#img_3.jpeg

 

1

Лесная чаща отступала к горам. Впереди завиднелись домики Карачора. Машину затрясло на мощеном тракте, местами обдутом ветрами и только кое-где переметенном округлыми сугробами. Когда скаты вспарывали сугробы, взлетала вверх сухая снежная пыль, и какую-то минуту машина двигалась словно в дыму.

В поселке ветер стал слабее. Потянулись по-зимнему пустые огороды. У погрузших в снег плетней беспомощно торчала лебеда, мотались на ветру обезглавленные хлысты подсолнуха. В одном месте Бронислав увидел след бесстрашного зайца. Как уж он набрался духу заскакать в поселок — трудно судить.

Несмотря на непогоду, на улицах Карачора чернели толпы людей. По всему поселку голосили гармони, устраивались лихие пляски. Из-под ног плясунов клубился снег. Шальной ветер подхватывал белую пыль, нес ее по кругу. Девчонки визжали, прикрывая лица локтями, парни слизывали с губ и подбородков растаявшие снежинки.

Бронислав остановил машину у избирательного участка. Здесь было тихо и безлюдно. Четыре часа дня, волна избирателей уже схлынула, народ отголосовал.

Из школьного спортивного зала с гомоном вывалилась пестрая и яркая толпа участников самодеятельности, с загримированными лицами. Они забрались в потрепанный автобусик горьковского автозавода, и тот покатил на следующий избирательный участок, наверное, в Тургоныш.

Попутчик Бронислава, мастер лесоучастка Борчанинов, выпрыгнул из кабины и одернул полы белоснежного полушубка. Расстегнул верхние пуговицы, и Бронислав увидел голубую рубашку и черный галстук. Вроде бы не идет одно к другому, галстук и полушубок, подумал Бронислав, но ничего не сказал: зачем портить настроение человеку?

— Зайдем горлышки прополоскать? — предложил Борчанинов.

— Спасибо, не положено в дороге. Да мне скорей до города надо добираться. Поди, волнуется моя агитаторша — избиратель потерялся.

— Тогда бывай! Счастливой дорожки.

Дальше Бронислав поехал без попутчика, один. Глядя на веселящихся карачоровцев, размышлял: до чего же быстро привыкают люди ко всяким праздникам! Давно ли объявили день шахтера, день строителя, день милиции, а уже празднуют все эти дни, как будто тем праздникам по тысяче лет. Вот и день выборов тоже стал праздником и проходит не хуже, чем октябрьские годовщины или первомайские торжества. Про Восьмое марта говорить нечего!

В предгорье ветру бы стать тише, а он совсем разыгрался. Дорога почти исчезла под свежими сугробами, задние скаты начали кое-где подбуксовывать. Местами виднелись следы прошедшего грузовика. Присмотревшись, Бронислав определил, что это были следы его собственной машины. Кто же еще поедет в такую погоду глухой лесной дорогой? Бронислав придерживался голубых канавок в снегу с зубчатыми отпечатками на дне и потихоньку вел грузовик вперед.

Вот только нет еще дня шофера. А надо бы завести такой. Хотя бы потому, что во все другие праздники шоферне приходится работать больше, чем кому бы то ни было — того увезти, этого доставить, третьего подкинуть. Все отдыхают, все празднуют, одни шоферы работают, не считаясь со временем. Вот и ему досталось сегодня удовольствие ниже среднего. Люди слушают концерты в агитпунктах, а он должен тащиться по лесу с машиной, по борта заложенной березовыми дровами.

Дорога пошла в гору. Ох уж этот Бирюзовый хребет! Речка Соболка, точно раздурившаяся девчонка, вдруг ни с того ни с сего прижалась к лесистому склону. И вытеснила-таки со своего берега дорогу! Пришлось той взбираться на склон хребта и километра три бежать по взгорью, нависнув над Соболкой. Опасный участок! Сейчас, в метель, прямо-таки грозный участок. Того и гляди, что сверзишься под откос. Да и освещение дерьмовое. Кругом разлился тот сумеречный свет, который и светом-то не назовешь, — так, какая-то муть. Фары бьют вперед блеклыми неясными лучами и ничего осветить не могут. День угасает, но еще не угас, и свету от него никакого.

При таком свете и в такую погоду можно было ждать каких-угодно гадостей. Бронислав был готов ко всему и все же то, что произошло, случилось неожиданно. Машину качнуло, круто потянуло в сторону. Вместо гладко облизанных сугробов он увидел перед собой стену откоса. Подобно громадному деревянному пауку, впились в откос могучие корневища придорожной сосны. Паук поплыл в сторону, исчез, а перед Брониславом ползла глиняная с трещинами стена откоса.

Сомнений не могло быть — машина двигалась боком. Значит, задние скаты сошли с дороги и скользят по обочине. Бронислав добавил газ и покруче вывернул руль, помогая ведущим колесам вновь выбраться на дорогу. Он хорошо представлял себе, что сейчас происходит под машиной. Шуршит вспоротый скатами снег, поднимается вверх и с силой бьет в дно кузова, жесткий, крепкий и острый, как толченое стекло. Несколько секунд он ждал.

Машина была напряжена до предела. Казалось, вот-вот колеса доберутся до земли, зацепятся за нее, вытолкнут машину на колею. Тут уж не зевай, выруливай, не то так и врежешься радиатором в откос. Он готов был вырулить, но машина скользила и скользила. Чем все это кончится?

Пришла мысль: а что, если тяжелый кузов, — дрова сырые, мерзлые, — сдернет сейчас с колеи и передние колеса? Худо будет, совсем худо! Машина поползет вниз, к Соболке. Хорошо, если поползет. А вдруг полетит кувырком? Бронислав на всякий случай приоткрыл дверцы с обеих сторон. Может, придется прыгать.

Треск и скрежет заставили мгновенно сбросить газ и нажать на тормоза. Что-то ломалось на правом борту. Скольжение прекратилось, и Бронислав выглянул. Правый борт машины уперся в ствол сосны. Две верхние доски светлели свежим переломом. Чинить теперь и чинить.

— Ну вот! Приехали! — сказал он и вылез на подножку. Только теперь ощутил, как сильно бьется сердце, так и толкается в ребра. Даже дышать стало трудно.

Отдохнув, осмотрелся и только руками развел:

— Счастливый же у тебя бог, Бронька! — За подпиравшей машину сосной пологий склон переходил в обрыв. Не будь дерева, грузовик кувыркнулся бы в Соболку, и трудно сказать, успел бы выпрыгнуть или нет. — Матушка ты моя, знала где вырасти!

Он ласково пошлепал щербатый ствол и прижался к нему щекой. Внутри сосны что-то гудело и щелкало.

Опасность еще не миновала. Дерево раскачивал ветер, и грузовик мог скользнуть назад. Поспешно взявшись за лопату, Бронислав отрыл несколько камней и устроил под задними колесами пирамидки. Ветер хлестал по потному лицу колючим снегом, словно сыпал иголками.

Покончив с работой, Бронислав полез в кабину, чтобы там, где еще сохранялось тепло, как следует обдумать, что надо предпринимать дальше. С сожалением подумал, что вот поторопился уехать, не сходил проголосовать и теперь, пожалуй, не успеет явиться на избирательный участок. Не придется тебе голосовать, горько подумал Бронислав. Дело еще в том, что у них агитатором была старая его учительница Анна Филипповна. Она приходила в пятницу, и он обещал не подводить, явиться голосовать пораньше.

— Не беспокойтесь, Анна Филипповна, будет полный порядок. Учеником я был, действительно, неважным, шалтай-болтай, зато уж избирателем покажу себя как следует…

И вот — показал.

Стоило ему вчера на пять минут раньше уйти из гаража — и он не попал бы в эту дурацкую передрягу. Не догнала бы его Настасья…

 

2

Еще вчера он заметил, что погода начинает портиться.

Он смотрел на горы и долго не мог сообразить, что же там происходит: не то облака спустились и укутали вершины, не то злой северный ветер разворошил, разметал и поднял до самого неба промороженные сыпучие снега. Весь хребет был объят белыми дымами, хотя внизу, в долине, было относительно тихо.

Оставалось только порадоваться, что дальняя поездка так вовремя закончилась и можно отправляться в общежитие отдыхать. Он направился к перекрытым цепью воротам гаража, но дойти не успел: догнала свет-Настасья, шестнадцатилетняя девчушка, посыльная начальника автохозяйства. Видно, Языканов послал Настю спешно, выскочила из конторы в чем была. Ситцевое платьишко трещало на ветру, только вот туго заплетенные косички ветер не в силах был разогнуть, так и торчали они двумя вопросительными знаками.

— Бронислав! — проговорила она, переводя дух и снизу вверх глядя на высокого шофера. — Вас в контору требуют. Языканов.

Ничего хорошего вызов к Языканову не предвещал.

— Знаешь что, радость ты наша, Настасьюшка? — Он подмигнул девушке. — Давай устроим так: я уже ушел, ты меня не нашла. Подходит идея?

Настя хваталась за платье, которое старался содрать с нее ветер.

— Ничего не подходит. Идите. Все равно ведь в общежитие пошлет.

Бронислав нехотя поплелся в контору.

Языканов перебирал бумажки. Взялся он за такое дело, завидя Бронислава через стеклянную дверь. Вероятно, совестно было смотреть в глаза водителю. В кабинете было жарко, даже душно.

— Как настроеньице, Бронислав? Вижу, вижу — отличное. Жаль, но придется испортить. При всем нашем, так сказать, желании сохранить добрососедские отношения…

Он шутил, значит, готовил горькую пилюлю.

— Так вот в чем дело, Бронислав, — озабоченно продолжал он, разглядывая какую-то бумажку. — Звонил секретарь горкома, сам Анатолий Васильич. Если бы кто-нибудь другой…

— Ехать, что ли? — прервал Бронислав начальника.

— Ехать, — облегченно вздохнул Языканов. — Жалоба в горком поступила. Инвалид Отечественной войны Бельмесов, — не знаешь такого? — полгода назад выписал в гортопе дрова, а до сих пор не привезли. Шут его знает, как получилось, засунул я наряд пол самый низ и забыл. Сидит теперь человек без топлива. Имей в виду — заслуженный человек. Кровь за нас с тобой проливал…

Он сокрушенно качал головой, вздыхал и все смотрел на Бронислава.

— Уже обещали, что ли? — насупился Бронислав.

— Обещал, Бронислав, — развел короткими руками Языканов. — Разве можно не обещать?.. Сам посуди.

Бронислав смотрел в окно. Сыпучие белые струи текли по стеклу. Обещать легко, а вот выполнять…

— Сами бы и выполняли свои обещания. Давайте путевку.

Настасья встретила его сочувственным взглядом:

— Ехать, Броня, да? Куда?

— Ну, Настасья, обстригу я твои косички, так и знай.

— Не виновата, честное слово, не виновата. Он бы все равно вызвал…

— Все равно обстригу. Походишь у меня куцей…

 

3

Утром Бронислав проспал.

Обманула тишина комнаты. Соседи, вулканизаторщик Данила Купцов и тракторист Гена Сурин, должны были в восемь утра выступать на избирательном участке с художественной самодеятельностью. Спросонок наводя ухо на соседние койки, Бронислав все ждал, когда ребята начнут собираться. Тогда и он встанет. Допустить не мог, чтобы ребята проснулись и ушли потихоньку, без «глупостей», как говорила о них техничка тетя Фима.

И вот Генка с Данилкой с шумом ввалились в комнату. Бронислав, не открывая глаз, слышал, как они разговаривали:

— Спит?

— Спит.

— Разбудим?

— Давай! — ив два голоса над самым ухом заорали: — С добрым утром, ваше сиятельство! Подъем!

— Не плохо было бы, если бы вы прогулялись к черту, — медленно сказал Бронислав и вдруг вспомнил про инвалида, про дрова. Смахнул одеяло, схватил штаны: — Сколько времени, идолы?

Прыгая на одной ноге, запутавшись в штанинах, объяснял приятелям, куда ему надо спешить и зачем.

— Да ты хоть проголосуй сходи, — посоветовали ему. — Ничего твоему инвалиду не сделается. Полгода ждал, часок подождет.

Проголосовать, конечно, следовало бы. Но уже десятый час. Зимой темнеет рано, не велико удовольствие тащиться ночью. И Бронислав отмахнулся: ладно, успеется.

В бараке на лесоучастке было пусто. Лесорубы ушли в Карачор на избирательный участок. По-праздничному заправленные койки стояли вдоль стен, перемежеванные белыми тумбочками. На счастье Бронислава, в бараке оказался мастер вырубки Борчанинов. Он задержался по каким-то своим делам и теперь добривал обветрелые щеки. Побрившись, по-лебединому выгнул крепкую шею, стараясь разглядеть пупырь, вскочивший около уха.

— Молодец, в самый раз приехал, — похвалил он Бронислава, вертясь перед зеркальцем. — Обожди минутку, умоюсь, довезешь до Карачора.

Казалось, он совсем не удивился появлению городского шофера в такой праздничный день. Только когда они, загрузив машину густо обросшими изморозью дровами, поехали в сторону Карачора, спросил:

— Хомяк послал? В такой-то день? Гусь он у вас и больше ничего. А ты чего уши развесил? Не имеет права в такой день посылать.

— Я не развешивал, — отвечал Бронислав. Ему и самому было досадно, что в такой день приходится разъезжать по лесу и выслушивать разные замечания. — Дрова инвалиду повезу. Жалко же человека!

К привычным запахам масла и бензинового перегара примешивался густой и острый запах свежей овчины. Бронислав приспустил окно.

— Первый раз надел, что ли?

— Полушубок-то? Самый первый. Да не я один, всем ребятам выдал к празднику. Пускай пофорсят перед карачорскими девчатами.

Бронислав хотел сказать, что не завидует тем, к кому пристроится такой пахучий кавалер, но не сказал: машина сползла в забитый снегом кювет и забуксовала. Он рванул несколько раз, но почувствовал, что только углубляет гнездо, в котором сидят задние скаты, и заглушил мотор.

Вдвоем они уселись на корточки и стали судить-рядить, как лучше выбраться: с грузом или без груза. Без груза проще, но гнуть хребтину под двухметровыми березовыми чурбаками желания мало. Опять же, у груженой машины сцепление, конечно, лучше…

Пока спорили, из снежной завесы вывалилась гурьба распевающих песни лесорубов.

— Ребята, да это ж наши! — заорали они во все горло. — В чем дело? Застряли? Да мы ее сейчас! Бронька, садись за баранку. А ну, навались. Раз-два, взяли!

От них, кроме овчины, попахивало еще и пивом. Новенькие полушубки, белые, коричневые, черные и рыжие, были распахнуты настежь — душа винтом! С гиканьем, уханьем, посвистами они выкатили машину на дорогу. Потом, чрезвычайно довольные своим поступком, начали тискать мастера и шофера в медвежьих объятиях. Праздник — он есть праздник.

— Сказали — выдернем, вот и выдернули. Как репку из грядки, — похвалялись парни. — Это нам нипочем. А в Карачор вы того… Поспешайте! При нас последнюю бочку распечатали.

— А чего ж сами не допили?

— И рады бы, да некуда стало. И так разов десять у обочины вставали. Пиво, оно, знаешь… Пучит.

Затрещала шестерня в коробке скоростей. Борчанинов высунулся из кабины:

— Шмеле-ов! Присмотри, чтобы никто не отстал.

— Присмотрю-у! — отозвался Шмелев и зычно захохотал неизвестно по какой причине.

Полушубки исчезли за крутящимся снежным пологом. Ветер донес обрывки песен и гоготанье. Веселые и лихие ребята — карачорские лесорубы. Как бы пригодилась их помощь сейчас, когда грузовик висит над обрывом!

Мотор остыл, Бронислав зябко поежился, потер руки, покрутил плечами. За окном было совсем темно, глухо, рокотали сосны очень похоже на морской прибой, который Брониславу пришлось послушать (служил в береговой охране на Дальнем Востоке). Он запустил и прогрел двигатель, потом вышел на дорогу. Снег бил в лицо, Бронислав спустил наушники и пожалел, что у телогрейки нет воротника: он бы теперь ой как пригодился!

В обычный рабочий день Бронислав не беспокоился бы ни капли. Карачорский тракт достаточно оживлен, через полчаса-час кто-нибудь обязательно проехал бы и помог выбраться. Но сегодня воскресенье. И не просто воскресенье, а День выборов. Нечего рассчитывать, чтобы кто-нибудь поехал, да еще ночью.

И никто не знает, что он застрял в лесу с пятью кубометрами березовых дров в кузове. Знает ли вообще кто-нибудь, что он выехал из гаража? Сторож знает — цепь с ворот снимал. Так ему даже неизвестно, куда и зачем пошла машина и когда должна вернуться. Не надейся, Бронислав, — охранник тревоги не поднимет.

Диспетчер? Диспетчера не было. По воскресеньям диспетчеров не бывает, общий выходной.

Так что вот так, шофер: ни на кого ты не рассчитывай. Берись за дело и выбирайся собственными силами. Так будет вернее.

 

4

Часы показывали два. Старинные часы, сделанные еще до революции. Футляр орехового дерева был причудливо инкрустирован, массивный медный маятник раскачивался с важной медлительностью, они звонко, прямо-таки молодо, отбивали каждые полчаса. Как часы попали в горком партии — никто уже не помнил. Каждый новый секретарь собирался их выбросить, но оказывался бессилен. Чтобы выбросить, надо было списать, а списывать оказывалось не за что — ходили часы удивительно точно.

В пять минут третьего секретарь Собольского горкома партии Анатолий Васильевич Смыков попросил междугородную станцию соединить его с секретарем соседнего Золотинского горкома партии Бормотовым Яковом Тимофеевичем. Линия была занята, и Смыкову пришлось несколько минут подождать.

В области Яков Тимофеевич был самым старшим из всех городских. Уже лет двадцать он работал в металлургическом Золотинске, ел, как говорится, нелегкий секретарский хлеб. Был у Бормотова редкостный партийный стаж, не раз он участвовал во Всесоюзных партийных съездах. Авторитетом пользовался чрезвычайным не только у себя в городе, но и у всех секретарей горкомов и райкомов. «Надо «старику» позвонить, уж что он посоветует», — говаривали секретари близлежащих районов и городов и минут по двадцать беседовали с ним. А у Смыкова повод позвонить Бормотову был и совсем основательный — «металлургический» Золотинск и «лесной» Собольск соревновались между собой.

— Привет металлургическому соседу! — сказал Смыков, услышав негромкое покашливание Бормотова.

— Здравствуй, здравствуй, юноша. С праздником! — ответил Бормотов. В его голосе уже появилась старческая хрипотца.

Они поговорили о выборах. Оказалось, что золотинцы идут впереди — на два часа у них проголосовало около восьмидесяти пяти процентов избирателей, тогда как в Собольске было всего семьдесят пять процентов.

— Вам уж скоро и отдыхать можно, — позавидовал Смыков.

— Слушай, не выдумывай! — Смыков услышал, как старик на том конце провода стал волноваться по совершенно неизвестной причине. — Ты меня слышишь? Не выдумывай, пожалуйста, Анатолий Васильевич. Сейчас самая пора у рубашки рукава закатывать. Вот увидишь, как разные сюрпризы да непредвиденные случаи начнут сыпаться. Ни в коем случае не успокаивайся!

— Я не успокаиваюсь, Яков Тимофеевич. Что вы! — Смыков был даже несколько озадачен горячностью старика.

— А кто сказал — отдыхать? Выбрось это слово из своего лексикона. Пусть оно не сбивает тебя с толку. Какая у вас погода? Завивает?

— Еще как. Свету белого не видно.

— Вот видишь — еще и погода. Помучаемся мы сегодня с хвостами… Попроси своих агитаторов обойти квартиры избирателей. Попомни стариковский совет — самое трудное только начинается…

Положив трубку, Смыков подошел к окну. На улице металась пурга. Темнело. Напротив, на здании кинотеатра, горели огни рекламы, а прочесть название кинокартины было невозможно — все застилал снег. В неплотно прикрытую форточку посвистывал ветер.

Смыков прихлопнул форточку поплотнее и приложился лбом к прохладному стеклу. Он был молод и впервые избран на пост секретаря, до этого работал начальником участка в леспромхозе. Там выборы проходили быстро и просто, уже с двух часов дня члены участковой комиссии изнывали от безделья: проголосовали все до единого. Вскрыть бы урны, подсчитать голоса и дело с концом, — да нельзя, жди двенадцати часов. А в час нарочный уже катил в городскую комиссию, вез все материалы. Смыков там участвовал в выборах либо как избиратель, либо как член окружной комиссии. А выборы в городском масштабе были его первым боевым крещением.

Он вернулся к столу, взял лист бумаги и сделал прикидку. В Собольске насчитывалось шестьдесят тысяч избирателей. Проголосовало сорок пять тысяч, наиболее сознательная и активная часть горожан. Должны еще проголосовать пятнадцать тысяч. А сколько же будет та одна десятая процента, которая не сможет принять участия в голосовании по разным там уважительным причинам? Так сказать, допустимая десятка? Смыков прикинул — шестьдесят человек. Пятнадцать тысяч и шестьдесят человек! Н-да, золотинский старик тысячу раз прав, трудности только начинаются.

Смыков решил проехать по избирательным участкам и посмотреть, как там и что. Немедленно организовать помощь, если она где потребуется. Он так встревожился, что ему стало казаться, что выборы в городе проваливаются. Пятнадцать тысяч и шестьдесят — подумать только!

Однако спокойная и деловитая обстановка на первом же избирательном участке сняла тревогу. Чья-то дальновидная голова хорошо придумала: агитаторы начали свою работу не в шесть часов утра, когда открылись двери избирательных участков и избиратели шли густым потоком, а с часу дня, когда людской поток начинал ослабевать. В «комнате агитаторов», школьном классе с отставленными в сторону партами, Смыкова окружили бодрые люди и стали весело рассказывать, что происходит на избирательном участке.

Не обходилось и без казусов. На соседней Пролетарской улице с утра начали праздновать день рождения одного из избирателей. Сам хозяин и несколько его гостей быстро перебрали, не успев проголосовать. Сейчас они уложены в постели и мирно спят.

— Жены караулят, чтобы не случилось какой глупости, — рассказывал заведующий агитпунктом, седоусый мастер из ремонтного завода леспромхоза Строжанов. — Как только отойдут, придут и проголосуют бедолаги. За этих-то я спокоен. А вот есть у нас тут один человечишка. Не знаю, что и делать…

И Смыков второй раз за последние три дня услышал об интендантском майоре в отставке Бельмесове.

Года полтора-два тому назад о нем рассказал городской военком. После демобилизации Бельмесов приехал в Собольск с намерением поселиться здесь навсегда — жена у него родом из этих мест, что ли. Построил просторный дом на лесистой окраине города, которая так и называлась — «Дачное». Развел сад. Купил машину что-то уж за очень много сотен рублей.

— Материально обеспечен? Не жалуется ни на что? — спросил тогда Смыков.

— Обеспечен по самое темечко, — подтвердил военком.

За все это время Смыкову ни разу не пришлось встретиться с отставным майором. Был он беспартийный, да и жил, как говорили, замкнуто, очень увлекался охотой и рыбной ловлей. Но вот три дня назад в гор, коме получили его заявление на имя первого секретаря горкома. Написано оно было на отличной лощеной бумаге и прекрасным бисерным почерком. Бельмесов жаловался, что полгода тому назад выписал в гортопе дрова, а до сих пор не привезли. Просил горком партии воздействовать на бюрократов, помочь офицеру в отставке. Смыков выяснил, что виноват в таком небрежении начальник автохозяйства Языканов, и попросил поправить дело.

А теперь Строжанов хмуро рассказывал: майор в отставке отказался прийти на избирательный участок для голосования. Не раз ходил к нему агитатор — отказ. Наведался и сам Строжанов и тоже получил в ответ: «Не пойду, хоть сам господь бог приходи. Урну принесете — тоже голосовать не буду, пока не увижу во дворе свои дрова». И на вас ссылается, Анатолий Васильевич, — в горком, мол, писал, и там мер не приняли…»

— Наверное, плохо разговаривали с ним, — заметил Смыков. Не верилось, чтобы советский офицер мог себя так вести.

— Как умели, так и разговаривали, — обиделся Строжанов. — Как ему еще толковать, когда он уперся как бык: «Дрова или не голосую!» Так-то вот, Анатолий Васильич.

Смыков решил проехать к отставному майору.

 

5

По колено в снегу Смыков стоял среди свежих, дымящихся сугробов и разглядывал большой шестиоконный дом Бельмесова. Дом был добротный, из белого кирпича, под прочной асбофанерной крышей. Все домовладение было замкнуто в высокий дощатый забор, плотный и с двумя нитями ржавой колючей проволоки по верху.

Колючка всегда вызывала у Смыкова чувства неприятные и горькие: эта штука еще с фронтовых дней хорошо запомнилась. Невелико удовольствие — ползти лежа на спине и стричь, стричь ее, треклятую, громадными ножницами, набивая кровавые мозоли на руках. Нагляделся он в то время на эти черные струны с вплетенными черными колючими звездами, нагляделся вдоволь. Уж кого-кого, а разведчиков колючка допекала, что и говорить…

Но вот ведь что: сюда-то откуда она явилась? Откуда ее берут, чтобы оплести свои заборы, сады, огороды? Фронт здесь не проходил, завода, выпускающего колючку, поблизости не имелось, сплести в домашних условиях немыслимо — откуда же она бралась? Неужели сохранилась со времен гражданской войны? Спросить бы у этого самого Бельмесова…

Вообще-то Бельмесова можно понять: дом его стоит на отшибе, в стороне от всех остальных домов «Дачного». Метрах в трехстах отсюда кончалась мощеная городская улица. Там сейчас шофер осторожно разворачивал горкомовскую «Победу». Сюда проехать не рискнул, чтобы не посадить машину в сугробы.

Сразу за бельмесовским домом начинался сосновый лес, несколько сосен стояло в огороде. Деревья дымились в вихре снега. Перед фасадом через дорогу лежала гладь озера, по которой струилась все та же белая пыль. Из льда торчали камышовые метелки, бешено мотавшиеся на ветру. За камышовым рядом вмерзла в лед какая-то будка, от нее уходили дощатые мостки. Купальня, — догадался Смыков. Ничего не скажешь, с комфортом устроился майор.

Смыков надавил на кнопку звонка у калитки. За высокими, на века поставленными воротами хрипло залаяла собака. Звеня кольцом на проволоке, она примчалась к воротам, гавкала, глядя из подворотни на Смыкова яростным, красным глазом. Потом послышался скрип снега под ногами человека, и задыхающегося от злобы пса кто-то увел в глубину двора. На одном из шести окон отодвинулась в стороны тюлевая занавеска, и из-за кустов герани Смыкова осмотрели внимательные глаза.

Калитка открылась. Женщина в старой растрепанной телогрейке, в вытертой шали и в валенках с надетыми на них громадными остроносыми калошами, — их почему-то называют азиатскими, — сказала Смыкову певучим ласковым голосом:

— Пожалуйте!

— Здравствуйте! — сухо и недоверчиво сказал Смыков. — Мне нужно хозяина этого дома, Бельмесова.

— Пожалуйте, он дома, — все так же ласково пригласила женщина.

Смыков вошел и бегло осмотрел двор. Прямо против ворот высился гараж из серых шлакоблоков. На дверях — огромный замок. Где-то за ним лаяла собака. Справа от гаража под навесом белели поленницы наколотых и аккуратно сложенных березовых дров. «Вот тебе раз! — искренне удивился Смыков. — Дрова у него есть. Так чего же он так ломается?» С тяжелым недоумении он рассматривал поленницы дольше, чем было нужно, и женщина тронула его за рукав:

— Вот сюда. Пожалуйте!

В светлой, просторной кухне крепко пахло свежевыпеченным хлебом и сдобой. Было похоже, что и здесь праздновали День выборов. Или только воскресенье?

Бельмесов шел навстречу. Дородный, холеный мужчина, туго обтянутый зелено-черной лоснящейся пижамой, словно облитый глазурью. Он протягивал навстречу Смыкову руки и широко улыбался:

— Вы только посмотрите — Анатолий Васильич приехал! А я-то разглядываю — чья, мол, машина на шоссе остановилась? Оказывается — горкомовская. Ну, не ожидал, не ожидал. Сижу себе у окошечка, на метель посматриваю, никого не жду, а тут… Сам секретарь горкома! Вот молодец, что надумал проведать отставного воина.

— Конечно, я не господь бог, — выговорил Смыков заранее придуманные слова. — Я всего только секретарь горкома…

Бельмесов не дал ему продолжать:

— Успели, настроили. Вот народец, скажу я тебе! Так ведь то же в шутку было сказано. Не обращай ты внимания на обывательские выпады, Анатолий Васильич. Ладно, сейчас все это мы с тобой обсудим. Проходи, проходи, пожалуйста! Без церемоний…

Ласково прижав локоть Смыкова к своему боку, он продвигал его в парадную комнату. Это была самая большая комната в доме, но она не казалась большой, так много в ней было наставлено мебели. Диван и кресла были затянуты в белоснежные чехлы. В чехле стояло и пианино.

Положив мягкие руки на плечи, Бельмесов прямо-таки любовался секретарем:

— Какой же ты молодец, что приехал! Рюмочку коньяку не откажешься пропустить? По случаю первого знакомства? Как-никак, а отличный повод прополоскать горло. Не находишь?

Но чем радушнее становился хозяин, тем хуже себя чувствовал и больше злился гость. «Почему я терплю такое? — думал Смыков. — Тыкает, руки на плечи положил, а я вроде даже не решаюсь их сбросить». Он резко пошевелил плечами, и Бельмесов тотчас с готовностью принял руки, сунул в карманы куртки.

— Не нахожу, — медленно, сквозь зубы, проговорил Смыков. — Не потрудитесь ли объяснить причины, по которым отказываетесь прийти на избирательный участок.

Он говорил трудно, с усилием. При радушии, все равно, искреннем или нет, его слова звучали грубо и неуместно. Они противоречили тому намерению, с которым он ехал сюда. Он хотел мягко, по-дружески побеседовать с чего-то недопонявшим рубакой, бывшим офицером, инвалидом войны, товарищем по оружию. Ему хотелось все объяснить по-человечески.

Но по-человечески не получалось. Не в силах был Смыков говорить по-человечески. Сам Бельмесов ну совсем не походил ни на бывшего рубаку, ни на инвалида войны. Вот если бы кто-нибудь сказал, что перед ним стоит бывалый, тертый проходимец, Смыков охотно бы поверил такой характеристике.

«Чего мне его агитировать? — размышлял Смыков. — Он не хуже меня во всем разбирается. И делать мне здесь нечего. Не хочет голосовать — ну и черт с ним!»

— Ну, зачем же так официально! — мягко укорил Бельмесов. — Сейчас мы все обсудим. Маша, подбрось нам коньячку.

— Начинается! — другим, недовольным и грубым голосом отозвалась Маша. Не было уже той певучести и ласки, которые так поразили Смыкова, когда он входил.

Она стояла у порога и, потряхивая, сбрасывала с ног те самые калоши, которые называются азиатскими. Видимо, они только для того и служили, чтобы в них выходить во двор. «Кто она ему? — спросил себя Смыков. — Жена? Домработница? Родственница? Сама-то хоть проголосовала? Надо было узнать на избирательном…»

— Разговорчики, Маша! — В одно мгновение его лицо стало злым, ненавидящим. И тотчас же снова улыбнулся: — Не любит, когда выпиваю, что поделаешь…

Он стоял перед Смыковым, засунув глубоко в карманы руки, и покачивался с носка на пятку. Изображал из себя человека смущенного и виноватого.

— Так вот, с голосованием… Понимаешь, как получилось… Я с тобой откровенно, как товарищ с товарищем. Понимаешь, сдуру сам себе дал зарок: привезут дрова — съезжу, проголосую, не привезут — не пойду голосовать, пусть побегают за мной. Уж я-то знаю — никуда не денутся, прибегут и меры принимать будут. Чего, в самом деле! Полгода нервничаю, жду несчастную машину дров… Но, понимаешь, никак не думал, что лично первый секретарь горкома приедет ко мне… Недаром говорят: не было счастья — несчастье помогло.

Он улыбался все так же мило, только в глубине глаз скакали смешливые бесенята. Издевался, собака!

— А если, предположим, к вам приехал бы не секретарь горкома, вы бы никаких угрызений совести не испытывали? Вы требуете дров, а у вас во дворе кубометров пятнадцать стоит. Это же бессовестно, наконец!

Снова на мгновение в глазах Бельмесова мелькнуло острое, колючее:

— Успел, увидел? Зоркий у тебя глаз, товарищ секретарь, зоркий… Те дрова можешь не считать — я их частным образом купил. И, наконец, что — до последнего полена дожигать, что ли? Я интендант, привык с запасцем жить. Деньги заплачены — душа винтом, а вези. Разве не правильно?

— Нет, не правильно. Одно дело — дрова, другое — гражданский долг. А так все это на шантаж смахивает.

Бельмесов молча пожал плечами. Видимо, он быстро полнел от принятого им облегченного образа жизни, и новая пижама была уже мала. Пуговицы на животе стояли почти торчком.

— Шут с вами, не голосуйте! — Смыков надел шапку, повернулся и пошел к выходу. — Обойдется Советская власть и без вашего драгоценного голоса.

И сам подумал: вот это один из тех шестидесяти человек, которые сегодня не придут на избирательный участок. Интересно, сможет ли проголосовать тот шофер, который сегодня везет дрова этому хапуге? Надо будет узнать на участке.

— Бож-же ты мой, до чего мы все стали нервные! — Бельмесов догнал Смыкова и легонько придерживал за рукав. — Анатолий Васильевич, дорогой ты мой, да разве ж я сказал, что не буду голосовать? Черт с ним, с дурацким зароком. Погоди только чуток, я переоденусь, подвезешь до участка.

— А сам что? Ходить не можешь? Так я урну пришлю.

— Могу, почему не могу? Да охоты нет тащиться. Трудновато ходить в такую погоду. Свою «Волгу» заводить — канительно. Да она у меня тяжелая, еще и не пройдет по сугробам. Так обождешь чуток?

— Невелик барин, пешком пройдешься, — пробурчал Смыков, выдернул локоть и шагнул за дверь.

Провожала его та же женщина в азиатских калошах. Калош теперь на ней не было, она шла в аккуратно скатанных чесанках. Под навесом выходила из себя, захлебывалась рыком и лаем собака. Смыков посмотрел под навес — точно, он нисколько не ошибся, дров никак не меньше пятнадцати кубометров, если не все двадцать. Жмот!

— Он у вас всегда такой? — спросил Смыков, пробираясь по узенькому тротуарчику к воротам. Мерзлые доски трещали и щелкали под ногами.

— Бельмесов-то? Всегда. Любимец общества. — И Маша оглянулась на крыльцо, с которого они только что сошли.

— Кто только его так разбаловал? Мы? Или вы? — вслух размышлял Смыков, разглядывая старинную кованую щеколду на воротах. Она была снабжена спиральной пружиной, автоматически опускавшей щеколду в гнездо, лишь только закрывались ворота.

— Все баловали помаленьку. И вы, и мы… — усмехнулась женщина.

Смыков внимательно смотрел на ее поблекшее лицо. Когда-то была красивой. Теперь постарела, и улыбка горькая, нерадостная.

— Сами-то хоть проголосовали?

— А как же! Первым делом. В шесть часов сбегала. Подоила корову и — на участок.

«Домработница», — утвердился в своем мнении Смыков. Чтобы проверить догадку, спросил:

— Извините, а вы кем здесь? Часом, не домработница?

Глянув быстро на Смыкова, женщина отвела глаза и криво усмехнулась:

— Что, на жену-то не похожа? Да-а… Укатали сивку крутые горки. Раньше была боевой подругой. А теперь вот построили свой терем-теремок — заделалась домработницей. Только что бесплатной, в том и разница.

— Ну и ну! — покачал головой Смыков. Он пожал женщине руку и пошел к машине. Сказал: — Знаете что? Заходите как-нибудь в горком. Побеседуем.

— Давно собираюсь. Хозяйство все не отпускает. То одно, то другое. Будь оно трижды проклято!

Мелькнуло такое ожесточение, что Смыков опять пробормотал свое утешительное:

— Ну, ну! Положение не безвыходное. Одним словом — заходите!

С трудом передвигая ноги в снегу, Смыков побрел к машине. Ветер давил на плечи, отгибал назад, в лицо била колючая смесь. «А ведь неспроста просился, чтобы подвез его на участок, — размышлял он, встав спиной к ветру, чтобы немного отдышаться. — Потом бы похвалялся: вот какой я, меня сам секретарь горкома выбирать возит. Ну и пройдоха!»

 

6

Часа два Бронислав работал с ожесточением. Березы и сосны свидетели: он делал все, что мог, чтобы выбраться из ловушки. Как далеки теперь и город, и избирательный участок. Обидно, что подвел Анну Филипповну. Что делать? Вина-то не его, верно?

Бронислав включил и прогрел мотор перед решающим рывком. В кабине стало теплее. Он взял переноску и вышел еще раз осмотреть то, что удалось сделать за это время. Задние колеса подпирали две основательные пирамиды из камней. Бронислав попинал камни ногой: удержат ли, когда будут сняты тормоза и грузовик потянет назад? Нужно всего несколько мгновений, пока мотор повернет колеса. Но кто знает, какие силы перевесят в эти мгновения! Недолго и загреметь под откос, если мотор окажется не в силах закатить задний скат на настил.

Не настил, а так себе, подобие. Бронислав выбрал из дров десятка три бревен потоньше и выстлал ими все пространство между передними и задними скатами. Если бревешки от рывка не раскатятся в разные стороны, то по настилу машина должна въехать на дорогу. Только бы не раскатились бревна!

Изморозь, мохнатый уральский куржак, еще не стерлась с березовых стволов и блистала в луче переноски миллионами искорок. Были среди искорок и зеленые, и желтые, и синие, и красные — всякие были. Любовался Бронислав искрами, думал, что как будто все сделано на совесть, прочно, а за руль садиться медлил. Не то чтобы трусил, а так — что-то мешало. Очень хотелось курить, но последней папироской он решил попользоваться тогда, когда выберется на дорогу. Пусть будет как бы премия, так сказать, за труды и победу над стихией.

Трудно различимые, низко над лесом висели растерзанные лохмотья облаков. Они все-таки перемещались по небу, и тогда в провалах Бронислав видел жаркие звезды на черном бархате. Они насмешливо помаргивали: вот так попал ты в переделку, водитель!

Подпиравшая машину сосна нудно поскрипывала, словно жаловалась: что за непосильная тяжесть навалилась на ее смолистый бок и почему никто ее не уберет. Негодующе шумели и другие сосны, соседки пострадавшей: экое святотатство!

Бронислав развязал тесемки у шапки, опустил наушники: прихватывало морозом. Все лицо было в изморози, ресницы просто слипались под тяжестью насевшего на них куржака. И вот, когда он собрался окончательно запахнуть уши в теплый кроличий мех, он услышал далекое ворчание тракторного мотора.

Поспешно приподняв наушники, прислушался. Да, трактор. И к тому же гусеничный. Как раз такой, какой только и может помочь. Кто бы там ни ехал, но выбраться ему поможет. Теперь не надо будет рисковать машиной, а может быть, и жизнью.

Сам того не заметил, как драгоценная последняя папироска оказалась во рту, и он, отвернувшись от ветра, закрывая ладонями хилый огонек, зажигал спичку и все время слушал моторный рокот. Ладно, у тракториста, наверно, есть курево, одолжит пару папирос. Густо дымя, он снял шапку, чтобы лучше слышать, обтер лицо от изморози. Было бы совсем хорошо, легко и радостно, если бы вдруг не пришла в голову горячая мысль: а ведь где-то там есть сверток на Тагилку? Вдруг трактор не доедет сюда, свернет? Загребая снег, он бросился в ту сторону, где рокотала машина.

Наконец, он увидел ее. Вернее, не ее, а прожекторный луч, перебегавший с одного ствола сосны на другой. Стволы были щербатые, черные, с наветренной стороны запорошенные снегом, и яркий тракторный глаз словно бы выбирал одно, единственное и нужное. А потом оказалось и совсем здорово: трактор-то свой, знакомый, автохозяйский бульдозер. Кованой грудью он сдвигал под откос белые пласты уже смерзшегося снега. Облако снежной пыли, искрясь и играя, бешено крутилось перед радиатором.

Бронислав заорал что есть силы. Напрасно! Только лишний раз убедился, как слаб человеческий голос перед стихией. На тракторе его не услышали. Машина надвигалась, она могла проскочить в вихре снега мимо. Бронислав выскочил под световой луч и замахал шапкой. Наконец-то! Рокот затих, превратился в слабое бормотание, дверца кабины открылась. Голос, который послышался, был хорошо знаком, ангельский Генкин голос:

— Бронька, ты? Как ты тут? Живой, здоровый? Так и думал, что на Бирюзовом засел…

Бронислав лез в теплую, пахнущую соляркой кабину, тискал и мял тракториста, пока тот не взвыл от таких нежностей:

— Да будет тебе! Совсем ошалел в лесу…

И только потом, закуривая, заметил в кабине еще одного человека. Посветил спичкой — Языканов, собственной персоной. Нелегко дался путь начальству, это Бронислав почувствовал сразу, лишь только Языканов открыл рот.

— Голубчик, — сказал он расслабленно, — я не вижу твоей машины. Надеюсь, она в порядке? Ты не спустил ее под откос?

Что же выходит? Машина ему дороже человека. Про машину спросил, человеком даже не поинтересовался. Бронислав решил созорничать. Отчего не попугать начальство, коли представилась такая возможность?

— Спустил. Под откосом ваша машина.

— Не дури, — сказал Генка и толкнул в бок. — Сомлеет, нам же отваживаться придется.

Языканов и в самом деле как-то сразу поник. Рука сама собой полезла туда, под пальто, где билось его старое сердце. Губы задвигались на бритом лице, взгляд стал отсутствующим — прислушивался к тому, что творилось там, внутри.

— Да плюньте вы на все это дело, Пал Палыч! — стал успокаивать Бронислав. — Я ведь просто так, дурака валяю. Цела машина, не беспокойтесь.

Языканов дергал дверную ручку, стараясь открыть кабину и выйти.

— На воздух мне надо, ребята, — сказал он. — Подышать…

Гена помог ему выйти. Пока заносили трос, пока вытаскивали машину, пока грузили дрова обратно, Языканов стоял в сторонке, в снегу, утопив свои белые бурки по самые отвороты. Видно было, что мерзнет, а за работу не брался.

— Подставляйте плечо, Пал Палыч. Погреетесь, — предложил Бронислав. Ему самому соленые капли заливали глаза и немилосердно щипали.

— Не могу, Броня, — стенокардия. Извините меня, но не могу. Запрещено.

— Не могу, так не могу. Я вам добра хотел — замерзли.

 

7

Вдвоем они заваливали в кузов толстый и тяжелый, словно из чугуна отлитый, березовый комель. Всю силешку вымотала чертова штука. Запыхавшись, присели в затишке отдохнуть, дух перевести. Поодаль Языканов крест-накрест хлопал себя стынущими руками. Воротник поднял, наушники завязал, ничего не слышно.

— За каким чертом ты его сюда приволок, не понимаю, — сказал Бронислав.

— Я приволок? Очень мне нужно. — Он оглянулся на Языканова и вполголоса рассказал: — Пал Палычу, брат, большущая баня сегодня была. Горком партии парил.

— Так тебе и поверю. При чем тут горком?

— Да, ты ведь ничего не знаешь. Значит, так: являюсь я под вечер на квартиру к Языканову. Так и так, Пал Палыч, волнуюсь и тревожусь: ближайший мой друг направлен вами в лес за дровами и до сих пор не вернулся. Не пора ли принимать меры? Мычит наш Языканов и не телится: да, может быть, еще приедет, да, может быть, обойдется, да горючее жалко жечь… Да ты знаешь его, нечего рассказывать. Хотел я плюнуть ему на сапоги да самовольно погнать трактор к тебе на выручку, да тут звонок по телефону. Чувствую — из горкома — и разговор о тебе идет. Стою, жду. Вызвали его в горком. Ушел, а мне велел идти в гараж, быть в полной боевой готовности. Через полчаса является — шелковый. «Едем. И я с тобой». Я ему толкую, что на своем «бульде» один съезжу, а он слышать ничего не хочет — вместе и вместе.

— Смотри, какая петрушка получилась, — удивился Бронислав.

Они потолковали еще немного о таком нежданном повороте событий, закончили укладку дров и распрощались. По-братски поделившись папиросами, Гена один поехал дальше, чистить дорогу до Карачора, чтоб не возвращаться сюда утром. А Бронислав со своим начальством по проложенной бульдозером траншее покатил к Собольску.

Языканов молчал. Косясь на него, Бронислав видел, что он не спит, а, сунув руку под пальто, все время оглаживает грудь. Видимо, сильно болело. Брониславу стало его жалко. В общем-то, неплохой старикан, только уж очень пугливый.

Он повел машину осторожно, помягче, чтобы не было тряски. Однако Языканов взглянул на часы и сказал:

— Зачем газ сбросил? Жми. Опаздываем.

— Мне — что. Вас же берегу.

— Спасибо. Только нам спешить надо. Жми.

Жать так жать, в чем дело? По следу бульдозера машина бежала хорошо. Не пропаши Генка дорогу, — вот тогда да, досталось бы, действительно. Сюрприз сделал, плясун…

Медвежонок из пенопласта мотался перед ветровым стеклом. Повесил его сменщик Бронислава, большой охотник до всяких таких пустяков. Игрушка была занятная, очень яркая, мягкая и пушистая, как комок только что выпавшего нетронутого снега. Теперь в полумраке кабины она не блистала красками — просто серый бесформенный комочек болтался перед стеклом.

Языканов протянул руку и потрогал амулет:

— Понавешали тут всякую всячину. К чему? — И покосился на водителя: — Должен обрадовать тебя, Бронислав.

— Да ну?

Языканову, видимо, стало легче, он забавлялся медвежонком.

— Нет, в самом деле. Секретарь горкома велел поблагодарить тебя от его имени, что не отказался поехать за дровами… ну, инвалиду… — Нитка лопнула, медвежонок повис в руках Языканова. — Вот тебе на! Оборвал твою игрушку.

— Ничего. Я потом привяжу. Дайте-ка его сюда! — Бронислав отобрал мишку у Языканова и сунул в карман. — Что же, спасибо.

— Да, а еще Анатолий Васильич велел передать, чтобы ты не возмущался, когда заедешь во двор к Бельмесову…

— Я? Возмущаться? С какой стати?

— Дело в том, Бронислав, что там полный двор дров. Прикрылся званием, а на самом деле…

Они помолчали.

— Давно хочу вас спросить, Пал Палыч, да все случая не выходило. Почему вы так всего боитесь?

— Что? Боюсь? Откуда ты взял?

— Каждый день вижу. Кто что ни скажет, вы сразу руки по швам: «Слушаюсь!» Не я один, все автохозяйство видит — никакой у вас самостоятельности.

— Разве я из страха? Дисциплина, брат.

— Дисциплина? Всю жизнь на побегушках — дисциплина?

— Именно.

— Сюда приехали — тоже дисциплина?

— Молодой ты еще, Бронислав. Не понимаешь, — вздохнул Языканов.

— Вот-вот, — даже обозлился Бронислав. — Только и слышишь: молодой, зеленый. Если молодой, так уж непременно дурак.

— Не дурак, а — не понимаешь… — Он устало привалился в угол.

Языканов молчал. Он вдруг всхрапнул, и Бронислав понял, что разговор окончен.

Близко к городу на бетоне снегу было мало, сдувало ветром, и Бронислав вел машину на полной скорости. За окном проплыл поднятый аж на самую крышу кирпичного завода световой транспарант: «Все на выборы!» В освещенном пространстве около лампочек завивались снежные струи. Как белые змеи, они клонились то вверх, то вниз.

Итак, все то трудное, что пришлось сегодня испытать за день, такой бесконечно длинный, испытано не ради хорошего человека, защитника Отечества, инвалида войны, а ради ничтожества. И Генка Сурин тоже ради него потрудился…

Генка Сурин. Ну, что он такое? Так себе парень. Ветер в голове, одни пляски на уме, за машиной и то кое-как следит. Все утро мотался по избирательным участкам, выбивал свою бешеную чечу, удивлял девчонок. А вот понадобилось — не задумался, поехал выручать.

Рядом похрапывал Языканов. Беспомощно свисала сонная рука, фосфорически поблескивал черный циферблат на его руке…

Горы отходили в сторону. Впереди светился огненный купол — зарево Собольска. Сколько раз, возвращаясь ночью из рейса, Бронислав видел его — беспокойный, мятущийся отблеск огней большого города в огромной горной долине. На этот раз купол был особенно прекрасен. Добавились огни избирательных участков, и они-то подсвечивали снизу падающий снег. Миллионы снежинок плыли из темного неба, и каждая из них хоть немного, но светилась.

Казалось, над городом идет золотой праздничный дождь.

1965 г.