг к другу. Каждый день одно и то же. Мы были странной парой…

— Послушай, ведь вы могли бы пожениться.

— Конечно. Она видела, что мне плохо, что я напуган, и сказала, что готова сделать это, но при условии потом строить свою жизнь отдельно от моей, хотя в то же время мы жили бы официально в одном доме. Об этом я решил поговорить со своим отцом, потому что не мог этого просто так сделать. Я тянул с этим разговором несколько недель, приготовил речь, прежде чем выйти из своей комнаты, но потом в кабинете я подошел к его столу, сел и тупо уставился в листок. Он молча наблюдал за мной, словно помогал заговорить, думаю, я был похож на школьника или на животное. «Я никогда не вмешивался в твою жизнь, отец, — начал я, — я не знаю того, что ты даешь Теофиле, мне это неинтересно… Ты должен понять меня, я знаю, что страшно тебя разочарую, потому что для такого человека, как ты, ужасно иметь такого первенца, как я, но я не могу ничего поделать, отец. Я не виноват, мне нравятся мужчины…» Отец закрыл глаза, откинул голову назад и не проронил ни слова. Этот ответ произвел на меня такое сильное впечатление, что я сказал, что женюсь, если он попросит. «Нет, — наконец ответил отец, все еще не открывая глаз, — не говори так, для тебя и для твоей жены это будет мукой». Я поблагодарил его, он поднялся, стал ходить по комнате, а потом подошел ко мне, положил руку на плечо, сжал его и попросил меня оставить его одного. «Мне нужно подумать, — сказал отец, — но ты не волнуйся, ничего не говори своей матери, я сам скажу, так будет лучше».

— И она? Что она сказала?

— Ничего. Абсолютно ничего, это было так, словно неожиданно она и мой отец обменялись письмами. С тех пор мы с ней никогда не говорили ни о чем жизненно важном. Вот этого я не ожидал, клянусь тебе, потому что я всегда был уверен, что она приняла эту новость лучше, чем он, что ему было больнее. Потом я понял, что моя мать не простила этого ни отцу, ни мне.

— Потому что она была святая.

— Да, думаю, да, именно поэтому. Я помню еще, и думаю, что она никогда не забыла этого мне, я помню ее победный взгляд, который она бросила на меня. Еще я помню, как больно было мне выдержать этот взгляд, а потом выдержать другой удар, направленный против него: «Твоя дочь вышла замуж беременной».

— Это про моего отца.

— Да. Если хочешь, он самая большая неудача моей жизни, — Томас раскатисто рассмеялся, но это выглядело так ненатурально, что я поняла, что он сам себе не верил. — Я думал, что он оступился, что он случайно забылся. Так я думал тогда, теперь же я не так уверен. Твой отец никогда не забывался, никогда, не делай такое лицо, я говорю серьезно. Для меня, как ты понимаешь, нет ничего оскорбительного и осуждаемого, мне в принципе было все равно, меня укололо только, что твой отец не сказал мне ничего, ни что хотел, ни что позволил себе хотеть, хотя в итоге он всегда находил выход из трудных ситуаций, он хотел выскользнуть из моих рук, он меня использовал, использовал бесстыдно, чтобы пробраться в мой дом и чтобы соблазнить твою мать…

— Магда сказала мне, что все было наоборот, что это мама его соблазнила.

— Вот как? — удивился Томас. — А мне так не казалось, если хочешь, чтобы я тебе сказал правду, но, возможно, она права. Не знаю, как было в действительности, теперь мне уже все равно. Дело в том, что твой отец играл со мной, и потом я всегда мог обращаться к нему, он всегда был на моей стороне. Он меня вытаскивал из более худших мест, чем тот балканский праздник, на котором ты была тогда, не думай…

— Так ты об этом знаешь? — спросила я, а он, улыбаясь, кивнул. — Черт! Как быстро разносятся сплетни!

— Этот тип сплетен разносится особенно быстро, — рассмеялся Томас. — Но на все можно посмотреть с другой стороны… В конце концов для известных кругов этот эпизод только бы способствовал росту твоего престижа, потому что тогда ты произвела фурор.

— Чего? — спросила у него я, улыбаясь.

— Фурор среди болгарских «женихов», — уточнил Томас, и мы расхохотались.

* * *

— Болгары, нет, брррр… — сказал мне Христо, делая презрительный жест, — для работы лучше поляки. Женатые католики… Им нравится работать. Лучше всех поляки, я уверен.

— Очень хорошо, как хочешь.

Вначале я думала создать языковую школу, но Порфирио спросил меня, по силам ли мне такое предприятие, и предложил дело получше.

— Транспортное предприятие, — сказал он мне на ухо между двумя разворотами своего самолета под куполом африканского неба, пролетая над террасой его квартиры, надстройки одного из зданий блестящего комплекса отелей Туниса. — Вот, что тебе следует создать. Мигель и я оплачиваем транспортный парк все эти месяцы, и я уверен, что твой отец тоже войдет в долю. Судя по тому, что сегодня ты на коне, у тебя получится.

Он не спросил, откуда у меня взялись деньги. Он не спросил об этом даже тогда, когда я позвонила ему, чтобы попросить продать мне его квартиру. Сама я не стала ему ни о чем рассказывать, даже когда оплачивала счет, может быть, потому, что до сих пор мы никогда не обсуждали между собой финансовые дела. Вернувшись из Лондона, я пересмотрела принятые нормы поведения в моей семье, особенно после того как несколько дней практически прожила в кабинете нотариуса, точно следуя советам Томаса. Последний, казалось, был очень рад навалившейся куче неотложных дел: он постоянно с кем-то встречался, делал подарки, вызывал неких подставных лиц, чтобы приобрести недвижимое имущество под всякого рода псевдонимами…

Моя судьба, казалось, полностью отвернувшаяся от меня прежде, теперь иначе проявляла себя, чем до поездки в Лондон. Я почувствовала себя настоящей Фернандес де Алькантара, и тогда решила, что Христо будет работать на меня, самой мне работать расхотелось.

Потом я купила такие большие качели, которые только смогла найти, и решила поставить их на газоне перед террасой своего дома. Я сказала себе, что наступил момент возвратить себе сына, теперь у меня было достаточно сил на это.

Была половина десятого вечера страшной мартовской пятницы, холодной и темной, потому что весна никак не могла прийти в город, когда в моем доме без предупреждения нарисовался Сантьяго. Вначале я подумала, что он пришел один, но тут из-за его спины появился Хайме и тихо перешагнул через порог дома. Потом он подбежал ко мне и крепко прижался.

— Кажется, ты лучше понимаешь этого ребенка! — процедил мой бывший муж. — Я сыт им по горло, это невыносимо, я не могу понять, какого черта он так себя ведет… Весь вечер он бился в истерике, говоря, что должен пойти сюда, что должен тебя увидеть, а когда я сказал, что на этих выходных он никуда не пойдет, он ответил, что если я его не отведу, он убежит из дома…

— Все в порядке, Сантьяго. Ему семь лет, — ответила я. Хайме плакал, прижавшись ко мне, он выглядел очень испуганным. — Очень хорошо, он останется у меня, договорились.

Сантьяго сделал пару знакомых мне жестов, выражая негодование, и повернулся на каблуках, не сказав ни слова. Пока он удалялся, я спрашивала себя, откуда у него такой характер, потом закрыла дверь и отвела Хайме в гостиную, усадила его на софу, сама села рядом и позволила ему выплакаться вволю.

— Ты хочешь есть? — спросила я Хайме.

Сын отрицательно покачал головой, но я настаивала, мне показалось, он сильно похудел.

— Хочешь спать? Могу налить тебе молока, и мы поговорим.

— Мама, скажи мне, кто такой Иньиго Монтойя? — спросил наконец Хайме.

— Иньиго Монтойя… — переспросила я, сбитая с толку.

Сын понял мое невежество, бессильно вздохнул, поднялся на ноги, дошел до другой стены гостиной, развернулся и, вытянув вперед сжатую в кулак правую руку, пошел ко мне, повторяя какое-то странное, словно колдовское, заклинание самым громким голосом, который могла издать его глотка.

— Привет! Меня зовут Иньиго Монтойя. Ты убил моего отца. Готовься к смерти.

Потом Хайме сделал шаг вперед и стал проговаривать слова еще громче, а двигаться драматичнее. Если бы я не видела слезы в его глазах, я бы весело рассмеялась.

— Привет! Меня зовут Иньиго Монтойя. Ты убил моего отца. Готовься к смерти.

Хайме подошел ближе, своими криками продолжая сотрясать воздух.

— Привет! Меня зовут Иньиго Монтойя. Ты убил моего отца. Готовься к смерти.

— Принцесса-невеста, — пробормотала я, вспомнив, наконец, откуда эти слова.

— Конечно, — сказал Хайме, вздыхая, словно мои слова сбросили тяжелый груз с его плеч. — По крайней мере, ты вспомнила.

Мы вдвоем смотрели этот фильм по телевизору и плакали, когда шестипалый злодей ранил в руку Иньиго Монтойю своей шпагой, оскорбляя его так подло, как уже делал это однажды, много лет назад, когда оставил шрам на его лице, пролив кровь беззащитного ребенка. Мы оба плакали, страдая из-за беззащитности благородного дворянина, который, похоже, был приговорен судьбой лишь терять. Мы видели, как он, будучи раненым, задыхаясь, смеясь над судьбой, один сумел превратить свою ярость в преимущество и извлечь из боли силы, достаточные для того, чтобы заплатить, наконец, за смерть своего отца. Мы оба хотели быть Иньиго Монтойей, и мы оба побеждали с ним. Потом я выключила телевизор. Это был очень милый фильм, но только фильм, еще одна история в череде прочих, а теперь Хайме хватал меня за руки и плакал, умоляя о непонятном утешении, словно мой ответ мог бы стать для него чудотворным.

— А ведь Иньиго Монтойя — герой, правда, мама? Скажи мне, что да. Ведь он и для тебя герой?

— Конечно, Хайме, — я внимательно посмотрела на сына и вздохнула, потому что никогда не видела его таким расстроенным. — Конечно, герой. Как пират и великан, все три героя фильма.

— Рейна сказала, что нет.

— Какая Рейна?

— Обе. Они говорят, что он не герой, потому что проиграл на дуэли с пиратом Робертсом, и потом он еще проигрывал, когда злодей ему отрезал рукава. Они говорят, что, в конце концов, пират тоже не герой, потому что злодеи убивают его, а друзья воскресили его, а что в жизни никто не может воскрешать, так что там никто не герой… Они говорят, что герои только те, кто выигрывают войны.

— Это неправда, Хайме.

— Я знаю, мама, потому что меня зовут, как героя, который проиграл войну, так? Ты всегда мне говорила это, и я сказал это Рейне, но она не верит…

— Какая Рейна? — спросила я у него, а слезы текли ручьями по моему лицу к губам.

— Обе. Обе говорят, что не может быть героем тот, кто проиграл.

Я обняла его так сильно, что сама испугалась, что могу сделать ему больно, но он не жаловался. Он сидел у меня на коленях, крепко схватившись за мою блузку. Я покачивалась вместе с ним, баюкая, словно он был маленьким ребенком, и мы долго оставались в таком положении, а потом он пришел в себя и поднял голову, чтобы посмотреть мне в глаза, и задал мне вопрос, самый трудный вопрос в моей жизни.

— Скажи мне еще одну вещь, которая для меня еще важнее… Алькантара завоевали Америку?

Я поняла, что он хочет получить ответ немедленно, и почувствовала, как застыли мои губы, онемел язык. Я выдохнула воздух, чтобы потом снова тяжело его вдохнуть. Потом сын вырвался из моих рук и быстро вскочил на ноги, он искал защиты под портретом Родриго, показывая на блестящую шпагу дрожащим пальцем.

— Скажи мне, что да, мама, скажи мне, что да… Так было, правда? И его братья, и его отец, они завоевали Америку. Рейна, сказала, что нет, но это неправда. Так, мама, это правда?

У Магды всегда был отец, у моего дедушки всегда были деньги, у меня всегда был изумруд, а теперь я поняла, что и мои руки не останутся пустыми, потому что мой сын всегда будет моим. Я подошла к нему, взяла его на руки и улыбнулась.

— Конечно, это так, Хайме. В колледже тебе расскажут, что это сделал Франсиско Писарро, но многие Алькантара приехали вместе с ним. Мы завоевали Америку… — я кивнула в сторону портрета и посмотрела на сына: он успокоился.

* * *

Моя большая деревянная чашка была наполнена прозрачными лепестками, довольно невзрачными на вид. Я взяла один кончиками пальцев, посмотрела на него, попробовала на вкус, а потом Хайме пояснил мне, что это.

— Испанский клевер, — сказал он. — Дедушка сказал однажды, чтобы я не брал его в рот, потому что это едят только лошади, но тетя Рейна говорит, что он очень вкусный. А мне не нравится.

Тут она вошла в кухню. На шестом месяце беременности Рейна была так же необъятна, как в прошлый раз, но этим сходство исчерпывалось. Я внимательно посмотрела на нее и решила, что передо мной невероятно скучная женщина. Крашенные каштановые волосы с несколькими белыми прядями, кончики загнуты внутрь; невообразимо густые брови; на лице заметны следы тонального крема; короткие ногти, покрытые перламутровым лаком, чулки непонятного желтоватого оттенка и коричневые мокасины — ей можно было дать на три или четыре года больше, чем мне, но именно в этом, думала я, состоит цена, которую она заплатила за счастье.

— Малена! — Рейна подошла ко мне и поцеловала.

Я не смогла ничего ей ответить, мне только захотелось покрепче прижать к себе сына, который вцепился в мою руку.

— Ты привела Хайме? — спросила Рейна.

— Нет. Я пришла поговорить с тобой и Сантьяго.

— Да? — она казалась удивленной. — Мы пригласили маму на обед и еще нескольких соседей, у нас сегодня барбекю.

— Барбекю? — переспросила я. — Но сегодня очень холодно!

— Вчера была хорошая погода, мы думали, что и сегодня будет так же, мы не предвидели, что… Может быть, поговорим в другой раз?

— Нет, другого раза не будет.

Я отправила Хайме в сад и прошла вслед за Рейной в гостиную. Она пошла искать Сантьяго и вернулась вместе с ним.

— Разговор будет коротким, — сказала я, — я не отниму у вас много времени. Я забираю Хайме к себе, потому что жить здесь с вами он не хочет. Я не почувствую никакого неудобства, а мне он сказал, что хочет переехать. Надеюсь, вы не будете препятствовать, — я посмотрела на моего бывшего мужа и не заметила ничего необычного, но Рейна, казалось, была удивлена, поэтому я стала обращаться непосредственно к ней. — Это будет справедливо. В конце концов, когда мы с Сантьяго расстались, мы втроем были согласны с тем, чтобы он жил со мной. Вот и все.

— Но я не понимаю! — запротестовала Рейна. — Что ты ему сказала, чтобы?..

— Ничего, — перебила я сестру, сознавая, что начинаю злиться. — Абсолютно ничего. Он сам все решил, я хочу, чтобы вы тоже ничего ему не говорили, потому что он уже все решил.

Это был тот момент, который моя сестра выбрала, чтобы подложить мне свинью в первый раз за всю жизнь.

— Если судья вынесет решение, что ты тот человек, который способен воспитывать ребенка…

— Хватит, Рейна! — Сантьяго покраснел от бешенства и так разозлился, что начал кричать. Я улыбнулась про себя, хотя в этой выходке не было ничего смешного, поняв, что когда он жил со мной, просто скрывал свой характер. — Замолчи, пожалуйста!

— Я только сказала… — попыталась защититься Рейна.

— В любом случае, — перебил Сантьяго, — это отвратительный комментарий.

— В этом я уверена, — добавила я.

Сантьяго сделал небольшую, но очень грозную паузу, пока мы трое обменивались взглядами. Моя сестра молчала, а едва она произнесла первое слово, я сделала вывод, что она решила изменить свою тактику.

— В любом случае, Малена, это не так просто, ты понимаешь? — Моя сестра-наседка теперь смотрела на меня с выражением, подходящим своему прозвищу. — Забирать ребенка из колледжа за три месяца до окончания учебного года…

— Никто не говорил о том, чтобы забирать его с колледжа.

— Нет, конечно, если ты сможешь отводить его туда утром и забирать вечером…

— В этом нет необходимости, Рейна. Есть автобус, который идет до Сан-Франсиско эль Гранде.

— Конечно, конечно, это очень близко, но я не знаю… Пусть детский психолог решает…

— Это меня не интересует, — оборвала я ее в третий раз, рассудив, что нет необходимости это делать.

— Тебя должно интересовать, что думает детский психолог.

В этот момент Сантьяго вспомнил, что у него много дел.

— Мы можете продолжить без меня, — пробормотал он.

— Конечно, — продолжила я, — Хайме останется со мной, и если есть вещь, которая выводит меня из себя в этом мире, так это мирские священники — эти доморощенные психологи, вульгарные люди, у них нет ни знаний, ни опыта, одна латынь. Но это вопрос вкуса, не думай, ничего личного.

— Ты можешь говорить, что хочешь, — сказала Рейна со страданием в голосе, — но психолог говорит, что Хайме — неуравновешенный ребенок.

— Конечно, — неожиданно согласилась я, — и была права. Почему бы и нет?

Моя сестра сложила руки в бессильном жесте, прежде чем подняться и пойти, не глядя на меня.

— Пойдем со мной, — сказала она. — В любом случае я думаю, тебе стоит посмотреть отчеты…

* * *

Он лежал в первом ящике письменного стола Рейны — та самая тетрадь, очень старая, корешок искривленный, отделенный от внутренних листов, безобразно износившаяся в уголках, детский дневник в обложке из зеленой ткани, как тирольская курточка, с крошечным кармашком.

— Видишь, это там… — Рейна продолжала говорить, но я не слушала, пока она не ткнула пальцем в другую сторону.

— Ладно, я хочу попросить у тебя прощения за то, что наговорила раньше, про судью, но я действительно думаю, что ребенку будет лучше здесь, с нами.

Я протянула руку и дотронулась до дневника, сестра даже не успела отреагировать. Я вытащила его из ящика и стала искать в нем, чисто по наитию то, что писала в счастливые дни. Я начала читать, и мои губы сами сложились в улыбку, широкую и счастливую, сердце забилось быстро-быстро, все тело покрылось мурашками от этой радостной встречи. Я закрыла глаза и почти почувствовала запах Фернандо. Когда я снова открыла глаза, то столкнулась с первой отметкой, сделанной красной ручкой, всего несколько слов, которые писала не я.

— Кроме того, ты всегда говорила, что тебе не нравятся дети, а мне они нравятся, я не знаю…

Там было много предложений, написанных красной ручкой, — саркастические замечания поверх моих собственных записей, пометки, которые врезались в текст, вопросительные и восклицательные знаки на полях, тщательно прописанные насмешки и так далее, и так далее.

— Что ты читаешь? — спросила Рейна. — Что это?

Я повернулась к ней спиной, продолжая читать, а потом пронзительная боль ударила меня в грудь, и, чтобы скрыть это, я сделала шаг вперед, но продолжала читать и продолжала умирать. Каждый следующий удар сердца убивал меня, но я воспринимала каждый удар как приветствие, каждое щелканье зубами как поцелуй, каждую рану как триумф. Я продолжала читать, во рту появился горький привкус, язык онемел. Я могла бы поклясться, что не плакала, хотя кожа горела, но я продолжала читать.

— Моя бедная любовь, — прошептала я больным голосом, мои губы дрожали, а душа сжималась, почти расставшись с телом, тогда тебе было только двадцать лет… Ты думаешь, что ты такая взрослая, а тебя обманывают как простушку.

— Не читай это, Малена, — Рейна стояла передо мной, протягивая руку. — Отдай мне это, это мое, я его нашла.

Я смотрела на нее и отчетливо сознавала, что одного удара кулаком будет достаточно, чтобы она упала на пол, раскинув ноги. Видимо, Рейна прочитала мои мысли, страх проявился на ее лице, она попыталась как можно скорее найти выход из этого сложного положения и решила попросту уйти.

— Ты сукина дочь, — сказала я, встав на ее пути.

— Малена, я беременна, не знаю, отдаешь ли ты себе отчет…

— Сукина дочь! — повторила я, не имея сил продолжать. — Ты…

Гнев сковал мои губы. Она поняла это и отступила назад, очень спокойно разговаривая со мной, даже нежно. Это был гипнотический тон, который так хорошо действовал раньше: те же самые слова, тот же ритм, то же деликатное выражение хрупкого мертвенно-бледного лица, на котором был написан настоящий страх.

— Я сделала это для твоего блага, — сказала она мягко, ее руки были доверчиво вытянуты вперед, словно она думала, что они смогут создать преграду против моей ярости. — Я не раскаиваюсь… Он тебе не подходил, твоя жизнь превратилась бы в ад. Уверена, он относился к другому миру, все, что я сделала, я сделала для твоего блага.

Я стала подходить к ней все ближе, я двигалась очень спокойно, но не останавливалась — только вперед.

— Ты спала с ним?

— Нет, о чем ты говоришь… Не думаешь ли ты…

— Ты спала с ним?

— Нет, — Рейна отошла к стене, прислонилась к ней и осталась стоять без движения, скрестив руки на животе. — Я тебе клянусь, Малена, клянусь.

Я стояла так близко от нее, что слышала, как она дышит, я физически ощущала страх, который исходил от ее дыхания, как немое утешение для меня. Я оперлась ладонями об стену, около ее головы, а сестра зарыдала.

— Ты спала с ним?

— Нет.

— Почему?

— Он не хотел.

— Почему?

— Не знаю.

Я ударила в стену кулаком в каком-то миллиметре от ее головы, и она вся сжалась.

— Почему, Рейна?

— Он сказал мне, что я ему не нравлюсь.

— Почему?

— Не знаю, почему, потому что я была очень худой, наверное.

— Это неправда.

— Он был слишком влюблен в тебя.

— Почему ты ему не нравилась, Рейна?

— Я не знаю.

Я снова ударила кулаком в стену, и в этот раз я сделала это так сильно, что мне стало больно.

— Почему?

— У меня будет выкидыш, Малена, если ты будешь продолжать, я потеряю ребенка, ты больна, я не…

Взгляд Рейны метнулся к моей правой руке, я наблюдала за ней, заметив тут же тонкую струйку крови, которая бежала по одному из суставов моих пальцев, сильно поврежденному и разодранному. Я снова ударила им об стену и улыбнулась, когда увидела красное пятно на безупречно белой стене.

— Я разнесу весь твой дом.

— Оставь меня в покое, Малена, пожалуйста, оставь… — новый удар кулака о стену заставил Рейну заткнуться.

— Почему ты ему не нравилась, Рейна?

— Я тебе говорю, его от меня тошнило.

— Почему?

— Я его плохо понимала, я…

— Что было такого, что ты не понимала?

— Он сказал мне, что его от меня тошнит.

— Почему?

— Потому что так было.

— И кто ты, Рейна?

— Курица.

— Что?

— Курица.

— Звучит хорошо, — я улыбнулась. — Повтори.

— Курица.

Я отодвинулась от нее и встала рядом, плечом к ее плечу, а спинами мы обе прижимались к стене. Мне оставалось только медленно сползти на пол. Я чувствовала, что мое лицо одеревенело, стало безжизненным, без черт, а кожа словно умерла, стала нечувствительной. Никогда я еще так не уставала. Я обняла руками колени. Потом я закрыла лицо руками, стала его тереть, пока мне не стало больно от этого. Я не обращала внимания, что моя сестра пошла к двери, пока не услышала ее голос.

— Я влюбилась в него в то же самое время, что и ты, Малена, — сказала мне Рейна. Я подняла голову и посмотрела на нее, не сознавая выражение своего лица, и поняла, что нечто в моем взгляде опять возродило ее страх. — Это было в первый раз, когда я…

Она не смогла продолжить фразу, я рассмеялась.

* * *

Через полчаса я спустилась по лестнице абсолютно спокойная. Когда я уходила, то поняла, что Рейна никому не рассказала об этой сцепе. Пришли соседи, моя мать в компании со своим военным. Все мирно беседовали, делая вид, что их беспокоит солнце в этот жаркий день, как если бы они окоченели от холода. Мама поднялась, чтобы посмотреть на меня. Я поздоровалась с каждым, со всеми гостями Рейны, которая в это время жарила колбаски на барбекю, стоя ко мне спиной, она ни разу не повернула головы, чтобы посмотреть в мою сторону. Я взяла Хайме за руку и сделала пару шагов к калитке, как вдруг поняла, что не могу так уйти, потому что на мои плечи вдруг навалилась нестерпимая боль, невероятная боль от потерянной навсегда любви, что никакая месть не смогла бы никогда унять ее. Я закрыла глаза и увидела Родриго, которого терзали тысячи желаний, Порфирио, когда он, улыбаясь, бросился с балкона, дедушку, молчаливого и такого элегантного, разбивающего голову кирпичом, Паситу, прикованную к своему креслу, пьяного Томаса, одинокую Магду в белом, медленно бредущую к алтарю. Я взяла Хайме за руку и у двери окликнула сестру по имени.

Рейна очень медленно повернулась, обтерев руки о фартук, она медлила целую вечность, пока наконец подняла голову, и ее глаза встретились с моими.

— Будь ты проклята, Рейна, — сказала я весело и громко, отчетливо произнося каждый слог, высоко держа голову, — и прокляты твои дочери, и дочери твоих дочерей, и чтобы в ваших венах текла прозрачная, чистая, бесцветная кровь, как вода, и чтобы никогда ни одна из вас не поняла, что значит иметь каплю густой настоящей крови.

Потом, не проверяя произведенный моими словами эффект, я вместе с сыном вышла, подошла к машине и тихо заговорила.

— Рамона, — пробормотала я, глядя на небо, — мы с тобой теперь обрели покой.

Пока я вела машину, возвращаясь в Мадрид, Хайме спросил у меня с заднего сиденья, как мне удалось забрать его. Я ответила, что не поняла его, а он сказал, что впервые видит, что можно одновременно плакать и смеяться.

* * *

— Да, — ответила я, подняв телефонную трубку.

— Малена? — произнес мужской голос.

— Да, это я.

Я спрашивала себя, кто бы это мог быть, этот голос был мне определенно незнаком, но тут я услышала нечто такое, что дало мне понятно — в этот момент решается вопрос о моей будущей жизни.

— Это Родриго. Мы давно не виделись, не знаю, вспомнишь ли ты меня.

Я хотела сначала сказать «нет», но не смогла так ответить. Я посмотрела на себя в зеркало, которое висело прямо перед моими глазами, а он медлил, взял паузу.

— Ты там?

— Да.

— Помнишь, нас познакомили однажды на свадьбе?

— Как твоя фамилия? — выпалила я, не пытаясь соблюдать правила этикета.

— Ороско.

— Ах, да! — и услышала вздох облегчения на другом конце, — кузен Рауля…

— Точно.

— Да, ясно, теперь я тебя вспомнила, — пробормотала я, думая, что этот дурак был последним, о ком я помнила. — Очень хорошо. И чем обязана?

— Ладно, — фыркнул Родриго, — это долго рассказывать. Вчера вечером я был в доме Сантьяго. Твоя сестра пригласила меня поужинать, чтобы рассказать, что произошло в прошлую субботу, она казалась очень взволнованной…

— Ну, да — подтвердила я самым уверенным голосом, на который была способна, — не сомневаюсь, я прекрасно могу себе представить, что она тебе наговорила.

Я была довольна своей твердостью, но Родриго ответил мне странным смешком, означавшим, что мои подозрения не подтвердились даже минимально.

— Если ты пообещаешь мне быть благоразумной, я расскажу тебе один секрет.

— То, что ты психиатр? — спросила я у него. Я была возмущена. — Об этом я знаю, а еще я знаю, почему ты мне звонишь…

— Нет, — перебил меня Родриго, — не об этом. Я тоже думаю, что детские психологи заслуживают виселицы.

— А! — произнесла я, не зная, что еще добавить, потому что это признание удивило меня.

— Послушай меня, Малена, — сказал он и начал объясняться в странной манере, мягко и ласково, даже вкрадчиво, но в то же время настойчиво. «Ему это на руку в его психиатрических изысканиях», — подумала я. — Я не занимаюсь простыми случаями, не выписываю аспирин от всех болезней, понимаешь? Я не занимаюсь невростеничками и их мужьями, которые стали импотентами из-за стресса, я не из этих. Мне интересны только криминальные психопаты, я специализируюсь исключительно на этом и, как ты понимаешь, не занимаюсь частной практикой. Правда в том, что я живу в разъездах между тюрьмой в Карабанчеле и главным тюремным госпиталем. Я знаю, что это грубо звучит, но в этом деле не остается другого средства, кроме как идти прямо к первоистокам. Понимаешь, там за месяц я вижу больше разнообразных убийц, чем кинокритик видит фильмов за всю свою жизнь… Я играю в мус на пару с одним психопатом каждый день после обеда. Я начал заниматься этой практикой, когда еще жил с женой, и потихоньку у нее проснулся вкус к предмету, — я опять рассмеялась, а Родриго вместе со мной. — Я тебе рассказываю все это, чтобы дать понять, до какой степени мне не нравится твоя сестра. Если она мне звонила, то только потому, что я единственный психиатр, которого она знает, и, конечно, она попросила, чтобы я тебя посмотрел, надеясь вероятно, чтобы я подсказал ей направление, в котором можно двигаться, к кому обратиться за помощью. Ей нужен другой тип психиатров, больше похожих на семейных врачей.

— Но для чего?

— Я не знаю. Возможно, она хочет попросить об исследовании твоей личности.

— Но зачем ей это надо?

— Ну, у меня нет идей на этот счет, но не такой уж это редкий случай во время многих судебных разбирательств. Думаю даже, что многие семейные суды этот шаг поощряют. И я бы сказал, что в твоем случае есть повод для беспокойства, так как они думают, что проклятия в здравом уме можно было произносить не позднее, чем пару столетий назад.

— Согласна, — ответила я, подумав несколько секунд и не найдя другого подходящего ответа, — но даже если ты хочешь, чтобы я тебе рассказала всю правду, все равно я не понимаю, почему ты обеспокоился за меня.

— Послушай, Малена, вчера я встретил твою сестру, она была похожа на фурию, абсолютно не в себе, серьезно. Я был готов ввести ей коктейль с морфином, чтобы она немного расслабилась. Я не ручаюсь за моих коллег. Ни на йоту. Если тебя отдадут в руки кого-нибудь, кого я знаю, тогда может произойти что-нибудь, скажем так, нехорошее. Для тебя это был бы конец… Обычно я работаю с убийцами, насильниками, религиозными фанатиками, но я могу позволить себе роскошь поговорить с тобой. Кроме того… — он сделал значительную паузу и понизил голос, — ты мне понравилась.

— Я?

Родриго утвердительно промычал, а я спросила, с какой стати я решила, что этот парень дурак.

— Но ты меня не знаешь. Я всегда думала, что тогда на свадьбе я тебе показалась очень толстой.

— Толстой? — переспросил он и рассмеялся. — Но почему?

— Я не знаю, но ты так смотрел на меня тогда, пока говорил с каким-то низеньким типом, и указывал на меня пальцем…

— Да, но мы тебя вовсе не называли толстой.

— Ах, — сказала я, тяжело вздохнув, — тогда я ошиблась.

— Больше, чем ты можешь себе представить. Тебя устроит, если мы встретимся завтра? Вечером.

— Идет. Где?

— Уф! Это уже сложнее… Хорошо, завтра у меня нет консультаций, я думаю, что тебе не стоит приходить сюда, нам следует встретиться тет-а-тет, так что мы могли бы увидеться у меня дома.

Я знала квартал Аргуэльес и пообещала не опаздывать. Когда же я положила трубку, то вдруг сообразила, что совсем не понимаю, зачем согласилась встретиться с этим человеком.

* * *

Родриго потом говорил, что это я его первая унюхала, а он это учуял. Я не переставала думать о том, какие же должны быть веские причины, чтобы вытащить меня из дома. Я хорошо рассмотрела его, когда встретилась с ним у дверей: крупногабаритная комплекция, грубое лицо, рубленые черты лица, настороженный вид привратника ночного клуба, который между делом почитывает книги.

— Привет, — сказала я и решила расцеловать его в обе щеки в тот самый момент, когда и он захотел сделать то же самое, но мы быстро спохватились и одновременно решили оставить эту затею.

Родриго был одет в черную рубашку и простые джинсы того же цвета. Я отметила, что он немного полноват, но потом пригляделась и поправила саму себя, потому что на самом деле он не был излишне толстым, просто носил рубашку навыпуск, а не заправлял ее внутрь.

— Этот дом просто катастрофа, — сказал Родриго, — моя помощница родила ребенка на прошлой неделе, а у меня не было времени, чтобы поискать другую, а прихожу я сюда только затем, чтобы поспать, и даже не каждую ночь мне это удается… Если хочешь, мы можем пройти в кабинет. Это единственное помещение, в котором хоть какой-то порядок.

Тут я решила задать вопрос, не относящийся к делу, но который мне показался весьма важным.

— Ты не был женат?

— Был, — ответил он и посторонился, чтобы пропустить меня вперед. Глупейший озноб пробежал по моему телу с головы до пяток.

— Это главная проблема. Моя жена бросила меня пять лет назад. Теперь она жена другого психиатра. Проворного. Миллионера. У них сын и ждут еще одного ребенка. Теперь оба хотят девочку.

Две стены были заставлены книгами от пола до потолка. У третьей, где висело несколько очень странных рисунков в квадратных рамках, стоял стол с креслами по обеим сторонам. В комнате было два окна, а между ними расположился коричневый кожаный диван. Я вопросительно посмотрела на него, а Родриго рассмеялся.

— Памятник конца карьеры моего отца.

— Он тоже был психиатр?

— Нет, он был любителем наркотиков. — Родриго обошел стол и сел в кресло, указывая мне рукой место напротив. — Садись, пожалуйста. Хочешь выпить?

Я кивнула, бросая на диван страдальческий взгляд, а потом протянула руку, чтобы взять двумя пальцами стакан с виски.

— Жаль, у меня нет льда и ничего другого тоже… Я достаточно беспомощен в бытовых вопросах, — он опять улыбнулся. Мне нравилось, как он улыбался.

— Поэтому тебя бросила жена?

— Я ее очень нервировал, конечно, она полная противоположность мне, но нет, не так было… Однажды ночью, в три часа, мне позвонил пациент из телефонной будки на Пласа де Кастилья. «Я сбежал, — сказал он мне, — что делать?» Я сперва разбудил адвоката, потом поговорил с дежурным судьей, в итоге пошел к нему, забрал к себе домой и уложил на софу в гостиной. Моя жена этого не поняла. На следующее утро я сам отвел его в тюрьму, но два месяца спустя он снова позвонил мне на рассвете, в тот же самый час, с того же самого места, это был очень методичный человек. Жена сказала мне, что пришел момент выбирать, и я выбрал.

— Психа?

— Конечно, это был хороший человек, но его дело обстояло не блестящее. Какой-нибудь гомосексуалист-насильник, склонный к рецидивам, с эпизодическими депрессиями был в то время мне намного интереснее, чем жена, так что я не почувствовал сильного разочарования, если хочешь знать. Я сказал тебе правду.

— Ты всегда преувеличиваешь? — спросила я между смешками.

— Нет, — ответил Родриго, смеясь, — я могу преувеличивать сильно, но реальность всегда перевешивает мою фантазию.

— А психи тебе продолжают нравиться больше, чем женщины?

— Нет. Они мне нравятся меньше, но они более великодушны ко мне.

— Так что у тебя нет подруги.

Я не думала задавать этот вопрос с каким-то специальным умыслом, но он направил на меня взгляд исподлобья, насмешливый и чуткий одновременно..

— Хорошо, у меня есть своего рода… скажем так… более или менее. На Тенерифе.

Я дико расхохоталась, пока он весело наблюдал за мной.

— А ты не мог найти никого поближе?

— К сожалению, нет, но я вижу ее каждые пятнадцать дней, можешь поверить. Вообще-то это он. Когда я наведываюсь туда, то встречаюсь с настоящим супермачо.

— Кем?

— Супермачо — человек с двумя хромосомами Y, настоящий самец. Я его изучаю, исписываю кучу бумаги. Я хочу перевезти его сюда.

— Ты так говоришь о нем, словно он твой.

— Так и есть. Его больше никто не любит, это страшное существо, трудно передать, у него очень редкое генетическое отклонение. Историки окрестили его геном убийцы, потому что люди с этим геном очень агрессивны, а в сексуальном плане гиперактивны, потому что в их организме аномально большое количество мужских гормонов. У женщин такого не бывает.

— Надо же! — сказала я, улыбаясь.

— Да, — произнес Родриго, верно истолковав мою мысль. — Я тоже об этом думал много раз, должно быть что-то подобное. Плохо то, что когда они совершают изнасилования, то душат своих жертв, а потом овладевают трупом пару раз. Но, в конце концов, никто не доказал, что существует совершенная любовь.

Мы смеялись хором пару минут, а я, следуя неосознанному импульсу, запустила пальцы правой руки в вырез платья.

* * *

После первого глотка я поставила на стол свой стакан с виски и решила все рассказать, без предварительного предупреждения начав заготовленный монолог.

— Рейна влюбляется каждые три или четыре года в кого-нибудь, кто ей подойдет, знаешь? И всегда это, по ее словам, первый раз, с ней происходит по-настоящему. Я только однажды была влюблена, в моего двоюродного брата, внука моего дедушки и его любовницы. Я думала, что влюбилась на всю жизнь, но у меня ничего не вышло. Его звали Фернандо. Ему было восемнадцать, а мне пятнадцать. Хочешь верь, хочешь нет.

Я опустила голову и смотрела вниз, на край платья. В какой-то момент я испугалась тягучести и расплывчатости, с которой произносила слова, хотя говорить мне не стоило никаких усилий. Я смотрела на Родриго, а он, развалившись в кресле, смотрел на меня, — мы выглядели так, словно, с тех пор как существует мир, никто из нас не делал больше ничего, кроме как сидеть здесь, рассказывать и слушать.

— В то время я вела дневник. Мне его подарила тетя, очень дорогой для меня человек, и я писала в нем каждый день, но потом, летом, я его потеряла, не знаю как. Недавно я его случайно нашла… в ящике письменного стола моей сестры. Она украла его у меня, прочитала, написала комментарии. Она продолжала в нем писать, словно он принадлежал ей. Только теперь, я поняла наконец, что мне сказал однажды Фернандо. В семье моей матери все были одержимы наследством дедушки, понимаешь, потому что он был очень богат. Меня, разумеется, интересовало только то, что происходило в моей семье, а не в другой, не в семье бастардов, в которой дела шли намного хуже. Рейна, оказывается тоже была влюблена в нашего кузена, но об этом никто не знал, пока она мне сама не сказала, в тот самый день. Сестра мечтала о нем, но у нее не получилось. Тогда с помощью моих законных кузенов она убедила Фернандо в том, что моя бабушка якобы приписала специальную строчку в завещании, чтобы они не могли ничего унаследовать в том случае, если потомки наших двух семей объединятся. Все это было ложью, я не знаю, как они его убедили. Однако Фернандо, немец по духу, решил, вероятно, что здесь еще инквизиция свирепствует хватать людей, а моя сестра делает ему одолжение, предупредив, что если он останется со мной, его отец потеряет все права и не получит ни единой песеты из наследства.

Мой дядя эмигрировал в Германию, потому что ему гордость не позволяла напасть на врага в лице нашей семьи, И глупый Фернандо решил порвать со мной ради него, но не рассказал мне о том, что случилось, он мне ничего не сказал. Я не уверена, что он вообще с кем-либо говорил на эту тему. Рейна догадывалась, разумеется, о том, что ее ложь причинит мне боль, ведь я была очень влюблена в Фернандо и никогда не смогла бы расстаться с ним сама, так что она придумала ход гораздо более безболезненный, по ее мнению, потому что моим первым порывом после того, что он сказал мне, было желание бросить его и забыть. Фернандо сказал мне, что есть женщины для секса и женщины для любви, и что он мной сыт по горло. С тех пор я презирала себя день за днем, год за годом месяц за месяцем, до того момента пока не узнала правду в прошлую субботу. Вот так, и на пару часов сошла с ума.

Я предполагала, что Родриго немедленно прокоментирует то, что я ему рассказала, но он продолжал молча смотреть на меня.

— И ты ее не убила, — сказал он наконец.

— Нет, — ответила я, — но, честно говоря, мне очень хотелось.

Родриго поднялся с кресла и показался мне еще больше, чем раньше, необъятным и могучим, намного сильнее меня. Он взял мой пустой стакан и повернулся спиной, пока снова его наполнял.

— Я бы ее убил.

В этот момент я смотрела на его затылок, поверх его плеч, поверх огромного ворота его черной рубашки, не отдавая себе отчет в том, что машинально продолжаю скрести себя по груди ногтями. Я не переставала делать это ни на секунду, пока говорила, а холодная дрожь — следствие моего психоза — уходила по ногам в пол, а я все скребла свою сухую кожу.

— Это легко… — сказал мне Родриго, повернувшись очень тихо и внимательно глядя на меня. — Возьми стеклянный стакан, разбей его и понемногу клади осколки в суп, каждый вечер, до тех пор пока однажды — хлоп! — твоя жертва не умрет от эмболии. Аутопсия ничего не покажет, они констатируют естественную смерть и… Над чем ты смеешься?

Передо мной стоял мужчина, дававший советы, как оказаться в тюрьме, который играл каждый вечер с убийцей па пару и который по ночам иногда приводил насильников поспать ночью на диване в гостиной. Ни одна женщина, богатая, как я, живущая размеренной жизнью, имеющая собственный дом, молодого любовника и здорового, веселого сына, не могла бы даже и подумать о том, чтобы сойтись с таким человеком.

— Да так, — ответила я. — Я могу кое о чем спросить тебя?

— Конечно.

— Ты ешь требуху?

Родриго рассмеялся и пожал плечами прежде, чем ответить мне.

— Почему ты хочешь это знать?

— Это секрет. Ешь или не ешь?

— Желудок, почки, мозги и тому подобное? — спросил он, я кивнула. — Да, конечно, ем. Мне это очень нравится, особенно печень, телячьи почки и рубец.

— Я так и знала, — пробормотала я.

— Что?

— Нет, ничего.

— Точно, ничего?

— Да… Я могу попросить тебя об одолжении? — я поднялась, поставила стакан на стол и посмотрела на него. Он кивнул. Я старалась скрыть, что в действительности умирала от смеха. — Позвольте мне лечь на диван.

— Но почему? — вспыхнул Родриго, зайдясь долгим смехом. — Он же неудобный.

— Да, но мне бы хотелось полежать на нем.

Не переставая смеяться, он разрешил.

* * *

— И о чем ты будешь рассказывать?

Его голос звучал очень близко из-за моей спины, где-то за головой, я лениво обернулась на подлокотнике, чтобы посмотреть на него туда, где, как я полагала, он находился, — в своем кресле.

— Что ты делаешь?

— Ах, это правила игры. Если ты ложишься на диван, я должен сидеть здесь.

— Но, тогда, — улыбнулась я, — ты меня видишь, а я тебя нет.

— Так и должно быть, — Родриго сменил тон. — И я наблюдаю за тобой, а ты должна собраться.

— Да? — спросила я, поворачиваясь, чтобы видеть его лицо.

— Конечно. Это традиция. Классическая школа в этом пункте непреклонна, — начал серьезно, а потом весело добавил, — ты можешь купить мне требухи.

— Очень хорошо, — рассмеялась я, — согласна.

Тут я опять повернулась к нему спиной и начала говорить, и говорила очень долго, больше часа, может, двух, звучал только мой голос, иногда что-то вставлял он. Я рассказала Родриго то, что никогда никому не рассказывала, я раскрыла все секреты, которые хранила много лет, они легко слетали с моего языка, попадая в воздух, как мыльные пузыри. Я чувствовала себя с каждой фразой все легче. Я сняла свои туфли па каблуках и покачивала их на пальцах ног, временами поднимая ноги, чтобы посмотреть на них; сгибала колени, снова выпрямляла, одна туфля упала, я ее не подняла, другая еще оставалась на ноге. От прикосновения к капроновым чулкам ощущение было приятное, теплое, какое-то радостное. Мне нравились мои ноги, я не хотела видеть на них морщины, так что я расправила капрон пальцами, очень нежно — сверху вниз и обратно. В какой-то момент я чувствовала, что мое поведение стало несколько фривольным для такого серьезного разговора, как наш, остановилась, повернулась немного, чтобы посмотреть на Родриго, а он улыбнулся мне глазами, и тут ноги сами подняли меня. Я продолжала подтягивать чулки, не говоря ни слова, поднимая по очереди сначала левую, потом правую ногу, потом левую, потом обе вместе, сняв и вторую туфлю. А потом у меня больше не осталось ничего, о чем можно было бы рассказать.

— Поэтому я прокляла свою сестру, — сказала я в итоге. — Я знаю, это звучит нелепо, но в тот момент я чувствовала, что должна была это сделать.

Я думала, Родриго что-нибудь скажет, но он молчал. Потом я снова повернулась на диване, и встретила его взгляд, серьезный и внимательный, его зрачки были увеличены, словно он был в трансе, когда смотрел на меня.

— Секс — это наше проклятие, Малена, — наконец сказал Родриго очень тихо. — Другого не существует, никогда не существовало и никогда не будет существовать.

* * *

Когда мы стали прощаться, я чувствовала себя более смущенной, чем когда пришла. Наш разговор потряс меня, а странная сила, которая исходила от Родриго, когда он говорил, подавляла и заставляла меня дрожать. Мое тело влекло к этому мужчине, но разум устал и не хотел приключений. Я навсегда рассталась со страхами пятнадцатилетней девочки, теперь я была уверена в себе, но все же мне необходимо было побыть наедине с собой.

— Я расскажу о твоем прошлом моему пациенту на Тенерифе, — сказал мне Родриго вместо прощания.

— Пожалуйста, — согласилась я. — И позвони мне после этого, расскажи, как он отреагировал.

Я подняла голову, чтобы поцеловать Родриго в щеку, а он наклонился ко мне, желая сделать то же самое. Когда я открыла дверь лифта, то спросила себя, как мне хочется поступить теперь — уйти или остаться, что будет правильно? Дверь Родриго все еще была приоткрыта, а уходить мне не хотелось. Он сделал пару шагов к своей двери, словно хотел помочь мне, но когда положил руку на щеколду, повернулся, словно вспомнил о чем-то.

— Ах, Малена!.. Какие у тебя стройные ноги! — Родриго сделал паузу и улыбнулся. — Намного красивее, чем у твоей сестры.

Это прощание так смутило меня, что я закрыла лицо руками. Пока я спускалась до вестибюля, все спрашивала себя, почему он выбрал именно эти два слова, именно эти и никакие другие, потому что если бы он сказал «красивые» вместо «стройные», и «изящные» вместо «красивые», все было бы иначе. Возможно, ничего бы и не случилось, но Родриго выбрал именно эти слова, а в его устах они обрели непонятную силу. Я поняла, что момент прощания с прошлым стал для меня встречей с новым сокровищем. Тут лифт остановился, двери открылись, но я не двигалась, а продолжала улыбаться, стоя одна в центре кабины. Мои щеки пылали, по всему телу бегали мурашки.

— Добрый вечер! — услышала я и открыла глаза.

С другой стороны двери стояла женщина лет тридцати, с короткими каштаново-белесыми волосами, в зеленом шерстяном костюме и коричневых туфлях на низком каблуке. Она мне приветливо улыбнулась. Женщина держала за руки двоих детей, хорошеньких и беленьких, одетых в пальто из английской шерсти, они не были виноваты в том, что их мать оказалась так похожа на мою сестру. Я решительно закрыла дверь перед их носом и нажала на кнопку пятого этажа.

Родриго продолжал стоять на том же месте и ждал меня у открытой двери, прислонившись к стене и держа ладонь на щеколде. Увидев его, я рассмеялась пронзительно и громко, как раньше. Родриго улыбнулся, а я сказала только:

— Какого черта!