#img_5.jpeg

 

1. Раздумье

Над вершинами гор всегда веет ветер.

Внизу, в долине — зной, духота. Даже пыль не поднимается над дорогой, дряблые листья висят неподвижно, как мертвые. А на голом, безлесном Чашковском хребте всегда прохладно, хорошо, просторно…

В летние вечера после работы Павел Михайлович любит подняться на вершину Чашковки. Выбирает среди скал местечко поудобнее, садится, закуривает и долго, часами рассматривает распростертую у ног зеленую долину. Словно кинжальный клинок, она пролегла среди горных хребтов с юга на север; город Миасс лежит на ее дне длинной узкой лентой.

Горы, точно окаменевшие волны, уходят вдаль. Темные, почти черные массивы хвойных лесов исчерчены прямыми, светло-зелеными полосами. Это поросшие травой просеки высоковольтных магистралей. Они пролегают через Урал вдоль и поперек, через горы, низины и болота.

В гуще лесов там и тут сверкают на солнце белоснежные каменные дома. Рабочие поселки цепочкой раскинулись вдоль долины. Растянулась цепочка на добрых тридцать километров — городок у автозавода, у завода электроаппаратов, Мелентьевского рудника, Тургоякских известковых карьеров, тальковой фабрики, Ильменского минералогического заповедника, железнодорожного узла.

Хрупкую горную тишину разламывает далекий и густой трубный звук — словно в огромный рог трубят. К повороту у Ильменского хребта подходит синий, в серебряных кантах могучий электровоз. Нарастает и звучным эхом отзывается в горах его тяжкий грохот — перестук сотен колес.

Грохот не успевает утихнуть, а из-за Ильмен несется новая волна гула — поезда идут почти непрерывно, рокоча в каменных коридорах ущелий, зажигая и гася красные и зеленые огни автоблокировки. Особенно напевно и мелодично поет в горах скользящая зеленой змейкой пассажирская электричка.

И вот пронеслись над долиной гулкие взрывы — рвут камень на известковых и тальковых рудниках, на карьерах строительного треста. Грохочут взрывы на берегах тихого, поросшего зеленью городского пруда — строители железных дорог пробивают в степи Башкирии стальную магистраль Миасс — Учалы. Шесть раз в сутки над долиной напевно звучат гудки и сирены заводов, возвещая начало смен и обеденные перерывы. В паузах между гудками на обширных заводских путях звонко перекликаются паровозики-кукушки, выводя составы с автомашинами и флюсами на южноуральские пути.

Ни днем ни ночью нет тишины в долине.

А когда-то все здесь было не так. Над долиной царила тишина. Глухая, дремотная, непроницаемая тишина, от нее ломило уши, тоскливо становилось на сердце. Редко-редко на дальней лесной дороге прогрохочет по клыкастым вершинкам скал старательская таратайка — знать-то, поехал на золотодобычу бородатый и хмурый золотоискатель. В горных ущельях кукушкой прокричит немудрящий паровозик «ОВ» — прокричит и надолго замолкнет, точно оробев от того, что нарушил вековечную тишину Долго, полчаса, а то и весь час, протукает в лесу топор, а потом с шумом и посвистом упадет на землю длинная, в десять сажен мачтовая лесина: видно, артель углежогов готовит себе на зиму теплый балаган.

Паша Пирогов воспитывался в строгой, старательской семье. С ранней весны до глубокой осени жил с отцом на старанье: возил золотоносный песок из шахты к ручью на промывку, качал рукоятку старого дедовского насоса, подавая воду на лоток, а то и сам спускался в забой, кайлил пески.

Только осенью, когда все застывало, они выбирались из лесу — обросшие и одичавшие от долгого безлюдья. Иногда — если летом фартило и набранных в кошель крупиц золота хватало на прокорм семьи до вешнего таяния снегов — Паша ходил в школу, построенную на базарной площади на жертвования купцов и разбогатевших золотопромышленников. А ранней весной — опять в лес.

Тускло, в дремотном прозябании, тянулась в то не так уж давнее время жизнь жителей Миасской долины. Но в ней, как и везде, росло, зрело невиданное. Долго зрело, и в 1917 году вырвалось на простор. Две силы — беднота и собственники сплелись в схватке не на жизнь, а на смерть.

Городишко был маленький, населения немного, достатки и семейное житье-бытье — все на виду, как на ладони, ничего не скроешь, не спрячешь от народного глаза. Должно быть, поэтому революционная борьба здесь проходила особенно яростно и непримиримо.

Кто-то из старателей, ездивших домой за хлебом, привез на стан известие: в городе восстание, белогвардейщина скинула советскую власть, идет жестокая расправа. На выезде из города беляки повесили шестнадцатилетнего красногвардейца Федю Горелова. Дрогнуло сердце у Паши: Федя был ему как бы братом. Ровесник, две зимы просидели на одной парте в школе.

Паша кинулся в город. Успел к Фединым похоронам. Четверо мужиков медленно несли по длинной, обсаженной тополями аллее соединявшей город с зеленым кладбищем, тесовый гроб с телом замученного мальчика. Народу было человек десять, самая близкая родня. Обочь дороги шел коренастый белогвардейский офицер. Он был при шашке. Та стукалась ему о пятки, офицер то и дело отталкивал ее ногами, словно лягался на ходу.

С крыльца кладбищенской сторожки похоронную процессию внимательно и даже как-то озабоченно осмотрел церковный поп — благообразный толстячок с львиной гривой до плеч. Взглянул на офицера. Тот осклабился: дескать, не тревожься, батюшка, ничего такого-этакого не позволим.

Как погиб друг? Слушал Паша рассказы, и перед ним возникала трагедия, происшедшая у подножия горы Моховой. Форсированным маршем возвращался в Миасс красногвардейский отряд, ходивший в Златоуст помогать тамошним пролетариям обуздать восставшую против советской власти чехословацкую часть. Торопились красногвардейцы. Знали, что миасская буржуазия воспользовалась их отсутствием, подняла восстание. Надо было спешить.

Навстречу красногвардейским отрядам вышел отряд белогвардейцев. Подле Миасса, у Моховой горы, завязался бой. Перевес вначале был на стороне красных, и они сильно потеснили беляков. Но в это время из города выступила мятежная чехословацкая часть, из Кундравов прискакала казачья сотня. Силы стали неравными. Красногвардейские отряды начали отходить за гору.

Как дело развернулось дальше, Паше точно установить не удалось. Видно, кто-то из бойцов остался прикрывать отход отрядов, и среди них был Федя. Случайно ли, или, может быть, увлеченный боем, Горелов перестал следить за обстановкой и остался один перед многочисленной ордой противника.

Паша ясно представлял себе, как все это происходило там, на густо поросшей лесом Моховой горе. Вот Федя, укрываясь за валунами, которыми усыпана Моховая гора, прячась за стволы сосен, бьет и бьет из горячей винтовки по наседающим врагам, не давая им продвинуться вперед. Но их много, они охватывают гору широким полукольцом. Кольцо сжимается, вот-вот Федя будет окружен со всех сторон.

Он пытается вырваться из окружения, сбегает по склону Моховушки, выбегает на Златоустовский тракт, мчится, к мосту через бурливую, но мелководную речушку Черную.

Отсюда, укрывшись под настилом моста, Федя бил по врагам из винтовки. Сколько времени шел этот бой — кто знает! В конце концов беляки в двух местах перешли речку вброд и замкнули кольцо. Они появились на мосту, все еще не решаясь спуститься вниз, туда, где затаился мальчик. Федя слышал их осторожные шаги. В щели настила просунулось несколько винтовочных дул. Пули ударили в воду, подняв вокруг тяжелые каскады брызг. Стрелявшие наугад белогвардейцы прислушивались, все еще не решаясь спуститься вниз, в подмостье.

А Федя, прижавшись к береговому откосу, куда не доставали пули, бледный, мокрый, грязный, стоял неподвижно, сжимая в руках горячую, но бесполезную винтовку. Уже обыскан вещевой мешок, вывернуты карманы, но патронов — ни одного! Федя вынул затвор, забросил винтовку в одну сторону, а затвор — в другую сторону речки, стремительно и равнодушно катившую свои воды.

Он огляделся. Саженях в двадцати ярко зеленел густой тальник. За ним виднелись мшистые береговые скалы и стеной рос сосновый молодняк. «Добежать бы только туда!» — подумал мальчик и тотчас метнулся из-под моста. Стоявшие на мосту бандиты, казалось, только и ждали этого — на плечи Феде спрыгнуло двое солдат. Они все покатились в воду, Федя был пленен.

Он был один, беспомощный, со связанными руками, среди толпы озлобленных белогвардейцев. Его ругали и били. Потом повели в город. Избитый, измученный Федя, глядя на всех воспаленными, горящими глазами, страстно обличал врагов, бросал им в лицо правду. Это окончательно взбесило бандитов. Они не довели его до Миасса — повесили на одном из пригорков, недалеко от родного города героя.

Молчал Паша, слушая рассказы о гибели друга. Захотелось и ему встать в ряды бойцов, но как подступиться к этому делу — не знал. Ему было всего шестнадцать лет.

Белогвардейцы не унимались. Почти в каждом доме стояли казаки. Днем спали, а ночами уходили на свои темные дела. На берегах озера Ильмень, — там сейчас известная всей стране туристская база, — на глубоких разрезах между станцией Миасс-2 и городом раздавались выстрелы: расстреливали руководителей Миасского Совдепа и членов немногочисленной ячейки РСДРП(б). Расправа была беспощадной. Но все затмило зверство, совершенное белобандитами на Тургоякской дороге, неподалеку от озера Кисы-Куль.

Верстах в двадцати от Миасса, на берегу озера, стоит большое старинное село Тургояк. В июне 1918 года в Тургояк вошла большая партия арестованных, конвоируемых казаками. Это были рабочие с концессионного медеплавильного завода английского хищника Лесли Уркварта в Карабаше.

Карабашские шахты и заводы славились каторжными условиями труда. Революционное кипение здесь было велико, поэтому и расправа белогвардейских властей была особенно свирепой. Хватали всех: и молодых парней, и подростков, и женщин, и старых шахтеров. Набралось 96 арестованных. Их повели в Миасс на суд и расправу.

В Тургояке партия остановилась на отдых. Арестованным не дали даже воды. Конвоиры по очереди ходили в дом кулака Шишкина и возвращались навеселе. Там, в этом доме, и было задумано черное дело.

Под вечер партия вышла из Тургояка. Медленно прошли около пяти верст. За темной лесной стеной всеми цветами радуги пылал закат, в лесу царил полумрак. Со скрытого соснами озера Кисы-Куль потянуло прохладой. Цокали на каменистой дороге копыта казацких коней. Порой свистела плеть и хриплый голос покрикивал: «Шевелись, краснопузые! Шире шаг!»

И вдруг в спокойной лесной тишине резко прозвучал выстрел. Голос в конце колонны истошно завопил: «Начинай, казаченьки! Бей красну сволочь!» Началось избиение безоружных, беззащитных людей. Их рубили шашками, пристреливали из наганов и карабинов. «В шахту загоняй!» — скомандовал все тот же голос.

Казаки, сгрудив людей в одну кучу, топча их конями, погнали в сторону от дороги, где зияло устье глубоких шахт — когда-то здесь были горные выработки. С криками ужаса падали обезумевшие люди в непроглядную темноту.

Скоро все было кончено. Казаки сбросили в шахту тех, кто был застрелен и зарублен, и уехали в Миасс. На другое утро на старые шахты набрели тургоякские ребятишки. Из-под земли, из темноты доносились протяжные стоны. Перепуганные ребята не решились рассказать взрослым о своей страшной находке. Узнали об этом лишь через несколько дней. Некоторые жители тайком, прячась от кулацких глаз, пробирались к шахтам. Там уже царила тишина.

Тотчас после того как колчаковцев вышибли из Южного Урала, толпы людей из Миасса, Тургояка и Карабаша двинулись к заброшенным шахтам… 96 гробов стояло на поляне у шахт.

Караван с гробами двинулся в Карабаш. Паша вернулся в Миасс и в тот же день записался добровольцем в Красную Армию, громившую врагов уже где-то под Омском. Его подучили и дали пулемет «Максим». Не один десяток ненавистных колчаковцев был скошен огнем смертоносной машины. Он готов был их истребить всех до единого — так велика, неизмерима была ненависть к врагам трудового народа.

Так закалялась сталь. Так закончилась юность…

…Легкая улыбка трогает губы Пирогова: вспомнилось возвращение из Красной Армии. Приехав в родной Миасс, Паша должен был прежде всего встать на учет… в бирже труда. Да, в самой настоящей бирже труда. Безработица! Теперь кажется смешным и невероятным — ходить без работы. Но безработица тогда была в стране, Паша испытал ее на себе.

В конце концов все устроилось: поработал Пирогов на золоте, а потом перешел в термический цех напилочного завода и сразу же стал одним из активистов заводской партийной организации. Пришел он с войны совсем не таким, каким ушел. За несколько лет армейской жизни прошел большую выучку. Он даже был выбран секретарем заводского партийного бюро.

Что и говорить — нелегко пришлось работать. Дневал и ночевал на заводе. Жена, бывало, всплакнет от огорчения, а он ей все свое: «Вот уж поднимем завод, тогда и полегче будет!»

Завод был старый, рижский, бывший «Саламандра». Спасая свое имущество, фабрикант Томас Вирт вывез его из фронтовой полосы в Самару и там распродал по частям: одну в Ижевск, другую Златоустовскому горному округу. Свезли оборудование в Миасс. Рабочие-латыши приехали вместе с заводом и в 1916 году начали ставить его на берегу миасского пруда, в зданиях заброшенного медеплавильного завода. Там и работал заводишко помаленьку до конца гражданской войны.

После гражданской войны стали налаживать работу завода, а тут новая беда — почти все рабочие-латыши пожелали вернуться на родину, в Латвию. Осталось предприятие без кадров, без специалистов. А напильники-то нужны! Страна поднималась из разрухи, и такой рабочий инструмент, как напильник, был нужен в первую очередь. Вот и боролись с трудностями: готовили кадры, строили новые помещения, добывали новое оборудование, улучшали старое.

И пошел напильник с миасского завода! Счет велся тогда на дюжины, и запомнились две цифры: в 1923 году выдали 30 тысяч дюжин, а через пять лет, когда завод встал на ноги, — уже 350 тысяч дюжин. Вот куда махнули!

И напильник выдавали добрый, качественный. Павлу Михайловичу припомнилось, с каким нетерпением ждали результатов устроенного в Москве «соревнования напильников». При 2 тысячах ходов на станке Герберта миасский напильник опилил 14 сантиметров металла, английский — 11, луганский — 9, костромской — 8, американский — 7 сантиметров. На последнем месте оказался ижевский напильник.

Даже сейчас, много лет спустя, охватывает Павла Михайловича чувство особенного, горделивого удовлетворения: вот когда оно началось, это великое соревнование с хваленой заграницей! А теперь уже и третий спутник летает в небесах — вчера его наблюдал, с горы-то особенно хорошо видно. Проплыл так величаво и гордо, что и не сразу поверишь, что плывет в небе создание человеческих рук.

Потом Пирогов работал инструктором райкома партии. Стало виднее все, что свершалась в родных местах. Старый знакомец, бывший старатель, управляющий комбинатом Союззолото Михаил Александрович Шереметьев работал с большим размахом, как того требовали партия и правительство. На прииски и рудники пошли машины, да такие, что опытному в золотодобычных делах Пирогову оставалось только руками разводить: на всю эту механизацию, пожалуй, и песков не напасешься. Драги, например…

Дражные понтоны клепали на берегах двух прудков. Их было много разбросано вокруг Ленинского прииска. Это были невиданных по тем временам размеров посудины, и старатели всех приисков съезжались посмотреть на такое чудо золотодобывающей техники. На спуск первого дражного понтона поехал и Павел Михайлович. Тяжелая железная чаша скользнула по чем-то смазанным стапелям, широкой грудью, раздвинула вспенившийся вал воды и закачалась на середине прудка), чуть ли не на полметра подняв его уровень. На берегах люди кричали ура, кидали вверх шапки, качали инженера — молоденького паренька, строителя драги.

Потом он увидел драгу уже в работе — белую, как лебедь, горделиво плававшую у берега прудка. Цепь черпаков кромсала песчаный берег, тащила пески в свое гудящее металлическое чрево, перемывала их там, пустая порода сбрасывалась назад, на шлюзах оставались крупинки золота. Вместе с прудком она медленно двигалась среди укутанных в зеленую пену березняка невысоких холмов — последних отрогов Урала. За лето драга продвигалась вперед чуть ли не на километр и обрабатывала миллионы тонн песка. Тогда это казалось настоящим чудом.

С гор к драге шагали столбы, неся на себе тугие, золотящиеся на солнце струны высоковольтных магистралей. Пучок толстых черных кабелей змеей вползал на борт драги. Вот тогда и появились впервые в этих местах светло-зеленые ленты — просеки, которые теперь так много рассекают темные лесные массивы. Даже с Волги, с Куйбышевской ГЭС, прошагали в Миасс высоковольтные опоры. Вон они тянутся по склонам безлесной Чашковской горы, уходят в бескрайнюю степь Зауралья.

Примерно в тридцатых годах самоучка-механик Н. В. Хренов на склоне Ильменского хребта подле станции Миасс поставил бегунную чашу кочкарского типа. Закрутились бегуны, загрохотали, но мололи они на этот раз не золотоносную руду, а мягкую тальковую породу. Так вот и стала работать первая в Советском Союзе тальковая фабрика. Кое-кто посмеивался — кому, мол, нужна эта детская присыпка? А вот понадобилась — появилась в стране такая промышленность, что уже и обходиться не могла без талькового порошка. Развернулось дело, начатое Хреновым. Теперь это большое предприятие союзного значения, и никто уже даже не помнит, что началось все с пары бегунов. Вот она, белокаменная, вся опушенная мягким порошком, стоит посреди станционного поселка. Так и бросается в глаза тем, кто приезжает в Миасс.

Много славных дел начинали в те годы миасские большевики, таких, которые теперь развернулись в полный размах. Заложили известковые карьеры, чтобы снабжать флюсами Златоустовский металлургический завод. Были там немудрящие закопушки — копи, в которых вручную добывалось несколько тонн известняка. Стояли в лесной чащобе рядом с закопушками два барака и бревенчатая контора. А теперь? В громадных карьерах работают полдюжины экскаваторов, построена дробильная фабрика, известняк увозят составами, а на месте бараков построен настоящий горняцкий город, со школами, больницей, магазинами, Дворцом культуры — всем, чему в городе полагается быть.

Заповедными стали Ильменские горы. В памяти еще то время, когда на склоне горы против озера Ильмень в наспех сколоченном домишке поселился директор заповедника вместе со сторожем. С этого и зародилось научное учреждение, теперь известное всему миру. А сеть леспромхозов и лесхимов, раскинувшаяся вдоль Ильменского хребта чуть ли не до самого Карабаша? А Сыростанские мраморные карьеры, откуда мраморные плиты пошли по всей стране и даже украсили московское метро? Все это новое для здешних мест росло и развивалось, как на дрожжах, стало тем, что теперь называется — новая жизнь…

И все же при всех переменах Миасс оставался еще довольно-таки тихим городком, ни в какое сравнение не шел с шумными соседями-городами, в которых возникали заводы мирового значения. Помнится, завидовали миассцы тем городам, крепко завидовали! Как же: на юге, всего в двухстах километрах, воздвигалась Магнитка; на востоке, в Челябинске, строились ЧГРЭС, ферросплавный, тракторный; на севере, в Свердловске, сооружался мировой гигант — Уралмаш.

Как-то в «Известиях» была напечатана статья, в которой упоминалось, что в Миассе предполагается построить большой подшипниковый завод. Тогда только и разговору было об этой статье — разволновала она, разбередила души у всего миасского партийного и советского актива. Ясно представляли себе, как изменится обличье старого города, новым станет весь бытовой уклад, поднимется его экономика, культура.

Было похоже, чтоб 1936 году мечта начала сбываться. В Миасс приехали работники Ленинградского института. Их встретили, как дорогих и долгожданных гостей. Райкомовцы и райисполкомовцы объезжали окрестности, осматривали площадки, пригодные для большого промышленного строительства.

В 1939 году прибыли, наконец, и первые строители. Был заложен завод в 12 километрах от Миасса на север, по дороге в Тургояк. Проложили к новому заводу железнодорожную ветку, появились стены первых цехов и жилых домов. Инструктор райкома Пирогов часто наведывался к строителям, помогал людям осваиваться на уральской земле…

Но вот ранний утренний час 22 июня 1941 года. Война! Митинг на площади перед райкомом партии. Запись добровольцев. 23 июня Павел Пирогов вместе с группой коммунистов уезжал в действующую Красную Армию.

На этот раз страна вручила ему оружие посильнее «Максима» — батарею зенитных орудий. Пять лет он командовал батареей. За это время прошел восемь стран Европы. Вернулся в родной Миасс, неся на груди орден Красной Звезды, ряд медалей. В походном чемоданчике — шесть благодарностей Верховного командования.

Пять лет не видел Павел Михайлович родного города. И одного взгляда из окна вагона, когда поезд подходил к Миассу, было достаточно, чтобы заметить, как город переменился. Да, поработали земляки на славу! Там, где он перед уходом в армию оставил строительную площадку с грудами развороченной земли и недостроенными стенами заводских корпусов, — там теперь темнели громадные заводские цехи и сверкали тысячами огней улицы нового городка. Хоть и далековато было от железной дороги, а приметил Пирогов и большое автомобильное движение на улицах, и скверы, заполненные толпами людей, и яркие витрины магазинов. Все было, как в настоящем большом городе, и как-то не верилось, что поезд подходит к Миассу. Павлу Михайловичу даже завидно стало: экую громадину соорудили! И все без него построилось, в тяжелую военную пятилетку!

Однажды он поехал на автозавод. Получил в отделе кадров «переговорный пропуск» и весь день ходил из цеха в цех, разговаривая с людьми, присматриваясь к их работе. И все время вспоминалось, какими были эти места во времена его детства и юности. Глухомань, тишина, олений водопой на берегу реки. Людно здесь было только раз в год, когда наступала пора сенокоса. Тогда съезжались сюда миассцы, вечерами на еланях горели костры, по лугам разносились песни….

К вечеру он снова зашел в отдел кадров и попросил выписать направление в первый литейный цех, в очистной пролет.

— В очистной? Не трудновато ли будет? — нерешительно спросил работник отдела кадров и заглянул в представленные документы: офицер, старший лейтенант, год рождения — первый год века.

Но Пирогов, посмеиваясь в солдатские усы, настаивал:

— Трудно тому, кто закалки не имеет. А мы закалкой не обижены — две войны пройдены и следа не оставили. Пиши, пиши, товарищ, в литейный цех. Там поработаем…

Там, под мрачноватыми сводами очистного пролета я и встретился с Пироговым. В разгар работы у очистников всегда стоит громкий переливчатый звон, заглушая все другие производственные шумы, даже рев вентиляторов и перестук формовочных станков. Звенят отливки. Звенят, когда по ним бьет кувалда обрубщика, звенят, чокаясь с другими при загрузке в электрокар.

Обязанности обрубщика не сложны, но легкими назвать их тоже нельзя. С помощью кувалды, молотка и зубила надо выбить из отливок стержни, обрубить литники и весь лишний металл. Редуктор, задний мост и ступица весят от 30 до 70 килограммов, за смену их надо обработать не менее 10 тонн.

Пирогов работает легко, быстро и ловко ворочает тяжелые детали. Движения скупы, отчетливы, неторопливы. Есть в его работе что-то спортивное, как говорят физкультурники — отработанное. Эта предельная точность и экономность в движениях позволяют Павлу Михайловичу в одинаково высоком темпе проводить всю смену от начала до конца и добиваться высокой производительности — не менее двух норм в смену. Накануне дня нашей встречи он, например, обработал 800 ступиц при норме 165.

Когда смотришь на этого молодо работающего, оживленного и веселого человека, на весь его цветущий вид — с трудом веришь, что ему давно уже идет шестой десяток и что работает он на таком участке, который даже молодые рабочие считают трудным.

Не раз Павлу Михайловичу предлагали перейти на более легкую работу, — ну, хотя бы мастером. Он неизменно отказывался:

— Напрасный разговор! Рабочим был, рабочим и останусь. Тут я на месте: поработаю и вижу, что я что-то сделал, что и пощупать можно, и пересчитать, а потом и на автомашину поставить. И пойдет машина с моим задним мостом гулять по белу свету! Приятно! Пусть в канцеляриях и конторах сидят те, кому нравится, а мне хорошо здесь…

Рассказывал мне Пирогов об этом натиске, посмеивался и вдруг стал серьезным, хмурым:

— Слушай, давно хотел тебе сказать, — неправильно вы частенько пишете, не ту установку взяли…

— Как так, Павел Михайлович?

— А вот так. Надо вам, скажем, передовика описать, советского человека, вот и строчите: был он, передовик, раньше простым рабочим человеком, а теперь вот стал мастером, а в скорое время перейдет в начальники пролета — ох, как хорошо! А чего хорошего, спрашивается? Выходит, что тот, кто был рабочим и на всю жизнь рабочим остался, тот плохо свою жизнь устроил? Так, что ли? Вот и выходит — начитается молодежь вашей писанины и начинает помышлять: надо и мне из рабочих выбираться, благо все пути открыты. Рабочая жизнь — не настоящая жизнь, настоящая — там, в верхах. Сами того не замечаете, как карьеризм проповедуете, вот оно как…

Мы долго разговариваем о жизни. Дети Павла Михайловича учатся и все до единого после семилетки кончают вечерний техникум при автозаводе. Пирогов очень одобрительно отзывается об этой форме обучения:

— Самое подходящее дело для рабочего класса. И в самом деле, в какую рабочую семью ни загляни — везде полно ребячьей мелкоты. Учить ее каждому охота, а это не так-то просто, когда у тебя пять-шесть гавриков на руках. Один выход: вечерний техникум или институт. Надо только дело организовать получше. Трудновато? Правильно — трудновато, но опять же наши ребятишки к трудностям привычные, все пересилят….

Много мыслей и раздумий носит в себе Павел Михайлович. Вызваны они необычайно широким размахом его жизни. Он избирался в состав Челябинского областного и Миасского городского комитетов партии, работал народным заседателем в суде, был партгруппоргом очистного пролета. Все это обогащало его, открывало возможность активно воздействовать на жизнь, быть коммунистом в полном смысле этого слова. Не случайно сейчас, когда Пирогов уже на пенсии, о нем тепло и ласково вспоминают в цехе. За несколько лет работы он оставил здесь заметный след и хорошую память…

Да, в 1957 году Павел Михайлович ушел на пенсию. И вот теперь, на отдыхе, частенько поднимается на безлесную Чашковскую гору, нависшую над городом, и смотрит, смотрит на шумную, кипучую жизнь долины.

Вечереет. Над горами пылает, переливаясь многообразием красок, уральский закат. В долине вспыхивают сотни тысяч огней, как бы образуя необычайной величины созвездия. Предостерегающе трубя, пронизывая вечерний полумрак ослепительными лучами прожекторов, внизу проносятся электропоезда.

Преображен край. Преображен волею партии, силой народной…

— Да. Сделали, что могли, — вслух произносит Павел Михайлович и спускается с горы в шумные городские улицы. Он идет к своей семье — старинной уральской семье, вот уже более полутора веков живущей здесь, в Миасской долине…

 

2. Высшее техническое

Ночью позвонили из редакции. Дежурная стенографистка Лида, девушка обычно малоразговорчивая и застенчивая, несколько минут болтала о том о сем, нанося явный ущерб лицевому счету редакции на междугородной телефонной станции. Потом перешла к делу — редакция просит сделать зарисовку на тему «Институт на заводе».

Не улыбается? Почему? Если бы она умела хоть капельку писать — непременно занялась бы такой темой. Да потому, что сама учится в девятом классе вечерки и знает, что это такое — работать и учиться. А в вечернем институте, надо полагать, и того труднее. Ни на танцульки сходить, ни картину посмотреть. Всех подруг растеряла, смеяться совсем разучилась. Знал бы кто, как каждый вечер подмывает бросить все к шутам и зажить по-человечески. Лида даже расчувствовалась: жизнь коротка, пройдет быстро, а что увидишь? Только бы и пожить, пока молода…

Пробормотав что-то подбадривающее, я положил трубку и призадумался. Стало досадно, что хорошую, интересную тему нашел не сам, а подсказали из редакции. Вечерний филиал Челябинского политехнического института существует, а я ничего путного о нем не писал, ограничился равнодушной информацией о первых днях учебы.

А ведь явление для Миасса такое, что заслуживает большего. Там происходят какие-то значительные события, должны быть интересные люди. Вероятно, за создание филиала пришлась долго и упорно бороться. Права Лида — надо немало душевной силы, чтобы добровольно, без принуждения, обречь себя на почти аскетический образ жизни, на бессонные ночи, на годы уплотненного до предела времени. Любопытно знать, как это у них получается, у студентов-вечерников.

Постепенно разгорался интерес к теме. Утром я уже входил в отдел технического обучения, который в течение нескольких лет был своего рода штабом борьбы за создание в Миассе филиала института.

Помещался отдел в бараке — низком, приземистом здании неказистого вида, построенном еще в первые годы существования завода. Теперь таких уже не строят. Однако внутри барака, в комнатах — чисто и опрятно. Стены пестрят самыми разнообразными плакатами на технические темы. Места на стенах не хватает, и плакаты, сшитые в пачки, развешаны на специальные крючки.

Посреди одного из кабинетов стоит махина автомобильного двигателя. Вернее — половина двигателя, потому что он распилен вдоль оси. Стальные внутренности открыты взору. Словно застыли половинки поршней. Замер, не довершив оборота, массивный коленчатый вал. Здесь есть что посмотреть….

А рядом в витринах в музейном порядке выставлены образцы руды, чугуна, стали, формовочных песков, инструмент, приспособления, мерительные приборы. На щербатых классных досках, точно белые оспы, остались несмытые следы мела. Учебные столы украшены чернильными пятнами, а кое-где и следами перочинного ножика. Совсем как в школе.

Впервые пришлось мне столкнуться с этой малоизвестной стороной многогранной жизни завода — с поставленным на широкую ногу делом подготовки и переподготовки заводских кадров и младшего командного состава. А ведь судьбы многих тысяч людей решаются здесь. Здесь они впервые приобщаются к теоретическим основам промышленного труда, получают и повышают свою квалификацию. Здесь окончательно определяется жизненный путь многих людей. В учебных кабинетах неказистого барака я ощутил, как серьезно, деловито и усиленно учатся наши люди.

Как летопись борьбы за создание вечернего института из шкафа извлекается довольно пухлая папка с документами. Чего только здесь нет! Обширная переписка с министерствами — своим и высшего образования, с Челябинским политехническим институтом, протоколы рабочих собраний, требующих открытия филиала, заявления отдельных рабочих и служащих об этом же, скрупулезно обоснованные докладные записки, — все это сохранено на память грядущим поколениям. Три долгих года длилась борьба, три года доказывалась необходимость создания института на заводе.

Завод нуждался в своих, местных руководящих технических кадрах. Дело в том, что многие из основателей завода — московские инженеры и техники стремились вернуться в Москву. Москвичи хотели иметь замену, миассцы хотели стать такой заменой. Вот почему, когда еще только начались разговоры об организации вечернего филиала, в отделе технического обучения уже лежало более ста заявлений.

Первым в пачке лежит заявление Геннадия Головачева. Заведующая ОТО так характеризует его:

— Самый настойчивый. Зачислили без экзаменов — отличник техникума, фронтовик, член партии. Если уж писать, так о нем — типичнейший человек…

Понятно, что я прежде всего отправился на поиски Головачева.

Тихо под черными сводами литейного цеха. Тихо, темно и пустынно: рабочие ушли в столовую обедать. Только и слышно, как где-то вдали звонко постукивает молотком дежурный ремонтный слесарь — торопится наладить станок к концу обеденного перерыва. Да еще мощно гудят неугасимые электропечи. Вот и нее звуки.

— Головачев Гена? А вон он, у контрольного стола, — показывает один из рабочих.

Окованный листовым железом низенький контрольный стол по колено врос в черную рассыпчатую формовочную землю. Подле стола — согнутая фигура молодого парня в брезентовой робе. Он сидит на бракованном топливнике — массивной чашеподобной отливке, одной из частей газогенераторного устройства автомобиля. Сидит, навалившись на левый локоть и правой рукой придерживая книгу. Под локоть, чтобы было помягче, подложены громадные брезентовые рукавицы, а в руке — короткий красный карандаш.

Не совсем обыкновенно видеть в цехе углубленного в чтение человека, и я с минуту медлю, присматриваюсь к нему. Широкие брови нахмурены, рука то и дело что-то подчеркивает в книге. Иногда Головачев поднимает голову и, прикусив губу, вглядывается в темную глубину цеха невидящими глазами — надо полагать, старается покрепче запомнить прочитанное.

Неудобно в такую минуту отвлекать человека, но — что делать? Подхожу. Головачев поднимает голову. Лицо у него темное, опыленное формовочной землей, и от этого глаза кажутся неестественно блестящими, словно у актера, загримированного перед выходом на сцену.

— Беседовать? О чем? Ведь я — контролер, не производственник, — недоуменно спрашивает Головачев. — Обычно пишут о производственниках…

Но, покорившись необходимости, он расстегивает куртку и в специально пришитый большой внутренний карман укладывает книжку. Успеваю заметить: Ленин «Что делать?».

— Сегодня семинар по основам ленинизма — вот и ухватываю свободные минуты. Не хочется ударить лицом в грязь перед молодежью, не полагается коммунисту, — поясняет Головачев, словно несколько смущенный тем, что его застали за штудированием в таком малоподходящем месте. — Так что же вы хотели узнать?

Самое трудное в корреспондентской работе, на мой взгляд, — сломать ледок, всегда возникающий при начале разговоров с незнакомым человеком. С иными это достигается легко, разговор получается непринужденный, материал, что называется, идет «полным ходом». Но встречаются и такие, которые до самого конца беседы чувствуют себя стесненно, говорят о себе неохотно, каждое слово взвешивают и норовят заглянуть тебе в блокнот: то ли записал корреспондент, не исказил ли чего-нибудь. Каков-то будет Головачев?

Я говорю, что редакцию интересует, как начали учебу автомобилестроители в институте, каковы их первые впечатления. И вообще было бы неплохо, если бы он немножечко рассказал о себе — биографические данные мне помогут…

— Помогут, не помогут, а разговаривать, как видно, придется долго, — вздыхает Головачев. — Надо поудобнее место найти, — решает он, и мы выходим из цеха.

Осень кончается. Небольшой скверик подле литейного цеха весь устлан бурой опавшей листвой. Листья кружатся в воздухе, потревоженные ветром, поднимаются до крыши и, втянутые могучим дыханием цеховых вентиляторов, исчезают в темной глубине. Кажется, что это стая вспугнутых птиц поднялась с земли и, трепеща крыльями, устремилась к своим гнездам.

Головачев рукавицами смахивает со скамейки песок и листья, и мы усаживаемся.

Родился Головачев в Сибири, в степном городке Ачинске, в рабочей семье. Кончил семилетку, поступил в сельскохозяйственный техникум. В 1941 году закончил его с отличием. На руках была путевка в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию. Но сразу после выпускного вечера началась война. Головачев переложил путевку и диплом из ящика стола в материнский сундук с семейными реликвиями и пошел в военкомат. Добровольцем уехал на фронт.

Все, чем жил и дышал, все планы и замыслы, и радость открывшейся жизни, и первая любовь — все сразу, за один день, отодвинулось куда-то вдаль, стало второстепенным. Главное дело — воевать, защищать свой дом, свою Родину. Не было на свете ничего важней, значительней, необходимей, чем вот это! Так он рассудил, так и поступил.

Головачев только разводит руками, когда слышит просьбу рассказать о своей военной жизни.

— Воевал, как все. Водителем танка. Старшим сержантом. Ну, еще запишите — часть наша была гвардейская…

По тону чувствуется, что он очень гордится тем, что служил в гвардейской части.

Через шесть лет Головачев демобилизовался. Фронтовой товарищ уговорил поехать на Южный Урал: мол, красивейшие места. Места и в самом деле оказались красивыми, но фронтовой товарищ — славный, компанейский парень там, на фронте, здесь, в родных местах, как-то потускнел и поблек.

— Некрасивый человек оказался, — неохотно говорит Головачев и явно уклоняется от разговора на эту тему. По всему видно — неприятно вспоминать этот эпизод своей жизни.

А эпизод, должно быть, интересный — конфликт между двумя фронтовыми друзьями. Но расспрашивать поподробней не позволяет совесть, остается только делать предположения… Что ж, бывало в Миассе в послевоенные годы и это: хороший солдат, прекрасный товарищ, боевой, смелый человек, вернувшись в семейный мирок, вдруг пасовал, подпадал под власть своей не в меру рачительной мамаши или женушки. Видимо, что-то подобное произошло и с фронтовым другом Головачева.

Геннадий стал жить один и все не мог решить, как устраиваться дальше.

Из Ачинска прислали диплом техникума, пожелтевшую от времени путевку в Тимирязевскую академию. Но Головачева уже не влекло сельское хозяйство. Надо было выбирать другой институт — технический. Какой?

И вот в этот-то час раздумий и колебаний по цехам разнесся слух, что на заводе организуется вечерний филиал Челябинского политехнического института. «То, что нам надо!» — сказал Головачев.

Утром он был в отделе технического обучения — там принимали заявления, пока не был создан деканат. Зачислили без экзаменов, помог диплом с отличием…

Трудно ли учиться? Было бы не так трудно, если бы не десятилетний перерыв. В этом перерыве — годы военной жизни, работа на производстве, курсы мастеров технического контроля, большая пропагандистская работа в партийной организации. Десять бурных, кипучих лет! Многое из того, что получил в школе и техникуме, позабылось. Порой кажется, что память ничего не удержала, что никогда и не учил такой предмет. И приходится восстанавливать, рыться в учебниках, консультироваться. Отметки? Не так уж плохо для начала: основы марксизма — 5, начертательная геометрия — 5, высшая математика — 4. С английским похуже — 3.

Настроение? Настроение отличное, все решилось хорошо. С чего бы ему быть плохим?

— Ведь каждый из нас задумывается над жизнью. Я тоже раздумывал, как говорят, философствовал: зачем ты существуешь, человек? Видимо, затем, чтобы дать обществу все, на что ты способен, и вместе со всеми людьми, своими товарищами, двигаться вперед к тому, что нами еще не освоено и не познано. А много ли ты дашь, если ты недоучка? Только свою мускульную силу. А чувствовал, что способен на большее… Такова была моя, так сказать, теоретическая база. А если обратиться к области чувств, то, честное слово, даже сердце ныло, когда думал об учебе! Не знаю, откуда и почему, но мне с детства так сильно хотелось учиться, как хочется пить в жаркий безветренный день…

В глубине литейной поет сирена, возвещая конец перерыва. Мы идем в оживающий цех. Уже поднялась и волной проходит по цеху дробная стукотня формовочных станков. Двинулись в бесконечный замкнутый путь литейные конвейеры. Мощно и прожорливо всасывают воздух квадратные пасти вентиляторов.

Головачев надевает свои великаньи рукавицы и начинает ворочать тяжелые отливки. Топливники, похожие на черные колокола, гулко позванивают под его руками…

…Шли годы. Порой в газетах печатались заметки о работе вечернего института, и неизменно фамилия Головачева упоминалась первой — «студент Головачев хорошо сдал экзамены, отлично закончил очередной курс…»

Припоминалась встреча в литейной с коренастым пареньком в брезентовой робе, и я с удовольствием думал: молодец студент Головачев! Не только отлично учится, но еще и работает в особенно трудных условиях.

Прошло пять лет. Институт вступил в шестой год работы. Захотелось встретиться с Головачевым, посмотреть на него, расспросить, как он живет. В заводском парткоме сказали, что Головачев работает уже не в литейной, а конструктором в модельном цехе.

— Видимо, создали условия, чтобы полегче было учиться и работать. Гена того заслуживает, — заметила заместитель секретаря парткома М. Князева.

В самом деле, вполне заслуженное внимание — учится человек упорно и хорошо. Надо ему помочь, тем более, что последний курс, предстоит защита диплома.

Но, к удивлению, в модельном цехе Головачева не оказалось.

— Понимаете ли, какое дело… — несколько смущенно объяснил один из конструкторов. — Гена числится в нашем бюро, и в самом деле вот уже год, как работает на народной стройке.

— Где?

— Дом строит себе наш цех. Вот Геннадий и пожелал работать там. Неважно у него с квартирой, знаете ли…

— Но ведь он же не архитектор…

— А там и не надо быть архитектором. Там руки нужны.

У собеседника слегка смущенный вид, словно он чувствует себя в чем-то виноватым. Никак не могу сообразить, в чем тут дело. Уже потом выяснилось, что на строительство цехового дома полагалось ходить работать по очереди, на неделю, на две. Но не очень-то хочется менять спокойную, «непыльную» работу в конструкторском бюро на тяжелые обязанности строителя. Головачев, выручая более изнеженных товарищей, добровольно на целый год обрек себя на все трудности строительного труда.

Дом модельщиков строился на громадном пустыре, отделяющем поселок автомобилестроителей от поселка станции Миасс. Там, у самого подножия Ильменского хребта, уже стоял целый городок двухэтажных белоснежных домов. Очень простые тго архитектурному оформлению, они тем не менее носили отпечаток какой-то особенно тщательной, «хозяйской» отделки.

В окнах виднелись чистенькие занавески, цветы на подоконниках. В глубине комнат оранжевые и зеленые абажуры. А рядом, под этими уютными окнами — строительный хаос: разрытые траншеи фундаментов под новые дома, холмы вывороченной земли, штабеля леса, кирпича, асбофанеры, и над всем этим — грохот бетономешалок, журавлиные силуэты подъемных кранов.

За народной стройкой — широкая панорама Ильменского хребта. Темный лес, которым он обтянут от подножия до самой макушки, перечеркнут светлой зеленой линией — просекой электропередачи. Столбы форсируют гору прямо в лоб, карабкаются на вершину и кончаются там, у небольшого белого строения. Над домиком — высокая ажурная мачта, верхний конец которой венчают характерные телевизионные антенны. Это — построенный радиолюбителями автозавода телевизионный ретранслятор. Тоже объект, достойный корреспондентского посещения.

Дом модельщиков еще не достроен. Он выделяется среди своих собратьев тем, что выше их на целый этаж, и еще тем, что его неоштукатуренные стены невероятно пестры. Серая полоса шлакоблоков сменяется красной полосой кирпича обыкновенного, а повыше всю стену пересекает нежно-кремовая полоса кирпича силикатного. Рисунок стен свидетельствует о том, как неравномерно, с какими трудностями поступали материалы.

Размышляя о трудностях народной стройки, хожу по неотделанным квартирам. Неоштукатуренные, загроможденные подмостками, ящиками с растворами, с дощатыми зыбкими трапами вместо лестниц, они производят мрачное впечатление. Просто не верится, что в этих темных коробках будут чистенькие, светлые и уютные квартиры. Да, чудесная это профессия — строитель!

В одной из квартир слышится тихая и какая-то уж очень сердечная песенка про тропинку милую, которая бежит куда-то вдаль. Поют девушки в темных комбинезонах, забравшись под самый потолок просторной комнаты, ловко нахлестывая раствор на обитую дранкой стену. Но вот песня оборвалась и сверху донесся ласково-воркующий девичий голосок:

— Геннадий Петрович, вы где? Будьте добреньки, прибавьте нам растворчику…

Потом слышится смешливое фырканье: непривычно девчатам, только-только закончившим строительное училище, иметь в своем распоряжении вспомогателя — взрослого дядю, «без пяти минут инженера». Да, это он самый — Геннадий Головачев, в такой же брезентовой робе, как и тогда, когда я встретился с ним в литейной. Только на этот раз его роба более светла — темную формовочную смесь заменила красная кирпичная пыль и белые известковые пятна.

— Да что вы, девчата, за окно, что ли, раствор кидаете! Не натаскаешься на вас, — добродушно ворчит он и отправляется на двор, к растворомешалке.

Потом осматриваем квартиру. Комната, большая кухня, коридор, кладовая, ванная.

— Больше мне и не нужно, — говорит Головачев. — Семья у меня небольшая, вполне хватит.

Мы располагаемся на перевернутой ванне и начинаем разговор.

— Да, за пять лет много воды утекло. Женился, приехала мать, вот и пришлось заняться квартирными делами. Интересно у меня получается: пять лет тому назад задумал учиться — и словно нарочно для меня организовали вечерний институт. В прошлом году крайне нужна стала квартира — развернулась народная стройка. Работы я не боюсь, вот и включился… Конечно, доволен — буду жить в хорошей благоустроенной квартире. А вдобавок изучил две новые специальности — каменщика и печника. Можно было изучить и вон их дело, — Головачев кивнул в сторону девчат-штукатуров, — да уж ладно, хватит. Все равно штукатуром работать не придется — скоро диплом.

— Как успехи в институте?

— Да как будто бы все в порядке. Последнюю курсовую работу — проектирование мостового крана — сдал на пятерку.

— И что же, трудновато пришлось в эти пять лет? — срывается с языка стандартный вопрос, который обычно задают вечерникам.

Головачев долго молчит, размышляет.

— Видите ли, все зависит от точки зрения на существо жизни. Для тех, кто считает учебу каким-то посторонним, привходящим элементом человеческой жизни, — для тех, конечно, трудновато. А если учеба и работа являются основным содержанием твоей жизни, если сам процесс учебы и работы доставляет удовольствие и радость — тогда ничего особо трудного нет.

Я вспоминаю стенографистку Лиду и ее сетования на короткую жизнь: молодость пройдет, не поживешь…

— «Не поживешь»… — ворчит Головачев. — Кто что понимает под жизнью, вот в чем вопрос. Да, конечно, совмещение учебы с работой — дело трудное, но посильное. Танцульки придется позабыть. Но зато получаешь настоящую жизненную закалку. Посмотрите на меня — разве я похож на изнуренного непосильным трудом человека? Здоров, крепок, бодр…

Действительно, вид у Головачева самый цветущий. А ведь все это время он шел в жизни по линии наибольшего сопротивления и выбирал такую линию сам. Началась Отечественная война — добровольцем уехал на фронт. Захотел учиться — не поехал в институт, а стал учиться в вечернем. Понадобилась квартира — встал в один строй с рабочими на народной стройке и выстроил себе квартиру, можно сказать, собственными руками.

Смотришь на открытое лицо Головачева, в его ясные глаза и невольно думаешь, как отчетливо в нем проступает то новое, чем будет определяться жизнь коммунистического общества и характеры его членов — одинаково любовное отношение к физическому труду и к труду умственному. По всей вероятности, так она и будет стираться — грань между трудом умственным и физическим — воспитанием таких вот людей.

Пожимаю крепкую мозолистую руку и ухожу из этого недостроенного дома, в котором, как в капле воды, нашли свое отражение некоторые характерные проявления нашей советской жизни.

Через несколько месяцев мне пришлось заглянуть в институт. Был вечер, на заводе кончилась смена, и проспект имени Сталина, главная магистраль поселка уральских автомобилестроителей, переполнен людским потоком. Вдоль проспекта вспыхнула гирлянда плафонов, и тотчас поперек асфальтированных тротуаров пролегли темные тени деревьев рассаженного по всему проспекту сквера.

Светились огнями окна четырехэтажного голубоватого здания, чуть отступившего от проспекта. Шумная гурьба школьников появилась в главном подъезде и, потрясая сумками и портфелями, разбежалась по ярко освещенным улицам. А к этому же подъезду степенно шагают взрослые «дяди». Некоторые успели переодеться, а большинство — в обычных рабочих куртках, в каких были в цехе. Студенты! Как они не похожи на тех, которых мы привыкли видеть до сих пор!

А преподаватели? Ничего общего со сложившимся в нашем представлении образом педагога. Разве определишь сразу, кто этот паренек в простой рабочей куртке? От нее еще веет запахом металла и угля, запахом цеха. Он поднялся на крыльцо, вошел в вестибюль и, кажется, должен подниматься по лестнице в верхние этажи, как все студенты. А паренек поворачивает направо, в деканат. Значит, преподаватель!

А вот этот солидный мужчина с посеребренными висками? Уж он-то, наверное, свернет в деканат, у него самый что ни на есть педагогический вид. Но нет, солидный мужчина грузной поступью шагает по лестнице к аудиториям. Значит, студент.

Да, в вечернем филиале явно смешались понятия о чинах и возрасте. В штате института насчитывается только около десятка освобожденных преподавателей, остальные — работники автозавода, специалисты из цехов. Это люди, ежедневно и ежечасно связанные с живой практической деятельностью завода, отлично знающие, какого рода знания нужны студентам, ежедневно, ежечасно связанным с заводской жизнью. В этом — первое и немалое преимущество вечерних институтов перед иными высшими учебными заведениями.

В большой комнате деканата шумно. Собрались все преподаватели — и штатные, и совместители, но разговоры идут отнюдь не на педагогические темы. В одном углу продолжается еще начатый в цехе производственный спор, в другом пишется записка об отпуске каких-то материалов, в третьем совершается еще какая-то деловая операция. Производственная жизнь продолжается и здесь, в храме науки…

В вестибюле пронзительно и громко гремит колокольчик, но, вопреки ожиданию, на него никто не обращает внимания: детский.

Вслед за ним прозвучал басовитый голос другого звонка, и тогда все поднимаются с мест: «Наш!» Деканат пустеет…

Декан И. Н. Аринин рассказывает о сегодняшнем дне института. Нынешний учебный год — особенный для филиала. Прошел шестой набор, и теперь институт укомплектован полностью: насчитывает 450 студентов, работают все шесть курсов. Состоялся первый выпуск — 56 автозаводцев получили звание инженеров: механиков по станкам и инструменту, конструкторов по автомобилям, механиков по машинам и технологии литейного производства. Кто они, эти люди, получившие высшее техническое образование в нашем бывшем захолустье?

Рабочего-автоматчика цеха нормалей Завдята Ганеева я знаю давно. Познакомились мы с ним, когда он, закончив вечернюю школу с серебряной медалью, поехал в Златоустовский консультационный пункт Московского политехнического института поступать на заочное отделение. Приняли его туда без экзаменов. Впоследствии Ганеев перевелся на вечернее отделение Челябинского института, и вот теперь — инженер-механик по станкам и инструменту.

Среди окончивших институт — сын миасского старателя, строгальщик Михаил Ильин. У него тоже был нелегкий путь к высшему образованию: семилетка, вечерний автомеханический техникум, вечерний институт — десять лет учебы, совмещенной с трудом на производстве. Теперь Ильин — старший инженер технологического отдела. Характерно, что вместе с ним, рука об руку, училась и закончила техникум и институт его жена Татьяна Григорьева.

Закончили институт слесарь по ремонту электроприборов энергоцеха В. Егоров, технолог В. Кривоногова, начальник экспериментального цеха А. Казак, начальник участка цеха шасси А. Тырычев.

Груда свернутых в трубки чертежей и папок в коричневых переплетах лежит на одном из столов в деканате. Это — дипломные проекты новых инженеров. Они отличаются одной особенностью — почти все представляют несомненный интерес для производства. Готовясь к защите диплома, студент, а ныне инженер-конструктор, М. Бижов серьезно и вдумчиво разработал новую технологию изготовления колпачковых гаек — не высверливанием, а выдавливанием. Заканчивая свою речь перед экзаменационной комиссией, Бижов твердо и решительно сказал:

— Моя задача — добиться внедрения нового метода в производство.

Правильное стремление: осуществление метода Бижова сулит заводу экономию в несколько миллионов рублей в год!

А как же Головачев? Как закончил шестилетнюю учебу он? У Головачева, как обычно, «все в порядке» — получил диплом с отличием. Его проекты, курсовые и дипломный, посылались в Челябинский политехнический институт, как образцовые по выполнению…

Пройден большой путь. Правда, нельзя еще сказать, что филиал уже окончательно встал на ноги. Многое еще недоделано, о многом надо подумать. Например, филиал размещен в детской школе, негде развернуть учебные, кабинеты и лаборатории, студентам приходится заниматься за детскими партами. Вопрос о специальном здании для института и вечернего техникума решается медленно. Надо решать еще ряд вопросов — о программах вечерних институтов, о специальных учебниках, и многое другое.

Но главное уже сейчас ясно: практика работы Миасского вечернего филиала института со всей очевидностью доказывает, что эта форма высшего образования имеет большое будущее. Глубоко прав Н. С. Хрущев, когда в своих предложениях об укреплении связи школы с жизнью и дальнейшем развитии системы народного образования в стране писал:

«В развитии нашей высшей школы, и в первую очередь технической, надо идти больше всего по линии вечернего и заочного образования».

Так оно должно быть. Так оно и будет.

 

3. Вокруг горы Ильменской

Подъему, кажется, не будет конца. Круча следует за кручей. Мы с товарищем еле ноги передвигаем от усталости. Стаи нахальных комаров вьются над нашими головами, и нет сил от них отмахнуться. А вершины «704» все еще не видно. Где же он, этот радиолюбительский лагерь, раскинутый в поднебесье, на высоте 704 метра над уровнем моря? Его мачты так хорошо видны из долины, а вот попробуй найти их в непролазных дебрях Ильменского заповедника! Уму непостижимо, как радиолюбители поднимаются на гору по два, по три раза в день, когда мы после одного только подъема готовы, что называется, богу душу отдать!

Наконец натыкаемся на провода электровремянки, проброшенные прямо по деревьям, и выходим на вершину «704». Небольшая поляна, со всех сторон окруженная лесом. Три деревянные мачты со своеобразной формы телевизионными антеннами. С них свисают толстые синие кабели и тянутся к односкатному деревянному балагану на краю поляны. А в центре поляны, пересекая ее от края до края, распростерлась длинная узкая ажурная мачта. Один конец ее приподнят градусов на сорок, и от этого мачта кажется стальной лестницей, уходящей прямо в безоблачное небо. Четыре мощных динамика подвешены к сосне.

Из балагана выглядывает невысокий человек и осматривает нас черными хмурыми глазами. По всему видно, что наш приход особого удовольствия ему не доставил.

— Очередные паломники? — спрашивает Марат Александрович Якубов и с легким вздохом добавляет: — Что ж, не вы первые, не вы последние. Кажется, уже половина Миасса побывала на нашей горе. Ничего не попишешь — осматривайте… Только предупреждаю — под мачтой не ходить, опасно. Монтажники наши понадеялись на «авоську», начали подъем без расчетов, вот и застряло дело.

Осматривать мы еще не в силах. Отдыхаем на краю поляны и любуемся уральскими просторами. Под западным склоном Ильмен лежит Миасская долина, а за нею — замысловатое сплетение горных хребтов. Горы, горы и горы — всюду, где только видит глаз! Зеркалами сверкают пруды и озера, извивается лента реки Миасс. В зелени белеют дома рабочих поселков, в дымной пелене скрыты громады цеховых корпусов автозавода. Зелени очень много и самых разнообразных оттенков: бирюзовой, изумрудной, и темной, почти коричневой. Не напрасно народ прозвал Южный Урал Зеленым Уралом. Из долины веет свежим горным холодком.

Совсем иной пейзаж открывается под восточным склоном хребта. У подножия Ильмен тянется не очень широкая полоса пологих холмов, редеющего леса, плоских озер, а за ними — бескрайняя и неоглядная зауральская степь.

Мы лежим на прогретых солнцем и обросших лишайником серых скалах и разговариваем об отважной попытке организовать телевизионное вещание в Миасской долине. Швыряем камешки в лежащую у наших ног пропасть, и они скачут по кручам упруго, как резиновые мячики.

Надо учесть, что в 1955 году, когда впервые возникла идея ретрансляции телевизионного вещания в горной местности, телевидение еще не имело такого распространения, как сейчас. Менее совершенной была передающая и приемная аппаратура, много было в этом деле неизведанного, неясного, совершенно отсутствовал опыт работы в горной местности. Поэтому когда группа радиолюбителей автозавода — М. А. Якубов, Л. А. Вальдман, Б. Д. Тимофеев, Л. И. Афанасьев — предложила организовать ретрансляцию свердловского телевещания в Миассе, возникло много споров.

— Не принять! — категорически говорили одни. — 205 километров горной местности, отделяющие Миасс от Свердловска, — не шутка. Даже на равнине не всегда удается обеспечить хороший устойчивый прием на таком расстоянии.

— Надо пробовать! — утверждали другие. — Часто практика опровергает теорию.

Попытки принять Свердловский телецентр внизу, на дне долины, не увенчались успехом. И тогда появилась идея — попытаться принять Свердловск на одной из самых высоких вершин Ильменского хребта — Ильмен-Тау.

Руководство автозавода решило поддержать начинание радиолюбителей. Были выделены средства, материалы, транспорт. 4 декабря 1955 года из заводского поселка вышел караван, возглавляемый могучим трактором ЧТЗ. Путь на вершину был нелегкий, но искусство водителей машин победило. На гребне Ильмен-Тау раскинулся радиолюбительский лагерь. Построили крохотную дощатую будочку для аппаратуры, поставили деревянные мачты с телевизионными антеннами, установили передвижную электростанцию. Спали в мешках, обогревались у железной печурки.

Три дня бились Якубов и Вальдман, отыскивая и устраняя причины, мешавшие приему. И добились-таки своего — передачи Свердловского телецентра были приняты. Тесно прижавшись друг к другу, воспаленными от бессонных ночей глазами люди взволнованно смотрели на ярко мерцавший перед ними экран телевизора. Передавали нашумевший в то время французский фильм «Красное и черное». Но они, пожалуй, не смогли бы ни слова сказать о содержании картины, настолько захватывающим был сам процесс приема изображения на таком расстоянии и в таких условиях. Безлюдную вершину овевал ветер, он завывал и стонал в щелях балаганчика, а люди все возились и возились около аппаратов…

Стало ясно, что горы отнюдь не помеха приему, а скорее наоборот — их высота представляет собой идеальную природную мачту.

А раз сигнал из Свердловска принят, то, понятно, есть возможность его усиливать и передавать на долину.

Марат Александрович задумчиво смотрит на узкую, втиснутую в горы ленту Миасской долины. Звуки сюда не доходят. Паровозы на заводских путях, электровозы на южноуральской магистрали, грузовики и тракторы на шоссейных дорогах — все это, уменьшенное до предела, крохотное, движется в каком-то непривычном, странном безмолвии.

— Сейчас, экспериментируя, мы смотрим Свердловск почти каждый день. Но, должно быть, никогда я больше не испытаю такого волнения, с каким смотрел на экран телевизора там, зимой, на Ильмен-Тау, — говорит Якубов.

Тяжко рокоча, на площадку вползает грузовик. Он привез бухту стального троса для дальнейшего подъема мачты. Дело довольно трудное, не хватает точек опоры. Основание мачты находится на самой верхушке горы, подъемные тросы приходится крепить под горой, за стволы сосен. Напряжение на тросах так велико, что вековые сосны выдираются из земли вместе с корнями, словно какие-нибудь травинки.

Снизу из леса доносится стук топоров, визг пил, шум падающих деревьев — прокладывается трасса постоянной электромагистрали. К вечеру на площадке появляется «Победа» — приехал директор автозавода К. А. Рухадзе с несколькими руководящими работниками. Вся общественность завода и города живо интересуется ходом дел здесь, в поднебесье, у радиолюбителей. А когда начинается передача из Свердловска, маленький летний балаган, где стоит телевизор и ночуют радиолюбители, битком набит зрителями….

Несмотря на все трудности и неполадки, ретрансляционная станция на Ильменском гребне начала регулярные передачи. Мы просмотрели одну из них на квартире второго энтузиаста миасского телевещания инженера-электрика Льва Александровича Вальдмана.

Квартиру нельзя назвать богато обставленной: простые солдатские кровати, простые столы и стулья. Как видно, хозяину не до обстановки: весь угол комнаты чуть ли не до самого потолка заставлен разными электро- и радиоприборами. Даже к изголовью кровати пристроена не обычная лампочка, а фара велосипеда, чтобы удобнее было направлять пучок света на циферблаты приборов. Не комната, а мастерская средневекового алхимика, только на более высоком «техническом уровне».

Усугубляя такое впечатление, в полумраке мерцает экран телевизора с таблицей «кабалистических» обозначений. Это Свердловский телецентр приглашает всех настраивать свои приемники.

То и дело звонит телефон — вызывает вершина « 704», где все еще колдует Марат Александрович.

Вот уже две недели, как Якубов совершенно не спускался с вершины, не обращая внимания на огорчение матери, очень озабоченной затянувшимся отшельничеством сына. Даже на праздничные дни Якубов отказался спускаться вниз: ведь идут опытные передачи. Как он покинет дело, которому отдано столько сил?

Якубов говорит с матерью по телефону — она тоже приглашена на пробный просмотр. Происходит примерно такой разговор:

— Мама, это ты? Здравствуй! Как твое здоровье?

— Мое-то что! Как ты там, Мара?

— Отлично. Пожалуйста, ни о чем не беспокойся. Передай, пожалуйста, трубку Льву Александровичу — надо о деле поговорить…

Вздохнув, мать передает трубку Вальдману. Нет, сын у нее совсем не черствый человек. Он просто не может, физически не может сейчас разговаривать ни о чем другом, кроме поглотившего его дела…

«Кабалистическую» таблицу сменяет театральный занавес с силуэтом радиобашни и надписью: «Свердловская студия телевидения». Потом появляется лицо женщины-диктора. Она внимательно и улыбчиво осматривает нас и произносит:

— Добрый вечер, дорогие товарищи!

Мы смотрим и слушаем передачу, а Вальдман и Якубов вполголоса ведут по телефону «производственное совещание»:

— Контрастность велика, Марат Александрович! Вот так лучше! Звук, звук, Марат Александрович!

После передачи узнаем, что станцию вершины «704» приняли все контрольные точки в поселке автозаводцев, в старом городе и даже радиолюбители соседнего уральского городка Чебаркуль. Технически задача решена — ретрансляция телевидения в условиях горной местности вполне возможна.

Через некоторое время мы опять побывали на вершине «704». Отсюда уже ведется регулярная трансляция передач Челябинского и Свердловского телецентров. На месте балаганчика выстроено капитальное каменное здание под аппаратную и квартиру. Из рук радиолюбителей в свое ведение станцию приняло Министерство связи. Тысячи миассцев обзавелись телевизорами и в полной мере испытывают все радости и горести телезрительства.

Да, горести, потому что есть и они! Миасский ретранслятор вполне может вести одновременную передачу двух программ — Свердловской и Челябинской. Однако пока так не делается, и повинны о этом отнюдь не энтузиасты телевидения. Дело в том, что вслед за Миасскими энтузиастами начали строить ретрансляторы златоустовцы, карабашцы. И теперь оказалось, что все пять каналов заняты и Миассу выделен только второй канал. Поэтому Свердловский телецентр транслируется только тогда, когда не работает Челябинский. Это огорчает многих телезрителей, которым хотелось бы поворотом рукоятки телевизора включать по выбору или Свердловск, или Челябинск.

Мы спускаемся вниз, в долину. Все время перед глазами — блистающий на солнце белостенный городок автомобильного завода. Здесь сейчас центр Миасской долины, сюда тянутся все нити ее жизни. Охватывает раздумье: как много значил и значит завод для этого бывшего захолустья. Не будь завода с его коллективом людей высокой индустриальной культуры — никто не задумался бы об организации телевизионного ретранслятора на горе. Да что ретранслятор! Это только одно и не самое главное проявление новых стремлений народа. Автозавод перевернул весь уклад жизни, сделал ее чище, осмысленней, благородней.

Нельзя не сказать несколько слов о славной историй этого первенца уральского автомобилестроения.

…Над Москвой стояла тревожная осень 1941 года. Вражеские орды рвались вперед, подходили все ближе и ближе к столице. Тревожно было в эти дни на Московском автомобильном заводе. Днем и ночью шла напряженная работа: в вагоны и платформы грузили оборудование, незавершенную продукцию, инструмент, всевозможные материалы. Красавец-завод, гордость советского автомобилестроения, встал на колеса, готовясь к трудной дороге на восток. Завод уже был в пути, когда состоялось решение правительства об организации в Миассе автомоторного производства.

Почерневшие от теплушечной копоти, перенесшие все трудности дальнего переезда автозаводцы выходили из вагонов. Вдыхали кристально чистый воздух горного Урала, с любопытством осматривали местность.

Приземистый вокзальчик приткнулся к подножию высокой горы. Гудки паровозов гулким эхом перекатывались в скалистых ущельях. Мощью и силой веяло от каменных громад, на сотни метров поднятых над поверхностью земли. Все это было непривычно жителям равнин запада.

Эшелоны повернули на север и по ветке, проложенной еще до войны, отошли в глубь Миасской долины. Здесь была площадка, на которой москвичам предстояло организовать выпуск автомобильных моторов. Жилищный поселок в то время состоял из семи домов и шести бараков. На промплощадке высилась наполовину закрытая кровлей коробка одного из недавно заложенных цехов и несколько небольших вспомогательных зданий. Это было все, что один из наркоматов успел построить до войны.

Эшелоны прибыли, и площадка превратилась в кишащий людьми лагерь. Людьми были заполнены все уголки, прибывающих расселяли по окрестным селам. В бывшем клубе поставили трехъярусные нары — они были мгновенно заполнены.

Одновременно с людьми на площадку хлынул поток оборудования. На сотни метров по обе стороны рельсов тянулся он, спасенный от превратностей войны. Вдоль вагонов, тяжело громыхая, передвигались подъемные краны. Они выуживали из хопперов многотонные станки и ставили на изрытую гусеницами тракторов землю. Открытые платформы разгружались вручную, с помощью нехитрых приспособлений и протяжной «Дубинушки».

Днем и ночью горели костры. Днем и ночью по ухабистой дороге вереницей двигались тракторы или попарно сцепленные автомашины и волокли к цеху поставленные на стальные листы станки.

Когда наступал вечер, люди поднимали усталые головы и смотрели в тусклое зимнее небо. Идти сегодня домой или прилечь здесь же, в углу строящегося цеха? Квартиры многих находились в окрестных селах в 5—15 километрах от завода. Автомашины не могли пробиться через двухметровые сугробы. Нужно было идти пешком, по пояс увязая в сыпучем снегу. И тем не менее утром все рабочие снова были на своих местах, продолжали свой напряженный труд.

Было тяжело, очень тяжело, но все понимали, что там, на фронте, еще тяжелей. В цехах и на строительных участках были созданы партийные и комсомольские организации. Они стали политическими штабами. Коммунисты и комсомольцы собирали людей в минуты передышки и читали сводки Совинформбюро. А потом разговор сам собою переходил на главное: как быстрее дать фронту моторы.

Работы велись по методу, который на языке инженеров назывался совмещенным графиком. Суть его заключалась в том, что одновременно велись и строительные, и монтажные работы. Каменщики только еще выкладывали стены, а в цехе уже устанавливались станки. В инструментальном цехе кузнечное отделение начало работать под открытым небом, крышу на нем сделали много позднее.

Так же начинали работу и станочные линии главного цеха. — моторного. Строители закрывали кровлю, а мастер линии поршневых колец Ф. М. Хиронников стоял у станков и ждал, когда будут сняты первые кольца.

Мастера обступили тесной кучкой рабочие. Улыбка пробегала по лицам, покрытым, точно пороховым дымом, металлической пылью. Люди внимательно и любовно осматривали чистенькие, сверкающие поршневые кольца — первую автомобильную деталь, сделанную на Урале.

Вскоре вступили в строй и другие линии.

30 апреля 1942 года первые моторы были сняты с конвейера. Этот день стал днем пуска автомоторного завода. Так на Урале возникла автомобильная промышленность.

И сразу же наряду с задачей освоения выпуска продукции встала другая задача: превратить автомоторный завод в автомобильный! Снова не покладая рук заработали строители…

Они не были одиноки в своем труде. В большой борьбе за создание автомобильного завода строителям и автозаводцам помогала вся Челябинская область. Здесь более десяти месяцев постоянно работала бригада областного комитета партии, выездной редакцией издавалась печатная газета и листовки. Сюда с предприятий и строек области шли эшелоны со строительными материалами, ехали коммунисты и комсомольцы, посланные обкомами партии и комсомола. Тысячи миассцев приходили на воскресники помогать строителям.

К апрелю 1944 года был закончен огромный механосборочный корпус. Вновь появились на заводских путях эшелоны с оборудованием. Свыше тысячи станков было снято с платформ, доставлено в цехи, размещено по рабочим местам. В мае сдвинулись с места и поползли по эстакаде цепи главного конвейера. Взволнованно смотрел на плоды своих рук бригадир монтажников Х. Ясаков. Вместе с членами бригады он в короткий срок смонтировал 23 тысячи деталей, вложив их в сложный механизм конвейера, протянувшийся вдоль цеха на 150 метров.

Еще через месяц на нижнем конце конвейера стояли подготовленные к выезду новые машины. На радиаторе — тисненая марка «УралЗИС». Под радиатором черные заводские номера: 00001, 00002, 00003…

К красной ленте, преграждавшей машинам сход с конвейера, подошел заместитель Наркома среднего машиностроения Кучумов. Он перерезал ленту. В тот же миг резко и предостерегающе зазвучала автомобильная сирена, глухо зарокотал мотор. Первая машина, которую вел шофер-испытатель Дмитрий Колесов, сошла с конвейера.

Так 8 июля 1944 года вступил в строй действующих предприятий Уральский автомобильный завод. Слезы радости блестели в глазах многих, кто смотрел на выход первой машины. И люди не стыдились слез, потому что каждый видел в зеленых угловатых трехтонках частицу своего труда, своей души.

Через несколько дней у платформы разгрузочного тупика уже стояла колонна готовых машин. Лязгая буферами, подошел состав пустых вагонов.

Плавно отошел от погрузочной площадки эшелон. Долго смотрели ему вслед автозаводцы, пока не скрылись в синей дымке среди гор зеленые борта трехтонок.

Так возник в Миасской долине завод, оказавший огромное влияние на жизнь и судьбы ее людей…

…Большой зал Ильменского музея почти всегда заполнен посетителями. Они группами переходят от витрины к витрине, любуясь причудливой игрой уральских самоцветов.

Вот мягким и нежным отблеском светится на бархате витрины слюда — мусковит. В витрине рядом сверкает и искрится пятиконечная звезда, выложенная из прозрачных, как слеза, топазов. С них и началась слава Ильменских гор, они были первыми открытиями этих мест.

В другой витрине лежит камень с бледно-голубой поверхностью, при взгляде на которую вспоминается лунное сияние. Он так и называется — лунный камень. Голубой чистотой неба отливает вишневит. Он найден на примыкающих к заповеднику Вишневых горах и от них получил свое название.

Здесь же лежит знаменитый солнечный камень. Это одна из разновидностей полевого шпата — микроклин, густо пронизанный мельчайшими включениями красного железняка — гематита. Преломляя лучи солнца, камень мерцает и переливается, как будто освещен изнутри.

А рядом с залами музея в лабораториях и кабинетах идут исследовательские работы. Недра Ильмен еще не вполне раскрыты и могут дать много новых и интересных данных. В заповеднике работает больше 20 научных сотрудников, несколько кандидатов наук.

Все лето кандидат геологических наук Б. А. Макарочкин провел в глухом горном ущелье в 30 километрах от базы, на берегу лесной речушки Колтырмы. Дробя молотком отобранные куски амазонского камня, он по-старательски промывал полученный порошок в ковше, удалял легкие частицы и по крупице выбирал шлихи. И вот после многодневного упорного труда в руках Бориса Александровича то, что он бережет как самое дорогое сокровище — пакетик с 0,4 грамма так называемой «тяжелой фракции» — минерала, который надо изучить.

Зимой проводилось исследование и химическая обработка извлечения, и наконец на столе Макарочкина — полдюжины стеклянных пробирок с щепотками белого порошка на дне. Доказано, что амазонский камень включает в себя новый и очень интересный минерал. Раньше об этом только догадывались, теперь доказано.

Мы в кабинете другого научного сотрудника — П. М. Решетникова. В ведении зоолога Решетникова и его товарищей-биологов другой мир Ильменских гор — животный, растительный, рыбный.

Петр Михайлович — автор и конструктор автоматического аэратора, экспериментальные образцы которого установлены на трех озерах. Движимый силой ветра, компрессор аэратора вгоняет под лед свежий воздух, обогащает воду кислородом и предотвращает так называемый замор рыбы. Установки работают автоматически, без помощи человека.

Петр Михайлович рассказывает о последних «событиях» в жизни животного мира. Успешно прошли работы по реаклиматизации речных бобров, доставленных на самолете несколько лет тому назад из Воронежского заповедника. Сейчас их уже насчитывается больше ста. Наблюдатели сообщили, что семь бобровых семей вышли за пределы заповедника и расселились на острове озера Сункуль.

Многолетнее пребывание вывезенных с Дальнего Востока пятнистых оленей показало, что эти животные вполне способны к существованию в суровых условиях Урала. Недавно выявилась одна особенность: олени стали излишне ручными. Наблюдатель Ширяев рассказал о таком любопытном случае: как-то он встретил в лесу старого рогача с молодым олененком. Рогач спокойно отнесся к появлению человека, олененок бросился бежать. Тогда рогач догнал молодого и принудил его остановиться. Наблюдатель стал приближаться к животным, и история повторилась: олень спокойно ждал человека, молодой побежал и вновь был остановлен старым. Рогач, видимо, приучал олененка к присутствию человека. Картинка умилительная, но все это — на руку браконьерам, которые еще водятся в окрестностях заповедника.

Ведутся работы и по улучшению породы рыб в окрестных озерах. В водоемы Кисегача и Большого Миассово были выпущены мальки чудского карпа, и есть основания предполагать, что они там прижились. Сюда завезены и доставленные из Окской поймы выхухоли, а также ондатры.

Рассказал нам Решетников и о знаменитой паре соколов-сапсанов, вот уже на протяжении десятков лет гнездующих на прозванной в их честь «Соколиной скале», в неглубокой пещерке.

— Прилетят, проживут лето, выведут соколят и — в путь! — говорит Решетников. — И так — каждое лето. Верность родному месту безграничная. Прошлым летом порядочно повозился с ними: решил сфотографировать.

Предприятие оказалось не из легких: с фотоаппаратом за спиной вскарабкаться на высоту 50 метров по почти отвесной скале, установить аппарат, заставить непокорных птенцов «позировать». А тут еще стремительно кружат над головой встревоженные «папа с мамой»! Напасть, однако, не решились. Снимки вышли удачными, и с фотокарточки на нас сердито смотрят четверо нахохлившихся соколят.

Государство широко обеспечивает научные работы материальными средствами. За последнее время приобретено много оборудования, развернута спектральная лаборатория, получен рентгеновский аппарат для изучения тонкой структуры минералов, приборы для химической лаборатории, организована гидрологическая лаборатория, испарительная площадка. Предполагается построить главный лабораторный корпус, новое здание музея, гостиницу для туристов, жилые дома для сотрудников.

С каждым днем меняется ландшафт в окрестностях заповедника. Вырастают новые заводы, воздвигаются новые поселки, в лесных массивах среди гор прокладываются новые шоссейные дороги и железнодорожные магистрали. А Ильмены, этот заповедный уголок Южного Урала, остаются неизменными — как памятник первобытной уральской природы, как памятник гениальной прозорливости великого Ленина, его заботы о будущих поколениях советских людей.

Своеобразный, единственный на земном шаре минералогический заповедник привлекает к себе увеличивающийся с каждым годом поток экскурсантов. Ежегодная цифра посещений достигает 20 тысяч человек. Со всех концов страны приезжают в Ильмены трудящиеся, чтобы полюбоваться самоцветами в этой природной сокровищнице. Каждое лето в копях проходят исследовательскую практику сотни студентов горных и педагогических институтов.

Появляются здесь и иностранные гости. В 1937 году в Ильменах побывала большая экскурсия XVII Международного Геологического Конгресса, в состав которой входили 57 ученых разных стран мира. Страницы книги посетителей украшают надписи на итальянском, польском, голландском языках. Не так давно были представители Чехословакии. Одна из страниц испещрена китайскими иероглифами. Аспиранты Московского института имени Куйбышева сами сделали перевод своей надписи на русский язык. Она гласит:

«Только под светом Советского Союза можно так хорошо знать природу и заставлять природу служить народу».

Среди посетителей особенно много молодежи. Для некоторых молодых людей посещение заповедника явилось по-настоящему большим и решающим событием в жизни. Вот что записал по поручению 14 участников экспедиции кандидат геолого-минералогических наук В. Катенецкий:

«Минералогическая экспедиция Общества юных геологов Ленинградского дворца пионеров имени Жданова А. А. провела в Ильменском заповеднике незабываемые дни. За три недели полевых работ на копях заповедника нам удалось наблюдать в природных условиях замечательные по своей красоте и разнообразию ассоциации минералов. Мы многому научились и возвращаемся в Ленинград с твердой уверенностью продолжать изучение минералогии и геологии и в дальнейшем стать геологами».

Красота Ильменских гор надолго остается в памяти людей. Студентки Ростовского госуниверситета Орлова, Жемчугова и Иванова занесли в книгу такую запись:

«Много слышали и читали о природе Урала, но то, что мы увидели, превзошло наши ожидания. Великолепна природа Урала!»

Им вторят студенты Саратовского госуниверситета Калитина, Потанина, Хазеева:

«Никогда в нашей памяти не исчезнут картины дивной природы Урала. Озерный край ни с чем не сравним!»

Студентка Азербайджанского индустриального института Р. Гиндес с восторгом записывает:

«Я приехала из далекого солнечного Азербайджана и счастлива, что увидела дивную природу и богатства Урала».

Директор Репетской песчано-пустынной станции кандидат сельскохозяйственных наук Б. Останин побывал в заповеднике уже не один раз:

«С наслаждением в третий раз осматриваю замечательные места…»

Директор Звягинского детского дома Мошковская пытается выразить свои мысли стихами:

С мыслями об Ильиче осматривали Ильменские горы шахтеры шахты 21—23 треста «Челябуголь» города Копейска Кормильцева, Цыков, Епифанов и другие. В книгу отзывов они записали:

«От души благодарим родного Ильича за то, что он сберег для нас такую красоту!»

В этих проникновенных и безыскусственных словах простых рабочих нашло свое выражение огромное чувство признательности трудовых людей к своему вождю, организатору первого в мире государства рабочих и крестьян.

* * *

Такова она, Миасская долина, один из обычных уголков поднятого к новой жизни богатейшего края.

Мамин-Сибиряк в «Путевых заметках» много лет тому назад писал об этих местах:

«Фантазия услужливо рисует целый город фабрик и мастерских. Сотни тысяч рабочего населения кормятся от благодатных земных недр, дымятся трубы, пыхтят паровики, шумят колеса, и трудовое, хорошее довольство развивается кругом. Ведь в такой фантазии, право, нет ничего невозможного, но как она далека от бедной и безлюдной действительности…»

Мы, люди советского поколения, живущие на Урале, с полным правом и с чувством гордости можем сказать, что действительность сегодняшнего дня оказалась богаче и ярче, чем о том мечталось певцу Урала…