ПЕРВОКЛАШКИ С БОРОДОЙ

Сразу после освобождения Забайкалье и Дальний Восток нельзя было присоединить к. Советской России, так как на востоке еще стояли японские войска. Вступление Красной Армии в Забайкалье могло привести к столкновению. А войны с Японией надо было обязательно избежать: Советская Россия и без тог го была изнурена трехлетней гражданской войной. Поэтому, по предложению В. И. Ленина, эта территория была объявлена отдельным, независимым государством. Называлось оно Дальневосточной республикой, или сокращенно — ДВР. Лишь через два года, когда освободили от оккупантов Приморье, ДВР вошла в состав РСФСР. Но и до этого власть в ней была своя, рабоче-крестьянская.

В Чите еще хозяйничали Семенов с японцами, а красное командование уже разослало письма во все освобожденные села. В них сообщалось, что все бывшие царские сенокосы переходят в распоряжение народа без выкупа.

В тот день, когда части Народно-освободительной армии штурмовали последние укрепления семеновцев на забайкальской земле — пятиглавую сопку Тавын-Тологой, командование приказало бойцам ликвидировать неграмотность. С этого дня по всей армии за грамоту стали спрашивать так же строго, как за военное дело. Командиров на два часа в день освобождали от всех обязанностей, чтобы они изучали арифметику, алгебру, географию, историю. Вся армия превратилась в огромную школу.

Крестьяне и рабочие тоже тянулись к знаниям. Жители села Качугского писали: «Мы хотим учиться и избавиться раз и навсегда от темноты и невежества. И потому мы вменяем в обязанность в селе грамотным обучать неграмотных».

Крестьяне и крестьянки собирались по воскресеньям и учились писать палочки и кружочки. И какой радостью лучились глаза какого-нибудь бородатого дяди — первоклассника, когда ему по складам удавалось прочесть «па-па, ма-ма»!

Царское правительство считало обучение детей бедняков не только делом ненужным, но и вредным. Недаром американец Кеннан отмечал, что в восточном Забайкалье на одну школу приходится 31 кабак. Всего лишь за семь лет до революции забайкальский губернатор заявил общественности Читы: «Ученье, конечно, вещь хорошая, но не для всех. Для детей низших классов образование вредно».

В Чите на все школы правительство отпускало денег столько же, сколько на содержание одного полицейского участка. История до сих пор хранит такие документы: «Я, находясь в самом бедственном положении, положительно не имею никаких сил в покупке сыну своему, ученику Иннокентию, учебников и теплой одежды». «Крайне нуждаясь в материальной помощи на воспитание сына моего Ивана, Страмилова, ученика Читинского 5-го классного училища, я вынуждена просить… помощи на плату за право учения за 1907–1908 гг. 10 рублей, на книги 10 рублей и на валенки 3 рубля». «Я, не имея никаких средств к дальнейшему существованию, обращаюсь с просьбой выдать мне единовременное пособие в количестве 15 руб. для существования в период экзаменационного времени. Федор Голобков, 28 апреля 1908 года».

Эти заявления писались в родительские комитеты. Они-то и рассердили губернатора. «В гимназии должны учиться только те, — сказал он дальше, — кто имеет для этого материальные возможности… Вот почему с этого времени я не могу разрешить устраивать вечера в пользу родительских комитетов, расходующих свои средства на оказание помощи нуждающимся учащимся».

Теперь, наконец, учиться могли все: и взрослые и дети. Правда, у новой власти для обучения денег пока тоже не было. Но временные трудности хорошо понимали все. В селе Живковщине собрались учителя со всей округи. Они стали судить да рядить, как им учить ребятишек дальше: зарплаты им не платили. «Порешили все-таки, — записали они в решении, — не оставлять школы, а о жаловании договориться с обществом и вести дело просвещения, борясь с нуждой и лишениями». А в Нерчинском Заводе учительский съезд разрешал проблему бумаги: школьникам не на чем было писать. Решено было пересмотреть в станицах старые архивные дела и все ненужные бумаги разослать по школам.

Таких клубов, какие построены сейчас в селах, тогда не было и в помине. Хорошо, если удавалось отремонтировать дом какого-нибудь сбежавшего белогвардейца и устроить в нем клуб или избу-читальню. Если «добывали» такой дом, то вскоре появлялись на его дверях объявления: «Для грамотных литература выдается на руки, для неграмотных читается членами кружка по ликвидации неграмотности». В этих же домах по воскресеньям учили взрослых. За удобствами не гнались: если не хватало столов — писали на коленях. Лозунг «Бей темноту букварем» был тогда самым модным.

В Чите открылась двухмесячная партийная школа. Съехались в нее слушатели не только со всего Забайкалья, но и из Приамурья. В школе не на чем было спать, нечем укрываться. Кормили слушателей плохо, помещение было ужасным, освещение — отвратительным. Но никто не жаловался, все шестьдесят человек успешно окончили эту школу.

ТРУДНЫЕ ВРЕМЕНА, ИЛИ НИЩИЕ БОГАЧИ

Перелистываю старые документы, пожелтевшие газетные-страницы. И словно сам ухожу в те годы.

Забайкалье свободно, а в Приморье все еще идут бои. «Временное приамурское правительство с горсткой героев ледяного похода начинает доблестное наступление на Читу», — возвещают белогвардейские газеты. Владивостокское «правительство» пишет письма давно не существующей царской фамилии, что оно «постановило довести начатое дело возрождения Родины до победного конца и в Московском Успенском соборе возложить императорскую корону на голову венценосного потомства дома Романовых».

В Якутии разбиты последние банды. Там впервые отливают якутский шрифт, чтобы на родном языке печатать учебники. В Бурятии оборудуется сразу три больницы, четыре амбулатории, десять фельдшерских пунктов. У новой власти нет денег, нечем даже заплатить учителям. Но на лечение бурят отпускается 120 тысяч рублей золотом.

В Советской России свирепствует голод. Из последних двадцати лет урожайными были только пять. Мировая и гражданская война окончательно разрушили крестьянские хозяйства. В иных семьях совсем не осталось тягла. В иных погибли кормильцы. Поля и так зарастали бурьяном и лебедой, а тут еще. засуха спалила весь урожай. В газетах появились страшные сообщения:

«В Бугульминском уезде из 300 000 населения голодают 290 000. Накануне голодной смерти 25 000 человек».

«Готовят могилы. Саратов. Голодные доедают последних собак и кошек. В последнее время в пищу пошла старая овчина: шерсть спаливается, кожа разваривается и съедается. Крестьяне заранее готовят себе могилы. Поезда, приходящие из Пугачевска и Уральска, выбрасывают по 25–10 трупов».

«За последнюю неделю на улицах Одессы подобрано 276 трупов умерших от голода. За весь март поднято 1336 трупов».

Советское правительство решило взять в голодном 1921 году из монастырей и церквей золото, серебро и драгоценные камни, чтобы купить хлеб и спасти умирающих. Церковники драгоценности спрятали, их удалось взять всего лишь на шесть миллионов. На помощь умирающим пришли рабочие и крестьяне из других губерний. Уж на что разграбил Забайкалье Семенов, но и здесь, отнимая от себя далеко не лишний кусок, жители собирали голодающим посылки. Когда через два года опять случится неурожай, правительство уже само выдаст каждому хозяйству по 22 рубля денег и 27 пудов семян.

Забайкальцы отправили в города, где умирали от голода люди, несколько питательных поездов. В этих поездах были санитарные вагоны и кухни, вагоны с мукой, зерном, сухарями. Чуть позже они приняли у себя почти три тысячи вывезенных оттуда детей. Голодающим отчисляли деньги из зарплаты, собирали одежду, вещи. А между тем в Забайкалье люди тоже жили голодно и холодно. Когда в Чите молодежь собралась на съезд, оказалось, что делегаты ходят голодные. Секретарь обкома В. Гамберг вынужден был написать в городской продовольственный отдел, что обкомол просит выдать комитету хлеб «для вечернего чая пятидесяти делегатам облсъеэда молодежи. Получая только обед, делегаты голодают, и вечерний чай для них необходим».

В Нерчинске комсомольцы записывали в решении: «По возможности дрова доставлять в уком (уездный комитет), ибо достать невозможно». А в Чите просили «выдать для нужд отъезжавших в область инструкторов 20 фунтов простого мыла, 20 фунтов свечей».

Не подумайте, что мыло и свечи были нужны лично инструкторам. Они их везли в подарок уездным комитетам.

Чтобы выписать для изб-читален газеты, купить книги, керосин, нужны были деньги. Чтобы их добыть, сельские комсомольцы сообща распахивали землю, сеяли хлеб, а осенью его продавали.

Детям с 14 лет пока еще разрешалось работать: не все могли ходить в школу. Но профсоюзы теперь строго следили, чтобы они работали в день не больше четырех-шести часов.

В Чите тогда и не мечтали о детской библиотеке, музыкальной школе или доме пионеров. Педагоги и комсомольцы мечтали об обыкновенном ночлежном доме, в котором могли бы ночевать зимой сто беспризорников.

Да, очень трудные были времена, Четыре года шла империалистическая война, три — гражданская. Десятки тысяч забайкальцев погибли в окопах, были замучены семеновцами. Железнодорожные пути и мосты были разрушены, паровозы и вагоны Семенов угнал в Маньчжурию. Зарплату рабочим платили хлебом, ботинками, рубашками. На заводах для зарплаты стали пахать огороды и сажать овощи. А на Арбагарской шахте соорудили мельницу, чтобы полученную за помол муку выдавать шахтерам.

Работы тоже для всех пока не хватало: многие предприятия были закрыты. В газетах замелькали заметки: «У нас много безработных, чуть ли не голодающих комсомольцев». «Для сведения безработных: профессиональный союз работников колбасного производство в г. Иркутске просит безработных этой отрасли труда не приезжать в г. Иркутск, вследствие острой безработицы».

Но как ни трудно приходилось рабочим, они знали, что завоевали самое главное — свободу, 8-часовой рабочий день и все права.

В деревне положение было хуже. Там еще многие жили по принципу: моя хата с краю. Вот несколько писем:

«Наш Борзинский поп живет припеваючи. Отслужит обедню или панихиду — в хлеву у него пополнение… в виде барашка или свинки».

«У Григорьева Михаила дочь в комсомол вступила, и когда он об этом узнал, то избил ее до полусмерти и сказал: ты коммунистическую заразу в дом не неси. Где же сельские власти?»

«Бедноты у нас много, да сама деревня не богатая. Коли бы не соседний прииск, беда бы была. Да и сейчас многим пришлось уйти батрачить в соседние деревни. Особенно плохо девушкам — темнота, безграмотность. Нужна помощь нам в деле организации бедняцкой артели… Помогите!»

Столько в этом слове «помогите!» отчаяния, жалобы, мольбы!

Только очевидцы могут по-настоящему оценить все изменения, происшедшие с тех пор в деревне. Мы же можем изучать их лишь по документам.

В один из зимних вечеров 1921 года собрались вместе бедняки села Кондуй, что недалеко от Борзи, и задумались: «Как жить дальше?» Не одну самокрутку они выкурили, прежде чем написали: «Обсудив нашу крестьянскую жизнь и найдя ее безотрадной, нашли необходимым организовать сельскохозяйственную коммуну и что только общими дружными усилиями этих коммун можно поправить разрушенное хозяйство… Для направления жизни коммуны просим прислать сведущего инструктора».

Инструктор приехал, рассказал, как можно «направить жизнь коммуны». Записалось в коммуну десять человек. Хлеба у всех был «недохват», соли и мыла не было вовсе, семян тоже. Хозяйство получилось такое: домов — 9, сараев — 1, амбаров — 1, бань — 2, конных мельниц —2, телег—11, сбруй — 13, седел — 7, топоров—10, плугов — 6, борон—13, косилок — 1, граблей — 3, кос — 14, лошадей — 23, пахотных земель — 36 десятин, хлеба — 64 пуда, картофеля — 41 пуд, мяса — 4 пуда.

Стали коммунары работать все вместе. А еще через два месяца председатель и секретарь составили отчет. Много читал я рассказов о коммунах и первых колхозах. Но ни один из них не трогал меня так, как этот бесхитростный документ, торопливо написанный на грубой серой бумаге.

«Описали имущество. Хлеба без посева на месяц. Стали менять на скот, определили для этого двоих, определили одного для ремонта телег, другого отправили на съезд сельскохозяйственных коллективов в Читу. Третий за него секретарил в поселке, четвертый был поселковым учителем. У двоих истек отпуск, и они опять пошли служить. (Они были народоармейцами). Один поливал под посев пашни, один болел. Все ж, что намечалось, было ко 2 мая сделано, а сена ни клочка (скормили осенью проходившей народоармии). Потому стали косить ветошь, пахали в две сохи, остальные городили и поливали. Засеяли 7 десятин полеванной земли, посеяли 70 пудов. Хлеб был взят в Жидке, были б семена, посеяли б больше, хоть лошади и сами полуголодные. Потом опять отправили поменять скот на хлеб, он проехал — 7–8 деревень и не мог, у знакомого китайца потом купил 20 пудов ярицы. 31 мая часть коммунаров идет для заготовки леса, годного для поделки, который коммуна хотела отвезти в безлесые деревни на Аргуни или же — купить на него товар, затем наменять хлеба.

Вот каковы дела с приобретением продуктов, не говоря уже о соли, чае, мыле, которых коммуна и крошки не имеет, одежда тоже износилась.

Председатель с/х коммуны Т. Эпов.

Секретарь Л. Попов».

А несколько лет назад в селе Нарасун я сделал такую запись: «На каждого трудоспособного колхозника приходится в артельном хозяйстве: земли — 27 гектаров, овец — 50, крупного рогатого скота — 12». Это — «пай» каждого колхозника. Он, его никогда не вносил в общий котел, как те коммунары. Но имеет с них постоянную прибыль.

Раньше по Онону крестьяне и казаки жили гораздо богаче, чем в иных местах Российской империи. Но и тут они имели только по 2 гектара земли на душу — в десять с лишним раз меньше, чем теперь. На два хозяйства приходилось тогда в Нарасуне пять лошадей. Сейчас на каждого колхозника приходится по десять лошадиных сил (лошади нынче не в моде).

Недавно в Чите колхозники из Красного Чикоя устроили выставку одежды и домашних вещей тех лет. Выставка вызвала широкий интерес. Люди с большим любопытством разглядывали зипуны, курмушки, чирки и деревянные миски. Ведь все это давно ушло в историю. Организаторы выставки потратили уйму времени, чтобы разыскать эти вещи: в селах теперь и культура городская и одежда.

Но хорошая жизнь наступила далеко не сразу. В двадцатых годах даже такая нищая артель, как Кондуйская, была большим шагом вперед. Сообща обрабатывать землю было куда легче.

В одной из листовок того времени говорилось: «Товарищи! Мы страшно богаты. Мы так богаты, как редко бывают наши народы. У нас есть все, мы ходим и топчем ногами наше богатство и не замечаем его, не видим его, не знаем о нем. У нас под ногами миллионы, миллионы пудов железа, самого лучшего в мире. Сколько плугов, литовок, топоров, рельсов, инструментов разных можно понаделать из него, У нас под ногами олово и свинец, у нас серебра несметное количество, у нас не счесть драгоценных самоцветных камней. У нас леса на тысячи верст, у нас рыбы, у нас дальние луга некошеные, нехоженые.

Мы богачи… Мы богачи, сидящие на сундуке, не знающие как открыть его. А если бы открыли, то могли бы скупить полсвета. Но к сундуку есть ключ. Этот ключ — работа. Если мы примемся за дело, то не только внуки и дети наши, но и мы сами будем счастливы».

ДЕРЕВЕНСКИЕ ЧУДЕСА

Когда мне было шесть или семь лет, в нашем доме появился сепаратор. Это событие врезалось мне в память, и я до сих пор помню его во всех подробностях.

Заносить сепаратор помогали отцу все соседи, хотя он мог бы легко справиться с этим сам. Каждому ребенку его отец кажется необыкновенным силачом. Но мой отец силачом был на самом деле. В праздники, когда люди не работали, он на спор провозил на себе шесть человек из одного конца деревни в другой.

…Сепаратор осторожно распаковали и торжественно водрузили на стол. Кузнец Бутаков взял из ящика растрескавшимися пальцами тонкое стальное ситечко и задумчиво сказал:

— Ишь, паря, тонко-то каково, словно кружево стальное связано… Вот и мы дожили до человецкой жизни: вон даже сепаратор появился…

И он разволновался так, словно это был не аппарат для перегонки молока, а искусственный спутник земли.

А в окна, отталкивая друг друга, заглядывали ребятишки. Как они завидовали мне, что я мог подержаться за блестящую ручку и даже повернуть ее!

Таких событий в те годы было много. Событием номер два (конечно, для нас, ребятишек) был обыкновенный замок-молния. Его выписали по почте для Генки Арестова. Арестовы первыми в селе узнали, что кое-какие товары можно выписывать по почте. Тогда уже начал работать посылторг, но он был в диковинку. Из нашего села больше никто ничего через него не заказывал. Было просто непонятно, как это может прийти по почте, как письмо, рубашка или калоши. А спросить, как это делается, и этим показать свою неграмотность, никто не хотел.

И вот по почте Арестовым пришел замок-молния. Генка Арестов, ученик нашего класса, в этот день выглядел именинником. Еще бы: он пришел в школу в рубашке без пуговиц, с диковинной змейкой. Три дня мы только — и делали, что уговаривали его расстегнуть да застегнуть эту змейку. И успокоились лишь тогда, когда она сломалась. Учитель наш очень этому обрадовался.

К трактору мы уже привыкли. Трактор вошел в нашу жизнь, когда мы еще ходили в колхозные ясли. Это был «колесник» — колесный трактор, но не такой, какие выпускаются теперь. Колеса у него были сплошь металлические. Передние — с ободом, а задние — с длинными треугольниками-шипами. Когда трактор шел по дороге, за ним оставались глубокие вмятины, словно кто-то вбивал в землю клинья.

А вот велосипед нас ошеломил. Первый велосипед появился все у того же Генки Арестова и пришел он снова по почте! Когда и где Генка научился ездить, мы не знали и над этим не задумывались. Мы были уверены, что это дается от природы, как и способность щелкать на счетах. Колхозного бухгалтера мы всегда считали волшебником, думали, что он считает на слух, по звуку костяшек.

Через несколько месяцев в нашу деревню прикатило невиданное чудо: маленький деревянный вагон на деревянных колесах. Это был первый автобус «Амо». Он пришел с соседней станции Куки, где начал работать детский санаторий.

Шофером автобуса был наш сосед — дядя Петя Хвостов. Он прокатил нас за деревню, а когда дорога пошла в гору, — высадил. Тогда нам было обидно, а теперь я понимаю, что у автобуса был очень слабый мотор и подняться с нами в гору он бы не смог.

После того как укатило деревянное чудо, на село надвинулось новое событие. Вдоль улицы колхозники стали вкапывать деревья с обрубленными сучками, а к ним подвешивать медные веревки.

День, когда в селе зажглись лампочки Ильича, я не мог не запомнить. В этот день я был самым счастливым из всех деревенских ребятишек: отец взял меня с собой на электростанцию. Он был колхозным бригадиром и отвечал за технику. (Увы, я не оправдал его доверия: испортил самую торжественную минуту.

Сейчас, когда я изредка проезжаю свое село, я всегда удивляюсь: мне кажется, что сарай, в котором тогда находилась колхозная электростанция, съежился и наполовину ушел в землю. Это здание мне почему-то всегда вспоминается. высоким, светлым и необыкновенно просторным. Так вот, в том высоком, светлом и необыкновенно просторном зале уже собрались люди: гости из соседних сел, члены правления, председатель. Все были разнаряжены в праздничные рубахи, от некоторых пахло вазелином.

Отец сказал: «Сейчас пустим». А я, чтобы не про-_ зевать, когда кого-то куда-то будут пускать, забежал с другой стороны странной машины, смахивавшей на паровоз. Торопясь, я запнулся о какое-то ведро и растянулся в скользкой маслянистой луже. А когда поднялся на ноги, с моих новых брюк текла грязь.

— Эх ты! — сказал чуть побледневший отец и взял меня за ухо. — Все испортил!

Я редко видел отца таким огорченным. Оказалось, что я разлил масло, без которого никак нельзя было пустить локомобиль. Пришлось идти на склад…

В те годы мы без конца удивлялись всем этим маленьким и большим чудесам — сепаратору, замку-молнии, автобусу. И жизнь нам казалась необыкновенно интересной.

Не представляю себе, как бы царское правительство сладило с разрухой. А вот пролетарская власть восстановила хозяйство быстро. Это благодаря тому, что деньги, которые раньше текли в карманы буржуям и на которые они купались в шампанском, теперь шли на благо трудящихся. Людям жилось еще трудно, но зато они знали, что работают на себя.

На съезде партии Ленин сказал: рабочие должны строить социализм вместе с крестьянами. Крестьянам надо помочь восстановить хозяйство, потом наделать машины и начинать создавать колхозьк

Ленин рассказал, е чего надо начинать — строительство новой жизни, что делать. И Советская страна по его указаниям начала восстанавливать разрушенное хозяйство.

Последние банды белых и интервентов были вышвырнуты из Приморья. Через год после съезда рабочие на своих собраниях стали требовать, чтобы на Востоке также установили Советскую власть. В ноябре 1922 года Владимир Ильич прислал в Читу телеграмму, в которой поздравлял население всего Дальнего Востока с освобождением от последних интервентов и белогвардейцев. Вскоре Дальневосточную Республику приняли в состав Советской России. А в январе 1924-го на Чите-1, в клубе «Красный Октябрь» шел устный журнал. Журналист Матвеев-Бодрый рассказывал рабочим об Ильиче. Вдруг в президиум принесли телеграмму. Зал, предчувствуя недоброе, насторожился. Побледневший председатель шепотом прочитал: «Из Москвы… Ильич… скончался». Зал зарыдал, всюду погас свет, на улице гудели гудки…

Владимир Ильич умер, но страна свято помнила его наказ: работать, учиться, строить. И горячая работа началась во всех уголках страны. Люди словно мстили врагу работой за смерть своего учителя. Как паровоз, трогающий с места тяжелый состав, страна стала постепенно набирать скорость.

В нашем краю крупных строек тогда не было, но все равно жизнь менялась буквально на глазах.

Газета «Забайкальский крестьянин» сообщала: «Забайкальский губисполком постановил: передать в распоряжение волисполкомов все здания бывших каторжных тюрем для культурно-просветительных и хозяйственных целей».

«На Петровском заводе раньше делался инструмент для царских приисков и кандалы. Теперь рабочие делают ковкий чугун и отправляют его в Киев, Ленинград, Харьков».

Тарбагатайские копи пришлось закрыть, потому что электростанцию с нее шахтеры послали в Черемхово, где она была нужнее. Но зато намного увеличилась добыча угля на Черновских копях. Если бы в прошлые времена там кончился бикфордов шнур, шахтеры прекратили бы работу. А теперь нашли выход из положения: стали пропитывать газеты порохом и сворачивать в трубки.

(Во время Отечественной войны в Балее вот так же израсходовали все подшивки газет. Горнякам не из чего было делать взрывные патроны, и они их склеивали из бумаги).

На Читинском кожзаводе стали выпускать по тридцать тысяч пар чирочных кож в год. Чирки — это нечто вроде лаптей, только из цельного куска кожи. Если вырезать очень широкую и длинную подошву из мягкой кожи, а края стянуть ремешком, получится «чирок». В те годы было не до туфель, даже чирки были роскошью. Даже пятью-семью годами позднее комсомольцы, строившие Комсомольск-на-Амуре, были очень рады, когда им привезли баржу лаптей. Правда, огорчало их то, что ни у кого не было портянок. Подумали они, подумали и послали в Хабаровск ходока. Ходок Костя Зангиев дошел до самого Блюхера. В Хабаровске устроили аврал по сбору портянок. И вскоре ликующие строители криками «ура» встречали синие, зеленые, красные лоскуты материи.

Каждая мелочь была в те трудные годы на вес золота, не говоря уже о железе, чугуне, угле. Тому же Зангиеву пришлось потом лететь во Владивосток за куском олова, без которого нельзя было монтировать электростанцию. На всю стройку он привез всего три килограмма. И то начальник стройки половину куска отрубил и спрятал у себя дома, чтобы не истратили сразу. Только немного позже, когда у нас в Забайкалье был построен Хапчерангинский комбинат, с оловом в стране стало легче.

Страна с каждым днем все гуще покрывалась строительными лесами. На Днепре строилась гидроэлектростанция. На Урале и в Кузбассе — металлургические комбинаты. В Москве и Горьком — автомобильные заводы. В Челябинске и Харькове — тракторные, в Саратове — комбайновый заводы.

ЗРЯ СМЕЯЛСЯ РОБЕРТ ГРАНТ

У нас в Забайкалье заводов-гигантов не строили, но страна не могла обойтись без забайкальцев. Оборудование Волховской ГЭС, многие станки для новых заводов пришлось закупать за границей. А для оплаты требовалось золото. Зарплату иностранным инженерам, которые учили у нас рабочих, тоже выплачивали золотом. Пришлось срочно строить новые шахты и фабрики в Балее: карийское золото давно уже перекочевало в карманы царя.

До революции в Балее тоже добывали золото. Но только из песка. Добывали его все те же каторжники. Чтобы они не могли убежать, их приковывали к тачкам, а на ноги надевали кандалы. Приходили сюда на заработки и жители соседних деревень. Их работа была той же каторгой, только без кандалов и охраны. Некоторые каторжники, освободившись, тоже оставались здесь. Это они во время гражданской войны организовали легендарную «золотую сотню».

В Балее до сих пор сохранился дом, в котором в октябре 1919 года приискатели приняли решение создать этот партизанский отряд.

В первые же годы Советской власти геологи под золотоносными песками нашли золотоносную руду. Золотоносная руда — это жилы обычного кварца, в котором вкраплено золото. В руде золота — гораздо больше, чем в песках, но и добывать его намного труднее.

На месте старых каторжных разработок горняки Балея стали проходить шахты. А чтобы построить контору нового комбината, разобрали и сплавили по Унде тюрьму. (Это была тюрьма Казаковского промысла, куда поначалу был привезен поэт Михайлов. Теперь все забайкальские тюрьмы использовались по новому назначению).

Недалеко от шахты построили обогатительную фабрику. Ее многие годы называли иловым заводом или американской фабрикой. Оборудование для нее привезли из Америки, а размолотая на ней руда действительно походила на речной ил. Второго такого аппарата для осаждения золота с помощью цинковой пыли тогда в Советском Союзе не было.

Прошло немного времени. И вот в один из осенних дней кладовщик расписался в получении первых шести килограммов балейского золота.

С каждым месяцем Валей давал золота все больше и больше. Сначала фабрика пережевывала пятьдесят тонн руды в сутки. Потом сто, сто пятьдесят, двести.

Прошло немного времени, и балейцы пустили в ход еще одну фабрику. Промывать же пески они заставили специальный корабль-драгу. Через четыре года молодой рудник стал давать золота в два раза больше, чем все прииски на знаменитой Лене!

Поначалу баденским горнякам приходилось несладко. Жили они в саманных избушках и в бараках. Столовая находилась в землянке, клуб — в мазанке. Точно так жили, по рассказам стариков, до революции вольнонаемные приискатели из соседних сел. Их бараки ничем не были разгорожены, в них они справляли именины, в них же отпевали покойников. Но раньше так жили всегда, без всякой надежды на то, что когда-нибудь будут жить лучше. А теперь все видели, что под Золотой горкой строятся для них новые дома. Да такие, что и не снились в этих краях: каменные, со всеми удобствами.

Скоро у горняков начались новоселья. Теперь радость новоселов тех лет может показаться чрезмерной: слишком уж мы привыкли к благоустроенным домам. Но когда, скажем, стволовой Василий Николаевич Кузьмин переехал в двухкомнатную квартиру с паровым отоплением и водопроводом, он чувствовал себя царем. Его жена Анна Васильевна ходила из комнаты в комнату и не верила своим глазам: уж не снится ли? Всю свою жизнь ее родители, да и она сама с мужем жили в мазанке величиной меньше ее нынешней кухни. А теперь — хоромы? Ни воды не надо носить, ни печь топить. (Эти ощущения очень точно передал В. Маяковский в стихих о том, как литейщик Иван Козырев вселялся в новую квартиру).

Справив новоселье, горняки веем поселком начали строить дом культуры. Строили его сообща, после работы. На новостройку приходили к домохозяйки, и ночной сторож, и директор комбината. А на открытие дома культуры в Балей приехала группа актеров из Московского театра имени Вахтангова. И играл им с этой едены знаменитый актер Б. Щукин, который в фильмах «Человек с ружьем» и «Ленин в Октябре» создал незабываемый образ Ильина. И это всего через пятнадцать лет после свершения Октябрьской революции?

Народный комиссар тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе все время интересовался, как живут в Балее рабочие.

— Как они питаются, как одеваются, какое у них настроение? — спрашивал он директора, комбината, бывшего секретаря Центрального Комитета комсомола А. Мильчакова.

— Живут хорошо, — рассказывал директор. — Строим рабочим новые дома, сотни семей строят свои домики, даем ссуды.

— Ас промтоварами как, хорошо ли снабжают? — допытывался нарком.

— Хорошо снабжают, да достатки растут. Большой спрос на добротную одежду, кожаные сапоги, валенки. Нужны велосипеды, патефоны, фотоаппараты, радиоприемники.

И нарком распоряжался отгружать на Бадей больше этих товаров, чтобы рабочие могли купить все, что им надо. Ведь Бадей чуть, ли не с первого дня за хорошую работу был занесен на Всесоюзную красную доску.

Когда в Балее добыли первую руду, сюда приехал из Америки инженер-консультант по горным работам Роберт Грант. Попробовал он гранит, через который надо было добираться к золотым жилам, и сказал: «Крепок, как шорт».

По крепости балейские породы были точь-в-точь, как на знаменитых американских рудниках «Голь-филд» и «Консолитейтед» в Неваде. Там в это время поставили рекорд: шестьдесят восемь метров проходки в месяц. А в Донбассе до революции проходили максимум сорок два метра, хотя породы там были в три раза мягче.

И вот балейские горняки задумали побить американский рекорд. Но Роберт Грант поднял их на смех. Он сказал:

— В Америке на шахтах полная механизация, а здесь вагонетки в шахте возят слепые лошади, из шахты на фабрику руду везут в таратайках. Ничего у вас не получится!

Из Чикаго в Балей должны были прислать бурильные молотки. Американец посылал телеграмму за телеграммой, но Америка молчала. Ничего не дождавшись, американец уехал. А в Балей пришли бурильные молотки — перфораторы из Ленинграда — наши, советские.

На третий год работы балейцы побили дореволюционный рекорд Донбасса. Еще через два года подобрались вплотную к американским нормам, установленным для высокомеханизированных рудников. И тут все газеты облетела весть о том, что донбасский шахтер Алексей Стаханов добыл за смену угля столько, сколько добывало 15 человек.

В Балее, как и во всей стране, стали подсчитывать: а что можем мы?

— А ничего не можем, — говорили некоторые. — Разве можно сравнить мягкий уголь и твердую руду?

— Нет, — сказал проходчик Петр Худяков, — нельзя. И все-таки надо попробовать.

Долго горняки ломали голову, как работать лучше. И придумали много интересного. Они прямо под землей устроили склад динамита, чтобы не терять времени на его доставку во время работы. Потом стали взрывать породу среди смены, сделали много хитрых приспособлений, по-другому распланировали время. И вот Петр Худяков дал две нормы. Степан Бахтиданов — три. Не успели их поздравить с успехом, как Угреннинов сработал за пятерых!

Стахановцев становилось все больше. Количество бурильщиков вскоре сократили на 14 человек, но оставшиеся отлично справлялись с работой. За ними стали тянуться и другие рабочие.

В конце года буровики Балея почти утроили план. И тогда решили 31 декабря провести стахановские сутки, чтобы встретить Новый год трудовым подарком.

В тот день люди поднялись чуть свет. В шесть часов они начали работу и работали до вечера. За работающих переживал весь поселок. Ребятишки то и дело бегали на шахту и на фабрику. Женщины носили туда обед.

Когда закончили работу и подсчитали, что сделано, сами не поверили. Если до этого были рекорды у отдельных горняков, то теперь шахта вместо 460 тонн выдала полторы тысячи тонн руды. (Она на такое даже и рассчитана не была). Забойщики Стеблюк и Шелковников работали за шестерых. Фрезеровщик Колодежный — за пятерых. Слесарь автобазы Коллегов — за семерых. А столяры Ведерников и Самаркин за восьмерых!

В этот день был побит рекорд американцев по проходке. И побит не на какие-то сантиметры, а на целых 13 метров!

Через полмесяца стахановские сутки повторили.

И снова комбинат дал руды и золота в три раза больше, чем было запланировано.

Вскоре из шахты вывели лошадей и спустили туда электровозы нашего советского завода «Динамо». Работа пошла еще веселей. Буры из некрепкой шведской стали начали оснащать советским победитом. Балейцы сами сделали машину, которая нагребала в вагонетку руду. Поднимать ее наверх стали не в вагонеточном лифте-клетке, а в специальном автоматически разгружающемся ящике-скипе.

Балейское золото стало самым дешевым в стране.

В те же годы был построен Хапчерангинский комбинат, который давал больше половины союзной добычи олова. Громоздкое оборудование для него везли по горам и долам за триста километров на специальных телегах, в которые запрягали целые табуны лошадей. Годом позже стали добывать олово на Шерловой Горе, где когда-то хозяйничал Эмерик.

На Калангуе впервые в Советском Союзе был добыт плавиковый шпат. Без плавикового шпата не сварить хорошей стали, так же как без соли — супа. Ни один металлургический завод не обходился и не обходится без нашего плавика: он помогает расплавить и удалить шлаки.

Возили плавик на станцию на лошадях и верблюдах. Однажды, когда туда ушло сто десять подвод, разыгралась страшная пурга. Пригорки обледенели, на дорогу нанесло сугробы. Все понимали, что обоз в пургу до станции не дойдет. А лучше остальных это понимал комсомолец Саша Черепко: он был первым шофером и дорогу знал, как свои пять пальцев.

Коммунисты и комсомольцы были подняты по тревоге. Уже через полчаса двадцать человек шли на лыжах в непроницаемой снежной мгле навстречу — ураганному ветру. Они захватили с собой палатки, продукты, лопаты. С большим трудом отыскали занесенный снегом обоз, поставили палатки, отогрели возниц. А потом трое суток под вой не утихающей метели откапывали из-под снега телеги, полузамерзших лошадей и верблюдов. Девять обмороженных возчиков комсомольцы вынесли на руках. Обоз с плавиком и люди были спасены.

Когда земля сделала вокруг солнца двенадцать оборотов, считая со дня революции, на колхозные поля страны вышло девять тысяч тракторов. Шесть тысяч из них было куплено за границей за золото, три тысячи сделано на советских заводах. Совершила земля еще один оборот — на полях прибавилось тридцать пять тысяч тракторов. А через пять оборотов тракторов стало уже четыреста тысяч!

Недавно Харьковский тракторный завод (он был построен всего за пятнадцать месяцев!) отмечал свой юбилей. Еще работают на заводе люди, которые собирали первый трактор, а сейчас их выпущено сколько! Если бы все эти тракторы выстроить в одну колонну, она бы растянулась от Москвы до Читы!

В нашем колхозе «Новая жизнь» были тракторы Харьковского завода. Неуклюжие, на колесах с острыми шипами, они тогда казались чудом техники, и колхозники готовы были их на руках носить. Потому что стар и мал знали такую арифметику: тракторная сеялка заменяет шесть сеяльщиков, картофелесажалка — 50 человек, комбайн — 100 человек, а о тракторе и говорить нечего.

Крестьянский труд стал намного легче. Одно дело, например, подавать снопы в молотилку и другое дело молотить их цепом. Хоть мы, мальчишки, росли сильными, а с трудом могли поднять палку с тяжелым билом на конце, которым молотили хлеб. Жать серпами выходило все село. Мужчины и женщины работали весь день не разгибаясь. А убирали хлеба столько, сколько комбайн легонько убрал бы за полдня.

Но тракторов еще не хватало, приходилось пахать и на быках. Я тоже ходил за плугом и хорошо помню, как жжет руки от чипиг — ручек плуга. А по ночам всегда невыносимо ломило спину и плечи. Недаром, видно, крестьянский труд называли костоломным.

Чтобы получить технику, обеспечить население новыми товарами, надо было построить сотни и сотни заводов, во многом отказывать себе, работать не разгибая спины. А главное, надо было воспитать нового человека, который другому был бы-не волком, а другом и братом.

ВСЕ ЛЮДИ — БРАТЬЯ

Иногда начинаешь задумываться: чем порождены Балей, Калангуй, Хапчеранга — Октябрем или временем? Неужели, если бы не было Октябрьской революции, клады так и лежали бы под землей?'

Нет, отчего же, вероятно, все равно выросли бы и Балей, и Калангуй, и Хапчеранга. Скорее всего, они были бы отданы в аренду иностранным хищникам — капиталистам. Ведь перед революцией в Забайкалье вели разработку наших богатств и французы, и англичане, зарились на наши недра даже капиталисты далекой Канады. Они покупали право на добычу руды, присылали своих специалистов, а рабочих нанимали русских. Им они платили гроши, а прибыли получали огромные. Иностранные капиталисты живо бы превратили наш край в- свою колонию. И на дешевом: рабочем труде наживали бы огромные прибыли. А если бы для них оказалась выгодней механизация, может быть, они бы даже раньше нашего пустили бы электровозы, а руду на фабрику возили бы не в таратайках, а в автомобилях. Технически-то ведь они были куда более крепко вооружены, чем наш народ в первые годы Советской власти!

Но труд был бы совсем не таким. Ни Петр Худяков, ни его друзья не стали бы работать за троих-чет-верых ради того, чтобы капиталист набивал карманы хрустящими червонцами. Ни при одной власти, кроме Советской, рабочие не могли бы стать членами правительства.

То, чего в нашей стране может достигнуть каждый, людям, живущим за рубежом, даже не снится.

Недавно из поездки в Чили вернулся писатель Леонид Соболев. Там, в Сантьяго, он встретил своего школьного товарища, который после революции эмигрировал за границу. Жизнью своей он был очень доволен. «Чем занимаюсь? Держу строительную контору», — с гордостью сказал он. А когда Леонид Соболев рассказал о судьбе остальных школьных друзей (Чухновский стал героем — он участвовал в спасении Нобиле и в поисках Амундсена, Лавров — генералом и так далее), он расплакался и воскликнул: «На что же я растратил свою жизнь?»

Да, Балей, Калангуй, Хапчеранга, возможно, и были бы построены, выросли бы на них комбинаты. Но психология у людей, работавших там, была бы совсем другой: лишь бы урвать кусок для себя, а там хоть потоп… В капиталистических странах это мешает объединиться рабочим для борьбы с капиталистами. И капиталисты умело на этом играют. Они разжигают аппетит людей к деньгам. В Финляндии нам один папаша с умилением рассказывал, как у него в семье здорово поставлено банковское дело. Сын его накопил пятьсот марок. Когда родителям бывают очень нужны деньги, они занимают их у сына. А отдают долг с процентами. Например, берут сто марок, а отдают сто пять.

— Но ведь это же непостижимо, — говорили мы, — брать проценты со своих родителей, наживаться на них!

— Ну как вы не поймете, — раздражался родитель. — Ведь это же дьявольски выгодно! Взял бы я, допустим, эти деньги в банке. Ему бы я все равно должен был вернуть не сто, а сто пять марок. Зачем я эти лишние деньги буду отдавать чужому дяде — я отдам их сыну. И ему хорошо и мне!

Есть тут, конечно, и своя логика, и своя арифметика. Но как же этим развращаются души! Поэтому-то человек в капиталистическом мире поневоле становится волком.

Несколько лет назад четверо наших парней — Федоров, Зиганшин, Поплавский и Крючковский — сорок девять суток продержались без пищи в штурмующем океане. Американские корреспонденты были удивлены одним: как они не съели друг друга?

Они были поражены, что солдаты отказывались от последнего глотка воды, чтобы выручить товарища. Интересно, как бы поступили на их месте те, что даже с родных отцов дерут проценты?

В городе Ртищево живет Галина Степановна Фомичева. Когда в 1942 году фронт приближался к Воронежу, в банке, где работала Галина, в двенадцать мешков упаковали деньги — миллион рублей — и повезли их на восток. Сопровождали деньги управляющий банком, главный бухгалтер и Галина.

После одного из налетов фашистской авиации Галина осталась одна. Днем она везла мешки с деньгами на телеге, на ночь прятала их в кустах. Когда Галина подъехала к Дону, никакого перевоза здесь уже не было. С большим трудом удалось разыскать ей лодку. Дважды переплывала через Дон хрупкая девушка, перевозя народное достояние. А потом снова повезла деньги по разбитым дорогам. И везла их до тех пор, пока не сдала в банк одного из попутных городов. А ведь отвечала за эти деньги не она, а управляющий и бухгалтер!

А вот совсем другие истории. В Америке было уже несколько авиационных катастроф: самолеты взрывались от бомб, запрятанных в чемоданы пассажиров. Все пассажиры вместе с самолетом, конечно, погибали. Потом оказывалось, что эти бомбы подкладывали родственникам провожавшие их племянники, внуки, двоюродные братья. Они таким образом избавлялись от своих родичей, чтобы завладеть их наследством. После этого становится понятным недоумение американского гражданина Павла Листа, который пишет в Валей своему родственнику Павлу Архиповичу Тихоньких:

«Павел, мы очень рады, что вы поправили свое здоровье. На днях получили письмо от вашей сестры Анюты. Очень рады, что она сообщила о себе и своем семействе. Только мы не можем разобраться. Они пишут, что живут в государственном доме и пользуются государственной землей, а никаких налогов не платят. Это нам очень трудно понять.

Павел, вы упоминаете в письме о коллективе, который вас вылечил. Что такое коллектив? Принадлежит ли он государству или это частная собственность?»

ЖИВАЯ ПАМЯТЬ

О сегодняшнем дне Забайкалья надо писать особую книгу: 50 советских лет неузнаваемо изменили наш край.

До революции Петровский завод выплавлял железо. Из него делали кандалы. В кандалы заковывали каторжан. Каторжане мыли для царя золото. Вот нехитрая схема дореволюционной промышленности.

А сейчас наши станки, компрессоры и машины знают многие страны мира. В самом дорогом для нас месте — в Мавзолее Владимира Ильича Ленина — стоит холодильная машина, которая сделана в Чите.

В Нерчинске тоже была кузница, которая делала кандалы. После революции нерчинцы сожгли ее, а сейчас на этом месте построили электромеханический завод. Сретенцы начинают делать морские рыбацкие сейнеры, хоть оттуда до океана две тысячи километров. Геологи на севере области открыли месторождение меди, равного которому нет в мире.

В Чите построен крупнейший текстильный комбинат, заканчивается строительство автосборочного завода. На Читинской ГРЭС каждая из пяти турбин мощнее всей Волховской гидроэлектростанции.

В Забайкалье выращивают отменный хлеб. Из шерсти, настриженной с забайкальских „овец, можно наткать столько тканей, что их хватит на десять миллионов костюмов. Причем шерсть эта тонкая, хорошего качества — забайкальцы вывели свою тонкорунную породу овец; недаром Читинская область удостоена за развитие овцеводства ордена Ленина. Многие наши колхозы получают миллионные доходы. У нас есть свои институты, техникумы, своя литература и музыка.

Недавно мы совершили путешествие по дорогам прошлого, описанное в этой книге. И дважды попадали в поселки, не отмеченные на карте, — Новые Усугли и Падь Широкую. Есть такие поселки и на севере нашей области: Наминга и Читконда например. Забайкалье так бурно растет, так стремительно развивается, что картографы поневоле отстают от жизни. Мы были в Урульге, откуда красногвардейцы уходили в тайгу, в Кадае, где похоронен поэт Михайлов, в Горном Зерентуе, где отравился Сазонов, у агинских бурят, земли которых не могло обмежевать царское правительство за десять десятилетий. И в этой поездке убедились, что история — не только достояние пыльных архивов, но и живая память народа.

В Урульге мы попытались разыскать тех, кто слышал прощальную речь Сергея Лазо. Секретарь сельсовета Люда Сахнова дала нам фамилии и адреса красных партизан.

Вооружившись списком, мы проехали на Озерную улицу, к Алексею Митрофановичу Усельницкому. С тех, пор, как отсюда красногвардейцы уходили в тайгу, прошло больше сорока лет. Но старый партизан помнил много любопытных подробностей.

Улицы Озерной тогда не существовало. Была так называемая Лягашовка. Домов в Лягашовке не было. Здесь в землянках жили кондукторы-украинцы, бежавшие с Украины от безземелия.

— Конференция, на которой решено было перейти к новым методам борьбы, проходила в школе, — рассказывал партизан. — После конференции устроили демонстрацию на станционной площади. Здесь и сказал Сергей Лазо свои прощальные слова:

— Надо не падать духом, а крепко и надежно сплачиваться, прятать оружие и запасаться новым.

Выступали некоторые из наших. А потом пришел отряд карателей во главе с капитаном Болотовым. Каратели допытывались, кто из местных жителей был в Красной гвардии. Многих пороли, а некоторых расстреляли… Большим извергом был Болотов, его зверств долго не могли выдержать даже его солдаты. В один прекрасный день они закололи его штыком и ушли к партизанам.

Мы поблагодарили Алексея Митрофановича за рассказ. Между прочим, от людей мы узнали, что один из сыновей красного партизана Усельннцкого сейчас офицер, другой — инженер; младшая дочь — врач, старшая — учительница. Вот во имя чего воевал Алексей Митрофанович: все его дети получили высшее образование. И за это они не платили ни копейки. Даже наоборот: государство выплачивало им стипендию.

С Озерной улицы мы поехали на пристанционную площадь. Вот и она, старая школа: одноэтажное приземистое здание, обшитое досками и выкрашенное в стандартный коричневый цвет. Здесь мы разыскали Василия Васильевича Лакеева. В этой школе он проработал 49 лет и в то давнее время был тут сторожем.

— Как же, очень хорошо помню ту конференцию, очень, — оживляется Василий Васильевич. — В ту нору мы как раз в школе заново покрасили полы, будто знали. Лазо я видел лично, как же. Вот в этом классе и заседали они… Что говорил Лазо — детально не помню, но помню, что очень уж красивой была речь. Сам, сам слышал!

— Он говорил: «Уезжаем мы временно, придет время — вернемся», — напомнила жена Василия Васильевича.

— Да, да, примерно так и говорил, — подтверждает Лакеев, — Вот тут, около этих дверей, в аккурат, часовой стоял, веселый такой, молоденький. А потом его снаружи поставили, чтобы, стало быть, не стеснял нас: мы в этой вот комнатке жили. Наутро Лазо на броневике поехал в Шилку — с запада уже чехи наступали. Чтобы их задержать, стало быть, командиры решили вон тот — видите? — мост взорвать. Но побоялись, что население может пострадать — поселок-то шибко близко. Взорвали другой мост — талачинский. Поехал, значит, Лазо в броневике, а каппелевцы в него из орудиев палить стали. Один снаряд шибко близко разорвался. Ну, а потом пришли каратели, и начались порки. Вот и братская могила у нас появилась…

Мы смотрели на пристанционную площадь, и казалось нам, что мы дышим воздухом самой истории. И все, о чем мы раньше читали и слышали, становилось для нас дороже и ближе. И мы видели себя уже но просто потомками погибших здесь красногвардейцев, а их преемниками, которые должны крепко держать в руках то анамя, которое водружали они на обломках Российской империи…

От Урульги до Зубарево трудно проехать даже на современном транспорте: очень крутые горы. От Зубарево до Размахнино дорога не лучше: нам дважды приходилось идти пешком. Непостижимо, как поднимался но этой дороге тяжелый и слабомощный броневик Сергея Лаао. Зато за Размахнино Сергей Лазо и его спутники были вознаграждены за тяжелый путь морем черемухи. Здесь дорога идет в туннеле, пробитом в сплошном черемушнике. Ехали они в конце августа, и, конечно же, сладких и пряных ягод здесь было полным-полно.

Лицом к лицу с прошлым мы столкнулись и в Горном Зерентуе. Начальником одной на шахт там оказался брат моего старинного приятеля, много лет работавшего начальником рудника в Хапчеранге. Сергей учился в горном институте, потом тоже работал в Хапчеранге. А теперь оказался здесь, в Горном Зерентуе.

— Хотите, я проведу вас в старые выработки? — заговорщически сказал он при первой же встрече. — Только чтобы об этом никому ни слова, поняли? Выработкам больше ста лет, ходить в них категорически запрещено. С нами, думаю, ничего не случится. Но вообще-то крепь может обвалиться в любую минуту.

И вот мы, надев горняцкие робы — непромокаемые штаны, тужурки, резиновые сапоги и каски, вооружившись карбидными лампами, спустились в шахту, Там мы долго петляли по штрекам и квершлагам, пока, наконец, Сергей не юркнул в какой-то боковой лаз. Узкий и низкий тоннель, в котором мы очутились, был наглухо перегорожен толстыми досками, Но Сергей легко отодвинул одну из них влево, другую — вправо, и через это отверстие мы проникли в штольню, пробитую еще во времена декабристов.

Первые восемь декабристов, привезенные в Забайкалье, работали сначала на руднике Благодатском, так как Читинская тюрьма была еще не готова. В Горном Зерентуе сидел только один декабрист — Сухинов. За участие в восстании Черниговского полка его приговорили к расстрелу. Затем расстрел был заменен вечной каторгой.

Полтора года гнали Сухинова в тяжелых кандалах в жару и мороз сюда, в Горный Зерентуй, вместе с уголовниками. В конце пути Сухинов узнал, что все остальные декабристы перевезены в Читу. Тогда он подговорил несколько каторжан поднять восстание, сжечь Горный Зерентуй, пойти в Читу и освободить декабристов. К восстанию стали готовиться. Но в последнюю минуту предатель выдал все планы.

Началось дознание. Суд приговорил Сухинова и еще пятерых заговорщиков к расстрелу. Назавтра должна была состояться казнь. Но вторично приговоренный к расстрелу декабрист не стал ждать своей казни: он повесился ночью в камере на ремне от кандалов. Рассказывают, что фельдшер, которого вызвали в камеру, застал Сухинова еще живым. Но он не стал спасать его ради того, чтобы подставить наутро под солдатские пули…

Назавтра состоялась казнь. Осужденных должны были расстреливать над выкопанной заранее ямой, поочередно привязывая к столбу. Прежде чем начать расстрел, палачи бросили в яму мертвого декабриста. Затем привязали к столбу одного из приговоренных. Раздался залп — и новый труп был брошен в яму.

Ото всей этой ужасной процедуры солдаты разнервничались, стали мазать. Одного несчастного офицеру пришлось добивать штыком…

Все эти воспоминания нахлынули сразу, как только мы оказались в древнем, выбитом руками каторжников каменном коридоре. Он был низкий, узкий, с потолка то и дело капала вода, воздух был застоявшийся и заплесневелый. Кто знает, может быть, Сухинов работал именно в этой штольне: тогда их проходили немного. А если и не в этой, то в другой, похожей на эту: пробивали их вручную, все они были одинаково узкими и низкими.

— Сережа, что это? — шепотом спросили мы у нашего провожатого, показывая на деревянную пробку в каменной стене.

— Это для того, чтобы вешать свечку, — так же шепотом ответил Сергей. — Тогда работали при свечах. Не будешь же держать ее в руках.

Через несколько десятков метров Сергей остановился и осветил карбидкой стену:

— Вот…

В стене была точно такая же деревянная пробка, а к ней прибит крохотный, вырезанный из меди крестик.

— Кто-то умер на этом месте. В штольне девять таких крестиков — девять душ…

Потом в шахте нам показывали деревянный желоб и деревянный насос, которые нашли в старых выработках. Они довольно хорошо сохранились: шахта была зотоплена, и они десятки лет лежали в воде. А перед моими глазами все стояли медные крестики, позеленевшие души узников, прибитые к деревянным пробкам старинной штольни…

Спускаемся в полуподвальный этаж белого двухэтажного здания, в котором находится столовая, школа, клуб. В этом здании необыкновенно толстые стены, мрачные сводчатые потолки. Это и есть Горно-Зерентуйская тюрьма — знаменитая своим драматическим прошлым.

Тюрьму давно перестроили — камеры разгородили, в комнатах сделали широкие окна. Массивную тюремную ограду тоже разрушили, оставив на память лишь крохотную частицу. И все-таки жутковато входить в гулкий коридор полуподвала — перед тобой незримо стоят тени в серых халатах: умерший от тифа студент Павел Иванов, покончивший с собой Егор Сазанов, не вставшая перед бароном Корфом непокорная Елизавета Ковальская. Это здесь она набросилась с кинжалом на смотрителя Бобровского.

Преподаватель по труду Николай Николаевич Колесников деловито открывает одну из комнат — камеру тех лет. Ее оставили в неприкосновенности.

В этой части полуподвала школьные мастерские, по коридору сломя голову носятся ребятишки. Для них эта комната обыкновенная кладовая. А я поневоле вздрагиваю, когда мы входим в сырую, угрюмую и, как бы это сказать точнее, безысходную камеру.

Она — точная копия большой одиночной камеры Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Разве вот окно не так высоко — полуподвал. И коридор, в который выходят двери, не такой длинный.

В камере давно уже нет ни нар, ни параши, ни решетки на окне. Начинаем всматриваться в серую от времени противоположную стену, на ней все отчетливей вырисовывается бурое пятно крови.

— Кровь, — подтверждает Николай Николаевич. — Тут ведь не просто камера была, а карцер: тюрьма в тюрьме. Понятно, что не все в ней выдерживали — некоторые головы о стену разбивали. Мой дед Тимофей Егорович отбухал в этой тюрьме двадцать лет. К нему в кошевку кто-то подкинул убитого священника, вот его и приговорили к смертной казни. А когда нашлись преступники, деда «помиловали» — заменили виселицу двадцатилетней каторгой… Между прочим, в нашем поселке еще есть те, которые сидели в этих камерах. Жив еще даже и один из надзирателей. А меня уж вы извините — мне надо готовить лекцию о космосе…

Вот когда история, которую я долгими вечерами изучал по архивным материалам, стала обрастать плотью! Словно все события тех лет воскресли и прошли перед моими глазами.

Чаще всего предприятия разделяют судьбу общества. Процветает общество — процветают его предприятия, хиреет общество — приходят в упадок фабрики и заводы.

Все месторождения Горного Зерентуя при царе захирели. Из Благодатского тогда вынули за полвека сто тысяч тонн руды, остальную испортили (брали руду хищнически, выбирая ту, в которой больше металла). На Екатерининско-Благодатском месторождении полукилометровую штольню для спуска воды проходили семнадцать лет. Штольни Мальцевскую и Константиновскую проходили двадцать один год, а длина каждой была всего по километру. Труд в шахтах, конечно, был ручной. Царь и его чиновники заботились только о своих прибылях. До рабочих никому дела не было. Когда на Каре Разгильдеев дал слово добыть 100 пудов золота за год, он слово сдержал, но на кладбище прибавилась тысяча свежих могил.

Перед первой мировой войной Горный Зерентуй хотели откупить на тридцать пять лет англичане. Они походили, посмотрели выработки, поразведали недра — и не решились. К тому же началась война, и стало не до этого. Так что к семнадцатому году в Горном Зерентуе оставалась одна тюрьма.

Но вот после Отечественной войны в этих краях снова появились геологи. Поселились они в полуразрушенном здании бывшей тюрьмы и стали закладывать разведочные шахты. А вскоре не по дням, а по часам на бросовом месторождении стала возрастать добыча руды. Рудник за один год стал давать столько руды, сколько он давал при царе за пятьдесят лет. Особенно удивила Благодатна. Обогатительная фабрика здесь была построена для того, чтобы проводить опыты. Но когда пошла «большая руда», рабочие сами, без всяких проектов и специалистов, расширили ее в восемь раз. Прошло немного времени — и мощность ее увеличилась еще в два раза. Благодатка — стала давать самый дешевый свинец.

В Кадае мы поехали сразу на тот холм, где похоронен поэт Михайлов. Стоя у его могилы, мы представляли, как его оплакивал в Лондоне Герцен, как по этой вот дорожке вслед за гробом поднимался убитый горем Чернышевский. Узнав о кончине любимого поэта, скорбила революционная молодежь России, в отчаянье ломал руки писатель Шелгунов, которому так и не удалось спасти своего друга. Великий изгнанник нашел здесь свое последнее пристанище. И лишь через девяносто лет встал над этой могилой памятник, и потомки высекли на нем чеканные строки похороненного поэта:

На холме растут белые ромашки, очень много. И здесь же рассыпаны куски белого мрамора: этот холм, наверное, весь из мрамора. Местами даже видны канавы, которые проходили геологи. В них сплошной мрамор. Он так же чист, как и жизнь похороненного в мраморном холме поэта.

Где-то тут, рядом, лежит киевский студент Павел Иванов. (Могила, к сожалению, не сохранилась). Ему так и не удалось стать врачом. Но он погиб на врачебном посту, спасая жителей окрестных сел от тифа.

Павел Иванов был так же непримирим, как Ипполит Мышкин.

В Акатуе заключенный Санковский кинул чайник в начальника тюрьмы Архангельского, но промахнулся. Архангельский любил повторять каторжникам: «Мне не нужен ваш труд, мне нужно ваше изнурение». Санковского заточили в карцер, а Архангельский ответил на телеграмму губернатора, который спрашивал о его здоровье после покушения, такими историческими словами: «Благодарю. Здоровье пока удовлетворительное. Страдаю нравственно. Являются приступы злобы».

После одного из таких приступов Санковского нашли мертвым. Приехал из Иркутска чиновник, стал спрашивать о возможных причинах смерти. Павел Иванов сказал: «Вероятно, его в карцере замучили».

— У нас палачей нет! — вспылил Архангельский.

— Да ты первый палач! — не дрогнув, ответил Иванов. Он был первым, кто осмелился сказать это прямо в глаза мучителю. После этого Павла Иванова увезли в Алгачи, к Бородулину…

Люди, хоронившие киевского студента, пели: «Мы сами, родимый, закрыли орлиные очи твои». А писатель Якубович, автор замечательной книги о забайкальской каторге «В мире отверженных», тоже каторжанин, посвятил своему другу стихи:

В поселке, когда мы спустились вниз, нам указали на домик Екатерины Яковлевны Морозовой, отец и дед которой жили в этих местах. Мы спросили старушку, слышала ли она что-нибудь про Павла Иванова, а может быть, и Михаила Михайлова.

— Ну как же, как же, — обрадовалась старушка, — этот дохтур-то отца моего и деда лечил, меня, говорят, на руках держивал. Я-то его не помню, нет — маленькая была. А в нашей семье его вспоминали добром, как же! А Михайлова мой дед хоронил, Василий. Ему тогда двенадцать лет было, а запомнил: такие похороны редко в наших краях бывали! Когда помирал каторжник, его тихо так сносили на кладбище. А этого отдельно похоронили, на горе. Большой, говорят, человек был. Работать-то их гоняли на шахту вон за ту гору, где он похоронен. На этой горе будто он и сказал: «Если помру — тут схороните. Больно место хорошее — все кругом видно». Тут его, соколика, и схоронили, крест над ним деревянный поставили.

Потом Кадая долго покинута была, ничего тут не добывали. Только через пять лет после войны с Гитлером тут строить начали, добывать что-то. Людей приехало много, целых три школы открыли. Все про Михайлова спрашивают, где он похоронен, а креста того нет давно, сгнил.

На ту, на Михайлову-то, могилу меня дед много раз водил, помнила я то место и повела туда молодежь. Отыскали-таки могилку! Вот и памятник теперь поставили, царство ему небесное…

И нам показалось, что эпоха сжалась, времена сблизились. Как далек год смерти Михайлова, но то время в народе еще помнят, рассказы о нем живут!

О ЧЕМ ПЛАКАЛ ВЕРБЛЮД

Я хочу рассказать об известном бурятском писателе Жамьяне Балдановиче Балданжабоне.

У Жамьяна были умные проницательные глаза. Когда он рассказывал о чем-либо, в них вспыхивали лукавые искорки. Жамьян был мудр и спокоен, как Будда. И молодые и старые звали его богшой — учителем.

Многих людей вывел богша в люди, многим помог найти правильную дорогу в жизни. Долгие годы Жамьян был народным учителем. Учителем он стал, пожалуй, с тех пор, как сам начал собираться в школу. В год смерти Владимира Ильича Ленина Балданжабон пошел учиться в Чиндалейскую школу, пошел сразу в третий класс. Но перед этим он обучил грамоте десять мужчин и женщин.

Во всех бурятских хотонах, как и в русских селах, в те годы ликвидировали неграмотность. Маленький Жамьян научился читать и писать сам, вот ему и дали в обучение десять неграмотных. Заниматься с ними было трудно: «ученики» кочевали со скотом по степи и каждый день оказывались на новом месте. Но Жамьян каждый раз находил их и строго спрашивал домашнее задание.

Первые стихи Жамьян написал палкой на снегу, потому что не было бумаги. В год, когда в Балее было добыто первое золото, он закончил девятилетку. Через два года в Улан-Удэ у него вышла первая книжка. А еще через три года ему вручили билет члена Союза писателей, который подписал Максим Горький. В составлении первого учебника литературы на бурятском языке принимал участие тоже он, Жамьян Балданжабон.

— Багша, — сказал я как-то ему, — я немного изучал историю бурятского народа, его тяжбу из-за земли с царем. Может быть, мой рассказ неполон и есть какие-то детали, которых я не знаю?

— Детали есть, — выслушав мой рассказ, спокойно отвечал багша. — Ты вот говоришь о том, что буряты были очень бедными. Это все верно. Помню, у моего отца была черная войлочная юрта. Он любил жить у подножья горы Баян-Цаган, но из-за овец приходилось часто кочевать. Вот тут-то и начинались муки. Войлок нашей юрты был такой ветхий, что к нему страшно было прикасаться. Он, как бумажный пепел готов был вот-вот рассыпаться. О новой юрте отец мечтал всю жизнь, да так и не смог купить. А ведь он был не просто скотоводом, он знал много ремесел: седла красивые умел делать, сундуки. О простых же скотоводах и говорить нечего, они были еще бедней.

Почему трудолюбивые буряты жили, как нищие? Потому что их обирали богатые. Был у бурят главный тайша — Иринцей. Ты знаешь, сколько у него было овец? Сорок тысяч! Да-да, как теперь в крупном колхозе. Кроме овец у него была тысяча лошадей, три тысячи коров и быков. Когда его дочь выходила замуж, он дал ей в приданое сорок ящиков, доверху набитых самыми дорогими мехами. Откуда у него было такое богатство, разве он его своим трудом нажил? Нет, это было награблено у народа.

До самой революции буряты так и не получили грамоты на владение обменными землями. Когда Читу проезжал царский министр Куропаткин, буряты попробовали пожаловаться ему на эту волокиту. Знаешь, что он ответил бурятской делегации? Вот что: «Имейте в виду, если ваш народ поведет себя худо, отвечать будете вы. Если же, от чего избави бог, вздумает ваш народ проявить какую-либо вольность, сопротивляться велениям государя, тогда знайте, что вы будете моментально стерты с лица земли. От вас не останется и следа. Вот смотрите, сколько здесь русских войск, вы в один миг будете раздавлены и уничтожены. Требовать вы ничего не должны. Вы можете лишь просить милостыню».

Больше того, через год царь подарил сорок с лишним тысяч десятин земли тунгусскому князю Гантимурову. Почти все эти земли он отобрал у бурят. И было это, заметь, всего за двенадцать лет до революции.

Жамьян Балданович раскурил потухшую трубку и, поудобней устроившись в кресле, спросил:

— Ты видел, как плачет верблюд? Если погибнет верблюжонок, верблюд ходит по степи и плачет-плачет… Так вот и бурятский народ до революции: он ничего не видел, кроме своих слез. До революции мы жили в нищете и невежестве. Каждый десятый бурят был ламой, служителем дацана. В Агинских степях было восемь дацанов. Они не только выкачивали из народа деньги, но и были рассадниками заразы. Ты, конечно, не знаешь, как в них приготовляли аршан — святую воду. Ее делали ламы, каждый из них должен был в нее дунуть и плюнуть, а верующий отпить хоть глоток. До революции мой бедный бурятский народ находился на грани вымирания. Вот почему буряты приветствовали революцию, дрались за нее.

В колхозе «Россия» живет Болот Габзанов. Посмотришь на него — скромный человек, рядовой колхозник. А ведь это настоящий герой. Когда в Алханайских городах Аносов создал партизанский отряд, Болот сразу ушел к нему. Потом остатки этого отряда ушли на юг и долго бились за Былыру и Кулинду.

Или вот Жамсаран Далаев. Он был бедным, но веселым и общительным человеком. Жил он у подножия Алханая и воевал вместе с Аносовым. У Жамсарана было много детей — семеновцы дом сожгли, и дети остались без крова. Потом поймали и самого Жамсарана, увезли в Маккавеевский застенок, облили керосином и подожгли…

А Чимитдоржи Цыбиков! Он в наших краях был одним из первых комсомольцев. Он обучал людей грамоте, разоблачал кулаков, лам.

Потом Чимитдоржи поехал учиться в Иркутский медицинский институт: он видел, сколько бурят уносят в могилу болезни.

Когда он после первого курса приехал на каникулы, в наших степях появились бандиты. Райком комсомола послал Чимитдоржи в Зугалай и Хара-Шибирь с заданием поднять на борьбу с бандитами молодежь. Но бандиты подкараулили комсомольца дорогой и буквально растерзали его.

Вот сейчас я как раз работаю над поэмой о Цыбикове;

Жамьян отложил тетрадь (он любил писать в школьных тетрадях). — Ну, а как теперь живут буряты, сам знаешь. Возьми хотя бы ту же Хара-Шибирь. Там сейчас такой дворец культуры, какой есть не во всяком городе. А о школе и говорить нечего: каменная, трехэтажная. Есть и комбинат бытового обслуживания, и столовая, и новые станы-гостиницы, и даже колхозный музей. А в тридцатом году там стояло лишь девять юрт. И такие изменения произошли во всей бурятской степи. Я уж не говорю о достатках в бурятских семьях. Это общеизвестно. Сейчас любая из них готова купить автомобиль…

Для бурятских ребятишек в наших степях распахнули двери пятьдесят школ. В них работают четыреста учителей. Чабан Жалсан Бальчинов сказал мне недавно: «Что за жизнь наступила, Жамьян? Чтобы сын учился, от меня, кроме родительского наказа, ничего не‘нужно. Учат бесплатно, в интернате на полном обеспечении. Чудно даже!»

Вдумайся во все это: бесправные, неграмотные до революции, и вот теперь — свои школы, свой театр, своя литература!

После революции первым в стране был отлит якутский шрифт, потом бурятский. Своей письменности у бурят до революции не было. Да и не только у бурят: разве была она у чукчей, калмыков, ингушей? У этих народов история была такая же скорбная, как и у нашего. Обо всем этом хочется написать книги, сказать: «Смотрите, люди, чего мы добились! Гордитесь этим!»

К сожалению, задуманной книги багша не успел закончить: он умер, недавно, накануне пятидесятилетия Советской власти, оставив план и первые главы нового романа.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О СЕГОДНЯШНЕМ ДНЕ

До революции Россия была в промышленном отношении карликом. Теперь она стала гигантом. А если бы не было интервенции, гражданской воины, войны с фашистской Германией? Мы бы сейчас были намного ближе к нашей конечной цели — коммунизму.

Восстановление разрушенного отняло у нас двадцать лет. Но несмотря на все беды и войны, мы первыми смогли запустить искусственный спутник Земли, а это говорит о многом.

После революции время словно бы рванулось вперед. То, на что раньше уходило десять-пятнадцать лет, стало делаться за год, за два. Россия отставала от передовых стран на добрый век, эти страны надо было догнать.

Когда в нашей стране заговорили о ликвидации неграмотности, ученые за границей смеялись. Они подсчитали, что для этого надо 260 лет. А о народах Средней Азии «Вестник просвещения» писал: «Для ликвидации неграмотности населения Средней Азии и Казахстана понадобится… 4000 лет».

Сейчас в мире еще много слаборазвитых стран, которые отстают от своего века так же, как отставали когда-то мы. Начинать им приходится с того же: с ликвидации неграмотности. Наукой доказано, что год обучения в школе дает такую же прибавку в продуктивности труда, как двухлетняя практика у стан-. ка. Человек, закончивший — четыре класса, дает продукции почти в два раза больше, чем неграмотный. Недаром говорят: «За одного ученого двух неученых дают».

Если отсталые страны Азии и Африки, (их около восьмидесяти) пойдут по капиталистическому пути, им придется догонять развитые страны 80—100 лет.

И то, если их не съедят раньше капиталистические хищники. Если по социалистическому — гораздо меньше: это доказал Советский Союз.

За полвека наш народ многому научился. Мы давно уже не приглашаем для консультаций Робертов Грантов, наша страна выпускает инженеров больше, чем Америка. И кое-кого мы многому можем научить сами.

Мне пришлось побывать на строительстве Западно-Сибирского металлургического комбината. То, что там делалось, похоже на фантастику. Я видел в работе прокатный стан, который пока только проходил испытание.

Представьте себе гигантскую печь, в которой разогреваются огромные слитки металла, похожие на шпалы. В этом адском пламени они автоматически переворачиваются, перекатываются и сами выползают на конвейер. С конвейера они попадают в валки прокатного стана, вытягиваются и свариваются друг с другом. Получается толстый, бесконечной длины брусок. Следующие валы обжимают этот брусок все больше, он становится все тоньше. Много раз металл выскакивает из одних валков и влетает в другие. И так до тех пор, пока он не примет форму полосы, проволоки или угольника. Из последнего валка металл вылетает со скоростью курьерского поезда. Пока он летит, автомат отмеряет нужную длину и на ходу разрезает эту бесконечную ленту на куски. Металлические руки ловко подхватывают остановленные особыми тормозами полосы и постепенно передвигают их в дальний угол цеха. Когда они остынут, другой автомат сгребет их в кучу, перевяжет проволокой, и подъемный кран перенесет гигантские пакеты в вагоны.

Глядишь на такую работу, и кажется, что все делается само по себе. Начальник смены стоит на мостике да покуривает трубку, дежурные инженеры только поглядывают на приборы — во всей смене занято лишь несколько человек.

Волховскую ГЭС начинали строить вручную, не имея никаких машин. «Года три назад здесь еще был семнадцатый век. На мирном Волхове, на порогах ловили сигов, — писал Алексей Толстой. — Убогие деревеньки жили кое-как… Но вот в 1918 году пришли питерские, сколотили сарай, сложили туда инвентарь — всего инвентаря было шесть топоров. Питерские сказали, что приехали строить в этом месте гидроэлектрическую станцию на восемьдесят тысяч лошадиных сил, самую большую в Европе. Местные жители ложились на землю от смеха — с шестью топорами инвентаря, на советских деньгах — строить самую большую в Европе станцию! Продолжали ловить сигов».

А теперь в далекой Чите пускают электростанцию, на которой одна турбина мощнее всей Волховской ГЭС, и никто не удивляется. И ведь эта электростанция, эти домны и прокатные станы сделаны не где-нибудь в Америке, а в стране, где всего пятьдесят лет назад главными инструментами были лом и лопата, где большинство рабочих не умели ни писать, ни читать.

Главный секрет наших успехов в том, что хозяевами страны являются сами рабочие. Нашим государством управляют сегодняшние и вчерашние слесари, токари, машинисты, шахтеры, лесорубы. А в странах капитала — буржуи и их ставленники.

То, от чего мы избавились пятьдесят лет назад, в капиталистических странах осталось по-прежнему— одни там купаются в роскоши, другие прозябают в нищете.

Шейх Сабах эль Сабах — наследный принц Кувейта и нефтяной король — решил удивить свой нищий народ — заказал «кадиллак» из чистого золота.

Один из нефтяных магнатов миллиардер Нубару Гюлбеякьян играет в кегли, тоже отлитые специально для него из чистого золота.

Гюнтер Закс в Западной Германии оборудовал себе самую дорогостоящую уборную в мире с системой зеркал и роскошной росписью стен и потолка. Зеркала создают полную иллюзию, будто их хозяин находится во дворе старинного замка. Когда я читаю об этом, перед моими глазами встает фигура безработного Эро Лаонена, с которым я познакомился в финском городе Лахти. Три месяца он безуспешно искал работу. Его товарищи уезжали кто в Швецию, кто в Австралию, а Эро уехать не мог: у него были больные родители. И когда мы прощались с ним, у него, рослого двадцатилетнего парня, рукопожатие было таким вялым, словно он только что вышел из больницы. Там же, в Финляндии, я попал во вчерашний день нашей родины. Меня пригласили на профсоюзную конференцию.

То, что говорилось с трибуны, шепотом переводила мне Ира Лебедева (отец ее русский, он и обучил Иру русскому языку).

Один за другим сменялись ораторы. Они говорили о том, что капиталисты обманывают рабочих, что с работой трудно, что квартиры очень дорогие, что богачи живут в роскоши, а бедняки прозябают в нищете.

— У нашего хозяина квартира из пятнадцати комнат, — говорил один. — А ведь у него семья всего три человека. Моя семья состоит из восьми человек, а живем мы в одной комнатушке. Когда же это, спрашиваю я вас, кончится?

— Дети у нас беспризорные, — жаловался другой, — в нашем районе нет ни одного детского сада, а сами мы помногу работаем, присмотреть за ними некому. Все их воспитание — с улицы, вот и растут хулиганами.

— В прошлом году мы объявили забастовку, — рассказывал третий. — Остановили все городские автобусы. Но этим воспользовались частники: они вывели на линию свои желтые, зеленые и оранжевые автобусы, крепко нажились на этом и сорвали нам забастовку. Правильно написано на этом лозунге, — выступавший показал на лозунг над сценой: «Наша сила — в единстве!» Всем рабочим надо выступать единым фронтом.

Я слушал эти речи и чувствовал себя так, словно находился в машине времени. Обо всем этом мы знаем лишь по книгам да воспоминаниям старых рабочих, а тут вот оно — наяву. И мысли невольно возвращались к одному и тому же: а станут ли когда-нибудь и здесь рабочие хозяевами?

Если у человека в нашей стране случится какая-то беда, обидят его, несправедливо уволят с работы, он идет в райисполком, в райком партии, в вышестоящие органы. И Советская власть обязательно восстановит справедливость, накажет виновных. Потому что Советская власть — это народная власть.

Народ избирает своих представителей — депутатов, а они уж решают, как поступить в том или ином случае, советуются, как быть. От слова «советоваться», «совет» и идет название Советской власти. За то, чтобы управление в нашей стране стало именно таким — народным и коллективным — и проливали свою кровь рабочие и в 1905 и в 1917 годах.

А куда пойдет рабочий за помощью в капиталистической стране? К хозяину, который его выгнал?

В парламент, в котором заседают буржуи? Пойти ему некуда. Глядя на Советский Союз, он понимает, что должен сам бороться за свои права. Поэтому капиталисты не могут без злобы смотреть на нашу страну. Поэтому они всячески клевещут на нас. В Америке например, дошкольников знакомят с Советским Союзом по книжке, которая называется: «Первые сведения о Советском Союзе». На первой странице этой книжки напечатан портрет уже известного нам царя Николая II и всей его вороватой семейки. Внизу стоит подпись: «Истинные правители России». Мы, сибиряки, изображены в этой книжонке в изодранных зипунах и допотопных треухах, обросшие густой щетиной. А в фотоальбоме «Дети мира» есть снимок, на котором наши ребятишки сидят за столом рубленой избы и жадно черпают из общей чашки какую-то бурду…

Но как бы ни упражнялись буржуи в клевете, весь мир видит и знает, чего могут достичь рабочие, если они возьмут власть в свои руки. Даже американский журнал «Лайф» писал недавно, что Советский Союз, который начал на пустом месте, стал «второй в мире индустриальной державой, обладающей мощной и в то же время технически совершенной системой обороны и системой космических исследований».

Сейчас мы уже не одни строим светлое будущее— с нами плечом к плечу идут народы многих стран. Общими силами мы построим новый прекрасный мир. А для этого нам всем надо хорошо потрудиться.