Как же я его любила, этот дом! На Линден-лейн мне наконец удалось распаковать чемоданы. Победа, одержанная в открытом бою: Курт ничего даже слышать не хотел; ничто не должно было препятствовать безмятежному течению его мысли. На этот раз сражение пришлось вести мне.

На Линден-лейн – Липовую Аллею – я забрела случайно, когда возвращалась домой после скучной прогулки: мне понравилось ее название. И вдруг увидела вывеску «Продается» на этом доме, маленьком, беленьком, современном и почти аскетичном на фоне неовикторианского великолепия Принстона. С темной крышей и коваными завитками он был скромен, но очарователен. Я полюбовалась садом и в задумчивости зашагала домой.

На следующий день какая-то неодолимая сила вновь привела меня к дому 129 по Линден-лейн. Это были мои хоромы.

Я позвонила маклеру: 12 500 долларов, не считая расходов. Значительно больше, чем мы могли себе позволить. Я притащила Курта, чтобы он увидел все своими глазами, а когда продавец наконец нас оставил, во всех красках расписала преимущества этого приобретения: в особнячке имелось много окон, новый кондиционер, сад, где он мог бы приводить в порядок свои нервы, и комнатка с отдельным входом, которую вполне можно было бы переоборудовать в кабинет. Кроме того, в этом квартале, спокойном и расположенном на окраине Принстона, летом будет намного свежее. Весь обратный путь Курт молча размышлял. Затем изрек: «Гостиная там просто огромная, в ней вполне можно устроить праздник на полсотни человек».

Я благоразумно дала ему время дозреть. Затем, видя, что ничего не происходит, и опасаясь, как бы дом от нас не ускользнул, решила обложить Курта по всем правилам военного искусства. Единственное, что я могла сделать, чтобы заставить его предпринять какие-то действия, это не давать работать. Оскар, сам того не желая, подтолкнул его с другой стороны: по его снобистскому убеждению, за дом просили слишком много, располагался он далеко от Института и отнюдь не в роскошном квартале. Моргенстерн всегда относился к моим идеям с долей подозрения. Я тайком позвонила Китти Оппенгеймер: аристократический комфорт благотворно скажется на хрупком душевном равновесии гения. Она замолвила словечко директору, по совместительству ее мужу. Институт пообещал выступить одним из гарантов по кредиту. Оказавшись меж двух огней, Курт выбрал домашний мир и уют. Он сдался, но мысль о необходимости влезать в долги его немало беспокоила. Что его только не беспокоило! К счастью, я сражалась дома, на знакомой мне территории, и победа оказалась за мной.

Мешала ли я мужу работать, как упрекал меня Моргенстерн? Разумеется! Курт не преминул написать матери; ему не терпелось вывалить на нее свой пирог с яблоками и изюмом. Этот дом представлял собой мою зарплату медсестры, выплаченную с двадцатилетней задержкой.

Я вытерла руки, сняла передник и пошла открывать дверь.

– Willkommen auf Schloss Gödel!

На пороге, потрясая в воздухе двумя бутылками шампанского, стояла моя подруга Лили. Рядом с ней сражался с непомерных размеров пакетом Альберт.

– Моя дорогая Адель, примите мой скромный вклад в этот достопамятный день. Наконец-то вы прекратите переезжать с места на место.

– Мы проторчали не меньше часа в лавке антиквара. Увидев, что к нему зашел что-нибудь купить Альберт, он никак не мог прийти в себя.

– Где Гёдель?

– Работает, герр Эйнштейн. Сейчас придет.

– Как он себя чувствует? В последнее время мы с ним редко встречаемся. Мне то и дело приходится куда-то уезжать.

За спиной, будто только что свежеотлитая заготовка, вырос муж – в безупречном двубортном костюме и завязанном с точностью до миллиметра галстуке.

– Я в прекрасной форме. 49 нам очень идет. Посмотрите, как восхитительна моя жена!

– Ты имеешь в виду это платье? Оно же старое. Но сейчас нам придется еще туже затянуть пояса.

Еще одна маленькая ложь для домашнего потребления. Это белое платье с голубым узором я подарила себе, чтобы отпраздновать победу. Сорок девять лет в 1949 году стоили того, чтобы купить тряпку за 4 доллара и 99 центов! Если бы не страх перед нерешительными упреками Курта, я бы ему в этом призналась: он бы по достоинству оценил символику чисел. Как бы там ни было, отличить новую вещь от ветхого рубища муж был не в состоянии.

Я предложила гостям расположиться, а сама взялась открывать пакет. В нем оказалась великолепная ваза, созданная в порыве китайского вдохновения.

– Теперь, Адель, можете посвящать все свое время украшению жилища – для солидных дам это любимый вид спорта.

Альберт повел Курта в сад, предоставив нам с Лили возможность поболтать о наших маленьких женских секретах. Я была немного разочарована, что он не воздал должного нашему новому жилищу, и мне не оставалось ничего другого, кроме как взять подругу под руку и устроить ей экскурсию в ожидании остальных гостей – Моргенстернов и Оппенгеймеров. Приглашать кого-то еще Курт отказался.

– Я же совсем забыла! Эрих просил у вас прощения, его мать немного приболела и сегодня он решил остаться с ней.

– Тебе повезло с такой свекровью, как Антуанетта. Моя – сущий дракон.

– Прежде чем найти то, что надо, мне пришлось дважды выйти замуж!

Лили настолько быстро сменила тему, что я поняла – она что-то недоговаривает.

– Как у вас с Оскаром? Лучше?

– Потихоньку терпим друг друга.

– Он окружил Курта своим вниманием, – призналась я, – если бы не Моргенстерн, все было бы намного хуже.

Я прикурила сигарету.

– Ты все еще куришь? Но ведь твой муж этого терпеть не может.

– Специально чтобы досадить мистеру Моргенстерну! Может, по рюмочке?

– А ты, вижу, и без меня уже приложилась.

Не без некоторой укоризны, она хлопнула меня по плечу. Дружить с такой женщиной, как Лили, было просто здорово, для меня она стала сестрой в изгнании, подругой, которая, без всякого высокомерия, тащила меня наверх. Она была умнее, образованнее, богаче и общительнее меня, то есть обладала всеми добродетелями, необходимыми жене ученого мужа из Принстона. Но было у нее и еще одно качество, весьма непривычное для этого маленького, замкнутого мирка: она плевать хотела на все условности, относясь к ним примерно, как к первой в жизни перманентной завивке. Красавицей из-за массивного носа и толстых губ ее никто не считал, но взгляд ее был искренний, в нем светилась безграничная нежность. Он представлял собой наполненное состраданием убежище, в котором обреталась измученная душа. Альберт, чрезвычайно придирчивый в своих симпатиях, очень ее любил.

Я широко распахнула объятия, копируя нетерпеливого продавца недвижимости, и показала Лили гостиную. Новую мебель нам покупать не пришлось, у нас ее и так было более чем достаточно. Курт жаловался, что в доме, в отличие от Европы, не было передней: эта американская привычка не вязалась с его запросами касательно личного пространства. Я, со своей стороны, на этот раз примирилась со здешним прагматизмом: передняя была бы лишь пустой тратой места. В нашем распоряжении оказалось две спальни: было от чего напустить на себя горделивый вид. У меня в голове роились самые разнообразные проекты: мне хотелось отделить часть большой комнаты и оборудовать ее под столовую, а за кухней соорудить отдельный кабинет. В этом случае никто не будет возмущаться моей бесконечной суетой. Лили слушала мою болтовню с улыбкой, которую сумела сохранить со времен безоблачной юности.

– Я так за тебя счастлива, Адель! Наконец-то ты сможешь принимать у себя гостей. До этого тебе слишком часто приходилось оставаться одной.

– Ты же знаешь Курта. Он не любит всей этой светской возни.

– Тем не менее он должен признать, что между заточением и вечным праздником существуют и промежуточные состояния.

– В таком возрасте его уже не изменишь. Мы могли бы надеяться и на большее. Но Курт не Оппенгеймер, тот, по меньшей мере, умеет с выгодой использовать свои способности.

– Слава, Адель, это еще не все. А тем более деньги.

– Кому-нибудь другому рассказывай.

Лили слегка нахмурилась. В моем случае за фасадом «солидной дамы» скрывался лик представительницы венского пролетариата. Я хоть и не работала никогда на заводе, зато без конца демонстрировала ножки, а это если и не то же самое, то, по меньшей мере, нечто очень похожее. Положение, которого добились Оппенгеймеры, вызывало в моей душе зависть. Они со своими двумя детьми жили на Олденлейн, в двух шагах от ИПИ, в огромном доме, состоящем из восемнадцати комнат. И все это благодаря доходам, которые приносила кипучая и разносторонняя деятельность Роберта. Будущее Китти, таким образом, было обеспечено, и теперь она боролась со скукой с помощью занятий садоводством да джин-тоника. Эта женщина забросила все свои занятия и стала изображать из себя владелицу замка в имении, слишком для нее огромном. Все эти смачные подробности я выведала у секретарши Курта. «Оппи» был четвертым мужем Китти: перед этим она уже пробовала связать свою судьбу с музыкантом, политиком и рентгенологом. Предпоследним стал борец за коммунистическую идею, сложивший голову в Испании. Мне было очень интересно, как Роберт, во время войны работавший на правительство США, мог со всем этим уживаться.

– Пойдем посмотрим кухню. На мой взгляд, она слишком современная, но у меня на этот счет есть кое-какие мыслишки. Хочу превратить ее в Bauernstube. С камином, дровами, чтобы было тепло, как у нас на родине.

Хотя мой язык и не мог отказать себе в порочном удовольствии пересудов и сплетен, общение с Оппенгеймерами доставляло мне удовольствие. Роберт возглавил ИПИ в 1946 году, вскоре после закрытия проекта «Манхэттен». Благодаря своим работам, равно как и связям в среде военных и политиков, в возрасте сорока двух лет он стал весьма влиятельным человеком. За маской ледяной надменности в этом человеке скрывалось опасное очарование, чему немало способствовал ярлык «создателя бомбы». Как и Курт, он отличался болезненной худобой и изможденным лицом: ни дать ни взять, аскетичный пастор с внушающим тревогу взором. Его светло-голубые глаза, казалось, сначала расчленяли душу, а потом переходили к анатомии. Окружающие называли его неутомимым трудягой, которому незнакомо такое понятие, как «сон». Жена тоже заставляла его принимать пищу – кроме этого, между нами практически больше не было ничего общего, потому как Роберт, в отличие от Курта, мог быть весельчаком. Я никогда не видела его без сигареты в уголке рта, не успевая докурить одну, он от нее же прикуривал другую, тем самым будто демонстрируя неистощимость запасов своего внутреннего горючего. Если Курт был необщительным молчуном, то Роберт воплощал собой лидера, предводителя, человека, наделенного властью и верного данному слову, способного справиться с любой задачей, даже выходящей за рамки его компетенции, то есть ядерной физики. Он вынашивал амбициозные планы превратить ИПИ в многопрофильную команду, рекрутируя не только математиков и физиков, но и ученых, работающих в других отраслях науки. В отличие от его предыдущей вотчины, лаборатории в Лос-Аламосе, чистокровные рысаки Института, такие как мой муж или Эйнштейн, предпочитали галопировать в одиночку. И не всегда в одном и том же направлении.

– В саду я посадила камелии. Хочу построить фонтан, а может, даже беседку, почему бы и нет? Будем с тобой пить там чай. Как истинные дамы! Кстати, насчет дам, может, по коктейлю?

– Не гони лошадей, Адель. Давай сначала по бокалу мартини.

Лили была права: я и так уже хватила лишку. Мне было до смерти страшно принимать гостей. По сравнению с Лили, Китти и всеми этими Дороти, с самого детства вращавшихся в научной среде, мои вкусы слишком отдавали деревенщиной, и я прекрасно это знала. Но других в моем распоряжении не было. К чему мне слепо копировать убранство аристократического особняка. Этот дом, в их глазах странный, если не сказать убогий, был моим пристанищем, миром, созданным по моему собственному образу и подобию. И я не стану за него ни перед кем извиняться, пусть даже мне придется выпить пару лишних стаканчиков спиртного, чтобы выглядеть перед ними гордо и достойно. Не обращая внимания на протесты Лили, я приготовила нам по бокалу крепкого мартини, и мы стали его медленно потягивать, глядя на приятелей, прохаживавшихся в глубине сада.

– Как себя чувствует Альберт? Мне кажется, что после операции он выглядит усталым. И, как всегда, слишком много работает.

– Переутомление он скрывает под маской юмора. Как-то раз подарил мне фотографию, снабдив ее такой надписью: «Как жаль, что вы не можете провести со мной ночь!».

– Ты и так уже заделалась его шофером. Постарайся не поддаться его замшелому шарму!

– Альберт мне как отец.

– И все равно: береги задницу.

Я показала Лили язык, пародируя другой снимок физика, успевший обойти весь мир. Сей почтенный ученый не чурался высказывать фривольные мысли. Как-то раз, когда собравшиеся за столом гости заговорили о сексе в самых сдержанных, на его взгляд, выражениях, он заявил: «Всех дел-то две минуты, не более того!» Курт тогда чуть в обморок не упал. Альберт презирал лицемерие условностей, как и брак, по его убеждению, несовместимый с человеческой природой. Я его понимала, но если мы с Куртом не смогли воплотить в жизнь этот постулат, то Эйнштейн сумел сохранить свою личностную свободу, одновременно окружив себя теплом домашнего очага. Суть некоторых принципов весьма относительна.

– Стейки готовы.

– Адель, куда подевалась ваша венская кухня?

– Я американка, герр Эйнштейн. Теперь у меня в Америке есть дом, и кухня моя тоже стала а-ме-ри-кан-ской.

– Мы все здесь американцы, так что не очень-то зазнавайтесь. А если вам так хочется прослыть патриоткой, то знайте, что барбекю в этой стране – работа мужская.

Те первые, солнечные сентябрьские дни стали для меня поистине волшебным праздником на фоне повседневной рутины. Курт чувствовал себя неплохо, у меня был собственный дом, хорошая компания и достаточное количество алкоголя в крови, чтобы верить, что этот момент будет длиться вечно. Пила не только я: меня на целый корпус обошли Оппенгеймеры, а когда поблизости оказывались фон Нейманы, пальма первенства неизбежно переходила к ним. После переезда в новый дом я работала с утра до вечера, не покладая рук. С удивлением обнаружив, что даже стала петь. Муж одаривал меня поистине волшебными знаками внимания.

Я нежно оглядывала собравшихся за столом: Курт препарировал стейк, тщетно пытаясь, невзирая на все свои топологические таланты, составить из его отдельных фрагментов кусок поменьше. Лили и Альберт хохотали над каким-то анекдотом; Роберт в одной руке сжимал вилку, в другой сигарету; Китти грезила. Моргенстерны обменивались нежными, ласковыми взглядами молодоженов, которые мне были практически неизвестны. Я не удержалась от того, чтобы их не поддразнить.

– Оскар, вы по-прежнему недоверчиво относитесь к этому нашему вложению?

– Я просто искренне высказал свое мнение. Этот квартал – не самый лучший.

– Курт будет идти пешком лишних двадцать минут. Продавец заверил нас, что со временем дом будет только дорожать.

– Еще бы он сказал что-то другое.

Муж оторвался от пазла в своей тарелке.

– Надеюсь, он не станет для нас слишком тяжким бременем. Мне не нравится, что мы связали себя по рукам и ногам таким кредитом.

– Но почему? Ты что, намереваешься вернуться в Европу? Но ты даже отказываешься навестить мать! Неужели ты предпочел бы до самой пенсии ютиться в студенческой квартирке?

Он прижал руки к животу и скривился, в традиционной манере положив конец всяким упрекам. Лили под столом положила мне на колено руку, желая успокоить. Я оттолкнула ее – Курт не сахарный, не растает. Альберт попытался подсластить пилюлю моей агрессивности, поинтересовавшись здоровьем моего супруга, но я была не расположена распространяться на эту тему.

– Ну и задали вы ему задачку, герр Эйнштейн. Курт несколько месяцев работал над подарком к вашему дню рождения.

– Вы имеете в виду эту гравюру? Я не понимаю.

– Я говорю о статье об относительности. Он потерял от нее сон, бедняга.

– В этой истории вашему мужу еще грех жаловаться. Вот издателя действительно чуть приступ не хватил. Текст он получил в самую последнюю минуту и… Гёдель, будь у него возможность сесть на хвост печатному станку, чтобы внести в корректурный лист окончательную правку, никогда не лишил бы себя такого удовольствия!

– Вы не видели, как дотошно он разбирал договор на приобретение этого дома!

– Если я вам мешаю, могу пойти немного вздремнуть.

– Не сердитесь, мой дорогой друг. Ваш вклад не произвел того эффекта, которого вполне заслуживал, хотя качество проделанной вами работы здесь совершенно ни при чем. Кто сегодня интересуется относительностью?

Именно этим, на мой взгляд, объяснялся новый период бессонницы у Курта. В который раз так много усилий потрачено напрасно. Пробьет ли он вообще когда-нибудь, его час? Проклятие человека, который всегда шагает впереди своей эпохи. Или проходит мимо нее.

Меня разочарования тоже не обошли стороной: к семидесятилетию Альберта я связала жилет, и только после этого узнала от Лили, что у гения на шерсть аллергия. Мне не оставалось ничего другого, кроме как пожертвовать эту бесполезную вещь в благотворительных целях. Мы оба были разочарованы: по отношению к гравюре и статье Курта Альберт неизменно демонстрировал лишь сдержанный энтузиазм. Разочаровать подарком – вещь неприятная, но быть человеком, к презенту которого отнеслись с таким пренебрежением – противно вдвойне. Лили угадала правильно, подарив свитер и большой пуловер из швейцарского хлопка, приобретенные на распродаже излишков армейского имущества, и с тех пор физик с ними не расставался. Какая горькая ирония для пацифиста!

– И что это был за подарок?

Оскар похлопал молодую супругу по руке:

– Слишком долго объяснять, Дороти. Адель наверняка знает об этом не больше тебя.

– Почему это? Что бы ни делал мой муж, меня уже ничем не удивить! Человек может путешествовать во времени? Подумаешь! Альберт и сам когда-то об этом говорил. С помощью математики можно доказать все, что угодно.

– Вы взяли слишком быстрый темп, Адель. И зашли чересчур далеко. Вероятно, от того, что влили в себя слишком много горючего.

Услышав из уст Оскара это едкое замечание, Лили тут же его перебила.

– Вы не шутите? Говорите всерьез? Но это же чистая научная фантастика!

Почувствовав, что обстановка накаляется, мой моллюск-муж тут же спрятался в свою раковину.

– Наш друг Гёдель не шарлатан! Это любому известно!

– Преподайте нам урок, герр Эйнштейн! Тогда я смогу рассказать детям, что присутствовала на лекции, которую вы читали в качестве профессора.

Дороти захлопала в ладоши. Она знала, как заставить мужчину говорить, и в совершенстве владела соответствующей методикой. Я в этом вопросе продвинулась на двадцать лет дальше нее – на те самые двадцать лет, которых у нее было меньше на бедрах. Альберт перед ее очарованием не устоял.

– Лучше скажите моим! Они от этих лекций до сих пор не могут прийти в себя.

– Выпьем за повелителей времени!

– Для подобной эквилибристики мне в первую очередь нужна трубка.

Когда физик пустился в объяснения и принялся кратко излагать суть уравнений и общей теории относительности, его молодые собратья стали покашливать. Терминология, которой он пользовался, не была мне чужда: слушая, помимо своей воли, их разговоры, я в конечном счете усвоила несколько базовых физических понятий. Но старалась я напрасно, мне в любом случае было не под силу представить этот мусс, приготовленный из четырех измерений: трех пространственных и одного временного. Может, потому, что для этого у меня было маловато пальцев? Насколько я поняла, ингредиенты Эйнштейна позволяли составлять самые разные рецепты. Его уравнения допускали несколько решений, каждое из которых представляло собой модель некоей гипотетической вселенной. И даже если представить существование других миров мне было трудно, ничего невозможного в этом не было: из одних и тех же ингредиентов у меня порой получались совершенно разные блюда: от божественных до несъедобных.

Опираясь на собственную математическую кухню, мой муж выдвинул предположение о существовании вселенной с совершенно неудобоваримой геометрией. В подобного рода мирах пространственно-временные траектории представляют собой замкнутые на себя петли времени. Он объяснил мне этот принцип на примере узкой полоски материи. Если вкратце, то его рассуждения сводились к тому, что человек, имея билет в будущее, в конечном счете мог прибыть на вокзал прошлого. По мнению Курта, двигаясь в космическом корабле по достаточно длинной и пологой кривой, в таких мирах мы могли бы попадать в любые временные промежутки и возвращаться обратно точно так же, как в нашей собственной Вселенной путешествуем по трем измерениям пространства.

Эта виртуозная игра с уравнениями и числами досаждала Альберту, который, по его собственному признанию, никогда не был «математическим чудом». Как-то раз он признался нам, что на уроках математики страшно скучал и что учителя не замечали за этим бестолковым подростком никаких особенных талантов. Чтобы не оскорблять мужа, он демонстрировал по отношению к его работам кокетливую сдержанность старого краба. Старого морского рака. Максималистские обобщения Курта создавали почву для концепции времени, несовместимой с философскими принципами Альберта и необходимость прилюдно объяснять друзьям эту брешь была старому ученому неприятна. В поисках подходящего аварийного выхода он стал наматывать на палец прядь волос у виска.

– Если кто-то скажет, что у нашего друга закружилась голова, то это не так. Он просто взялся жонглировать математическими понятиями, как неразумный младенец.

Курт оттолкнул тарелку и сложил квадратиком салфетку. Слишком фривольный тон разговора, противоречивший его непререкаемому стремлению к точности, действовал ему на нервы. Оскар решил ему немного польстить.

– Мы ждем объяснений, Курт. Здесь все свои и вы, я полагаю, простите нам дилетантский подход. Нам и правда очень интересно.

– Не понимаю, почему я должен оправдываться перед аудиторией, половина которой не в состоянии понять даже азов объективной терминологии. Вам прекрасно известно, что все это – не более чем теоретическая игра, герр Эйнштейн. Я очень рассчитываю, что рано или поздно будет найдено эмпирическое доказательство данной космологической модели. Помимо прочего, я с точностью рассчитал скорость, необходимую для подобного рода перемещений.

– А о сэндвичах в дорогу не забыл?

Моя ремарка оказалась убийственно неудачной. Роберт раздавил окурок и вперил в моего мужа свой радиоактивный взгляд.

– Я никоим образом не сомневаюсь в вашем перфекционизме, Гёдель. Однако на нынешнем уровне развития технологии ни вы, ни я обосновать подобную возможность не в состоянии.

– Я собираюсь доказать свою теорию с помощью изучения явлений в области астрофизики. И первое, что может навести нас на верный след, – это вращательная прецессия любых галактических систем.

Роберт допил бокал и закурил новую сигарету. Он обожал оставлять за собой последнее слово. Как и все предыдущие.

– Давайте на этом остановимся. Китти зевает так, что вот-вот вывихнет челюсть. Ваши «вращающиеся вселенные» ее вот-вот доконают.

– Ночь выдалась беспокойная. Тони снились кошмары. Вам, Лили, подобная «радость», должно быть, тоже знакома.

– В этом возрасте их терзают патологические страхи. В пять лет Ханна будила меня, чтобы узнать, не умерла ли я.

У меня не было никакого желания принимать участие в разговоре, принявшем такой оборот, – на эту тему мне сказать было нечего.

– Пойду принесу кофе.

– Чернее черного, Адель! Оппи любит, чтобы был как гудрон.

Когда я вернулась, сидевшие за столом по-прежнему сражались со временем.

– Будь у меня возможность вернуться в прошлое, я бы убила Гитлера.

Китти, веки которой от научных дискуссий немного отяжелели, налила себе целую лохань кофе.

– Прекрасная мысль, Лили! Давайте сыграем в игру под названием «а если»!

– Моя дражайшая подруга, если бы вы укокошили этого монстра до того, как он втянул нас в этот кошмар, мы не оказались бы все вместе в Принстоне и вам, как следствие, подобная мысль даже в голову не пришла. Ваша чрезмерная склонность к насилию меня удивляет.

Лили помрачнела; если она желала обрести в Альберте отца, то ей это удалось.

– В этом и заключается один из темпоральных парадоксов. Непреодолимое препятствие для теории путешествий во времени, предложенной моим дорогим другом.

– Парадокс – еще не тупик, герр Эйнштейн. Это не более чем преграда, которую можно преодолеть. Я считаю их чем-то вроде врат, открывающих доступ в более грандиозные и масштабные миры.

Оппенгеймер залпом опустошил свою чашку и налил еще. Курт проглотил крохотную каплю моей жидкой смолы, не преминув при этом пожаловаться на язву.

– Вы математик. И факты вас мало беспокоят.

– Математика – это скелет, на котором держится плоть физики, Роберт. И первая может обрести реальное воплощение исключительно через вторую. Без нее она элементарно рушится.

Я заметила, что губы физика расплылись в сомнительной улыбке. Оппи прекрасно знал об амбициозном желании моего мужа подкрепить теорию относительности систематическим математическим подходом, наподобие того, как Ньютон описал законы гравитации. И если миссия ИПИ заключалась в том, чтобы поощрять подобные амбициозные замыслы, данный проект казался ему если и не самонадеянным, то по меньшей мере дерзким. Как когда-то заметил Курту герр Эйнштейн, кроме него да нескольких астрономов ни одна живая душа больше не интересовалась относительностью. Весь Принстон ударился в квантовую механику. Мой муж по-прежнему проявлял склонность к самым невозможным научным изысканиям. А заодно и к тем, которые считались устаревшими и вышедшими из моды. И платить по кредиту будут отнюдь не «вращающиеся вселенные», над которыми весь Институт втихую посмеивался.

– Возможность путешествий во времени – не более чем забавная шутка, которую можно подавать в качестве блюда на светских ужинах – ответил Курт. – Меня больше привлекают ее философские следствия.

– Вы деретесь за игрушку, смысла которой никто не может постичь.

– Мы отнюдь не ссоримся, Адель. Просто дискутируем.

Альберт, разрываясь между собственными убеждениями и стремлением не делать больно другу, решил спрятаться за лестью.

– Наука в целом, поиск истины и красоты – вот те сферы, где нам позволительно всю жизнь оставаться детьми. Ваш супруг обладает изумительным свойством окидывать каждую свежую тему новым взором, без каких-либо предрассудков и предубеждений.

– Но при этом отказывается выходить на улицу, чтобы играть со взрослыми.

Оскар поперхнулся глотком кофе.

– Адель, не пользуйтесь подобными метафорами, сколь изумительны бы они ни были, для придания более благородного оттенка вашим семейным ссорам. Гёделем движет амбиция восхитительная, хотя в ваших глазах и неплодотворная. Он хочет математическим путем обосновать природу времени. И лично я не вижу в этом никакого ребячества.

Китти, весьма искушенная в салонных играх, посчитала уместным перевести огонь на себя.

– Дорогой Оскар, вы напоминаете моего преподавателя философии в Сорбонне. Студенты звали его «Кант-Кант-шифратор-дешифратор». Внешне он напоминал старого, общипанного петуха.

Лили закусила губу. Даже Дороти, и та с трудом сдержала улыбку, чтобы не обидеть мужа. Моргенстерна нечасто можно было увидеть таким уязвленным.

– Я не имела в виду физику, Оскар. Просто наш хозяин стремится разрешить извечный спор между идеалистами и реалистами, не так ли? Время существует объективно?

Я поблагодарила Китти, незаметно ей подмигнув. Как же мне хотелось быть такой женщиной, как она, чтобы говорить со всеми почти на равных! Я смотрела на жен принстонских ученых мужей, и черты личности каждой из них вызывали в моей душе зависть. Я завидовала Китти, энергичной брюнетке небольшого роста с решительным взором, но ослепительной улыбкой, за то, что у нее был такой муж, такие дети, такая воспитанность, образованность и такой дом. Завидовала Дороти, молодой, красивой и по уши влюбленной в своего патриция, тощего и высокого, как жердь. А вот в милой Лили в первую очередь предметом моей зависти являлась ее сила: если мой темперамент взрывался едкими вулканическими извержениями, то она, благодаря присущей ей энергии, баюкала на руках весь окружающий мир.

– У меня есть доказательство того, что время существует в действительности. Как и гравитация. Вот посмотрите – мои веки опускаются!

Оппенгеймер взял лицо жены в руки и погладил ее морщинки. Я была тронута этим спонтанным выражением нежности. Курта, никогда не дававшего волю эмоциям на людях и очень редко в личной жизни, эта демонстрация чувств смутила. Он призвал нас проявлять больше глубокомыслия:

– Тем не менее некоторые философы полагают, что время, точнее его течение, представляет собой иллюзию и существует исключительно в нашем восприятии.

– К вам, мужчинам, время милосерднее. Вот вам и вся моя теория относительности.

– При чем здесь это, Адель! Специальная теория относительности доказывает, что одновременность событий тоже носит лишь частный характер.

– Лично я, дорогой, нахожу относительным твое чувство юмора.

Альберт, который никак не мог раскурить трубку, поперхнулся от смеха.

– Вы ошибаетесь, Адель! Чувство юмора у вашего супруга весьма определенное, и его вполне можно назвать разрушительным. Под вашей личиной джентльмена, мой друг, скрывается анархист. Вы подкладываете свои бомбочки, руководствуясь принципом «Не пойман – не вор».

– Курт даже мухи не обидит!

– А вы проследите за его мыслью. Если вернуться на мгновение в прошлое, никаких промежуточных событий попросту не было бы. Как и этого временного отрезка. Следовательно, интуитивного времени не существует. Придать относительный характер такой концепции, как время, нельзя, не лишив его права на существование. Курт убил такой замечательный механизм, как часы! Но при этом не отказался от намерения взорвать изнутри мечту позитивистов!

– Дева Мария! Дорогой, неужели тебя ни на минуту нельзя оставить одного?

– Таким образом, если бы я, путешествуя во времени, столкнулась лицом к лицу с Гитлером, то обо всем, что произошло потом, мне ничего не было бы известно и желание изменять будущее просто не возникло бы?

– По правде говоря, моя маленькая Лили, я и сам, черт меня возьми, этого не знаю! Может, потом мы сможем ad vitam aeternam переживать все хорошие моменты, избегая плохих.

– А вы, профессор? Что бы изменили вы?

– Если бы снова стал молодым?

Альберт пару раз пыхнул трубкой, внимательно посмотрел на Оппенгеймера и проворчал:

– Случись мне вновь выбирать жизненную стезю, я ни в жизнь не стал бы ученым. Сделался бы сантехником! Для человечества это было бы не так опасно.

Все присутствовавшие от волнения хором вскрикнули. Со стороны Альберта это не был сеанс самокритики. В первую очередь он имел в виду друзей Роберта из числа политиков. Порабощение науки военными чрезвычайно его волновало. В понимании Эйнштейна, Трумен по масштабу своей личности не дотягивал до Рузвельта и был неспособен одолеть параноиков и оппортунистов, заполонивших весь Вашингтон. Газеты уже изрыгали заявления некоего сенатора Маккарти, который в глазах пожилого физика стал новым злым гением современности. Курт с Робертом полагали, что Конгресс не пойдет за ним по этому абсурдному, вопиющему пути. Что до Альберта, то он боялся, как бы безумные милитаристы из Пентагона не превратили войну в далекой Корее в полигон для экспериментов с атомной бомбой. Роберт, ушедший из лаборатории в Лос-Аламосе, но сохранивший за собой пост советника Федерального агентства по контролю за развитием ядерных технологий, в вопросе вооружений занимал двойственную позицию. Альберт призывал его воспользоваться своим влиянием и выступить против этой безумной гонки. Оппи прекрасно видел сгущавшиеся черные грозовые тучи, но считал, что сможет не только держаться на плаву в этой мутной воде, но и извлекать для себя немалую пользу. Время, пусть даже не существовавшее, преподало ему суровый урок сдержанности.

– А почему бы не обратиться к будущему? Зачем обязательно блуждать в прошлом со всеми его запретами?

Перед тем как ответить Лили, Оскар бросил незаметный взгляд на моего мужа. Ему не хотелось досаждать другу, а потом неделями расплачиваться за свою искренность.

– Смерть тоже противоречит путешествиям во времени.

– Из всех опасений, мой дорогой Оскар, это – самое неоправданное. Никакого риска здесь нет, смерть не может умереть от несчастного случая.

Я улыбнулась. Альберт повторил нам один из своих любимых афоризмов, продолжив его более содержательным комментарием:

– Смерть представляет собой не что иное, как конечное следствие энтропии. Разбитая чашка сама по себе обратно не склеится. Каждый из нас движется от точки a в детстве до точки b в старости. Понятия «что было до» и «что будет после» в физическом отношении неопровержимо существуют на шкале нашего человеческого существования. То, что эта данность может потерять свой неизбежный характер под давлением математических концепций, я могу допустить… Но такой вариант, по всей видимости, следует исключить, по той простой причине, что он противоречит физической реальности.

– Но ведь вы сами когда-то сказали: если факты не соответствуют теории, надо изменить факты.

– У вас слишком хорошая память, Гёдель. А я чересчур много болтаю. Предоставьте пожилому человеку право на ошибку. Ничто не в состоянии бороться с энтропией. Для меня она самый сокровенный враг, который каждое утро опускает землю все ниже и ниже.

– Противопоставлять аргумент чувственного плана объективному доказательству мне представляется не очень рациональным, герр Эйнштейн. Вы меня удивляете.

– Разум, Оскар, меня утомляет. Я долгие годы прислушиваюсь к доброй фее моей интуиции, и она еще ни разу меня не подвела. Интуитивный ум – священный дар, ум рациональный – верный слуга. Мы создали общество, возвышающее до небес слугу, но напрочь забывающее о даре.

– Оно почитает лишь видимость рациональности, – ответил Моргенстерн, – ее ливрею и не более того.

– В этом отношении я разделяю ваше мнение. Научный поиск представляет собой очень тонкий баланс между интуицией и разумом.

– Попутно не забудьте и о равновесии, герр Эйнштейн. Мы живем в эпоху вычислительных машин. Механизм их функционирования не включает в себя интуицию.

– В один прекрасный день машины решат все проблемы. Но определить хотя бы одну из них им не по силам!

Я подумала о нашем друге фон Неймане: с помощью вычислительной машины ЭНИАК он сумел рассчитать число «π» до 2037 знака после запятой. Няня Оппенгеймеров описала нам это в деталях, напрочь позабыв о маленьком Тони, вцепившемся ей в юбку.

Первая «электронная» ЭВМ, введенная в действие в 1946 году, представляла собой игрушку весом в 30 тонн, занимавшую площадь небольшой квартиры. Тысячи сопротивлений, конденсаторов и прочих диодов позволяли ей совершать 100 000 операций в секунду. Хотя целесообразность использования подобного гигантского арифмометра вызывала у меня большие сомнения, я умилялась при виде энтузиазма этой юной студентки. Вполне возможно, что в новом мире женщинам будет больше места. Пока же печально известная энтропия не щадила этого монстра логики, появившегося на свет в том числе и стараниями людоедского мозга Неймана. Инженеры больше времени не считали, а меняли детали: мотыльки пачками набрасывались на контакты, сгорая от желания на них поджариться. Когда я видела, как природа заставляет эти выдающиеся умы спускаться с небес на землю, на душе всегда становилось спокойнее.

Альберт разрядил серьезную атмосферу научного спора, встав из-за стола и, тем самым, подав всем сигнал прощаться.

– Друзья мои, я ухожу, не желая саморазрушаться под вашими сокрушенными взорами. Спасибо за очаровательный ужин, Адель. Оставляю вас наедине со всей этой грязной посудой. Противиться энтропии теперь осмеливаются одни лишь женщины.

Мы с Куртом проводили гостей до ворот, после чего он поспешно куда-то ушел. Я немного прибралась в доме, наслаждаясь покоем и тишиной. До встречи с Куртом я никогда не задавалась вопросами метафизического плана: в моей жизни был Бог, были люди и круг ежедневных задач, которые приходилось решать. Все эти дискуссии позволяли мне оценить количество и масштаб вопросов, которых я никогда себе не задавала. Но я никак не могла понять – это природа мира была такой сложной и запутанной или же ее таковой делали люди? У Курта для меня не было простых ответов на этот вопрос. Решив следовать за ним, я распрощалась с комфортом, который обеспечивает человеку неведение. Я проявила волю к знанию, но не обнаружила способностей. И слишком поздно поняла, что перед соблазном метафизики не в состоянии устоять ни мужчины, ни женщины, ни религии, ни границы, ни культуры. Метафизика открыта для всех, но роскошь наслаждаться ею доступна лишь очень и очень немногим.

Чего стоит вся их философская акробатика перед лицом повседневности? Если бы они были в состоянии меня выслушать, я высказала бы на этот счет свое мнение. Лично я прекрасно видела течение времени: в стежках на краю подрубаемой материи, на посуде, вымытой и расставленной в шкафу, в стройных кипах выглаженного белья, в искусном приготовлении ароматного сладкого пирога. Когда у человека руки в муке, с ним ничего не может случиться. Мне нравился запах дрожжей, источавших богатый, плодородный дух. Я верила в устоявшийся жизненный порядок, хотя и не могла вдохнуть в него смысл.

Муж обращался за ответами к звездам; Вселенная вокруг меня и без того была вполне упорядочена. Совсем крохотная, конечно, но расположенная на этой земле вдали от бурь и невзгод. Они оставили меня в одиночку бороться с энтропией? Подумаешь! Мужчины, если бы почаще брали в руки веник, были бы не так несчастны.