Перед тем как войти в холл ИПИ, Энн отряхнула с одежды и волос снег. Эти поздние заморозки стали для нее неожиданностью, и молодая женщина дрожала в своем бежевом пальто, слишком легком для такой погоды. Сегодня природа обрядилась в белые траурные одежды. Наверное, подумала, что пора избавиться от накопленных запасов лютой стужи. После смерти Адель она не переступала порога своего кабинета, при этом никак не объясняя свое отсутствие. Не отвечала на телефонные звонки, не читала письма, поэтому ее неожиданное возвращение не останется без последствий. Как сказала бы Адель: «Да плевать мне на вас».

Тем утром ей позвонила Элизабет Глинка. Энн как раз собиралась навестить миссис Гёдель, что после Рождества каждые выходные стало для нее традицией. «Мисс Рот?» Энн уже знала, что последует дальше, и поэтому села, позволяя тоске затопить все ее естество. С Адель она так и не попрощалась.

Народу на похоронах было совсем немного: несколько седовласых стариков, стремившихся как можно быстрее с этим покончить, да горстка пожилых дам в черном. Дрожа всем телом, она ухватилась за руку Элизабет. Этот момент молодая женщина почти не помнила. Из длинного авто вынесли гроб. Произнес ли Келвин Адамс речь? На этот счет ее память молчала. Она бросала красные розы на гроб до тех пор, пока его не покрыла земля. Для камелий был не сезон. Церемония в церкви получилась натянутой и закончилась быстро. Элизабет спросила у нее насчет музыки, и Энн предложила романс Малера Ich bin der Welt abhanden gekommen в память о давно утраченной Вене. Во время службы она подумала, что надо было выбрать Джеймса Брауна – чтобы увидеть, как Глэдис в своей черной ангорке будет прыгать в пустой часовне. У этой Барби, оказывается, был в запасе и черный свитер. Почему Энн запомнила столь незначительную деталь?

Адель до самого конца пребывала в ясном уме. Ее последних слов, произнесенных на немецком, медсестры не поняли. Энн была уверена, что они были адресованы мужу. 8 февраля она легла почивать рядом с ним под стелой из серого мрамора. На открытой книге было высечено: Гёдели, Адель Т.: 1899–1981; Курт Ф.: 1906–1978. Теперь она будет спать на левой половине кровати.

Охранник ИПИ знаком велел ей подойти. Он выглядел таким же старым, как само это здание. Забыв о привычной сдержанности, мужчина в униформе всем своим видом показывал, что рад вновь ее видеть. «За вас все очень беспокоились». Спрашивать, кто именно, у Энн не было времени: он поставил перед ней на стойку объемистую посылку. Она подышала на замерзшие пальцы, чтобы немного их отогреть, и распечатала прилагавшийся к пакету конверт. Почтовая открытка была написана детским почерком Элизабет Глинки. «По поручению Адель шлю вам подарок и письмо. Не грустите, она сама никогда не печалилась. Ей самой хотелось уйти». Энн, помимо своей воли, улыбнулась. Да, она печалилась, но теперь ей будет легче переносить печаль, которая относилась не столько к огорчениям или сожалениям, сколько к завершению. Что-то вроде грусти на следующий день после праздника. Энн взвесила пакет: шансов на то, что он содержал научный архив, не было никаких. Неважно, решение молодой женщины уехать из Принстона было окончательным. На этот раз ее длительное отсутствие было не бегством: она копила силы, завернувшись в красный шерстяной жилет. Ближе к обеду она отнесет в кабинет Келвину Адамсу заявление об увольнении.

Энн всегда лелеяла в душе надежду на справедливость. На порядок. И в какой-то момент поверила, что ее миссия на этой земле заключается в том, чтобы получить эти бумаги. Когда-то Адель смирилась с судьбой: Бог создал ее для того, чтобы гений раньше времени не покинул этот мир. Она стала плодородной почвой для сублимации – плотью, кровью, волосами и испражнениями, без которых дух существовать просто не может. Условием необходимым, но не достаточным. Она – добрая, дородная, малообразованная австриячка – согласилась на скромную роль маленького звена в большой цепи.

Сегодня Энн сказала бы ей, что это было ошибкой: в континууме заброшенных тел и забытых душ жизнь одного человека стоит не меньше, чем жизнь другого. Мы все звенья. И никаких миссий ни у кого из нас нет. Адель любила Курта, и ничего важнее этого быть не могло.

Наперекор ее опасениям, воздух в кабинете отнюдь не был затхлым. Неназванные доброжелатели его хорошо проветрили, украсили комнатным растением и сопроводили открыткой: «Желаю побыстрее вернуться в строй. Келвин Адамс». Подобная забота ее немало удивила – даже в самом лучшем случае она ожидала хорошего нагоняя. Энн вызывающе взглянула на стеллаж, перегруженный корреспонденцией. Начать решила с переданного Элизабет письма, приготовила чаю и, не торопясь, устроилась за столом. Затем вдохнула запах бумаги, и ей показалось, что та отдает знакомым ароматом лаванды. Поднявшийся к горлу ком был быстро подавлен – Адель бы ее слезы не понравились.

Моя дорогая Энн.

Научный архив Курта Гёделя будет передан библиотеке Принстона. Я с самого начала решила так поступить и поэтому поручила Элизабет ОТ ВАШЕГО ИМЕНИ доставить его директору ИПИ. Это не подарок, и я прошу вас никоим образом его таковым не воспринимать! Всему свое время, Энн: время прятаться в книгах и время жить.

Вы дали мне намного больше, чем могли когда-либо надеяться. Мои последние мысли будут не о моих собственных сожалениях, а о чудесах, которые вам еще предстоит пережить в жизни. Желаю, чтобы ваша жизнь была поистине волшебной.

Ваша Адель Туснельда Гёдель

Почерк был твердый и убористый, но после подписи следовал постскриптум, немного более раскованный, в котором Энн ощутила зримое присутствие пожилой дамы: «Vergessen Sie nicht zu lächeln, Mädel!»

Энн развернула аккуратно упакованную в несколько слоев бумаги посылку – Элизабет была женщиной очень дотошной. В ней обнаружилось облупившееся гипсовое розовое фламинго. Девушка расхохоталась до слез. Затем поставила громоздкую птицу на стол, а рядом вывалила содержимое своей сумочки. Долго искать не пришлось: записка Лео служила закладкой для «Алефа», книги, неизменно сопровождавшей ее во время визитов в «Пайн Ран». Энн ее так и не дочитала.

Она развернула клочок бумаги; поверх нескольких строк кода Леонард, в виде императива, нацарапал несколько цифр, за которыми следовало «Настаиваю, пожалуйста», подчеркнутое тремя жирными чертами. Энн посмотрела в окно и увидела длинную, покрытую снегом лужайку – зеркальное отражение низкого, белого неба.

А потом набрала номер Лео: последовательность цифр, лишенную всякой логики, но зато идеально элегантную.

Гёдель, Граучо Маркс и Гейзенберг облокотились на стойку бара.

Гейзенберг говорит: «Это может показаться вам невероятным, но я все спрашиваю себя, не является ли наша жизнь анекдотом».

Гёдель говорит: «Если бы мы были за его пределами, то знали бы об этом наверняка, но поскольку мы живем внутри него, то у нас нет никакой возможности определить, анекдот это или нет».

На что Граучо Маркс ему отвечает: «Конечно, наша жизнь анекдот, просто вы плохо его рассказываете!»

Моему отцу, вместо последнего «Прощай».

Я. Г.