1
Трое мужчин стоят у палисадника Раисы Матвеевны Окуневой, лениво позевывая и ежась от утренней прохлады. Темно-зеленая, с синеватым отливом листва сирени плотной броней отгораживает дом от улицы. Только перед самыми окнами ветви обрезаны, и за стеклами видна Раиса Матвеевна. Она торопливо подшивает белые подворотнички на гимнастерки трех своих сынов, отправляющихся в школу.
Бригадир Борис Костерин, как обычно, ворчит:
— И будто не знает, что на смену идти. Вечно не готова, вечно ее жди. Что за мода такая, в самом деле?
Спорить никому не хочется, но бригадиру надо что-то ответить, и мониторщик Ефим Краюшкин вяло говорит:
— Чего ты хочешь? Женщина, ребятишки. Обиходить надо. — Он срывает листок сирени, растирает между пальцами и сосредоточенно нюхает зеленую массу. — В прошлом году в Крым в санаторий ездил, так там эвкалипт есть. Лист у него потрешь — ох, и хороший запах идет! Я вот здесь все деревья пробую — ни одно в листу запаха не имеет...
— Вечно ты за нее заступаешься! — не слушает Ефима и сердится Костерин. — Хоть бы раз бригадира поддержал. Как только руководить вами — не знаю...
Окно распахивается, выглядывает Раиса Матвеевна. Она старше всех в бригаде, ей лет сорок пять, но голос у нее звонкий и мелодичный.
— А вы не ждите меня, мужики! Я, как поспею, так вас и догоню.
— Обождем, — басит Краюшкин. Теперь он мнет ветку полыни. — Вот полынь — эта запах имеет. Только вкус не тот. Куда ей против эвкалипта!
— Разбаловала ты ребят, Раиса, вот что, — продолжает брюзжать Костерин. — Вполне могли с вечера сами пришить. Вон какие лбы, нечего их поважать.
Раиса Матвеевна откусывает нитки и принимается за последний, третий воротник.
— Вчера им некогда было: за цветами в питомник бегали. Глядите-ка, мужики, какую красоту принесли. Гладиолусы-то, а? Никто теперь не скажет, что у Раисы Окуневой парни хуже других в школу пришли.
— Ерунда! Мы в школу ходили вовсе без цветов — и ничего, учились. Это еще поглядеть надо, кто больше знаний накопил: с цветами или без цветов.
До сих пор молчавший машинист землесосной установки Григорий Смехов цедит сквозь зубы:
— Не трепись, надоело!
Костерин прикусывает губу и замолкает, сдерживая себя. Машинист землесоса на гидравлике второе лицо после бригадира, и ссориться с ним не следует. Не положено. Невыгодно. Невыгодно потому, что у Костерина есть кое-какие планы. Смехов — изобретатель, то и дело срывает наградные куши, неплохо бы пристроиться к нему в компаньоны. Лишняя копейка всегда пригодится. Нет, с этим дылдой ссориться никак нельзя! Лучше помолчать.
А вообще-то личность неприятная. Вон как уставился, глазастый! Разглядывает Костерина, словно увидел в нем какую-то неисправность и теперь прикидывает, какой болт надо подтянуть, чтобы неполадку устранить. Что люди, что машины для него все одно — механизмы. Любит он их регулировать, и не зря землесос Григория Смехова считается по всему приисковому управлению передовым по своим новшествам. Не так просто подступиться к такому!
Черт бы его побрал, глазастого! Никогда не знаешь, какой фортель он выкинет. И приструнить нельзя. Носятся с ним, как с писаной торбой, — талант, самородок, умелец и всякое такое! Поступает всегда как вздумает, говорит, что в башку взбредет. Погоди, погоди, Григорий Смехов, доберусь и до тебя.
Наконец сборы закончены, мать и сыновья отправляются в разные стороны: Раиса Матвеевна — с гидравлистами на смену, а ребятишки. — в школу, начинать учебный год. То и дело оглядывается Раиса Матвеевна и следит за тремя детскими фигурками, важно шагающими по широкой приисковой улице...
2
До гидравлики два километра. По размокшей глинистой дороге звонко чмокают восемь резиновых сапог. За обочиной — белоствольная березовая роща. Каждый день идут мимо берез гидравлисты и видят, как все больше и больше становится светло-желтых прядей в листве. А сегодня и совсем густо высыпало желтой, огненной седины — скоро, скоро вся порыжеет роща! Поредеет листва, и станет роща прозрачной, светлой. А там, глядишь, белые мухи, льдины на пруду — и конец сезону!
— Дождлива осень, шут ее подери! — говорит Краюшкин. Он отчаянно размахивает руками, чтобы удержать равновесие на осклизлом глинистом откосе. — Опять придется в совхоз на выручку ехать, картошку копать. Не управятся сами, поди!
Он шагает вторым. Первым, конечно, идет Костерин — он считает своей непременной обязанностью руководствовать бригадой везде и всюду. Третьим, затолкав руки глубоко в карманы и строго разглядывая глинистую дорогу, точно и в ней нашел какую-то неисправность, идет Григорий Смехов. Как обычно, он молчит и даже не слышит Краюшкина.
Замыкает колонну, тоже как обычно, Раиса Матвеевна. Она улыбается своим мыслям: должно быть, представляет себе, как три ее сына стоят сейчас в строю на школьной линейке. Букеты в руках, чистенькие, принаряженные. Ох, сыны, сыны! Поймете ли вы когда-нибудь, как вас тяжко ро́стить?
— Я договорился, никуда мы нынче не поедем, — властно говорит Костерин. — У самих сезон, упустишь — не догонишь. Пускай канцеляристы едут. Нечего им штаны в кабинетах просиживать.
Все знают, что Костерин тут ни при чем. Директор прииска Торбин и секретарь партийного бюро Азначеев ездили в райком партии договариваться, чтобы на уборочную в совхоз не посылать рабочих с гидравлик, и там согласились с приисковым руководством. Однако никто не возражает бригадиру. Пускай похваляется, потешит душеньку!
— «Волга» твоя что? Опять в ремонте? — спрашивает Краюшкин.
Костерин — владелец старенького мотоцикла «ИЖ», приисковыми насмешниками прозванного «Волгой», той самой «Волгой», которую страстно мечтает купить мониторщик.
— Грязищу-то видишь? Так заляпаешь машину, что и не отмоешь потом...
— Этак тебе и вовсе ездить не придется. Дожди идут каждый день, — усмехается Краюшкин.
— Похожу пешком, не развалюсь, зато машина целее будет. А тебе-то что?
Далеко внизу, на дне долины, видна гидравлика. Немудреное сооружение, а заменяет добрую сотню землекопов. По краям похожего на ущелье забоя стоят два монитора и двумя сильными струями размывают пески. Размытые пески — пульпа — стекают в зумф. Из него пульпу забирает приемник землесоса и по трубам подает наверх, на шлюзы. Там оседает тяжелое золото, а пустые породы — хвосты — стекают в отвалы позади гидравлики.
То ли дождь здесь сильнее был, то ли ветром обдувало хуже, но дорога на склоне горы совсем скользкая. Костерин плюхается в грязь и медленно, полулежа сползает вниз. Раиса Матвеевна подхватывает его и ставит на ноги.
— Держись, начальство!
Костерин с досадой отталкивает от себя женщину и, не удержавшись, снова падает.
— Пошла ты... — рычит он, когда Раиса Матвеевна вновь пытается ему помочь.
— Так я же ничего... Я только помочь... — смущенно говорит Раиса Матвеевна. Она огорченно смотрит на Костерина и растерянно улыбается, точно виновата в том, что так сильна и высока — на целую голову выше своего щуплого бригадира.
— Ну, чего лаешься? Бессовестный! — одергивает его Краюшкин. — Точно с цепи сегодня сорвался...
— К черту! — огрызается Костерин и широким шагом, почти бегом, чтобы не упасть, опережает товарищей.
На прииске знали, что Костерин совсем беспричинно невзлюбил Раису Матвеевну. А что было делать? Не назначать же из-за такой мальчишеской неприязни другого бригадира. Азначеев, секретарь партбюро, узнав про такое дело, наказал Краюшкину:
— Ты у нас один коммунист в смене — присмотри за Костериным. И Смехову скажи. Держите в узде мальчишку! Чтобы Раису не смел обижать!
Смехов и Краюшкин старались, как умели, ограждать Раису от наскоков Костерина. Не всегда это удавалось...
Однажды в понедельник Костерин приказал всем остаться после смены. Объявил собрание открытым и предложил обсудить поведение члена бригады товарища Окуневой.
— Какое такое поведение? — удивился Краюшкин.
Смехов искоса наблюдал за Костериным, — как наблюдают за мухой, надоевшей своим жужжанием.
— Вы про вчерашнее, Борис Сергеич? — робким, упавшим голосом спросила Раиса Матвеевна.
— Да. Про вчерашнее. Докуда нам, в самом деле, все это терпеть? Вчера все люди, как люди, а ты... Даже не знаю, как и назвать... Азначеев меня встречает и говорит: «Всем хороша ваша бригада, только на культурные мероприятия плюете. Почему Окунева с нами на оперу не поехала?» Вот я и спрашиваю: почему?
— Я тоже не поехал, — сказал Смехов.
— Ты — изобретатель. Тебе можно, изобретением занимался. А у Окуневой какие дела?
— Ребятишки у меня, Борис Сергеич. Обшить, обмыть, — сказала Раиса. Губы у нее дрогнули.
— Вечно у тебя ребятишки! Не малолетки, могли день одни прожить. А теперь плакало наше знамя! Из-за тебя почету лишаемся. Понятно тебе это или нет?
— Понятно, — понурилась Раиса.
Работница она была старательная, работала много и самозабвенно, иногда даже подменяла машиниста на землесосе или вставала за монитор. Здоровье имела крепкое, силы много, и силы неженской, а вот постоять за себя не могла и не умела. Все ей казалось, что она виновата перед людьми, виновата и тем, что внешностью не удалась, и ума-то не больно много, и слова-то людям сказать не может.
— Тебе, значит, почет нужен, — пожевывая губы, медленно проговорил тогда на собрании Краюшкин. — А на то, как человек живет, тебе наплевать?
Мониторщик сердился не на шутку. Костерин собрался отвечать, но не успел. Встал Смехов. Встал во весь рост, сразу показав, какой он длинный, худой и нескладный. Встал и зашагал по откосу, не оглядываясь и не объясняя причины внезапного ухода.
— Григорий, вернись! — строго приказал Костерин. — Решить вопрос надо.
— Пошел ты! Надоело! — односложно ответил Смехов и скрылся из глаз, перевалив через угорье.
Наступило молчание.
— Ты, конечно, против исключения? — угрюмо спросил Костерин у Краюшкина.
— Против. А то как же? — простодушно улыбаясь, отозвался Ефим.
— Два голоса: один — против, другой — за. Раиса не в счет. — Костерин скомкал бумагу, приготовленную было для протокола, и решил: — Собрание не состоялось. Сорвано товарищем Смеховым. Можете расходиться.
Однако ничем не показал, что питает какую-нибудь неприязнь к срывщику: не то не хотел ссориться, не то решил не разбрасываться. Надо сначала посчитаться с Райкой, а уж потом...
3
Размолвка отразилась у всех на настроении, и смену они начинают молча. Каждый занимается своим: Смехов осматривает и проверяет землесос, Краюшкин и Костерин — мониторы, а Раиса Матвеевна вошла в забой. Из размытых песчаных стен кое-где выпячивались осколки скал, с них все еще текла мелкими ручьями вода. Внизу, под стенами, лежали уже вывалившееся из песков валуны. Их предстояло убрать, чтобы не мешали потоку пульпы, когда заработают мониторы.
Вдруг Раиса Матвеевна дрогнула — увидела его, богатый дар природы. Он лежал совсем на виду, уже давно отмытый струями мониторов, но не замеченный ночной сменой, вероятно, потому, что накануне в забое перегорело несколько ламп. А теперь, в лучах утреннего солнца, — вот он, весь на виду, манит и зовет человека: подойди, человек, и забирай меня!
Раиса Матвеевна подходит и забирает его. Да, самородок, и претяжелый — килограмма три, пожалуй, не меньше.
— Эй, мужики! — кричит она, забыв о размолвке. — Айдате-ка сюда!
Но мужики, покряхтывая, возятся с трубами, подвигая мониторы на новое место, и даже не смотрят в сторону забоя.
— Мужики, да вы только поглядите, какой красавец!
Раиса Матвеевна поднимает самородок на ладони высоко над головой и сама любуется им снизу. Краюшкин вскинул голову — и замер.
Озаренная проглянувшим из-за туч косым солнечным лучом, женщина прекрасна. Ну чисто Хозяйка Медной горы, только более пожилого возраста.
— Чего там стряслось? — недовольно откликается, наконец, Костерин. Никакой Хозяйки Медной горы ему не видно. Стоит баба посреди песчаного забоя и от дела отрывает. — Ну, чего нужно?
— Самородок!
— Врешь! — сипит Костерин, внезапно потеряв голос, и судорожно машет рукой: неси, мол, скорей сюда!
— Да что же это такое! Да неужто нашла?
Краюшкин бежит навстречу Раисе Матвеевне и бережно принимает самородок на обе ладони. Невольно он пробует поиграть с ним, перекинуть с руки на руку, но удается сделать такое только раз: самородок тяжел, отгибает руки, словно изо всех сил стремится вернуться обратно туда, откуда только что вышел, — в землю.
— Такой не покидаешь. Куда там! — Краюшкин отдает находку обратно Раисе Матвеевне, и они идут к Костерину, оба немного торжественные, оба веселые, смеющиеся.
Болезненная бледность покрывает щеки бригадира. Глаза словно сразу ввалились, запали глубоко в глазницы. Исподлобья он следит за тем, что держит в руках Раиса Матвеевна. Следит, не мигая, неотрывно. Длинная борозда от переносицы до корней волос пересекает лоб, и, должно быть, от этого выражение глаз острое, пронзительное.
— В самом деле самородное? — спрашивает он тугим, сдавленным голосом. — Дай-ка сюда!
Он принимает золото так же бережно, как и Краюшкин, на обе ладони. Внимательно осматривает со всех сторон. И молчит.
А Раиса Матвеевна бурно рассказывает, как она вошла в забой, как осматривала его стены, как прикидывала, сколько кубов вымыла ночная смена и как неожиданно дрогнуло что-то почуявшее сердце, а потом увидела его. Краюшкин не устает хвалить находку. А Костерин молчит.
Дурак, вот дурак! Ведь собирался пойти в забой, посмотреть, как поработала ночная смена, — и не зашел! Дубина! Зашел бы — и самородок числился бы за ним персонально, а теперь в лучшем случае пойдет в счет бригады. Вот черт! Провозился с монитором и не зашел в забой! Надо, надо поправлять дело! Но как? А тут еще этот Краюшкин восторгается, телячьи слюни пускает.
— Знаешь, Матвеевна, как мы его назовем? Коммунистическим! Подходяще ведь, верно? — улыбается Краюшкин.
— Подходяще... — улыбается и Раиса Матвеевна. Она рада. Каким незадачливым было начало утра, переругались из-за пустяков, а смотри-ка — наладился денек! Небо в тучах, а все равно — как будто снова солнышко проглянуло. Что значит — удача!
— Вот что, Раиса... — сиплым голосом строго приказывает Костерин. — Беги к телефону! Вызывай директора! Скажи: так и так, костеринская бригада самородное подняла. Крупное! Пускай приезжает. Я пока документы оформлю. Беги!
Раиса Матвеевна убегает по мягкой, разжиженной дождями тропке, увязая в грязи, чуть не выскакивая из резиновых сапог. Потом сворачивает в сторону, на траву. Здесь бежать легче, и она скоро добирается до будки землесосного агрегата. Долго крутит ручку телефонного аппарата, прежде чем в далеких тресках и шумах различает голос телефонистки поселкового коммутатора.
— Люся, ты? — кричит она телефонистке — Люсенька, мне директора давай. Срочно давай. Будь добренькая, вызови!
— А что? — настораживается любопытная Люся. Не так уж часто в тихой приисковой жизни случается такое, чтобы срочно вызывали директора.
— Самородок подняла. Пребольшущий!
— Да что вы! С удачей, Раиса Матвеевна! — радуется и Люся.
— Спасибо! Люсенька, да скорее же ты!
— Петра Алексеевича нету в кабинете. Да вы не беспокойтесь, я его найду. Сейчас же найду!
Слышно, как она щелкает штепселями. Раиса Матвеевна кладет трубку и идет обратно.
— Пойти поглядеть, что за диво ты там нашла, — присоединяется к ней Григорий Смехов.
Они шагают к мониторам, Смехов — по зыбкой тропе, Раиса Матвеевна — обочь, попутно смывая мокрой, хлюпающей травой грязь с сапог.
— Кто поднял золото? — спрашивает Смехов.
— Я подняла, Гриша. Смотрю: лежит на самом виду, точно к себе подзывает, мокрый да темненький такой...
— Значит, тебе премия положена, — прерывает ее Смехов, которому не очень интересно, какой самородок, светлый или темный, сухой или мокрый. Важно, что его нашли.
— Не откажусь, Гриша. Сам знаешь — сыны. Сынам чего-нибудь куплю, — виновато говорит Раиса, словно ей и стыдно, и неловко получать деньги за свою находку. Ведь не заработано!
— Дозвонилась? — отрывисто бросает Костерин, вглядываясь в Раису суженными острыми глазами.
— Нету его в кабинете... Люся обещала...
— Тоже мне! — сердится Костерин. — У Люськи ветер в голове, одни женихи на уме, а ты поверила. Ну, никакого, никакого дела нельзя поручить! Хоть разорвись!
Он выхватывает самородок из рук Смехова и широкими шагами идет к землесосу. Его узкое, сосредоточенное до угрюмости лицо смягчается. Костерину кажется, что подвернулся удобный предлог, чтобы уйти от товарищей, унести с собой находку, первым показаться Торбину. Если, конечно, Торбин приедет. Если не приедет — что ж, пешком унесет золото в приисковое управление. Так поступать не положено по инструкции: самородок-то крупный. Могут и взгреть за такое нарушение... Ну ничего, победителя не судят.
Из березняка на полном ходу выскакивает директорский газик, и Костерин опрометью бежит ему навстречу, прижимая к груди самородок. Те, что стоят у мониторов, видят, как Костерин передает золото Торбину, как подходит длинноногий шофер Бронислав, как они по очереди осматривают самородок. Потом лезут в газик, и машина, подбуксовывая и елозя на мокрой дороге, поворачивает к Пудовому.
— Эй! Алло! — высунувшись, кричит Костерин. — Я поехал! Раиса, подмени меня на мониторе!
Гидравлисты молча смотрят вслед машине, пока она не исчезает в березняке. Листва на березах еще густа, тут и там пламенеют огненно-светлые пряди.
Потом все становятся на рабочие места. Две тугих водяных струи вырываются из сопла мониторов, по-лебединому выгибаются широкой дугой и с глухим шумом бьют в песчаную стену забоя...
4
Костерин стоит перед решеткой у кассы и стучит в закрытое оконце. Стучит робко и нерешительно: он не уверен, что удастся получить деньги, хотя оформление документов прошло без сучка и задоринки. Документы выписаны на имя «Б. Костерина», что можно понять двояко: и как «бригада Костерина», и как «Борис Костерин». Скорей, скорей надо получать!
И Костерин опять стучит в окно, уже погромче. Только бы получить, а уж там едва ли кто решится отобрать. Пусть попробуют доказать, что самородок подобрал не он, а эта дуреха Раиса Окунева! Краюшкин видел, правда... Черт с ним! Кто ему поверит? И Раиске не поверят. Другое дело — слово бригадира. Кому же верить, как не руководителю бригады?
Что он там, заснул, старый хрыч? Костерин стучит громко и властно — он поверил в свою неуязвимость. Теперь он убежден, что наградные будут принадлежать ему и никому больше. На кой черт дурехе такую кучу денег? Истратит на разные глупости. А у Костерина одним ударом будут решены все жизненные вопросы. Точнее сказать, один вопрос — покупка «Волги». Добавить наградные к тому, что есть, загнать мотоцикл — он все равно что-то барахлит последнее время, — и наберется полная сумма, хоть сейчас поезжай в магазин. Да это же заветная мечта сбывается, Костерин! Только не зевай!
Костерин стучит в окно кассы изо всей силы, кулаком. Из соседней комнаты, где размещен приисковый коммутатор, выглядывает телефонистка Люся. Светлые кудри прижаты наушниками, у пояса болтаются штепсели. Люся объявляет Костерину, что кассира на месте нет, и пытается расспросить о находке. Как они собираются премию делить? Что будут покупать на такую кучу денег?
Костерину не до кудрявой. Пропади она пропадом за такую новость! И надо же — в такую минуту уехать сдавать металл! Что делать? Черт! Что делать? Не слушая Люсиных вопросов, Костерин сквозь зубы цедит:
— Не знаешь, когда приедет?
Оказалось, что кассир приедет только завтра.
Стукнув напоследок кулаком по кассовой решетке, Костерин уходит, оставив за собой недоумевающую и разобиженную Люсю: не ответил ни на один вопрос, даже не посмотрел. Задавака!
А Костерин быстренько шагает к себе домой — на гидравлику возвращаться сегодня он не намерен, незачем. Неприязненно косится на встречных — только бы не останавливали, не заговаривали! Чем меньше будет разговоров, тем лучше.
Но разве можно в мелком приисковом поселке скрыть такое событие? К вечеру о нем говорили всюду, а секретарь партбюро Азначеев даже специально заходит к соседу по квартире мониторщику Краюшкину, чтобы поздравить с удачей.
— Отличились вы сегодня, прямо молодцы! — радуясь, хвалит бригаду Азначеев. — Бригадир-то ваш, Костерин, а? Такую штуку поднял!
Краюшкин сидит за ужином, слушает хвалебные речи Азначеева и ничего понять не может.
— Штуку? Штуку Раиса подняла. При чем тут Костерин?
— Что? Постой, постой, как же так? При мне Торбин все документы на Костерина подписывал...
Они идут к Смехову — его квартира этажом выше, — потом идут на квартиру к Торбину и уже вчетвером шагают в приисковую контору. Дежурного вахтера послали за Костериным. Бригадир является бледный-бледный, но признаться ни в чем не хочет. Самородок поднял он, Раиса тут ни при чем. Вот и Краюшкин видел, как было дело. Ах, не видел? Ах, видел, но наоборот? Понятно, успели, сговорились... Но этот номер вам, друзья, не пройдет...
— Вот что, Борис, — сухо приказывает Торбин. — Документы на стол!
— С какой радости? Не отдам!
— Отдашь. Пока не разберемся — никакой выплаты тебе не будет. Понятно? Аннулирую!
Костерин долго, молча смотрит на директора. Не успел получить деньги, не успел! Эх! Вот не везет! У него вздрагивают руки, когда он выкладывает на стол документы. Тихо в кабинете, только четыре пары глаз внимательно следят за трясущимися руками.
— Но имейте в виду — я так не оставлю! Я буду жаловаться!
Он громко хлопает дверью, так что по всему пустому зданию разносится гул.
Дежурный вахтер вздрагивает, невольно встает и удивленно смотрит вдоль коридора в сторону директорского кабинета. Там слегка покачивается лампочка. Что произошло, отчего Борька Костерин выскочил, как ошпаренный? Вахтер осторожно идет вдоль коридора и как бы мимоходом, но внимательно осматривает сургучную печать на дверях кассы.
Потом идет дальше. Дверь в директорский кабинет полуоткрыта, и вахтеру видны Краюшкин и Смехов. Гидравлисты сидят на диване и смущенно оглаживают обтянутые дермантином диванные валики. Видно, они не ожидали того, что вытворил сейчас Костерин.
Азначеев, поставив ногу на стул, отвернулся и всматривается в темное окно. Торбин вахтеру не виден, он за столом на другой стороне комнаты, но слышен его голос:
— Вот так бригадира мы с тобой отыскали, секретарь! Что ты на это скажешь?
— Ошиблись, директор, — в тон ему отвечает Азначеев, не оглядываясь. — И, кажись, здорово ошиблись. Он нам еще покажет кузькину мать...
Вахтер неслышно прикрывает дверь и уходит на свой пост — туда, где возле входа в кассу стоит тумбочка и стул.
5
Раиса Матвеевна сидит в кабинете Торбина на том же месте, где вчера сидел Краюшкин, и, отвернувшись к спинке дивана, закрывает лицо ладонями. Торбин со стаканом воды в руке заходит то с одной стороны, то с другой и неуклюже пытается успокоить женщину:
— Будет тебе, Матвеевна, брось! Мало ли чего в жизни не бывает, вот и будем по всякому поводу расстраиваться.
Он видит, как между пальцами появляются крупные слезы, катятся по кисти и запястью, исчезают в рукавах.
— Стыд-то какой, Петр Алексеевич! — прерывисто говорит она, не открывая лица. — Всю жизнь прожила честно, а тут... Сыновьям-то как в глаза глядеть? Мамка, скажут, на чужое обзарилась... А людские попреки как слушать? Вот так, скажут, бригада. А еще борются за звание коммунистической! Как допустили такое?.. Нет уж, Петр Алексеевич, никаких наградных мне не надо.
Она закрывает лицо, кончиками пальцев выжимает слезинки с ресниц и смотрит на Торбина серыми, чистыми глазами обиженного большого ребенка.
— Неправильно! Глупости! — почти кричит, сердится Торбин.
— Бог с ними, с деньгами... — устало говорит Раиса Матвеевна. — В бригаде у нас неладно стало, Петр Алексеич. За тем и пришла — поговорить с вами надо...
В бригаде неладно. Костерин ожесточился, никого не желает слушать. Он то и дело отлучается для разных своих поездок. И всем объявляет, что дойдет до самого высокого начальства, а награда за самородок будет его.
— Вчера в обком партии написал, — злорадно объявляет он. И такие объявления повторяются каждый день — вечерами придумывает, кому бы написать, а ночами пишет, пишет...
— Совсем осатанел человек, — качает круглой головой Краюшкин. Он говорит это не первый раз и долго молча следит за торопливо шагающим к березняку Костериным. Костерин собрался к районному прокурору. Раисе Матвеевне приказано подменить его на мониторе до конца смены.
— Шельма! — односложно определяет Смехов и покусывает ногти.
— Осатанел парень! — повторяет Краюшкин и оглядывает оставшихся на гидравлике рабочих, которым предстоит перелопатить полную норму песков. — Что, гидравлисты, может, поставим вопрос? Куда это годится — четвертую смену прогуливает! Бригадир!
— Обождем малость, — несмело предлагает Раиса Матвеевна. — Может, опомнится. Молодой ведь...
Она встает на место Костерина, и тугая звонкая струя с шипением и хрустом обрушивается на стену забоя...
К концу недели на прииск жалуют гости. Первым прибывает на потрепанном газике представитель прокуратуры Борзяков — пожилой, строгого вида мужчина в зеркальных очках. Он с ходу скандалит с Торбиным: требует отдельный кабинет для ведения следствия, а в приисковом управлении, как на грех, ни одной свободной комнаты — съехались поисковщики-геологи и работают чуть ли не в два этажа.
Скромненько, на рейсовом автобусе, приезжает инструктор райкома партии Жарков — невысокий человек с тронутым рябинами острым лицом. Никого не беспокоя, устроившись в приисковой заезжей квартире, он направляется к своим знакомцам на бегунную фабрику и в механические мастерские. Они-то и посвящают Жаркова в подробности приисковой жизни.
Облпрофсоветовский шофер на сверкающем лимузине привозит молодую девушку, Аллу Онучину, великую хохотунью. Ее красивые зубы так и сверкают — то в кабинете у Торбина, то на бегунной фабрике, где работает механиком председатель приискового комитета, но больше всего, конечно, в клубе. Среди участников художественной самодеятельности юная представительница облпрофсовета чувствует себя как рыба в воде. Завклубом ходит хмурый — так много недостатков, идейных и художественных, нашла прекраснозубая в работе клубных кружков.
Представители сновали по приисковому управлению, требовали справок и объяснительных записок, требовали сопровождающих для посещения участков, машин для поездок, комнат в заезжей квартире, диэтических блюд в столовой.
На второй день Торбин пригласил к себе представителя райкома Жаркова. Сказал ему:
— Худо получается, Степан! — Они часто встречались на бюро райкома и обращались друг с другом запросто. — Не нравится мне кутерьма на прииске.
— И мне не нравится, — согласился Жарков.
— Пора это дело кончать, пока не дезорганизовали всю работу. Мешают... — сердито заключил Торбин.
— Нечего людей винить — не по своей воле сюда съехались, — так же сердито ответил Жарков. — Сами виноваты: такого кадра воспитали.
— Под идейным руководством райкома партии и его инструктора Степана Жаркова, — отшутился директор. — Однако ближе к делу: что будем делать?
Решили собрать всех представителей вместе и обсудить положение. Дежурный вахтер бежит по темным приисковым улицам к заезжей квартире — звать жильцов в контору на совещание.
6
— Извините, товарищи, что потревожил вас в неурочное время, — начинает Жарков, заняв председательское место за директорским столом. — Но заживаться нам здесь не следует. Вот и приисковое начальство ворчит: съехалась полдюжина людей, мешают... Надо кончать.
Перед столом стоят два глубоких, как колыбели, кресла. В одном, ссутулившись и подперев ладонью щеку, сидит задумавшийся Торбин. В другом разметал руки Борзяков. Он снял очки, поигрывает ими и щурится на всех круглыми, как у кота, глазами. Остальные представители и Азначеев сидят на стульях вдоль стенки.
— Позвольте — я выскажу несколько замечаний. Правда, расследование пришлось вести в весьма трудных условиях, — значительно начинает Борзяков и смотрит на Торбина.
— Нет у меня свободных комнат. Ну нет, — понимаете? — даже привстает Торбин.
— Не раздражайтесь, товарищ директор! — морщась, привычным успокаивающим жестом поднимает ладошку Борзяков. — Я вас понял! Так я продолжаю: с точки зрения юридической, дело Костерина мне представляется довольно бездоказательным как с той, так и с другой стороны. Существует единственный свидетель, который видел, как Окунева подняла самородок, — мониторщик Краюшкин. Однако мы не можем безусловно доверять его показаниям. Возможно наличие сговора между Окуневой и Краюшкиным, как утверждает Костерин.
— Что вы предлагаете? — нетерпеливо перебивает Торбин. — Учтите, что нам важно не только правильно наградные выдать. Нам важно еще и клеветника раскрыть.
Борзяков не удостаивает его ответом.
— Но никогда не следует терять надежды, что могут появиться бесспорные и абсолютно точные доказательства того или иного положения, кажущегося спорным в настоящий момент...
— Какое мнение у представителя облпрофсовета? — прерывает его Жарков, которому тоже не нравятся эти разглагольствования.
Алла Онучина тотчас озаряется широкой улыбкой, хотя никакого повода для веселья не имеется Звонкой скороговоркой и с уверенностью знающей себе цену хорошенькой женщины она выпаливает:
— Конечно, товарищ из прокуратуры — юридический работник и рассуждает как юрист. Не спорю, может быть, он кое в чем и прав, не спорю. Но давайте смотреть на дело просто, по-человечески. Внутренне я убеждена— да и вы тоже, я уверена, — в том, что самородок подняла женщина, а не этот, как его... Костерин, что ли...
— Почему вы так уверены?
— Потому что женщины вообще честнее мужчин. Они не способны на аферы...
Борзяков снисходительно улыбается:
— Следовательская практика показывает иное...
— Конкретнее, конкретнее, товарищи! — торопит Жарков. — Что вы предлагаете конкретно?
Алла Онучина, потупившись, молчит. Борзяков недоволен, что его прервали, и бормочет:
— Поспешность, я слыхал, нужна при ловле блох.
— Что?
— Ничего. Прокурорский надзор предложить что-либо конкретное пока не может.
— А я предлагаю, — звонко провозглашает Онучина. — Предлагаю передать вознаграждение за самородок Окуневой. Она, во всяком случае, заслужила. Три сына. И всякое такое.
— Вы толкаете нас на ложный шаг, — любезно улыбается Борзяков.
— Помочь женщине — ложный шаг? Ну, знаете! — Алла перестает улыбаться, и мгновенно ее лицо становится злым.
Неожиданно встает, выпрямляется во весь свой высокий рост секретарь партбюро Азначеев:
— У меня другое предложение, Степан Петрович. Ни тому, ни другому вознаграждение не давать.
— Как так? — вскидывается Торбин.
— Оснований не вижу. Самородок подняли в забое, на рабочем месте, в рабочее время. За что вознаграждение? Они же на работе были.
— Нет! — Торбин поднимает голову и несколько секунд молчит, обдумывая предложение Азначеева. — Нет! — повторяет он решительно. — Что это будет? Мы снимаем материальную заинтересованность. Нет! Раз государство положило выдавать вознаграждение за находку самородка — пусть получают.
— Может быть, мы все-таки пойдем на компромисс? — неуверенно произносит Борзяков. Он отлично понимает, что выдача наградных Окуневой не успокоит Костерина. Костерин будет писать и писать, а прокуратура — разбирайся! — Коли имеются два претендента на вознаграждение... и доказать абсолютно точно, кто из них поднял самородок, невозможно...
— Поделить? Нет, нет! Дудки! — раздаются голоса сразу, без промедления.
— Я боюсь, — настаивает Борзяков, — я боюсь, товарищи, что таким решением мы не исчерпаем конфликт. Боюсь, конечным результатом будет обратное явление, то есть...
— Боюсь, боюсь... — Торбин в упор рассматривает Борзякова, так что тот невольно из полулежачего принимает вертикальное положение. Они сидят близко друг от друга, их колени чуть ли не соприкасаются. — Хотел бы я знать, чего вы не боитесь...
Очки Борзякова светятся двумя свинцовыми овалами, глаз не видно. Он не успевает ничего ответить — Жарков стучит карандашом о графин:
— Удивительное дело, товарищи, все забыли самое важное обстоятельство. В каком коллективе произошло событие, товарищи? В коллективе, борющемся за звание коммунистического. Вовсе не мы должны решать, кому отдать вознаграждение. Что и кому должны выдавать, пусть сами гидравлисты решают. Они борются за звание коммунистического коллектива — вот пусть и покажут свою коммунистическую зрелость. Так сказать, на конкретном примере. Завтра соберем коллектив, скажем ему — так и так...
— Правильно! — одобряет Борзяков. — Очень удачная мысль! — Он говорит искренне: ведь если решит дело коллектив гидравлики — Костерину-то крыть будет нечем.
— Не знаю, не знаю, товарищи! — тараторит Онучина. — А вдруг коллектив решит отдать вознаграждение Костерину. Вопреки нашему общему мнению, почти общему мнению. Будет совершена несправедливость. Вопиющая несправедливость!
— Не беспокойтесь! — насмешливо говорит ей Торбин и встает. — Ничего не выйдет у Костерина. Костерин — пакостник, а народ пакостников не любит. Ох, не любит!
7
Осень. Капризна, своеобычна она на Урале. Кажется, вот-вот грянет зима: похолодало, пролетают снежинки, в тени, в прогалинках скапливаются снежные полосы. Вершины гор кутаются в низкие тучи. Вдоль хребтов с севера на юг тянет и тянет пронизывающий ветер— такой ядовитый, что добирается до мозга костей.
И вдруг — суток не прошло — все переменилось: ветер повернул обратно, его теплые струи теперь уже несутся с юга и овевают хмурые, почерневшие, приготовившиеся к зимовью лесистые кряжи. Иногда побрызжет даже дождик — теплый, парной, подчас с радугой. Клочья туч сломя голову уносятся на север и, скопившись там, синей стаей выглядывают из-за вершин, словно высматривая, когда снова будет можно вернуться в теплынь Южного Зауралья. Солнце сверкает почти по-летнему ярко, но греет уже не так сильно, и от этого на земле не жарко и не холодно, в самый раз.
И тогда люди расстегивают пуговицы на зимних полушубках и ватных телогрейках. На шапках завязывают тесемки поднятых наушников. И подставляют, щурясь, подобрев, лица и груди навстречу солнцу, впитывая его нежаркие лучи.
Такая расчудесная погода установилась в тот день, когда должно было состояться собрание гидравлистов. Торбин по этому случаю распорядился провести его на поляне рядом с гидравликой, чтобы участвовать в нем могли все смены, в том числе и дежурная.
Коллектив гидравлики — шестнадцать человек. По четыре человека в смене. Три основные смены, одна подменная на два агрегата, подменяет основные смены в выходные дни. Телефонисткам, вахтерам и посыльной немало пришлось потрудиться, чтобы выполнить приказ Торбина — оповестить о собрании тех, кто находился на отдыхе. К четырем часам, стыку двух смен, гидравлисты стали собираться на поляну, покрытую успевшей оттаять травой.
Они мирно беседовали о том, о сем, наблюдая, как из древнего торбинского газика высаживаются гости — представители областных и районных организаций. Последним вылез Торбин и повел гостей на борт забоя — любоваться работой гидравлистов.
Над залитой водой площадкой вздымались две толстые и тугие, выгнутые в полудужья, водяные струи. Они походили на рассерженных серых змей, дружно, во всю пасть, с шипением и свистом жалящих отвесную стену забоя. То и дело с глухим шорохом и уханьем рушились вниз пласты подмытой породы. Под ударами воды пласты быстро превращались в потоки мутной жижи, которую нарекли странным названием — пульпа. Пульпа текла в зумф, а уж оттуда ее, мощно вздыхая и бурля, засасывал в свою железную пасть землесос. Пульпа катилась по трубам, и было слышно, как по железным стенкам постукивают мелкие камешки.
Торбин рассказывает о гидравлике. Алла Онучина ахает и всплескивает руками: оказывается, эта самая полянка, на которой они все сейчас стоят, через два дня исчезнет, ее размоют и разрушат, а землесос унесет все чуть ли не за полкилометра.
— Вы совсем, совсем беспощадны к природе, товарищи золотоискатели! — восклицает Алла и сокрушенно покачивает головой, рассматривая гряды отвалов уже промытой породы позади землесоса. Гряды простираются чуть ли не до самого горизонта. Дальние уже закруглились и обросли травой — как ни буравили, как ни перекапывали землю, а скрытые в ней жизненные силы все равно брали свое. — Нет, вы в самом деле размоете эту полянку? Ее не будет? Даже странно подумать!
— Матушка ты наша! Ничего-то ты в жизни не видывала... — негромко, не то насмешливо, не то искренне жалеючи, говорит одна из женщин — востроглазая толстушка, до предела налитая здоровьем и силой. Она в распахнутой телогрейке, видна домашняя кофта из яркой цветастой фланели, пуховая оренбургская шаль сползла на плечи. Лицо загорелое, обветренное, скулы и нос облупились, розовеет новая, еще не окрепшая кожа.
— Экая ты заноза, Наталья! — укоризненно качает головой инструктор райкома Жарков. Он предпочитает посидеть с гидравлистами, потому что бывал на гидравлике не раз и его не интересует то, что интересует остальных гостей, впервые увидевших золотодобычу. — Гостей-то хоть не задирай! Неприлично...
Но утихомирить Наталью не так-то просто:
— А этакую фуфу к рабочему классу посылать — прилично? Ты хоть посовести ее, Степан Артемьич. Вырядилась— дикари так не рядятся.
Правду сказать, ничего неприличного в наряде Онучиной нет. Только плащ. Ярчайший оранжевый плащ с черными искрами по всему фону.
— Что ты хочешь — городская. В городе теперь яркость любят... — добродушно басит Жарков.
— Как в городе-то насчет коммунизма? — неожиданно, по какой-то своей логике спрашивает Наталья.
— Не ершись, Наташка, будет тебе! — унимает ее Раиса Матвеевна.
— Я не ершусь, с чего ты взяла? Только я так думаю, что в городе коммунизм вперед будет, чем в таких поселках, как наш. Даже ума не приложу, как у нас станет — на себя кое-кто тянуть охочь...
Помолчав, Жарков задумчиво говорит:
— Отчасти ты и права: коммунистическим отношениям между людьми, на мой взгляд, будет легче складываться в крупных коллективах, в больших городах. Там народ все время локоть к локтю живет — на работе, дома, на отдыхе. Рыбачить и то вместе ездят, на автобусах. В маленьких поселках для индивидуализма простору больше. Пока человек на работе — он в коллективе. Домой пришел — уже сам по себе: огородик, садик, буренка, куренки...
— Без буренки нельзя, — назидательно замечает Наталья. — И рады бы, да пока что нельзя. Вон только год моя буренка яловая простояла, так замучилась совсем. Сколько денег Костерину перетаскала, боже ты мой!
— Костерину? — бровь у Жаркова изображает вопросительный знак.
— Костерину. Кому больше? У него молочная торговля подходяще налажена.
— Н-да! — медленно произносит Жарков и оглядывается на секретаря партбюро Азначеева. Тот слегка пожимает плечами. — Вот будем обсуждать Костерина — ты скажи.
— Я скажу, Степан Артемьич. Я скажу, — в голосе Натальи звучит такая угроза, что Жаркову остается только качать головой: ох, достанется сегодня Костерину, достанется!
Вместе с гостями к гидравлистам подходит Торбин. Гости в восторге от гидравлики.
— Силища-то у воды какая! — изумляется Борзяков, то и дело оглядываясь на шипящие струи воды. — Представьте, никогда бы не думал, что вода может так легко резать пласты. Как ножом масло...
— Нет, нет и нет! Что вы там ни говорите, а мне жалко природу. Она так красиво все устроила, такая чудесная полянка, березки, травка, ручеек, а вы все перевернете, все поставите вверх дном, — настаивает на своем Алла Онучина.
— Ничего, дорогуша, все снова вырастет, здесь еще лучше станет, — обнадеживает Торбин и нетерпеливо смотрит на часы. — Начало пятого. Неужели не придет, подлец?
— Придет! — спокойно говорит Краюшкин, разжевывая листок полевого укропа и сосредоточенно оценивая его вкус. — Вон он тащится, наш Костерин.
В березняке, скрытая поредевшей листвой, мелькает сгорбленная фигурка человека. Костерин, ухватив за рога, катит рядом с собой мотоцикл. Вести машину трудно, дорога еще не просохла, под крылья набилась густая грязь, колеса почти не вращаются.
Он медленно приближается, и всем становится видно, что его лицо полиловело от натуги. Пот заливает глаза, Костерин то и дело поматывает головой, стряхивая с лица соленые капли.
Наталья не может упустить случая, чтобы не сказать несколько слов:
— Страдальчик ты наш! Опять, поди, искру потерял? Смотри, как умаялся! Чистый Иисус Христос — исхудал, бородой оброс, в чем душа держится...
Костерин свирепо смотрит на толстушку, бормочет проклятья и тотчас жестоко расплачивается за это. Потеряв равновесие, он не может удержать тяжелую машину. Она валится набок, увлекая за собой хозяина. Лежа на мотоцикле, он беспомощно барахтается, показывая всем грязные подметки сапог, облипшие усатыми стеблями жухлой травы.
Никто не смеется, но и никто не спешит ему на помощь.
— Явился все-таки. Очень хорошо! — бесстрастно заявляет Торбин, словно не замечая нелепости положения, в котором оказался Костерин. — Краюшкин, зови дежурную смену. Сейчас начнем.
А Костерин, поднявшись на ноги, продолжает мучиться с мотоциклом, тщетно пытается поставить его на подножку. Машина елозит по земле, подножка выдирает клочьями траву и не находит точки опоры в мягком грунте.
— Да отберите у него драндулет, пока он грыжу не нажил, — приказывает Торбин.
Смехов молча, с каменным лицом, подходит к Костерину, отбирает мотоцикл, отводит в сторону и прислоняет к молоденькой березке. Березка дугой прогнулась под такой нежданной тяжестью, но все-таки держит машину. Костерин бормочет что-то вроде благодарности и опускается на землю, скрестив ноги под себя.
Подходит дежурная смена, и Жарков открывает собрание. Не глядя на Костерина, Торбин рассказывает, что произошло в костеринской бригаде. Он старается быть беспристрастным, ничем не показать, кому он верит и кому не верит в этой истории. Но люди все равно отлично понимают, что сочувствие Торбина на стороне Раисы Матвеевны. Гидравлисты, да и гости тоже, знают все подробности события не хуже Торбина и теперь слушают его вполуха, предпочитая рассматривать самого виновника событий.
Костерин непрерывно вытирает пот с багрового лица, с шеи и рук. Тряпица, которой он пользуется, становится совсем мокрой и серой. Дыхание понемногу успокаивается, и он окидывает беглым кабаньим взглядом Торбина и всех остальных. Заметив, что его рассматривают, он хмурится, потупляется и не поднимает глаз до самого конца речи Торбина.
— Как теперь поступим, товарищи? — медленно спрашивает Жарков. — Может быть, послушаем самого «именинника» — Костерина? Как дело получилось?
— Чего мне говорить... — Голос у Костерина хриплый, он долго прокашливается.
— А ты встань. Собранию стоя положено отвечать, — вполголоса подсказывает Торбин.
Тяжело, упираясь руками в землю, с трудом разгибая окостеневшие ноги, Костерин поднимается.
— Мне нечего говорить, — продолжает он. — Пускай прокурор скажет, как на поселке честных людей обворовывают. За тем, видать, и приехал, чтобы воров на чистую воду вывести. Пускай он и говорит.
Борзяков, повернув голову, наставляет на Костерина зеркальные овалы очков. Что выражают глаза — не видно, а говорить Борзяков, видимо, пока не собирается.
— Та-ак! — сухо и холодно произносит Жарков, — Значит, у тебя украли. А тут на собрании есть товарищи, которые думают как раз наоборот. Это как же?
— Враки! — кричит Костерин. — Нахальные враки! Пускай докажут.
Встает Краюшкин, рассказывает, как пришли на смену, как Раиса ходила осматривать забой, как принесла самородок, как отдала его Костерину.
— Враки! Нахальные враки! — вновь кричит Костерин. — Я поднял самородок. Вот этими руками! — Он убежденно потрясает грязными мазутными руками. Видимо, и сам уже поверил, что поднял самородок именно он. — Это они договорились у меня наградные отобрать, вот и поют в одну дудку. Завидущие твари!
И чем истеричнее становятся выкрики Костерина, тем пристальнее вглядываются в него люди. Даже тем, кто еще хоть немного сомневался, теперь ясно, что правда не на его стороне. Суровеют загорелые лица гидравлистов, жесткими становятся глаза, строго сжимаются губы — он ненавистен всем. Он оскорбил не только Окуневу и Краюшкина, он оскорбляет их всех, весь коллектив.
— Слушай, ты! Немедленно прекрати! — напряженно и зло говорит Жарков.
— Прокурор! Чего вы молчите? Вы следствие вели, вы и рассказывайте, как было дело. — Хитрым умом дельца Костерин понял, что если ему кто и поможет сейчас, так это Борзяков.
Борзяков недовольно морщится, даже не смотрит на Костерина и молчит. Холодные луны очков обращены на землю.
— Вот что, дайте тогда мне слово, товарищ Жарков! — встает Смехов. — Имею конкретное предложение. Боремся мы за коммунистическое звание? Так? Так. Тогда пускай самородок будет коммунистическим. Не на словах, а на факте. Сдать его государству и шабаш. Делу конец.
— Стоп! Стоп, стоп! — тотчас же откликается Торбин. — Самородок и так уже у государства. В кассе лежит, и никакая сила его оттуда не вытащит. Сейчас речь идет о наградных.
— Предлагают же вам — считать самородок коммунистическим и никаких наградных, — раздается звонкий голос Аллы Онучиной.
— К вашему сведению, — обрывает ее Торбин, — принцип материальной заинтересованности никто не отменял. Да вы знаете, сколько самородков поднято за год на всех гидравликах? Больше трехсот! И учтите, не всякий самородок дается легко, как дался Окуневой. Помните хитровский самородок, который в дражном отвале нашли?
Торбин поворачивается к гостям и начинает рассказывать:
— Послушайте, довольно любопытная история. Масленщик драги Хитров увидел, что транспортер в пустой породе несет мимо него порядочный самородище. Попробовал выхватить — не удалось, проскочил самородок мимо. Кричит Хитров: «Остановите машину!» А разве так скоро драгу остановишь, тем более, что никто не знает, в чем дело. Пока разобрались, пока остановили, самородок унесло в отвалы, да еще сверху пустой породой присыпало. Неделю бился парень, лопаточкой отвал разбирал на том месте, куда самородок упал. Доискался все-таки, взял полтора килограмма... Нет, по-вашему делать — мы половину самородков в отвалы упустим! Приисковое управление категорически возражает! Наградные получить должен тот, кто поднял самородок. Только так!
Алла Онучина становится пунцовой, как и ее губы. Конечно, представителю облпрофсовета не следовало подавать такие необдуманные реплики. Вот и отчитали, как девчонку!
— Но я же не возражаю, Петр Алексеич, что вы! Кто поднял самородок? Вот в чем гвоздь вопроса!
Быстро, пружинисто вскакивает Наталья:
— Никакого гвоздя нету, матушка ты наша, барышня дорогая. Нету гвоздя! Никого из нас не блазнит, все понимаем в настоящем виде, как оно есть на самом деле. — Внезапно она повернулась к гидравлистам: — А ну-ка, золотых дел мастеровые, поднимите руки, кто поверил, что самородок поднял Борис Костерин?
Руки, разумеется, не поднялись. Никто так не думал, да и обращение Натальи было слишком неожиданным.
— Видали? Никто не поднял, — торжествует Наталья. — Наоборот, всяк знает — примазался Бориска к окуневскому самородку. Это с него станется.
— Не трепись! Ты докажи! Докажи!
— Чего мне доказывать? Вся твоя поганая натура доказывает. Кто ты такой есть? Казацкий сын из станицы Косачевской. Не захотел в колхозе работать — к нам перебрался. Вместе с батей своим. Видали, может, старика в фуражке с красным околышем? По праздникам шаровары с лампасами надевает? Это костеринский батя и есть...
— Социальное происхождение теперь во внимание не принимается, — негромко замечает Борзяков.
— А я вот принимаю и принимать буду — все детство свое у косачевских казачишек пробатрачила, нагляделась, какие они. А яблочко, говорят, недалеко от яблоньки откатывается. Кто Бориску научил легкой жизнью жить? Он, батя, казак лихой, длинной деньги хвататель...
Костерин знает Наталью, хорошо знает. Уж если она сорвется — никакая сила не удержит. Беспокойно поерзав, он примирительно говорит:
— Мы деньги не хватаем. Мы честно зарабатываем и справно живем.
— Верно. Трудишься. А почем ты кроличье мясо продаешь? Чьи ты деньги за все про все загребаешь? Наши, трудовые. Кролики для чего тебе? Для наживы. Две коровы, две телки у кого? У Костерина. Нужно ли такое бездетной семье? Нажива? Нажива. Чьи ульи на кордоне у лесника стоят? Костеринские. А меду нигде не купишь, и Костерин его не продает. Почему? Зимы ждет. Мед не молоко, не прокиснет, а зимой ему, знаете, какая цена будет? Нажива? Нажива. К чему ни притронется, из всего деньгу выжимает. Как-то на охоту ездил, косулю в заповеднике убил. Думаете сам мясом попользовался? Как бы не так! Все из-под полы продал, одни потроха себе оставил. Охотничек, прости господи!
— Простите, гражданочка! Косулю в заповеднике... Это вам точно известно? — вглядываясь в лицо женщины, спрашивает Борзяков.
— Точнее некуда — своими глазами видела, как на цикалке привез. Головка у козочки свисла, по земле волочится, колотится. И хоть мертвая она, знаю, не больно ей, а все равно жалко стало, так сердце кровью и облилось...
Все молчат, Костерин пытается успокоить Наталью миролюбивым тоном:
— Мне, Наталья, деньги нужны. Сама знаешь — «Москвича» хочу купить. Мечтание мое.
Вообще-то он собирается приобретать «Волгу». Но теперь лучше держать себя поскромнее.
— Женушку будешь катать? Такое твое мечтание? Покатаешь ты свою кралю, как же! Лишней капли бензина не сожгешь, не то что покатать. Опять же для наживы тебе машина нужна: товары на базар возить. Вот такое твое мечтание! Да шут с тобой, пропади ты пропадом, нисколь тебя не жалко! А племяша зачем губишь? Племяша он, товарищи, в семью принял... Так и того деньгу наживать приучает, вот ведь беда какая. Приучил парнишку школьникам под процент деньги давать...
— Ужас, что такое! — всплескивает руками Алла Онучина. — Странно, но мне об этом никто ничего не докладывал...
— Так как же, гражданин прокурор, будете вы кончать это безобразие? — ожесточенно кричит Костерин. — Или потакать станете ворам и сплетникам?
Борзяков снимает очки, протирает их и, прищурясь, искоса смотрит на Костерина. Лицо у прокурора, оказывается, совсем не такое уж грозное и жесткое, как в очках. Обыкновенный старик и, вероятно, довольно добрый в домашней жизни.
— Прошу вас, гражданин Костерин, завтра во второй половине дня зайти ко мне в прокуратуру.
— Зачем?
— У меня будет к вам несколько вопросов.
— Какие еще там вопросы? — смятенно бормочет Костерин.
— Узнаете все завтра.
«Завтра? Завтра дело запахнет керосином...» — усмешкой пытается успокоить себя Костерин, но, помимо его воли, сердце начинает отчаянно колотиться, кровь стучит в висках. Если начнут копать, то раскопают не только убитую косулю...
В центре круга уже стоит Раиса Матвеевна Окунева. Ей нелегко говорить. Голос то и дело перехватывают слезы, пальцы торопливо теребят кромку шали.
— Григорий Смехов мне и говорит: тебе положена премия. Не потаюсь, обрадовалась я. Сами знаете, как умер у меня муж, так одна с тремя парнями осталась. Легко ли! Обрадовалась дура... А потом разглядела, куда дело поворачивает, — да ну ее к шутам, и премию эту! Того и гляди, что воровкой ославят. Не надо мне никаких денег. Жила без них и еще проживу, и сынов воспитаю...
— Не будь дурой, Райка! — шепчет ей на ухо Наталья.
Жарков хмурится и смотрит на Окуневу сердито: от выступления Раисы Матвеевны он ожидал совсем другого.
— Не то говорите, товарищ Окунева! — сухо говорит инструктор райкома. — Думаю, ваш отказ мы не будем принимать во внимание. Несерьезно сказано. Так, товарищи? Как коллектив решит, так оно и будет. Правильно, товарищи?
— Правильно! — дружно гудят гидравлисты. — Раисе выдать наградные. Пускай ребятам обужи-одежи накупит!
— Как я вижу, никто не против, чтобы приисковое управление выплатило вознаграждение за найденный самородок подсобной рабочей Раисе Матвеевне Окуневой. Однако для порядка проголосуем, товарищи! Кто за такое предложение, прошу поднять руки! — привычно предлагает Жарков.
Поднимается много рук. Жарков окидывает их взглядом, оглядывается назад, чтобы убедиться, нет ли там голосующих.
— Против будет кто голосовать? — спрашивает Жарков.
— Никто не будет! Некому. Разве что один Костерин.
— А где он?
Ни Костерина, ни мотоцикла у березки нет. Взяв машину за рога, он волочит ее обратно в поселок по влажной, глинистой дороге. Иногда он выкатывает мотоцикл за обочину, на траву, и тогда на колеса наматывается толстый слой опавших листьев и черной травы.
— Прокурора напугался! — констатирует Краюшкин и пронзительно свистит вслед.
Костерин не оглядывается, а Краюшкин смотрит на Борзякова, и ему видно, как в зеркалах очков отражается фигура согбенного человека, что есть сил волокущего по земле заляпанный мотоцикл.