Передано по радио «Австрия» № 2155

Берлин, 5 января 1940 года

Вниманию мадам Адель Гёдель

Химмельштрассе, 43, Вена.

Немецкие паспорта получены. Американские визы на подходе. Эйделотт сегодня прислал подтверждение. Садись на первый же поезд до Берлина. Обязательно. Захвати теплую одежду. Не более одного чемодана. 8. Курт.

15 января 1940 Берлин

Здравствуйте, мои дорогие.

Сегодня под вечер мы уезжаем в Москву, а оттуда по Транссибирской магистрали во Владивосток. Там мы надеемся сесть на пароход до японской Иокогамы, а оттуда, если все пойдет по плану, отправимся в Сан-Франциско.

Каким-то чудом на минувшей неделе нам выдали американские иммиграционные визы. Через Атлантику теперь плыть нельзя. С немецкими паспортами лишь Советский Союз и Япония разрешают нам ехать транзитом через их территорию. Срок действия наших бумаг истекает довольно скоро, поэтому мы должны уезжать незамедлительно. Вчера нам пришлось сделать прививки против целого ряда ужасных болезней: чумы, тифа, оспы… Курт очень переволновался. Он же на дух не переносит вида иглы!

Квартиру я оставила в полном беспорядке. До отъезда у меня совершенно не было времени ее выдраить. Вы не проследите, чтобы эти проклятые мыши не наводнили собой подвал? В ожидании нашего возвращения в ней может жить Элизабет. Если она не хочет, не могли бы вы время от времени приходить и открывать окна, чтобы проветрить помещение? Курт ненавидит затхлость. Лизль поправилась? У нее больше нет этого ужасного кашля? Пусть и дальше прикладывает горчичники, хотя они и очень жгут. Моя дорогая мамочка, береги себя. Зима будет долгой, но я вернусь, как только зацветут первые фиалки! И мы все вместе посмеемся над всей этой авантюрой. Курт шлет вам наилучшие пожелания. Обнимаю вас и целую.

Ваша Адель

За всю свою жизнь мне еще никогда не было так страшно. Я буквально корчилась от боли, все мои внутренности сжимались от беспокойства и тревоги. Но мне приходилось скрывать охватившую меня панику, дабы сберечь нервы Курта. Он демонстрировал спокойствие, не предвещавшее ничего хорошего. За несколько дней до отъезда, когда мы еще даже не были уверены в том, что получим визы, он прочел в Берлине лекцию о континуум-гипотезе. Как он мог думать о своей математике посреди всего этого кошмара? Несмотря на то что мир – от Вены до Берлина и от Владивостока до Йокогамы – наводнили люди в военных мундирах, он безапелляционно утверждал, что война продлится недолго.

Меня томило великое множество вопросов. Почему нас выпустили? Это наверняка ошибка, и на границе нам надо ждать ареста. Как добраться до Тихого океана, проехав по коммунистической территории с германскими визами? Нужно было бежать, пользуясь советско-германским пактом о ненападении, открывавшим дорогу на восток. Я никак не могла понять, как Сталин и Гитлер могли скрепить своими подписями столь противоестественное соглашение. И это после всего, что говорилось в Вене об этих красных чертях, от которых нас нужно было защитить! Кто может помешать Гитлеру наброситься на русского колосса после расправы с Польшей?

Я пыталась спрятаться от всего этого, с головой уйдя в хлопоты: как лучше всего уложить один-единственный чемодан? Как начать жизнь с нуля с такими крохами в руках?

18 января 1940

Бигосово

Здравствуйте, мои дорогие.

По всей видимости, после этого письма следующую весточку от меня вы получите не скоро. Мы стоим на русской границе. Поезд на Москву немного опаздывает. В городе полно переселенцев, в том числе евреев, бегущих в Советский Союз. Перроны забиты чемоданами, насмерть перепуганными людьми и плачущими детьми. Очень холодно, я очень благодарна тебе, мама, что подарила мне свою шубку. Она мне ой как пригодится! День я потратила на то, чтобы кое-что купить в последнюю минуту. Та же самая мысль пришла в голову и всем остальным. Теперь в этом городе не осталось ни одного одеяла и ни единой пары носков. Мне пришлось запастись шерстью по цене, которую даже назвать стыдно. Думаю, что теперь во время нашего долгого путешествия мне будет чем заняться.

Мы познакомились с семьей венгерских эмигрантов по фамилии Мюллер. Они, как и мы, пытаются добраться до Соединенных Штатов. Эти люди покинули насиженные места с минимальным количеством багажа. Подлинность их бумаг вызывает у меня подозрения. Отец семейства врач, что не могло не вызвать у Курта интерес, но только до того момента, как он назвал свою специальность: психоаналитик. Как бы там ни было, у них нашлись общие темы для разговора. Мюллер знаком с работами моего мужа. А вы знаете, что в сентябре в Лондоне скончался доктор Фрейд? Трое их детей, двое довольно больших мальчиков и очаровательная дочурка, устраивают адский шум. Курта они очень утомляют, но я с превеликой радостью вожусь с маленькой Сюзанной, прелестной, как ангелочек. Она так похожа на нашу Лизль в детстве! Все дети, как и их мать, белокуры, и в этом их преимущество – так они привлекают к себе меньше внимания. Курт совершил налет на последнюю аптеку, попавшуюся нам по пути, и теперь у него есть чем лечиться, пока мы будем ехать по Транссибирской магистрали. Питание, скажем так, я бы назвала приемлемым.

Курт передает вам привет. Тысячу раз обнимаю вас и целую. Мне вас очень не хватает.

Ваша Адель

Продержаться мгновение, а потом еще и еще. Не паниковать. Откопать в себе другую личность, способную на все, и запереть на все замки маленькую трусливую девочку. Прекрасно зная, что в один прекрасный день этот ребенок заголосит с такой силой, что мне придется открыть ему дверь, и тогда он будет безутешен. Я потерялась на просторах незнакомой страны с человеком, не желающим ничем заниматься. У меня не было выбора. Мне пришлось поднять паруса, чтобы мчаться быстрее этого мертвящего ветра, быстрее даже самого страха.

В толпе окружающих меня растерянных людей я пыталась помогать, давая всем советы. Оскорбляла служащих, когда в том была необходимость или просто возникало желание. Делала вид, что забыла, что на самом деле мы были лишь гонимыми жертвами. Нас преследовал не тот отвратительный зверь, который нацелился на Мюллеров: в моих кошмарах форма СС отсутствовала. Моя тварь притаилась в душе Курта и теперь ждала своего часа, вожделенно глядя на семена тревоги, посеянные этой поездкой, конечный результат которой терялся в тумане. Я выпрямилась и приказала внутренностям успокоиться. Я писала безумные письма, пропитанные ложью. Давала проводнику деньги, чтобы он принес приемлемый чай. Творила чудеса, чтобы заполучить дополнительное одеяло. И часами вязала, чтобы унять дрожь в руках.

20 января 1940 Москва

Здравствуйте, мои дорогие.

Мы проездом в Москве, пробудем здесь несколько часов. Холод на улице просто собачий. Я даже не могу выйти из вокзала, чтобы купить еды. Несколько спекулянтов по баснословной цене продали нам кое-какие припасы прямо на перроне. В основном скверного качества водку. Это письмо я вручаю русскому музыканту, с которым мы познакомились в поезде. Представляете, он знает «Ночную бабочку»! Надеюсь, он окажется достаточно порядочным человеком, чтобы не пропить деньги, которые я дала ему на почтовые марки. Несмотря на все неудобства, связанные с поездкой, атмосфера вокруг царит веселая. Люди играют и поют, чтобы хоть чем-то себя занять. Некоторые вагоны превращаются в настоящие вертепы. Курт чувствует себя хорошо, даже понемногу работает, особенно когда его не очень донимают шум и табачный дым.

Я столько о вас думаю, что порой мне кажется, что вы стоите где-то рядом на перроне. Ну ничего, в нашей жизни еще будет перрон, на котором мы все встретимся.

С горячим приветом,

Ваша Адель

Я написала эти строки, хотя сама ни во что больше не верила. Затем склонилась к Курту: «Не хочешь черкнуть пару строк?» Он ответил отказом. «Да не переживай ты так за них!» Он даже за собственную семью не тревожился. Его больше беспокоило, что нам подадут на обед.

Я вышла из вагона и отошла в сторонку, чтобы покурить. От этих турецких сигарет, не в меру ароматизированных, меня тошнило, но мне нравилось вертеть в пальцах золоченый ободок у них на конце. Поездка выдалась долгой, мне было на редкость одиноко, я страдала от отсутствия интимной близости с Куртом.

Чтобы как-то скрасить ожидание, группка музыкантов устроила перед равнодушной толпой импровизированный концерт. Я вглядывалась в прохожих, тщетно пытаясь увидеть знакомые силуэты: матери, семенящей своими маленькими, озабоченными шажками; Лизль, вечно витающей в облаках; и Элизабет, за что-то ей выговаривающей. Отца, с неизменным окурком в углу рта и «Лейкой» на шее, видевшего мир через объектив фотоаппарата, внимательного к деталям, но неспособного составить представление о целом. Мне больше не суждено было их увидеть. Превратности войны вскоре отнимут у меня его и Элизабет. Мне вспомнилось, как он, багровый и потный, будто заправский носильщик, все бежал за поездом, разлучавшим нас навсегда. Таким он и запечатлелся в моей памяти. Старик. На перроне он прислонился к колонне, чтобы перевести дух. Рядом с ним – три женщины, как мне показалось, комкавшие в руках носовые платки. У меня в глазах не было ни слезинки.

В этой толпе совершенно незнакомых мне людей я наконец заплакала, переложив всю накопленную боль на звучавшую еврейскую музыку, от которой у меня разрывалось сердце.

25 января 1940

Где-то между Красноярском и Иркутском

Здравствуйте, мои дорогие.

Это письмо я пишу из самого сердца Сибири. Надеюсь, что смогу отправить его по прибытии во Владивосток. Пальцы меня больше не слушаются, я с трудом держу в руке карандаш. Эта поездка будет длиться вечно. Она чем-то напоминает долгую, бессонную ночь. За всю жизнь мне еще никогда не было так холодно. Некоторые утверждают, что на улице минус пятьдесят по Цельсию. Я никогда не думала, что такое возможно. Санузлы замерзли. Туалет мы совершаем лишь с помощью воды из самовара да моего одеколона. Но он скоро закончится. Я мечтаю о горячей ванне, об овощном бульоне и настоящем отдыхе под толстой периной. Дни и ночи похожи друг на друга: они полностью лишены света, будто солнце решило навсегда уйти с этой бесконечной равнины.

Мы целыми днями дремлем, убаюкиваемые стуком колес. И жмемся друг к дружке, будто сбившиеся в стадо животные. Но делать нечего. Я исчерпала запас шерсти и подарила отпрыскам семейства Мюллеров по паре носков. Сюзанну свалила болезнь, она сильно кашляет и ничего не ест. Я массирую ей ноги, чтобы хоть немного согреть. Она, как крохотная птичка. Играть и петь никто больше не осмеливается. Все молчат, оцепенев от холода или водки. Даже мальчишки Мюллеров и те приутихли. Нас кормят отвратительным борщом, ингредиентов которого я предпочитаю не знать. Курт ничего не ест. Транссибирская магистраль представлялась мне лучше! Поезда ходят хаотично и делают огромное количество остановок. С такой скоростью мы ни за что не успеем на пароход.

По вагонам ходят безрадостные слухи: Соединенные Штаты, в свою очередь, тоже могут вступить в войну. Курт полагает, что это не в их интересах. Что касается Мюллера, то он боится провокаций со стороны японцев, которые могут вынудить американцев отказаться от нейтралитета, в итоге мы окажемся отрезанными от Тихого океана. Я немного подрастеряла свой обычный оптимизм. По всей видимости, сказывается недостаток сладкого. Я ничего не пожалела бы за чашечку венского кофе и кусочек торта «Захер»! Вчера я с удивлением обнаружила, что взываю к Богу. Молюсь за вас, к вам обращены все мои помыслы.

Ваша Адель

Я даже понятия не имела, как стирать нижнее белье. Стала вконец грязной и засаленной. Исходивший от нас неприятный запах мы не ощущали только благодаря холоду. Курт, чтобы выжить, прикладывал к лицу надушенный одеколоном носовой платок, надевал всю одежду и закутывался в одеяла. Я прекрасно видела, что он поглядывает на мою шубку, но ничего не говорила, предпочитая укутывать ею малышку, от синюшных губ которой у меня разрывалось сердце. Родители девочки попытались было отказаться от такой помощи, но в конце концов уступили. Мы закутали Сюзанну в мех, и после этого ей стало легче. Я услышала, как мать стала ей напевать считалочку на идише, но муж тут же велел ей замолчать, позеленев от страха. Тогда я затянула колыбельную на немецком, ту самую, что когда-то пела мне мама. Слова и мелодия вспомнились сами по себе, хотя и казались мне давно забытыми. Guten Abend, gute Nacht, mit Rosen bedacht, mit Näglein besteckt, schlüpf unter die Deck. Курт, в свою очередь, тоже на меня цыкнул. Прослыть немцем в этом поезде было не менее опасно, чем евреем.

Я замурлыкала мелодию себе под нос, и больше уже никто не осмелился мне возразить.

Курт больше ни на что не жаловался. Лишь без конца вглядывался в окрестный пейзаж, время от времени высвобождая из своего шерстяного саркофага руку, чтобы протереть окно. На улице царила тьма и смотреть там было особо не на что. Он смотрел на свое отражение, будто оно могло ответить на терзавшие его вопросы. Я нарисовала на запотевшем стекле горизонтальную восьмерку. Он улыбнулся и стер ее. Чтобы скрыть охватившее меня замешательство, я нарисовала Сюзанне русскую матрешку, внутри нее вторую, а потом еще одну. Девочка засмеялась. Ее смех я слышала впервые.

Молчание Курта я ошибочно приняла за холодную ревность; он не любил, когда я уделяла внимание не ему, а кому-то другому. Его преследовала мысль о страшной тайне, которую физик Ганс Тирринг доверил ему в Берлине, попросив рассказать обо всем Альберту Эйнштейну: нацистская Германия стояла на пороге овладения секретом расщепления атома. По правде говоря, он в это не верил. Слишком рано, для этого нужно время. Он знал, что сведения сообщили не только ему: схожие сообщения со всей Европы пересекали океаны и стекались в Принстон. Пока я задавалась вопросом о том, закончится ли когда-нибудь это путешествие, он размышлял о бесконечности. Разговаривал по ночам со своим незримым двойником, в то время как его коллеги бежали наперегонки со временем. Не просто чтобы создать эту злосчастную бомбу, но чтобы сделать это раньше других.

2 февраля 1940

Йокогама, Япония

Здравствуйте, мои дорогие.

В Йокогаме мы испытали огромное облегчение: наконец-то воздух! Вода! Отопление! На пароход «Тафт», где нам были забронированы места, мы опоздали. Теперь придется ждать две недели, чтобы сесть на другое судно – «Президент Кливленд». В более подходящих обстоятельствах я была бы в восторге: в Японии так интересно. Я же нигде, кроме Афленца, не была! Эта страна не такая средневековая, как мне казалось, здесь есть все необходимые блага цивилизации. Улицы ничем не уступают нашей Рингштрассе: сверкающие автомобили, снующие во всех направлениях велосипеды, запряженные лошадьми коляски и повозки рикш – некое подобие такси в виде колесных экипажей, в которых седоков таскают неимущие бедолаги. Я долгими часами наблюдаю за прохожими. Господа в роскошных пальто смешиваются с рабочими в странного вида башмаках и не менее причудливых шляпах. Женщины, в большинстве своем, носят национальные одежды. Я попытаюсь привезти вам одно из таких шелковых чудес. Хотя мне приходится быть осторожной – запас наличности у нас очень ограниченный. Курт вот уже который день тщетно пытается получить перевод в «Форин Иксчейндж Оффис». Мне приходится штопать белье. Мы уехали, почти ничего не взяв с собой. К моему огромному огорчению, продукты, привозимые из-за рубежа, чрезмерно дороги.

Азиаты отнюдь не лимонно-желтые, как казалось мне раньше. По сути, у них бледная кожа и раскосые, лишенные ресниц глаза. А рабочие даже смуглы от солнечного загара. Некоторые женщины – они, говорят, ведут скверный образ жизни – расхаживают по улицам с выбеленными лицами и выкрашенными в черный цвет зубами. Мне очень хотелось бы с ними поговорить, но я не знаю их языка, а они – моего. Вчера я попыталась объяснить двум девушкам, что у них изумительные кимоно, но они лишь захихикали и убежали.

Японцы удивительно вежливы, но держатся очень отстраненно. Иностранцев они, по всей видимости, недолюбливают. Мы остановились в удобном отеле, где горячей воды хоть отбавляй. Я вылезаю из обжигающей ванны только для того, чтобы прогуляться по окрестным улочкам, хотя стараюсь далеко не отходить. Вокруг полно военных мундиров. Они дают нам понять, что «долгоносым» (то есть нам, представителям западной цивилизации) нельзя шляться где ни попадя. Йокогама – огромный порт, мяса здесь мало, люди довольствуются рисом и рыбой, вымоченной в ужасном рассоле, которым провоняли не только все улицы, но даже одежда. На прилавке одного уличного торговца я попробовала удивительное жаркое, которое они называют тэмпурой. Я буквально объелась его овощными оладьями, легкими и воздушными, как облака. Курт повторить мой опыт не осмелился: он с недоверием относится к здешней гигиене. Хотя кипящее масло, что ни говори, убивает все, что только можно… Он питается исключительно чаем и рисом. Подобная диета прекрасно подходит его желудку, который подвергся тяжелому испытанию в виде обслуживания в вагоне русского поезда. Он почти не выходит из гостиничного номера, постоянно в нем работая.

На здоровье мы не жалуемся. Не понимаю, как мы умудрились пересечь эти безбрежные ледовые просторы, не подхватив пневмонию. Во Владивостоке распрощались с Мюллерами. Я желаю им благополучно переправиться через океан. Этот город, расположенный в непосредственной близости от китайских территорий, аннексированных Японией, наводнен солдатами. В нем царит ужасный беспорядок. Я все думаю о маленькой Сюзанне. При виде человека в мундире она всегда пугалась, даже если это был банальный железнодорожный служащий. По прибытии во Владивосток у нее поднялся такой жар, что родители, прежде чем отправляться дальше, решили на несколько дней задержаться и запастись медикаментами. У них есть родственники в Пенсильвании, и я надеюсь получить от них весточку, когда мы обоснуемся в США. Курт вас обнимает. Шлю вам самые горячие поцелуи. Мне вас ужасно не хватает.

Сайонара! (В переводе с японского это означает «до свидания».)

Ваша Адель

Малышка никогда не увидит Пенсильвании, в этом я была уверена. Как и в том, что все мои письма совершенно бессмысленны. Я писала их, только чтобы возродить в душе оптимизм, который подрастеряла во время нашей бесконечной поездки. Все, кто был мне близок, остались позади. Я знала, что буду страдать и готовилась к этому. В то же время, я познала и боль отказа от повседневных привычек; теперь я знала, что чувствует человек, когда не может утешиться вкусом любимого блюда или открыть окно и увидеть знакомый пейзаж. У меня остался только Курт, со всеми присущими ему слабостями. И вся моя жизнь зиждилась на одном-единственном человеке. Я до сих пор не знаю, что это было – доказательство любви или же глупость в ее чистом виде. Как выжить людям, у которых на двоих всего одна обглоданная кость?

Передано по радио «Австрия» № 40278

Сан-Франциско, 5 марта 1940 года

Вниманию доктора Рудольфа Гёделя

Лерхенфельдерштрассе, 81, Вена.

Вчера сошли на берег в порту Сан-Франциско. Здоровы. Успокой мать и семью Поркерт. Тысяча поцелуев. Адель и Курт.

6 марта 1940

Сан-Франциско

Здравствуйте, мои дорогие.

Вот мы и в Сан-Франциско, исхудавшие, зато испытывающие в груди огромное облегчение… Тихий океан мы пересекли без осложнений. После мрачной русской ночи выдержанные в сине-зеленых тонах пейзажи Гавайских островов, куда заходило наше судно, показались мне настоящим раем. Я уже мечтаю позже приехать туда еще раз, хотя еще не отошла от морской болезни и земля у меня под ногами целый день качается, будто палуба. Здесь довольно прохладно. Кто-то из пассажиров хвастался мне, что в Калифорнии светит солнце, но туман Сан-Франциско ни в чем не уступает венскому октябрю! У Курта открылся кашель, он жалуется на боли в груди. В этой поездке он совсем отощал. Когда миграционные власти покончили со скучными формальностями, я силой потащила его в ресторан. Мы с ним сожрали целого быка! Мясо здесь изумительное. У меня совсем не будет времени погулять по городу, потому что уже сегодня вечером мы отправляемся на поезде в Нью-Йорк. Теперь мы очень торопимся, нужно прибыть вовремя! Сказать, что мне легче, было бы ложью – я постоянно думаю о вас. Мы в безопасности, но ваша судьба представляется смутной и туманной. Мне так хочется получить от вас весточку. Я мечтаю о Вене. По прибытии в Нью-Йорк телеграфирую вам наш адрес в надежде на то, что телеграммы в Европе все еще доставляют.

Тысяча поцелуев с другого конца света.

Ваша Адель

Американский берег мы увидели лишь в самый последний момент. Город скрывала плотная пелена тумана. Все пассажиры высыпали на мостик. Кто-то шутки ради завопил: «Земля!» Другой стал искать глазами статую Свободы.

Курт терпеливо объяснил ему, что мы подошли к западному побережью Соединенных Штатов. И что от Нью-Йорка нас отделяют три тысячи миль. Пассажир даже не стал его слушать. Он был на седьмом небе от счастья. А потом нас закружил человеческий вихрь; крики; спущенный трап; нетерпеливые носильщики. Несколько счастливчиков бросились в широко распахнутые им объятия. Мы сошли на берег, не теша себя иллюзиями узнать в чахлой толпе на причале знакомое лицо. Просто ухватившись друг за друга. Опасаясь кражи, я спрятала на груди наши визы, справки о прививках и прочие документы. И не вытаскивала их с самого Берлина. Тем не менее прохождение иммиграционного контроля стало для меня испытанием. Когда служащий по привычке спросил Курта не страдает ли он от психических расстройств, тот уставился на него немигающим взглядом и ответил: «Нет». Стало быть, врать он умел. Потом мы удостоверили, что не намерены добиваться американского гражданства. В этом отношении Курт солгал уже мне: возвращаться в Европу он больше не собирался. Он тщательно подвел под прошлой жизнью окончательную, жирную черту, покончив со всеми доказательствами.

Затем мы оказались на Мишн-стрит, очумелые, растерянные, не осмеливающиеся ни улыбнуться, ни даже взглянуть друг на друга из страха, что в самый последний момент нас кто-то окликнет. А потом над Сан-Франциско взошло солнце. Напряжение внутри меня тут же спало, и я вдруг ощутила приступ апокалиптического голода. Мы устремились в первый же ресторан, меню которого с некоторой натяжкой можно было бы назвать европейским.