Лишь четверо из восьмерых детей собрались опять в конце недели, чтобы, перепрыгнув через время, вернуться к годам своего детства. На сей раз они встретились у Жоржа, который живет вместе с тремя дочерьми и продолжающей работать женой в том самом доме из клинкерного кирпича, где он рос с Патом, сестрой Ларой и младшим братом Тадделем, прибавляя сантиметр за сантиметром, а отец в каждый день рождения делал на дверной филенке новую отметку и проставлял очередную дату; с годами все дети переросли своих родителей. А попутно подрастали и деревья, которые Пат и Жорж, едва достигнув школьного возраста, посадили за домом.
Хотя о предстоящей встрече было сообщено и детям, рожденным от других матерей, однако Жорж счел их присутствие «необязательным», поэтому Лена, которой хотелось наконец-то выговориться, и Нана, которая, по ее собственным словам, «в принципе больше любит слушать», отказались от участия, выразив некоторое сожаление. Яспер и Паульхен заявили, что у них нет претензий и они готовы подождать своей очереди, тем более что Яспер все равно не смог бы приехать из-за «целого ряда безотлагательных дел».
С началом летних каникул дочери Жоржа и их мать уехали. От них пришли почтовые открытки с приветом, на открытках — виды южного острова, нежащегося под пальмами. Братья с сестрой уселись на кухне, окно которой выходит в тенистый садик, дальше виден двор, в конце его — увитый плющом кирпичный брандмауэр. Пат запаздывает, поскольку ему непременно нужно повидать старых друзей. Таддель интересуется, что за жилец снимает помещение, где «раньше находилась папина мастерская». Жорж, которому с недавнего времени «по решению семьи» принадлежит дом из клинкерного кирпича, объясняет сестре и братьям, как часто и где именно в «этой развалюхе» приходится делать дорогостоящий ремонт. Лара присматривается к братьям. Потом достает из плиты разогретую пиццу, загодя доставленную на дом. Охлажденный сидр уже на столе. Пока никто не выражает особого желания вспоминать истории из прежних времен, подчиняясь отцовским прихотям. «Папу вообще интересует лишь то, что можно рассказать в виде интересной истории», — сокрушается Таддель.
Жорж первым упоминает «ящичек», выражая сомнение, что чудеса творила бокс-камера № 54, известная также под маркой «Бокс-I». Скорее, это была следующая модель фирмы «Агфа» — «Специальбокс-64» с улучшенной оптикой, большей светосилой и видоискателем, которым Старая Мария…
Пат откликается: «Какая разница, чем она щелкала. Все равно мы верили в чудеса».
Прежде чем Таддель успевает возразить, невидимая отцовская рука подвигает к Ларе стоящий на столе микрофон.
Нас всех крестили. Вас, близнецов, и меня — еще на Карлсбадерштрассе. Тадделя — уже во Фриденау. На моих крестинах ты, Пат, расшалился в церкви, заскучав от долгого стояния, поскольку обряд затянулся. Так оно и было! Папа решил нас крестить, хотя сам ни в кого не верил; правда, церковный налог он платил исправно. Мама, как это принято у швейцарцев, воспитывалась в цвинглианском духе, а потому чуралась церковных обрядов. Тем не менее она заявила: «Если уж делать дело, то со всеми прибамбасами, как заведено у католиков». Когда подошла пора крестить Тадделя, папа вроде бы сказал: «Пусть дети потом сами решают, когда сочтут себя достаточно взрослыми: из любой компании можно уйти».
А еще он сказал: «Им не помешает в юные годы узнать, что все якобы началось с истории про яблоко и змея».
Он, несомненно, намекал, что все, дескать, считается следствием первородного греха.
Однако рассказывал он не только про Адама и Еву, но и о том, что произошло между Авелем и Каином.
Кого взяли на Ноев ковчег, а кого нет…
И что случилось позднее; рассказывал про всякие чудеса, например как Христос ходил по воде и как он одним хлебом накормил тысячи голодных людей, а калеке велел: «Возьми свою постель и ходи!»
К нам же — из-за того, что мы близнецы, — он вечно приставал с притчей насчет чечевичной похлебки, особенно когда сам варил ее — свое любимое блюдо.
Короче, нам крещение и впрямь не повредило, разве нет?
Вопрос только, пошло ли оно на пользу?
Зато с нашими сводными сестрами все сложилось иначе. Лену и Нану не крестили, они выросли у матерей нехристями. Поэтому лет в двенадцать-тринадцать Лене показалось, будто ей чего-то не хватает, и она решила непременно креститься, причем по католическому обряду, где церемония более торжественная. Крестины должны были совпасть с ее первым причастием и произойти при большом стечении народа. Какой же театр она устроила из-за платья! Сначала захотела скромное, вроде простой ночнушки, потом с рюшами и воланами, чтобы выглядеть при своем первом выходе на публику похожей на маленькую невесту.
Присутствовали среди той публики и мы оба, а еще Таддель и отец. Целый ритуал, все как по команде — встать, сесть, петь хором, опять встать…
Мике и Рике, другие сводные сестры Лены, рассказывали мне, как вы, мальчишки, и наш папа чинно сидели на скамье и громко пели.
Не, пел только отец, причем чересчур громко и жутко фальшивил.
Нам было ужасно неловко.
Хорошо еще, что отсутствовала Старая Мария. Не то она наверняка поймала бы чудесным объективом своей «Агфы» самого черта, заперла бы в темную комнату, чтобы потом…
Ясное дело, отец сказал бы: «Щелкни, Марихен! Давай посмотрим, как сатана, прикинувшись церковным служкой, станет перед самым крещением, когда Лена уже состроит благочестивую мину, нашептывать ей в левое ушко неприличный анекдот».
А Лена, ценительница пикантных шуточек, ему на это…
Жалко, что меня там не было — уж не помню почему. Позже, гораздо позже, когда я уже сама была матерью, Лена училась в театральном училище, а Нана, которой к тому времени исполнилось пятнадцать, страдала от неразделенной любви, ни с кем не желая говорить об этом, — все мы, три девицы, отправились с нашим папой в Италию, осматривали церкви в Умбрии и, конечно, ходили по музеям. Там я заметила, что Лена остается верующей. По крайней мере, у меня сложилось такое впечатление, когда она всюду — будь то в Ассизи или Орвието — крестилась, умакнув персты в чашу со святой водой. А вот Нана, когда она училась в дрезденском акушерском училище, все еще по уши влюбленная в того эгоиста, поехала с тобой, Пат, в соседний Мейсен. Ты навестил ее, и вы отправились посмотреть город и, наверное, крепостные укрепления. В тамошнем соборе вы поставили перед алтарем свечи. Так ведь?
Да, но только потому, что отца, которому было семнадцать лет, перед самым концом войны ранило и он попал в мейсенский замок, где размещался полевой госпиталь… Вот мы и…
Если бы я была с вами, я бы тоже поставила свечку за здравие нашего папы, хотя я, вроде Яспера и Паульхена, ни во что такое не верю. Их ведь обоих воспитывали нормально, как потом и меня.
Но кое-что о религии они все-таки знают, потому что их мать несколько лет служила профессиональной органисткой в евангелической церкви Веддинга, играла по воскресным дням, исполняя наизусть не только органные произведения Баха, но и всякие церковные песнопения, хотя сама она совсем не набожна…
А наша Марихен? Во что, собственно, веровала она?
В свою бокс-камеру, ясное дело.
Считала свой ящичек святыней.
Верно, однажды она мне сказала: «Мой ящичек как Боженька — видит все, что было, что есть и что будет. Его не проведешь. Он — ясновидящий».
А еще она верила, что ее Ганс попал на небо, ясное дело.
Но католичкой, как мы раньше, она никогда не была.
Тем не менее все у нее происходило чудесным образом, хотя и без просфоры, святой чаши и ладана.
Отец сказал однажды: «Наша Марихен родилась в Мазурском крае, у нее там — старые божества пруссов. Перкун, Потримпс и Пиколл».
Иногда, вставляя новую пленку, она что-то бормотала. Какие-то слова можно было расслышать, вроде «формат» и «шесть на девять», но звучало это как заклинание.
Я и говорю. Боже мой, как давно это было. Но мое конфирмационное платье я помню хорошо, потому что Старая Мария со всех сторон отщелкала его своим чудо-ящичком… Но на снимках, сделанных накануне самой конфирмации — я еще в веночке, — платье уже испачкано шоколадом, хотя пятно туда попало только после обряда, когда все, болтая наперебой, сидели за столом: ведь святое причастие следует принимать на пустой желудок. Ребенком я безумно любила сладости, разные пирожные, тортики и пудинги. «Смотри-ка, Лара, — сказала мне Старая Мария, — мой ящичек всегда знает наперед, что ты посадишь себе пятно». Не помню, куда подевался тот снимок с шоколадным пятном. В моем альбоме сохранились только ее обычные фотографии, сделанные «Лейкой». Но пропали все снимки, которые были отщелканы чудо-ящичком, например фотографии твоих крестин, Таддель. Они состоялись в церкви Фриденау.
Там служили два симпатичных капеллана, и мы любили ходить к ним, потому что оба…
А потом их в наказание куда-то перевели.
Якобы из-за слишком левых взглядов.
На фотографиях с тех крестин вокруг Тадделя толпился народ. Твоя кудрявая крестная, дружившая с отцом и матерью, прижимала тебя к себе, будто ты был ее собственным ребенком. А маленький Таддель состроил такую мину, какая бывает у него до сих пор, — словно его кто-то обидел. Снимок казался вполне обычным, такие всегда делают на крестинах, но над тобой и твоей крестной витал неких дух, так сказать ангел-хранитель, как шепнула мне на ушко Старая Мария, показав по секрету мне, и только мне, этот снимок. Ангел-хранитель был немножко похож на персонажа, которого показывают в телевизионной рекламе одной страховой компании; моя маленькая Эмма всякий раз потешается, когда он появляется на экране и предотвращает какой-нибудь несчастный случай. Правда, ангел, чудесным образом воспаривший над Тадделем, был одет в спортивную форму, как настоящий футболист, на нем были даже бутсы, что забавно контрастировало с распростертыми крылами.
Ведь наш Таддель — только не надо опять делать обиженное лицо — был прямо-таки помешан на футболе. Сначала он выступал за клуб Фриденау, потом, когда он вместе с Яспером и Паульхеном жил в деревне, играл за местную команду. А еще позднее, когда ты уже изучал педагогику, поскольку сам настрадался от школы, продолжал играть там или сям и вместе с дочкой, тоже помешанной на футболе, — не правда ли, Таддель? — стал фанатом гамбургского клуба «Сан-Паули», что равносильно вере в чудеса; кстати, насколько мне известно, у тебя не случалось серьезных травм, хотя ты всегда так отчаянно идешь в стык — наверняка тебя оберегает тот ангел, который был снят бокс-камерой.
Сам-то я никогда до конца в чудо-ящичек не верил, хотя Старая Мария показывала мне пару снимков.
Верил или не верил, но нам, четверке с Нидштрассе, помогло, что нас крестили, хотя сегодня мы уже ни во что…
…или совсем немножко.
Однажды отец, разговаривая — уж не помню где — с Патом и со мной о религии, сказал: «Что-то похожее на благочестие я испытываю лишь тогда, когда сижу с карандашом и бумагой среди деревьев и дивлюсь творениям природы».
Так у него всегда бывает независимо от того, что он рисует, будь то отрезанная голова трески, купленной на рынке во Фриденау, или грибы, которые мы приносили домой с прогулок по Груневальду, когда мы еще были настоящей семьей.
Веселые были времена после крестин Тадделя; отец с матерью привезли нам настоящие индейские костюмы из Америки, куда они ездили на океанском лайнере, поскольку мать боялась летать самолетом, но лайнер едва не затонул, попав в двенадцатибалльный шторм… Замшевые штаны и куртки с бахромой…
…об этом итальянском лайнере даже писали газеты…
Ты, Лара, дольше всех носила индейский костюм…
…и жертвы были, потому что лайнер накрыло гигантским валом…
…была похожа на дочь вождя Виннету, если бы, конечно, у него была дочь…
…прямо под капитанским мостиком получилась огромная пробоина…
Роскошный лайнер, назывался, по-моему, «Микеланджело».
Вот было бы дело, если бы Марихен сняла его бокс-камерой до катастрофы, еще в порту: трубы, капитанский мостик…
Дома тогда все еще было нормально.
Каждый год появлялась новая нянька, у мамы оставалось время для себя.
Сначала была Хайди, потом Маргарита, затем…
А отец, если никуда не уезжал, посиживал у себя в мансарде и писал вещи, для которых помощь Старой Марии ему в виде исключения не требовалась, поскольку это были только диалоги…
Спорим, она и тогда его щелкала?
Он работал над пьесой, где с одной стороны пытались поднять восстание рабочие на Сталиналлее, а с другой — репетировали бунт древнеримские плебеи…
Когда он работал, ему было плевать, щелкает его Марихен или нет.
На премьере «Плебеев» часть зрителей негодовала.
На снимках, проявленных в темной комнате, театр казался охваченным пламенем.
Но отца не слишком беспокоило, что пишут газетные критики…
Вскоре он снова засел у себя в мансарде…
…как и Уве, наш сосед из четырнадцатого дома. Он тоже вечно сидел в мансарде и писал.
Такой длиннющий очкарик.
Его раздражало, что мы со Старшим говорим с сильным берлинским акцентом.
Часто сидел с отцом на веранде и без конца пиво хлестал.
Под бесконечные же разговоры…
Рассмешить его мог только отец, у нас не получалось.
Тогда много чего творилось в нашем доме из клинкерного кирпича; вечно полно гостей, среди них бывали и чокнутые.
Однажды, когда ты, Таддель, только родился, а отец был в отъезде из-за избирательной кампании, кто-то поджег ночью нашу дверь.
Наверняка мерзавцы из числа правых экстремистов; взяли бутылку бензина, тряпку и…
Ну и суета потом поднялась.
По ночам в доме стали дежурить полицейские, спокойные и довольно симпатичные ребята.
А позже мы уехали на каникулы во Францию. Вся семья и новая нянька. По-моему, ее звали Маргаритой, она была пасторской дочкой и сразу краснела, когда кто-нибудь с ней заговаривал.
Отец взял с нами Старую Марию.
Может, она была его любовницей?
Ну уж нет! Мама догадалась бы.
Да она совершенно не замечала, что вокруг происходит.
В Бретани, где мы проводили каникулы, по всему длинному песчаному берегу стояли оставшиеся с войны дзоты. Некоторые из них — очень мощные; кто не трусил, как я, мог туда забраться.
Там ужасно воняло мочой и дерьмом.
Мы устроили соревнования по прыжкам с одного из дзотов, покосившейся среди дюн огромной махины с бойницами. Жорж полегче меня, поэтому он прыгал дальше.
Недаром отец называл меня «перышком». До сих пор помню, как Мария снова и снова щелкала наши прыжки своей бокс-камерой «Агфа-специаль», которую она захватила на каникулы. Как мы оба старались прыгнуть с горбатой крыши дзота далеко в дюны…
Она легла в песочную ямку, чтобы снимать нас снизу…
Это были моментальные снимки, такие вообще не под силу обычной бокс-камере, даже «Агфе-специаль» с ее тремя диафрагмами, но ящичек Старой Марии…
…это был чудо-ящичек, к тому же чокнутый и со сдвигом, поэтому он успевал схватить нас прямо в полете…
Когда Мария проявила, а потом отпечатала пленку в своей темной комнате, отец тут же порвал все снимки, потому что ящичек — отец рассказал об этом матери — превратил нас обоих в юных солдат в непомерно больших касках, с сумками противогазов через плечо.
На разорванных снимках было видно, как мы оба — сначала ты, Старшой, потом я, но почти одновременно — изо всех сил выпрыгиваем над дзотом, чтобы приземлиться как можно дальше, потому что по всему берегу высаживается десант противника, о чем свидетельствуют свежие воронки от снарядов на заднем плане, а поскольку дзоту грозит прямое попадание или же мы просто наложили от страха в штаны, то мы решили сбежать, исчезнуть, поскорее спрыгнуть с крыши дзота и пробраться через дюны назад, туда, где…
Понятно, что нашему папе не понравилась подобная картина: ведь ему самому, семнадцатилетнему солдату в непомерно большой каске и с автоматом, пришлось точно так же драпать на войне. Его еще долго мучили кошмары, он стонал во сне.
«Это уж чересчур, Мария!» — заорал он, серьезно разозлившись, после чего порвал все фотографии.
Но у Марии был свой ответ: «Как знать, что будет с мальчиками. Такие времена могут нагрянуть совершенно неожиданно».
Б остальном каникулы на побережье, где когда-то стоял Атлантический вал, проходили весело; мы купались, ныряли. Отец часто варил рыбу, живых крабов и гулял с тобой, Лара, по берегу во время отлива.
Помнишь?
Искали ракушки…
А мать репетировала балетные па. Без музыки. Просто так, для себя.
За тобой, Таддель, присматривала Маргарита, ты ведь был совсем еще крошечным. Помню только, что ты уже тогда тянулся к мячу…
Абсолютный бред. Про дзоты и разорванные снимки. Выдумки, вроде писаний нашего папы. Хотя похоже на правду, что я помешался на футболе, еще толком не научившись играть.
Позже ты начал собирать открытки с портретами футбольных звезд, Беккенбауэра, Нетцера и других.
Это да! Но моим кумиром был не маленький кривоногий Мюллер, хотя он и забивал больше всех, а Вольфганг Оверат. А вот насчет ангела-хранителя ты, Лара, выдумала. Старая Мария наверняка показала бы мне тот снимок, когда я уехал отсюда, играл сначала за деревенскую команду, позднее даже уговорил папу выступить в нашем клубе за ветеранов — тогда намечалась товарищеская встреча с командой верфи, а у наших не хватало нападающего. Достал ему форму, бутсы. Он классно выглядел в этом прикиде, когда команда выбежала на поле. Сначала у него не ладился прием, но потом он выдал с левого фланга несколько удачных навесов на ворота. Продержался до второго тайма, даже заслужил аплодисменты. И все-таки его пришлось заменить. На следующий день в вильстерской газете появился жирный заголовок: «Новый левый крайний!» Намекали, конечно, на политику, потому что наш папа считался красным. И в деревне несколько идиотов вели против него пропаганду. Гол он не забил, хотя у Старой Марии был такой снимок. Наши ветераны проигрывали команде верфи со счетом четыре — ноль, однако Старая Мария встала за воротами противника, и, судя по снимку, можно было подумать, что папа спас репутацию наших, забив единственный ответный гол, причем головой, в левую девятку; тут Старая Мария явно как-то схимичила в своей темной комнате. Во всяком случае, перед заменой счет стал четыре — один. Потом он захромал, играть больше не смог. Но спустя три дня после матча с гордостью продемонстрировал мне фотографию, где он головой забивает гол. Колено у него на ту пору распухло, ведь он к игре не готовился, играл без тренировок. Он лежал на софе с пакетом льда и ныл: «Зачем я только?..» Я даже немного пожалел, что уговорил его на игру. «Зато, — сказал я, — гол был классный! Да еще забит головой!» Впрочем, судья из Байденфлета и все деревенские были уверены, что гол забил толстяк Реймерс, который работал в сберкассе. Хотел бы я знать, как Старая Мария ухитрилась сделать своей бокс-камерой тот снимок. Я не только про гол, но и про ангела-хранителя. Хорошо бы и впрямь иметь такой фотоаппарат… Мне бы он точно пригодился… Снимок с отцовским голом остается для меня загадкой, ведь вся деревня знает…
Но отец до сих пор верит, что сам забил…
Да и вы тоже! Стоит вас только послушать: чудо-ящичек, волшебный! Еще чего? А я вот сомневаюсь. И всегда сомневался. Каждый раз думал: опять обманка. Хотя Старой Марии не говорил ни слова, поскольку не был твердо уверен. Однажды она снимала меня в моей комнате: я нарочно стал перед большим плакатом с Овератом, а на шею нацепил фанатский шарф клуба «ФК Кёльн»; позже, когда она принесла снимки из темной комнаты, дело выглядело так, будто Вольфганг Оверат сошел с плаката, стал вживую рядом и лично повязал мне шарф, да еще руку пожал. Жалко, снимки не сохранились. Классно они получились. Видно, затерялись, когда — сами знаете почему — я переехал из Берлина в деревню, к папе с его новой женой. Тут я стал старшим из ребят и, наверное, сильно действовал на нервы моим сводным братьям Ясперу и Паульхену.
Это из-за того, что в семье на Нидштрассе все пошло наперекосяк…
Ты слонялся там из угла в угол, казался себе лишним…
Поэтому нашему маленькому Тадделю захотелось пожить в новой семье…
Действительно так. Верно. Хотя и раньше — сами говорите — сохранялась только видимость, что в семье все нормально. Мне хотелось гордиться вами, старшими братьями, но вы постоянно ссорились, и никто не понимал из-за чего. А ты, Лара, вечно ныла, забавлялась своим песиком, который был жутким страшилой, но все-таки я тебя к нему немножко ревновал. Не верил, что Йогги катается по всему Берлину на метро, да еще с пересадками. Мама часто бывала занята собой, а папа сидел у себя в мансарде, выдумывая невероятные истории, ездил за границу, занимался избирательной кампанией, про которую я по малолетству и по недоразумению навоображал себе, что она как-то связана с китобойным промыслом и представлял себе: вот отец опять уехал ловить огромного кита…
Ты говорил приятелям по игровой площадке на углу Ханджериштрассе: «Мой папа — китобой, настоящий, с гарпуном…»
Во всяком случае, никто из моих приятелей надо мной не смеялся, зато вы и даже мама, которая в ту пору — я это помню точно — ходила в автошколу, чтобы получить водительские права, потому что папа ни за что не хотел садиться за руль…
И до сих пор не хочет или не может.
Первым автомобилем у нас был «пежо».
В городе у нас много чего происходило, когда отец уезжал по делам избирательной кампании.
По телевизору то и дело показывали демонстрации протеста, полицию с водометами…
Мне исполнилось года три или уже четыре. Говорят, я постоянно задавал вопросы. Только настоящих ответов мне никто не давал. А уж вы, старшие братья, — тем более. Ваши головы были забиты совсем другим. У Пата — девчонками, у Жоржа — всяческой техникой. Папа охотился на китов, никто не мог меня в этом разуверить. К тому же Старая Мария показала мне дюжину фотографий или даже больше, шепнув при этом: «Специально для тебя сняла, Таддельхен, чтобы ты увидел, чем занят папа». Она объяснила, что снимки немножко нерезки, так как на севере Атлантики сейчас сильно штормит. Но папу на китобойном судне можно было хорошо разглядеть — его усы, хотя на голове какая-то странная вязаная шапка. Классный вид. Стоит на носу, с гарпуном, причем держит его левой рукой и целится во что-то невидимое. Зато на другом снимке видно, что он не промахнулся, даже левой. Трос натянут, кит сильно тянет судно. И так далее, пока на последнем снимке не появилась спина кита с торчащим в ней гарпуном. Я был готов поспорить, что видел собственными глазами, как папа карабкается на спину еще живого кита, чтобы получше закрепить его к судну тросом от гарпуна. Наверняка это было опасно — при таком шторме. Но снимков мне Старая Мария не оставила: «Это секрет, Таддельхен. Никто не должен знать, где теперь твой папа и чем он занят».
Странная история.
Похоже на «Моби Дика», которого мы наверняка видели по телику, и ты, вероятно, тоже.
Мы с Патом уже знали, что такое избирательная кампания, хотя еще не вполне понимали, за что боролся отец и почему он никак не мог остановиться. Сплошные выступления на митингах, публичные речи!
Это была уже вторая избирательная кампания с его участием. Четырьмя годами раньше, когда ты, Таддель, еще только родился, он также поддерживал Вилли Брандта, тогда еще западноберлинского бургомистра, и социал-демократов, для которых отец даже нарисовал плакат с петухом, орущим: «Эс-де-пе-ге!»
Тем летом Мария нащелкала своей бокс-камерой «Агфа» совсем другие снимки, о которых я уже говорил; избирательная кампания еще не достигла пика, мы отдыхали во Франции…
А на вид не скажешь, что ее бокс-камера была способна на такие штуки. Обычный трехглазый ящичек. Один глаз посередке, два маленьких — повыше, слева и справа…
Видоискатели «бриллиант». Посредине — объектив…
Я и говорю. А еще сверху имелось окошечко рамочного видоискателя, куда Марихен, впрочем, никогда не заглядывала. Снизу справа крепился спуск и рычажок для перемотки пленки…
Три разные диафрагмы, три отметки дальности…
Вот, собственно, и все. Больше ничего нет. Однажды я приложил к бокс-камере ухо, Марихен разрешила. Но ничего не услышал. Такой вот «чудо-ящичек», как ты, Лара, его называла. Волшебная шкатулка.
Я долго считал обычной болтовней разговоры о том, будто бокс-камера может видеть то, чего на самом деле нет.
Не переживай, Таддель! Сегодня с помощью компьютерной графики и совершенно невозможное делают возможным…
В ту пору мы были помешаны на битлах…
…не говоря уж о мистике и фэнтези, которыми полны телепрограммы…
Из каждой очередной поездки в Лондон отец привозил нам новые пластинки: «Sgt. Pepper's Lonely Hearts Club Band» с «Ритой» или «When I'm Sixty-Four» Пола Маккартни…
В чисто визуальном плане «волшебная шкатулка» Старой Марии вряд ли смогла бы тягаться, например, с «Гарри Поттером»…
А ты, Лара, слушала только своего слащавого Хайнтье — «Подари мне, мамуля, лошадку…».
…«исполни мою мечту»…
…или с фильмом, где оживают динозавры…
У нас же на уме были одни битлы, пока Пат не переключился на «Роллинг Стоунз». Но я продолжал фанатеть, слушая битлов, хотя потом их сменил Джимми Хендрикс, дальше — Фрэнк Заппа.
…достаточно воспользоваться обычной компьютерной симуляцией, и, пожалуйста — ящеры летают и все такое прочее…
Мы отрастили волосы. У Пата они были вьющимися, у меня более прямыми, зато вскоре стали длиннее, чем у Лары.
Да и в городе творилось много интересного. Я почти не скучал, разве что по воскресеньям. Мы были еще малы, чтобы участвовать в демонстрациях, когда приехал иранский шах и его сторонники набрасывались с палками или досками на студентов, полицейский даже застрелил одного; зато мы с Жоржем писали на стенах «Make love, not war!» и рвались в город, где всегда происходило что-нибудь занятное.
Такое желание мы и загадали, а Старая Мария как-то ухитрилась снять нас своей бокс-камерой, в результате чего появилась фотография, где Старшой и я идем среди демонстрантов по Курфюрстендамм, взявшись за руки с Руди Дучке и его приятелем-чилийцем Гастоном Сальваторе, рядом студенты. Мы были против войны, ясное дело.
Тем более против вьетнамской.
Только эти снимки, где мы шагаем в первой шеренге, скандируя «Хо-хо-Хошимин!» и какие-то кричалки против Шпрингера, были такой же мечтой, как фотографии Лары или те, что мне позднее показывала Старая Мария. Например, снимки, где я сижу в автомобиле моей собственной конструкции, который ездил, как все обычные машины, но мог и летать. Я сам собрал из разных деталей маленькую модель — наполовину лендровер, наполовину вертолет. Но на снимках игрушечная модель превратилась в настоящий большой автомобиль, пригодный для езды по дорогам и для полетов… Я был пилотом, кружил высоко над крышами Фриденау… Делал левый разворот, правый разворот… Слева под моим многофункциональным автомобилем высилась башня ратуши нашего Фриденау, перед ней раскинулся рынок, там стоял лоток толстой торговки рыбой, рядом полоумный продавец цветов; оба махали мне руками. Потом я увидел Нидштрассе и наш дом из клинкерного кирпича. Тебе чего, Таддель?
Простой вопрос: как получались эти нереальные снимки?
Простой ответ: однажды я сидел в своей половине комнаты, отделенной перегородкой от половины, которую занимал Пат и где царил образцовый порядок, — мать, называвшая нас «драчливыми петушками», разделила нас из-за вечных ссор; я мастерил из всякого технического хлама и подаренных мне на день рождения, а затем поломанных игрушек мой летающий автомобиль. Старая Мария, увидев меня посреди моей мастерской, которую отец именовал «хаосом», сказала: «Загадай желание, Жорж! Скорей загадай желание!» — и тут же начала щелкать своей «Агфой»; она щелкала прямо от живота, потом легла на спину, уставив объектив вверх, где ничего не было, отщелкала целую пленку. Позднее я точно так же загадал желание, и она ухитрилась посадить меня своей «Агфой» между двух битлов: я сидел за ударными, на месте Ринго Старра, одетый в самый клевый прикид.
Обалденная бокс-камера.
Я бы сказала, что все у нее выходило чудесным образом.
Тогда мы еще верили в чудеса.
Вероятно, потому что нас крестили.
Подобная мысль кажется отцу чересчур католической. Дети слишком наивно верили во все, даже Таддель, который обычно бывал настроен весьма критически. Ведь Марихен щелкала наудачу, а им тут же мерещилось очередное чудо. Исполнялись желания. Высыхали слезы. И вот Лара уже улыбается, что случается с ней редко, а потому дорогого стоит.
Но отец исповедовал сомнение. Он протестовал против нескончаемых войн, противился вечной несправедливости, христианскому лицемерию. Делал это порой чересчур громко, порой чересчур тихо. Позднее у него даже появился персонаж по прозвищу Скептик, который пережил войну в подполе и который сомневался буквально во всем, кроме своих улиток. Слишком многое считается фактом лишь потому, что это опубликовано, хотя на самом деле все происходило иначе, основывалось на ложной вере и двигалось в неверном направлении. Стоило обстоятельствам измениться, как мнимые твердыни рушились, надежды таяли. И даже любовь изменяла, уходила на сторону…
При этом все подчинялось календарю: срок за сроком. Только Марихен умела противиться течению времени, отменять его. Предчувствие, пойманное моментальным снимком. Ее бокс-камера была чокнутой, зато могла уловить мечту, обладала способностью выявлять, обнажать, разоблачать… Поэтому детям не следует знать, какие строки только что вычеркнул их отец. Никаких обвинений или оправданий. Ангел-хранитель был — в ту пору, когда Марихен предъявляла свои черно-белые свидетельства, он был, вне всякого сомнения…