Он появляется там, где колотят друг друга и предоставляют друг другу слово, где интригуют, во все вмешиваются и сидят без пиджаков, где наедине друг с другом лучше (уже немного лучше) понимают друг друга, где все сидят в одной лодке и никто никому не каркает, где стараются закрывать глаза на себя и думать только об общем деле, где протесты (неизменно) высказываются резко, а сомнения — настойчиво, где согласовывают раньше, чем голосуют, где компромиссы планируются заранее, а свое мнение превентивно (и настоятельно) просят внести в протокол, где накладные расходы равны инвестициям, где намеченные сроки сопоставляются, а по рядам пускают (для подписи) почтовые открытки с приветами отсутствующим, где в ходе множества заседаний поняли, кто чего стоит, где все хвалят сами себя.
Вернуться немного назад: Мюнстер, комната с видом на зоопарк. Кандидат в Люнене — священник. Повсюду вонь разной степени. В дождь вскоре после Вилли в Оснабрюке. У Франца потерялся его золотистый хомячок. Роман «Под местным наркозом» раскупается в считанные дни. Инициативные группы избирателей в Мюнстере и Оснабрюке публикуют объявления в газетах. Пересекающиеся сферы влияния. Уже толкаемся локтями: в Крефельде я выступаю в королевском замке, Кизингер — в нижнерейнском зале. Хомячок Франца нашелся: он лежал мертвый в кладовке с припасами. Несмотря на плохой прогноз погоды, у нас в зале две тысячи. Душно, требуют открыть окна. В Вуппертале, в доме Жирарде: разговор с редакторами, наборщиками и печатниками. Выборочно цитирую речь Хайнемана по случаю 1 сентября. Хомячок лежал в пустом фаянсовом кувшине. Хоть я и ненавижу восклицательный знак, надо все это как-то объяснить. Учуяла его Анна (благодаря своей особой чувствительности к запахам.) «Не можешь ли быстренько закопать в саду…» И тут заметила еще и червей, копошащихся в шерстке. Франц знал, сколько стоит новый хомячок. Драуцбург своими ушами слышал речь Кизингера: «Черт меня побери! Битый час о желтой опасности. Без конца талдычит одно и то же, пока люди и впрямь не начнут трястись от страха: вот-вот нападут на наш Крефельд все семьсот миллионов». При похоронах хомячка речей никто не произносил. Теперь предвыборная борьба повсюду. Бьем во все колокола. С завтрашнего дня выступаю по пять раз в день с мегафоном в руках с крыши нашего микроавтобуса. Уже некогда перекинуться в скат с членами производственных советов, только выступать, выступать…
Скептик сидит в старом свитере ручной вязки в кресле с высокой спинкой, руки на мягких подлокотниках. (Хочу, дети, попытаться вытащить его на свет божий. Но слишком многое мешает, к примеру ландшафты. Во всяком случае, для Скептика потрескавшаяся северная стена его подвала, вся в пятнах и плесени, что-то вроде воображаемого ландшафта — фантазировать он умел. Додумывать детали, которых не было.) Итак, он сидит в высоком кресле. На дворе по календарю уже лето. Газеты сообщают об оборонительных боях в Курляндии и о приближении Восточного фронта. Уже можно предположить, что Скептик спокойно восседает в своем кресле. На столе он поставил натюрморт: рядом с латунными весами лежат мягко тикающие часы, цепочка от них, извиваясь по столу, кончается у опасной бритвы, к которой прислонена лупа (без шнурка). Среди всех этих предметов — по цепочке от часов, по стеклянной ножке весов и рядом с открытой бритвой — ползут или стоят две дорожные улитки (кирпично-красная и темно-бурая), две виноградные улитки (одна из которых позже без всякого ущерба для себя переползет через опасную бритву) и одна желтая червеобразная. Вторая виноградная улитка вместе с домиком возлежит на стекле мягко тикающих часов. А червеобразная взобралась на латунный рычаг весов, сейчас стрелка поползет вправо. (Заказанное доставляется на дом.) Скептик сопоставляет себя с «Melencolia» и радуется, глядя на гравюру справа от окошка.
Изменить атмосферу. Однако было бы ошибкой искать источник вони исключительно в ферейнах, кружках, корпорациях, объединениях, на муниципальных собраниях или научных семинарах, в республиканских клубах и спортивных залах: от индивидуалистов тоже пованивает особой точкой зрения, и даже противники вони иногда встречаются в узком кругу. Слышно их слабое покашливание: жертвы демонстративного сквозняка.
И вот что, дети, я привез из Вупперталя, где на надежно функционирующей подвесной дороге мирно уживаются многочисленные сектанты, верящие в чудеса: в августе Лизбет, уже доставившая Скептику множество улиток известных ему видов, принесла такого слизня, которого он, знавший наперечет названия всех видов моллюсков класса гастропод, не смог никуда отнести. Размером она была с лесную улитку, но брюшко не суживалось в киль. Ее красный цвет был не ржаво-красный, кирпично-красный или огненно-красный, как у всех дорожных улиток, — мантия ее была пурпурная в серовато-черную крапинку. Как у садовой улитки, брюшко ее было желтоватым, но прозрачная ползательная слизь отсвечивала зеленым. Ее дыхательное отверстие было обрамлено утолщенной кромкой, как у желтой червеобразной улитки, но само это отверстие располагалось не на заднем кончике мантии, а ближе к середине, как у дорожных улиток. Она казалась гибридом дорожной и червеобразной улитки. Сколько Скептик ни листал мысленно специальную литературу по улиткам, такой улитки не мог там найти. Бессмысленно было спрашивать Лизбет, где она ее нашла. Тем не менее он подверг немую настоящему допросу, под конец даже вышел из себя. Его интересовали все мелочи: была ли почва там сухая, песчаная или сырая и затененная, находилась ли загадочная улитка на гнилой древесине, на каменной кладбищенской ограде или во мху. Он чуть не побил Лизбет. (Или же Скептик, во что мне трудно поверить, все же ударил упорно молчавшую Лизбет по пальцам или по затылку рукой или линейкой, с помощью которой чертил свои таблицы?) Позже выяснилось, что загадочная улитка предпочитала почву хвойного леса, но хорошо себя чувствовала и в сухих листьях, хотя не имела признаков бурой дорожной улитки, встречающейся на пустошах и в грибных сосновых лесах.
Город, в котором мистика и ремесла карабкаются с горы на гору: видимо, функционируют днем и ночью — там всегда горит свет. Скептику не пришлось колотить Лизбет — без применения силы к ней вернулась речь. Медленно, то и дело замолкая, Лизбет начала выдавливать из себя какие-то звуки, как только Скептик сажал загадочную улитку на ее предплечье, тыльную сторону ладони или колено. Делал он это без всяких определенных намерений, ибо и раньше сажал на ее тело улиток, но эта завуалированная ласка ничуть на нее не действовала; однако загадочная (чудодейственная) улитка вернула Лизбет дар речи. С каждым днем из нечленораздельного мычания и гортанных стонов Лизбет все отчетливее вычленялись отдельные слова. Она уже не совсем внятно бормотала что-то себе под нос. И спустя неделю могла сказать, где она нашла загадочную улитку: «Да у моего Ханнеса».
В Вуппертале борьба идет за два избирательных округа, где в шестьдесят пятом мы уверенно победили, набрав 44 и 44,5 процента голосов. Расшевелить наших здешних товарищей, излишне самоуверенных и погрязших в своем муниципальном болоте, было бы (тоже) просто чудом; но на нынешних выборах мы добрались до 48,6 и 49,6 — с трудом верится.
На этом дело остановилось. Покуда мускулистая нога загадочной улитки продвигалась вверх по руке Лизбет — через локтевой сгиб к плечу, — а ее слизистый след склеивал светлый пушок на ее коже, Лизбет говорила о своем сыне: что именно она сказала Ханнесу, что Ханнес рассказал ей о кроликах и ежиках и о том, что случилось, когда Ханнес играл с другими кладбищенскими детьми (как они поссорились из-за потерянных и найденных косточек); но говорила Лизбет, только пока улитка находилась на ней. Иногда Штомма присутствовал при этих сеансах (с незажженной трубкой в руке). Он, конечно, был удивлен, но не слишком, поскольку уже давно считал Скептика доктором, более того — еврейским доктором. Он сказал: «Ну вот, опять заговорила» — и раздобыл в городе новенькую школьную тетрадь: в эту тетрадь Скептик записывал ход медленного, перемежающегося рецидивами выздоровления Лизбет.
Когда мы, сделав крюк в Рейдт, хотели пообедать в ресторане «Крефельдер хоф», к дверям подкатил Кизингер. Несколько посетителей выскочили из-за столиков, чтобы поглядеть на него из окна. Ринулась туда же и наша официантка (в эту минуту как раз принимавшая наш заказ), хотя уж для нее-то наш Сладкоголосый никак не мог представлять интереса. Даже со спины было видно, что веселый Драуцбург ей больше нравился и что она неохотно поддалась общему порыву. Поэтому я крикнул: «Принесите нам, пожалуйста, перца», хотя перчить-то пока было нечего. Официантка отошла от окна, улыбнулась как бы с облегчением, поставила на стол перечницу и, пока Кизингер вылезал из машины под аплодисменты парней из Молодежного союза ХДС/ХСС, приняла наш заказ. Вот и вы, дети, не называйте меня «типичным тираном», когда я отрываю Франца от телевизора и «летающих тарелок», хитростью отвлекаю Рауля, не даю ему плыть по течению. Ибо общее течение — это мой враг. Оно создает единодушие, которого я боюсь. Ибо в конце концов единая воля обретает единый голос, требующий освобождения-спасения-исцеления-чуда. (Писатель, дети мои, это человек, который пишет против течения.)
Когда студентам стало душно в своей среде, они покинули аудитории, построились плотными рядами, вдохновились собственными воинственными речами и вышли на улицы, чтобы дышать полной грудью. Несмотря на энергичные телодвижения и восхитительное единодушие, эта растиражированная множеством снимков попытка радикальной вентиляции провалилась, потому что студентов никто не поддержал, и когда похолодало, они укрылись в своем жаргоне, словно в теплой берлоге, причем многие из них надолго. (Теперь они надеются, что милый боженька поможет им своими левыми трюками.)
Во всяком случае, мы, не верящие в чудеса, отобрали у ХДС избирателей Крефельда, поднявшись с 40,2 до 45,2 процента. Хотя Сладкоголосый, выступая в нижнерейнском зале, трижды заклинал небо оградить нас от Китая.
И возложил на нее руку. И прикоснулся к ней. И молвил: встань. И сотворил чудо. И те, кто это видел, поверили. Вот и Штомма тоже сказал: «Истинное чудо», как ни возражал ему Скептик, как ни старался объяснить все по-научному.
Сама природа отбирает или возвращает и лечит. «Просто мы не знаем, какие вещества отбирают, а какие возвращают и лечат», — сказал Скептик. Он зафиксировал в таблицах своего дневника множество непонятных деталей. Ведь вот и я, дети, хоть и выдираюсь их того или иного муниципального болота, но за пределами Вупперталя или Крефельда болото за моей спиной смыкается, производя пока еще не понятый никем звук.
В то время как Лизбет постепенно излечивалась и заметно менялась, целительная улитка тоже менялась и изменяла окраску; пурпурный цвет приобрел фиолетовый оттенок, серая мантия потемнела и в конце концов стала иссиня-черной. Желтоватая ползательная подошва побурела, а слизь, прежде прозрачная, с зеленоватым отливом, стала сперва молочно-блеклой, а потом и серой. Казалось, будто загадочная улитка высасывает из Лизбет депрессию (возможно, черную желчь); ибо пока она меняла окраску и беспрепятственно втягивала в себя и откладывала вещество меланхолии, она увеличилась до размеров ладони и весила все больше и больше — Скептик ежедневно фиксировал этот процесс путем взвешивания. Вздутие вокруг дыхательного отверстия стало разрастаться и подпирать мантию. С начала ноября Скептик именует загадочную улитку не иначе как «всасывающая». Изменения в окраске, завершившиеся общей чернотой, он описал поэтапно.
Изучение атмосферы в Баварии и вокруг Мюнстера доказывает: самая застарелая вонь идет от религии. Некая мешанина из фимиама, известковой пыли, глупости и пота кающихся. Например, коммунизм, как религия, вполне мог бы иметь будущее. Я уже чую, как ему удается после однополого совокупления с католицизмом разродиться вонючим гибридом из мистики и материализма. И наступит тишь да гладь. И время остановится. И исчезнут сомнения. Лишь регулярные причисления к лику святых и сообщения об очередном чуде.
Поначалу, когда всасывающую улитку еще можно было назвать загадочной, прекрасной и совершенной, Скептик посадил ее на голую руку своей возлюбленной скорее шутки ради. И как только ползательная подошва прикоснулась к ней и начала оказывать свое действие, Лизбет заговорила как бы о само собой разумеющемся: о кладбище. Позже, когда улитке было присвоено название «всасывающая» и она начала расти, менять окраску, а потом и чернеть, Лизбет чаще заводила речь о том, что происходило в доме, в кухне, во дворе или в крольчатнике. А еще позже, когда выздоровление стало явным, Лизбет говорила не только в те минуты, когда всасывающая улитка прикасалась к ее коже, но и просто так, между делом. О клиентах в ремонтной мастерской отца, о его обменных операциях, о событиях, произошедших по соседству, или о слухах. Как только Лизбет (во время и после лечения) начала усложнять свои рассказы, в ней проснулся жадный интерес к обычным в провинциальном городке сплетням и тем житейским новостям, которыми соседи обмениваются через изгородь своего сада.
Когда я возвращаюсь домой, голова моя готова лопнуть от нелепейших слухов, которые размножаются, как сорняки, в эпицентрах вони, границы которых трудно определить. Смешанные сборища, основанные на двояком интересе. Гнилостные бактерии и региональные завалы. Самовоспроизводящаяся вонючая смесь. Масса по-лакейски уменьшительных словечек: «Мы тут немного подсуетились…», «Хотим слегка дать шороху…»
В подвале тоже случались временные рецидивы, которые Скептик непременно фиксировал. Иногда посаженная на тело Лизбет улитка причиняла ноющую боль. Лизбет стонала, косилась на Скептика, судорожно дергалась, закатывала глаза. Скептику, рассчитывавшему на более быстрый прогресс, пришлось несколько раз прерывать лечение и вообще снизить его интенсивность; ибо и улитке, как выяснилось, требовался щадящий режим: когда Лизбет корчилась от боли, улитка тоже скрючивалась и вздыбливалась. Глазные щупальца твердели и вибрировали. Даже на стоны Лизбет улитка реагировала аналогично: из вздувавшегося дыхательного отверстия выделялись пузырьки пены, лопавшиеся с легким потрескиванием. (Прогресс не должен спешить. Вы же знаете, дети, как отчаянно мы торопим события. Рауль спросил меня недавно: знаю ли я, что даже министра транспорта в Китае зовут Ти Хоход.)
Растратив свой нюх на чужую вонь, я чуть не забыл про наши собственные ароматы; поэтому сейчас приведу симптомы реформаторской вони и примеры из набора реформаторской лексики: повторное предъявление документов, усеченная модель, поэтапная программа, по сравнению… не хватает. (Чего?) Надежных исходных данных, обновленных основ законодательства, четких долгосрочных прогнозов. А также — банка информации. Гражданского сознания. Воли к переменам. (Что, кроме сознания, нужно менять?) Не все сразу, конечно, но, в сущности, саму систему. Фразы, начинающиеся словечками «необходимо», «следует»…
Дорожные улитки в дождь. От сырости они заползают повыше, окраска становится ярче, чем на картинках, процесс дыхания становится заметнее, они раздуваются, проворнее передвигаются, и слизистый след расплывается быстрее.
Солнечная сухая осень. (Даже при закрытом окне Скептику было слышно, как лопаются во дворе созревшие каштаны.) Пока депрессия Лизбет передавалась всасывающей улитке, он почти не уделял внимания Штомме; и занятия древнегреческим тоже пришлось сперва пропускать, а позже и вовсе прекратить, хотя все еще неграмотный Штомма делал удивительные успехи, и очень смешно было слышать из уст простодушного торговца велосипедами рассказы об Агамемноне и Клитемнестре. (По мнению Скептика, произношение Штоммы на древнегреческом наводило на мысль, что во времена Эсхила пастухи и землепашцы тоже беседовали между собой и делились слухами на ужасающем диалекте.)
Наши реформаторы — словно улитки, передвигающиеся по неровной местности: руководствуются дальней перспективой, а видят только то, что под носом. Находясь в постоянном движении, они надеются, что таким путем избавятся от застойного духа, — и тащат его с собой.
Поскольку недоверчивый Штомма, которому в каждом слове чудилась какая-то западня, своими глазами видел чудесное исцеление дочери, он попросил Скептика и его вылечить от подагры с помощью той же улитки. И всякий раз после сеанса, длившегося пять минут, за которые улитка успевала проползти от поясницы до шеи, он говорил: «Ну, стало намного лучше. Еще буду отплясывать польку, как молодой».
О прогнозах. Везде и всюду ведутся жаркие споры о темпах и направлении так называемого прогресса на основе статистических отчетов, постановлений, дополнительных депутатских запросов и протоколов сессий.
В четвертое воскресенье перед Рождеством сорок четвертого года, когда последняя военная зима определяла положение на всех фронтах, Лизбет Штомма отправилась в город к парикмахеру и сделала перманент: вернулась домой молодая и до ужаса нормальная женщина. Скептик зафиксировал и это изменение, как и все предшествующие: еще будучи школьником, он наблюдал и мелкими буковками описывал органы зрения и дыхания у легочных улиток, процесс размножения у обоеполых виноградных улиток и способ передвижения с помощью ползательной подошвы. 28 мая 1944 года он записал в дневнике: «Тотчас после высаживания улитки на левое бедро, Л.Шт. начала тихо напевать, потом петь (без четко выраженной мелодии). Лишь к концу сеанса неопределенное „ля-ля-ля“ превратилось в мелодию известного шлягера „Розамунда“, однако текст — за исключением слов „Розамунда“ и „сберегательная книжка“ — произносился невнятно. Согласно собственным наблюдениям и свидетельству отца А.Ш., со дня смерти ее сына Ханнеса (2 сентября 1938 года) Л.Ш. впервые запела». — И для сравнения еще одна запись: «Сегодня, 21 сентября 1944 года, оба глазных щупальца всасывающей улитки обнаружили торможение реакции. После затенения и прикосновения они не втягивались. Спустя час потеря чувствительности начала исчезать. Лишь вечером, через восемь часов после сеанса, зрение и прочие реакции всасывающей улитки восстановились».
Когда улитка встретила самое себя, она решила, что ошиблась в направлении.
— Не может быть! — воскликнула она. — Думается, передо мной путь вперед.
Помедлив по своему обычаю, она повернула обратно и вскоре опять встретилась с собой.
— Значит, я была права. Путь вперед там!
Она повернула обратно и удалилась от себя: трагическое, а если взглянуть издали — комическое раздвоение.
Как Лизбет стала нормальной женщиной.
Выздоровление. 6 ноября 1944 года датирована в тетради Скептика следующая запись: «Сразу после начала сеанса (область таза до лобковой кости) Л.Шт. пришла в возбужденное состояние, которое спустя примерно четыре минуты привело к оргазму пациентки. После десятиминутного перерыва (все это время улитка оставалась на ее теле), после краткого, но с самого начала сильного возбуждения опять произошел оргазм, причем пациентка дважды назвала имя убитого в начале войны Романа Бружинского (отца ее умершего сына Ханнеса). Набухание срамных губ и обильные выделения свидетельствовали о нормальном ходе сексуального поведения. Когда всасывающая улитка поползла по лобковой кости, пациентка вновь впала в возбужденное состояние: вздрагивания, учащенное дыхание, набухание срамных губ, постанывание. (Сеанс пришлось прекратить, поскольку дыхательное отверстие улитки начало выделять пузырьки)». — Теперь у Скептика была женщина.
Этому вы будете еще учиться, дети. И я прошу вас быть нежными и терпеливыми. И ничего не упускать. Стремитесь к новым ощущениям. Ищите другие места. И насытившись, оставайтесь голодными. Учитесь у улитки, не торопите время…