– Я вполне могу сделать это за вас.

– Нет, голубушка, это мое дело.

Она похлопала меня по руке.

– В таком случае пора немного подкрепиться!

Элизабет ушла на кухню, и я осталась сидеть перед горой бумаг, сваленных на ковре в гостиной. Чтобы пройти через это последнее испытание, требовалось запастись мужеством.

На похоронах Курта нас было так мало. Несколько седовласых стариков, желавших как можно быстрее со всем покончить, да горстка пожилых женщин в черном: Дороти без Оскара, Лили без Эриха. Мужчины уходят первыми, так уж устроена жизнь. Дрожа всем телом, я ухватилась за руку Элизабет. Из длинного авто вынесли гроб. Произнес ли кто трогательные, проникновенные слова? Я не помню. Хотя вообще-то в Институте они должны были расщедриться на речь. После того как я переступила порог морга Кимбл, в памяти почти не осталось воспоминаний. Только цветы: я бросала красные розы на гроб до тех пор, пока его не покрыла земля. Для камелий был не сезон. С 19 января Курт почивал под стелой из темно-серого мрамора. В двух шагах от моей матери. Нет, беспокоить его она не будет – мама всегда спала как убитая.

С подносом в руках вернулась Элизабет. Мы выпили по чашке чая и похрустели печеньем под снисходительный треск дров в камине, изначально утомленном усилиями, которые ему только предстояло приложить.

– Как поступим, Адель?

– В первую очередь надо соблюдать хронологический порядок. На некоторых коробках уже приклеены ярлыки. В отношении остальных Курт не оставил никаких распоряжений. Марки – отдельная история. Рудольф их продаст. Он с удовольствием превратил бы в звонкую монету и весь архив, но я не доставлю ему такого удовольствия.

– А насчет остальных бумаг?

– Я буду разбирать, вы – раскладывать на разные кучки.

– Глядя на этот кавардак, я никогда бы не заподозрила вашего мужа в дотошности и щепетильности, которая так была ему присуща!

– Он ничего не выбрасывал. Должно быть, находил в этом определенную логику.

В последний раз наведу для Курта порядок. Я всю свою жизнь только тем и занималась, что вычищала мир, чтобы его не поглотила эта проклятая энтропия. Неужели у всех женщин одна и та же судьба? Сначала породниться, из любви или потребности в надежной поддержке, а затем носить на руках того, кто, как предполагалось вначале, будет незыблемой опорой. Неужели это наш общий удел? Братья, отцы, возлюбленные, друзья – неужели мы явились в этот мир только для того, чтобы без конца выручать их из беды? Неужели только с этой уморительной целью Бог наградил нас бедрами и грудью? Что нам остается, когда спасать больше некого?

Приводить в порядок воспоминания.

– Он либо строчит каракули, либо вообще переходит на стенографию. Я от этого с ума сойду.

– Адель, вам надо немного отдохнуть. Мы и так просидели за этим занятием три дня. Архив вполне может немного подождать.

– Я предпочитаю покончить с ним как можно быстрее. Все эти записи были для него чрезвычайно важны.

Разбор архива застыл на месте. Я не могла погружаться в бумаги, не возвращаясь в прошлое: то фотография, то сделанная его рукой пометка, то газетная статья. Ни одна живая душа не выдержала бы этой ядовитой ностальгии, пропитывавшей меня капля за каплей. Опись имущества превратилась в трепанацию жизни.

Курт умер, свернувшись калачиком в кресле в своей комнате. Один.

О ком, о чем он думал, прежде чем испустить последний вздох? Звал меня? Упрекал, что меня нет рядом? Это был тот единственный раз, когда я не поспешила ему на помощь. И виновата в этом была только эта гротескная оболочка – мое тело. Оно сделало меня своей узницей. Ночная бабочка вновь стала гусеницей. Огромной личинкой без рук, чтобы обнять мужа, и без голоса, чтобы сказать ему: «Ничего, Куртик, пройдет. Еще одну ложечку – на дорогу. Ну пожалуйста».

Неужели он на самом деле умер от истощения, как сказали врачи? Нет, это, скорее, был несчастный случай на производстве: он задавался вопросами неопределенности, а до смерти его довели сомнения. Курт был тем врачом, который, видя патологию собственного организма, обнаруживает, что средство от нее не появится никогда. Жизнь – не точная наука, в ней все зыбко и недоказуемо. Ее нельзя проверить параметр за параметром или выразить посредством аксиом. Что такое он искал, чего не было в его сердце, в желудке, в мужском достоинстве? Он решил не углубляться в жизнь и отгородиться от мира, чтобы его постичь. Но на свете существуют системы, из которых человек не может себя исключить. Альберт это хорошо понимал. Вычеркнуть себя из жизни – означает умереть.

– Адель, вот это я нашла в закрытой папке.

Я пробежала глазами листок бумаги: последовательность символов, аксиом и определений, без объяснений и комментариев – скупая, как день без единой музыкальной ноты. Взгляд упал на последнюю фразу, записанную без каких бы то ни было сокращений: «Теорема 4: в мире обязательно существует что-то наподобие Бога». А Бог-то здесь при чем? Я прочла доказательство или, по крайней мере, то, что таковым казалось. И из этого жаргона не поняла ровным счетом ничего. Опять его долбаная логика, язык которой мне никогда не давался. Позитивное качество; если и только если; качество необходимого существования.

– Важный документ?

– Это что-то вроде доказательства, свидетельствующего в пользу… существования Бога.

Элизабет просмотрела страницу, затем сняла очки и прочла еще раз. После чего вернула бумагу мне, озадаченная и явно разочарованная.

– Положим в папку «Разное».

Как же ему недоставало смирения! Безумец! Как он мог? И в какой пропасти из-за этого оказался? Богу, должно быть, понравилось угощать его за своим столом! Курту было бы интересно с ним поговорить: «Эй, Патер! У меня для вас есть уморительная история. Вы будете в восторге! Я доказал ваше существование». Только вот было ли у него чувство юмора? Лично я в этом не сомневалась. Если бы не оно, мы бы с Куртом никогда не встретились.

По правде говоря, я испытывала в душе облегчение. И богохульная бумажка у меня в руках лишний раз это подтверждала. Ему пришло время уйти. Наши последние годы превратились в ад. Разве я смогла бы и дальше глядеть на его страдания? Нестерпимая карикатура на самого себя: из худого человека он превратился в тощий скелет, гений уступил место безумцу. Как он ушел? Одним прыжком или же долго бродил по нескончаемой опушке между двумя мирами – этим и потусторонним? Скорее всего, навсегда потерялся в своем континууме.

Все эти годы я продолжала уповать на лучшее и верила, что все еще возможно. Но, когда Оскар нашел его распростертым за котлом в прачечной, я отказалась от всякой надежды и стала оплакивать и свое «я», которого никогда не было, и то, чем он мог быть, но так никогда и не стал, и то, чем я могла бы стать без него. Если бы и только если бы мы были другими. Я предпочитала хранить в своих воспоминаниях: он протирает очки за чаем, чтобы лучше присмотреться к моему декольте на званом вечере в Вене.

Свой черный хлеб я всегда ела последней: две коробки с надписью «Личное» лежали в сторонке. Я взяла одну, Элизабет – другую. Шансов на то, что я обнаружу в ней любовные записки, не было никаких. Мы оставили их в охваченной войной Вене, где они и сгорели. Вероятно, там будут какие-нибудь открытки, которые я присылала из Европы, или давно забытые фотографии. Но в них почти наверняка окажутся письма от дорогой мамочки. Но почему одно упоминание ее имени после всех этих прожитых лет меня так раздражало? Да потому что она очень часто была причиной моего плохого настроения. А старуха, как принято считать, не должна оставаться в долгу. Старуха. Да, теперь я действительно одряхлела. И какое мне теперь дело до мнения какой-то покойницы? Истина, которую мне никогда не хотелось признавать, была предельно проста: я была ее двойником, ее точной копией.

– А с этим что делать?

Элизабет держала в руках кипу блокнотиков со сведениями о запорах и температуре тела. Распространяться на эту тему она избегала – за Куртом эта женщина ухаживала, не вникая в суть его прихотей и никак их не комментируя.

– Я с удовольствием их бы сожгла, но кто-нибудь не преминет меня в этом упрекнуть! Ведь эти чудачества тоже были частью господина Гёделя.

– Представляю, какое будет выражение лица у того, кто их обнаружит.

– Да, физиономия у него точно перекосится от напряжения. Зато все остальное расслабится.

– Вы не боитесь, что его посчитают?..

– Вы только посмотрите! У него сохранился счет из ресторана, где мы праздновали нашу свадьбу! Не могу поверить, что он проехал всю Сибирь, таская в чемодане эту бумажку.

– Может, он тосковал.

– Нет, просто намеревался под конец предъявить мне окончательный счет.

– Он вас так любил, Адель.

– А вот это! Взгляните на эту прелесть. Извещение, в котором его требуют заплатить взнос за вступление в Математическое общество. Курт ужасно боялся долгов. И об этом случае, должно быть, сожалел всю свою жизнь. Нужно будет послать им чек.

– Приберегите деньги, Адель. Они вам еще понадобятся. А вот я нашла квитанцию на покупку какого-то Principia Mathematica.

– Когда мы встретились, это была его настольная книга. Положите ее вместе с докторской диссертацией в коробку с надписью «1928/29».

Я теребила в руках несколько выцветших почтовых открыток. Штат Мэн, 1942 год; мы покупали их вместе, но так никому и не отправили.

– А в какую коробку сложить ваши немецкие паспорта?

Я открыла паспорт Курта: на карточке он был так молод, что казался мне совсем другим человеком. На странице оставил крапинку своего помета нацистский орел. Я отдала паспорта Элизабет, даже не удосужившись заглянуть в свой.

– С надписью «1948», туда, где хранятся документы по нашей натурализации.

– Боже правый, Адель, как же вы были прекрасны! Раньше я не видела эту фотографию.

Я на несколько мгновений засмотрелась на пожелтевший снимок, с которого на меня взирала молодая барышня со смутной улыбкой на устах.

– Положите в коробку с надписью «Разное».

– Вы не хотите оставить ее себе?

– Этой девушки больше не существует, я стала совсем другой, Элизабет.

– Но почему? Ведь вы же остались собой!

Я разбирала бумаги дальше. Прочла письмо его брата, присланное в санаторий: коробка «1936». Билет на пароход из Японии в Америку: коробка «1940». Тяжелая папка с банковскими бумагами по кредиту на дом: коробка «1949». Долг выплачен полностью, дом вновь выставлен на продажу. Маленький выцветший кусочек бумаги привел меня в умиление – номерок из раздевалки «Ночной бабочки». Коробка «1928».

– Остались письма от Марианны Гёдель.

Из моей груди вырвался вздох.

– Я должна их все прочитать.

– Это совсем не обязательно. Вы только причините себе боль.

– Дайте мне немножко времени. Я быстро.

– Пойду закончу с коробками. Вы действительно не хотите ничего взять с собой?

– Отвезите все на мебельный склад. Вы же видели комнату в «Пайн Ран». Для всех этих громоздких воспоминаний там нет места. Оно и к лучшему!

– Мне позвонить в ИПИ по поводу архива?

– Не сейчас, Элизабет.

Что они могли обсуждать в письмах все эти долгие годы? Она, должно быть, перемывала мне косточки за моей спиной. Курт, по привычке, вяло меня защищал. Я никогда не могла ни вдохновить мужа, ни подвигнуть его интеллект на новые свершения. У меня были другие задачи, я совершенно на это не злилась, но приводил ли он ей объяснения, в которых отказывал мне? Имела ли она право прикоснуться к его свету, эта женщина?

Я наугад взяла конверт и вытащила из него письмо: 1951 год, поздравления с вручением премии. Некоторые слова были зачернены цензурой. Другое послание, дата – ноябрь 1938 года, через месяц после нашей свадьбы; вечные рассуждения о политике и советы по личной гигиене. 1946 год: новости из Европы, сообщение о смерти крестного отца Курта. В 1966 году она прислала свой ответ на его теологические воззрения на окружающий мир. Стало быть, перед этим он их в подробностях ей изложил. Я лихорадочно читала эти письма одно за другим, погружаясь в мир незнакомых слов. Элизабет время от времени просовывала голову в дверь гостиной и затем тихо возвращалась к своим делам.

В этих посланиях я не могла найти ни капли желчи в мой адрес. За сорок лет переписки с сыном она ни разу не только не заговорила обо мне, но даже не упомянула. Письма обжигали мне руки.

– Вы закончили, Адель?

Я повернула к ней изможденное лицо, на котором застыли первые после кончины Курта слезы. Она обняла меня и стала баюкать, не изводя ненужными словами. Я вцепилась в нее, захмелев от ярости и боли. От отчаяния ноги подо мной подкашивались. Барабанная дробь обезумевшего сердца больно отдавалась биением крови в висках. Но умирать я не хотела. Пока.

– Меня для них попросту не существовало, Элизабет. Никогда.

Успокоившись, я высвободилась из ее объятий. Затем собрала разбросанные по полу письма и бросила их в огонь.