– Он все еще здесь!

– Гости скоро будут, Курт. Зажги свет! Мне нужно накрыть на стол.

– Взгляни сама.

Я в раздражении подошла к окну, за которым прятался муж.

– Осторожно, Адель. Он тебя увидит.

Я вгляделась в спокойную улицу. В этот влажный, пасмурный ноябрьский день Александер-стрит будто оцепенела. Я увидела одинокую фигурку, неспешно шагавшую по тротуару: человек вышел прогуляться и полностью погрузился в свои мысли.

– Я уже видел этого человека. Сегодня утром, когда шел в Институт. А теперь узнал его по шляпе.

– Принстон, Курт, городок крохотный. Поэтому здесь вполне нормально то и дело встречать одних и тех же людей.

– Он следит за мной!

– Закрой ты эти проклятые окна! В комнате стоит лютый холод, и твои гости замерзнут.

Курт кутался в плотный шерстяной свитер, связанный моими стараниями.

– В этой квартире стоит странный запах.

– Слушай, не начинай! Я ее целый день проветривала. Окурила все шалфеем. Основательно убралась. Сделать что-то еще не в моих силах.

– Я чувствую запах бывших жильцов.

– Ты чересчур чувствителен. Займи себя чем-нибудь хотя бы раз в жизни. Расставь тарелки и закрой окна!

Я ушла хлопотать на кухню. Несмотря на исходивший от плиты жар, меня пробирала дрожь. Я постоянно жила при открытых окнах и не вынимала рук из стиральной машины. День ото дня. Курт всегда отличался болезненным восприятием ароматов, в том числе и запаха тела. После нашего переезда в Принстон эта чрезмерная восприимчивость превратилась в навязчивую идею. Перед тем как лечь с ним в постель, мне каждый раз нужно было тщательно вымыться. Пот, слишком резкие духи или мое дыхание, по утрам не очень свежее, вызывали у него отвращение. С наступлением месячных он бежал от меня, как от чумы. Конечно же, Курт ничего такого мне не говорил. Как он мог затронуть подобный вопрос? В то же время мне каждый день приходилось вести учет температуры его тела и осматривать состав испражнений. Моя собственная внутренняя механика его никоим образом не интересовала. Каждое утро я сортировала белье, которое нужно было постирать. Одну за другой нюхала его вещи, пытаясь не столько обнаружить в них пагубный женский след, сколько вдохнуть в отсутствие мужа его аромат. Но Курт не потел. Его кожа почти не источала запаха, а одежда никогда не пачкалась.

Когда я вернулась в гостиную, он по-прежнему таился за окном и внимательно вглядывался в улицу.

– Курт, черт бы тебя побрал! Стол!

– Не ругайся, Адель. И перестань беспокоиться из-за ерунды. Нынешний ужин – не торжественный прием.

Стоя за спиной Курта, я показала ему язык. Затем накрыла стол и внимательно его оглядела: ни серебра, ни тонкого фарфора. Престарелая невеста не имела права на приличное приданое.

Он даже не подумал отойти от окна:

– Куда они пропали? Ты точно пригласил их на 18 часов?

– Сначала им нужно встретить на вокзале Рассела.

– Я просто прикидываю, когда ставить в духовку суфле.

– Не надо было планировать столь замысловатое меню.

– В нашем доме будет ужинать Альберт Эйнштейн! И мне нужно сделать все в лучшем виде!

– Его вкусы чрезвычайно просты.

– Учитывая уровень комфорта в нашей квартире, он не разочаруется.

– Адель, прекрати вечно жаловаться. Автобус вот-вот придет. Через несколько минут они будут здесь.

– Вечно ты со своей манией конечных остановок. Этот динджи вполне оправдывает свое название. Ревет, как эскадрон жаб! Хотя мы все равно никогда не ездим в Нью-Йорк.

– Ты вполне могла бы съездить туда и без меня.

– На какие шиши? В последнее время все страшно подорожало. Мне каждый день приходится творить чудеса, чтобы свести концы с концами.

От боли Курт держался за живот. Я не дала выхода рвавшемуся наружу гневу; мне очень хотелось, чтобы ужин удался.

– Тебя что-то беспокоит?

– Приглашать Эйнштейна вместе с Паули было неразумно. Они обязательно станут друг с другом спорить. Относительность и квантовая физика не ладят друг с другом. Если бы я взялся тебе объяснять, это отняло бы слишком много времени.

– Как же он мне нравится, этот Паули. Уродлив, но так очарователен!

– Никогда не обманывайся внешностью, Адель. Вольфганг – человек колоссального ума. Его прозвали «бичом Божьим». Бьет не в бровь, а в глаз!

– Однако это не помешало ему жениться на танцовщице. Хотя он, как и Альберт, потом развелся. К тому же Паули наш земляк, венец.

– Не слишком фамильярничай с герром Эйнштейном. Ни одна живая душа не называет его по имени.

Я была счастлива принимать дома таких красавцев и представителей бомонда! А с герром Эйнштейном совершенно не боялась своего скверного английского: он и сам говорил на нем с жутким акцентом. Я даже подозревала, что Альберт преднамеренно коверкал произношение. В те времена я знала его еще мало, но чувствовала себя в компании с ним непринужденно: он никогда не ставил себя выше собеседников. Этот величайший ученый абсолютно одинаково – простодушно или с веселым безразличием – слушал и правителей этого мира, и университетских уборщиц. После нашего приезда в Принстон они с Куртом сблизились. Прохожие то и дело оборачивались при виде этой странной парочки – причиной тому была не только огромная популярность физика. Это были Бастер Китон и Граучо Маркс; луна и солнце; молчун и обаятельный покоритель сердец. Мой муж напомаживал волосы и сохранял верность безупречным костюмам; Альберт же всегда выглядел так, будто только что встал с постели, где проспал ночь, не снимая с себя одежды. Порога парикмахерской этот человек не переступал со времен Аншлюса. Разговоры во время их долгих совместных прогулок сопровождались то взрывным смехом физика, то сдержанным хихиканьем моего мужа. Эйнштейн окружил Курта поистине отеческим вниманием и заботой, восхищался его работами и, скорее всего, был счастлив найти в нем товарища, на которого аура полубога, окружавшая Альберта, не оказала никакого влияния. С ним Эйнштейн чувствовал себя обыкновенным ученым, а не лицом с плаката. Наделенный огромным запасом жизненной энергии, физик прекрасно ощущал хрупкость моего супруга. Не исключено, что он, в той или иной степени, видел в нем своего младшего сына Эдуарда, который в возрасте двадцати лет замкнулся в порочном круге шизофренического ада. Я конечно же не входила в круг его близких друзей, но осознание того, что с подобной знаменитостью был на короткой ноге Курт, вносило в мою душу успокоение и подчеркивало в период нашего изгнания его высокий научный потенциал.

– Вон они! Узнаю взлохмаченные волосы герра Эйнштейна. Боже мой, как же ему, должно быть, холодно! Ведь он, бедолага, едва одет.

Я выглянула в окно и узнала на улице силуэт ученого, уже успевший стать легендарным. В шестьдесят пять лет у него была упругая походка молодого человека. Он хоть и набросил на себя легкое пальто, наверняка по настоянию своего верного секретаря Элен Дюкас, но по привычке не позаботился о том, чтобы надеть носки. Паули, чей просторный плащ рисовал в выгодном свете фигуру цветущего сорокалетнего мужчины, шагал с высоко поднятой лысой головой. Все знали, что оба физика отличаются завидным аппетитом, который я намеревалась в полной мере удовлетворить. Из-за стола миссис Гёдель встают только с набитым до отказа желудком!

– Ты очень всех обяжешь, если закроешь окна. Пойду поставлю в духовку суфле.

Я на мгновение задержалась перед зеркалом в спальне. Волосы отросли, я их слегка завивала и приподнимала с одной стороны с помощью заколок. Одной из первых моих больших покупок стала швейная машинка. Для торжественных случаев я сшила себе платье из кремовой шерсти, стянутое на поясе рядом небольших перламутровых пуговиц. Рукава с напуском скрывали кожу рук, на которой уже стали появляться складки – первые признаки дряблости. Я немного пригладила волосы на висках. Не считая нескольких морщинок у глаз, время меня пощадило; для своего возраста я выглядела весьма соблазнительно. Я поправила боевой лифчик, еще больше припудрила родимое пятно, подкрасила губы красной помадой и несколько раз их сжала, чтобы она ровнее легла. Курта производимый мною шум раздражал. В этот вечер у него было полное право придираться ко мне по пустякам! Я была так рада принимать в доме гостей. В Принстоне, вдали от родных, мне было очень одиноко. Из-за этой нескончаемой войны у меня от них не было никаких известий, и я попросту запретила себе об этом думать. «От беспокойства появляются морщинки», – говорила моя мать. Будто их на моем лице в последние годы стало меньше! Решительным резким жестом я закрыла тюбик с красной помадой.

А полчаса спустя поставила на стол опавшее суфле:

– Это катастрофа! Оно в жизни не получалось у меня так плохо.

Вольфганг Паули покачал своей страшной черепашьей головой, у Курта незаметно приподнялись уголки рта. Что касается герра Эйнштейна, то он разразился громовым хохотом, от которого всколыхнулось пламя свечей:

– Вы здесь ни при чем, Адель. Говоря по правде, вы предоставили нам научное доказательство! Мы как раз говорили об «эффекте Паули». Элементарного присутствия нашего друга в лаборатории вполне достаточно для того, чтобы опыт не удался. Он оказывает влияние на все, даже на вашу кухню! Вам, моя дорогая миссис Гёдель, не надо было углубляться в эту французскую органику. Дайте мне доброй немецкой пищи!

– Я приготовлю вам венский шницель.

– А вот эта инициатива достойна всяческих похвал.

С побитым видом я вновь поплелась на кухню. А мне так хотелось впечатлить наших гостей!

Вернувшись с дымящимся подносом в руках, я увидела, что глаза профессора Эйнштейна чревоугодливо заблестели.

– Вы только взгляните, Паули! На австрийскую кухню ваша власть не распространяется!

Не дожидаясь от младшего товарища ответа, Альберт встал, чтобы мне помочь.

– Доктор говорит, что мне надо следить за питанием. Сердце начинает шалить.

– У меня тоже. Поэтому я соблюдаю строжайший режим.

– Гёдель, если вы и дальше будете обращать на все внимание, то вскоре станете прозрачным и начнете светиться.

– Я думал, вы вегетарианец, герр Эйнштейн.

– Господин Паули, я сумею воздать должное хозяйке этого дома! Просто потому, что хорошо воспитан.

Я щедро наполнила тарелки гостей, затем с натянутой улыбкой поставила перед мужем его белое мясо, которое готовила, не обваливая ни в муке, ни в сухарях.

– Муж не желает оценивать по достоинству мои кулинарные таланты.

– Гёдель, я старше вас. Доставьте мне удовольствие, подчиняйтесь вашей женушке!

Не поднимая глаз, Курт разрезал свою порцию на множество крошечных кусочков, большинство которых было обречено на забвение.

– Адель убьет меня своей кухней.

Гости озадаченно переглянулись.

– Немного капустного салата, господа?

Я дала им время набить животы и только после этого нарушила молчание. Мне хотелось комплиментов и разговоров – двух особых видов пищи, в которых я испытывала недостаток вот уже много лет.

– Герр Эйнштейн, я польщена принимать вас в своем доме!

– Ах! Еще одна почитательница!

– Курт напрочь отказывается объяснить мне суть ваших работ. Считает, что я не в состоянии их понять.

Муж сделал большие глаза. В том, что за моим столом сидит величайший гений XX века, я не видела ничего особенного. Я знала, что он совершенно не падок на лесть, но все равно придерживалась верного, проверенного метода: заставлять мужчин говорить либо о работе, либо об их спортивных достижениях. С нынешними гостями выбора у меня не было. Альберт весело посмотрел на меня. Затем ткнул в сторону Курта вилкой.

– Гёдель, это нечестно! Сколько раз мне приходилось излагать ваши идеи, потея и исходя кровью!

– Герр Эйнштейн, прошу простить мою супругу за нескромность. Порой она производит впечатление весьма взбалмошной особы. У нее нет никаких научных познаний, и она очень утомляет меня, пытаясь совать нос в наши дела.

– Но этот нос у нее само очарование! И принципы теории относительности Адель наверняка поймет быстрее, чем я – ее кухню.

Паули приподнял бровь, всем своим видом выражая сомнение:

– Некоторые сферы человеческого бытия не терпят упрощенного подхода.

Эйнштейн это возражение отмел кусочком телятины.

– Вы просите меня представить в образах специальную теорию относительности? Но ведь я к этому давно привык! И за тридцать лет довел до совершенства простой и четкий ответ.

Он выдержал театральную паузу, и двое его коллег на время оторвались от своих столовых приборов.

– Если вы оставите меня с глазу на глаз с Вольфгангом… это покажется мне вечностью. А вот если рядом будете вы, Адель, этот ужин пролетит так быстро, что покажется мне лишь кратким мгновением. Вот вам и относительность!

На этот раз молодой физик нескромно вздохнул.

Эйнштейн за это с силой хлопнул его по спине:

– Говоря по правде, моя маленькая хозяюшка, я мог бы объяснить вам теорию относительности простыми и всем понятными терминами. Но вам пришлось бы потратить не один год, чтобы освоить понятия, на которые она опирается.

Паули помассировал ушибленное плечо:

– В наши дни все и каждый претендуют на понимание теории относительности. Чрезмерная популяризация явно не идет науке на пользу.

– Не огорчайтесь, мой дорогой Цвайштейн! Ваш черед еще наступит. В один прекрасный день вы тоже окажетесь в плотном кольце восторженных коллег женского пола. К славе готовы? Сможете объяснить свой принцип запрета школьнику?

– Я попросту не стану этого делать, вот и все.

– Если вы не в состоянии объяснить ту или иную концепцию шестилетнему ребенку, значит сами до конца ее не понимаете.

– Вам нужно вновь влиться в ряды вегетарианцев, герр Эйнштейн. Чрезмерное потребление мяса ведет к заблуждениям.

– Я не прошу вас вникать в подробности, Паули. Мне остается лишь констатировать вашу полную неспособность молодого квантового волка перенести свои концепции на опыт, способный доказать их истинность, и обеспечить объективное представление реальности.

– С вашей стороны это коварство, герр Эйнштейн! Возможность свести ту или иную теорию к простым и понятным терминам никогда не считалась доказательством ее истинности.

– Поведение ваших элементарных частиц так же хаотично, как метания толпы женщин на распродаже в универмаге «Barney’s». Хотя представительницы прекрасного пола все же более предсказуемы. Я не вижу связности в этом винегрете из хитросплетения и случая. В моем понимании Господь проницателен, но не злобен.

– Его существование еще надо доказать.

– По этому поводу обратитесь к доктору Гёделю! Это его конек.

Курт сжал челюсти и оттолкнул от себя тарелку:

– У меня нет подобных амбиций. Не хочу, чтобы меня считали мистиком.

Паули собрал последние крохи с тарелки и бесшумно ее отодвинул. Все ждали ответного хода.

– Мой дорогой Эйнштейн, хозяйка этого дома не должна становиться заложницей наших с вами споров. Думаю, она простит, если я не стану ничего отвечать и не скрещу с вами клинки. До этого я еще не дорос.

– Полно вам, Паули. Скромность вам не к лицу!

В воздухе проступили очертания парившего над столом ангела со свинцовыми крыльями. Эйнштейн на лету сшиб его залпом своего артиллерийского смеха.

– Обожаю вас провоцировать, Вольфганг. Подобный опыт всегда несет в себе много нового. Успокойтесь, вы будущее, а я прошлое, в этом не усомнится ни одна живая душа. Положите себе этого сказочного капустного салата. Чтобы сменить тему, он просто великолепен.

Муж побледнел: скрывавшееся за шутками соперничество двух физиков приводило его в смятение. Я спешно искала аварийный выход.

– Чем закончилась ваша встреча? Почему ты не пригласил господина Рассела, Курт?

Мне очень хотелось бы повстречаться с этим человеком, репутация которого будоражила воображение. По слухам, в браке с ним жена родила ему двух детей, но не от него, а от любовника. Рассел развелся и женился на гувернантке. В Соединенных Штатах, стране пуританской, власти посчитали его морально недостойным вести преподавательскую деятельность, и из-за своих свободолюбивых воззрений он стал персоной нон грата. Курт, как логик, начинал с его основополагающей работы «Принципы математики» и питал глубокое уважение к этому ученому, которого подвергали остракизму за пацифистские взгляды. Когда-то Рассел потерял должность в Кембридже и даже попал в тюрьму за то, что публично выступил против Первой мировой войны.

– Поверьте, Адель, Рассел не смог бы оценить по достоинству вашу австрийскую кухню. За этим столом он был бы лишним предметом антиквариата. Мы с ним похожи: современная логика оставила его далеко позади, и мне молодые собратья тоже давно наступают на пятки. Налейте-ка мне, Паули!

– Он вполне может поздравить вас с тем же, профессор Эйнштейн. Вы с Гёделем для него – Платоновы динозавры. В его глазах вы оба страдаете «еврейско-германской» склонностью к метафизике.

– Физика без философии, Паули, превращается в инженерию. И сомнительным остротам Рассела не убедить меня в обратном!

– А ваш родной сын разве не инженер?

– Если бы интеллект передавался по наследству, он действительно им был бы. Моя невестка довольствуется ваянием, это несет душе отдых и успокоение. Но не уводите разговор в сторону, Паули. Я настаиваю! Удаляясь от философии, наука теряет душу. Все величайшие исследователи были гуманистами. И современная дихотомия была им чужда. Они были одновременно физиками, математиками и философами.

– Сжальтесь, не начинайте очередной гносеологический спор, а то Адель потребует объяснений. У меня нет сил ей что-то втолковывать.

– Конечно же то, что является определенным, и то, что может быть определено, тесно связаны друг с другом, но, на мой взгляд, то, что уже определено, выходит далеко за рамки того, что мы сегодня можем определить.

– В таком случае не подвергайте сомнению явления квантовой физики под тем предлогом, что на сегодняшний день мы не можем дать им глобальное определение.

– Я говорил о философии. Не тяните на себя атомное одеяло, Паули! А что на этот счет думаете вы, Гёдель?

– Ничто не мешает нам двигаться в направлении, заданном Расселом. Я очень рассчитываю приступить к решению этой логико-философской задачи. Потому что верю в аксиоматизацию философии. На сегодняшний день эта дисциплина пребывает на том же уровне, на каком была математика во времена Вавилона. Это в лучшем случае.

– Вижу, вы любите Лейбница. Но не кажется ли вам, что эта задача слишком амбициозна даже для вас?

– Моя жизнь слишком коротка для реализации подобной программы. Я думаю, что умру молодым.

Герр Эйнштейн запустил в него хлебным шариком:

– Бросьте вы эти свои позы. Впереди вас ждет долгая жизнь, вы будете плодотворно работать, особенно если прислушаетесь к советам вашей очаровательной супруги. Ешьте!

Глядя куда-то в пустоту, Паули ковырял в зубах зубочисткой.

– Значит, у вас, Гёдель, как и у нашего прославленного Эйнштейна, тоже есть свой белый кит. Законченная теория единого поля и аксиоматизированной философии? Вам, мои дорогие собратья, будет чем себя занять до самой пенсии! Когда решите эту задачу, не забудьте прислать мне телеграмму. Я принесу вам букет цветов.

– Вы считаете меня древней развалиной. Но не торопитесь! У старого Альберта есть еще порох в пороховницах.

– А что это за теория единого поля?

– Послушайте, Гёдель, ваша женушка жаждет знаний!

– Не считайте, что вы ей что-то должны, герр Эйнштейн. Она все равно ничего не поймет.

– Не будьте таким ханжой! Лично я с удовольствием предаюсь подобного рода упражнениям. – Эйнштейн на моих глазах размял кусочек хлеба. – Мир физики, моя дорогая госпожа Гёдель, базируется на четырех ключевых силах: электромагнетизме; слабом взаимодействии, лежащем в основе радиоактивности; сильном взаимодействии, обеспечивающем целостность материи, и… – Он бросил хлебный шарик в Паули. – Гравитации. Все тела притягиваются друг к другу. Я, конечно же, не имею в виду плотскую притягательность моего молодого друга, которая не оказывает на меня никакого влияния. И вот эта маленькая сила для физиков является больной мозолью, напоминая камень, попавший в туфлю и мешающий ходить. Мы не в состоянии определить ей ячейку в рамках системы, в которую вписываются три предыдущие силы. В то же время ее существование подтверждается на каждом шагу. Я падаю, вы падаете, каждый из нас время от времени падает с некоторой высоты. Каким-то чудом звезды на голову нам не падают. Если в двух словах, то я поддразниваю Паули из чисто спортивного интереса. Мы оба правы, и он, и я, правда не одновременно. Мы предлагаем два абсолютно верных описания мира, но он на уровне бесконечно малого, в то время как я – на уровне бесконечно большого. И в будущем надеемся объединиться и примириться в рамках стройной теории единого поля под восторженные крики толпы, которая увенчает наши головы лавровыми венками. Я работаю над этим, не покладая рук, ведь Вольфганг просто обожает цветы.

Курт, будто пропустив значительный промежуток пространства-времени, вернул разговор к предыдущей теме.

– Как бы там ни было, Принстон Расселу не нравится. В нем слишком сильны английские корни. По его словам, здание здешнего университета, выдержанное в неоготическом стиле, слепо подражает Оксфорду.

– Что ни говорите, но в чем-то он прав! А вы, Адель, как вам Принстон?

– Я очень скучаю по Вене. Принстон такой провинциальный. А его жители из-за акцента смотрят на меня косо.

– Атом и то проще расщепить, чем искоренить предрассудки. Они дошли до того, что арестовали сына моего друга Макса фон Лауэ, когда он отправился в поход на яхте. Заподозрили, что он подавал сигналы вражеской подводной лодке! Кто-то донес на него, опять же из-за немецкого акцента.

– Моя жена отказывается посещать курсы английского.

– У меня на это нет времени.

– Если бы ты не отказалась от прислуги, его у тебя было бы достаточно.

Я ничего не ответила. Мне пришлось распрощаться со служанкой, заподозрив ее в краже. Хотя если быть откровенной до конца, для меня была недопустима сама мысль о том, чтобы кто-то был у меня в услужении и выполнял приказания. Но я стеснялась сказать об этом гостям, понимая, что они воспримут это как проявление пролетарских инстинктов.

– Вы ни минуты не сидите на месте. Без конца меняете квартиры, съезжая с одной и перебираясь в другую.

– Курту хочется жить ближе к Институту. Теперь от нас до вокзала всего пара шагов. Эту квартиру Курт выбрал по той простой причине, что ее окна выходят на две стороны и ее можно хорошо проветривать.

– Я, кажется, понял! Послушайте, Гёдель, даже я и то сейчас замерз. Закройте окна!

Муж неохотно встал.

– Как вы проводите свои дни?

– Занимаюсь уборкой, хожу в кино, готовлю Курту блюда, к которым он даже не притрагивается. Вяжу, а затем отдаю свое рукоделие в Общество Красного Креста.

– Вносите свой вклад в борьбу с врагом.

– Незначительный. Я стараюсь занять руки, чтобы меньше думать.

Паули, в свою очередь, тоже принялся скатывать хлебный шарик. Гостям стало скучно.

– Не переживайте, эта проклятая война близится к концу. В сентябре войска союзников вошли в Германию. Теперь это вопрос самое большее нескольких месяцев.

– Нам только и остается, что ждать. Может, нам тоже что-нибудь связать, мой дорогой Гёдель?

– Я предпочитаю заниматься своим делом, герр Эйнштейн.

Наш венский гость улыбнулся: у него в голове, как и у меня, родился образ логика, сражающегося с вязальными спицами.

– Отказываться от двух таких умов, как вы, только потому, что у вас немецкие паспорта, – сущий идиотизм!

– Как это? Они что, подозревают герра Эйнштейна в шпионаже в пользу нацистов?

– Моя дорогая миссис Гёдель, Министерство обороны считает меня социалистом, а то и коммунистом, что в их глазах представляет собой что-то вроде заразной болезни. Проявляя небывалое великодушие, они разрешили мне произвести баллистические расчеты для военно-морского флота – на пару с моим старым другом Гамовым.

Муж в ужасе закатил глаза.

– Вам следовало бы поменьше об этом говорить, герр Эйнштейн. За нами наверняка следят.

– Ну и что? Пусть следят! Я продал на аукционе первоначальную рукопись специальной теории относительности. И принес им шесть миллионов долларов! Гитлер ненавидит меня больше собственной матери. Я лично написал Рузвельту и сообщил о настоятельной необходимости проведения исследований в ядерной сфере. А теперь они взялись меня подозревать? Какая ирония!

– Говорите тише!

– А что они мне сделают, Гёдель?

– Вас могут похитить вражеские агенты.

Альберт хлопнул себя ладонями по бедрам с таким видом, будто услышал удачную шутку.

– Вам бы шпионские романы писать! Следить за мной? Если у меня когда-либо возникнут проблемы с простатой, то первым, кто о них узнает, будет Гувер! Они страшно боятся, что я публично выступлю против использования этой поганой бомбы! И от того, что Рузвельта избрали на второй срок, мне не легче.

– Ничто не говорит о том, что человек в ближайшей перспективе овладеет ядерными технологиями.

– Мой дорогой Гёдель, ваша наивность напоминает мне восхитительный солнечный лучик. Поверьте мне, атомная бомба уже готова! В последнее время в Институте вам не было несколько одиноко? Военные поставили под ружье всех величайших ученых. Оппенгеймера в коридорах не видно уже давно, фон Нейман неуловим, как сквозняк. Не нужно быть прорицателем, чтобы догадаться, чем они занимаются! Ничто так не способствует развитию технологий, как маленькая добрая война.

– Но ведь военное превосходство – залог мира.

– Я не разделяю вашего оптимизма, Паули. Концепция устрашения сама по себе противоречит духу милитаризма. Те, кто любит шагать шеренгами под музыку, не внушают мне доверия. Головной мозг Бог даровал им по ошибке, с них вполне хватило бы и спинного. А вы хотите обмануть их надежды и отнять новую игрушку? Это то же самое, что положить под елку рождественский подарок и не позволять его оттуда забрать!

– Но ведь вы сами инициировали эти исследования!

– Для меня это был акт жестокого внутреннего насилия! Я убежденный пацифист. Страшные свидетельства, поступающие из Европы, заставили меня задуматься. Если бы у Гитлера была эта бомба, никто на всем свете не помешал бы ему ею воспользоваться.

Паули кончиком ножа ковырял хлебный шарик, приобретший серый цвет.

– Этот безумец вынудил спасаться бегством всех ученых, которые хоть чего-то стоят. Преследуя «еврейскую» науку, он сам подпилил гнилой сук, на котором сидит.

– Герр Эйнштейн, вы нагнали страху на мою жену. Скоро все эти ужасы останутся позади.

Альберт вытер рот, похлопал себя по животу и бросил салфетку на стол.

– За все время существования современной цивилизации нас никогда еще не ждало более мрачное будущее. Будут и другие конфликты, ведь война – не что иное, как раковая опухоль на теле человечества.

Гости умолкли. У меня на глаза навернулись слезы. «Война близится к концу» – это было единственное, что я услышала из их разговора. Когда она закончится, я смогу вернуться домой. Паули поставил перед Альбертом маленькую фигурку из хлебного мякиша. Вокруг головы он закрепил крохотный восковый диск, который соскреб со скатерти: святой Эйнштейн, покровитель пессимистов. Тот, кто послужил ему моделью, ответил улыбкой.

– Прошу прощения, дорогая Адель, я слишком быстро перешел на галоп. Что у вас на десерт?

– Торт «Захер».

– Браво! Примите мои поздравления! Вы позволите мне раскурить трубку? Благодаря этой старой подруге мысли становятся нежнее и приятнее.

Я вернулась на кухню. В глазах, помимо моей воли, стояли слезы. Гости могли подумать, что они вызваны беспокойством за судьбы человечества, хотя на самом деле я просто оплакивала свой собственный удел и чувствовала себя ребенком в мире взрослых людей. Их вселенная была для меня недоступна: ее нельзя было объяснить простой схемой с помощью нескольких выложенных в ряд камней. У меня не было слов, и оставалось только одно – лить слезы. Я плакала из-за одиночества, скверного английского, из-за того, что вечно блуждала в тумане. Какое-то время тешила себя надеждой, что рядом с соплеменниками смогу зажечь свет в этом мрачном мире, сотканном из зыбких теней. Но по-прежнему блуждала в потемках. Приобрести гражданство в их государстве не представлялось возможным, его жителем можно было только родиться. Несмотря на это, я все же пыталась: немного читала, проявляла интерес к науке, – но стоило мне дернуть за ниточку, как она тащила за собой огромный клубок. Для заурядной танцовщицы ткань была слишком прочной, чтобы разорвать завесу. Я никогда не принадлежала к их миру и среди всех этих гениев до конца жизни буду чувствовать себя изгнанницей. Для меня наступил возраст, когда мужчин будут больше очаровывать не столько мои ноги, сколько кулинарные способности. Возраст безропотного смирения и покорности судьбе. Но я совсем не была готова опять идти на уступки.

Профессор Эйнштейн набросился на торт с таким увлечением, что несколько крошек даже полетели в сторону Курта, который со всеми мыслимыми предосторожностями потягивал из бокала теплую воду.

– Как поживает ваш друг Моргенстерн? Я думал повстречать его сегодня у вас.

– Полностью поглощен подготовкой к изданию книги, написанной совместно с фон Нейманом. А того сейчас днем с огнем не сыщешь.

– Его слишком увлекли игры с нейтронами.

– Чем фон Нейман только не интересуется! Дьявольский человек. Никогда не останавливается. И пьет с той же скоростью, с какой считает!

– Он же венгр, герр Эйнштейн.

Мне стало скучно. Я уже слышала все эти разговоры по поводу эксцентричности фон Неймана. Он обладал репутацией неисправимого балагура. Как-то раз, когда Эйнштейну нужно было съездить в Нью-Йорк, он предложил проводить Альберта до вокзала. И по дороге без устали рассказывал ему веселые истории. Пожилой физик занял место в вагоне, держась за бока от смеха, но потом обнаружил, что коллега с полным знанием дела подвиг его сесть не в тот поезд. По мнению Курта, для студентов фон Нейман был сущее наказание. Некоторые из них ошибочно полагали, что тоже могут провести ночь в дансинге, вернуться на рассвете, а утром с увлечением прочесть лекцию. В фон Неймане было что-то сверхчеловеческое. Больше всего Курта поражало количество пищи, которую мог съесть венгр. Бурная деятельность, которую он развивал, утомляла мужа по определению. Я встретилась с ним у мадам Браун, нашей бывшей соседки по Стоктон-стрит. Она как раз рисовала иллюстрации для их книги «Теория игр». Я занялась ее ребенком, Джон – моей соседкой. Его аппетит не знал границ. Курт объяснил мне: фон Нейман доказал, что описание общественных и экономических явлений можно привести через соответствующие игры-стратегии, такие как «Кригшпиль». К его величайшему сожалению, все серое вещество этого человека опять же было нацелено на войну. У Нейманов в Принстоне был премилый дом: Джон выполнял обязанности советника и работал на американский военно-морской флот, а в армии платили хорошо.

В память о моих сумасшедших венгерских друзьях из «Ночной бабочки» я налила себе еще одну рюмку водки. Ароматный дым трубки еще больше усиливал ностальгию. С недавних пор я вновь стала курить – чтобы справиться со скукой и одиночеством. Возвращаясь домой, Курт страшно ругался по поводу дыма, даже если я весь день проветривала комнаты. В молодости моя одежда, пропитанная запахами кабаре, неизменно вызывала у него чувство отвращения.

– Просто удивительно, как столь многочисленные труды не принесли фон Нейману Нобелевской премии. А то и двух!

– Если бы физика сводилась к доказательству теорем, фон Нейман стал бы великим физиком.

– Не завидуйте, Паули. Ваш час еще пробьет!

– Если человек покрыл себя славой, к примеру, как вы, ему не составляет никакого труда презрительно относиться к званиям и почестям других.

– Мне пришлось ждать долго. Каждый год это была одна и та же шутка. Кому только не вручали Нобелевскую премию, чтобы не давать мне! Один из членов комиссии даже не скрывал своего антисемитизма.

– Ваша популярность стоит десяти премий, герр Эйнштейн.

– Единственный плюс от нее заключается в том, что она дает аудиторию, перед которой я могу излагать те или иные мысли.

Я убрала со стола; разговор потихоньку затухал. Мне было обидно, что Курт больше не обращал на меня ни малейшего внимания.

– А почему ты не получил Нобелевской премии? Я тоже не прочь заиметь красивый домик, как у Нейманов. Ведь, по его словам, ты величайший логик со времен Аристотеля!

– Нобелевской премии по математике не существует. Жена Нобеля изменяла ему с математиком.

– Это миф! В действительности Нобелевскую премию присуждают тем, кто приносит пользу всему человечеству.

– А математика, стало быть, такой пользы не приносит, герр Эйнштейн?

– Я до сих пор задаюсь этим вопросом, Адель. Но на свете есть и другие премии.

– Для Филдсовской Гёдель уже староват.

– Я не гоняюсь за славой.

– А должен бы! С той жалкой зарплатой, которую тебе платят в ИПИ, мы живем как попрошайки! Весь твой ум не способен обеспечить нам даже элементарного комфорта!

Курт посмотрел на меня убийственным взглядом. Его коллеги безудержно захохотали.

– Курт Гёдель! Что проку в вашей могучей логике, если она даже не может удовлетворить запросов вашей женушки?

Паули нацарапал в записной книжке короткую формулу и с коварной улыбкой помахал ею в воздухе перед носом Курта.

– Почему бы вам не взяться за эту старую добрую теорему? Университет Геттингена обещает сто тысяч марок тому, кто до конца века сумеет ее доказать.

Курт чуть не подавился своим отваром.

– Ферма? Вы с ума сошли, Паули! Я вам не ученая обезьяна. Прежде чем приступить, мне потребуется три года интенсивной подготовки. Я не могу попусту тратить время там, где меня, вполне вероятно, ждет провал.

Герр Эйнштейн схватил записную книжку и продемонстрировал мне загадку, решение которой обещало столь высокие доходы. Меня охватило разочарование: в уравнении было всего лишь три члена.

– Игра – не ваша страсть. Видите ли, моя дорогая Адель, француз Ферма был не только математик, но и большой весельчак. Он привел это чертово уравнение, добавив, что поля в его рукописи слишком узки для того, чтобы привести на них доказательство. Скажу по секрету, что лично я его знаю, но вам не скажу. За последние триста лет у математиков всего мира от этой теоремы выпадают последние волосы! До ее решения ой как далеко. Если, конечно, за дело не возьмется ваш супруг. Вы прославитесь, Гёдель! Континуум-гипотеза, друг мой, не принесла вам ни богатства, ни славы. Нужно жить в ногу со временем. Подумайте о рекламе! Положите вы эту свою бесконечность на полку, пусть пылится в одиночестве!

Паули улыбнулся, почувствовав облегчение от того, что его миновал этот огонь насмешливой критики.

– Моя жена не имеет никакого отношения к подобным вопросам.

Я не устояла перед соблазном припереть его к стенке:

– Почему бы тебе не попытаться? Боишься, что ничего не получится?

– Ах! Госпожа Гёдель заговорила с нами о неполноте!

– При чем здесь неполнота? Я не боюсь бросить вызов границам математики. И прекрасно знаю пределы своего разума. Ты, Адель, затронула вопрос, в котором ровным счетом ничего не смыслишь.

– Я всегда был за мир в доме! Послушайте, Гёдель, я пошутил. Единственная незыблемая вещь, способная существовать в таком мире, как наш, это чувство юмора.

– Как вам уже известно, профессор, мой муж его начисто лишен.

Курт, недовольный тем, что ему посмели перечить, встал и исчез, даже не извинившись. Эйнштейн смутился, помолчал и попытался разрядить атмосферу.

– Слышали новость, Паули? Бамбергер умер. Полномочия Флекснера скоро истекают, мы стоим на пороге перемен!

– ИПИ превратился в виварий для бизнесменов от армии. Следующий директор наверняка будет верным слугой государства.

– Я поддержу кандидатуру Оппенгеймера. Роберт – гуманист.

– Вынашивающий левые идеи?

– Не будьте таким сектантом, Паули! Я думаю над тем, как расширить круг направлений деятельности ИПИ.

– Полагаете, новое руководство может упразднить должность, занимаемую мужем? Он же до сих пор всего лишь рядовой лектор. Его положение очень шаткое.

– Моя дорогая госпожа, пока Зигель заседает в совете, все останется по-прежнему.

– Они опасаются за его душевное состояние? Курт совершенно безобиден, и вы это прекрасно знаете.

– Как он чувствует себя сейчас?

– Без конца жалуется. Говорит, у него язва. Но идти к врачу отказывается.

Эйнштейн похлопал меня по руке.

– Беспримерная четкость и ясность ума, равно как и уверенность, приобретаются ценой неимоверных жертв… Человек перестает воспринимать жизнь в целом. Пребывать в таком состоянии каждый день нелегко, но можете мне поверить – вы входите в его картину целостного мира!

Я выглянула в коридор, посмотреть, не подслушивает ли Курт. То, о чем мы говорили, было известно всем, но он воспринимал это как предательство. Герру Эйнштейну я верила; он моего мужа не осуждал.

– У него опять появились навязчивые идеи. Ему кажется, что за ним следят.

– Возможно, так оно и есть. За мной без конца ходит «хвост», а переписка подвергается цензуре.

– Здесь другое. Он видит силуэты. Призраков.

– На данный момент в Принстоне сложилась непростая атмосфера. Война подходит к концу, вскоре вы получите весточку от родных, а мир по достоинству оценит Курта Гёделя. Все уладится.

– Я не настолько наивна. Мы через это уже проходили. Но в Америке у меня нет ни друзей, ни близких, способных меня поддержать.

– У него много друзей, на этот счет даже не сомневайтесь. Моргенстерн относится к нему, как к родному брату. Такие люди, как ваш супруг, встречаются очень редко. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы улучшить ваше материальное положение. Не отчаивайтесь! Сожалею, что испортил ужин. Вольфганг знает меня как облупленного, он подтвердит, что у меня не было дурных намерений.

– Профессор человек добрый, но невнимательный.

В комнату вошел Курт. Я широко улыбнулась ему, чтобы хоть немного успокоить.

– Может, сходим куда-нибудь да выпьем по рюмочке?

Гости вскочили и хором выразили отказ. Курт бесцеремонно ушел, возложив на меня обязанность с ними попрощаться. Они рассыпались предо мной в благодарностях и под ручку удалились, на какое-то время примиренные общим процессом пищеварения. Я вновь открыла все окна, чтобы выветрить дым и запахи жареной пищи. Убрала со стола и высыпала содержимое пепельницы. Затем раздавила ладонью фигурку из хлебного мякиша. Много друзей. Оскар Моргенстерн был слишком вежлив, чтобы демонстрировать мне свое презрение. Наш брак в его глазах в лучшем случае представлял собой загадку. Этим господам очень хотелось отведать блюд моей кухни, но слушать о моих страхах и тревогах у них не было ни малейшего желания. У мужа действительно было много друзей, что да, то да, а у меня? Я сняла со свечей нагар, предварительно не намочив пальцев: отголосок боли, возникавший при этом, доставил удовольствие. В мойке громоздилась куча посуды, и я набросилась на нее, страшно грохоча, но не обращая на это никакого внимания. В ответ на мою провокацию отрывисто хлопнула дверь в спальню. Покончив с уборкой, я позволила себе выкурить сигарету. Где-нибудь в Нью-Йорке женщина моего возраста точно так же курила сигарету, одновременно давая подсохнуть лаку на ногтях. Она раздумывала о том, что бы надеть, перед тем как отправиться потанцевать в «Эль Марокко», и никак не могла решить, на какой из двух пар туфель остановить выбор. Постепенно окна города погасли. Принстон рано ложился спать. Ко мне сон не шел.