1

Огромный гриб расползся по экрану, застыл, затем маленьким кадром переполз в угол экрана, с которого что-то нервно трещал ведущий. Слава поморщился, выключил звук телевизора и посмотрел на Юлию Владимировну.

Гарант конституции сидела за массивным столом, уронив голову на руки.

– Откуда эти фотографии? – резко спросил Слава. – Что они там говорят, эти американцы?

Юлия подняла голову. Смотреть на женщину-президента было сейчас неприятно. Лицо постарело, от косметики не осталось и следа, зато наметились резкие морщины. Глаза покраснели и запали. Под глазами набухли, как свинцовые грозовые тучи, тяжелые мешки. Видел бы Григорянц ее сейчас, назвал бы не сумасшедшей, а уставшей или жалкой бабой.

– И этот человек взялся управлять страной, – хрипло рассмеялась она. – Фотографии со спутника, а это не американцы, а Евроньюс. Американцы молчат. Сообщили мировой общественности об ужасной трагедии, случившейся на территории, подконтрольной НАТО, расписали во всех подробностях теракт, а теперь безмолвствуют.

– Ты отправила мое послание Белому дому? – Слава строго поглядел на президентшу.

Еще несколько недель назад она казалась мудрой все понимающей дамой, а теперь эта дама со своим пониманием всего у него в подчинении. И всей ее значимости и загадочности хватает только на то, чтобы пытаться быть с ним на равных, всем своим видом показывая, что она по-прежнему выше него.

– Отправила.

– И?

– Что «и»? – истерично засмеялась Юлия. – Они помянули какие-то соглашения о ядерном разоружении, какие-то пакты, еще ворох международных договоров, выразили протест. Все это казенно, сухо. Дежурная отписка. Нападать правда, теперь боятся, но на контакт идти не торопятся.

– Отлично, – расслабленно выдохнул Слава. – Тогда действовать будем мы. Зови бывшего, я хочу с ним поговорить.

Юлия поглядела угрюмо, исподлобья, но говорить ничего не стала, молча вышла.

Слава остался один.

 

2

Телевизор продолжал беззвучно помигивать картинками. Вячеслав обошел вокруг стола и уселся в кресло с высокой спинкой. Пальцы вцепились в подлокотники, сжались до белизны. Ну вот, трон он уже примерил, теперь осталось скипетр, державу и корону.

Слава откинулся на спинку кресла, запрокинул голову и рассмеялся. Смех получился хриплым и натянутым. Что-то неестественное было в нем. Когда-то давным-давно, в далеком детстве, он смотрел документальный фильм про Ленина. Фильм был банальный до тошноты, ничего нового. Старые дифирамбы, старая грязь. Но из всего этого старого ему запомнился один маленький эпизод. Интервью с ветхим стариком. Этот древний старец видел Ленина живым не то в семнадцатом, не то в восемнадцатом году. Он тогда еще совсем мальчишкой стоял в охране возле домика, в котором остановился Ленин.

Дело было посреди ночи. В окне горел свет, хоть оно и было плотно занавешено. И вдруг штора распахнулась, в оконном проеме появилась фигура вождя мирового пролетариата. И не было в этой фигуре сейчас ничего величественного или мистического. Был просто уставший человек, который смотрел в темноту улицы, не зная, что на него кто-то смотрит. А потом он вдруг запрокинул голову и завыл. Дико, страшно. Именно об этом диком страхе рассказывал тот красноармеец, вспоминая встречу с вождем уже будучи стариком.

На Славу это воспоминание тогда произвело впечатление. Он все никак не мог понять, почему выл в ночи тот, кто добился всего…

К чему Вячеслав вспомнил об этом сейчас? Да просто потому, что вдруг понял причину. Не мозгами осмыслил, а прочувствовал. И ему жутко захотелось распахнуть окно и завыть.

 

3

Все рухнуло. А если нет, то скоро уже все рухнет. Она почувствовала это, когда увидела его первый раз. Она поняла это, когда он добрался до бывшего, она знала это, когда запершись в бункере он отдавал приказы.

Юля зашла в лифт, нажала кнопку. Двери закрылись бесшумно, где-то вдали тихонько загудел мотор. Гарант конституции вернулась к своим мыслям.

Да, именно тогда, когда он начал распоряжаться, когда сделал то, чего никто не мог сделать, совершил то, на что не мог решиться даже бывший, тогда она осознала это до конца. Все рухнет. Уже рушится. Мир начал давать трещины. Рушилось то, что так долго и усиленно создавалось. Летело в тартарары все привычное. И она знала, что это конец. Конец всему: миру, надеждам, планам. Самое мудрое было бы выступить против него, отменить приказ, запретить испытание, спасти американцев. Ведь по сути штатовцы ничего плохого не делали. Нет, конечно, пятнадцать лет назад свои базы они строили на костях, но то когда было. И потом тогда были другие обстоятельства. А сейчас мирная спокойная жизнь, выход из кризиса возможен только под началом США. И если бы не этот беспредельщик…

О чем он думал? О чести страны? Какая честь, когда жизни страны угрожают? Да какой страны, вообще жизни на земле. А он все о чести.

Лифт остановился, двери распахнулись. Где-то там, в конце коридора, его апартаменты. В прежние времена она отправила бы кого-то, чтобы бывшего пригласили к ней наверх. Теперь же она сама выбежала, как служанка, из собственного кабинета и отправилась вниз приглашать бывшего к будущему. Хотя почему будущему? Настоящему.

На эти вопли о чести он купил всех. Марионеточные правители по всем округам, городам – в общем, каждый, кто за что-то отвечал и подчинялся бывшей власти, все до единого поддержали этого ставленника бывшего президента. Купились на вопли о национальной гордости.

Перед внутренним взором встал пульт, огромный экран, разбившийся на сотни маленьких квадратиков, с каждого из которых смотрел испуганными глазами ничего непонимающий мелкий правитель. Князек, который привык думать о том, что происходит в его маленьком мирке, забыв, что мир больше, необъятнее, что его мелкое, живущее якобы по своим законам княжество – лишь мелкая шестеренка в огромном механизме, подчиняющаяся этому механизму.

Беспредельщик подошел к делу очень грамотно. Сперва показал полную картинку, напомнил то, о чем многие успели позабыть. Завалил информацией, испугал, привел в паническое состояние. А после этого показал выход из ситуации, расписывая его яркими красками, облекая в притягательные красивые формы. И все выглядело настолько складно и красиво, что каждый испуганный и растерянный правитель почувствовал гордость за себя, за свой народ, который рассыпался на кучки отрешенных людей, пытающихся выжить, за свою страну, которой давно нет, за ту силу, частичкой которой каждый из них является.

Наверное, так же говорил полоумный Шикльгрубер или пыхающий трубкой безумный Джугашвили. Именно так, ярко, пламенно. Не важно, что, главное – как! А этот ублюдок умел говорить так, что каждый слушатель мог выцепить из его речи что-то, задевающее за живое именно его. И каждый, не понимая толком о чем речь, ощущал, что, в общем-то, все это правильно. Тем более что беспредельщик вдохнул в них ту уверенность в себе, которой они в данный момент были практически лишены.

«Вместе вы сила, – говорил Вячеслав. – Поднимем Россию с колен, выкинем захватчиков, покажем, что мы великая держава. Сегодня нам нечего делить. Нас стравливали друг с другом долгие годы, чтобы уничтожить. Сегодня это ясно каждому. Так давайте встанем стеной на защиту родины. У нас есть только один шанс выжить, и его нельзя упустить».

Он еще много говорил. Коротко, рублено, срываясь на лозунги. А они слушали его, и глаза их загорались от осознания того, что кто-то поставил их раком и долго драл, как последнюю шлюху, а сейчас время показать зубы и наказать того, кто посмел совершить с ними такое.

Она слушала и содрогалась от понимания того, что это начало краха. Самое умное тогда было бы взять нож для бумаг и полоснуть ему по горлу. Нож достаточно острый, он не ждал от нее такого, поэтому шанс покончить с этим раз и навсегда был достаточно велик. Но сил у нее на это уже не было. Она молча слушала, а потом так же молча, давясь бессильными слезами, пошла к двери из своего кабинета, который теперь стал вдруг в одночасье чужим.

Воспоминания отхлынули, как морская волна. Она уперлась в стену. Тупик, конец коридора. За мыслями не заметила, как прошла мимо комнат, в которых расположился бывший.

Юлия грустно посмотрела на стену, там в массивной золоченой раме висел приличных размеров холст. Море, горы, тающий в тумане парусник, лазурное небо… И выпирающие из этого неба неуместной геометрией огромные потрескавшиеся бревна. Гравировка внизу рамы гласила: «Ю. Немцев „Вторжение“».

«Очень к месту», – подумалось вдруг. Именно вторжение. Именно. Неизвестно кто, неизвестно как, неизвестно зачем и откуда порвал ткань бытия и втиснулся со своим суконным рылом. И мозолит глаз, как потрескавшееся полено в чистом небе.

«Странно, – перескочила мысль, – отчего я раньше не видела этой картины?»

 

4

В комнате стоял густой полумрак. Свет шел только с улицы, но сколько того света может прорваться сквозь плотно зашторенные окна. Легкий ароматный туман неспешно полз от кресла, в котором сидел хозяин.

– И что дальше? – Лолос араба звучал тихо, словно того здесь вовсе не было, словно только отзвук его голоса долетал из оброненной где-то посреди комнаты трубки телефона.

Впрочем, и видно Мамеда тоже не было. Он сидел в дальнем углу комнаты, на полу между стеной и диваном, и его темный силуэт терялся в притаившихся в углу тенях.

Хозяин пыхнул трубкой, продолжая смотреть на зашторенное окно, даже головы не повернул.

– А дальше, дорогой мой, я уйду со сцены, останется только наш Слава и те, кто за ним пойдут. Надеюсь, ты поможешь ему не меньше, чем мне, Мамед.

– Я не стану ему помогать, хозяин, – тихо отозвался араб.

Бывший президент повернулся и пристально вгляделся в мрачный закуток между стеной и диваном. Араб не шевелился, если не знать, что он там сидит на холодном пыльном полу, то и не заметишь никогда в жизни.

– А если я тебя очень попрошу об этом? – с нажимом произнес хозяин.

– Я все равно не стану ему помогать.

– Но ты же поклялся в верности.

– Я клялся в верности тебе, хозяин, – араб поднялся с пола, черным силуэтом возвысившись над диваном, и сел на подлокотник. – Тебе я верен. Но больше никому служить я не стану. Тем более ему.

– Почему?

– Потому что он – зло.

– А американцы не зло? А эта… мировая общественность?

Араб улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами. Интересно, у темнокожих действительно такие белые зубы, или это только на контрасте так смотрится?

– Хозяин, не будь наивнее, чем есть. Мировая общественность к злу вообще никакого отношения не имеет. А американцы… Представь себе пшеничное поле.

Араб замолчал, словно давая возможность представить себе колышущиеся на ветру налитые солнцем злаки.

– Ну, – поторопил хозяин.

– Для этого поля светит солнце, льет дождь – это добро. Добром может быть всякое, как и злом. Вот выберем из всего возможного зла два варианта. Представь себе нашествие саранчи. Это зло?

– Зло.

– Это зло – твои американцы. А теперь представь себе пожар. Мощный пожар, который сожжет и поле, и соседнюю деревеньку, и дальний лес. Это уже другое зло. И это зло – твой Слава. Думаешь, это правильно?

– Что именно? – президент мрачнел на глазах, трубкой пыхал все чаще.

– Сжигать поле, лес, деревню, для того чтобы уничтожить саранчу?

– Но ведь пожаром можно управлять.

– Нет, этим пожаром управлять нельзя. Ты бросил спичку на поле, хозяин, ее огонек раздуло ветром, сейчас поле уже загорелось. Пожар можно пока потушить. На него можно не обратить внимание, и, если повезет, он утихнет сам. Ты же предлагаешь мне взять канистру с бензином и пойти подлить его в огонь. Я не стану этого делать, хозяин.

– Ты мог его остановить, – произнес бывший в воздух.

– Ты бы мне не позволил.

– Ты мог остановить меня.

– Нет. Я дал тебе клятву верности.

– Оставь это, Мамед, – хозяин скривился, словно в трубку вместо табака набили волос, а он этим крепко затянулся. – Какая верность? Какие клятвы? Тем более в нашем мире и в политике.

Араб долго молчал, смотрел на того человека, которому был обязан жизнью матери. Ничтожное существо, костное и трусливое одновременно, боящееся всего и потому безумно жестокое, стоит только получить реальную силу. Заяц с гранатометом, брошенный в волчью стаю и мстящий за весь тот страх, в котором его всю жизнь держали волки.

– Хозяин, единственное, что у каждого из нас есть своего в этом мире, – это слово. Я с уважением отношусь к своему слову. Это слабость моя и в этом же моя сила. А политика… Что мне до детей шакала, которые усердно лезут вверх по белой лестнице, не замечая, что оставляют на ней грязные следы. Я верен тебе. Всегда. Но я люблю мир, люблю солнце, люблю ветер, люблю поле с золотой пшеницей. Если ты говоришь, что полю лучше сгореть, чем быть сожранным саранчой, я повинуюсь. Но не заставляй меня поклоняться огню. У меня другие боги, другие пророки. И я…

В дверь резко постучали. Араб замолк не договорив. Словно тень соскользнул с подлокотника и уселся на пол между стеной и диваном. Хозяин выпустил облачко дыма.

– Не заперто.

 

5

Юлия распахнула дверь. В комнате стоял едкий сизый дым, окна задернуты плотными занавесями. Хоть бы проветрил, подумала гарант конституции и закашлялась. Дым драл легкие, заставлял кашлять, пытаясь вывернуть желудок наизнанку. Господи, как он это курит…

– Это кто к нам пришел? – голос последнего президента Российской Федерации был до омерзения слащавым.

Бывший сидел в кресле спиной к ней, не шелохнулся, не обернулся, только дыму подпустил. Она еще раз кхекнула, отозвалась мрачно, припоминая старый, еще времен демократии, анекдот:

– Тот, кто бабушку зарезал.

– Хе, древняя шутка, – усмехнулся он. – Чего хочет наш гарант конституции? Можешь подойти к дедушке сзади и полоснуть ножиком по горлу, пока он курит. Я не бабушка, конечно, но тоже кое-что.

Юлия прошла ближе, без приглашения села против хозяина. Тот сидел с закрытыми глазами и курил. Какое умиротворение! Вокруг мир рушится, а он дым пускает, сукин кот.

– Гарант конституции хочет в отпуск. Или уволиться по собственному желанию.

Бывший приоткрыл один глаз и поглядел на женщину-президента.

– А если более глобально, а не в рамках отдельно взятой личности?

– Если более глобально, то от меня ничего не зависит. Это его величество Вячеслав Террористович желает вас видеть.

Хозяин встал, трубку бросил на кресло.

– Ты у него, стало быть, теперь в секретутках.

Юлия зло скрежетнула зубами.

– Я просила вас меня отпустить.

– Теперь проси его.

– А его я ни о чем просить не стану.

– Тогда живи и мучайся, – бывший пристально поглядел на хозяйку Белого города.

Юлия вздрогнула под этим взглядом. Захотелось встать, кинуться к двери и бежать, куда глаза глядят. Голова стала тяжелой, опустилась вниз, потянув за собой плечи. Юлия Владимировна съежилась, фигура ее словно бы переломилась.

– За что? – вопрос прозвучал тихо, на грани слуха, но хозяин услышал.

– За все. Нам всем есть за что мучаться. Хочешь смерти, привыкай жить в аду. Мамед, идем.

Откуда появился араб, она не поняла, просто вдруг возник рядом. Мужчины замерли на какую-то секунду, словно ожидая ее, но сумасшедшая баба не шелохнулась. Продолжала сидеть без движения и когда они прошли к двери, и когда тихонько прикрыли дверь. И только когда отдалились их шаги, затихнув в конце коридора, резко вскочила, схватила трубку и швырнула ее об пол. На ковер высыпался истлевший табак. Разметался по ворсу пепельным веером.

– Суки! – яростно гаркнула Юлия.

Она подняла ногу и с силой опустила на трубку. Хрустнуло. Юля едва удержалась на ногах. Трясясь от злости скинула туфлю со сломанным каблуком, бросила взгляд на трубку. На чертовом бриаре даже царапины не осталось.

– Сволочи, – она бессильно рухнула на пол и зарыдала навзрыд. – Что ж вы делаете, сволочи!

Хотелось что-то сломать, куда-то выплеснуть ту ярость, что полыхала внутри, ту боль, что рвала грудь. Только сил уже не было. Она сдернула вторую целую туфлю и кинула ее в сторону, только уже совсем вяло, слабо. От этой слабости, а точнее от ее осознания, стало еще больнее.

Удариться бы головой о стену так, чтоб больше ни мысли, ни жизни, чтоб все долой. Да сил нету. Ни сил, ни желаний, ни страстей. Только усталость и боль.

«Умереть, – пронеслось в голове, – умереть сейчас, чтоб ничего больше не видеть и ни за что не нести больше ответственности».

 

6

Шут выглядел даже не просто серьезным, а практически вменяемым. Настолько вменяемы, насколько вменяемо может выглядеть обычный человек. Сумасшествие его как рукой сняло. За плечом болтался чехол с гитарой.

– Здравствуй, доктор, – серьезно произнес он ровным спокойным тоном без тени безумия или издевки.

– Зачем пришел? Я тебя не звал.

– Я хочу домой, доктор, отпусти меня.

Слава вздохнул, щелкнул пультом, экран телевизора погас. Беспредельщик уперся локтями в столешницу и подался вперед. Вести пустопорожние беседы с придурком сейчас хотелось меньше всего.

– У тебя есть дом?

Вася в своей обычной манере скосил голову и коротко кивнул.

– Может, у тебя и семья есть?

– Жена и двое детей, – улыбнулся Вася.

– И где же они?

– На кладбище.

Заинтересовавшийся было Слава зло сплюнул и откинулся на спинку кресла.

– Было две язвы, – проворчал он. – Теперь одна, зато поющая. Удивительная у тебя манера шутить с серьезным видом.

– А я не шучу, я серьезен, – ответил Вася.

Слава хотел спросить, как это случилось, но слов не нашел. Впрочем, шут сам то ли поделиться захотел, то ли уловил настроение беспредельщика, заговорил тихо, спокойно, взвешенно:

– Их убили. Этот господин президент и его холопы. Они хотели, чтобы я делал то, что нельзя, а я отказался. Они стали угрожать. Я не поверил угрозам. Тогда они убили и жену, и детей.

– Как? – вырвалось у Вячеслава.

– Страшно, доктор, – голос Васи звучал сдавленно. – Очень страшно. Детей и женщин всегда убивают страшно. Потому я и стал шутом. Если не балаганить, то и вправду можно свихнуться. Вот ты сейчас тоже начнешь убивать. Уже начал. И женщин, и детей будешь убивать. Я не хочу в этом участвовать. Отпусти меня.

Очередная дурная выходка или взаправду так?

– А тебя здесь кто-то держал?

– Конечно. Батька-президент меня ни за что не отпустит. Скорее уже убьет, но ведь теперь решает не он.

Слава в упор посмотрел на шута. Бородка по-прежнему торчала жидким клином, глаза светились, как у Николы-чудотворца с иконы.

– Почему он тебя не отпускал? – твердо заговорил Слава. – За что убил твою семью? Что ты такое делал? Кто ты такой?

– Я ученый, доктор, – легко отозвался Вася. – Ты же сам там в бункере командовал испытаниями моего изобретения.

– ЧТО?!

Вячеслав вскочил с места, дернулся было в сторону, снова замер. Мысли затрещали со скоростью пулеметной очереди, защелкали отстрелянными гильзами. Сказанное объясняло многое, ставило новые вопросы, не укладывалось в голове. Хотя от многого, что он узнал за последние дни, можно было свихнуться, но почему-то именно эта новость добила его окончательно, привела в смятение.

– Ты отпустишь меня? – тихо спросил Вася.

Куда его отпускать… запереть и не выпускать, держать под замком и с надежной охраной. Или вывести на задний двор и шлепнуть. Чтобы никому никогда ничего не рассказал. Он хотел было ответить что-то, но в этот момент распахнулась дверь и на пороге появился бывший. Первый взгляд хозяин бросил на Славу, тут же, впрочем, отметил присутствие шута.

Вячеслав скосился на Васю. Тот снова смотрит безумно, только что слюни не пускает. В глазах шута металось бесноватое пламя. Он резво вскочил с места, расшаркиваясь, склонился перед хозяином и всем видом показал: садитесь, мол.

Тот прошел и сел напротив Славы. В воздухе повисла неловкость.

– Ты хотел говорить? – демонстративно не обращая внимания на Васю, спросил хозяин.

Слава коротко кивнул и выжидательно глянул на шута. Тот по-птичьи скосил шею, свесил голову на бок.

– Все ясно, – хихикнул Вася.

Гитара в три неуловимых движения оказалась в руках псевдосумасшедшего, причем без чехла.

Пальцы резко ударили по струнам:

Хозяин криво усмехнулся. Голос Васи звенел пронзительно, словно стекло о металлический лист били. Когда-то, очень давно Вячеслав слышал эту песню, но исполнение было другим. Совсем другим. Чья же это песенка…

Шут звякнул последним аккордом, коротко поклонился и вышел. Слава повернулся к бывшему президенту.

– Зачем он к тебе приходил? – поинтересовался тот.

– Зачем ты мне не сказал, кто он? – проигнорировав вопрос бывшего спросил Слава.

– Не успел, – пожал плечами тот. – А что он тебе наплел?

Слава стиснул зубы, побелели плотно сжатые губы. Хозяин поймал взгляд преемника, отбросил фривольную позу, как-то сам собой подтянулся, собрался.

– Не смотри на меня так, – попытался улыбнуться он.

– Это мое право. – На лице Вячеслава рельефом проступили желваки. – И вопросы теперь буду задавать я.

 

7

Зачем она здесь?

Мысли ползли вяло, даже если менялись одна на другую, все равно делали это с безразличной ленцой. Что-то происходит. Идет война… Или не война… но взрываются бомбы. И стреляют. И убивают. Значит, все-таки война.

Кто же воюет? Американские вертолеты, американские солдаты, американский генерал с головой и тут же без головы… Американцы.

Против ее отца и Славика.

Славик… странно, как это нежное легковесное Славик сочетается с холодным, странным человеком, у которого невесть что происходит в голове. Хотя и ему, и отцу все понятно, только ей не понятно. Выходит, она дура.

Эл лежала на спине и не моргая смотрела в потолок.

Да, выходит, что так, если не понимает того, что понятно каждому. Но ведь ее никто ни во что не посвящает.

Стоп, была бы умнее, сама бы догадалась.

Она закрыла глаза. Сознание затуманилось. Сквозь туман проступили знакомое море, берег, прибой, пальмы. Кровавое море и черные пальмы. Нет, это не кровь и не копоть. Это всего лишь закат причудливо раскрашивает природу…

Нет!

Эл вздрогнула и открыла глаза. Сердце колотилось часто-часто.

Не спать. А то опять станут сниться мертвые, опять это всесметающее море, опять зияющая тьма и бесконечный провал, падение сквозь ничто. Потому что даже пространство и время в этих снах исчезают.

Хрипло пропел мягкий голос. Тренькнула гитара.

Эл повернулась на бок, поднялась на локте. В ногах на диване сидел Вася с гитарой. Топорщилась реденькая бородка, сияли иконописные глаза. Эл вздрогнула, попыталась отстраниться.

– Ты как здесь?

– Давно, – невпопад ответил бард. – Не бойся меня, дочь разбойника, я больше не стану тебя пугать. Я пришел, ты далеко была. Я сидел и думал.

Эл села на диване. В комнате было прохладно, и девушка зябко повела плечами. Огляделась, притянула к себе плед и, укутавшись, уселась, подобрав под себя ноги.

– О чем, если не секрет?

– Я вот думаю, дочь разбойника. Смотрю по сторонам и мыслю. Вот собрались люди. Люди, которым не нужно жить. Которые погрязли в своих пороках и жаждут очищения. И ищут смерти. Они обижены жизнью, они испуганы жизнью. Они устали от жизни. Они не думают ни о ком, кроме себя. Эгоистичны во всем. Живут по законам своего восприятия мира. Вот твой папаша. Он вбил себе в голову, что великая Россия умирает.

– Уже умерла, – поправила Эл.

– Чушь, бред. Россия – это народ, это культура. Сейчас говорят, что она умерла. При провозглашении анархии говорили, что она умерла. При распаде Советского Союза говорили, что она умерла. При падении царской власти тоже… Подозреваю, что при приходе татар или крещении говорили то же самое. А Россия живет. Народ живет, культура живет. А все остальное – тлен и ностальгия.

– Чья ностальгия? – не поняла Эл. Она сама не заметила, как начала говорить с сумасшедшим, как с абсолютно вменяемым.

– Тех, кто ноет. Ах, Россия не та, мир не тот. Позвольте, не тот, чем который? Мир меняется. Что-то остается, что-то приходит вновь. Человек живет и всю жизнь меняется сам. Неужто при этом он хочет, чтобы весь мир оставался статичным? Твой папаша считает, что американцы – зло, он хочет уничтожить это зло, считая, что так будет лучше. Но кто сказал, что то, что лучше твоему папаше, – лучше для всех. Или вот эта… сумасшедшая тетка, которая здесь всем заправляла. Она считает, что лучше для всех выдумать свод правил и жить по этому своду. И блюсти права всех и каждого. Права на что? На то, что прописано в этих бумажках. Закон людской, закон божий… чушь! Мир меняется, а она хочет заковать его в рамки статичности и держать в них, потому что ей лично так проще и удобнее понимать мир. Ей даже кажется, что она им управляет. Или твой доктор.

– Слава?

– Он самый. Мальчишка. Большой, взрослый, как говорят, умудренный жизнью, опытом, а на самом деле имеющий плачевный опыт и обиженный жизнью. Что им движет?

– Что? – Эл подалась вперед.

– Обида. Его обидели, он решил мстить. У него тоже свой свод негласных правил. Свое понимание мира, в которое он пытается втиснуть то, что не понимает. О чем он думал, когда начал эту войну? Я скажу тебе, о чем, дочь разбойника. Он думал о тех, кого еще совсем недавно считал обузой, а потом начал считать друзьями. Начал считать тогда, когда потерял. В народе говорят: что имеем – не храним, потерявши – плачем. Сейчас твой Слава будет мстить.

– Кому?

– Всему миру. За то, что убили его друзей. И знаешь, почему? Потому что он оценил их, только когда потерял. А теперь он чувствует себя перед ними виноватым. Мир настолько всеобъемлющ и настолько непостижим, что понять его и объяснить другим может каждый, но лишь с позиции собственного заблуждения. Каждый пытается понять непостижимое и выпустить собственную химеру. Тот, кто пролез выше и имеет больше влияния, пускает больших химер, могущих заморочить головы большому количеству народа. Те, кто власти не имут, запускают своих маленьких химерок, которые тоже где-то кружат, но не получают подпитки и носятся безмолвными голодными ослабевшими тенями. Мир погряз в химерах. Всякий, кто говорит, что понял нечто о мире, заблуждается. Того, кто начинает горланить о своем понимании налево и направо, называют дураком. Того, кто тихо, уверенно ссылаясь на других, которые якобы тоже что-то поняли, гнет свою генеральную линию, называют ученым. На самом деле и дурак и ученый по сути заблуждаются одинаково. Только дурак прост и открыт, а ученый сложен и недосягаем.

– Ты… – начала было Эл.

– Я не хочу перевернуть мир, я говорю глупости, но мне в отличие от ученых можно. Я дурак, какой с меня спрос.

– То есть ты хочешь сказать, что наука не нужна. А как же тогда… ну если не объяснять мир…

– Я не говорю, что она не нужна. Наука, язык, терминология… Если их не будет, люди с ума сойдут. Один назовет стул стулом, другой шваброй, третий мотоциклом. Никто друг друга не поймет. Это просто, если смотреть с точки зрения науки. Любой науки. Но и наука, и язык, и все прочее, что домыслил себе человек, всего лишь подпорки. Неумело соструганные костыли. Без них человечество рухнет, а с ними выглядит убого. Знаешь, я даже рад тому, что этот док… Слава… Что он убивает мир. Этих химер давно пора распугать. Эти костыли давно пора выкинуть. Если человечество долгие столетия гниет, не может обойтись без подпорок… Если оно влачит жалкое существование, пытаясь объяснить то, что надо понять. Если оно не способно просто увидеть то, чем нужно любоваться, а тупо таращится на это, время от времени ковыряя пальцем, наверное, гуманнее покончить с этим человечеством раз и навсегда. Я был не прав, когда придумал это новое оружие. Я думал как человек, терзался. А потом… Знаешь, когда с миром тебя связывает только боль, нарастающая, словно злокачественная опухоль, самое умное не идти на поводу у этой боли. Я терзался, сходил с ума. Я культивировал в себе эту опухоль. А потом как-то взял да и отбросил ее. Совсем отбросил. Теперь меня с миром не связывает вообще ничего. И знаешь, что я тебе скажу? Смотреть на мир не с точки зрения человека очень любопытно.

Он поднял глаза и посмотрел на девушку. Взгляд Васи застыл, словно тарелка с супом, которая только что сверкала золотистыми кружочками жира, а теперь подернулась мутно-белой жирной слякотью. Эл поежилась.

– Ты обещал меня не пугать.

– Я не пугаю, – ожил Вася. – Хочешь спою?

– Давай. Ты еще не пел про меня.

Вася тронул струны.

– А ты не обидишься?

Эл покачала головой. На что теперь обижаться? Мир, в котором она жила, который она понимала или, как говорил этот сумасшедший бард-ученый, объясняла для себя, – тот мир испарился, приобрел какие-то абсолютно неестественные, сюрреалистичные тона, размытые грани. Теперь она была чужой. Здесь и сейчас не от мира сего. Понимать что-либо невозможно. Объяснять… Кому, что и зачем? Обижаться и вовсе глупо.

Вася взял пару аккордов и запел хрипловато:

Вася вдруг резко дернул струны и замолчал.

– Впрочем, это уже не про тебя, – тихо сказал он.

 

8

Бывший, казалось, был абсолютно спокоен. Впрочем, от кого, от кого, а от него Слава истерик не ждал.

– Как скажешь, – спокойно отозвался бывший. – Ты, так ты. Валяй, задавай свои вопросы.

Готовый к сопротивлению и спорам, Слава слегка растерялся от такого поворота.

– Мне нужна помощь, – выдавил наконец он.

– Ты ее получил, – пожал плечами хозяин.

– Но я толком не понимаю, что происходит.

– Ничего, разберешься. – Бывший президент нехорошо ухмыльнулся. – Ты мальчик не глупый.

– Но я не понимаю, – тупо повторил Вячеслав.

– Будущее зависит только от тебя, – чужим голосом, будто подражая кому-то, откликнулся хозяин, и Слава понял, что это цитата. Вот только откуда вспомнить не смог. – Сейчас тебе может казаться, что ты не понимаешь простых вещей, которые понятны всем. Но потом ты все поймешь.

– Ты поможешь мне?

– Нет, – покачал головой бывший президент. – Я ухожу на покой. Я в любом случае ушел бы. Либо так, либо иначе. Случилось так, значит, так тому и быть.

– Фаталист, – сказал, словно сплюнул, Слава. – А этот твой Ахмед?

– Мамед? – переспросил бывший. – Вряд ли станет тебе помогать. Впрочем, спроси его. Он за дверью.

Слава испытующе поглядел на хозяина, но тот сохранял спокойствие. Казалось, старика вообще ничто не трогает. Слава тяжело поднялся. Жалко скрипнуло кресло. Путь до двери преодолел резкими подпрыгивающими шагами, хотя, как ему самому думалось, шел спокойно и размеренно.

Возле двери задержался лишь на секунду, распахнул, окинул взглядом коридор и резко захлопнул. На бывшего воззрился со смешанным чувством.

– Почему?

– Что? – не понял тот.

– Почему меня все бросили? – Слава судорожно вздохнул, силой взял себя в руки и вернулся на место. – Там никого нет. Нет там араба.

Хозяин пожал плечами:

– Значит, он посчитал, что выполнил свой долг. Кончилась его служба.

– Почему меня все бросили? – не слыша его, повторил Слава.

Взгляд его блуждал по кабинету, словно искал что-то не видимое простым глазом. Искал и не находил.

– Вам нужно было, чтобы это кто-то сделал. Вы все этого ждали, боялись, хотели и ждали. И дождались. Господи, я же просто крайний, козел отпущения.

Слава схватился за голову.

– Я те чужие руки, которыми хорошо жар загребать.

– Ну вот, – спокойно заметил бывший. – А говорил, что ничего не понимаешь.

Ярость ударила в голову, словно кувалдой по металлической болванке шандарахнули. Слава сверкнул на него глазами и, подскочив с кресла, бросился к двери.

– Эй, кто-нибудь! Кто тут есть! Возьмите его и заприте где-нибудь!

Но в коридоре никого не было…

 

9

Коридор прыгал перед глазами так, словно реальность готова была порваться на тысячи пикселей и мегабайт информации. Ярость кипела внутри, туманя разум и затмевая глаза. Слава пружинящим шагом шагал по коридору. Хозяин топал следом, на преемника смотрел скорее с интересом, чем с обидой.

Интересно, о чем думает эта старая хитрая сволочь? Может быть, мозгует, как ловко поимел его, Вячеслава? Да уж, поимел так поимел. Забавно думать о своей самостоятельности. Забавно считать, что сам принимаешь решения. Невесело только потом узнавать, что вся твоя самостоятельность – это чья-то хорошо спланированная и проведенная шахматная партия.

Кулаки сжались сами собой. С такой силой сжались, что пальцы побелели, а ногти до крови впились в ладони. Ну, ничего, я вам покажу, как в кукловодов играть.

И тут же на смену ярости пришла паническая мысль: а что если и теперешние его решения спланированы, спрогнозированы и спровоцированы? И снова бессильная злоба и дикая ярость, от которой хотелось убивать.

А бывший спокойно шел позади него. Не пытался убегать, а умиротворенно ухмылялся и с исследовательским любопытством смотрел на Славу. Смотрел так, словно ему занятно было наблюдать за низшим существом, каждое движение которого заранее известно и ничего нового ждать не следует. Так, должно быть, смотрит энтомолог на бабочку или муху цеце. Да, он знает, что эта тварь может укусить и укус будет смертелен. Но если укусит, это не будет неожиданностью. Для него вообще здесь не будет неожиданностей. Он ведь знает про окружающий мир, про место мухи в этом мире, даже про саму муху больше, чем могут вместить в себя мушиные мозги.

Слава кинул на хозяина беглый взгляд через плечо и наткнулся на то же самое выражение. Покровительственное выражение, все понимающий взгляд. Убивать таких покровителей!

От нового припадка ярости спасла смена декорации. Коридор почти закончился, Слава остановился возле двери в президентский покой. Распахнул ее, пропустил бывшего в комнату и вошел следом.

Араба здесь не было, зато на полу сидела Юлия и, бессмысленно глядя перед собой, вертела в руках трубку.

– Где Ахмед? – от порога спросил Слава.

– Мамед, – поправил хозяин.

Слава с ненавистью глянул на бывшего президента, затем сердито зыркнул на Юлию.

– Где?

– Что? – она словно очнулась ото сна.

– Где этот чертов араб? – голос прозвучал глухо и грозно, словно рыкнул некормленый неделю запертый в клетке лев.

– Не знаю, – затрясла головой сумасшедшая баба. – Они уходили вместе.

– Кто это «они»? – не понял он.

Юля молча кивнула на бывшего. Тот по-прежнему сохранял невозмутимый вид.

– Пойдем, – сухо распорядился Вячеслав.

Женщина поднялась на ноги. Сделала несколько шагов к двери. Слава стоял, задумавшись, будто что-то пытался вспомнить. И она снова остановилась.

– Вот еще что, – выдавил он. – Сколько ключей от этой комнаты?

– Два, – отозвалась Юлия. – Один у него, один у меня.

Слава протянул вперед руку. Ладонь глядела в потолок, словно ее хозяин стоял на паперти. Хозяин понял его сразу, без слов. Молча вытащил ключ и, безразлично хмыкнув, опустил его на протянутую ладонь, женщина последовала его примеру.

– Этаж здесь высокий, – предупредил Слава. – Попробуешь бежать – башку расшибешь. Дверь я запру. Можешь считать себя под домашним арестом.

– Бежать? – усмехнулся хозяин. – С чего бы? Я почти счастлив. От меня теперь ничего не зависит, могу сидеть, отдыхать и не напрягаться. Ухожу на пенсию. А закрыта дверь или открыта – мне без разницы.

Слава почувствовал, как снова закипает ярость, и задушил чувство в зачатке.

– Кормить только не забывайте, – закончил старик.

– Не забуду, – сквозь зубы процедил Вячеслав.

– Вот и славно, – бывший разулыбился, показав беспредельщику не по стариковски крепкие зубы. – Еще бы шута сюда и совсем славно было бы.

– Шут – это тот несчастный ученый? – уточнил Слава. – Перебьешься! Что надо было сделать с человеком, чтобы у него так снесло крышу?

– Он отказывался продолжать разработки оружия, – отсутствующим тоном сообщила Юлия и кивнула на бывшего: – Этот велел припугнуть умника. Мои ребята из охраны порядка и припугнули. С первого раза не подействовало, пришлось пугнуть более жестко. Это тоже не подействовало, тогда…

Она запнулась и посмотрела на бывшего, словно ожидая от него поддержки.

– Перестарались, короче говоря, с пугалками.

– И это правовое государство? – Слава пристально поглядел на Юлию.

– Да, – бесстрастно отозвалась та.

– Пошли, – распорядился Вячеслав и пропустил женщину вперед.

Дверь прикрыл поплотнее. Ключ провернулся в замке до упора. Вячеслав подергал ручку, проверяя, хорошо ли запер. Результатом остался доволен. Кивнул стоящей рядом Юле и пошел прочь.

Шагов через десять его догнал приглушенный запертой дверью нечеловеческий вой. Слава поежился, прислушался, но вой сошел на нет. Сзади теперь доносился только хриплый смех. Смех человека, который, наплевав на средства и способы, достиг цели, отдал долги и ощутил себя свободным.

 

10

В дверном замке что-то скрежетнуло. Эл повернула голову и посмотрела на замок, словно тот ожил и готов был броситься на нее, вцепиться в горло.

– Что это?

– Нас заперли, дочь разбойника, – охотно пояснил Вася.

От этого объяснения полегчало. Вообще в последнее время становилось легко не оттого, что происходит что-то хорошее, а оттого, что объяснили что происходит. Каждое понимание, плохого ли хорошего, приносило успокоение. Странно.

– Скажи, – повернулась она к барду, – а кто нас мог запереть?

– Известно кто, – он по-птичьи склонил голову. – Либо батька-президент, либо доктор. Больше некому.

Больше и вправду некому. Вот только зачем им двоим их запирать?

Снова вспомнился пляж, бунгало, пальмы. Эл и бывший президент… нет, не Эл, а тогда еще Леночка и отец, ее отец, играли в мяч. Было весело, светило солнце. И теплый ветер ласкал тело, путался в волосах…

Нет, отец не мог запереть ее. Не мог посчитать обузой, не мог настолько закопаться в собственных политических играх, чтобы отмахнуться от дочери. Да и Слава не мог, ведь…

– Скажи, как люди могут быть такими разными? Как хороший человек может стать подонком? Вот Слава, он же спас меня. Как же теперь он может…

– Хороший человек, плохой человек. – Вася сосредоточенно заперебирал струны гитары, в такт словам. – Ты узко мыслишь, дочь разбойника. Нет ни плохих, ни хороших людей. Это сказка. Миф. Все люди одинаковы. Не в том смысле, что похожи, а просто одинаково способны на разные поступки. На плохие и хорошие, понимаешь, о чем я? И каждый поступок может быть оценен как плохой и как хороший. Был замечательный анекдот на эту тему. Мужчина думает: «опять не дала, вот блядь!» Женщина думает: «Этому дала, этому дала, а этому не дала. Ну разве я блядь?» Понимаешь, все зависит от того, с какой колокольни смотреть. А мораль…

– Вот только не надо о морали, – поморщилась Эл. – Еще Библию вспомни.

– А Библия, кстати, тоже не оригинальна. В Библии бог говорит око за око, зуб за зуб, призывает мстить, значит. А в евангелие этот же бог, разделившись на три части, говорит одной из частей о непротивлении. Получил по щеке, подставь другую. И таких примеров отыскать можно массу. Все потому, что Священные Писания пишутся не богами, а людьми. Причем детьми своего времени. Что принято считать моральным, то угодно богу. И наоборот.

Эл сидела, слушала, кивала. Потом вдруг хихикнула. Раз, другой, принялась заливаться в голос. Даже Вася поглядел с удивлением.

– О чем мы говорим, – сквозь смех пробормотала она. – Подумай, мы заперты, ничего хорошего ждать не приходится, даже если нас отопрут. Скорее всего, мы уже покойники. И о чем мы говорим? О морали!

Она вновь принялась заливаться. Вася встал, положил гитару, подошел ближе и осторожно погладил девушку по волосам.

– Спой мне, – всхлипнула Эл. – Спой мне что-то хорошее. Прошу тебя, умоляю. Или я тоже сойду с ума.

Вася вернулся на край дивана, взял гитару и тихо тронул струны.

– Только, пожалуйста, пусть это будет хорошая песня. Добрая, – попросила она.

Бард по своему обыкновению косо поглядел на нее, коротко кивнул, как клюнул, и запел.

 

11

Он был стремителен. Каждое движение четко, никакой лишней суеты. Может, только чуть резковат в жестикуляции. Значит, нервничает, думала Юлия, или зол. Впрочем, возможно и то и другое.

Когда вошли в кабинет, он по-хозяйски плюхнулся в кресло. В ее кабинете в ее кресло. А она осталась стоять перед ним. Как провинившаяся девчонка перед директором школы. Сейчас начнет отчитывать за яркий макияж, или за то, что курила за углом, или выдаст что-то вроде «школа – это храм знаний, а вы здесь непотребство устраиваете. Неужели другого места для поцелуев не нашли?»

Однако ничего такого директорским голосом Слава не сказал, просто кивнул на соседнее кресло, приглашая сесть.

– Зачем вы их заперли? – обращаться к нему на «ты» она посчитала уже неуместным.

– Чтоб не мешались, – откликнулся Вячеслав. – Помогать они отказались, так пусть под ногами не вертятся.

– А эта девочка?

– Эл? Ей лучше сидеть взаперти в неведении, чем вникать во всю эту грязь. Как бы ни смешно это звучало, но проститутка эта значительно чище, наивнее и невиннее, чем любой из нас. Она не знает жизни, знает только ту ее часть, которая касается ее работы. А эти знания сейчас не нужны.

Юлия поерзала на стуле. Он вдруг уставился на нее и под этим взглядом «сумасшедшая баба» чувствовала себя неуютно. Словно ее раздели донага и, не успокоившись на этом, стали просвечивать каким-нибудь рентгеном, влезая в совсем уже потаенные уголки души и тела.

– Что же вам нужно?

– Ты, – коротко ответил Вячеслав.

– В каком это смысле? – Юлия внутренне напряглась.

Он поглядел на нее, усмехнулся:

– Не в этом. В этом смысле тебя француз хотел, но его больше нет. А мне нужна помощь. Мне нужен человек, на которого я могу положиться. Кроме тебя, таких не осталось.

– А меня вы так хорошо знаете, что готовы довериться?

Слава уставился на нее, задумчиво провел ладонью по щеке, потеребил подбородок.

– Тебя я знаю. Кроме того, я знаю, что ты умеешь терпеть. Если терпела бездействие бывшего, то перетерпишь и мои действия.

Похоже, он для себя уже все решил. А если взять да и порушить его грандиозные планы?

– А если я откажусь?

– Тогда, – он жестко улыбнулся, так могла бы улыбаться пиранья, если бы умела, – тогда я запру тебя так же, как и этих. Это в лучшем для тебя случае. В конце концов, я справлюсь и сам, мне сдали в руки все ниточки от всех марионеточек. И уж я их не выпущу. Правда, без твоей помощи ниточки эти скорее перепутаются, но это поправимо. Так что?

Юля задумалась. Неизвестно, как он, а она с самого начала знала, что согласится. И с самого начала знала, что потребует взамен. Да, именно за личную свободу она сделает все, что его душе угодно. Нет, она не продается, просто требует что-то для себя. А помогать ему придется так и так, потому что поддержать его – это единственный реальный выход из ситуации. Потому как то, что было, уже не воротишь, а строить новое… единственный, кто может куда-то сдвинуть чашу этих безумных весов – этот жестокий, решительный, потерявший все человек. Другим не хватает этой решительности и есть за что цепляться. А этому терять нечего, потому о себе он будет думать в последнюю очередь.

И она будет думать о себе не в первую очередь, но во вторую, поэтому потребует за свое участие… а если он откажет?

Время шло, Юлия молчала. Он ждал, наконец не выдержал, забарабанил пальцами по столу.

– Я помогу, – ответила Юлия на грани слуха. – Только при одном условии.

– Каком?

– После вы отпустите меня. Как только я стану не нужна… вернее, как только сможете обойтись без моей помощи, вы отпустите меня. Насовсем.

Слава поглядел на нее все тем же рентгеноподобным взглядом. Но она выдержала, не шелохнулась и глаз не отвела, хоть и хотелось очень.

– Принято, – согласился Слава.

Выдох получился настолько шумным, что он откровенно заулыбался. Неужели и этот видит ее насквозь. Неужели она так предсказуема? Чертовы политики! Чертовы политические игры! Зачем она сюда полезла? Осчастливить всех хотела, идеальный город построить в мире, где идеалы зыбки, а бал правит Сатана. Дура набитая.

– В первую очередь мне нужно знать, сколькими экземплярами нового оружия мы располагаем помимо пяти экспериментальных образцов.

Юлия похолодела. Все-таки он решился… или только припугнуть собрался мировую общественность. При демократии, помнится, ядерным потенциалом наши президенты потрясать не стеснялись.

«Когда у меня нет аргументов, я достаю свой самый главный аргумент и кладу его на стол» – кажется, так. Кто это сказал, дай бог памяти?

– Смотря в каком виде. Собранных только пять экспериментальных. Готовых к сборке еще двадцать пять штук, – язык слушался плохо, горло перехватило и это не осталось незамеченным.

– Сколько потребуется времени на сборку?

– Сутки, – потерянно прошептала она.

Боже, боже, он все-таки решился. Он все-таки решил идти дальше. И она поможет ему. И отвертеться не выйдет. Она будет во всем этом участвовать.

А этот старый негодяй хорош! Все подстроил, всех подвел к краю пропасти, а сам в последний момент в кусты. Мол, я не я и лошадь не моя. Отвертелся. Сидит и руки потирает. Сволочь! И араба своего куда-то запрятал.

– Пусть начинают сборку. Прямо сейчас. И еще мне нужно тридцать хорошо подготовленных человек, которые смогут управиться с этим оружием. Найдешь таких?

– Найду, – голос ее звучал как шорох осеннего ветра. Было в нем что-то холодное, прозрачное и хрупкое.

– Вот и прекрасно. Займись. Утром отчитаешься.

– А…

Он поднял на нее взгляд, на лице удивление. Казалось, тот факт, что она еще здесь, поразил его до глубины души. Следовало встать и уйти.

Юлия встала. Мерзко скрипнуло гостевое кресло. Он сидел за столом, она возвышалась над ним, и тем не менее он каким-то образом умудрялся смотреть на нее сверху вниз.

«Спросить другим разом, дернулась – трусливая мыслишка. – Сейчас или никогда», – приказала она себе и спросила совсем уже бледным подобием голоса:

– Вы решили уничтожить Америку?

Он придавил ее взглядом, буквально расплющил, вдавил в пол. И когда она тысячу раз пожалела, что задала вопрос, когда собралась извиниться и уйти, снизошел до ответа:

– Не Америку, а США. И не уничтожить. Просто хочу показать, что эта партия за нами, несмотря на все их козыри и тузы. У нас в рукаве есть джокер. И зачем блефовать, когда можно просто вытащить карту и показать всем и каждому.

– Извините, – прошептала все же Юлия и вышла.

 

12

Сергеев проснулся рано. Было еще темно, когда в комнате проявилось чье-то присутствие, и его сонного стали трясти за плечо. Капитан открыл глаза.

– Проснулся? – осведомился из темноты голос полковника.

Сам полковник стоял рядом, его массивная фигура выступала из сумрака странным пятном с местами расплывающимися контурами. Бредовый сон, Сергеев повернулся на бок. К чему снится начальство?

– Капитан, ты чего это? А ну подъем!

Сергеев подскочил на кровати, только сейчас понял, что это не сон. Только не понял, что полковник делает у него дома посреди ночи.

– Что-то случилось? – спросил он.

Он уже поднялся с кровати и спешно натягивал форменные брюки.

– Приперся бы я к тебе, если бы ничего не случилось, – проворчал полковник. – Стал бы я твою жену поднимать на ноги среди ночи и тебя будить.

Пальцы проворно, на автопилоте, застегивали китель.

– Жену будить? – переспросил Сергеев. – А где она?

– На кухне, кофе варит, – буркнул полковник.

 

13

Полковник был немногословен. Попил вместе с ним кофе на глазах у ничего не понимающей Ирки. Впрочем, объяснить жене что-либо членораздельно он не смог. После кофе быстро спустились вниз, где ждала правительственная машина с тонированными стеклами.

В салоне сидели еще двое офицеров. Одного Сергеев видел пару раз мельком, второй был совсем незнаком.

– Куда едем? – бодро спросил капитан у знакомого.

Тот пожал плечами, зато сразу же последовала реакция полковника.

– Разговорчики! – рявкнул он довольно грубо, словно перед ним сидели не три офицера, а стояли трясущиеся новобранцы на плацу.

Затем полковник повернулся к водителю и спокойно сказал одно слово:

– Поехали.

Машина тронулась. Сергеев украдкой переглядывался с знакомым офицером, но тот только глаза пучил и плечами пожимал, всем видом показывая, что сам ни черта не понимает.

Через десять минут машина нырнула в подземный гараж, практически сразу замерла на месте.

– На выход, – коротко приказал полковник и первым распахнул дверь.

От созерцания подземного гаража Сергеева передернуло. Капитан был здесь один раз, прекрасно помнил этот гараж. Ничего хорошего он не предвещал.

– Хорош башкой вертеть, – снова рыкнул полковник. – Будете так головами крутить, оторвутся. За мной, марш.

Полковник двинулся к лифту, Сергеев и оба офицера поплелись следом. Интересно, эти двое поняли, что находятся в Доме Правительства?

Капитан снова вспомнил тот день, когда сюда прорвались бандюки Григорянца и он вместе со своими ребятами участвовал в спец операции по ликвидации. Четыре джипа тогда расстреляли. Ни один гад не ушел. Тогда капитан первый и последний раз был в этом здании, первый и последний раз видел живьем гаранта конституции. Юлия Владимировна стояла с ним рядом вот как полковник.

– Сергеев, мать твою, не спи! – поторопил полковник.

Капитан шагнул в лифт, когда двери начали уже закрываться.

Ехали молча. По лицам офицеров было видно, что их так и подмывает спросить полковника, куда и зачем их тащат. Сергеев и сам терзался тем же желанием, но от вопросов воздержался.

Лифт остановился где-то значительно выше подземного гаража. Ехали около минуты. Потом был чистый, светлый, безлюдный коридор. И огромная двустворчатая дверь. Возле нее полковник остановился, оглядел троих офицеров и, распахнув дверь, кивком пригласил внутрь.

За дверью расположился нехилых размеров зал. В зале уже сидело человек пятьдесят офицеров из ГПС – Государственной патрульной службы. У дальней от входа стены возвышалось нечто вроде сцены или, скорее, подиума. Там стоял массивный стол, несколько стульев, на столе графин с водой и поднос с хрустальными стаканами.

Офицеры в зале сидели тихо, изредка перешептывались. Когда же в дальнем углу открылась неприметная дверка и на подиум вышли гарант конституции Юлия Владимировна и какой-то мужчина, в зале наступила тишина.

Мужчина уселся за стол, а Юлия Владимировна потопталась неуверенно, словно собираясь с силами, будто собиралась поднять что-то непомерно тяжелое, да не знала, с какой стороны подступиться. Собранные в зале офицеры готовы были слушать, а женщина-президент не готова была говорить.

Молчание начинало угнетать. Сергеев перевел взгляд на мужчину, что сидел за столом подле гаранта конституции. Тот был одет в форму ГПС без знаков отличия. Лицо его показалось капитану смутно знакомым, вот только вспомнить не мог, где он его видел.

– Мы, – нарушила тишину Юлия Владимировна и закашлялась. – Мы собрали вас здесь потому, что вы кажетесь нам наиболее серьезными, ответственными сотрудниками ГПС и хорошими солдатами. А хорошие солдаты – это то, что нам сейчас жизненно необходимо. Все последние пятнадцать лет мы пытались сохранить Белый город. Пытались не только не поддаться общей чуме, тому хаосу, который поглотил бóльшую часть страны, но и развиваться, двигаться дальше. Нам это удалось. Белый город стал островом порядка в море этого хаоса. Белый город живет по закону, по конституции. Сейчас, когда мы сумели прийти к этому, надо двигаться дальше. Пора вспомнить…

Юлия Владимировна снова закашлялась, плеснула из графина в стакан, выпила. Извинившись продолжила:

– Пора вспомнить, что мы не просто Белый город, а часть страны, которую пытались развалить. Практически это удалось, но, к счастью, не до конца. Сейчас у нас есть возможность заявить о себе как о стране, огромном государстве. Стряхнуть с себя гнет тех, кто, воспользовавшись слабостью пришел, чтобы развалить остатки страны и паразитировать на трупе мощного государства…

«К чему это она?» – задумался Сергеев. Речь гаранта конституции очень напоминала сцены из исторических фильмов про семнадцатый год.

– Я надеюсь, что могу на вас рассчитывать так же, как рассчитывала до сих пор. Надеюсь, что долг и честь для вас не пустые слова. Я предлагаю вам служить возрождению нашего государства. Если вы согласитесь на это, то знайте, что вам придется исполнить любой приказ и пути назад не будет. Если вы не готовы, лучше встаньте и уйдите сейчас. Потом будет поздно.

Сергеев бегло оглядел зал. Никто не шелохнулся. Людей подбирали специально, тех, кто пошел бы против президента, здесь не было. Хотя несколько человек заметно напряглись. Вон тот, незнакомый офицер, которого вместе с ним и еще одним приволок сюда полковник, сидел как на иголках.

Юлия Владимировна села. Поднялся мужчина, что сидел все это время за столом. Он что-то сжимал в руке. Пальцы напряглись, рука чуть дрогнула. На стене возникла карта мира. Пульт от проектора, догадался капитан.

– Вы слышали про взрыв американской базы? Наверняка слышали про террористов, которые нанесли ядерный удар по американцам. Но это не терроризм. Это было испытание нового совершенного оружия. Сейчас многие из вас задумались о том, что это за оружие, насколько морально его использование. Возможно, это и в самом деле террор? Нет, это не террор, это удар. Пощечина тем, кто долго нас унижал, а мы терпели.

Мужчина посмотрел в зал, и только теперь Сергеев вспомнил, где и когда он его видел. Это было при той перестрелке в подземном гараже. Только на мужике тогда была красная рубаха и замшевая куртка.

– Я предлагаю вам подумать о другом, – продолжал мужчина. – Насколько морально устраивать свои военные базы в чужой стране. Не терроризм ли это? Не нанесение ли такого же удара, только еще более подлого? Это оружие, о котором я говорил, единственная наша надежда на победу в этой дуэли. Вас здесь около пятидесяти человек. Вы будете разбиты на пары. Для того, чтобы управляться с новым оружием достаточно одного человека, но мы решили действовать наверняка, потому вы пойдете по двое: один, как боевая единица, второй на подстраховке. Всего у нас получится двадцать пять пар. Двадцать пять живых бомб. Десять из вас отправятся в Европу. На карте флажками отмечены небольшие населенные пункты, находящиеся на безопасном расстоянии от десяти европейских столиц. Еще двенадцать пар отправятся в Америку. Флажки на карте указывают населенные пункты, находящиеся так же на безопасном расстоянии от дюжины крупных городов США и Канады…

Краем глаза Сергеев уловил движение.

– Кто ты такой?

Головы офицеров повернулись к выкрикнувшему волнующий, пожалуй, всех в этом зале вопрос. Капитан тоже скосился на подскочившего. Того неизвестного ему офицера, с которым ехал сюда.

– Кто ты такой? – вскрикнул тот еще раз, словно уловив поддержку в зале. – Мы тебя не знаем.

– Я тот, чьи приказы выполняются беспрекословно, – спокойно отозвался мужчина с подиума и повернулся к гаранту конституции. – Так, Юлия Владимировна?

Президент молча кивнула.

– Вас, – мужчина снова повернулся к вскочившему офицеру, – я попрошу покинуть зал. Прощайте.

Он перевел взгляд на Сергеева, капитан поежился.

– Проводите его, капитан, – мягко попросил он.

Сергеев поднялся, ноги почему-то дрожали и плохо слушались. На ватных ногах подошел к офицеру, тот молча двинулся к дверям. Сергеев шел следом, ощущая на себе взгляды всех присутствующих в зале. Створка двери приоткрылась лишь на несколько секунд. Не сдержавшийся офицер скользнул в коридор, и дверь снова закрылась. Но то, что увидел в коридоре за эти секунды капитан, Сергееву не понравилось. С той стороны двери вышедшего приняли мрачные мужики в форме личной охраны гаранта конституции.

Ничего хорошего эти товарищи не предвещали. Капитан молча вернулся на место. С другой стороны зала поднялся молодой лейтенант:

– Куда его?

– Ты действительно хочешь знать? – спросил мужчина с подиума.

Юлия Владимировна опустила голову на руки. Сергеев заметил, как пальцы президентши вцепились в волосы.

– Да, хочу, – голос лейтенанта дрогнул.

Мужчина на подиуме покачал головой.

– Тогда встань, выйди и погляди.

Лейтенант шагнул к выходу.

– Прощай, – тихо сообщил мужчина, но голос его громом разнесся по залу.

Дверь закрылась за лейтенантом. Сергеев почувствовал холодок где-то глубоко внутри.

– Итак, – как ни в чем не бывало продолжил мужчина. – Вы получите все необходимые инструкции и навыки обращения с новым оружием. Двадцать две пары, или связки, будем называть их так, десантируются в указанные точки, занимают исходные позиции и ждут. Ждать, возможно, придется долго. Существует три варианта, при которых вы можете покинуть позиции. Либо вас отзовут по моему личному распоряжению, либо по моему же личному распоряжению вы уничтожаете город, который будет вашей персональной целью и уходите. Либо…

Мужчина замялся.

– Либо вы отрабатываете цель самостоятельно. Это в том случае, если кто-то нанесет превентивный удар по Белому городу. В этом случае приказ вам будет отдать некому. Это ясно?

Мужчина выдержал паузу. В зале царила тишина.

– Для того, чтобы вас не мучила совесть, – добавил он. – Напомню, что ваши семьи остаются здесь. Если кто-то будет атаковать Белый город, то это предполагает уничтожение ваших родных и близких. Я не пугаю, просто предупреждаю, что все, что вы можете потерять, останется здесь. Если этого «здесь» не станет, то терять вам уже будет нечего. Вы должны понимать, что, отправляясь туда, вы идете не отбирать и уничтожать чужое, а защищать свое. Это понятно?

Он снова выдержал паузу. Зал безмолвствовал.

– Семей своих до окончания операции вы больше не увидите. Сегодня вы останетесь здесь. Сутки уйдут на подготовку, завтра в это же время двадцать две связки отправятся на двадцать две позиции. Оставшиеся три… – мужчина посмотрел на двери в зал и поправился поспешно. – Две связки останутся здесь в резерве. Вопросы будете задавать инструкторам. Сейчас они по очереди будут заходить сюда и забирать свои группы. По спискам. Тот, кто услышит свою фамилию встает и выходит. Все понятно?

Зал напряженно молчал. Сергеев представил себе сходящую с ума от волнения Ирку. Надо будет попросить полковника заехать домой и успокоить жену. Капитан огляделся, но полковника нигде не было.

 

14

Прав ли он? Вячеслав откинулся на спинку кресла и закрыл уставшие воспаленные глаза. Организм требовал сна, но спать ему самому не хотелось.

А, собственно, почему нет? Он еще ничего плохого не сделал. И не собирается. Просто пугает. Вот если янки не поверят, тогда… А тогда это будет самозащита. И вообще, лучше сейчас об этом не задумываться. О чем угодно, только не об этом. Надо будет решать, тогда и будем решать. А сейчас…

В дверь робко постучали. Вячеслав открыл глаза.

– Не заперто.

Дверь тихонько поползла в сторону, пропуская гаранта конституции. Юлия Владимировна в последние дни выглядела совсем скверно. Все больше напоминала тень, нежели человека.

– А, Юленька, – улыбнулся Вячеслав. – Что нового?

– Они улетели.

– А оставшиеся две связки?

– Остались здесь.

Юля села, не дожидаясь приглашения, потерла виски.

– Под жестким наблюдением.

– Хорошо, – кивнул Вячеслав. – Что-нибудь еще?

– Нет, – Юля покачала головой. – Только один вопрос. Можно?

Слава поглядел на «сумасшедшую бабу». Вид, с которым она требовала ответа на свой, не заданный еще, вопрос, Славе не понравился, но отказывать он не решился. Сказано же было: не будите спящую собаку. А Юлю Владимировну, по всему видно, сейчас лучше вообще не трогать и лишний раз не напрягать, не то сорвется. Ясно же, что на пределе.

– Валяй свой вопрос.

– Те офицеры, которые…

Юлия запнулась, подбирая слова.

– Ну, от услуг которых мы отказались… Они теперь где?

– Тебя это не должно трогать, – беспечно отозвался Вячеслав. Беспечность эта, впрочем, давалась с большим трудом. – Они больше ничем не помешают.

– Вы их тоже посадили? – спросила она.

– Нет, – отозвался Слава все так же беззаботно. – Я их расстрелял.

Юлия почувствовала, как зазвенело в ушах. Сквозь этот перезвон пробивался спокойный голос Вячеслава:

– Я хочу высказаться перед мировой общественностью. Подготовь, пожалуйста, все для телевещания. Новой России есть что сказать.

 

15

К встрече с русским президентом Джордж Роксвелл готовился основательно. Он перелопатил кучу закрытой информации по этому старику, который когда-то с помощью штатов окунул собственную страну в нужник, названный анархией. Он узнал о нем все, что можно: от биографических данных до размера ботинок, от манеры речи до мелких привычек, от семейной жизни до интимных подробностей.

Приземлившись на аэродроме Воронежской американской военной базы, которую местные соотечественники шутя называли Равинлэндом, полномочный посол США в России Джордж Роксвелл знал о президенте этой гребаной страны все. Он был готов ко всему, он чувствовал себя уверенно, потому что изучил врага.

Когда на базе он связался с Москвой и, переговорив с советником президента, договорился о визите, когда сел в вертолет и отправился в Белый город, как теперь называли Москву, с официальным визитом, Джордж верил в победу, благо был во всеоружии. Он был готов ко всему, кроме того, что случилось.

Выступление президента Новой России, которое сенсацией тут же разлетелось по всем мировым новостным каналам, он увидел уже в вертолете. Причем вертолет уже запрашивал разрешение на посадку. И выступление это раздавило Джорджа. Оно переломало все его планы, порушило все надежды.

Не потому, что выступление это полностью дискредитировало США, государственную политику и Белый дом. В конце концов, от всего можно откреститься. Не потому, что президент России говорил о том, что взрыв американской базы вовсе не был террористическим актом или несчастным случаем, а всего лишь явился ответом на захватнические действия со стороны США, которые велись много лет. Не потому, что русский пригрозил повторными взрывами, не потому, что несколько государств Европы и часть стран третьего мира тут же выдали Америке ноту протеста. А потому, что все это случилось сразу. И ко всему прочему встречаться сейчас Джорджу предстояло не с изученным чуть не лучше собственной жены стариком, а с новым президентом – или человеком, который посмел себя таковым провозгласить на весь мир.

И как и о чем говорить с этим молодым злым мужчиной в странной военной форме и с фанатичным блеском в глазах, Джордж не имел ни малейшего представления.

А вертолет тем временем неспешно шел на посадку. Роксвелл поглядел вниз. На крыше огромного небоскреба с белоснежными стенами и зеркальными окнами сверкала белым кругом посадочная площадка.

Американцев уже встречали. Возле площадки стояло четверо военных в черной как смоль форме.

 

16

Американец лопотал на своем американском английском и пучил на Вячеслава непонимающие глаза. Выглядело это довольно комично и, наверное, вызвало бы улыбку, если бы не продолжалось больше часа. А столь продолжительное повторение пусть самого забавного зрелища кому хочешь начнет действовать на нервы.

Слава с каменным лицом дослушал посла, покачивая головой в такт незнакомым словам, словно китайский болван. Когда штатовец замолк, он повернулся к Юлии Владимировне.

– Что он сказал?

– Он говорит, – скороговоркой забормотала Юля. – Что Белый дом примет к рассмотрению вопрос о мирном урегулировании конфликта, возникшего из-за новых требований новой власти России к действиям вооруженных сил США на территории…

– Он это уже четыре раза говорил, – сердито перебил Слава. – Еще что-то?

– Еще говорит, что… впрочем, ничего нового. Все тоже, что уже говорил.

Слава повернулся к американскому визитеру и поглядел на него с той покровительственностью, с какой добрый «дядя Степа-милиционер» поглядел бы на показательно отчитываемого пионера.

– Ты не втыкаешь, да? – ласково произнес он.

– Так и переводить? – бесстрастно поинтересовалась Юлия.

– Как хочешь, – отмахнулся Слава. – Можешь литературно обработать то, что я говорю.

Американец вопросительно поглядел на Юлию. Та быстро перевела сказанное. Несчастный посол распахнул рот и повернулся обратно к вождю Новой России. Вячеслав заговорил вкрадчиво, так разговаривал бы даже не с ребенком – ребенок понимает смысл слов – а с собакой.

– Ты не понимаешь, что я тебе говорю, дядя? – еще раз спросил Вячеслав, и Юля скороговоркой выдала перевод. – Тогда будем говорить жестче. Если в течение двадцати четырех часов оставшиеся военные базы США на территории России не будут полностью ликвидированы… Не законсервированы, а полностью ликвидированы, я ликвидирую их самостоятельно.

Американец что-то вскрикнул. Слава поглядел на Юлию.

– Он спрашивает, как вы себе представляете подобную ликвидацию?

– Если буду ликвидировать я, то очень хорошо представляю. Если вы… Как вам будет угодно. Можете эвакуировать людей, можете вывозить оружие и содержимое складов, можете… Да это ваши трудности, в конце концов. Действуйте по своему разумению, у вас осталось двадцать три часа пятьдесят пять минут.

Американец выглядел убитым и растерянным. Что-то буркнул себе под нос.

– Вы шутите? – перевела Юля.

– Отнюдь, – хищно оскалился Вячеслав. – У вас осталось на еще одну минуту меньше. Не будем тратить ваше время.

Американец выслушал перевод, тяжело поднялся со стула и направился к выходу. На полпути обернулся было сказать что-то, но, наткнувшись на холодный взгляд русского, лишь рукой махнул.

Когда за ним закрылась дверь, Вячеслав повернулся к Юлии.

– Значит так, из города его не выпускать. В город никого не впускать. Мне нужна конференц-связь со всеми подчиняющимися нам населенными пунктами. Подготовь пульт.

– Хорошо, – кивнула Юлия.

– Все, что мы тут с ним наговорили, хорошо запомнила?

Женщина снова кивнула.

– Значит, выступишь от моего имени с нашим требованием и предупреждением на всеобщее телеобозрение. И еще…

Слава замолчал на секунду.

– Да, – поторопила она.

– Проверь готовность наших спецгрупп. Как только закончится инструктаж, отправляй по точкам. Две группы, которые остаются здесь, как только будут готовы, сразу же ко мне.

Юлия съежилась, став похожей на старую промокшую ворону.

– Вы помните о своем обещании?

– Да, но ты мне еще нужна. Иди.

Она вышла тихо, и он остался один.

 

17

Полковник больше не появлялся, и просить передать хоть какую-то весточку жене не было никакой возможности. Оставалось надеяться только, что начальство и само состоит не из идиотов и догадается успокоить родственников, рассказав им какую-то подходящую байку про долг перед родиной и службу пропавших среди ночи офицеров.

Про Ирку Сергеев, впрочем, скоро вспоминать перестал. Точнее сказать, не совсем перестал, просто мысли о жене отошли на второй план, когда мрачный и холодный, как глыба льда, инструктор начал демонстрировать оружие, с которым им придется работать.

Капитан предполагал, что это окажется что-то особое, но и подумать не мог о том, что в его руки когда-нибудь попадет такое. Вспомнились странные речи мужика на трибуне, который предупреждал о муках совести. Тогда его спич показался наивным: какому солдату надо объяснять, что он идет убивать? Какому солдату надо объяснять, что тот, кто перед ним, – враг. В первую очередь враг, а человек даже не в последнюю, а и того дальше.

Когда хмурый инструктор начал сухо объяснять принципы работы нового оружия и бесстрастным голосом выплескивать на инструктируемых офицеров технические характеристики, Сергеев тут же вспомнил слова того мужика на трибуне. И тут же подумал об Ирке и посмотрел на напарника.

Юрка Дружинин, лейтенант, которого поставили с ним в связке, выглядел растерянно. Высоченный белобрысый детина, он сейчас смотрелся сущим пацаном. На простоватом лице непонимание, в серых глазах пустота, только хлопают бесцветные ресницы. Юрка поглядел на Сергеева, и тот окончательно взял себя в руки. В конце концов, у такого оружия и такой войны есть свои преимущества. Ты не видишь, кого убиваешь, не знаешь, сколько уничтожил. Не смотришь в глаза умирающих, не глядишь на корчащуюся смерть. Просто нажал кнопку – и все. Потом узнал, что где-то не стало города. А какого города? Его не видно, раньше ты знал, что он где-то там есть, теперь знаешь, что его где-то там не стало. И, возможно, ты имеешь к этому какое-то отношение. А возможно, и нет. Ты же даже не знаешь, куда целишься. Вышел на точку, вскинул тубус, из которого вылетит ракета, поглядел на встроенный компьютер и понял, что компьютер за тебя уже прицеливается. Надо только чуть повернуться и угол подправить, чтобы цель с прицелом совпала. А потом – нажать кнопку, и все.

Инструктаж длился около пяти часов, затем их развели по парам. Больше, кроме Юрки и инструкторов, Сергеев никого не видел. Их покормили и повезли куда-то в машине с тонированными стеклами. Везли, впрочем, недолго.

Здание, а точнее комплекс зданий, где они оказались, было обнесено высоким бетонным забором. По верхнему краю шла в четыре ряда колючая проволока. Не дав осмотреться, их проводили в невзрачного вида корпус. Потом шла череда каких-то лифтов и коридоров, дверей и лестничных пролетов. Все это настолько быстро промелькнуло перед глазами, что Сергеев вряд ли смог бы найти дорогу обратно с первого раза без посторонней помощи.

Когда очередной коридор уперся в пару дверей, их разделили. Сергеева пропустили в правую дверь. Прежде чем за ним захлопнулась дверь, капитан успел отметить, что Юрку впихнули в левую дверь.

За дверью оказалась маленькая комнатка. Здесь было удивительно уютно и сумрачно. В комнате не было ничего лишнего, только стол, стул и кресло с высокой кожаной спинкой. Кресло, впрочем, занял седой мужчина с печальными, все понимающими глазами.

Сергеев принял приглашение и сел за стол напротив седого дядьки. Беседа с психологом заняла еще около четырех часов. Когда седой психолог с тоскливым пониманием в глазах решил, что общения достаточно, капитана вывели в коридор и проводили на этаж ниже.

Зал, в котором его оставили в одиночестве, был просторным, светлым и практически полностью пустым. Только стояла пара скамеек, на одной из которых примостился Сергеев, да пара столов и ящик в дальнем углу. На ящике была намалевана какая-то символика и значилось крупным черным шрифтом: «ЗАКАЗ № 7324-КН-43-ЛТА-82».

Вскоре привели Юрку. Дружинин выглядел уставшим, но держался довольно бодро, хотя все так же хлопал бесцветными ресницами. Вид у него был такой, словно он спал и все силился понять когда же закончится этот странный сон.

Следом за Юркой появился очередной инструктор с парой крепких мужиков. Крепыши вскрыли коробку и вышли. А инструктор извлек из коробки страшное оружие и передал его Сергееву.

Сперва обоих, и капитана и Юрку, что шел в их связке на подстраховке, заставили собирать и разбирать оружие. Потом показывали, как в случае чего наладить встроенный компьютер. Затем выдали болванку, имитирующую смертоносный заряд и дали возможность потренироваться в обращении с оружием.

Когда тренировка закончилась, их покормили второй раз. Достаточно скромно. Настолько скромно, что Сергеев не почувствовал себя сытым, но почувствовал усталость. Сейчас самое время было дать им часа четыре на сон, но лишних четырех часов, видимо, не было.

После еды их снова погнали в зал, где прошел последний, судя по всему, инструктаж. Затем в обратном порядке промелькнули лифты, лестницы, двери и коридоры, запоминать порядок которых Сергеев уже и не пытался. На улице была ночь. Его и Юрку проводили до все той же тонированной машины, усадили в салон и, не прощаясь, хлопнули дверцами.

Сергеев откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза.

– Куда нас теперь? – тихо спросил Юрка.

Капитан не ответил, только передернул плечами, не поднимая век. А в следующую секунду уже провалился в сон. Проснулся он оттого, что машина остановилась.

Резко распрямившись Сергеев ткнул локтем в бок закимарившего Дружинина. Юрка подскочил, не соображая еще ничего со сна, вылупился в темноту. Тихо щелкнул замок, распахнулась дверца.

– Выходи строиться, – вяло позвали снаружи.

Капитан вылез из салона и с замиранием понял, что вновь оказался в подземном гараже Дома Правительства.

 

18

Вячеслав смотрел на двоих молодых офицеров и не испытывал никаких эмоций. Так в детстве играя с соседским мальчишкой в солдатиков, он смотрел на нелюбимые игрушки. Двое пареньков выстраивали из строительного набора укрепления, расставляли на позиции бойцов и начинали бой. В первую очередь в игре погибали нелюбимые солдатики, те, которые маленькому Славе не нравились. Он смотрел на них без жалости, но с сожалением. Понимая, что это боевая единица, с которой придется расстаться, а когда расстанешься, станешь на эту единицу слабее. Но, с другой стороны, на то и война, на то и бойцы.

Сейчас Слава видел перед собой двух живых людей, однако воспринимал их почему-то как игрушечных солдатиков. Он даже подумал, что такое отношение страшно уже само по себе, даже попытался задуматься, когда и почему он стал столь жестоким и безразличным. Но думать об этом было лень, а «страшная мысль» отчего-то даже не напугала.

– Доброй ночи, – поприветствовал он офицеров и повернулся к Сергееву. – А тебя я помню. Это ведь ты тогда командовал, когда здесь в подземке григорянцевских братков отстреливали. Как тебя зовут, капитан?

– Сергеев, – кивнул тот.

– Сергеев, – Вячеслав усмехнулся. – Уже и имя потерял, капитан Сергеев?

Капитан пожал плечами:

– Зачем вам мое имя? Вы и фамилию через пять минут не вспомните. Мы же для вас не люди. Нет, я без обид и претензий. Просто это в самом деле так. Хотите имен? Вон Юрка сидит, его лучше запомните.

– Хорошо, запомню, – пообещал Слава и поглядел в серые глаза с бесцветными ресницами. Продолжил без паузы – Знаете, почему вы здесь? Вы остаетесь в резерве.

На лице капитана мелькнуло радостное удивление.

– То есть в Белом городе?

– Нет, – покачал головой Вячеслав. – В России.

– Какая Россия? – фыркнул Сергеев. – Кончилась Россия.

Вячеслав поглядел на офицера. Слишком серьезен, чтобы говорить банальности, пошлости или шутить. Значит, говорит от души. Что ж, и нелюбимые солдатики могут быть интересными и иметь свою прелесть.

Слава встал, прошел к бару и вытащил бутылку коньяка. Местного, со странным названием «Московский». Прихватив бутылку и пару стаканов, вернулся за стол.

– Скажи капитан, ты доволен жизнью? – Он свернул пробку и плесканул в стакан. – Коньяк будешь?

– Нет.

– Что «нет»? Нет, не доволен? Или нет, не будешь?

– И то и другое.

– Угу.

Слава поглядел на второго офицера. Юрка. Бесцветные ресницы, испуганное лицо… нет, не испуганное, растерянное. И серые глаза. Надо запомнить, раз обещал. Он повел бутылкой в сторону Юры, предлагая алкоголя. Парень неопределенно замотал головой. Вячеслав молча плеснул во второй стакан и решительно придвинул к растерянному Юрику.

– Вся беда в том, что люди всегда недовольны жизнью. Как бы ни хороша была жизнь, все равно найдется что-то, что раздражает и портит эту самую жизнь. Только у одного жизнь дерьмо, потому что три дня не жрал и денег нет и крыши над головой, а у другого – потому что ноготь сломался и меланхолия с утра беспричинная. Мне тоже жизнь не нравится. И я хочу ее изменить. Может быть, кому-то не понравится то, что мы сейчас делаем, но кому-то же это обязательно понравится. Россия не кончилась, капитан. Россия – это мы с тобой. Это ты, это я, это пацан вот этот, – Вячеслав повернулся к Юре и приказал. – Пей!

Лейтенант присосался к стакану, нервно задергался кадык.

– У меня был друг. Русский француз. Представляешь? И такое бывает, – продолжил он смакуя коньяк. – Так он вообще был против территориального разделения. И я бы тоже был против, хоть в знак солидарности с мертвым другом, но тут ведь как…

Слава пригубил коньяк. Капитан подался вперед, ожидая продолжения.

– Тут ситуация такая, сложная. Я против территориальной розни, я хочу, чтобы везде был один единый мир. Но я не хочу, чтобы везде была Америка. Ты ведь тоже предпочел бы, чтобы везде была Россия?

Сергеев кивнул. Юрик сидел с пустым стаканом и такими же пустыми глазами смотрел на капитана и странного мужика, который поставил себя выше гаранта конституции Юлии Владимировны.

– Вот потому тебе придется поработать. Причем не где-то там, а здесь, в России. Я дам вам координаты цели и координаты позиции. Это американская база, находится она в Воронеже. Помнишь, что такое Воронеж, или?

– Помню, – кивнул капитан.

– Молодец. Вот эта база должна быть эвакуирована в ближайшие десять часов. Если этого не случится, то я дам тебе знать и ты нажмешь на кнопочку на своей новой пушке. Вас же уже проинструктировали. И эту супербазуку выдали.

– Нам не…

– Выдали, выдали, – перебил Вячеслав. – Она у вас в багажнике сюда приехала. Та самая, с которой вы на учениях работали. Я хочу, чтоб ты понял, капитан, мне это не нравится, но надо, надо убрать Америку, пока она нас не убрала. Она нас пыталась пятнадцать лет изничтожить. Ей это удалось почти. Вот даже ты решил, что России нет. Но Россия-то есть. И будет. И чтоб Россия была, надо, чтоб Америки не стало. Понимаешь? Уберем границы и создадим единое государство. Мир во всем мире. Миру мир, войне писюк.

Юрик хихикнул.

– Идите с богом, капитан. И я рассчитываю на вас. На тебя, на него, – Слава кивнул на Юрика. – Вся Россия на вас рассчитывает. Когда скажу кнопку нажать, нажмешь. И не думай, что там, в Воронеже, мирные жители остались, свои остались. Их там нет. Я знаю. Знаешь, как американцы свои базы здесь строили? Жгли все на хер напалмом и отстреливали тех, кто выжить пытался. А потом сверху пожарища базу свою. Знаешь, почему? Партизанских войн боятся. И правильно делают.

Он еще говорил что-то, а мысли уплывали все дальше. А капитан кивал и Юрик смотрел преданно, хоть и не понимал не хрена. А потом они ушли.

Слава залпом выпил коньяк – страшная гадость. И коньяк, и ситуация. И Россия, и Америка. Все – говно. Чем Россия отличается от Штатов? Тем что своя. А дай волю, поведет себя точно так же. Сперва рулили Советы, полмира зубами скрежетало. Теперь рулят Штаты, и это тоже далеко не всех устраивает. Любая империя должна рухнуть. Не существует бессмертных империй, как и бессмертных людей. И любая империя кого-то радует, а кого-то напрягает. Любая сила действует так, что кого-то толкает вперед, и он доволен, а кого-то отталкивает в сторону, и он, естественно, не радуется такому повороту.

А по сути любая империя – дрянь. Любая сила – дрянь, потому что сразу на контрасте возникает бессилие. И это бессилие начинают гнобить. Сильные одеваются в белое. Сильные называют себя светом, а все остальное – тьмой. И начинают бороться против тьмы, не разглядывая, есть там что-то хорошее, нет ли. Начинают давить все и вся, не потому что это плохо, а потому что это по-другому, иначе.

Как давным-давно любили говорить в некоторых учреждениях: «положено» и «не положено». Так положено, и мы будем так делать, а так не положено. Кем положено? Кем не положено? Вячеславу всегда хотелось положить болт на это «положено – не положено». Но те, которые руководствовались этим принципом, отчего-то имели силу. Не большую силу, но неистребимую. Как муравьи. Можно легко задавить одного, двух, десять, сто, но всех все одно не передавишь. Почему имеют силу мелкие сошки? Махонькие начальнички? Потому что чувствуют свою крохотную ответственность, чуют свое крохотное величие и пыжатся, и стараются следить за исполнением этих самых «положено – не положено».

Давить гадов. Тех, кто ни хрена не видит вокруг, потому что силен. И тех, кто подлизавшись к этой силе катится на волне, двигая вперед психологию «положено-не положено». И тех, кто против этой силы и отлетает, сметенный ею с дороги. Почему? Потому что, если вектор изменится, эти, что сейчас против, окажутся за. А те, что сейчас на гребне волны, полетят в стороны, волной сметаемые. Человеки одинаковы. Хапнуть побольше, почувствовать силу – и вперед, как бык на красный цвет. Ни хера не вижу, ни хера не слышу… говорить с кем-то? Вот еще, вы все в дерьме, я в белом фраке. Ни хера никому не скажу. Быдло.

Вспомнился старый анекдот про Маугли, который вихрем пронесся по джунглям, разметав подремывающих после обеда джунглевых обитателей. И все умилялись: Балу, Багира, Каа – дескать, вот он каков, человеческий детеныш. Лишь несчастный шакал Табаки, говорящих правду всегда рисуют в не лучшем свете, высказался от души. «Человеческий детеныш, человеческий детеныш… Быдло, блядь!»

Именно быдло. А те люди, что действительно неординарны, действительно выпадают из общей схемы, тех эта волна давит в первую очередь. В какую бы сторону ни катила. Они обречены.

В какой-то момент возникло ощущение, что он заговаривается, что вроде бы правильные мысли в корне не верны, что что-то выпадает из схемы или, наоборот, попадает под нее, хотя попадать не должно. Но Вячеслав тут же погнал эти мысли прочь.

Создатели нового оружия верно обозвали свой проект. Это именно «Клинок Армагеддона». Он равнодушен, он несет правосудие и очищение.

И все же что-то было не так во всей этой спонтанной философии.

 

19

«Я – другое дело».

Юлия стояла на балконе и смотрела на Белый город. «Я другое дело, да, я убивала… То есть, отдавала приказы нейтрализовать, так будет вернее. Но я строила. Вот оно перед глазами – то, что я строила пятнадцать лет. А он пришел ломать. Он пришел сокрушить. Ему не нравится чужая постройка, он думает, что из этих кубиков сможет сложить лучше. Но почему для того, чтобы складывать новое, нужно непременно поломать старое?

Что, места мало? Строить больше негде? Или кубиков других нет?»

Он будет ломать. Он будет по живому резать. В России всегда воевали с символами за неимением возможности побороть явление, из желания надругаться над прошлым и хитрожопого стремления направить гнев толпы в более-менее безопасное мирное русло.

Не можем побороть язычество? Давайте жечь идолов. Нечего противопоставить церкви? Давайте снесем к едреням храмы. Не можем искоренить коммунизм? Давайте снесем памятник железному Феликсу и похороним десяток памятников вождю мирового пролетариата. Гуляй, рванина! Феликс-то, оказывается, гад, людей убивал. Жалко, помер. Ну ничего. Мы его памятничек-то завалим и на макушку ему испражнимся. Сущие голуби – памятникам на бошки срать. И мозгов столько же. Только голуби это делают неосознанно и без злости. А идиоты идейно.

Нет хуже в этом мире, чем идиот с идеей. Хотя нет, есть сволочь, которая идиотам в головы эту идею вкладывает. Но лучше сволочи и идиоты, чем этот, который собрался бороться не с символом, а против всего. Уже стреляет направо и налево. Уже убивает ни за что. Так, по ходу дела. Ни в грош не ставит человеческую жизнь. А что будет дальше?

Почему она не полоснула ему ножом по горлу? Почему не отказалась помогать? Почему? Ее убили бы сразу, но на этом все и закончилось бы. Страшно умирать. А еще страшнее умирать походя, тихо, незаметно. Когда твою смерть никто и не увидит, и не заметит. Была ты, нет тебя…

Пиликнула внутренняя связь.

Юля вдохнула полной грудью, закашлялась и ушла с балкона. Трубка продолжала пиликать. Гарант конституции нажала кнопку громкой связи:

– Алло.

– Зайди.

И все, и отбой.

Почему она не убила его? Ведь у нее была такая возможность.

 

20

Когда Юлия вошла в кабинет, посол уже сидел перед вождем Новой России и беспрестанно что-то говорил, разводя руками. Слава с интересом смотрел на американца и слушал его, как слушают канарейку. Казалось, еще пара фраз – и Вячеслав вскинется и восхищенно выпалит: «Непонятно, но здорово!»

Он повернул голову, стрельнул в вошедшую взглядом.

– Что он говорил? – поинтересовалась Юлия, садясь рядом.

– Ты меня спрашиваешь? – удивился Слава. – По интонации, так на жизнь жалуется. А на самом деле хрен знает, чего он лопочет. Переводи лучше, чем идиотские вопросы задавать.

Она кивнула, с короткой фразой обратилась к американцу. Тот замер на мгновение и с новой силой залопотал теперь уже ей. Руки его описывали в воздух невообразимые фигуры. Слава смотрел на внимательно слушающую американца женщину, на самого распалявшегося янки, в голове крутилось мелодичное: «Целую ночь соловей нам насвистывал…»

Наконец американец выдохся. Просто сломался на очередной фразе, захлебнулся словами и замолчал. Вячеслав поглядел на Юлю. Та явно была довольна услышанным.

– Ну, если опустить всю патетику, – с легкой улыбкой ответила она, – то они приняли решение пойти на уступки и начали эвакуацию двух из пяти баз. Это займет какое-то время. Но он уверен, что за неделю базы будут эвакуированы.

– Что значит «две из пяти»? – он не разделил ее радости. – А оставшиеся три?

– Оставшиеся три позже. Они остаются для нашей же безопасности, – объяснила Юлия и радостно добавила. – Вы были правы, они пошли на уступки. С нами считаются. Это победа.

Она перехватила его взгляд и запнулась. Вячеслав был мрачнее тучи. Когда заговорил, в голосе его послышался рокот приближающейся бури.

– Какая победа? Ты соображаешь, что говоришь? И какая, на хрен, безопасность? Кто ее будет блюсти? Тот, кто помог развалить страну? Нам швырнули со стола обглоданную кость, а ты с голодухи готова с радостью в нее вцепиться. Нет, дорогуша, так больше не будет. Никогда. У Америки есть сейчас только один шанс – делать то, что говорим мы.

– Они не могут пойти на такое, чисто политически… – начала было она.

– Тогда пусть готовятся к неприятностям. И не надо со мной пытаться договориться. Когда извергается вулкан, самое глупое стоять у кратера и обещать не кидать в него камушки в течение года, если он не станет извергаться.

Юлия обмякла, ссутулилась. Сейчас она уже ничем не напоминала ту успешную даму, с которой он познакомился, бредя в поисках президента через Белый город. Она постарела. Резко, сразу. Так выглядит шарик, который неделю висел надутым, а потом из него выпустили воздух и остался растянутый, сморщенный жалкий кусок резины.

– Вы не сделаете этого, – жалко промямлила она. – Нет… зачем? Чего вы хотите?

– Я хочу напугать. Их. Вас. Всех! – зарычал вдруг Вячеслав. – Я хочу, чтобы люди думали о том, как жить, а не о том, как наживаться. Я хочу, чтобы вы, вы все оторвали свои масляные глазенки от копеечек под ногами и посмотрели на небо. На звезды. Они прекрасны. А вы этого не видите. Потому что копеечка для вас ценнее. Потому что копеечку, в отличие от звезды, можно схапать ручонками и запихать в карман. Вы только ради этого и живете. Хапнуть и в нору утащить. Вы не желаете смотреть на то, что вокруг норы есть огромный прекрасный мир.

– Ты не прав, – тихо прошептала Юля.

Но он не услышал, или не захотел услышать.

– Все гадости, все, что творится вокруг, плохого, от этого желания. От жажды наживы. Даже если кто-то благими намерениями хочет переделать мир, притащить в него анархию или построить правовое государство… А люди, люди гибнут. Вот жили двое, не мечтали, не мыслили ни о чем дурном. Они просто любили. Они хотели жить и любить. И самое ценное, чего жаждали это жизни. Друг друга и детей. Где они? Ба-бах – и нету. Одни мечты остались. Или вот еще… Жил один не плохой человек, жил честно, а потом его честная жизнь закончилась. Он попытался заново. Он жил возможностью, желанием понять мир. Найти корень зла. Он искал правды, понимания, он…

Вячеслав запнулся. Она смотрела на него. Сейчас, на какой-то миг с лица сидящего перед ней мужчины пропали суровость, злость, решительность. И на лице она с ужасом нашла боль. Только боль и ничего кроме боли. Боль корежила черты, дергала кадык и мокро блестела в глазах.

– Он нашел? – тихо спросила она.

Лицо Вячеслава снова стало жестким, глаза налились яростью. Дернулись туда-обратно вздувшиеся желваки.

– Он умер, – холодно отозвался Вячеслав. – Посмотри на меня. Видишь хоть что-то от него?

Она покачала головой. Не то несогласно, не то растерянно.

– Переводи, – бесстрастно приказал Слава. – Я рассчитывал, что вы серьезно отнесетесь к моим словам. Однако вы, видимо, решили, что наше требование можно замять, перевести в другое русло, спустить на тормозах. Нет. Я еще раз подчеркиваю, что не шутил и отвечаю за каждое свое слово. Сейчас от данных вам двадцати четырех часов осталось полтора. Как я и предупреждал, через полтора часа ваших военных баз на территории нашей страны не будет. Хорошо, если вы успеете убрать их своими силами.

Американец выслушал перевод, нервно поигрывая снятым с пальца перстнем-печаткой. Быстро сказал что-то. Слава покосился на Юлию.

– Он требует, чтобы вы выдали ему вертолет. Он хочет покинуть Белый город и вернуться на воронежскую базу, с которой сюда прилетел.

– Обосрался, – бесцеремонно заявил Вячеслав. – Драпануть решил. Передай ему, что он имеет полную свободу воли, но только в пределах Белого города. Покинуть город он не сможет. В ближайшее время, во всяком случае.

Юля начала переводить, но американец покачал головой и сказал на чистейшем русском:

– Можете не переводить. И не отпускать. А вам, господин президент, если позволите вас так называть, я бы посоветовал не бросаться словами. Если я не смог переубедить вас и по моей вине погибнут люди, я хочу быть среди этих людей. Это мой долг. Потому, если вы передумаете, повторно прошу отпустить меня…

Вячеслав с громким щелчком захлопнул раззявившийся рот, стиснул зубы. Выходит, янки с самого начала ваньку валял. Понимал каждое слово и… Его последнее заявление, конечно, делает ему честь, но отпускать его теперь и подавно нельзя. Вообще проще всего пристрелить прямо сейчас. Так было бы спокойнее для всех.

Американец, посол он там был или шпион, вышел, коротко кивнув на прощание. Слава поднялся из-за стола, на ходу достал пистолет, щелкнул предохранителем. Хлопнула дверь скрыв от Юлии и новую власть, и коридор, и…

Грохнул выстрел.

 

21

Сергеев вытянулся на траве в полный рост. Мысли были странными. То вяло текли, словно цепляясь нога за ногу, то вдруг начинали скакать бессвязным галопом, прыгая с пятого на десятое. Притом в голове ничего не оставалось: прыгая или переползая, но вылетали эти мысли окончательно и бесповоротно, не оставляя и следа или памяти о своем существовании.

Капитан сел и потер виски. Юрка дрых в палатке. Устал пацан. Интересно, какая сука его сюда втравила. Ну ладно Сергеев, он многое повидал, многое знает, говна за свою жизнь достаточно нахлебался, чтобы прийти к определенным жизненным позициям. А мальчишку-то этого зачем в подобные вещи втравливать?

Беззвучно завибрировала трубка, которую ему выдали вместе с инструкциями. По спине Сергеева пробежал неприятный холодок. Из этого телефона мог послышаться только один голос. И капитан знал дословно, что это голос скажет. Варианта было два. Либо – либо. Третьего не дано. Звонить, чтобы спросить, как здоровье жены, сюда никто не станет.

– Ворон, – по инструкции отозвался Сергеев.

– Лети, птичка моя, – голос, искаженный связью, был спокоен и непоколебим. – Через минуту взлет.

Связь оборвалась. Капитан действовал бездумно, механически. Каждое движение, каждое действие шло на автомате. Никаких эмоций. Эмоции не нужны. Он солдат, он робот, он руки, ноги, уши и глаза – все, что угодно, только не ум, честь и совесть. Когда выполняешь приказ, ум, честь, совесть и все прочее должны спать, либо подчиниться идее.

Только в одном пункте капитан Сергеев отошел от инструкции. Он не стал будить лейтенанта Юру Дружинина. Он все сделал сам, не пожелав делить ответственность с пацаном, который сладко сопел под брезентовым тентом.

 

22

Ему казалось, что он не заснет. Слишком много событий, решений, адреналина, выпущенного в кровь, было в последнее время… Их и впрямь оказалось слишком много, и Вячеслав, сам того не заметив, уткнулся в столешницу.

Сон был странным. Без сновидений, но с осознанием того, что спит. И просыпаться не хотелось. Просто ровная чернота, первозданная тьма, в которой он плыл в полной невесомости. Плыл, не ощущая тела, да и не было сейчас у него тела. Было просто осознание тьмы, осознания того, что тьма – это сон и какое-то странное внутреннее спокойствие. И он тонул в этом спокойствии. А потом в него резко постучали.

Слава вскинулся, непонимающе посмотрел перед собой. Возле стола стояла Юлия Владимировна. Что-то случилось, или только должно случиться, или…

– Рассказывай, – распорядился Вячеслав, стряхивая остатки сна.

– Базы уничтожены, – Юля говорила очень тихо. – Теперь уже все пять. Группы, уничтожившие базы, отозваны. Одна из них уже вернулась. Вторая на подходе. Америка и Европа стоят на ушах. США требуют незамедлительно выдать вас как преступника, в противном случае грозятся ответным ядерным ударом.

– Ответным, – Слава зло скрежетнул зубами. – По ним еще никто не стрелял, так что речи об ответном ударе быть не может. Так и ответь. А то, что мы уничтожаем вооруженные бандформирования на собственной территории – это наше внутреннее дело и США оно не касается.

– Эти вооруженные формирования – войска США.

– В таком случае мы уничтожаем нарушителей границы и сами можем выдать США ноту протеста. Они вторглись на нашу территорию без объявления войны. Мы защищаем свои границы. Только и всего. А они…

– А они защищают свое положение, свой авторитет, который вы хотите подорвать.

– Я его не «хочу подорвать», я его уже подорвал, – сварливо поправил Вячеслав. – Вот что, Юленька, на всякий случай сделаем вот что. Нужно подготовить какой-нибудь достаточно удобный кораблик. На нем смонтировать пульт, перенести туда все, что нужно для работы. Руководить страной можно откуда угодно. Да, вот еще что. Туда же погрузите оставшиеся пять образцов нашего славного клинка Армагеддона. И, кстати, надо бы придумать для этого оружия более подходящее название.

– Куда уж более подходяще, – фыркнула Юля.

Слава не отреагировал на колкость, и она поспешно перешла снова на деловой тон.

– Что вы планируете с этим «корабликом»?

– Запустить его в Атлантику и переместиться туда. Руководить страной, как я уже сказал, можно откуда угодно. А в непосредственной близости от врага с нашим оружием на борту это делать значительно безопаснее, нежели здесь стационарно, хоть и под защитой ПВО.

Юлия выпрямилась.

– Я бы с вами поспорила…

– Я бы не стал спорить, – оборвал ее весьма грубо Вячеслав. – Задание ясно? Действуйте. Сроки – двадцать четыре часа. О выполнении доложить. Кто там вернулся из наших боевых групп.

– Капитан Сергеев и лейтенант Дружинин.

– Вот и прекрасно. Их отправите на лайнер в первую очередь, пусть руководят процессом. Этот капитан вполне может быть комендантом нашей плавучей крепости. Я ему верю.

 

23

Дым. Сизый, лохматый, осязаемый. Дым стоял коромыслом, что называется, хоть топор вешай. Где-то среди этого дыма виднелся человек. Мутный человеческий силуэт.

Он отпрянул от замочной скважины, в которую пытался разглядеть кусочек бытия, и принялся ковырять в ней отмычкой. Сидя на корточках, деловито мучил замок. Тихо, осторожно, спокойно. Главное – не торопиться. Интересно, кому взбрело в голову вместо электроники ставить здесь старый механический замок? Впрочем, для Мамеда и электронный, и механический замок особой проблемы не составляли.

Щелк!

Араб поднялся на ноги и тихо нажал на дверную ручку. Дверь подалась вперед легко и беззвучно. В нос ударило ядовитым табачным дымом, что висел, казалось, плотной стеной. Даже у привычного к хозяйской забаве Мамеда заслезились глаза.

– Опять «Старый Дублин», хозяин? – тихо спросил араб, припомнив название табака-клопомора.

Старик, что сидел в кресле спиной к двери и дымил трубкой, медленно повернулся. Сейчас это действительно был старик. Фигура бывшего президента поломалась, приобрела ветхую дряхлость, лицо покрыли глубокие морщины. Особенно резко выделялись они на лбу. В глазах застыл мутный туман, словно часть табачного дыма заблудилось внутри старика и, не найдя выхода, заволокла зрачки и радужку.

– Это ты, Мамед? – голос звучал так же вяло. – Я знал, что ты придешь ко мне, знал, что не бросишь. Садись.

Араб быстро прикрыл за собой дверь.

– Некогда сидеть, хозяин. Собирайся, уходим.

– Куда, Мамед? Куда идти?

Араб замер, на бывшего хозяина смотрел непонимающе.

– Я здесь сижу один, Мамед, про меня все забыли. Меня не кормили уже три дня. Я только курю и пью… нет, не подумай только, что я жалуюсь. Я просто понял кое-что…

– И что же ты понял, хозяин? – голос араба звучал издевательски, но по лицу его тенью носилась непонимание.

– Две вещи, Мамед. Две вещи. Хочешь послушать?

– Не хочу, – грубо отмахнулся араб. – Напоминает старое американское кино. Герой приходит спасать хорошего дядьку или надавать по ушам плохому. Самый ответственный момент, каждая минута на счету и тут оппонент начинает трындеть долго, нудно и пафосно. Если он положительный, то читает мораль, если отрицательный – объясняет, почему он такой плохой, что он сделал уже и что планирует сделать в будущем. Я не люблю старое американское кино, хозяин.

– Слушай, – повелительным тоном отрубил тот. – А я буду говорить. Не потому, что хочу время потянуть, а потому, что должен объяснить, почему все это не имеет смысла. Во-первых, я всегда, всю свою жизнь делал ошибки. Сейчас подумал… В том, что я содействовал этому беспредельщику, тоже была ошибка. Это, наверное, самая последняя и самая страшная моя ошибка. Но! Но, Мамед, есть всегда. И тут оно тоже есть. Если бы я не содействовал ему, я бы сейчас точно так же корил бы себя за ошибку. Точно так же, только за другую. Понимаешь? Мы все делаем ошибки. Совершая выбор, принимая решения, мы заведомо совершаем ошибку. Сома возможность выбора уже ошибка. Вся наша история – история ошибок. Считается, что дурак учится на своих ошибках, умный на чужих, а мудрый их не совершает. Ерунда. Во-первых, все мы всегда совершаем ошибки. Во-вторых, даже самые мудрые учатся только на своих ошибках, потому что своя разбитая морда доходчивее, чем разбитая морда соседа. А в-третьих…

Хозяин подался вперед.

– А в-третьих, Мамед, даже свои ошибки редко чему-то учат. Умен не тот, кто учится или не учится на ошибках, умен тот, кто понимает, что обречен на ошибки. Всегда. Только это понимание ничего не дает. Ничего, Мамед. Потому что изменить все равно ничего не получится.

Араб стоял, закинув руки за спину, и медленно раскачивался с пятки на носок и обратно. Он шел сюда отдать долги, расплатиться жизнью и свободой с человеком, который в свое время подарил ему жизнь и свободу его матери. А вместо этого пришел слушать нотации. Челюсти стиснулись сами собой, заскрипели зубы. Араб был зол. Кажется, впервые хозяин злил его настолько, что Мамед потерял самоконтроль.

– Это все, до чего ты додумался? – Сквозь плотно стиснутые зубы звук сочился свистяще, напоминая ядовитое шипение.

– Нет, дорогой мой Мамед, есть еще второе. Оно, наверное, посущественнее. Я никому не нужен, Мамед. Мы все, все шесть миллиардов или сколько нас там пока… все мы никому не нужны. Пока мы совершаем нужные нашим близким друзьям или врагам ошибки, мы на волне. Как только мы начинаем творить ошибки им не интересные – все. Конец. Мы становимся абсолютно ненужными.

– Теперь все? – спросил араб, пытаясь скрыть раздражение.

– Теперь все, – меланхолично кивнул хозяин.

– А я? По-твоему, я приперся сюда из-за того, что ты не нужен мне, хозяин?

– Это была твоя ошибка, – пожал плечами хозяин. – Кроме того, ты чувствуешь себя обязанным мне за одну из моих прошлых ошибок, которую я совершил, спасая твою мать.

Обида и злость накатили такой волной, что в ушах зазвенело, на глаза наползла кровавая завеса, а руки заломило от желания схватить что-нибудь тяжелое и долго бить этим тяжелым по седой прокуренной голове. Мамед глубоко вдохнул, закашлялся от дыма. На хозяина поглядел зло, но уже без агрессии.

– А твоя дочь… она сидит сейчас где-то в соседних апартаментах. Она не понимает, что происходит, она томится в неведении. Потому что те два человека, которых она любила и по вине которых она оказалась здесь и сейчас, забыли про нее.

Араб говорил тихо и ровно, словно осенний ветер шуршал листьями. Хозяин слушал его внимательно. Продолжал слушать даже тогда, когда араб замолчал. Потом поднялся с кресла.

Мамед отметил, что хозяин как-то ссохся, уменьшился в размерах, да к тому же сутулился так, словно на спину ему водрузили непомерно тяжелый мешок и заставили тащить его пару километров.

– Ты прав в одном, арабская рожа, – с необыкновенной для себя грубостью сказал он. – Лучше совершить ошибку, что-то сделав, чем не сделав ничего. По сути-то это одно и то же, но чисто по-человечески так менее обидно. Идем.

 

24

Струны тихо-тихо плакали. Голос тихо-тихо пел. Слов не было, Вася просто подвывал в такт мелодии, но от этого не портил ее, наоборот, гортанные и струнные звуки причудливо переплетались между собой.

Эл дремала, лежа на диване, поджав под себя ноги. Звуки гитары и голоса сумасшедшего были настолько привычны и знакомы, что спать не мешали ни капли. Проснулась она от звука постороннего. Кто-то ковырял дверной замок. Тихо, осторожно, но настойчиво.

Вася оборвал свою песенку, резво отложил гитару и покосился на Эл. Та уже сидела на диване и смотрела на дверь. Щелчок – и дверная створка подалась вперед, впуская отца и Мамеда.

– Ой ты, госпидя, – тут же забалагурил Вася. – Батька-президент. Вы по делу, аль от дела? Ко мне пожаловали, чай?

– Не к тебе, – отмахнулся хозяин и кивнул на Эл. – За ней.

Эл встала с дивана. Слов не было, хотелось плакать. Хотелось закричать: «Папа, папочка!» – а потом подбежать к отцу, такому большому и всемогущему, уткнуться носом ему в живот и плакать, чувствуя, как его ладонь мягко гладит по затылку, а голос что-то шепчет бесконечно ласковое и бессмысленное. Как в детстве.

Крикнуть хотелось, но крик застрял где-то в горле и стоял там теперь болезненным непроглатываемым комом.

– Собирайся, Лена, – ласково, почти, как в детстве сказал он. – Собирайся, тебе здесь не место.

Эл тихо, как завороженная, подошла к отцу и взяла его за руку. Крепко, словно утопающий, нашедший какую-то, пусть даже эфемерную, опору. Руки у нее были удивительно холодные. Хозяин почему-то отметил именно это и крепко сжал женскую ладошку. Они так и стояли какое-то время, неподвижно, словно прислушиваясь друг к другу, пытаясь понять, ощутить порвавшиеся когда-то родственные связи.

– Идем, – выдохнул наконец хозяин.

Они повернулись к двери. Первым в коридор вышел араб, затем Эл. Хозяин задержался на мгновение, повинуясь какому-то внутреннему порыву, повернулся к Васе.

– Ты можешь идти с нами, шут.

– Зачем? – тихо спросил тот. Глаза его были ясными как день и смотрели на бывшего президента с иконописным мягким укором. Хозяин вздрогнул.

– Ну…

– Идите с миром. Знаешь, батяня, я хотел уйти отсюда. Хотел посмотреть еще раз перед смертью на солнце, на деревья. Хотел ощутить ветер. Хотел вернуться к жене и детям. Пусть даже на могилу… А теперь, нет, не хочу. У моего сына, которого вы убили, жила когда-то черепашка. Она всю жизнь жила в коробке. Четыре стены и больше ничего. Только еда откуда-то сверху сыпалась. Эта черепаха всю жизнь ходила вдоль стенки. Я как-то выпустил ее на кухне, по полу погулять, – Вася запнулся. – Она не знала, что ей делать. Она доползла до ближайшей стенки и поползла дальше. Она была испугана. Я долго за ней наблюдал. Знаешь, она ползала только вдоль стены. Это страшно, батька, очень страшно. Ты пятнадцать лет назад всех нас вытащил из нашей коробки. Погляди вокруг. Кто из нас ползает не по стеночке? Кто своей стенки не нашел, тот умер. А кто нашел, тот все равно в растерянности. Я вот сидел здесь и рвался наружу. А потом меня заперли, и я понял. Понял, что мир снаружи не для меня. Я здесь и сдохну. Судьба такая. Так что спасибо тебе за заботу, но… идите без меня.

Хозяин поглядел на того, которого считал сумасшедшим. Вася смотрелся сейчас настолько здравомыслящим, что всякий нормальный человек рядом с ним почувствовал бы себя потенциальным клиентом «Белых Столбов». Бывший медленно повернулся к шуту спиной и пошел прочь.

– Погоди, – окликнул Вася.

– Что? – обернулся хозяин.

– А у моего сына… моих детей и жены есть могила?

Хозяин опустил взгляд и молча покачал головой.

– Так куда же мне идти из моей коробки?

Бывший не ответил. Он молча вышел, тихо притворив за собой дверь. Когда шаги стихли где-то в конце коридора, Вася выматерился и потянулся к гитаре.

 

25

Мамед шел уверенно, будто по собственному дому. Казалось, араб знает здесь каждый уголок, точно знает, куда идти. А возможно так оно и было на самом деле. Вопрос только, когда успел изучить так досконально особенности местной топографии?

Роскошные коридоры остались где-то в стороне. Несколько неприметных дверей вывели сначала к служебным лифтам, затем в крохотный закуток. Здесь было пыльно, по всему видно, что этим помещением давно никто не пользовался. Мамед склонился к замку и принялся ковырять личинку шпильками. Пальцы араба работали четко, уверенно, словно выполняя некую привычную работу. На автомате. Первая шпилька замерла, оставшись торчать из замка, в руках у взломщика появилась вторая.

– Что там, за дверью? – спросил хозяин.

– Лестница для служебного пользования и запасной выход. Ими давно никто не пользуется. Зачем, если лифт есть? – отозвался Мамед.

– А лифт что, не ломается? – удивилась Эл.

– Последний раз очень давно.

Вторая шпилька застыла в замке, торча под другим углом. Араб взял в руки третью. Замок щелкнул, дверь распахнулась.

– Спустишься вниз, налево дверь. Тяжелая черная металлическая дверь, – объяснил араб. – Она будет открыта, только толкни посильнее. Дальше сами. Прощай, хозяин.

– Уходишь? – старик поглядел на араба с укором.

– Жизнь за жизнь. Я свой долг оплатил. Теперь у меня своя дорога, у тебя – своя. Прощай.

Хозяин протянул руку, араб молча, коротко пожал ее и быстро, словно тень, скользнул за дверь, через которую они вошли. Дверь с торчащими из замка шпильками тихонько скрипнула. Хозяин поморщился, но промолчал.

Эл держала за руку. Вцепилась крепко, словно боялась потерять эту руку, отца, который был, казалось, последней опорой. А он шел вниз. Вот спустится, выйдет наружу, уведет ее отсюда… Куда уведет? Куда идти? В мире сейчас нет безопасного места. И уж тем более рядом с ним безопасно не будет никогда, а Леночка этого не понимает. Дуреха, с таким опытом и такая дуреха. А с другой стороны, чего стоит ее опыт в этой ситуации?

Лестница кончилась. Теперь налево. Хозяин толкнул дверь. На улице ярко светило солнце. И он сощурился после сумрака лестницы. Это только в книжках и фильмах, для нагнетания атмосферы, если у героев мысли пасмурные, то и на улице хмурое небо и унылый дождь. В жизни погода живет по своим законам и на настроения человеческие плевала с высокой колокольни.

– Куда дальше? – Эл потянула за руку.

– Вперед.

Они вышли с обратной стороны здания. Здесь было все совсем не так. Фасадов и показных пейзажей Белого города видно не было. Здание заседаний правительства возвышалось огромной серой махиной. Рядом устремлялось в небо еще одно такое же серое и громадное. Между высотками виднелся узкий – две машины едва разъедутся – проход. Хозяин пошел туда. Быстро, очень быстро. Главное – держаться уверенно, чтобы, если кто ненароком увидит, ничего не заподозрил.

Проход закончился тупиком. Высотки между собой соединялись высоким бетонным забором. По верхнему краю бежала завитая в спираль колючая проволока. В закутке стояли здоровые мусорные баки. Штук шесть или семь, он не стал считать, просто шмыгнул за них и дернул за собой Эл.

– Леночка, девочка, слушай меня. Мы здесь сидим до темноты, потом ты уйдешь. Постарайся уйти как можно дальше.

– А ты? – не поняла она.

– Я останусь. У меня еще есть дела. Но тебе здесь оставаться нельзя.

– А он?

– Кто?

– Слава.

– Забудь про Славу, дочь. У него тоже много дел. И эти дела не дадут ему спокойно жить, – хозяин замолчал, пытаясь подобрать слова, но все, что приходило в голову, было еще банальнее уже сказанного. – Знаешь, полезай-ка ты внутрь.

Он отвернулся и приподнял крышку крайнего контейнера.

– Вот этот, кажется, пустой. Так мне будет спокойнее…

 

26

– Что на этот раз? Янки все-таки запустили ядреную бомбу, и она летит к нам в гости? – Юморок у Славы в последнее время пробивался редко и был чернее некуда.

Видок у ворвавшейся к нему Юлии был «на море и обратно». Гарант конституции была растрепана и взволнована.

– Они сбежали.

– Кто «они»?

– Бывший. И его дочери тоже нет.

Вячеслав поднялся из-за стола, навис, словно идущий на сближение крейсер. Юля сжалась.

– Как такое может быть?

– Президентский араб, – пробормотала Юлия.

– Их поймали?

– Нет.

– А этого… Магомеда… Махмуда? Или как его?

– Тоже нет.

Слава почувствовал, как в голове бьется, разрастаясь в размерах, дикая злоба. Он медленно вышел из-за стола, медленно обогнул его. Очень медленно подхватил женщину за грудки, одной рукой поднял, оторвав от пола. Затрещала ткань.

– Как ты могла это допустить?!

– Я не могу следить за всем. – Юля попыталась вырваться.

Вячеслав спохватился и отпустил блузку, женщина не удержала равновесия и упала на пол. Блузка порвалась на груди, обвисла жалкими лохмотьями. Вячеслав смотрел на сидящую у ног тетку и зло скрежетал зубами.

– Ты должна была следить за ними, – процедил он сквозь зубы.

– Я не могу следить за всем. Если я не нужна тебе, то позволь напомнить про твое обещание.

– Что?! – от подобной наглости Слава рявкнул так, что заложило уши.

– Ты обещал отпустить меня.

– Обещал? Обещал?! – заорал Вячеслав. – Ну я тебя отпущу. Совсем. Эй, кто там есть! Охрана!!!

 

27

Лейтенант Юра Дружинин стоял у помойного контейнера и смотрел на оплетающую кусок неба колючую проволоку. Зачем они здесь, он мог только догадываться, но догадки эти его не радовали. Политические игры не кончаются ничем хорошим, это он для себя решил давно. А эти двое игрунов, что она – президент Белого города, – что он – человек без имени, которому подчинялось сейчас все вокруг, – именно играли. И игра была жестокой.

Он вывел ее к помойке. Он поставил ее к стене. Мерзкая такая бетонная перегородка с клочьями колючей проволоки по верхнему краю. Она стояла и смотрела на небо. А вокруг толпились мусорные баки.

В детстве Юра с дворовыми приятелями играли в чеченов. Разделялись на команды и бегали друг за другом. Пойманного чечена ставили так же к стенке и расстреливали из игрушечного автомата. Парень, изображавший расстрелянного, страшно кричал и падал. Лежал несколько минут, а потом поднимался с правом снова вступить в игру. Русским было играть престижнее, потому что кто-то в свое время сказал, мол, русские это свои, а чечены – враги. Зато играть за чеченов было интереснее. Когда чечены ловили русского, по правилам игры ему отрезали уши или голову.

Лейтенант вспомнил, очень отчетливо вспомнил эту игру. И в голове родилась не мысль даже, а понимание того, что сейчас будет расстрел из автомата. Только не из детского. И стрелять его заставят в женщину. И не просто в женщину, а в президента, которому он клялся служить верой и правдой. Правда, приказ отдаст человек, которому он позднее тоже присягал на верность, человек, который заботится о стране в целом, а не о городе в частности… Бред какой. И что ему делать?

Она оторвала взгляд от неба и посмотрела на него.

– Отпускаешь, значит? Свободу даришь?

– Ото всего, – зло прорычал он. – Тотальная свобода.

Дружинин смотрел на них непонимающе. Сейчас будет приказ. Сейчас ему прикажут стрелять. И что ему делать? Застрелиться?

– Лейтенант, – сказал он. – Не спи. Постановлением военно-полевого суда Новой России, эта барышня приговорена к смертной казни через расстрел. Ты отвечаешь за исполнение. Готовьсь.

Дружинин медленно поднял автомат.

– Цельсь.

Юра опустил автомат и растерянно посмотрел на Юлию Владимировну.

– Исполняй приказ, лейтенант, – тихо, но твердо сказала она и посмотрела на небо.

Глубокое синее небо, блестящее отражение этой синевы в стеклянных боках высоток, солнце…

Выстрел… нет, очередь! Боль.

Бетон, небо, колючая проволока…

Темнота.

 

28

Новый, не использованный еще мусорный бак сохранил запах заводской краски. Металл контейнера был твердым и холодным, как промерзшая земля. Эл сидела в стылой темноте мусорного бака и прислушивалась к тому, что происходит снаружи.

Иногда мысли сбивались, терялись, оставляя голову пустой. Тогда в этой пустой голове возникало страшное: «А вдруг… Где я? Что со мной? А вдруг я уже умерла, умерла и лежу сейчас закопанной в промерзшую землю. А выше этой земли плита с фотографией и двумя датами, снег и бесцветное небо».

Она ощутила это почти физически, попыталась отогнать наваждение. Но мысли о склепе упорно стремились заполнить опустевшую голову. И так продолжалось долго, бесконечно долго, пока снаружи не послышались шаги и голоса.

Эл сидела тихо, стараясь не проронить ни звука. Голоса, что доносились снаружи, звучали приглушенно. С металлическим отзвуком. Но, несмотря на эту глухость, она слышала каждое слово.

Слова, пришедшие извне, откладывалось оттиском в сознании. Один за другим, словно кто-то отметив страшную пустоту, решил проштамповать каждую клетку ее мозга, шлепая одну за другой печати. Вот только от этого не становилось легче. То, что доносилось снаружи, не успокаивало, лишь пугало еще больше.

Там были женщина и мужчина. И Эл знала их обоих. Были еще какие-то люди. И было что-то непоправимое. Происходило что-то такое, чего быть не должно. Они там, снаружи, говорили не то и не так. Они делали непоправимое. Эл слушала, боясь пропустить хоть слово. И вместе с тем ей хотелось закричать, вырваться наружу из тесного помойного бака, похожего на склеп, броситься к ним, просить, умолять их, чтобы вспомнили, что они люди. Люди, которых кто-то любит и которые тоже кого-то любят. Ведь любят же! Должны любить…

Страшно треснула автоматная очередь. Эл поняла, что женщины, которую она знала, больше нет. Ее убили, а Эл могла помочь, могла спасти, но вместо этого давилась собственным страхом в помойном баке.

Мысли спутались окончательно, и бывшая проститутка потеряла сознание.

 

29

Зачем он шел сюда, Сергеев не знал. Видно, хотел удостовериться. Убедиться в том, что пьяный Юрка говорил правду. Или убедиться в том, что вопли о том, как лейтенант убил президента, просто пьяный бред.

Никакого трупа у мусорных баков не было. Все ясно, нализался лейтенант до чертей. Сергеев собрался уже было развернуться и пойти обратно, когда взгляд зацепился за темное пятно у стены. Разлили что-то? Капитан присел рядом с засохшей лужей, пригляделся…

Кровь!

– Ты кто такой?

Капитан вздрогнул. Секунды ушли на осознание того, что за спиной стоит кто-то и говорит именно с ним.

– Я человек, – зачем ответил именно так? Время потянуть хотел? И вообще, откуда это чувство, что он делает что-то неправильное и застигнут врасплох на месте преступления? Он ведь ничего дурного не делал.

Сергеев обернулся. Рядом с ним стоял старик. В чертах лица его было что-то смутно знакомое, виденное когда-то очень давно. Может, десять лет назад, а может, раньше.

– Я вижу, что не обезьяна. Подробнее.

Руки старика покоились в карманах, причем держал он их там с тем видом, с каким держали руки в карманах плащей актеры, игравшие гангстеров. Словно он играл роль, и по роли было известно, что в нужный момент он выдернет руки из карманов и разрядит пару обойм пары пистолетов. А потом кто-то крикнет: «Стоп! Снято». Только капитан этого уже не увидит.

– Я, – Сергеев сглотнул. – Я капитан патрульной службы Белого города.

– А звать как?

– Сергеев.

– То клички собачьи, то прозвища, то фамилии, – брезгливо поморщился старик. – Интересно, хоть у кого-то в этой стране свое настоящее имя еще осталось? Чего расселся? Вставай, капитан.

Сергеев поднялся.

– Здесь произошло убийство, – тихо сказал он.

– Расстрел, – поправил старик. – По закону военного времени… Господи, ты бы слышал, сколько пафосной дури и бессмыслицы здесь было сказано.

– Но убили президента, – осторожно сказал Сергеев. Старик по всему видно, что-то знал.

– Президента? Хотя теперь кто хочет может себя президентом назвать… Да, отмучалась Юлька. Повезло. Но речь не об этом. Ты мне нужен капитан. Ты поможешь?

 

30

С тех пор как старик и проститутка, которую он назвал дочерью, ушли, минуло около четырех часов. Сергеев пришел в назначенное время и уже больше часа сидел за баком в ожидании.

Время тянулось безмерно медленно. Словно застыло, или умерло, или переклинило тот механизм, что отвечает за его течение. Ожидание становилось невыносимым. Зачем он доверился этому старику, ведь он солдат. Он привык служить. Служить президенту, служить Белому городу. Теперь президента нет, но ведь обещал служить тому, кто встал у власти. И, в конце концов, это не служение человеку, это служение Родине.

А родина, подсказало что-то сидящее глубоко внутри, родина – это, в первую очередь, твой дом и твоя семья. За них и нужно рисковать жизнью, а не за беспредельщика, пристрелившего у помойки бабу.

Хорошенькое оправдание. Только дом ему не спасти, а жену… Жена невесть где. И чертов старик где-то в том же районе. Возможно, вообще навешал ему лапши на уши и ушел. Совсем. Хотя зачем ему врать, разве что чтобы уйти беспрепятственно… Но ведь Сергеев был безоружен, а старик вооружен. Он так и так мог беспрепятственно уйти. Или он не был вооружен…

Капитан вспомнил оттопыренные карманы плаща. Да, он только предположил, что старик вооружен, а оружия так и не видел. Быть может, его и не было, оружия этого. Может, это всего лишь фиглярство. А нужно оно было для того, чтобы старик мог спокойно уйти. И выходит, что его маленькое предательство не имело смысла, потому что никто никакой сделки не заключал, никто не просил спасти дочь, потому что никто не собирался спасать его жену. Ирка!

Сергеев до крови закусил губу. Так, спокойно. Спокойнее. Никто никого не предавал. Он просто служил родине. Потому что родина – это его семья. А государство, которое призраком, словно поднявшийся из пепла феникс, зависло над родиной, – всего лишь очередная игра в конструктор «сделай сам», которую затеяли дорвавшиеся до власти люди. Далеко не лучшие люди.

Толку от этих рассусоливаний! Тот, на кого он понадеялся, ушел и не вернулся, хотя должен был вернуться уже… Сергеев посмотрел на часы. Стрелки и циферблат светились в темноте фосфоресцирующей краской. В стороне послышались легкие шаги.

Сергеев быстро одернул рукав, спрятав светящийся циферблат, и вытащил пистолет. Дорога к помойке с того места, которое он занял, просматривалась отлично, самого офицера ПС Белого города видно от дороги не было.

Лица с такого расстояния было не разглядеть. Но фигура показалась знакомой. Шаги приближались. Капитан щелкнул предохранителем и метнулся за соседний бак.

 

31

Сергеев стоял напротив старика и держал пистолет на чуть выставленной вперед руке. Дуло пистолета смотрело в живот бывшего президента. «Чего это он в гражданское переоделся?» – некстати пришло в голову. Хозяин погнал мысль прочь. Что за бред лезет в башку под дулом пистолета.

– Не стреляй, – попросил хозяин.

– Если бы я хотел стрелять, сделал бы это еще днем, – сухо сообщил капитан.

– Тогда зачем пистолет?

– Перестраховка. Где моя жена?

– Там же, где и моя дочь, – старик сел прямо на асфальт. – Через час ты встретишь их возле аэродрома. Все, как договаривались.

Капитан опустил руку. Щелкнул предохранитель и пистолет исчез где-то под одеждой.

– А ты?

– Я останусь здесь, – покачал головой хозяин. – Поговорю с нашим общим знакомым и сдохну. Вот на этой самой помойке скорее всего.

Капитан удивленно покосился на хозяина.

– Не смотри на меня так. Здесь скоро все сдохнут. Тебя здесь не будет, потому у тебя будет шанс.

– Шанс? – недоверчиво переспросил капитан.

– Да, всего лишь шанс. Но у других и его не будет. Я даю такой же шанс твоей жене. Не забудь позаботиться о моей дочери. Когда вы летите?

– Сразу, как заберу Иру и твою дочь.

– Хорошо, – хозяин закрыл глаза. – Тогда поторопись. Утром я пойду к нему. И все кончится. Я точно это знаю. Поэтому утром вы должны быть далеко. Очень далеко. Лучше если вы уже будете в океане. Осложнений не будет?

– Я руковожу этим процессом, – прорвался сквозь сомкнутые веки голос капитана. – Все под контролем.

– Тогда прощай. Поторопись.

Когда хозяин открыл глаза, рядом никого не было. Он подвинулся, привалился спиной к стене и снова сомкнул веки. Безмерно хотелось провалиться в сон, отключиться, но сон не шел. До боли в груди хотелось плакать, но слезы застряли где-то на полдороге и только давили горло.

Старик попытался вспомнить, когда он последний раз спокойно спал, но ничего не получилось. Так же как не смог вспомнить, когда разучился плакать.

 

32

Чужое здание. Длинные коридоры. Чистые, вылизанные, аккуратно и со вкусом убранные. Свет, лифты. Картины, экзотические кусты и цветы в горшках и кадках. Модерновое здание, модерновые офисы и один гостиничный этаж в ретро стиле.

Зачем он здесь? Почему? Кому-то он тут нужен был. Ведь кто-то его сюда приволок. Кто-то собрал все ниточки и повесил на него, как на крючок. Все ниточки от всех куколок и декораций. И куколки и декорации безропотно висят, не дергаются. И от этого вес их еще больше, тяжесть еще сильнее. Он – крючок – не выдерживает. Уже штукатурка осыпается, скоро его вывернет из стены, и все эти куколки, и декорации, и сам он полетят вниз. Зачем? Ведь все это чуждо. И сам он чужой.

Вячеслав вдруг реально представил себя крюком, вбитым в стену. На нем всегда висела пара боксерских перчаток или гитара, почему кто-то вдруг повесил на него весь реквизит этого выездного театра кукол? Ведь это чуждо ему.

Чужой мир. И сам он чужой в этом мире. Тот мир, который был ему понятен, пропал, его не стало. Или, может быть, он перестал воспринимать мир так, как воспринимал его прежде. В чем загвоздка: в нем или в мире? Что не так?

Организм устал, ныли кости, болели мышцы, отказывались работать мозги, но сон не шел. И Вячеслав как тень шлялся по этажам, лестницам и коридорам чужого здания в чужом городе, чужом мире. Чужак среди других чужаков.

Вот оно как! Нет здесь своих. Вообще. Есть только чужие. Только некоторые чужаки играют в своих, потому что им так удобнее, проще. А на самом деле человек человеку – волк, свинья и еще что-то нехорошее. Венец творенья, царь природы. Говно собачье.

Куда пойти теперь? К кому обратиться за советом? Кто вообще может что-то подсказать? Никто ничего не скажет. Все свои давно умерли. А вместе с ними и он сам. Потому что раньше он мог быть своим кому-то, а сейчас он чужой. И все вокруг чужое. И ему, и друг другу. Мир – это неумело составленный натюрморт. Каждая вещь сама по себе. Нету единства между элементами.

Он подошел к окну на лестнице и посмотрел на светлеющее небо. Где-то там, словно запаянные в стекле, проступили черты знакомых лиц. Завертелись знакомые сцены. Воспоминания хлынули мощным потоком, вырвав из реальности. Плен воспоминаний…

Вячеслав вырвался из этого плена только тогда, когда близящееся к зениту солнце безжалостно ударило в глаза.

 

33

В кресле напротив его стола кто-то сидел. Либо его пришли убить, либо от него чего-то хотят, либо… Интересно как этот гость незваный сумел пройти через охрану. Слава нарочито шумно закрыл дверь, но визитер даже не повернулся. Словно ждал чего-то.

Человека не было видно из-за высокой спинки, но снизу свешивались ноги и по подлокотнику отбивали дробь пальцы. Старческие пальцы.

Вячеслав подошел ближе и резко развернул кресло. Ничего неожиданного он там не увидел.

– Сам пришел, – не то спросил, не то констатировал он.

– А чего мне бегать от тебя? – вопросом ответил сидящий в кресле старик.

– Зачем тогда убегал? – Слава обошел кресло, сел за стол напротив визитера. Тот неохотно развернулся.

– Я не убегал. Мамед пришел, пойдем, говорит, погуляем. Ну, я и уважил старого друга.

– А араб твой где? – спросил Слава.

– Ушел гулять дальше.

– Хорошо, а Эл?

– Леночка, – бывший помедлил с ответом. – Леночки больше нет.

Слава замер, не уловив еще смысла ответа, только чувствуя, что случилось что-то непоправимое. Внутри зародилось чувство безысходности, тоски.

– Лена… скажем так, умерла.

Бывший снова замолчал и поглядел на Славу. Прямо, открыто. Грудь рвануло болью. Слава вскочил с кресла, хрястнул кулаками по столу, не заметив, как разметал мелкую канцелярию и какие-то бумаги.

– Это не правда! Ты лжешь!

– Ее больше нет, – тихо повторил хозяин. – Совсем нет.

Ее больше нет. Совсем нет…

Внутри все оборвалось, грудь ныла от нескончаемой боли. Ощущение было такое, будто лопнула последняя ниточка, которая связывала его с этим миром. Перед глазами возникла Эл. Живая, веселая, смеющаяся…

Анри с пистолетом… выстрел. Стреляли ему в плечо.

Снова Анри, уже пьяный, клянущийся в вечной любви.

Жанна с автоматом… дорога… блокпост… Эл… плачущая, стоящая перед ним на коленях, вцепившаяся в него, как ребенок…

Юля, бывший президент, американские генералы, русские марионеточные правители. Огромный экран, разбитый на тысячи окошек с тысячами лиц…

Смеющаяся Эл…

Анри, Жанна… Президент. Бывший. С трубкой.

Плачущая Эл.

Президент…

– Это ты ее убил!

Видения рассыпались, разлетелись, как стая ворон, вспугнутых его криком. Слава замолчал и воззрился на старика.

– Я помог ей покинуть этот мир, – пространно сообщил хозяин.

Вячеслав заморгал часто-часто, потом скорчился, словно получил удар в грудь и мученически поглядел на бывшего.

– Убью, – потерянно забормотал он. – Ты понимаешь, что я тебя убью?

– Убей, – устало отозвался хозяин.

– Ты не боишься смерти?

– Я боюсь смерти, как всякий нормальный человек, – тихо ответил он. – Только ответственности я боюсь еще больше. А мертвые сраму не имут. Убивай, если хочешь.

 

34

Он не спустился вниз, как тогда с Юлией. Он стоял на центральной лестнице, на пролете между этажами и смотрел туда, где голубое небо сквозило между домами, цеплялось за высокий перегораживающий проход между двумя высотками, бетонный забор. По верхнему краю забора вилась колючая проволока, пытаясь запутаться в небесной синеве, вгрызться в нее, оторвать себе кусок. Внизу под забором стояли мусорные баки.

Трое в черном вывели бывшего президента на улицу, и вели теперь туда, в закуток с помойными баками, куда заходили разве что местные уборщики. Да и те изредка. Хозяин шел ссутулившись. Сопровождающие, напротив, были подтянуты и стремительны, словно торопились побыстрее разобраться со стариком и отправиться куда-то по своим более насущным делам.

Бывший остановился возле бака. Трое встали чуть в стороне. Один что-то скомандовал. Хозяин медленно отошел к бетонной стене и посмотрел наверх. Вячеслав знал, что даже если бы старик очень хотел его увидеть, через тонированное стекло с такого расстояния это было невозможно, и все же он отшатнулся. Показалось, что бывший смотрит ему в глаза, заглядывая в самое нутро и выворачивая его наизнанку. Слава повернулся спиной к окну и пошел к себе в кабинет.

В голове звучала автоматная очередь. По кругу, как испорченная пластинка. И хотя выстрелов он не мог слышать, как не мог видеть его сквозь стекло с огромного расстояния бывший президент, он вздрагивал и прислушивался. И снова слышал автомат, и снова дергался, как от пощечины. И снова прислушивался.

 

35

Его никто не видел. А даже если бы и увидел кто случайно, никогда бы не смог сказать, откуда он взялся около этой помойки между высотками. Араб просто возник, словно материализовался из воздуха.

Возник, когда уже ушли автоматчики, бросив мертвое тело старика. Подошел чуть ближе и замер. Прошло, наверное, минут десять, прежде чем он снова начал двигаться. Движения были четки до скупости. Он присел и быстро провел рукой по мертвому лицу, закрыв покойнику глаза. Затем встал, постоял еще минуту, резко развернулся и пошел прочь.

Мамед последний раз простился с хозяином. Вот только хозяин уже не мог ответить тем же.

 

36

Единственный оставшийся у него готовый образец страшного оружия лежал на столе и мерзко пищал. Встроенный компьютер сходил с ума и верещал как резанный, требуя повторных указаний, отказываясь действовать без подтверждения и переподтверждения. Вячеслав вяло дал отмену цели.

Писк оборвался. Зачем вот только надо было его обрывать? Все слишком затянулось. Слишком. Человечество сотни лет пытается найти выход из сложившейся ситуации, изменить мир к лучшему. А мир, паскуда, не меняется. Почему? Да потому что в этом мире остается человечество, а оно желает менять все вокруг, но не желает менять себя. Оно живет по принципу: «Если мир не для меня, то на хрена тогда я? А если мир для меня, то на хрена мне такой поганый мир?»

Человечеству давно пора на покой. Хватит, поизменяли мир, поизгадили. Пора и честь знать. Вот дать сейчас приказ взрывать эти чертовы американские и европейские мегаполисы. Несколько взрывов подряд – и все, хана миру. Потому что мир этого не переживет. В мире много ядерного оружия, как бы ни разоружались. И параноиков много. Да и при чем здесь паранойя. Когда на улице стреляют, всякий, кто находится в здравом уме, схватится за ружье. Схватится быстрее, чтобы защититься, убить другого, пока самого не грохнули. И полетят ядерные зарядики туда-сюда-обратно.

Там, на другом краю шарика, об этом знают. Потому до сих пор и бездействуют, все еще пытаясь вылезти из дерьма, не применяя крайней меры. Потому что в них пока ничего не полетело, только на нашей территории экологию ядерным фоном попортили. На нас они, конечно, плевать хотели, что им эта земля – хоть до основания размечи. Но понимают прекрасно, что одно неосторожное движение – и в них тоже полетит.

Нет, неправильно отдавать такой приказ. И его диверсанты не все решаться использовать новое оружие. Испугаются. Вот если Москву рвануть, тогда отработают свои цели по полной. И без приказа. Тогда у них кровный интерес будет. Жажда мести…

Да, вот так значительно вернее. Кроме того, хочешь крови – пойди застрелись. Жаждешь убивать, начни с себя.

Вячеслав протянул руку к холодному стволу лежащего на столе оружия, провел по нему почти ласково. Пальцы сами нашли пульт встроенного компьютера. Цель? Слава вбил координаты Белого города. Раздался знакомый писк. Мерзкий, пронзительный. Компьютер требовал подтверждения.

Подтвердить? Нет, сперва приказ… и посмотреть, что будет. Или…

 

37

– Здравствуй, доктор.

Вася сидел не оборачиваясь. Тренькал гитарой. Ни видеть, ни слышать, как вошел Вячеслав, он не мог.

– Откуда взял, что это я? – удивился Слава.

– Больше некому. К тому же я все знаю. Я знаю, что было, что есть и чем все закончится. Я сейчас как гадалка, хочешь, погадаю?

Вася припадочно хохотнул. Вячеслав не видел ни глаз, ни лица сумасшедшего, но спина, с которой разговаривал, отчего-то не раздражала.

– Я спросить хотел, – тихо произнес Слава.

– Спрашивай, – снова хихикнул Вася. – Я как оракул сегодня.

Слава помялся в дверях, но проходить не стал. Лишь сказал на грани слуха:

– К чему все это?

Он сам себя не услышал, но Вася услышал его очень хорошо. Затрепетали струны, и хриплый голос запел:

– Я тоже хочу сойти с ума, – прошептал Слава.

– Сходи, – хихикнул шут. – Кто мешает?

Голос его звучал ровно, чуть хрипловато:

Струны тихо тренькнули. В наступившей тишине не было ни единого звука. Вася отставил гитару и сказал с неприятным смешком:

– Знаешь, доктор, у меня в последнее время все чаще возникает мысль, что нас нет. Что нас на самом деле просто кто-то выдумал. Нафантазировал. Понимаешь? Потому что такого на самом деле просто не может существовать в реальности. Я тут книжку нашел, по истории. Полистал на досуге. С древнейших времен до начала анархии в окружающей действительности происходил какой-то исторически задокументированный сюрреалистический бред. А после объявления анархии…

Вася повернулся. В комнате никого не было. Лицо его странно перекосилось, словно по нему пробежала судорога. Шут хихикнул истерично, потер глаза, пытаясь не то снять напряжение, не то отогнать слезы, и потянулся за гитарой.

– Бред продолжается, – пробормотал он в пустоту.

 

38

Коридоры мелькали дверями, картинами, цветами и прочей ерундой, которой в свое время Юлия Владимировна со своей шайкой-лейкой украшала Дом Правительства. Слава шел быстро, очень быстро. Теперь он, кажется, знал, что надо делать. Во всяком случае, решил.

Все просто. Зайти в кабинет и…

За женщину, с которой началось все его путешествие. За женщину, которая должна была родить ему сына, но так и не родила. Он никогда никому не говорил о своей прошлой жизни. Не рассказывал никому из тех, кто шел рядом. Потому что та жизнь умерла. Потому что та женщина и не родившийся ребенок жили только в его памяти. За эту память…

«Беспредельщик ты, дядька», – фыркнул над ухом знакомый голос.

Слава повернулся, замер. Со стены на него смотрел Анри. Смотрел и улыбался своей вечной улыбочкой. Вячеслав подошел ближе, провел рукой по серьезному портрету. Человек на нем не улыбался. Да и на Анри он не походил ни капли. Наваждение растаяло.

За Анри. Француз готов был за него на все. Он погиб за него. Только просил не предавать. Нельзя предавать живых, невозможно предавать мертвых. За тебя, Анри. За Жанну. За Эл.

Зачем, господи, зачем они пошли за ним. Сейчас бы жили себе спокойно, радовались жизни. А его бы прикончили где-нибудь на подступах к бывшему президенту, и все бы кончилось. Взгляд заволокло туманом. Среди этого тумана проступали люди, лица, слова, сказанные кем-то когда-то кому-то. Или не сказанные. Мелькнуло лицо Эл. Она была сейчас не шалавой в состоянии боевой готовности, а той девочкой, которую он будил утром в заведении Сэда. Солнце путалось в ее волосах. Лицо девушки было светлым, необыкновенно нежным. Пухлые очаровательные губки слегка раздвинулись в улыбке: «Я люблю тебя». – Легкий игривый смешок. – «Иди ко мне…»

Сказать бы «я тебя тоже», протянуть руку, схватить ее за руку и больше не отпускать. Слава протянул руку…

Что-то холодное ожгло пальцы. Из тумана проступила дверь. Ручка холодная, никелированная. Он надавил на нее и шагнул в кабинет.

На столе мерзко пищал запросом встроенный компьютер одного из тридцати «клинков Армагеддона». Дурацкое название! Еще двадцать два в Европе и штатах. Пять в трюме лайнера, который теперь никому не нужен. Один там же на лайнере у капитана… как же его звали? И того, второго… лейтенанта. Юры с коровьими глазами. Еще один здесь на складе и один перед ним. Пищит зараза, требует ответа. Не понимает, как можно совместить координаты цели с координатами точки выстрела. Это же опасно. Дурная машина, это более чем опасно, но тебе этого никогда не понять. И в этом твое счастье, и твоя беда.

Вячеслав сел за стол, глубоко вздохнул и вытер о штаны вспотевшие ладони. Рука сама собой потянулась к страшному оружию…

 

39

Василий Тимурович, сумасшедший ученый Вася, тихонько перебирал струны старенькой гитарки. Сейчас он был, как никогда, вменяем и адекватен. В ясных глазах его стояли грусть и радость. Топорщилась клочковатая бородка, подергивалась в такт словам давно забытой песни. Последняя песня, последняя ассоциация…

Голос его звучал хрипло и тихо. Но каждое слово ложилось твердо и торжественно. С таким торжеством умирает природа, осыпаясь вихрем разноцветных листьев. Ярко, бурно, бессмысленно. Последний бал перед смертью.

Этот мужик, которого в шутку или в приступе безумия обозвал «доктором», ушел. Не вышел из комнаты, не убежал из города, страны… нет. Он ушел совсем, навсегда. И за ним должен уйти весь этот безумный, безумный, безумный мир. Потому что этот мир неправильно поступил в отношении этого доктора, а доктор обиделся. И скальпель в руках доктора вещь хоть и маленькая, но не безобидная.

Все. Все кончено. Сейчас, наверное, об этом никто не знает. Пока не знает. Может быть, даже сам доктор не знает. И сделает то, что сделает по незнанию. Может быть. А он, Вася, знает. Знает и понимает. Потому что осознал это давно, потому что после того, как создал этот меч и отдал его кому-то в руки, жил предчувствием, что карающий клинок опустится на голову человечества и снесет ее раз и навсегда. А теперь предчувствие умерло, осталось только знание того, что через минуту, или через пять, что, в общем-то, без разницы, все это кончится. Совсем все…

Клинок Армагеддона. Забавное название, которое когда-то дал проекту. Вспомнил знакому с детства игрушку и по образу и подобию… Все мы играем. Это со стороны кажется, что кто-то там серьезен, ведет серьезную политику, экономику, толкает серьезную науку, творит серьезное искусство. А на самом деле все это только игра. Дети разные, игрушки разные, но суть – одно игрушки.

Последняя песня, последние минуты. Последний глоток жизни. Пей, не напьешься. Грустно. Но так, наверное, и должно быть. Особенно если знаешь что-то, что неизвестно никому. И известно уже не будет, потому что конец света – мгновение. Осознать не успеешь, как уже провалишься в черноту небытия. Налетит вихрь, сметет горсткой пепла. Он знал это, как никто другой. Он единственный знал это на сто процентов. Оттого в сердце жила радость и боль, в горле стоял ком, а голос хрипел в последнем вздохе.

Он знал, что это будет, но, как и другие, не успел понять, как это случилось. Просто налетел вихрь, жаркой волной смел все, что попалось на пути, и унес в небытие горсткой пепла. Пепел от гитары, пепел от человека, пепел от города… Пепел… Тлен.

 

40

Взрывы следовали один за другим. Сперва исчезли как по мановению волшебной палочки, шесть городов в Европе и девять в штатах. Слава все-таки отдал приказ. Однако взорваны были не все города, какие запланировали. Кто-то из отправленных на позиции русских все же колебался. Потом исчез Белый город, превратившись в черную пустошь.

Те, кто сомневался, больше не сомневались. Оставшиеся четыре европейские столицы и три города за океаном прекратили свое существование. А потом…

Ядерное оружие нашлось даже в тех странах, где его по определению быть не могло. Нажимались «красные кнопки», летели крылатые ракеты, не срабатывали хваленые системы ПВО. Запад есть запад, восток есть восток. Кто это сказал? Теперь никто не вспомнит. Вспоминать некому.

Ракеты летели с запада на восток и с востока на запад. О чем думали люди, дергающиеся к «красным кнопкам»? Наверное, уже ни о чем не думали, просто панически рефлексировали в предчувствии конца света.

Кто там в Священном Писании обещал огненные реки? Их есть в нашем меню… Кушать подано, на обед конец света под маринадом и кара небесная в собственном соку… Садитесь жрать, пожалуйста.

…Как давно это было…

…Как странно все это было…