Мирное здание Института перспективных исследований вдруг наполнилось механическими вибрациями: по полу с грохотом заерзали стулья, захлопали двери, в коридорах забили копытами от нетерпения гости. Все эти деятели от науки в одночасье побросали свои мелки и телефоны и, подобно простым смертным, в одночасье бросились обедать. Я потратила все утро на общение с членами секретариата, но оказалась недостаточно сильна в английском, чтобы без их помощи преодолеть все хитросплетения чиновничьего лабиринта. По завершении всех формальностей мне предстояло за свой счет купить билет до Германии или Франции, затем сесть на поезд до Вены и проехать по Европе, апокалиптические видения которой каждый день нам продавали газеты. Уехать оказалось относительно просто, но вот вернуться уже гораздо сложнее: у нас по-прежнему были немецкие паспорта.
Я знала, что муж крайне враждебно относился к моим визитам в Институт. Перед тем как войти к нему в кабинет, я дождалась от него формального приглашения. Он стоял у черной доски, сосредоточенный и совершенно бесчувственный к сигналам собственного желудка.
– А почему ты не с герром Эйнштейном? Мы же договорились вместе пообедать.
Курт подпрыгнул на месте. Как же он был предсказуем: с помощью этой уловки мне хотелось усадить его за один стол с герром Эйнштейном – в присутствии светила он бы не осмелился ничего не есть.
– Или я вам помешаю?
– Ты некстати, Адель. Он еще подумает, что я не могу самостоятельно принимать решения.
– Чтобы так думать, он слишком хорошо к тебе относится. Так что бери пиджак. Ты опаздываешь.
Мы присоединились к Альберту, который курил трубку на ступенях Фалд Холла и листал газету.
– А меня все терзал вопрос, появитесь вы, мой друг, или нет. К счастью, жена не дала вам улизнуть.
– Мне нужно было убедиться, что он не сбежит!
Из зала вышел тощий человек, изо всех сил стараясь быть незаметным. Как и Альберт, он тоже терпеть не мог ходить к парикмахеру.
– Вы даже не здороваетесь, Дирак?
Сгорбившись еще больше, человек подошел, пожал физику руку, поприветствовал нас едва заметным кивком головы и тут же удалился. Эйнштейн посмотрел ему вслед, потягивая трубку.
– Наш дражайший Поль болезненно застенчив. Шрёдингеру пришлось его связать, чтобы притащить на церемонию вручения Нобелевской премии.
– Работы Дирака представляют собой истинное эстетическое наслаждение. Чувство элегантности в математике ни у кого не развито так, как у него.
– Гёдель! Неужели вы собираетесь заняться квантовой физикой?
– Будь у меня на это время, я бы действительно ею занялся – единственно ради счастья оспорить те или иные ваши предположения, герр Эйнштейн.
– Хаос вызывает у нас с вами слишком большую аллергию, чтобы с ним соприкасаться.
– Логика, пусть в подспудном виде, присутствует во всем, даже в хаосе.
– Посредством математики можно доказать все, что угодно! Самым важным представляется содержимое, но никак не математика!
– Вы считаете меня шарлатаном?
– О великие боги! Нет, конечно. Бросьте вы эту свою паранойю!
Услышав это слово, я вздрогнула. Курт никак не отреагировал: в этот момент он был занят тем, что застегивал пальто.
– Поторопитесь, господа. В противном случае вы опоздаете на назначенную вам встречу.
Дойдя до середины продолговатой лужайки, Курт, справившись наконец с пуговицами, возобновил прерванный разговор.
– Математическая теорема представляется бесспорной. Что же до физической теории, то она никогда не возвысится до подобного уровня абсолюта. Невзирая на все мое уважение, герр Эйнштейн, все ваши принципы, с учетом имеющихся доказательств, можно считать лишь возможными, пусть даже и в весьма значительной степени.
В животе у физика неуместно забурчало.
– Мой желудок протестует. Я слишком голоден для того, чтобы в очередной раз выслушивать ваши дискурсы касательно главенства математики. Доктор Гёдель поставил мне диагноз. Я страдаю от острой неполноты! И единственное лекарство от этого заключается в том… чтобы набить брюхо!
– Не шутите с моей теоремой. Подобные глупости вас недостойны.
Альберт хлопнул тыльной стороной ладони по газете:
– Схематизация, смешение разнородных идей, забавные истории, манипуляции. Это не что иное, как начало славы, друг мой! Мне тоже без конца приписывают глупости, которых я не осмелился бы совершить даже в изрядном подпитии.
Я толкнула Курта локтем. Альберт постучал головкой трубки по подошве, чтобы выбить пепел.
– В вашем случае научная слава обернулась признанием за свершения, которых никто не понимает, но которые все и каждый без зазрений совести присваивают себе. Если вчера все говорили о магнетизме, то сегодня без конца обсуждают тему атома. Малыши, пуская пузыри, твердят, что E = mc2, даже не освоив таблицу умножения. Даже молочно-фруктовые коктейли в магазинах и те стали атомными! А завтра все человечество станет квантовым и на десерт, после сыра, но перед грушей, будет рассуждать об антиматерии, попутно обмениваясь последними голливудскими сплетнями.
Я взяла на себя труд подхватить портфель Альбера, который тщился раскурить трубку, не выпуская из рук газеты.
– Люди имеют право на попытку все понять и осознать.
– Разумеется, моя маленькая Адель. Но профаны тянутся к науке, как иудеи к золотому руну. Тайна сложности и многообразия этого мира постепенно вытесняет загадку его божественности. Мы представляем собой новых пастырей, проповедующих в белых халатах и на языке, акцент которого у каждого вызывает подозрения! Ваш черед еще придет, друг мой. Рано или поздно, но вы станете мифом.
– Как бы мне хотелось увидеть мужа подписывающим автографы.
– Гёдель, человек, доказавший существование пределов науки! Ниспровергатель научных идеалов!
– Я никогда не нес подобную ахинею! А лишь говорил о внутренних пределах аксиоматики.
– Детали в данном случае не суть важны. Вы – благословенная просфора для всех без исключения педантов. Они свалят в одну кучу принцип неопределенности и теорему о неполноте, а потом сделают из этого вывод, что наука может далеко не все. Какая изумительная находка! Не успев толком превратиться в идолов, мы будем тут же повержены.
– Прекрасный предлог для того, чтобы ничем ни с кем не делиться и общаться исключительно между собой, господа Избранные. Я думала, вы демократичнее, герр Эйнштейн.
– Вы совершенно правы, Адель, нельзя никого возводить в ранг Бога. В то же время каша в головах простых обывателей внушает мне беспокойство. Плохо усвоенная научная терминология – не что иное, как новая латынь, на которой будут читать мессы проповедники. Любой досужий вымысел, сформулированный на псевдонаучном языке, приобретает черты истины. Манипулировать толпой, пичкая ее фактами якобы достоверными, но на деле не имеющими ничего общего с реальностью, очень и очень легко. – Альберт в гневе смял газету. – На горизонте уже появились тучи. Этот Трумен Рузвельту даже в подметки не годится.
– Не понимаю, как мои теоремы могут завоевать популярность. Ведь они базируются на языке логики, который для профанов слишком сложен.
– Тем не менее рецепт предельно прост. Немного сокращений и не до конца добросовестный подход. Вселенная обнаруживает неразрешимые пропорции? Да! Стало быть, мыслить и думать о себе она не в состоянии. А раз так, значит, Бог есть.
– А Курт Гёдель может о себе думать? Нет! Жена постоянно должна напоминать ему, что пора идти обедать. Таким образом, Курт Гёдель – не Бог.
Муж заткнул уши.
– Даже слушать вас не хочу! Вы несете совершеннейший вздор!
На перекрестке с Максвелллейн рядом с нами притормозил новенький небесно-голубой «форд». Водитель, женщина лет сорока с миловидным лицом, поприветствовала герра Эйнштейна и предложила его подвезти.
– Я предпочитаю ходить пешком, моя маленькая Лили. И вам это прекрасно известно. Разрешите представить вам Адель и Курта Гёделей.
Дама широко и по-дружески нам улыбнулась.
– Алиса Калер-Леви, для своих просто Лили. Миссис Гёдель, вы ведь тоже из Вены, не так ли? Я была бы в восторге с вами пообедать. Обязательно поговорю об этом с Эрихом. До скорого!
Она уехала под аккомпанемент визга шин. Меня пленил ее шарм, начисто лишенный позерства. Альберт с сожалением посмотрел вслед автомобилю.
– Лили, супруга Эриха фон Калера, одна из лучших подруг Марго. Вы знакомы с ним, Гёдель?
– Историк и философ. Мне доводилось встречаться с ним в Институте.
– Я даже не сомневаюсь в том, что вы, Адель, могли бы прекрасно с ней поладить. Мы давным-давно дружим семьями и ходим друг к другу в гости. Их дом на Эвелин Плейс представляет собой оазис, интеллектуальный даже для Принстона. Они очень близки с Германном Брохом.
– Фон Калеры? Это же сливки общества. Я в их среде чувствую себя неуютно.
– По правде говоря, я никогда не видел вас на светских раутах германофилов, хотя это одна из немногих радостей, которую можно позволить себе в Принстоне. На прошлой неделе Томас Манн устроил потрясающие чтения. Но моя маленькая Лили не какой-нибудь дешевый сноб. Она по достоинству ценит мой юмор, шутка ли!
Я предпочла не делиться с герром Эйнштейном своим скепсисом. Окружавший этого человека ореол позволял ему пренебрегать социальными барьерами, но я – совсем другое дело. Причем деньги были не единственным препятствием, для меня непреодолимой преградой была культура. Как выяснилось потом, Лили была дочерью известного венского коллекционера предметов искусства. Чтобы выпустить семью, нацисты выжали из него все соки, но сам он уехать так и не успел. Эрих и сам едва ускользнул от рук гестапо, потеряв при этом дом, состояние и немецкое гражданство. Его книги попали в черный список Гитлера, наряду с трудами Альберта и его дорогого друга Цвейга, который этого просто не вынес.
Я читала мало, хотя о Томасе Манне и его «Волшебной горе» слышала. Зачем изводить себя романом на тысячу страниц, действие которого происходит в санатории? В этом деле у меня был и собственный опыт. Рассчитывать на то, что Курт будет толкать меня вверх, было нельзя – как и я, он в своих творческих устремлениях тоже зашел недалеко. Гёте муж не любил, Шекспира считал слишком мудреным, от Вагнера нервничал, Бах внушал ему тревогу, а Моцарту он предпочитал популярные песенки. Развлечения выбирал себе такие же, как и блюда, – пресные и безвкусные. Никто не посмел бы заподозрить Курта в интеллектуальной лени, но тем, кто, подобно Эйнштейну, упрекал его в снобизме наизнанку, он отвечал: «Почему хорошая музыка обязательно должна быть драматичной, а приличная литература – многословной?» В этом и заключалось одно из преимуществ гения, лично мои незамысловатые вкусы воспринимались лишь как скандальный пробел в воспитании. Нелюбовь мужа к светским развлечениям позволяла мне, ввиду отсутствия друзей, избегать унижений.
– Я никогда не дочитал бы до конца «Волшебную гору». Скучища страшная! Мне нравятся короткие произведения. Чем длиннее роман, тем меньше в нем смысла.
– Знаете, Гёдель, чем больше я вас узнаю, тем меньше понимаю.
– Я чрезвычайно чувствителен к любого рода стимулам. Обладая весьма ограниченным запасом энергии, я берегу ее для работы и за ее пределами воздерживаюсь утомлять свои чувства. Комедии я ненавижу, а драмы отнимают у меня слишком много сил.
– Вы, старина, напоминаете мне скрипку со слишком туго натянутыми струнами. Ваша музыка прекрасна, но в любой момент струна рискует лопнуть. Расслабьтесь!
– Если бы я был похож на вас, герр Эйнштейн, вы бы не так ценили мое общество.
– Правда ваша. Наши с вами прогулки являются венцом моих дней. Кроме вас, ни одна живая душа не осмеливается мне противоречить. Это невыносимо скучно.
Я увидела, что муж выпятил грудь колесом; Альберт умел найти к нему подход. Этот человек любил жестко ему противоречить и тонко льстить, чтобы хоть немного успокоить беспокойную натуру Курта, но в данном случае говорил совершенно искренне: пешие прогулки действительно были одним из их немногих совместных пристрастий. Для обоих приятелей они стали чем-то вроде философской гимнастики. Как-то раз, когда я попыталась выставить на посмешище их послеобеденный променад, муж устроил мне длиннющий исторический экскурс. Когда-то его блистательный предшественник Аристотель основал перипатетическую школу. Античные учителя и ученики устраивали дискуссии во время пеших прогулок, ведь что, как не общение, позволяет решить вопрос, зашедший в тупик? Курт надеялся, что данная методика позволит ему избежать избитых и проторенных дорог, которыми обычно движется мысль. Как будто я никогда не говорила ему больше общаться с людьми! Не изучая все эти мудреные дисциплины, я давным-давно познала одну истину: человек существует только посредством других. Однако так и не поняла, как можно было надеяться избавиться от старых привычек, каждый раз отправляясь на прогулку по одной и той же дороге. Скорее всего потому, что отнюдь не была философом.
– Курт терпеть не может ошибаться. С вами ему предстоит пройти суровую школу.
– Возражение, как и отступление, представляет собой бесценный стимул. Мыслительный процесс должен характеризоваться движением и непостоянством, как сама жизнь. Замирая, она сначала чахнет, а потом умирает.
– Курт такой домосед. Он совсем не оставляет места фантазии.
– Он гуляет, как и подобает логику, обходя одну улицу за другой. Ницше взбирался на вершины гор. Ему все хотелось измерить пределы.
– Его философия так утомительна! Что до Канта, то он каждое утро прогуливался вокруг своего дома. Что бы там ни говорила моя жена, я взял на вооружение его методу и никогда не отхожу далеко от Мерсер-стрит.
К нам на полной скорости направлялся сверкающий «кадиллак». Я машинально оттолкнула двух моих лунатиков подальше от проезжей части. Альберт залюбовался хромированным чудовищем.
– Эта американская любовь к автомобилям меня буквально очаровывает. А у меня даже нет прав!
– Мне нравится практическая хватка американцев. Здесь все как-то проще.
– Это ваша личная точка зрения, Гёдель. На мой взгляд, Соединенные Штаты – страна, сразу перешедшая от варварства к упадку, даже не познав, что такое цивилизация. Я когда-то жил в Калифорнии, где без автомобиля человека вполне можно назвать пропащим. Расстояния там просто огромные. Из-за ежедневных послеобеденных прогулок я прослыл там эксцентричной личностью. Променад в мыслительных целях – явление не американское, но европейское. Может, философия вообще скоро исчезнет с лица этого континента?
– Мне так не хватает Европы!
– Вы, Адель, тоскуете по миру, которого больше нет. Я опасаюсь, как бы грядущая поездка не принесла вам массу разочарований.
Курт взял меня под руку. Я увидела в этом не столько проявление нежности, сколько предупреждение.
– Теперь наш дом здесь. Мы намереваемся хлопотать о предоставлении американского гражданства.
– Даже если Вена предложит должность, соответствующую вашим научным достижениям?
– Полагаю, что этот вопрос на повестке дня не стоит.
– А вы что об этом думаете, Адель?
– Где Курт, там и я.
– Среди нас троих вы – наимудрейшая.
Я отдала портфель Альберту. Доверив его мне, он ни разу о нем даже не вспомнил.
– Замолвите за меня словечко перед иммиграционными властями! На том я с вами прощаюсь, господа. В городе меня ждут дела. Нужно купить упаковку магнезийного молока. После обеда зайду к Майе.
Они меня уже не слушали; две головы, темноволосая и седая, уже склонились друг к другу и завели стратосферный разговор, в котором мне места не было. Мне и так уже пришлось им себя навязать. Для мужа дружба с Эйнштейном была бесценной, а может, даже спасительной, и продолжать стеснять их своим присутствием у меня не было никакого права. Я пошла дальше, меня тоже ждали дела. Нужно было готовиться к поездке.