Тут еще раз следует протест: на самом деле они кружат над Бомбеем и никак не могут получить разрешения на посадку, поскольку я забыл то, о чем сделал соответствующую заметку и о чем следовало подумать перед вылетом: о будущем.
Так как Харм и Дёрте Петерсы могут отправиться в путешествие лишь после начала летних каникул, то моей летящей в самолете чете учителей уже известны результаты прошедших в начале мая выборов в ландтаг земли Северный Рейн — Вестфалия. Я же ничего не знаю о них и почти не в состоянии дать им оценку; в то же время, когда я пишу эти строки, мне стали известны итоги выборов в ландтаг Баден-Вюртемберга (середина марта). Отделенные запятыми доли процентов громко хихикают. Молебен во славу демократии с венчиком роз на голове. «Если» идет перед «но». Так будущее насмехается надо мной. Каким образом я могу знать в ноябре, что в мае «зеленые» смогут перешагнуть пятипроцентный барьер, а в марте — нет. Если в СРВ[Сокращение от Северный Рейн — Вестфалия.] они добьются большего, то никогда не располагавшие значительной поддержкой избирателей «свободные демократы» вообще останутся за бортом; однако вполне возможно, что в конце концов большинство депутатских мандатов сумеет заполучить ХДС.
Итак, «зеленых» — только прошу не злиться на меня — следует приласкать и позволить им получить не меньше трех процентов голосов, чтобы надежда Зонтхофера на появление четвертой партии не развеялась как дым еще в первом туре голосования. Но предположим: «зеленые» застряли на двух процентах, СВДП держится на своих 5,6 и еще раз образует в Дюссельдорфе коалицию с социал-демократами. Разве Штраус не выбросит тогда полотенце на ринг, не пробормочет нечто вроде «меня никто не любит» и не эмигрирует на Аляску?
О будущее! Что бы мы делали без него? Кто может заменить его буквальную дословность? С кем еще можно будет тогда проиллюстрировать наши кошмары? Куда я без него послал бы тогда моих «головорожденных»? Будущее кроется в кофейной гуще. Что я знаю, что я могу знать. Я просто могу предположить: в СРВ все останется по-прежнему, Штраус не уйдет в отставку, все еще впереди, а Харм и Дёрте улетают (и наконец приземляются), будучи твердо уверенными в том, что, вернувшись в конце лета на родину, они застанут этого доморощенного предвещателя Апокалипсиса бодрым и здоровым.
Но почему Бомбей? Разумеется, Харм и Дёрте вполне могли бы сделать первую остановку в Таиланде; для чартерных рейсов часто используются окольные пути. Сразу же после прохождения паспортного контроля руководитель группы д-р Вентин мог бы встретить своих подопечных и впервые произвести на них впечатление фразой «Азия — это нечто совсем иное». Поскольку наша супружеская чета учителей заранее усердно собирала информацию, а фирма «Сизиф — Предлагаем увидеть контрасты» хочет убедить клиентов в том, что их ожидает не только знакомство с культурно-историческими достопримечательностями (храмы, храмы!), весьма забавным, кишащем ворами рынком Бангкока и катание на «хлунгах», но также осмотр «Хлунг Тоя» — указанных в туристическом проспекте трущоб в портовом квартале, который д-р Вентин, подчеркнув, что нужно «приплатить местному экскурсоводу», считает вполне вероятным и даже интересным из-за возможности сразу же получить представление о здешней социальной действительности; «Только, пожалуйста, наденьте обувь покрепче!»
Конечно же, Вентин никому не рекомендует воспользоваться содержащимся в проспекте «Сизифа» предложением переночевать у проживающей в самых настоящих трущобах и типичной для этой местности огромной семьи. Он советует сразу же забыть о нем; «Ведь мы только что прибыли сюда. И климат, как я погляжу, даже здесь, на тенистой террасе отеля, не позволяет вам прийти в себя».
Разумеется, в Бомбее Харм и Дёрте Петерсы также могли сделать первую остановку. И здесь впервые прямо на месте д-р Вентин, который повсюду превосходно ориентируется, мог бы наряду с перечисленными в проспекте достопримечательностями (среди них храм секты парсов) рекомендовать им посетить расположенный близ моря квартал трущоб «Чита-Камп». Эта экскурсия также полностью соответствовала бы предложенной «Сизифом» программе. Вместе с тремя остальными членами группы они (после принятой здесь доплаты, о которой, правда, ничего не говорится в проспекте), стараясь держаться в тени, при тридцати восьми градусах жары в течение двух часов знакомятся с прочно обосновавшейся на обширной территории нуждой, после того как д-р Вентин во время езды сюда на принадлежавшем «Сизифу» микроавтобусе подробно изложил им все этапы истории этих трущоб, которые всего лишь несколько лет тому назад назывались «Яната-Колони» и находились в непосредственной близости от индийского Центра ядерных исследований: «Конечно же, это не могло продолжаться долго. Местность была объявлена зоной особого риска, и бульдозеры сровняли трущобы с землей. Семидесяти же тысячам их обитателей мгновенно была выделена территория, которую очень часто затопляло в сезон дождей. К сожалению, она располагалась около арсенала индийского военно-морского флота, и поэтому вновь встал вопрос об обеспечении безопасности. Отбросы приходится убирать. Как видите, у Индии также существуют проблемы, связанные с охраной окружающей среды».
На наивный вопрос Дёрте и Харма, были ли затем на освободившейся территории «Янаты» возведены дома, позволяющие людям жить в человеческих условиях, д-р Вентин со смехом ответил: «Да ну что вы! Теперь там место проведения досуга для сотрудников Центра ядерных исследований с плавательным бассейном, площадкой для гольфа и культурным центром. Такие вот дела. От прогресса нигде не скроешься. Здесь элита также не отличается аскетизмом».
Во всяком случае, они оба вполне могли в «Хунг Тое» или «Чита-Кампе» пережить свой первый шок или же такое с ними могло случиться сперва в Бомбее, а затем (вкупе с подлежащей обязательной оплате ночевкой в квартале трущоб) в Бангкоке. Как в истории про соревнующихся между собой зайца и ежа, д-р Вентин всегда оказывается именно там, где они приземляются. Как только группа после завтрака намечает себе с его помощью программу на день, д-р Вентин начинает говорить по-немецки так, словно он родом из Ганновера. В квартале трущоб «Чита-Камп» он переводит вопросы своих подопечных на хинди и, как только слышит ответы принадлежащих в основном к касте «неприкасаемых» обитателей трущоб, демонстрирует превосходное знание нескольких его диалектов и южнотамильского наречия. Тем самым Дёрте и Харм узнают, что почти у всех детей глисты и что обитатели трущоб вынуждены покупать воду в канистрах, поскольку «Чита-Камп» не подключен к городской системе водоснабжения.
Так как д-р Вентин владеет также тайским языком, он вполне мог бы разместить их после того, как они оба достаточно акклиматизировались, в одной из проживающих в трущобах тайских семей. Благодаря его содействию у них возникли бы по-настоящему сильные ощущения. Такое не забывается: постоянный смрад болотной клоаки над подпертыми столбами, грубо сколоченными сортирами, рой мух, крысы, страшная теснота и гостеприимство насчитывавшего двенадцать человек веселого семейства, соседи которых, резко уменьшив свой рацион, кормят ребенка на убой, чтобы он мог завоевать один из призов на проводимом крупнейшей ежедневной газетой детском конкурсе красоты. Харму разрешили снять ребенка видеокамерой. На вопрос о том, сколько у них детей, оба они попытались на примитивном английском и с помощью жестов объяснить радушным хозяевам свою проблему — «Хорошо, мы заведем ребенка» — «Нет, давай не будем заводить ребенка». Многодетные семьи ничего не поняли, но зато были очень удивлены.
А Дёрте бессонными ночами ведет дневник. При свете карманного фонаря она записывает «Больше всего меня шокирует веселое настроение этих несчастных. Этот Вентин — очень противный, но свое дело знает. Разумеется, то, чем мы сейчас занимаемся, — очень цинично. Но наша плата за пансион — какие-то жалкие десять марок с носа — поможет этой семье продержаться полмесяца. Собственно говоря, всем нашим уставшим от „общества потребления“ демократам следовало бы провести пару ночей в трущобах, чтобы они наконец сполна вкусили своего проклятого изобилия…»
Однако Харм и Дёрте тем не менее от души радуются, когда возвращаются к себе в оснащенный кондиционером номер, где есть нормальный туалет, где можно принять душ и имеется наполненный напитками холодильник. Поскольку они оказались единственными членами туристической группы, воспользовавшимися предложением фирмы «Сизиф» переночевать в трущобах, д-р Вентин поздравляет Харма и Дёрте с тем, что у них «хватило мужества познать здешнюю реальность». Естественно, риск был сведен к минимуму. Вентин снабдил их обоих бутылками с дезинфицированной водой из отеля, а также оказывающими иммунное воздействие таблетками, кексами и завернутыми в прозрачную фольгу фруктами. (Несколько лет тому назад он передавал с рук на руки в борделях Бангкока принадлежавших к среднему классу немецких туристов, оснащенных именно таким образом.)
Такая ситуация — едва вернувшись из трущоб, тут же ринуться к холодильнику — позволяет показать, что Харм поместил доставленную сюда на самолете в герметически запечатанном пакете ливерную колбасу среди банок с экспортным пивом. И так как мы хотим снять наш фильм в год выборов, д-р Вентин мог бы еще в Бомбее или же сразу после ночевки в трущобах (или лишь в промежутке между осмотрами двух балийских достопримечательностей) в присущей ему ехидной манере спросить обоих гольштейнцев, имеет ли кандидат на пост канцлера шанс одержать победу на выборах: «Как я слышал, вы активно занимаетесь политикой. Достигнуты ли уже первые успехи в деле баваризации Германии? Вы ведь знаете, что со времен Тридцатилетней войны остались неразрешенными кое-какие внутригерманские конфликты».
Или же мы отбросим Индию, Таиланд, Яву и Бали и снимем фильм в Китайской Народной Республике без всякого участия д-ра Вентина — разумеется, если нам там разрешат снимать. Тогда руководить туристической группой будут уже местные уроженцы. Но тогда даже если сохранить прежнее название и связанный то с желанием, то с нежеланием завести ребенка сюжет, это будет уже совершенно другой фильм.
Полное отсутствие трущоб в Пекине, Шанхае, Квелине, Кактоке. Только Гонконг показывает то, что может позволить себе Запад: богоугодный, благословляемый на воскресных молебнах социальный контраст. Богохульное богатство рядом с загнанной в похожие на клетки трущобы нищетой. Довлеющее на свободном рынке право сильного. Ад (и его пастыри) на земле. Современный мировой театр: статисты в лохмотьях и полицейский в опрятной форме.
В Китайской Народной Республике нет таких контрастов, хотя здесь уже не стригут всех под одну гребенку. Призыв прадедов «Беден, но чист» вполне мог бы венчать собой транспаранты, если бы не было огромных, величиной с целый дом деревянных щитов, на которых «Четыре модернизации» наглядно поясняли, какое до ужаса радостное будущее ожидает китайское общество: фанатичная вера в компьютеры, сладострастное желание обзавестись ракетами и увеличить прирост населения. Остались в прошлом «большой скачок», «пусть расцветают сто цветов» и «культурная революция» вместе с «бандой четырех». Они были отброшены далеко назад, с огромным трудом наверстали упущенное, сдвинули горы, справились с голодом, занялись самоистреблением, а затем, наоборот, увеличили свою численность, грозя довести ее вскоре до миллиарда и не увеличив при этом соответственно площадей для посева риса, пшеницы, проса, кукурузы и соевых бобов. Они открыто демонстрируют Западу свое нынешнее состояние и намерены — об этом вежливо-двусмысленно говорит каждый китаец — учиться у Запада. При этом мы также могли бы (а может и должны) учиться у них.
Но Запад с присущим ему высокомерием заинтересован (помимо заключения сделок) в колеблющемся курсе на либерализацию китайского общества. У нас свои представления о степени свободы. Репортеры «Штерна» и «Шпигеля» считают девушек в юбках, головы с химической завивкой, следы губной помады и тому подобные атрибуты западного либерализма; они фотографируют их, пишут соответствующие тексты и благодаря уже заранее составленному мнению позволяют пичкать себя ложной информацией. Разве не объективнее, а потому справедливее было бы соизмерить состояние китайского народа и его общественный строй с положением в тех странах «третьего мира», в которых насаждался либерализм западного образца и которые побили печальные рекорды по части массового бегства сельского населения в города, трущобизации, хищнической обработке земли и ее закарстовыванию, плохому питанию и голоду, сочетанию роскоши и нищеты, произволу чиновников и, самое главное, коррупции.
Если нашей супружеской чете учителей из Итцехое на Штере (как в фильме, так и в реальной жизни) суждено объездить Китай, не следовало ли им ранее подышать воздухом трущобных кварталов индийских городов, познакомиться с жизнью голодающих северо-восточных регионов Таиланда, распознать ставшую неотъемлемым атрибутом жизни всех слоев индонезийского общества коррупцию и в результате признать, что усилившаяся за счет Японии эффективная западная экономическая система там повсюду причинила разрушения и принесла людям горе: тиски свободного рынка, стремление любой ценой добиться прогресса, перевод капиталов на счета в швейцарские банки, рост числа нищих и обездоленных.
Разумеется, Дёрте и Харм Петерсы, которые в Китае также еще окончательно не решили, стоит ли им производить на свет ребенка, в Индии, Таиланде и Индонезии слишком уж быстро подтвердят собранную ими ранее об этих странах информацию термином «неоколониализм». («Да-да! — восклицает Харм. — Всюду они замешаны: Сименс и Унилевер».) К тому же фатализм индусов, кротость яванцев и почти беззаботные улыбки тайцев уже на первый взгляд объясняют многое, и с этим ощущением можно продолжить путешествие («Боже мой! — восклицает Дёрте, — как же они здесь живут без присущего нам страха за собственную безопасность!») Но правительства всех трех государств обладают полным суверенитетом. Они проводят в жизнь свою политику, отнюдь не считая, что все в мире фатально предопределено, вовсе не обладая кротостью и мягкосердечием, и уж тем более им не свойственна беззаботность. Опорой им служит применяемое с помощью полиции и армии насилие, кастовые предрассудки, коррупция и все инструменты власти, которые достались им в наследство от предшественников или же были получены с доставкой на дом из арсеналов западных демократий.
«Ну да, конечно, — говорит Дёрте Петерс, — мы не должны подходить к здешним порядкам с нашими понятиями о демократии».
«Это же ясно, — говорит Харм Петерс, — с индуизмом даже Мао не смог справиться». Его интересуют социальные проблемы: каждого встречного он расспрашивает о его почасовой и еженедельной оплате; она бы хотела накопить в своем дневнике как можно больше сведений о положении в здешних школах. И оба они говорят в один голос: «Прежде чем будем требовать здесь свободы слова, нам лучше у себя дома…»
Остальные члены туристической группы придерживаются такого мнения. А д-р Вентин, который склонен каждый вечер за стаканом апельсинового сока разглагольствовать о здешней жизни, поучает свою небольшую и тем временем уже изрядно сбитую с толку туристическую группу: «Каким бы горестным ни казалось нам положение местных жителей, как бы они с нашей западной точки зрения ни нуждались в помощи, именно здесь определяется будущее нашей планеты. Отсюда нам, привыкшим молоть чепуху о правах человека, навяжут совершенно новые представления о них. Я твердо уверен в том, что жажда Европы познать тайны Азии будет навсегда утолена. Все демоны и духи — уж поверьте мне, они существуют — набросятся на нас».
Эти слова Вентин произносит после того, как они согласно своему пожеланию проводят свой последний день на индийской земле в расположенной неподалеку от Бомбея рыбацкой деревне. Они надеются таким образом немного передохнуть, и поначалу посещение сельской местности настраивает на мирный, спокойный лад. На устаревшем, достойном быть запечатленным на множестве фотографий пароме их доставляют на остров рыбаков Манори. Когда их посадили на запряженные быками телеги, они, глядя поверх спин украшенных роскошными рогами вьючных животных, фотографировали дорогу, ведущую к отведенной под отель простой, но довольно опрятной хижине.
«Наконец-то без кондиционера!» — восклицает Дёрте.
«Наконец-то море!» — восклицает Харм.
И можно запечатлеть на пленку, как тянутся к небу пальмы. И обширный песчаный пляж, где на выброшенную на берег черепаху сразу же нацеливается глазок фотоаппарата. И местные женщины, угощающие недозрелыми кокосовыми орехами и чаем. Свои сшитые из цветных тканей одеяния они связали узлами между ног; однако Харм не торопится заснять их подчеркнуто грациозные движения. Дорога в деревню проходит вдоль пляжа — «Только, пожалуйста, оденьтесь!» — предупреждает д-р Вентин — и природа, пальмы, море, мертвая черепаха и женщины в завязанных странными узлами одеяниях — «Меня здесь все как-то привлекает!» — действуют на Дёрте так, что она внезапно выражает желание иметь ребенка: «Наш ребенок, ты слышишь? Его нужно страстно захотеть, а не только размышлять о нем. Животом, а не только головой. Это же живое существо, ты слышишь?»
Но Харм, который не скрывает, что его здесь все — «Ну да, очаровательный вид!» — также привлекает, отнюдь не желает дать своей голове передышку. «Предположим, — говорит он, — у нас будет ребенок. Предположим, что он родится здоровым. Предположим даже, что он вырастет, не получив обычных ранневозрастных травм. Предположим опять же, что мы будем не слишком заняты на работе и сумеем уделить достаточно внимания нашему желанному ребенку: все равно это хорошим не кончится. Я сразу говорю тебе, окружающая среда, наша система школьного образования, навязываемые телевидением стереотипы жизненного поведения, все, вообще все деформирует сознание нашего ребенка и полностью унифицирует его. Точно так же как тем временем оказалось деформированным и унифицированным наше сознание. А теперь еще и новейшие технологии. Ты только представь, нашего ребенка подключат к школьному компьютеру. Естественно, не только его одного, но и весь класс, всех детей школьного возраста, ну да, скажем, где-то с конца семидесятых годов им уже преподают не как прежде обходящиеся слишком дорого и с трудом поддающиеся контролю получившие классическое образование учителя, а учебные компьютеры, в которые заложены разработанные государством программы: непосредственно подключены к мозговым клеткам наших милых детей: так! Покончено с дурацкой зубрежкой. Малая и большая таблицы умножения? Через полчаса она уже накрепко засела в памяти. Тикедигетак! Английские неправильные глаголы? Десятиминутная программа и полный порядок. Тикедигетак! Тетрадь для записи слов? Смех да и только. Все сделают установленные в детских спальнях маленькие компьютеры. За обучением во сне — будущее! И дети с их заполненными датами, цифрами, формулами, глаголами мозгами будут знать все и одновременно ничего. А мы, мама Дёрте и папа Харм, будем только глупо таращить глаза, не имея в голове ничего, кроме ненужных воспоминаний, полузнаний и моральных соображений. И за такого ребенка, я спрашиваю тебя, ты собираешься нести ответственность?»
Тем временем они уже оказываются в центре деревни — так стремительно гнала их речь Харма, — если, конечно, у деревни может быть центр. Шаткие деревянные строения, обмазанные глиной хижины. Попавшие в сети величиной с палец рыбки и еще более мелкие обитатели моря сушатся на жесткой земле или на воткнутых друг над другом в стены рогах. Рыбакам не принадлежат ни лодки, ни сети, ни пойманная рыба, ни мельница, на которой пойманная рыба перемалывается в рыбную муку. Деревня насчитывает пять тысяч жителей, среди них три тысячи детей. Эти дети измучены глистами, явно больные, с воспаленными, гноящимися глазами. Они не просят милостыню, не смеются и не играют. Они стараются держаться незаметно, явно понимая, что их слишком много.
Дёрте, которая в восторге от обилия живой природы, непременно хотела иметь ребенка и настаивала, что для нее это не абстрактное понятие, а живое существо, говорит на обратном пути: «Дети в трущобах были гораздо веселее».
Вечером на террасе скромного и больше напоминающего хижину отеля д-р Вентин читает для членов своей туристической группы небольшой доклад о рыбном промысле в Индии: «Пользы от него никакой. Хотя в Индийском океане за исключением прибрежных вод, где уже почти ничего не осталось, водится необычайно много рыбы и при условии развития океанского рыболовецкого промысла вполне можно было бы ликвидировать хронический дефицит протеина, от которого страдает питающееся в основном растительной пищей население: сперва у тех, кто обитает на побережье, а если создать сеть рефрижераторов, то и у жителей глубинных районов. Но ведь мы имеем дело с индусами. Они могут только размножаться. 57.000 детей в день. Каждый месяц количество индусов увеличивается на миллион. Китайцам следовало бы ввести здесь „свои порядки“.»
Когда Дёрте ночью под москитной сеткой еще раз возвращается к разговору о ребенке и приводит в качестве примера так любимых Вентином китайцев, Харм кричит в ответ: «Нет! Нет! Пусть немцы все вымрут! Я ничего не имею против!»
Неужели все так плохо? Разве многие создавшие выдающиеся культурные ценности народы не сохранились ныне просто в качестве достойных удивления музейных экспонатов? Хеты, шумеры, ацтеки? Разве нельзя представить себе мир, в котором принадлежавшие к новой, еще нарождающейся народности дети стоят перед музейными витринами и удивляются: умению немцев обустраивать свои жилища, их манере поглощать пищу? Их упорству и трудолюбию? Их склонности систематизировать все, даже свои мечты? И разве не может немецкий язык подобно латыни превратиться в мертвый язык, также содержащий не меньшее количество часто цитируемых выражений? Разве политические деятели, привыкшие заливаться соловьем и украшать свои речи высказываниями мудрых латинян, не смогут по прошествии добрых тысячи лет пробуждать интерес к своим словесным потокам, к примеру, цитатой из Гельдерлина: «Так я оказался среди немцев… я не мыслю себе более разобщенного народа…» И разве не может случиться такое, что после того, как немцы вымрут, и даже благодаря их гибели для всех станет очевидной вся полнота и многообразие их культуры (и литературы как составной ее части), и ее поэтому будут беречь как драгоценное сокровище? «Нет, — скажут о немцах по прошествии веков, — их никак нельзя назвать только воинственными, привыкшими с тупым упорством расширять свои владения и заниматься лишь своим ремеслом варварами…»
Я пишу эти строки, прекрасно сознавая всю бесплодность своих мечтаний. Где бы мы ни остановились при заполнении анкеты для приезжающих, я добросовестно пишу в графе «профессия»: писатель. И если в начале, действительно, было слово, то эта профессия уходит корнями в глубь столетий. Прекрасная, опасная, дерзкая, сомнительная профессия, вызывающая в памяти определенные ассоциации и легко позволяющая по-разному себя трактовать. Какой-нибудь партийный бонза из ГДР, хунвэйбин, а ранее Геббельс вполне могли бы назвать писателей «крысами и навозными мухами», как это год назад сделал Йозеф Штраус (позднее много спорили по поводу того, имели ли он и выступавшие вслед за ним ораторы в виду вообще всех писателей или только некоторых из них).
Но даже если в Китае его имя не упоминалось, поскольку проблема заключалась в использовании во всем мире примерно аналогичных слов, речь также зашла и о нем. Китайским писателям хорошо известна ничтожная власть, сравнивающая своих врагов с грызунами и насекомыми и готовящая средства для их уничтожения. Они сдержанно, словно стыдясь, рассказывают о перенесенных ими в самые худшие годы страданиях: заточение в тюрьмы, избиение палками, публичные оскорбления, запрет заниматься литературным трудом, чистка уборных, это все уже в прошлом, однако последствия сказываются до сих пор. Поэтому новую, не отличающуюся богатством форм и неуверенно заявляющую о себе литературу называют «раненой литературой».
Они спрашивают о положении своих восточногерманских коллег. (Пожилой человек из Объединения пекинских писателей несколько лет тому назад беседовал на одном из конгрессов с Анной Зегерс.) Я рассказал, как мы, четыре-пять западно-, семь-восемь — восточноберлинских авторов, регулярно — с 1973 по 1977 — встречались на разных квартирах в Восточном Берлине, читали друг другу отрывки из своих рукописей, горько оплакивали ситуацию, в которой мы оказались разделенными, но сохранившими общий язык, и как могли веселились. Я сказал: «Где-то каждые три месяца. Ну да, за пивом и картофельным салатом. Жена хозяина дома, словно лотерейные билеты, вытаскивала из шапки записки, на которых стояли имена тех, кому предстояло зачитывать свое произведение. Разумеется, за нами следили. Мы как могли держались. Затем начались лишения гражданства. Первым оказался Бирман».
Я назвал имена и заглавия книг тех писателей, которые ныне живут на Западе и оказались как бы между двух государств: колючки в теле и той, и другой Германии. И в Шанхае, где я еще раз попал в общество своих коллег, для них также была важной каждая деталь: пограничный контроль, уловки цензуры, используемая в обращении с писателями западно-восточная терминология. Словом, все, что касается нас, привыкших как к кочевой, так и к оседлой жизни осквернителей собственных жилищ.
Их проблемы не были чужды или слишком далеки от нас. Китайским писателям хорошо известно, что такое идеологическое одурманивание и узкие рамки партийных догм. В их памяти навсегда запечатлелись презрительные высказывания власть имущих. Пришлось только перевести им значение слов «крысы и навозные мухи», но отнюдь не содержавшийся в них откровенный призыв к истреблению тех, кого подразумевали под ними. Они сказали: «Это коснулось даже наших классиков. Теперь нам приходится заново открывать их молодежи, которая ничего не знает».
Мы вели нашу беседу во время встречи, носившей торжественный, поначалу просто церемониальный характер. Не обошлось и без застольных речей (я лично охотно прочитал бы стихотворения Кунерта и Борна). Мы ели палочками кисло-сладкие морские огурцы, утку по-пекински и желе из столетних яиц. Мы пили шестидесятиградусную пшеничную водку. За что же мы пили? Поскольку в стаканы часто подливали, мы пили за противоречия, за постоянно по-разному оспариваемую истину и конечно же (а разве могло быть по-другому?) за благополучие народа, за белую, взывающую к словам, еще не запятнанную и, наоборот, слишком часто пятнаемую бумагу. И мы также пили за нас — «крыс и навозных мух».
Среди моих записей, посвященных «Головорожденным», имеется взятая в скобки заметка (перед отъездом супружеской четы учителей или же, напротив, после ее возвращения в конце августа в Итцехое Дёрте Петерс говорит: «Пока еще не надо, Харм. Мы должны дождаться исхода выборов. Я не желаю производить на свет ребенка, если к власти придет Штраус».) — Просто смешно. Нет, ей не следует использовать такой предлог.