Сегодня день джинна-следопыта. Вот он стоит перед нами на листе ватмана, ростом в полстены. Рыжеволосый, могучий, он разглядывает солдатскую каску с красной звездочкой, пробитую осколком снаряда.

Задумался джинн-следопыт на рисунке.

Задумались и ребята: где искать партизанского казначея, записка которого была обнаружена в сейфе?

Кольчугинские леса простираются на несколько сот километров вокруг. Если верить Славиной карте, партизанские стоянки в большинстве своем находились невдалеке от берега реки. Да и я вспоминаю, что, когда я со своей драгоценной находкой проехал по лесу несколько километров, увидел с высокого обрыва, среди расступившихся деревьев, синюю полоску реки.

Ну что ж… Отправимся в первый поход по реке, сообща решили мы. Вдруг где-нибудь в прибрежных селах или маленьких городах проживает бывший партизанский казначей по фамилии Ястреб.

Плыть по реке решено было на плоту. Но каким он должен быть и как его строить — об этом я не имел ни малейшего представления. Ровно десять дней назад мы объявили конкурс под девизом «Разведка боем» на лучший проект плота. И вот сегодня вынули из железной пасти сейфа пять запечатанных конвертов с фамилиями авторов и пять миниатюрных макетов.

Очень оригинальны были все проекты!

Самый красивый и комфортабельный плот назывался «Жар-птица». Правда, вряд ли его можно было назвать плотом. Это скорее катамаран — две разрозненные площадки из сбитых бревен. А над ними — общая палуба с капитанским мостиком и каютой для комсостава. Макеты «Спартак» и «Бонивур» были похожи на макеты речных кораблей с тремя мачтами, высокими бортами и трубами. Плот «Буревестник» по форме напоминал плавающую тарелку.

Конечно, красивы были эти макеты, и все-таки победителем конкурса стал плот «Отчаянный». Он занял первое место за простоту сооружения. На «Отчаянном» бревна как бревна, сбиты скобами, чтобы не расползлись. Посредине брезентовая палатка. Справа и слева два сигнальных фонаря — вот и все. Красота! Вскрыли конверт и… кто бы мог подумать! Автором макета оказалась Аня Горизонтова! Она совсем недавно приехала к нам в город из Севастополя. Аню поздравляли, аплодировали ей, хотели даже качнуть, только она убежала.

Соорудить такой плот не представляло особого труда. И на седьмой день у берега, в заливе, качался на воде «Отчаянный».

В первый поход вызвалось идти несколько человек. Борька Зубило заявил, что «опасается морской болезни», и остался дома. Ну что ж… Мы не очень горевали, что он не захотел составить нам компанию.

…По древним обычаям мы разбили о плот «на счастье» бутылку лимонада, три раза прокричали «ура», обрубили канат и, упираясь в илистое дно баграми, вывели плот из залива на середину реки.

Вахтенный дежурный сделал первую запись в судовом журнале:

«9 часов московского времени. Полный вперед! Отчаливай! На плоту семь человек: пять мужчин и две девчонки — Аня Горизонтова, которую после победы в конкурсе плотов прозвали морячкой, и Катя Самойлова. Наш старший пионервожатый единогласно выбран Адмиралом Плота. Рост его 197 сантиметров, и с ним нам море по колено. Настроение и всех бодрое!»

…Целый день пекло солнце, к вечеру, с наступлением темноты, причалили к берегу. Зажгли на плоту сигнальные огни Развели на берегу костер, поужинали. Вахтенный Слава Бойченко ударил в колокол и объявил отбой. Девочки устроились спать в палатке на плоту, а мы, мужчины, заснули на берегу под стрекотание кузнечиков, под отдаленные гудки пароходов и барж. Ночь пролетела мгновенно. Нам казалось, что мы только на секунду забылись, а солнце уже гуляет по реке, слепит зеркальными отблесками.

Огляделись вокруг, заметили неподалеку колхозников, собирающих горох.

— Поможем? — спросил я свою команду.

— Поможем! — с радостью согласились все.

Колхозники угостили нас хлебом, молоком и творогом. А на дорогу дали целую корзину зеленого горошку в стручках. И снова — в путь!

Наш плот обгоняют катера на воздушных крыльях. Мимо плывут огромные наливные баржи, теплоходы и моторки. Их много, а «Отчаянный» всего один!

Ребята плавают в теплой воде, ныряя прямо с плота. Девчонки плавают, когда плот на стоянке.

А стоянок у нас все больше и больше. Ребята уходят на разведку, узнают у местных жителей, кому приходилось партизанить в наших лесах. Рассказы бывалых людей записывают в блокноты и обязательно спрашивают у каждого:

— Скажите, дядя, а нет ли среди ваших знакомых бывшего партизанского казначея Ястреба Валентина Архиповича?

…Но вот уже несколько дней «прочесываем» мы окрестные места, а Ястреб словно канул в воду. Ребята скисли и стали хандрить. Провиант наш уже на исходе, и девочки теперь говорят не «Кушать подано», а «Каша подана». На завтрак каша, в обед — каша, и на ужин тоже.

Фотограф Гена Пилипчук из кружка «Сделайте веселое лицо!» с такими словами больше уже ни к кому не обращается. Он щелкает на пленку пейзажи, пейзажи и только пейзажи.

Решили наловить рыбы для ухи, чтобы как-то «протянуть» еще один день, а назавтра отправиться обратно к «родным берегам». Но и здесь нас постигла неудача! Сидим мы, пучим глаза на поплавки, а рыба, как назло, не клюет. Вдруг, слышим, кричат нам с берега:

— Эй, там, на плоту! Ничего вы здесь не поймаете. — У самой воды стояли пятеро мальчишек. — Перебирайтесь в залив. Там рыбы видимо-невидимо!

— А почему здесь плохо ловится? — спросили мы.

— Не видите разве? — сказал черноволосый, похожий на цыганенка мальчишка. — Нефть кругом, и вон недалеко химзавод дымит. Он отходы вредные в воду спускает.

— Рыба отсюда на чистую воду ушла, — добавил, сердито сдвинув брови, белокурый, словно выгоревший на солнце, парнишка. — Ну, ничего, напишем куда следует, узнают, как речку губить!

— А вам не всыплют по первое число за вмешательство не в свое дело?

— Нас тут никто не тронет даже пальцем, особенно взрослые, — сказал парнишка, похожий на цыганенка.

— Боятся вас, что ли?

— Не боятся, а уважают, — с достоинством сказал белокурый. — Нас все тут знают, кого хочешь спроси…

Мимо проплывала лодка. На веслах сидел пожилой мужчина, вероятно бакенщик, и покуривал козью ножку.

— А вот сейчас мы проверим, не врете ли вы, что вас все знают, — сказал я.

— Пожалуйста, — подзадоривая меня, крикнул Цыганенок.

Когда лодка поравнялась с нашим плотом, Аня обратилась к бакенщику:

— Скажите, дядя, вы этих мальчишек знаете?

— Их-то? — кивнул он в сторону ребят на берегу. — Их все знают. Чернявый — Яшка, белобровый — Алешка, вон тот — Николка Сажин, тот — Петька, а карапуз в шляпе — это Семен. Парнишки хоть куда. Они у нас Малахитовую рощу спасли.

— От пожара спасли?

— Да нет. Было дело похуже пожара.

— А что такое? Расскажите!

— Эх, сейчас… — Человек в лодке полез в боковой карман и вынул из него газету. Развернул ее и с сожалением произнес: — Половину скурил. Жаль… Тут про них много понаписано было. Эй, Яшка, — обратился он к Цыганенку, — а ну сбегай домой, небось у тебя газетенка сохранилась. Принеси, пусть почитают, какие вы орлы.

И тут все ребята, как по команде, полезли в карманы и… каждый вытащил по газете! Пришлось направить плот к берегу. На прощанье мы все-таки спросили у бакенщика:

— Скажите, дядя, а вы о Ястребе Валентине Архиповиче не слыхали? Он партизанил в здешних лесах.

Бакенщик что-то долго вспоминал, даже чмокал губами (наверное, фамилию повторял), а потом говорит:

— Нет… Не припомню… Не слышал о таком.

— Стоп! — сказал я ребятам. — Гнезда Ястреба мы так и не нашли. Но кажется, мы нашли название нашего отряда. Повтори-ка, Аня, как ты сейчас обратилась к бакенщику?

Аня недоуменно посмотрела на меня и повторила:

— «Скажите, дядя…»

— А как же иначе обращаться к незнакомым людям? — удивился Слава Бойченко. — Мы всегда так: «Скажите, тетя», «Скажите, дядя».

— А что, если назвать отряд наш: «Скажи-ка, дядя!»

— А нам за это не попадет? — спросила Аня.

— За что, «за это»? — поинтересовался я.

— Ну как же! Везде все красные следопыты, а мы будем «Скажи-ка, дядя!».

— Ну и что же из этого? О нас будут судить не по названию кружка, а по делам. А мне нравится, — буркнул Слава Бойченко. — Не так, как у всех! Ведь тот, который допытывался:

ведь он, может, тоже красным следопытом был!

Все рассмеялись, а плот уже тем временем причалил к берегу. Ребята отдали нам газету, мы хотели тут же прочесть рассказ, но они остановили нас:

— Да нет, вы только, пожалуйста, не при нас читайте… Лучше потом…

Ну, потом так потом, решили мы.

Когда они узнали, что мы уже собрались в обратный путь, белобровый спросил:

— А как вы собираетесь обратно, поездом или на попутной?

Мы сказали, что думаем ехать на поезде.

— Так отсюда до станции километров шестнадцать будет.

— Ничего, как-нибудь доберемся, — сказал я.

Ребят как ветром сдуло. Они скрылись за холмом, а минут через двадцать появились все снова, только теперь уже на велосипедах.

— Это для вас, — сказали они.

— А как же мы вам их вернем? — спросил я.

— Дежурному на станции отдадите, а он уж знает, как нам велосипеды переправить.

Еще ребята принесли нам вяленой рыбы, два арбуза, семечек, каравай домашнего хлеба. Чем мы могли отблагодарить их? Только разве оставить на память наш «„Отчаянный“, отчаливай»? Ведь не сможем же мы на нем идти вверх по реке! Жалко нам было расставаться с нашим первым в жизни настоящим судном… Но что поделаешь! Пересели мы на двухколесный транспорт, рюкзаки — на багажники, а часа через два, удобно разместившись в вагоне поезда, уже читали вслух рассказ о наших новых друзьях.

Малахитовая роща

Солнце перевалило зенит. Жарко. Парит. Летящий ветерок сух и горяч. Вороны, лениво махая крыльями, перелетают с противоположного берега реки, чтобы скрыться в тени Малахитовой рощи. По пыльной дороге шагают четверо ребят. Вот они миновали старое здание школы на окраине села и вышли на главную улицу. Проходя мимо здания правления, увидели в окне председателя колхоза Андрея Сергеевича Ступина.

Заметил и он их. Ткнув в сторону ребят пальцем, заулыбался.

— Вон они… наша смена, — сказал председатель кому-то находившемуся в комнате и, высунувшись из окна, крикнул — Вам, ребята, скоро подарочек будет!.. Вы что с ведрами? По ягоды ходили?

— Не-е, — протянул Яшка. — Мы непарного шелкопряда в роще морили!

Улыбку словно ветром сдуло с лица председателя.

— Пустая затея, — буркнул Андрей Сергеевич, вытер лицо влажным платком и отвернулся от окна.

— Что это он? — толкнул в бок Алешку Яшка. — Весной сам учил: «шелкопряда морить надо», а теперь…

— Это он от жары, наверное, не то говорит… Смотри, как вспотел, — и Сема показал на председателя.

Постояв с минуту у окна, ребята поняли, что председатель вспотел вовсе не от жары. В правлении было много народу, все о чем-то громко говорили и, судя по отдельным фразам, председателя колхоза за что-то ругали.

Мальчишки по очереди залезали на завалинку и, дотянувшись подбородком до подоконника, прислушивались к разговору.

— Новая школа не мне нужна, а вот им, детворе, — Андрей Сергеевич кивнул в сторону окна и тут же, не глядя, выплеснул из стакана остатки теплой воды.

Брызги угодили в лицо Алешке, и он даже скатился с завалинки, таща за собой Семку.

— У меня уже и с леспромхозом договоренность имеется, так что все, как говорится, в ажуре! — Председатель привычно сунул руку в ящик стола и вытащил оттуда какую-то бумажку.

Значит, как же это получается? — Ребята услышали голос Василия Михайловича Чистякова. — С леспромхозом ты договорился, а с народом не посоветовался? Скажи, ты помнишь, в прошлом году в доме у Трубниковых человек жил?

— Курортник, что ли? — не поднимая глаз, спросил председатель.

— Сталевар у них жил с Урала. Ему врачи предписали поселиться в наших местах. Только здешний воздух мог спасти его. Он прожил здесь восемь месяцев и поправился. Уехал отсюда здоровым человеком. Я с ним часто разговаривал. Умный он человек… Как-то он мне сказал: «Степан, много на свете красот разных и называются они красиво и по разному: Сочи, Крым, Байкал, Швейцария, Французская Ривьера, Карловы Вары! Да разве перечесть их все… И ведь все эти места человек знаменитыми сделал, это он сберег, да еще и улучшил природой подаренную красоту! Без человека погибнут и леса, и реки». Верно сказано, только я добавлю… извините меня, пожалуйста, Андрей Сергеевич, но от нерадивого человека и погибнуть все может.

— Довольно! — закричал Андрей Сергеевич, соскочив со стула. — Хватит! Завтра к нам из города приедут лесорубы. Деньги уже переведены. Это дело не остановить никому. Решено и подписано!

Слова председателя словно масла в огонь подлили. Ребята отошли от окна и сели под навес.

Не раз мальчишки слышали, как женские голоса зазывали то Алешу, то Яшу сначала обедать, а потом и ужинать. Но ребята не подавали никаких сигналов о себе. Они не расходились — очень им хотелось узнать, чем же закончится этот похожий на сражение спор колхозников с председателем.

…В доме Василия Михайловича Чистякова все уже давно спали. Он тоже было лег, но заснуть не смог. Приподнялся, спустил с кровати ноги на прохладный, крашеный пол. Вышел в сени. Открыл настежь дверь.

Вдруг ему показалось, что за забором кто-то шепотом разговаривает. Прислушался… Понял, что это в соседнем сарае. Подошел поближе. Отчетливо слышны были мальчишеские голоса:

— А на нас председатель пусть не сваливает, что школу новую строить хочет…

— Мы и в старой школе из класса в класс переходили, — добавил чей-то дискант, — а из-за этого рощу рубить мы не согласны, вот что!..

— Давайте в газету «Правду» письмо и еще карикатуру пошлем. Нарисуем председателя с крылышками шелкопряда и что он нашу рощу рубит под корень, а подпишем так: «Председатель колхоза „Красный вымпел“ страшнее непарного шелкопряда».

— А может быть, нам свой зеленый патруль выставить с настоящими ружьями и никого к роще не подпускать, а чуть что — прямо стрелять!

— За стрельбу еще арестуют.

— Не арестуют, мы государственное добро защищаем.

— Эй, ребята, слушайте меня! — Василий Михайлович узнал голос Алеши. — Знаете… когда я совсем маленьким был, мне отец книжку одну читал, так в ней было написано, что сам Владимир Ильич Ленин с Надеждой Константиновной Крупской в рощу ходили воздухом дышать, птиц слушать…

— Да в какую рощу-то? — зашумели ребята.

— А по-моему, в нашу… в Малахитовую…

Воцарилась мертвая тишина. Стоя за дверью сарая, Василий Михайлович слышал сейчас только биение своего сердца. После этой мертвой тишины в сарае началось что-то невообразимое: кричали все, перебивая друг друга. Каждый теперь вспоминал, что он тоже читал что-то подобное. А кому-то даже показалось, что Малахитовой рощу назвал сам Владимир Ильич.

— Ребята! Если это так, тогда нашу рощу никто не посмеет тронуть! — снова заговорили все разом, да так громко, что на насесте закудахтали куры.

— Можно мне, можно мне еще? — добивался слова Алеша. — Если нас будут спрашивать, то скажем, что в книжке написано так: «Владимир Ильич говорит Надежде Константиновне: „Ах, какая роща красивая, я никогда еще за всю жизнь такой не видел!“ А Надежда Константиновна отвечает: „Да, да, и я тоже. Вот какое богатство отобрано у помещиков и отдано под охрану рабочему классу“».

Снова загалдели ребята, и снова закудахтали на насесте куры.

— А если у нас честное пионерское спросят, говорил Владимир Ильич такие слова или нет, тогда что?

— А что? Дадим, и все тут!

— Значит, это будет вранье, ребята, и нам за это попадет.

— Пусть попадет, нам бы только спасти рощу! — горячился Яша. — Вот скажите: Иван Сусанин врал или не врал, когда врагов в лес заманивал?

— Это совсем другое дело… Там ведь война… А тут…

— Тут тоже война. За Малахитовую рощу, понял?

Василий Михайлович не расслышал, чем закончился спор, но по отдельным словам понял, что решили враньем не считать.

Стал накрапывать дождь, и Василий Михайлович вернулся в дом.

А между тем заседание заговорщиков продолжалось. Не один раз с насеста, кудахтая, слетали потревоженные хохлатки, а цветастый петух с перепугу даже сел на ящик, на котором стоял фонарь «летучая мышь», перевернул его, и дальше разговор шел в темноте.

Решено было следующее: Алеша с Яшкой должны будут сегодня на рассвете, до того, как станет ходить паром, вплавь добраться до противоположного берега, чтобы поспеть в город к открытию районной библиотеки, перерыть все книги и отыскать ту самую, в которой написано, что Владимир Ильич бывал в Малахитовой роще.

За это решение проголосовали. В темноте Николка на ощупь потрогал каждую поднятую руку, спрашивая: «Это кто голосует?» В сарае было семь человек, а поднятых рук Николка нащупал восемь. Одна рука была лишней. Об этом он объявил всем и тут же сознался:

— Это я сам два раза себя за руку поймал — в начале голосования и в конце. Ничего не поделаешь — темно…

К излучине реки, откуда намечено было начать заплыв, ребята пришли на рассвете часам к пяти. От сырости и близости воды стало прохладно. С реки дул порывистый ветер. Река была черной, страшной.

— Может, парома дождетесь? — спросил Сема.

— Нельзя парома ждать, опоздаем, — решительно заявил Алеша.

— А не потонете?

— Типун тебе на язык, Семка, — цыкнул на него Николай.

Яшка глядел своими печальными цыганскими глазами куда-то вдаль и о чем-то сосредоточенно думал. Леша тихонько ткнул его в плечо.

— Пора, — сказал он.

Все спустились с крутого берега к самой воде.

— Вы только почаще на спину ложитесь, чтобы не уставать, — посоветовал Николай.

— Если на спине лежать, нас до Астрахани унесет, — попробовал пошутить Алеша, хотя шутить ему сейчас совсем не хотелось.

— Ну, всего! — Яшка бросился в воду, за ним исчез в воде и Алеша.

Вот они оба вынырнули, и их понесло, понесло течением вниз. И скоро совсем скрылись из глаз две темные точки. Река словно поглотила их.

Мальчишек сносило вниз по реке. Они плыли на расстоянии нескольких метров друг от друга. Обжигающий холод прошел. Теперь вода уже не казалась такой ледяной.

…Алеша плывет на боку и от времени до времени поглядывает на Яшу. Боясь потерять его из виду, он нет-нет да спросит:

— Плывешь, Яшка?

— Плыву, — негромко отвечает Яшка.

— Устал, Яшка?

— Немного… Сносит очень…

Через некоторое время Яша еле слышно произнес:

— Не доплыву я, Леша…

Леша стал подгребать к Яше. Поравнялся. С трудом произнес:

— Крепись, Яшка, изо всех сил крепись… Второе дыхание придет. Обязательно придет!.. Крепись!..

Но Яшка снова пробормотал:

— Нет, не доплыву я. Не зря Семка говорил, «потонем».

Неизвестно, сумели бы ребята достичь того берега, если бы не бакенщик, выскочивший на своей лодке прямо из тумана.

— Эй, пловцы-храбрецы, зачем в такую рань плаваете? Закаляетесь, что ли?

Ребята продолжали плыть, не отвечая на вопрос, — не было сил отвечать. Лодка вплотную подошла к Яшке.

— Цыганенок, ты что молчишь?

— Не мешайте, — с трудом произнес Яша.

— Ну, тогда ты, белый, отвечай! — крикнул бакенщик Алеше.

Но Алеша молча плыл и плыл. Наверное, он еще верил, что у него вот-вот откроется «второе дыхание».

Заметив, что мальчишка теряет силы, бакенщик вытащил Яшку из воды. Мгновение… и в лодке очутился и Алеша.

Желтое солнце поднималось все выше и выше. Туман над рекой постепенно рассеивался.

На дебаркадере ребята отстучали зубами дробь, обсохли, и, хотя сидеть в теплой каюте на диване было приятно и очень клонило ко сну, они вышли и зашагали в город.

Ровно в восемь утра они уже рассказывали заведующей библиотекой, зачем прибыли к ней, зачем ночью переплывали реку.

— Но, мальчики, — выслушав ребят, заявила заведующая, — такой книжки у нас в библиотеке нет.

— Значит… значит… — дрожащим голосом заговорил Яшка, — значит, теперь все… Вырубят теперь нашу рощу… И реку мы переплывали напрасно, и я чуть было не утонул, тоже напрасно…

— Ребята, а может, вам пригодится другая книжка? — сказала заведующая. — В ней тоже говорится, как Ленин любил природу и как наказывал тех, кто на нее покушался.

— Дайте нам эту книжку, дайте! — выпалил Алеша. — Ох, как она нам нужна, если бы вы только знали…

— Мы вам вернем ее, честное пионерское, — пообещал Яшка.

А тем временем в правлении колхозники допытывались у зеленых патрулей, скоро ли вернутся из города Яшка и Алешка и в самом ли деле Ленин бывал в Малахитовой роще.

Николка Сажин, самый старший из ребят, клялся и божился, что Яшка и Лешка с минуты на минуту явятся и все смогут своими собственными глазами прочитать об этом в книжке, которую они привезут из библиотеки. Лесорубы приехали на автобусе и сидели с утра тут же, в правлении, и пили молоко. Бригадир лесорубов несколько раз подходил к председателю и напоминал: «Простаиваем, Сергеич!»

— А что я могу поделать, когда вас народ окружил? Подождем. Поглядим, какую там книжицу нам из города привезут. Только, сдается мне, что все это выдумка мальчишек да хитрость Чистякова, который тоже ни свет ни заря в город умчался.

— Привезут книжку, вот увидите, — уверял Николай.

Но время шло, а подкрепления не было. Что, если вдруг сейчас вот раздастся телефонный звонок и из города скажут — все это выдумки! Рубите! И загудят пилы, и полетят со стоном на землю красавицы березы. И хмурые ели опустятся на колени, и станет роща похожей на поле сраженья, и будут над погибшими деревьями кружить осиротевшие птицы…

Николка с Семой вышли из правления и вдруг увидели, что к деревне от реки бегут Яшка и Алеша. У самого правления колхоза их нагнал «газик» Василия Михайловича. Чистяков прошел вслед за ребятами в здание правления. Алеша, оглядев всех присутствующих, без всяких предварительных слов вытащил книгу и начал читать.

— «…По распоряжению заведующего санаторием тов. Вевера срублена 14 июня 1920 г. в парке санатория совершенно здоровая ель. За допущение такой порчи советского имущества предписываю подвергнуть т. Вевера, заведующего санаторием при советском имении Горки… аресту на один месяц. Приговор, — Алеша сделал многозначительную паузу и посмотрел на всех присутствующих, — приговор привести в исполнение Подольскому уездному исполкому…. Председатель Совета труда и обороны, — Алеша снова хотел сделать многозначительную паузу, но ребята не поняли его и хором выкрикнули:

— В. Ульянов (Ленин). 14 июня 1920 г.».

— Теперь я думаю, вопрос ясен, — улыбнулся Василий Михайлович. — Если Владимир Ильич так строго наказывал за порубку только одного дерева, то мы, колхозники, имеем право запретить порубку рощи… — Голос Чистякова вдруг стал резким, и слова зазвучали чеканно и отчетливо: — Запретить… именем Ильича!

И тут среди общего шума раздался неуверенный, но, как показалось ребятам, полный ехидства голос председателя:

— А где же та книга, в которой именно про нашу рощу написано?

Все замолчали. Наступила томительная пауза. И тогда Василий Михайлович сказал:

— Нет такой книги, но зато есть указание запретить порубку, — и Василий Михайлович протянул председателю маленький зеленый конвертик, на котором вверху было написано: «Райком партии».

А ребята все еще рассматривали книгу, и до них доносились слова:

— Молодцы, ребятишки! Задержали вырубку… Роща вам спасибо скажет, хлопчики! Ведь до приезда Чистякова они бы столько деревьев повалили. Пилы-то у лесорубов вон какие зубастые — так и оскалены на нашу рощу!

…Окутанный синим облаком дыма автобус, увозивший лесорубов, промчался по селу и скрылся в тени рощи.

После вчерашней грозы листва, омытая дождем, ожила, и вся роща была такой удивительно зеленой, что ребята подумали: не зря же кто-то очень верно назвал ее Малахитовой.

…Вторая тридцатиминутка футбольного матча подходила к концу. Встречались наши «Умелые ноги» с командой из 15-й школы. На матче было много болельщиков, особенно девочек. Пришли даже некоторые учителя. Я следил за игрой, записывал в блокнот замечания. Наши проиграли 0:1.

В раздевалке начались споры. «Умелые ноги» обвиняли друг друга во всех смертных грехах. Больше всего досталось капитану за то, что он доверил бить девятиметровый удар Вячеславу Громову, а надо было бы, по мнению ребят, делать это Пашке Быкову.

…После душа я обычно делал разбор игры. На разборе разрешалось присутствовать не только футболистам, но и болельщикам.

Я открыл, свой блокнот и прочитал:

— «На 21-й минуте второго тайма Быков крикнул через все поле: „Нытик, отпасуй Костылю!..“» Начнем с того, что за крик судья мог тебя оштрафовать…

Быков вскочил с места.

— Ну и что, ну и что? Ну и пусть бы оштрафовал! А если бы он отпасовал Костылю, Зебра уже на выходе был и мог закатить штуку.

Левый крайний по прозвищу Нытик попробовал возражать:

— На выходе, на выходе… А ты сам финтил, финтил у своих ворот! Я тебе кричал: «Отдай Копченому!», а у тебя мяч отобрали и забили нам. И Пучеглазик тут уж ничего не мог сделать…

Пучеглазиком ребята окрестили своего вратаря Валерия Сопелкина. Он поднял руку и спросил меня:

— А как вы считаете? Почему мы проиграли? Ведь наши ребята техничней.

— Начистоту будем говорить? — спросил я. — Если так, то проиграли потому, что на поле были Зебры копченые и Костыли пучеглазые, а не игроки.

— Это как понимать?

— А вот так. На поле бегало стадо, а не команда. Стадо разъяренных, обиженных друг на друга мальчишек.

— Да нет, — попробовал возразить Сопелкин, — мы не очень… Мы особенно друг на друга не обижаемся. Просто плохая реакция была сегодня у ребят.

— А какая тут может быть реакция, когда тебя не собственным именем, а оскорбительной кличкой обзывают? Реакция в таких случаях одна: дать по шее обидчику.

— Подумаешь, неженки какие, — усмехнулся Пашка Быков. — Да у нас все ребята к прозвищам привычные. Мы же не с неба клички берем. У нас все со смыслом. Что вы думаете, мы прозвища друг другу просто так даем, из пальца высасываем? Нытик — он и есть нытик. Ручку у него попросишь, он тут же заноет. Чуть толкни — опять ныть будет. И быть ему по гроб жизни Нытиком.

Кто-то крикнул:

— А вот Отпетый, его по-другому тоже не назовешь. Его даже некоторые учителя так называют.

Высоко подняла руку Катя Самойлова.

— Можно мне? Можно мне?

Я дал ей слово.

— Нехорошо, конечно, нехорошо обзываться. Вот сейчас здесь нет Мити Комарикова, а ты, Яшка, прозвал его Сытым, а за что?

— Это тебя не касается, — послышалось из самого угла.

— А я все равно расскажу. Митя такой застенчивый, такой застенчивый! Когда мы были у Глеба на дне рождения, родители Глеба нас угощали разными вкусными вещами и все предлагали нам попробовать то то, то другое кушанье. Мы все ели вовсю… А вот Митя, он сидел с самого края за столом и клевал вилкой только в винегрет. Родители Глеба заметили это и стали Мите подносить и пирог, и печенье, и люля-кебаб, а Митя весь покраснел и все отнекивался. «Да нет, — говорит, — я сыт, большое спасибо», а у самого аж руки трясутся, так он стеснялся. На прощание родители Глеба предложили ему конфет, а Митя снова: «Да что вы, я же сыт». И за это мальчишки его Сытым прозвали. А еще товарищи…

Встал Зубило.

— А я ничего плохого в прозвищах не нахожу. Ну как назовешь, например, Дуба? — и он похлопал по плечу своего соседа. — Дуб он и есть дуб. Поглядите, как брови сдвинул. И все молчит. И фамилия у него больно длинная: Буслаев-Костельский. А Дуб и коротко и все ясно.

Буслаев-Костельский заморгал глазами и стал протискиваться к выходу.

Когда захлопнулась за ним дверь, я подошел к Борису.

— Ты говоришь: «Дуб, и все ясно». Ничего тебе не ясно, и может быть, даже никому не ясно, что за парень Буслаев-Костельский.

— Чем же он знаменит, если не секрет? — вызывающе спросил Зубило.

— А вот чем. Перед матчем я по междугородной связался с Москвой. И в «Пионерской правде» мне сказали, что на Международном конкурсе детского рисунка наш Буслаев-Костельский завоевал серебряную медаль. Вот вам и Дуб!

Все вскочили с мест и стали скандировать: «Браво Кириллу! Браво Бу-сла-еву-Ко-стель-ско-му!» А несколько человек побежали разыскивать нашего медалиста.

Но на этом страсти не улеглись.

— Ну, хорошо, с Дубом ошибка произошла, — продолжал Зубило. — Но вот такие имена, как Батя, Орленок, Чайка… Это ведь тоже прозвища. А Батя — командир партизан, можно сказать, гроза фашистов, а Чайка — это Валентина Терешкова, а Орленок, так же как Ястреб, — партизанская кличка. Это же ясно, как дважды два. Потому мы и не нашли партизанского казначея, что Ястреб не настоящее его имя, а прозвище!

И тут вскочила Аня Горизонтова.

— Даже кораблям на морях и океанах дают названия. — Она говорила быстро-быстро, словно торопилась уложиться во времени, и размахивала в воздухе кулачком. — Разные бывают названия у кораблей: «Отважный», «Смелый», «Стремительный», «Непобедимый». Здорово! Неужели было бы лучше, если бы их просто пронумеровали цифрами, как футболистов на майках?

Футболисты, не ожидавшие такой поддержки, дружно захлопали ей в ладоши. Но Аня сердито посмотрела на них.

— Я еще не все сказала. Скажите-ка, кого из вас прозвали Отважным, кого Смелым, кого Быстрым, кого Стремительным? Молчите? А настоящим спортсменам такие имена были бы к лицу. А у вас — Нытик, Пучеглазик, Копченый… Слушать противно! — поправив косички, Аня села на место.

— А кстати, кого это у нас Отпетым прозвали? — вмешался в разговор Петр Андреевич, преподаватель литературы и русского языка. — Или, может быть, это тайна?

— Никакой тайны нет, — сказала Зоя Бутылкина, председатель совета отряда 5-го «Б». — Олега Баранова, вот кого!

— И кто-то тут говорил, что его и учителя некоторые так и называют? — снова спросил Петр Андреевич.

— Называют. Сама слышала, — с готовностью откликнулась Зоя. — И правильно называют. Потому что ничего на него не действует.

Петр Андреевич что-то записал себе в книжечку, потом сказал:

— Когда я учился в школе, у нас отпетых не было, а прозвища, как вы, наверное, догадываетесь, все-таки были. С одним из них связана довольно забавная история. Правда, эта история не имеет отношения к анализу футбольного состязания.

— А анализа не будет, — сказал я. — Расскажите!

— Расскажите! — поддержали меня ребята.

Профессор

Дом пионеров находился недалеко от нашей школы в старинном особняке, принадлежавшем до революции не то графам Воронцовым, не то князьям Голицыным.

Когда я был совсем мальчишкой, я ужасно завидовал ребятам постарше, направлявшимся каждый день к ярко освещенному подъезду. Они шли с портфелями, из которых выглядывали огромные остроугольные линейки, шли с сеточками, в которых лежали тапочки и физкультурные костюмы, а кое-кто нес в руках настоящие летающие модели самолетов и планеров.

Я провожал их завистливыми глазами и отправлялся к себе во двор погонять в футбол.

Но когда я, наконец, перешел в 5-й класс, то явился в Дом пионеров и записался сразу в два кружка — в театральный и шахматный. Года через полтора я уже был старостой обоих кружков. В Доме пионеров все у меня уже были «свои ребята», а сам директор Сергей Капитонович, совершенно седой старичок, при встрече со мной поднимал руку и говорил: «Привет активу!»

Однажды на каком-то совещании ко мне подошел Кирилл Бобков — староста юннатского кружка.

— А мы вчера профессора вышибли, — гордо сказал он.

— Какого профессора? Того, с бородкой? — Я вспомнил, как в юннатском кружке несколько дней назад читал лекцию профессор из Тимирязевской академии.

Кирилл расхохотался.

— Да нет! Нашего Профессора… Витьку Егорова. Ты его не знаешь? Он у нас в школе учится… Представляешь, записался он к нам в кружок и говорит: «Есть у меня одна идея!» В общем потребовал выдать ему пятьдесят кустиков помидорной рассады. Ну, дали ему… А вчера выясняется, что все пятьдесят кустов погибли. Оказывается, он у себя дома, на балконе, вздумал помидоры скрещивать… с кактусом, представляешь? А у нас теперь рассады для опытной делянки не хватает.

…На следующий день, как раз в тот момент, когда Лева Коган делал мне шах своим конем, открылась дверь, и на пороге я увидел белобрысого мальчугана, курносого, с совершенно белыми бровями и большими оттопыренными красными ушами, которые почему-то напомнили мне задние фары у легкового автомобиля.

— Я хочу к вам в кружок записаться, можно? — весело спросил вошедший.

— А, Профессор! Валяй заходи! — раздалось с заднего столика.

Я встал и, как и подобает старосте, спросил:

— А чем ты, собственно, хочешь заниматься — шахматами или шашками?

— Пожалуй, шашками, — ответил Профессор и, нагнувшись к моему уху, прошептал:

— За каким столиком я бы мог потренироваться?

Я указал ему на один из столиков с нарисованной на нем шахматной доской, а сам стал обдумывать, как бы моему королю все-таки спастись от ехидного Левкиного коня.

…Мы почти не замечали присутствия Профессора в нашем кружке. Я даже удивлялся — за что его так прозвали? Ничего профессорского не было в его облике. Ни ученого вида, ни толстого, разбухшего от бумаг портфеля, ни очков. На занятия наш Профессор приходил незаметно, бочком пробирался к своему столику и начинал решать шашечные этюды. Он никогда не теребил никого из нас вопросами, не хватал за рукав, предлагая сыграть «еще партию». Часто он вообще сидел молча, уставившись в одну точку на шахматной доске. Могло даже показаться, что он спит. Но губы его изредка шевелились, словно он повторяет какие-то формулы, нос морщился, а иногда в такие минуты он почему-то даже потел. Тогда он доставал из кармана огромный красный платок и вытирал им лоб. У нас у всех были обыкновенные белые платки, а у него красный…

Перед соревнованиями Профессор вдруг обратился ко мне со странной просьбой:

— Можно, я свой столик до завтра домой возьму? — Он помолчал и добавил: — Понимаешь, нельзя успокаиваться на достигнутом, — и как-то беспомощно развел руками.

— А в чем дело? Зачем тебе столик? — спросил я.

— Да понимаешь… Есть у меня одна идея…

Я насторожился. Я уже слышал, чем обычно кончаются его «идеи». Но Профессор так жалобно посмотрел на меня, сморщил нос, и веселые складки, как солнечные зайчики, побежали у него по лбу и по носу.

— Ладно, бери! — сказал я. — Только чтоб завтра все было в порядке.

— Все, все будет в порядке! — с готовностью пообещал Профессор и пожал мне руку своей потной от восторга ладошкой.

Назавтра все действительно оказалось в порядке. Сияющий Профессор сидел за своим столиком против какого-то испуганного пятиклассника. Включили часы, соревнования начались…

Вдруг в самом начале партии у Профессора под столом что-то затрещало. Пятиклассник решил, что это психическая атака, и задрожал от страха. Побледнев, он хотел было передвинуть свою шашку, но она не поддавалась.

Игра на других столиках приостановилась.

Профессор (я увидел, как кончик носа у него вспотел) достал из кармана свой красный носовой платок, потом полез под стол, что-то щелкнуло, и вдруг все шашки, как сумасшедшие, стали прыгать над доской, сталкиваясь в воздухе и сбивая друг друга.

Шашки казались маленькими разъяренными быками, беснующимися перед алым плащом испанского тореро, когда Профессор пытался поймать их и накрыть своим носовым платком.

Все бросились посмотреть на это представление. Виктор беспомощно разводил руками и говорил:

— Что-то в схеме… понимаете. Она должна была сработать. Двадцать один вариант победы… Высчитано по этюднику… Сфера магнитного поля подвела…

Когда, наконец, Витьке удалось что-то отключить и на пол посыпались из-под «профессорского» стола какие-то жалкие пружинки, а прыгающие шашки успокоились и в беспорядке лежали на доске, послышались голоса:

— Он сорвал нам соревнования…

— Я забыл записать свой ударный ход…

— Моя ладья стояла на белом поле, а теперь…

— Он разрушил все мои комбинации…

…Короче говоря, за срыв соревнований и порчу инвентаря мы выгнали Профессора из кружка.

Выгнали, а вскоре я узнал, что Витька появился в зоологическом кружке и там им не нарадуются. Оказывается, Профессор изобрел автоматическую кормушку для кроликов, и теперь животные получают пищу строго по расписанию и точно по норме. А самого Профессора я часто видел с огромным белым кроликом на руках. «Это мой Косинус», — говорил Профессор и ласково гладил кролика за ушами.

Однажды я увидел Профессора в вестибюле Дома пионеров. Он сидел около колонны, обхватив голову руками. И мне даже из-за двери было видно, как вспотел его нос, что было признаком величайшего душевного напряжения.

— Что, Профессор, есть идея? — приветствовал я его.

Виктор опустил руки, отсутствующим взглядом посмотрел на меня, и я понял, что ошибся. По носу Профессора текли слезы.

— Что с тобой?

— Косинус погиб, — ответил он, всхлипывая.

— Как — погиб?

— Понимаешь, я решил кормушку усовершенствовать. Косинус мордочку сунул, ну, а пружина сорвалась, и…

Я представил себе, как идет теперь Витька в зоологический кабинет, а в руках у него его любимый погибший Косинус, и сказал:

— Знаешь что, ты не расстраивайся, переходи к нам, в театральный, у нас как раз в «Горе от ума» некому Петрушку с разодранным локтем играть…

Так Профессор стал артистом. Внешне он очень походил на фамусовского слугу. А так как слов в этой роли говорить не надо было, исполнение Виктора не вызывало никаких претензий.

По совместительству ему поручили делать шумы. В первом акте, например, ему надо было перед приездом Чацкого изобразить при помощи двух колотушек звук подъезжающей кареты. И вот за несколько дней до премьеры Виктор отвел меня в сторону и конфиденциально поведал:

— Вообще-то есть у меня одна идея. Насчет шумов. Нельзя успокаиваться на достигнутом.

Я вздрогнул.

— Нет, лучше не надо, — твердо сказал я, — все твои идеи граничат с катастрофой.

Однако Виктор меня не послушался и на генеральную репетицию принес какой-то ящик, напоминающий шарманку, нажал на кнопку, и из ящика послышался настоящий конский топот и скрип подъезжающей кареты.

Все были в восторге.

На первом спектакле, когда я в костюме Чацкого стоял за кулисами и в сотый раз повторял шепотом: «Чуть свет уж на ногах… И я у ваших ног!», Витька включил свою шарманку и вместо приближающегося топота копыт из нее послышалось шипенье, похожее на урчанье в животе у бегемота. Потом что-то взорвалось у него в ящике, и повалил дым, густой и ядовитый. Лена Косичкина, играющая Софью, чихнула раз, другой, заревела и выскочила за кулисы.

— Ты, ты! — бросилась она к Витьке, который пытался под Петрушкин халат запихнуть злосчастное «изобретение». — Я так переживала. А ты сорвал всю сцену!

И она зарыдала на плече у нашего директора Сергея Капитоновича.

На этот раз и я разозлился на Витьку страшно. Ведь я уже готов был выскочить на сцену с развевающимся шарфом и поразить зрителей вдохновенным чтением грибоедовских стихов.

— Эх, ты! — подскочил я к Витьке, хотел сказать ему что-нибудь безумно обидное, но, ничего не придумав, с ненавистью прошипел по складам: — Про-фес-сор!

Спектакль был сорван.

Профессора отчислили из этого, четвертого по счету, кружка.

…Домой мы возвращались вместе.

— Теперь все! — сказал мне Виктор. — Больше… не переступлю порог этого дома. Не везет мне здесь, — с гамлетовским выражением на лице произнес он, и его торчащие уши еще больше покраснели.

Каково же было мое удивление, когда Сергей Капитонович через несколько дней сказал мне:

— Пригласите ко мне Витю… Ну, этого вашего Профессора… Скажите, что я жду его. Пусть приходит непременно!

Сергей Капитонович дал мне маленький зеленый конверт, на котором был напечатан Витькин адрес, а внизу стояло: «В. Егорову» (лично).

Я тут же помчался к Виктору. Стучусь. Открывает мне сам Профессор. Я с ходу заявляю ему: мол, так и так, директор тебя вызывает в Дом пионеров…

Витька заморгал глазами, потом как-то жалко так развел руками.

— А за что? За шахматный столик мамка деньги уплатила прямо в получку…

Тогда я вытащил из кармана зеленый конвертик. Профессор разорвал его. Там оказалась записка от Сергея Капитоновича, которая начиналась словами: «Уважаемый товарищ Егоров В. В.!»

Витька прочел записку, тут же оделся, и мы вдвоем направились в Дом пионеров.

Когда мы вошли в кабинет, Сергей Капитонович встал из-за стола и протянул Витьке руку.

— Что это вас, молодой человек, давно не видно? — спросил он.

Профессор пожал плечами, покраснел и потом еле слышно произнес:

— Меня здесь все презирают. Неудачник я.

Сергей Капитонович расхохотался.

— Сколько тебе лет, неудачник?

— Одиннадцать с половиной.

— В эти годы неудачников не бывает. Неудачники появляются значительно позднее. А чтобы с тобой этого не случилось, не прячься дома. Выбери себе любой кружок, приходи и занимайся.

Витька с минуту подумал и спросил:

— А в математический можно?

Я аж крякнул от такой неожиданности и подумал: «Ну берегись, высшая математика! Сам Профессор приближается! Уж он-то сделает так, что дважды два будет не четыре, а восемь, или заставит цифры плясать, как плясали шашки на доске».

Я думал, что Сергей Капитонович в ответ на такую дерзость затопает ногами, выгонит Витьку из кабинета, но он только улыбнулся и как бы про себя проговорил:

— Ну что ж… Математика так математика. В некоторых людях она воспитывает настоящую творческую дисциплину. Что ж… Может быть, ты и прав. Я помогу тебе поступить в математический кружок.

Потом он подошел к Витьке, погладил его по белобрысой голове и произнес:

— Только не надо отчаиваться, неудачник! Верить надо в свои силы, надо мечтать!

Я возвращался домой и думал: а что бы я сказал, если бы Сергей Капитонович спросил о моей мечте? И в те годы я верил, что стану великим артистом. Мне чудились ослепительный свет рампы, корзины цветов за кулисами, а в Москве на Арбатской площади — реклама нового фильма, в котором я играю главную роль. И мое лицо — огромное, величиной с троллейбус, нарисованное разноцветными красками…

Увы! Только значительно позже я понял, что великого артиста из меня не получится, что в жизни есть многое другое, не менее интересное, чем искусство театра. И постепенно любовь к литературе, к педагогике взяла верх над моим прежним увлечением.

Тогда я был твердо убежден, что новая Витькина блажь кончится крахом. Смешно было видеть белобрысого Профессора среди солидных старшеклассников, большинство которых носили очки и даже в трамвае говорили о дифференциальных вычислениях и теории относительности. То, что Витьку выгонят из этого кружка, в этом я ни секунды не сомневался. Ведь даже по возрасту Витька был значительно моложе наших «математиков».

А вскоре мы переехали в новую квартиру, в другой конец города, и я распрощался с нашим районным Домом пионеров и с Виктором Егоровым.

И вот совсем недавно, несколько дней назад, я открыл «Учительскую газету» и вдруг увидел, что с первой страницы смотрит на меня белобрысый Профессор — Витька Егоров. Нос у него наморщен, и складочки, ставшие теперь уже заметными даже на фотографии, разбегаются в разные стороны, как солнечные зайчики, и кажется, что он вот-вот скажет: «Вообще-то есть у меня одна идея…» А под фотографией было подписано: «В. Егоров, профессор, доктор физико-математических наук».

…Я смотрел на Витькин портрет и думал: «А что, если бы Сергей Капитонович не вызвал его к себе? Так бы остался наш Профессор ходить в неудачниках. И думал бы до сих пор, что его „все презирают“. И ни за что, ни за что на свете не поверил бы он в свои силы, если бы не наш Сергей Капитонович…»

А мы, мы, конечно, были ужасными оболтусами — ведь мы столько раз поднимали Витьку на смех за его чудачество! И уж если в чем и были правы, то только в том, что задолго до всех ученых комиссий присвоили нашему белобрысому другу звание профессора.

— Спасибо, Петр Андреевич, поддержали, — заулыбался Пашка Быков. — А то бы нас девчонки совсем загрызли за прозвища…

— Ты, конечно, извини, Паша, — произнес Борис Зубило, — но я лично понял Петра Андреевича по-другому. Суть его рассказа примерно такова: «Прыгай, как блоха, из кружка в кружок, пока не устанешь, а потом… жизнь твоя пойдет как по маслу». Правильно?

— Не совсем, — ответил Петр Андреевич. — Ты слышал, Борис, такие слова: «Остановись, мгновенье!»

— Гёте, «Фауст», — выпалил Зубило, словно боясь, что его кто-нибудь опередит.

— Правильно, Гёте, «Фауст». Так вот сила нашего Профессора была не в том, что он «прыгал, как блоха», а в том, что он сумел вовремя остановиться. Сумел понять, что ему больше всего пригодится в жизни — томатные саженцы, роль Петрушки или алгебраические уравнения. Как было бы здорово, если бы каждый из вас перенял именно это у нашего Профессора! Строишь ты, предположим, снежную крепость причудливой формы, с замысловатыми башнями, хитроумными проходами. Остановись на мгновенье, подумай: может быть, архитектура — твое будущее? Или наклеивая марки с изображением диковинных растений и животных в свой самый заветный альбом, остановись, подумай. Может быть, всю свою дальнейшую жизнь ты проведешь в экспедициях, изучая фауну и флору нашей планеты? Или, гоняя мяч, остановись, подумай: может быть, спорт — твое призвание? Тогда займись этим делом всерьез, иди в секцию, в спортивную школу…

Пашка Быков снова заулыбался.

— Если во время матча останавливаться, как раз тут и мяч отберут и гол забьют…

— Я думаю, что вы меня все-таки поняли, — сказал. Петр Андреевич. — Вы проглядели талант Буслаева-Костельского. А уверены хотя бы в том, что не проглядели своих способностей? Ведь, может быть, главная удача жизни в том, чтобы найти самого себя.

Жизнь наша строится по определенным законам. Есть законы и у пионеров. Это, выражаясь математическим языком, вроде бы аксиомы. Но жизнь состоит не только из аксиом. Не все так просто на земле: родился, пошел в школу, потом окончил институт, а дальше только на кнопки нажимай. Над многим вам еще придется крепко подумать, многое в жизни вам придется доказывать своими делами, доказывать, как в математике — теорему.

— Насколько я понимаю, вы призываете разрешить все спорные жизненные проблемы в шестом классе? — поинтересовался Борис Зубило.

— Решить, может быть, и не все, но задуматься над некоторыми стоит. Больше того, я бы на вашем месте завел бы специальный журнал ПИОНЕРСКИХ ТЕОРЕМ. А после сегодняшнего разговора начал хотя бы с такого положения:

Мы часто говорим: думай о коллективе, помни о товарищах.

Все правильно. Надо жить для других, помнить о коллективе, думать о товарищах.

Но… предлагаю и такой лозунг:

ПОДУМАЙ О СЕБЕ!

ОТКРОЙ САМОГО СЕБЯ!

И тогда мы придем к тому, с чего начали, к тому, что требовалось доказать:

Если ты правильно определишь СВОЕ место в жизни, ты тем самым принесешь максимальную пользу ДРУГИМ.

Значит, думая о коллективе, помня о товарищах, не забудь

ПОДУМАТЬ О СЕБЕ!

НАЙТИ СЕБЯ!

Поверьте, это не так легко. Но зато, когда я увидел это, — Петр Андреевич показал на развешанные по стенам портреты джинна, — я подумал: «Разве каждый из вас не наградил этого фантастического волшебника самыми земными, самыми реальными своими талантами? Главное теперь — решить, кто какому джинну отдает предпочтение: кто джинну-моряку, кто джинну-астроному, а кто джинну-художнику!»

И знаете, может быть, не очень серьезно назвали вы кружок защитников леса, да зато весело — «Елки зеленые!». А скука ведь порой начинается с объявления, с названия. Так пусть у вашего джинна и названия кружков тоже будут веселые, оригинальные! Можно даже конкурс объявить на самые лучшие названия!

Предложение Петра Андреевича было принято, и к концу первой четверти у нас уже работали кружки:

следопытов — «Скажи-ка, дядя!»,

стрелковый — «Эх, яблочко!»,

морской — «Полундра!»,

кулинаров — «Кушать подано!»,

хоровой — «Певчие птицы»,

боксерский — «Наших бьют!»,

санитарный — «Айболит»,

фотокружок — «Сделайте веселое лицо!»,

астрономический — «С неба звездочку достанем!»

литературный — «Я вам пишу»,

баскетбольный — «Небоскребы»,

футбольная команда — «Умелые ноги».

…Однажды ребята спросили меня:

— Скажите, а вы тоже «останавливали мгновенье», когда решили в вожатые идти? Или, может быть, у вас еще какие-нибудь идеи были?

— Идей у меня, конечно, как и у вас, ребята, было много. Недаром же я даже одно время, занимался сразу в двух институтах: и в педагогическом и в физкультурном. Ну, а в самый последний момент, когда решалась моя судьба, мне сильно помогли.

— Кто?

— Добрые волшебники.

— Честное слово?

— Честное слово.

Ребята не желали верить, что в моей судьбе, в судьбе взрослого человека, комсомольца, сыграли роль какие-то волшебные силы.

Я начал свой рассказ так…

Волшебники

Все вы знаете, что под Новый год у волшебников ужасно много дел: у добрых — добрые дела, у злых — дела вредные.

…Я сидел дома возле украшенной елки и ждал прихода Нового года. Часы пробили ровно десять раз, и с последним их ударом кто-то постучался ко мне. Я открыл дверь и увидел на пороге конверт. Кто положил его? Огляделся по сторонам — никого. Вышел на улицу — на свежем пушистом снегу нет ничьих следов! «Э, — подумал я, — здесь пахнет волшебством!»

Распечатал конверт, вынул письмо. Красивым, каллиграфическим почерком написано: «Приглашаем тебя к новогоднему костру у самой пушистой елки в лесу». И подпись: «Твои верные друзья на всю жизнь».

Вы знаете, что до леса от моего дома — рукой подать. Я быстро оделся, встал на лыжи и минут через двадцать уже мчался по лесу. Из-за облака выкатилась здоровенная, новенькая, как бронзовая медаль, лунища. «Все как в сказке», — подумал я.

Кончилась просека, и я оказался у трех узеньких тропинок. По какой шагать? Вдруг вижу — меж деревьев огонек. Подъехал поближе и… ахнул от удивления. У костра стояли двенадцать живых братьев-месяцев! Чуть поодаль Иванушка в красном кафтане и рубашке-косоворотке гладил рукой Конька-Горбунка! А прямо у костра сидел на своем знаменитом чемоданчике доктор Айболит и грел над огнем руки! Елка, огромная, пушистая, сверкала огнями, и на ней, словно живые игрушки, прыгали с ветки на ветку белки.

Месяцы подбросили в костер ветви и гаркнули свое: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло!» Костер запылал еще ярче, и я вышел на поляну.

— Молодец, что пришел! — сказал русоволосый Апрель.

— Спасибо, что поверил нам! — седобородый Декабрь положил мне на плечо руку. — За это ты получишь от нас подарок.

Май-месяц передал мне связку сверкающих серебром ключей.

— Это ключи не простые, — сказал он. — Это ключи от Страны Детства. Мы дарим тебе их потому, что в этой стране каждый месяц должен быть интересным и радостным.

— В этой стране без чудес не проживешь, — проговорил Январь-месяц, совсем еще малышка, в огромной меховой шапке-ушанке.

— Значит, тебе не прожить без всех нас! — сказал самый храбрый, самый добрый, самый умный на свете волшебник Иванушка-дурачок.

— Возьми себе это перо. Оно хоть и не из хвоста Жар-птицы. но зато им можно писать дневник о том, как живется тебе в Стране Детства.

— А от меня прими мой докторский чемоданчик, — сказал Айболит. — Здесь много лекарств разных, есть здесь таблетки горькие и сладкие — не перепутай, когда какую дать и какая от чего вылечить может… Желтенькие таблетки — от зазнайства, голубые — от лени, зеленые — от глупой гордости. В общем все они пригодятся твоим ребятам.

Братья-месяцы подкинули в костер свежие еловые ветки, и над золотым жарким огнем поднялся сиреневый дымок. Он струился над заснеженными кронами деревьев и улетал в чистое звездное небо. А из расплывчатых прозрачных струек дыма вдруг стала вырисовываться фигура джинна. Он был совсем не похож на тех знакомых мне с детства злых волшебников с острыми злыми глазками. Это был великан с молодым лицом, с веселыми голубыми глазами, и только фантастическая дымчатая борода делала его похожим на джинна. Мне даже показалось, что у этого гиганта с веселыми юными глазами на груди трепетал пионерский галстук. Впрочем, может быть, это просто полыхали языки пламени от волшебного костра братьев-месяцев.

Иванушка подошел ко мне и, показав на джинна, который так вырос, что почти уперся головой в диск луны, тихонько сказал на ухо:

— Если вы подружитесь и поймете друг друга, вы вместе сможете делать чудеса не хуже всех нас!

— А может, вам все это приснилось? — спросил Борис Зубило.

— Нет, не приснилось.

— Откуда же в лесу взялись волшебники?

— А откуда вообще взялись волшебники? — спросил я ребят. — Ведь волшебники тоже когда-то были людьми. Просто, наверное, жил-был в давние-давние времена хороший, сильный человек, делавший людям добро. И народ сложил об этом человеке легенды, наделив его образ фантастическими чертами. Так и появился Илья Муромец. А разве среди моих друзей не могут быть люди, похожие, предположим, на доктора Айболита?

— Постойте, постойте, вы сказали — «среди моих друзей». Ну, теперь нам все ясно, — улыбнулся Коля Уствольский. — Это просто были ваши товарищи. Но ведь для того, чтобы превратиться в волшебников, им надо было гримироваться, идти в лес, ждать там вас у костра…

— В тот день решалась моя судьба, ребята. Мои друзья провожали меня в дальнюю дорогу, в дорогу, по которой я должен идти всю жизнь. А когда провожают в дальнюю дорогу, кладут в рюкзаки или в чемоданы самое важное, самое необходимое. А они, провожая меня, должны были сказать мне самые важные, самые необходимые слова. Я теперь твердо уверен в том, что они действительно были волшебниками, мои товарищи по институту! И самое главное, они хотели, чтобы и я тоже стал по возможности… волшебником.

На прощанье они вручили мне стихи, которые я запомнил на всю жизнь…

После моего рассказа о «посвящении в вожатые» в журнале ПИОНЕРСКИХ ТЕОРЕМ появилась запись:

«ЕСЛИ ХОЧЕШЬ, ЧТОБЫ ТВОЯ ЖИЗНЬ БЫЛА ПОЛНА ЧУДЕС, ПОСТАРАЙСЯ СТАТЬ ВОЛШЕБНИКОМ ДЛЯ ДРУГИХ».

В сейф поступали все новые предложения.

«В порядке шефства над октябрятами могу принести в школу двух ужей и объяснить, как их кормить и поить молоком.

— Идея! — сказали ребята и решили, что можно устроить целую выставку для малышей, принести разных интересных животных, а Зина Простоквашева даже пообещала показать октябрятам дрессированную курицу, за что была поднята мальчишками на смех.

Малыши, узнав обо всем этом, не давали ребятам покоя: «Когда будет зоопарк? А вход будет бесплатный или по билетам? А хищные звери тоже будут?»

Пионеры очень тщательно готовились к этому дню, который они назвали «Птицам — летать, ужам — ползать». Срочно ремонтировались клетки, их красили в разные цвета. В школе для нашего «зоопарка» решено было выделить спортивный зал. Об этом деле узнали работники телевидения и сказали, что «фестиваль зверей» будут передавать в эфир. После этого сообщения вся живность, которая имелась дома у ребят, была приведена в боевую готовность. Дело дошло до того, что Петя Васильчиков притащил в школу… кота в мешке. Принес он его в школу неспроста. Дело в том, что родители Пети были категорически против этого черного-черного кота. Им почему-то не нравилась его расцветка. Но Петя считал, что, если кота покажут по телевидению, весь город ахнет и конфликт с родителями будет улажен навсегда.

Однако режиссер, заглянув в Петин мешок, сказал:

— Кошек мы показывать не будем. Это не оригинально.

Пете было очень обидно, но что поделаешь! Спорить было некогда. Малыши толпились у дверей, и передача по телевидению должна была вот-вот начаться…

Когда малышей впустили в зал, у них глаза разбежались: голуби, морские свинки, белочки, ежи, золотые рыбки в аквариумах! По всем вопросам октябрята получали подробную консультацию у хозяев этого животного царства: как ухаживать за своими воспитанниками, сколько раз в день кормить их, и т. д. и т. п.

Все ахнули, когда Гена Пилипчук вытащил из-за пазухи двух ужей и смело закрутил их вокруг шеи. Затаив дыхание наблюдали ребята, как, обмотав вокруг оголенной руки черноголового ужа, Гена подносил его так близко к своему лицу, что тоненький раздвоенный язык касался щеки.

Вслед за этим в зал вошли несколько ребят. Двое тащили детскую ванночку, четверо, как эскорт, шли по бокам. В ванночке билось и плескалось что-то огромное и, как видно, злое.

Малыши с опаской подходили к ванночке и по складам читали объявление:

«„Щука обыкновенная“, сам поймал. Вечерний лов. Тащил и маял ее ровно 11 минут. Есть свидетели: Гурьянов, Киселев, Гуревич, Потапов. Рыба хищная, зубастая, злая, как акула. Дрессировке не подлежит. Пальцы в рот не совать. Отвечать не буду. Пригодна в пищу, особенно хороша в фаршированном виде.

Малыши с интересом разглядывали щуку, удивлялись ее размерам, а щука время от времени била хвостом по воде и пугала окружающих.

Но наибольшим успехом пользовались у малышей обезьяна макака и говорящий попугай Альфред. Обезьяна все время чесалась, скалила зубы, улыбалась, показывала язык и морщила и без того смешную рожицу.

Попугай обзывал всех дураками, вызывая всеобщий восторг своим умом и развитостью.

Дошло дело и до дрессированной курицы. Ее хозяйка Зина Простоквашева сказала, что курица клюет зерно только из ее рук, а из чужих ни за что не возьмет. Потом Зина робко сказала, что ее Тотошка по утрам кричит… по-петушиному. Демонстрировать способности своей Тотошки Зина начала с зерен. Она насыпала пшеничные зерна себе в ладошку и нескольким первоклассникам. Но «ученая курица» оказалась жадной и прожорливой. В одно мгновенье курица склевала все зерна у хозяйки и у всех остальных тоже. У девочки даже слезы на глазах показались от обиды.

— В суп ее надо за такое поведение, — шепелявя, сказал круглолицый третьеклашка.

Зину успокаивали операторы телевидения и назло насмешникам показали курицу крупным планом.

Виталий Сопелкин вытащил в центр зала картонную коробку, перевязанную шпагатом. Он медленно развязывал шпагат и таинственно поглядывал на окружающих. В коробке оказались пять болотных лягушек! Лягушки были встречены взрывом хохота. Но когда Виталий посадил их в угол, а тазик с водой отнес метров на семь и как-то особенно свистнул и все пять лягушек, как по команде, поскакали к тазику, тут уж раздались бурные аплодисменты.

Митя Комариков принес в корзинке селезня.

Сначала никто не обратил на него внимания, селезень как селезень, нос лопаточкой, красивые переливающиеся перышки, как говорится, с вороной не спутаешь.

Но как только селезень выбрался из корзинки и сделал несколько шагов по паркету, Митя бросился за ним и схватил его на руки. И тут Вика Журавлева увидела, что от ноги селезня под крыло тянется какая-то ленточка.

— Что это у него? — спросила Вика.

— Протез, — ответил Митя.

— Какой протез?

— Протез ноги.

Митю Комарикова обступили со всех сторон. Селезень тревожно огляделся вокруг и несколько раз постучал клювом по Митиной груди. Митя приподнял руку, и селезень спрятал свою сине-зеленую голову ему под мышку.

— А что у него с ногой? — спросила Вика.

— Щука откусила, когда он еще совсем маленьким был.

— А как это случилось?

— Мы у реки живем. Когда первый раз утки вывели птенцов на воду, тут все и произошло. Я увидел, что селезень и утка заволновались, стали бить крыльями по воде, крякать. Я кинулся к реке, и на моих глазах один утенок исчез. У меня в руках была палка. Я сильно шлепнул по воде, и желтый комочек сразу же вынырнул. Я взял его в руки, а у него течет кровь, и я заметил, что у утенка откушена лапка.

— А почему ты думаешь, что это щука?

— Кому же другому на ум придет кинуться на беззащитного утенка? Щука это, точно.

— Ну, а дальше?

— А дальше я стал выхаживать Пушка. Выходил. Потом протез ему сделал. Пушок быстро подрастал. Мне пришлось ему шесть протезов сменить. Этот последний удачный получился. Пушок даже плавает не хуже других. Я ему ласту из резины сделал. Он и ходит хорошо, да только здесь очень скользко. Паркет.

— Хороший протез, — сказала Вика.

— Что ж тут хорошего? Будь он хоть золотой, а своя лапка все же лучше… Ну, мы пойдем. Волнуется он очень, — Митя просунул руку под крыло селезню. — Вон как сердце у него бьется. Ты на меня не сердишься, Пушок, что я тебя напоказ сюда принес?

Селезень, словно поняв ласковые Митины слова, снова постучал своим широким клювом ему в грудь и доверчиво уткнул свою голову Мите под мышку.

— Ребята, — вдруг спросила Катя Самойлова, — вот скажите, а кто сильнее: тот, кто птицу ни за что ни про что из рогатки подбил или кто ни с того ни с сего подобрал ее и выходил?

— Слушай, Воробушек, ты всегда такое спросишь, что десять джиннов не ответят…

— А я сама отвечу. Я бы туда, где мы насчет растений записывали, такие слова добавила:

«Ты можешь называться пионером, если в своей жизни хоть одну птицу выходил, хоть одному живому существу помог!»

Малыши, слушая этот разговор, притихли. И только один важный первоклашка, скучно бродивший между клеток, заявил:

— Ну и зоопарк, даже ни одного слона нет и ни одного тигра.

— Ну и дуй отсюда в африканские джунгли, — сказал ему Вячеслав Громов, хозяин говорящего попугая.

Первоклашка показал ему язык и скрылся в толпе.

А попугай у Вячеслава к этому времени разговорился вовсю. Он кричал: «Ура!», хлопал крыльями и сердито посматривал на любопытных.

Вячеслав стоял возле клетки, скрестив руки на груди.

— Это что! Мой Альфред весь репертуар Ива Монтана и Шарля Азнавура наизусть шпарит! Спой, Альфред! — обратился Вячик к попугаю. Но тот почему-то сразу замолчал.

Борис Зубило сказал:

— А может, тебе это все приснилось?

— Да нет. Просто не в настроении птица сегодня, — оправдывался Вячик.

Вдруг Альфред неожиданно заговорил:

— Золотая рыбка идет, золотая рыбка плывет.

— Вот видите, — с гордостью оглядел всех Вячеслав. — Академик, а не попугай.

А попугай вдруг сказал еще:

— В Артек хочу! Мама, купи путевку!

Ребята хохотали и просили попугая повторить фразу. Звукооператор телевидения поднес к клетке микрофон, и говорящий попугай снова потребовал путевку в Артек. Потом совсем непохожим голосом сказал:

— Я постар-раюсь, я по-стар-раюсь!

Задернув шелковую шторку, Вячеслав сообщил операторам, что попугай устал.

Я подошел к нему.

— Послушай, Громов, здорово тебя Альфред копирует…

— Почему меня? Мало ли от кого он эти слова слышал!

— Нет, Вячеслав, — сказал я ему. — Птицы врать не умеют.

А через некоторое время в школу пришел Михаил Громов, старший брат Вячеслава. Он сказал, что видел передачу и ему есть что добавить к эпизоду с попугаем. Работники телевидения в это время собирали аппаратуру, сматывали кабель и упаковывали камеры. Они окружили Михаила и попросили рассказать им все поподробнее. Михаил вытащил из портфеля какой-то рисунок. Заметив это, Вячеслав немедленно удалился из зала, таща за собой клетку с попугаем. Кто-то из ребят подошел и спросил у режиссера:

— Что, будет продолжение?

К моему удивлению, режиссер телевидения ответил:

— Будет, обязательно будет. В следующую пятницу, в 17.30. — И вместе с братом Вячеслава работники телевидения укатили в большом желто-красном автобусе.

«Что за продолжение истории с попугаем? Что за рисунок был в руках Михаила Громова и почему, увидев его, Вячеслав вместе со своим дрессированным попугаем выскочил из зала? Наверное, это карикатура на Вячеслава, — подумал я и решил: — Ничего, ждать осталось недолго».

В пятницу ровно в 17.30 на голубом экране появился Вячеслав Громов. Мы сразу даже не поняли; что кто-то другой играет его роль, настолько мальчишка на экране был похож на нашего Вячика!

Пьеса называлась:

Золотая рыбка

Невыдуманная история из жизни Вячеслава Громова

На сцене комната и кухня. В комнате стол, два кресла. На окне аквариум, на книжном шкафу клетка с попугаем.

Как вихрь влетает в комнату Вячеслав. Делает несколько выстрелов из игрушечного пистолета. Громко кричит.

Вячик. Мамуля! Ты слышишь мой салют?! Это я пришел — твой драгоценный сынуля! (Замечает на столе новый портфель.) Ой, портфель! Да это же мне! Ур-р-ра! Какой красивый! Да он не хуже, чем у Мишки, у брата. (Берет в руки портфель и важно расхаживает с ним по комнате, потом садится на кресло… Забрасывает ноги на подлокотник.) Нет, с моей мамой не пропадешь. (Подходит к аквариуму.) Ну разве ты золотая рыбка? Нет. Вот мамуля у меня действительно золотая рыбка. Что я только захочу, она тут же мне купит. С чего я начал? Да, с тебя, золотая рыбка. Потом потребовал попугая. Потом бильярд… А вот теперь захотел портфель — и он у меня! А еще мне нужна путевка в Артек. (Подходит к попугаю.) Ну, дурачок, как поживаем?

Голос попугая: «Сам дурак».

Нет, я не дурак… Это ты не на того напал. Как думаешь, за что я получил от мамули этот портфель? А за то, что по рисованию пятерку отхватил. А как отхватил, знаешь? Нам задали на дом нарисовать животных, помнишь? А я сказал брату: «Давай соревноваться, кто лучше рисует». Я кошку стал рисовать, а он эту… как ее?.. Ну, лошадь в тельняшке. В общем зебру. Я хоть и проиграл соревнование, но Мишину зебру припрятал. А потом на уроке сдал Мишин рисуночек, как свой, и пятерочка в табель прыг-скок!

Хлопнула входная дверь.

Золотая рыбка идет! Золотая рыбка плывет!

Входит мать Вячеслава. Он бросается к ней на шею.

Мамуля, спасибо за портфельчик! Золотая ты моя рыбка!

Мать (целует Вячика). Где ты только, Вяченька, слова такие нежные находишь? (Уходит на кухню.)

Вячик. Они сами, сами из меня выскакивают. (Перекладывает книги из старого портфеля в новый. Стреляет из пистолета.)

Мать. Звал меня?

Вячик. Звал.

Мать. Я к твоему сигналу привыкла. (Показывает на пистолет.) Что тебе, сынок?

Вячик. Мамочка, мне нужен совсем пустячок, ну вот такусенький пустячочек. (Показал мизинец.)

Мать. Говори, говори…

Вячик. Мамуся, мне нужна путевочка в Артек… Всего-навсего вот токусенькая путевочка…

Мать. Ой, Вячик, это выше моих возможностей — ты уж не сердись на меня.

Вячик. Не буду сердиться.

Попугай повторяет: «Буду, буду, буду».

Мать. Ты воду сменил в аквариуме?

Вячик (со злостью). Сменил, сменил. Рыбка твоя не погибнет, а я-то как раз могу погибнуть, надышавшись летом городским воздухом и бензиновыми парами. (Прижимается к матери.) Ну, мамуля, ну, хорошая, ну, золотая… Вот скажи, как ты хочешь, чтобы я закончил учебный год?

Мать. На «хорошо» и «отлично».

Вячик. Будет сделано. А ты мне за это путевочку.

Мать. Какой же ты, Вячик…

Вячик (другим тоном). Я смотрю, мои пятерки ничего для тебя не стоят? Пожалуйста! Я завтра же начну хватать двойки и тройки!

Мать. Вячик, ведь учишься ты в первую очередь для себя…

Вячик. И для тебя тоже. Я ведь, когда вырасту, должен буду кормить тебя. А чем образованней я буду, тем больше буду получать, тем лучше я буду тебя, старенькую, кормить. А если я не буду нормально отдыхать, я и учебу запустить могу. Я нервный стал. А все отчего? От городского шума. Хочу в Артек.

Мать. Но я не уверена, что сумею достать путевку.

Вячик. Ах, не уверена! Ты все еще сопротивляешься! Тогда так. Прощай, мамуля!

Мать. Как «прощай»? Что это значит?

Вячик. А вот что… я… сейчас иду туда!

Мать. Куда?

Вячик. На кухню.

Мать. Зачем?

Вячик. Открою газ и буду дышать!

Мать (испуганно). Что ты, Вячик? Ты шутишь, да?

Вячик. Ах, я шучу?.. (Стреляет вверх из игрушечного пистолета.) Вот, последний пистон выстрелил. Забирай свой пистолет, он мне на том свете не понадобится. И портфель новый забери. Там мне пятерки не нужны будут. (Со слезами.) Чем погибать летом в душном городе, лучше сразу туда, на кухню — поближе к газу, и… всему конец!

Мать пытается удержать Вячеслава, он вырывается, бежит на кухню и закрывается изнутри. Уже за дверью показывает язык.

Мать (стучит в дверь). Вячик, одумайся! Так не шутят… Пожалей меня!

Вячик (через дверь). Нет уж… Ты меня не жалеешь, я тоже не буду тебя жалеть. (Подходит к плите, чиркает спичкой, зажигает газовую конфорку и ставит на нее сковородку с котлетами.)

Мать. Что ты делаешь со мной, сынок?

Вячеслав ест котлету.

Вячик. Все, мамуля, конец! Я уже все конфорки открыл. Усиленно дышу! (Жует котлету.) Синею, мама!

Мать. Вяченька, я достану… достану тебе путевку!

Вячик. Пиши расписку, чтоб у меня документик был и ты потом не отказывалась, и просунь расписку под дверь.

Входит Михаил . Остановившись на пороге, наблюдает за происходящим. Мать суетится, что-то ищет.

Мать. Сейчас напишу расписку. Вот только найду очки.

Михаил. Что здесь происходит?

Голос попугая: «В Артек хочу! В Артек хочу!» Мать замечает Михаила.

Мать. Мишенька, скорей! Вячик там… Дышит газом…

Михаил. Спокойно, мама, я, кажется, все понял. (Снимает ремень.)

Вячик. Ну, написала расписку?

Михаил подходит к двери, ведущей на кухню.

Михаил. Открывай дверь, самоубийца!

Вячик перестал жевать котлету. Насторожился.

Вячик. A-а… кто там?

Михаил. «Скорая помощь»!

Вячик (испуганно). Это ты, Миша? А… я… Мы с мамуленькой… в казаки-разбойники играем! Она мне сейчас напишет расписку, что я… победил ее, и я ей сразу же всю кухню освобожу.

Михаил. Открывай дверь!

Вячик (открывает дверь. Замечает в руках Михаила ремень). О, ты новый ремень купил?

Михаил хватает Вячика за руку, замахнулся ремнем.

Мама! Он хочет меня ударить!

Мать. Не надо, Миша, не надо. Не бей его!

Вячик (хнычет). Чуть руку не оторвал. Только на одной жилке и удержалась!

Михаил. Замолчи. (Выбрасывает книги Вячика из нового портфеля.)

Вячик. Что он делает? Мама, ты посмотри…

Михаил. Рановато ты книжки переложил… Портфель этот принадлежит мне.

Вячик. Как тебе? Я пятерку заработал по рисованию…

Михаил. И пятерка мне поставлена. (Вытаскивает из кармана лист бумаги, на котором нарисована зебра.) Мама, ты помнишь, кто это рисовал? Ведь это было при тебе.

Мать. Ты рисовал, Миша.

Михаил. Я сегодня снял этот рисунок со школьной выставки. Под рисунком была подпись: «Вячеслав Громов, ученик 5-го класса „А“».

Голос попугая: «Ур-ра!»

Мать (подошла к аквариуму). Вячик, ты же не менял воду, а сказал, что менял…

Вячик. А я сейчас. Я хотел переменить. Честное слово, мамочка, мамуленька, мамусик…

Мать (склонившись над аквариумом). Поздно. Видишь, нет у тебя больше золотой рыбки…

Передача по телевидению взбудоражила всех. В школе только и говорили об истории с Вячиком и его мамой. Сейф трещал от корреспонденций, писем. В некоторых записках мысли были выражены откровенно и просто, а в некоторых… Вот, к примеру, одна из записок. Мысль, зашифрованная в формулы:

И подпись:

«Так я смотрю на жизнь!!!»

Расшифровать подобное не смог бы, наверное, даже сам великий Эйнштейн. Пришлось разыскивать автора записки. Им оказался Борис Зубило. Когда он объяснил нам значение формул, оказалось все предельно просто, как и все гениальное.

Формула означала: «Родитель и потребитель». А и В — это «папочка плюс мамочка». = С — это значит, равнение на С, то есть на меня, на сына.

N, стремящееся к бесконечности, — это всяческие заботы обо мне (покупка клюшки, спортивной формы, билетов в театр, путевок и т. д. и т. д.). Все это зависит от моей личной фантазии и по-научному называется потребностями, а по-моему — коротко и ясно: ДАЕШЬ!!!

Как видите, в формулах только одно неизвестное — X. Это означает: неизвестно, есть ли у меня какие-нибудь обязанности по отношению к родителям. Впрочем, корень, стоящий перед X, дает понять, что я с этим в корне не согласен. Вот так я смотрю на жизнь.

Автор этих математических выкладок был явно на стороне Вячика. Однако эта «сторона» была немногочисленна.

Вот еще записки:

«Как хотите, а попугай — птица умная».

«Знаешь, Вяча, лучше быть человеком „на“, чем человеком „дай!“».

«Митя Комариков за селезнем, как за родным, ухаживал, а ты мать родную тиранишь».

Была обнаружена в сейфе записка с практическим предложением:

«У нас, если хорошенько поглядеть вокруг, очень много есть такого, что если бы пришел Крокодил — поднял бы на вилы. Предлагаю сделать „Голубой экран джинна“. Пусть наши передачи будет смотреть только наш микрорайон, все равно за успех отвечаю. У меня уже есть несколько подходящих тем. Если о них рассказать, животики надорвать можно.

Пашка Быков никаких записок в сейф не клал. Он сам подошел к Вячеславу.

— Ну, Вячка, если твою мамку после всего этого хватит инфаркт… берегись! Я от тебя тогда знаешь что… камня на камне не оставлю!

Сказал Пашка эти слова и, прищурившись, стал пристально так разглядывать Вячика. Тут пришлось мне вмешаться и увести Пашку от Вячика. Я хорошо знал: раз Быков глаз прищурил, атака могла быть самой неожиданной.

Ребята наседали на Вячика.

Гена Пилипчук даже вскочил с места.

— А вот знаете… Даю честное пионерское… Честное пионерское… пионерское.

— Ну что ты затвердил: «Честное пионерское! Честное пионерское!» А дальше что?

— А то — что вот когда вырасту… все-все, что сделаю, все буду посвящать маме.

— Подумаешь, «когда вырасту». А может, ты никогда не вырастешь!

— Как это — никогда не вырасту? Я всего за один год на пять сантиметров махнул!

— Да разве об этом речь? Ты скажи про сейчас…

— Про сейчас? Ну тогда так. Вчера я маме соврал последний раз в жизни. Даю честное пионерское!

— Слушайте! — крикнул Володя Крупенин. — Давайте родителей хоть раз в месяц в театр отпускать! Вроде бы разгрузочный день им установим!

— И еще давайте двоек полны портфели из школы не таскать, — пробасил Пашка Быков. — Ух, родители будут довольны!

Словом, решено было постараться, чтоб у родителей было всегда хорошее настроение. А уж как этого добиться, пусть каждый сам подумает. Сформулировали кратко:

«ПИОНЕР — ОТВЕТСТВЕННЫЙ ЗА ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ РОДИТЕЛЕЙ».

Решили: постараться доказать эту пионерскую теорему. Доказать делами.

…Шепчутся, суетятся мои ребята. Пробегают мимо меня, не замечая, как мимо колонны. А мне сверху видно все: вижу, что волнуются, вижу, что хотят не ударить в грязь лицом. А я тоже, глядя на них, волнуюсь. Сегодня открывается «Голубой экран джинна».

Все билеты проданы заранее. Конечно, не за деньги. Билеты выдавались каждой дружине в обмен на тему для сатирической сценки.

Я лично не принимал участия в создании первого спектакля. Меня ребята не приглашали, а я не напрашивался. Я только спросил Колю Уствольского, главного нашего режиссера:

— Ну как, весело будет?

Коля пожал плечами.

— Ты же сам обещал, что «животики надорвете, если увидите».

Коля снова пожал плечами, потом сказал:

— Видите ли, мы считаем, что это не главное. Драматургия должна быть проблемной.

Тут я все понял. Я понял: ребятам помогал Петр Андреевич, наш учитель литературы. Мне знаком был его тезис о «проблемности драматургии».

— У нас все как у Маяковского, — продолжал Коля. — Мы материал берем из реки по имени Факт.

— А как называется ваша первая пьеса?

— Ладно, так и быть, скажу заранее.

Коля поднялся на цыпочки и, чтоб никто не слышал (ведь до начала спектакля оставалось еще несколько часов), шепнул мне на ухо:

Отпетый

1-я часть

В классе председатель совета отряда Зоя Бутылкина и звеньевые Костя , Оля и Катя .

Костя. В начале года мы взяли на себя обязательства. (Читает.) а) Собрать макулатуру…

Зоя. Это сделано. Ставь галочку.

Костя. б) Собрать книги для сельских ребят.

Зоя. Сделано. Ставь галочку.

Костя. Выпустить стенгазету: «От двойки до пятерки — один шаг».

Зоя. Уже выпускаем — ставь галочку.

Резко открылась дверь. В класс заглянул Олег .

Олег. Долго мне еще тут стоять? Целый час жду.

Оля. Голубей гонять успеешь. (Оля так разволновалась, что даже икнула.) Ой, простите…

Олег. Разыкалась.

Оля. Это не твое дело. Не тот некультурный, кто соус разлил, а кто это заметил.

Олег закрывает дверь.

Костя. Невыносимый тип.

Оля. Просто ужас, просто ужас!

Катя. Сегодня на перемене он с балкона так ловко плюнул, что угодил Сенечке Евстигнееву прямо в ухо.

Оля. Просто ужас!

Зоя (постучала по графину карандашом). Давайте по плану работать. Читай дальше, Костя.

Костя (читает). в) Посмотреть фильм на пионерскую тему — «Тимур и его команда».

Зоя. Перевыполнили. Смотрели еще и «Фантомас», ставь галочку. Даже две галочки…

Оля (снова взволнованно икнула). Ой, простите! А я еще смотрела «Любовь под вязами». Интересно как! А перед сеансом артистка пела: «Сердцу больно — уходи, довольно».

Зоя (испуганно). Ребята… Прошу об этом никому ни слова. А ты, Ольга, обещай нам все, что видела, забыть на веки вечные, как будто и не смотрела.

Оля. Обещаю. Только, вы думаете, легко забыть? (Запела.) «Серд-цу бо-льно, у-ухо-ди, до-воль-но…»

Все испуганно на нее зашикали. Снова открылась дверь.

Олег (заглянул в класс). Ухожу… Довольно. Два часа прождал — хватит!

Костя. Олег! Олег, ты куда? Вернись сейчас же! (Повернулся к Зое.) Чуть было не улизнул.

Олег входит в класс.

Зоя. Садись.

Олег сел.

Сядь поближе.

Олег. Мне и отсюда вас видно.

Зоя. Олег, ты, наверное, догадываешься, зачем мы тебя вызвали?

Олег. Новость какая: прорабатывать будете. У вас одной галочки не хватает.

Оля. Просто ужас, просто ужас! Вот видите — подслушал.

Зоя. Расскажи-ка нам, Олег, честно, что ты натворил на этой неделе?

Олег. У вас же все записано.

Костя. Хорошо, я тебе напомню: два раза уроки пропустил.

Олег. А потому, что у меня…

Катя. Не перебивай. На лекции: «Человек человеку — друг, товарищ и брат» не был?

Олег. Да у меня сестренка…

Оля. Речь сейчас не о сестренке идет, а о брате: «Человек, человеку — брат». (Заглядывает в блокнот.) Фильмов на пионерскую тему не смотрел? На уроках мяукал? А ты кто, человек или кошка?

Олег. Это не я мяукал, это я резиновую куклу чинил.

Костя. Нашел время в куколки играть…

Оля. Ну скажи, что нам с тобой делать?

Олег. А то будто не знаете… Проработать!

Костя. Да ведь я его сам, как звеньевой, два раза лично со всей пионерской ответственностью прорабатывал. Ну скажи, Олег, прорабатывал я тебя в индивидуальном порядке или нет? Только честно скажи.

Олег. Ну чего пристал? У тебя же записано.

Костя. Товарищи, если бы вы знали, как здорово я ему все объяснил!.. Вот скажи, Олег, говорил я тебе, что «Ученье — свет, а неученье — тьма», говорил?

Олег. Ну, говорил, говорил…

Костя. А о том, что мы движемся к коммунизму, я тебе говорил или нет?

Олег. Ты мне еще говорил, что человек — это звучит гордо.

Костя. Точно, и это я тебе говорил.

Олег. И еще, что широка страна наша родная и что много в ней лесов, полей и рек. Ну ладно, кончайте скорее да ставьте галочку.

Оля. Да на тебя никакие галочки не действуют.

Костя (ехидно улыбнувшись). Галочки, может быть, и не действуют, а вот… кое-какие другие имена действуют… Товарищи, однажды я обнаружил у Олега в парте… вот это. (Вынул из бокового кармана тетрадку и потряс ею в воздухе.) Вот оно, вещественное доказательство некоторых делишек этого, с позволения сказать, пионера…

Олег, увидав тетрадку, вскочил с места.

Олег. Не смей! Отдай!

Костя. Сядь, голубчик. Вместо того чтобы исправлять свои тройки, он занимается вот чем. Слушайте! (Читает.)

Олег. Ехидина, замолчи!

Костя. Не замолчу! Я пионер и молчать не имею права! Слушайте дальше!

Оля (шепотом). Эти стихи он, наверно, посвятил Вере Пятибородко из шестого «Б».

Костя. Тут у него целое собрание сочинений. (Читает.)

Катя. Ишь, какой проворный, то к Вере, то к Наде кидается.

Оля. Если это про Надюшку Авдюшко, так ее даже в хор не взяли. Какой же она соловей!

Костя. Как вы слышали: Вера и Надежда есть, что же получается в целом?..

Оля. Просто ужас, просто ужас, просто ужас! Это получается: Вера, Надежда и… догадываетесь, а?

Олег вскочил, подбежал к Косте и залепил ему пощечину.

Олег. Ехидина! (Выскочил из класса.)

Костя (держится рукой за щеку. Хнычет). Все слыхали, а? Прошу меня вывести из звеньевых.

Оля. Как? Почему?

Костя. Потому, что это уже не первый раз, на этом посту… в общем… Не хочу больше. Все.

Зоя. До свадьбы заживет. Я предлагаю: надо сходить к его родителям, и пусть они его подобру-поздорову заберут из нашей школы. Ты, Костя, как пострадавший, и сходишь к нему.

Костя. Нашли дурака — к нему домой идти. Это значит — получил по одной, подставляй другую… Нет уж… Я лучше к врачу на экспертизу пойду.

Зоя. А все-таки сходить к его родителям надо, иначе нам от него не отделаться. Вот что, Костя, узнаешь в ЖЭКе его адрес и сходишь с милиционером, если один боишься. Оля, ставь галочку!!!

2-я часть

Олег мечется между двух детских кроваток. В одной кроватке истошно кричит ребенок. Олег бегает по комнате.

Олег. Где же соска? Где соска? Я пропал — соску потерял. (Подбегает к одной кроватке.) Верка, Верка, замолчи! У меня барабанные перепонки треснут. Надьку разбудишь. Ну потерпи, пожалуйста. (Находит соску. Пососал ее сначала сам, как это иногда делают няньки, и тут же сунул ее сестренке.) Не ори. Бери с Надюшки пример — видишь, молчит как в рот воды набрала. Просто золотая девчонка.

Крик ребенка затихает.

Ну вот и порядок.

Тут же раскричалась другая сестренка.

Надька, заткнись! Я ж тебя только что расхваливал, а ты… (Берет соску у Веры, сует ее Наде.) Давай, давай чмокай. Это дело хорошее. Не пойму, почему на свет сразу по двое рождается, как будто одной мало было. Я вон один родился, как и все порядочные люди, а теперь из-за вас меня Отпетым зовут. Хорошо еще, что никто не знает, что я с вами нянчусь, а узнают… нянькой дразнись станут. Родились на мою голову. Ребята на экскурсии ходят, в футбол играют, а я как блоха между вами прыгаю. (Поет.) «Засыпай, засыпай, а не заснешь — я тебе по одному месту тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та, мы везем с собой кота…» Эх, жаль, что ехидина у меня из тетрадки все колыбельные песни вырвал… Ну… ничего, послезавтра мамка приедет из больницы — нам с вами легче будет.

К двери подходят Оля и Катя .

Оля. И постановили и галочку поставили, а Костя все равно идти отказался.

Катя. А тебе самой без милиционера не страшно?

Оля. Конечно, страшновато. Но я бы с милиционером ни за что по улице не пошла. Еще подумают, что влюбилась в милиционера.

Катя. Вот одиннадцатая квартира. Звонить?

Оля. Погоди… (Приставила ухо к двери. Прислушивается.) Он с кем-то разговаривает…

Олег. Эх, девчонки… Никто ничего не знает ни о тебе, Надюшка, ни о тебе, Верушка. Какое им дело до нас? Ну и пусть… Крысы они бумажные у нас в отряде.

Катя. По-моему, это он нас крысами обозвал.

Оля. Тогда пошли назад. У него сейчас и Авдюшко и Пятибородко вдвоем сидят. Еще поколотят нас.

Вдруг в комнате снова раздался плач ребенка. Олег запел колыбельную.

Олег. «Надя, Наденька моя, очень ты хорошая. Лучше Наденьки моей не поет и соловей».

Оля (шепотом). Ой, слышала?..

Катя. Да это же колыбельная. А мы-то думали…

Катя стучит в дверь.

Олег (стоя спиной к двери). Кто там? Войдите!

Оля и Катя входят.

Что вам надо?

Оля и Катя (вместе). Здравствуй, Олег! Мы пришли… Мы совсем не знали… Мы думали… Это Костя нас с толку сбил… (Подходят к кроваткам.)

Катя. Ой, какая хорошенькая!

Оля. Какая маленькая!

Олег. Не дышите на них. Инфекцию занести можно. Этого мне еще не хватало.

Оля. Ой, Олег, мы же здоровые! Какая там инфекция…

Олег. Какая, какая! Галочка — дело заразное!

Катя. Олег, ты нас прости, ладно?

Олег (улыбаясь). Ладно. Живите. Уроки сделали?

Катя. Ну конечно.

Олег. Тогда, чтобы я вас окончательно простил, берите девчонок и качайте, а я уроки буду делать. (Садится к столу за уроки.)

Оля и Катя ходят по комнате, укачивают детей.

Оля (поет).

Катя (поет).

Оля. Заснули.

Катя (в зрительный зал). Тс-с-с-с!..

Ведущий.

…Это ЧП, как и всякое чрезвычайное происшествие, случилось неожиданно. Несколько дней не появлялся у нас Петя Пшеничников. Кто-то сказал, что он подрался и лежит сейчас дома. Петя не выделялся среди наших ребят ни силой мускулов, ни твердым характером. Ко всем нашим делам он относился без особого энтузиазма, в походы не рвался. Словом, он был самым обыкновенным парнем и уж никак не драчуном и задирой. И вот теперь он лежит дома с перевязанным лицом и ничего не говорит даже своей матери. Я знал, что раньше Пшеничников дружил с Колей Уствольским. Они заходили друг за другом по пути в школу, вместе ездили на рыбалку, на переменках всегда были рядом. А вот последнее время я редко видел их вдвоем, да и в школе после уроков Пшеничников не задерживался долго, а куда-то всегда спешил. Наши отрядные дела его совсем перестали интересовать.

И все-таки их старая дружба натолкнула меня на мысль попросить Колю навестить Пшеничникова, разузнать, что с ним случилось и не нуждается ли он в нашей помощи, — словом, произвести тщательную и самую что ни на есть подробнейшую «разведку».

Два дня Коля сидел у его постели, и все два дня Петя молчал как рыба. Лишь на третий он рассказал Коле все, что с ним произошло. Уствольский вернулся от Пети и назвал только имя того, кто избил Пшеничникова.

Мне показалось, что я уже слышал где-то про Валеру Кошкометателя, но вспомнить ничего не мог. Я настаивал, чтобы Коля мне все рассказал подробно, но он пообещал, что на днях мы все узнаем о случившемся. И вот настал день нового спектакля «Голубого экрана джинна». Перед началом представления наши ребята под «конвоем» привели в зал нескольких незнакомых мне мальчишек и одну девочку. Всех их усадили в первом ряду. При помощи проекционного фонаря на интермедийном занавесе было высвечено:

Валера Кошкометатель

Пьеса-факт

Сидят у забора мальчишки . Среди них в центре переросток Валера — худощавый, длинноволосый, в тельняшке. Рукава засучены. На одной руке вытатуирована русалка, на другой — спасательный круг. За спиной на шнурке гитара, вся обклеенная переводными картинками. У ног Валеры лежат спортивная сумка и несколько пар ласт. Переросток обнял ребятишек своими длинными руками. Дымя сигаретой, ухмыляется. Один из мальчиков с фотоаппаратом в руках, встав на колено, готовится сфотографировать эту веселую компанию.

Валера. Ты, Пшеничка, смотри, чтобы она тоже в кадр попала. (Показал на русалку, перекинул гитару из-за спины, щипнул струны. Рука в кадре на переднем плане.)

Пшеничка. А вчера этой тетеньки у тебя на руке не было.

Все разглядывают татуировку.

Валера. Это не тетенька, а русалка — земноводное млекопитающее, вечерняя наколочка.

Пузырек. А больно, когда накалывают?

Валера. Конечно. Но я же мужчина, такая боль для меня — тьфу! (Сплюнул.) Ну, по местам, не загораживайте мне руку.

Пшеничка. Приготовились. Улыбайтесь. Так… Снимаю…

Валера Кошкометатель запел под гитару: «Девушку с глазами дикой серны полюбил суровый капитан».

Валера. Припев все подхватывайте. И…

Все хором: «Девушку с глазами дикой серны полюбил суровый капитан».

Пшеничка (щелкает аппаратом, снимая компанию с разных точек). Готово!

Валера. Все будет хорошо на снимке, да вот только ты (он показал на девочку с испуганными глазами) немного испортила нашу мужскую компанию. И чего ты к нам в команду затесалась, Мотька?

Мотя. А я всегда, куда Миша, туда и я.

Валера. Мишка, а что ты ее за собой таскаешь? Есть ведь примета такая: женщина на корабле — к несчастью.

Миша. Не бросишь же ее. Сестренка ведь.

Мотя. Валера, а почему тебя Кошкометателем зовут, а?

Валера. Не твоего ума дело…

Миша (на ухо Моте). За операцию «Мяу-мяу». Он кошку дальше всех зашвырнул.

Мотя. Как — зашвырнул?

Миша. «Как», «как»! Взял кота во-от с такими усами за хвост, раскрутил да как пульнет на другую сторону реки!

Мотя. Ты сам видел?

Миша. Нет. Ребята рассказывали.

Мотя. Значит, он живодер?

Миша. Ему больше нравится, когда его зовут Кошкометатель.

Валера. Чего это вы там шепчетесь?

Миша. Да нет, это мы так… Про одно кино вспомнили.

Валера (стал рыться в спортивной сумке). Ну-ка, отвечайте, кто катался на моем велосипеде и кто чем за это заплатил?

Пузырек. Я принес мороженое и кукурузные палочки сладкие.

Валера (заглядывая в сумку). Есть такой товар. (Обращается к мальчику, сидящему поодаль.) Ты, Тузик, что приволок?

Тузик. Я сигареты и бумажные пистоны.

Валера. Ты что принес, Игорек Якорек?

Якорек. Я ничего не приносил, у нас только борщ. Принести тарелку?

Валера. Я не травоядное. Тащи мясо из борща.

Якорек. А там мало.

Валера. Тогда отвали от причала. А ты, Зяблик, тремя карамельками откупиться хотел?

Зяблик. А кусок арбуза позабыл?

Валера. А где он? Что-то я не вижу.

Зяблик. «Где, где»! Да ты его съел.

Барабулька. Валерка, а я еще тебе воблу принес.

Валера. Ценю. (Вытащил воблу из сумки, постучал ею о каблук.) Вот она, деликатес! Разрешаю тебе на велосипеде вокруг водокачки махнуть разок…

Барабулька взял велосипед.

Дуй, только недолго — одно колесо там, другое — здесь. (Потирает руки.) Любите вы меня все же, пацаны. Ну? Любите или нет?

Все хором: «Лю-ю-бим».

И правильно делаете. Меня любить надо. Я добрый. Я с корабля вас не спишу за то, что галстуки не на шее. Из команды не выгоню за то, что подеретесь или папироску выкурите. Я не такой. Я вашу пацанскую душу понимаю, потому что сам когда-то пацаном был.

Прикатил Барабулька и поставил велосипед.

Садись, Барабулька. А теперь… (Засунул руку в сумку и вынул из нее кожаный футляр. Таинственно постучал по нему рукой.) Сейчас устроим моряцкий КВН. Жить надо весело. Мы люди… детективные.

Мотя. А что такое детективные?

Валера. Это значит загадочные, тетя Мотя. Вот я вам и загадаю загадку. Что в этом футляре? Кто отгадает, получит премию, а кто не отгадает — с того по гривеннику на новую гитару. Ну, начнем! Пшеничка, что в футляре? Раз… два… три…

Пшеничка. Транзистор!

Валера. Не угадал. Гривенник на гитару. Отвечай, тетя Мотя.

Мотя. Наверно, револьвер.

Валера. Не наверно надо, а наверняка… Гривенник! А что Барабулька скажет?

Барабулька. Фотоаппарат!

Валера. Близко к цели, но тоже не угадал. С тебя вобла причитается.

Пузырек. А почему с него вобла, а с нас гривенник?

Валера. А потому, что Барабульку я готовлю в свои заместители, а пока он у меня — правая рука, и вообще с такими вопросами отвали от причала.

Пшеничка. Ладно, давай показывай, что там.

Валера. Але ап! (Открыл футляр и вынул из него морской бинокль.)

Все ахнули.

Барабулька. Ой, Валера, где ты такой раздобыл?

Валера. Реликвия. Читай. (Поднес футляр к лицу Барабульки. На футляре поблескивает металлическая дощечка.)

Барабулька (читает). «За храбрость В. Добрушину. Адмирал Ломов». Ой, неужели это тебе, Валерке Добрушину, за храбрость?

Валера. Не мне. Врать не буду. Деду моему.

Пшеничка. Дай взглянуть.

Валера. За показ деньги берут.

Пшеничка. За «не угадал» — деньги, за показ — деньги, а где мы их столько наберем?

Валера. Где? А там… где они дома лежат. Родители любят вас, а вы меня. Круговая порука. Вы ведь меня любите?

Все хором, жалобно: «Любим».

Вот и все в порядке. (Глядит в бинокль.) Вон вижу, в конце улицы Сонька Селедкина кошку гладит против шерсти, а кошка спину выгибает. Люблю на кошек глядеть. Даже настроение улучшается. (Снова смотрит в бинокль.) Вон Коломейцев Гошка в армию сегодня служить уходит. С чемоданом у ворот стоит. Родственники кругом, а он Ольгу-невесту целует. Во дает… Во дает…

Пшеничка. А посмотри, Валера, что у нас во дворе делается?

Валера. Твоя мать таз на примус поставила. Что-то ложкой в нем шурует.

Пшеничка. Ой, это она варенье варит! Пойду пенку лизать.

Валера. И мне принеси. Ты же меня тоже любишь, как варенье.

Пшеничка. Дай взглянуть, как она его варит.

Валера. А насос от мотоцикла отдашь?

Пшеничка. Он же не мой, а брата.

Валера. Так брат у тебя, ты говорил, в больнице с аппендицитом лежит.

Пшеничка. Ну и что же? Все равно насос не мой. Брат вернется, узнает, попадет мне.

Валера. А я его черной краской покрашу, и брат никогда не подумает, что это ваш насос.

Пшеничка. Не могу, понимаешь.

Валера. Тогда отвали от причала. (Водит биноклем в разные стороны.)

Пузырек. У тебя такой знаменитый бинокль, давай его хоть на денек в наш пионерский сейф положим, а? Ребята наши будут думать-гадать, чей он, откуда, а ты потом придешь и расскажешь все про своего деда, про его подвиги.

Валера (расхохотался). Да я про деда знаю, только что у него борода была. Нет, не пойду я к вам. Там у вас возле сейфа девчонки через веревку прыгают, а ребята зубрят Торжественное обещание или объявления пишут: «Не шуметь», «Не плевать!», «По перилам на пузе не съезжать». А у нас тут сво-бо-да! Захотел — встал на голову и стой хоть до утра, захотел — через забор раз… и жуй белый налив или груши дюшест! Вот ты, Тузик, что хочешь делать?

Тузик. Пошли за Байкалом по улице гоняться. Он любит, когда мы всей оравой за ним носимся.

Мотя. Нету Байкала. Второй день нету. То ли сбежал, то ли увел кто. Он добрый пес был.

Валера. Ну да, добрый. Видала, мокасину прогрыз. (Показывает всем разодранный кед.)

Миша. Ты, Мотька, не горюй. Вернется наш Байкал.

Валера. Ну, ну, ждите у моря погоды. Нет, ребята, я для вас поинтереснее дело нашел. Раз я ваш капитан, на мне и забота о вас…

Мотя. Кошкодав, а посмотри еще куда-нибудь в бинокль.

Валера. За «кошкодава» в лоб получишь. Я Кошкометатель. Засеки разницу.

Мотя. Извини, Валера, я больше не буду.

Валера. Поклянись.

Мотя хлопнула два раза себя по лбу, провела ладонью по горлу, подпрыгнула, присела, потом свистнула.

Мотя. «Пусть накажет зеленый дракон. Такой у нас закон».

Валера. Вольно.

Мотя садится на место.

Так вот, пацаны, придумал я для вас дело.

Все. Какое, Валера?

Валера. Операция «Омут». Слышали про такую?

Пузырек. Нет.

Тузик. Расскажи, Валера.

Голос издалека: «Петя! Петя!»

Пшеничка. Мама зовет. (Убегает.)

Валера (вслед ему). За самоволку ответишь. (Вдруг испуганно пригнулся.) Никто не дыши. Участковый идет. Вытаскивайте газету. Барабулька, делай вид, что читаешь.

Барабулька (читает). «В нашей области разрабатываются приемы гидропоники и аэропоники, схемы питания растений по подвижной шкале». Прошел?

Валера. Нет.

Барабулька (читает). «Высокосознательное отношение к росту производительности труда стимулирует дальнейший подъем…»

Валера. Пронесло. (Вздыхает.) Вообще-то я его не боюсь. Участковый — человек мирный. В «козла» с нами играет. (Взял гитару, запел: «Девушку с глазами дикой серны…»)

Пузырек. Валера, ты же обещал рассказать, что это за операция «Омут».

Валера (торжественно). «Омут» — это подводная операция. (Таинственно.) Я знаю, где дед Рябов верши свои ставит. Наденем ласты, маски и займемся подводной охотой. Потрясем дедовы верши, наберем и на уху и на жарёху. Рыба молчит.

Тузик. Ой, здорово!

Прибегает Пшеничка.

Пшеничка. Валер, у меня к тебе большая просьба.

Валера. Выкладывай. А я оценю, во сколько она тебе обойдется.

Петя смущенно оглядел всех, нагнулся к Валере и зашептал на ухо. Валера выслушал и захохотал.

Ой, я сейчас дуба дам от смеха! Ну герой, вот это герой! Сейчас умру… Ей-богу!

Пшеничка. Ну хватит… Ну чего ты?..

Валера. Говори просьбу вслух, пусть все слышат.

Мотя. Говори, Петя.

Пшеничка. Не буду вслух.

Валера. Нет, только вслух, пусть народ посмеется.

Барабулька. Да говори же!

Зяблик. Не тяни.

Пшеничка. Мамке надо куриный бульон в больницу отнести, а она…

Валера (закатывается от смеха). А она не может курицу шлепнуть.

Пшеничка. Ну чего тут смешного? Она просила сходить к соседу Василию Антоновичу. Я пошел, а его нет дома. А уже вон сколько времени — пора бульон варить. Выручи, Валерка…

Валера. Нет, брат, ты сам, своею собственной рукой курице голову долой. А мы похохочем, как в цирке.

Пшеничка. Не могу я сам… У меня… рука не поднимается. В плече болит.

Валера хохочет. Все остальные молчат. Петя взглянул на ребят и тут же убежал.

Валера. Трус! Курицу чикнуть не может. К соседу побежал… Ну, как вы считаете, помочь другу в беде? Вы что приуныли? О пацаны, я вижу, вы врете, что любите меня.

Тузик. Да любим, любим…

Валера. А я не верю. Поклянитесь.

Все повторили «клятву». Одновременно хлопнули себя рукой по лбу, провели ладонью по горлу, присели, сплюнули, свистнули. «Пусть накажет зеленый дракон. Такой у нас закон».

Прибегает Пшеничка, держа в руке насос.

Пшеничка. На… возьми насос… Только выручи.

Валера (схватил насос). Насос мой навеки! Где там твоя курица? Засекайте время, команда. Момент — и я тут буду. (Положил насос возле гитары.) Гитару без меня не трогать. Насос тоже. (Весело подмигнул Пшеничке.) Жила-была твоя курочка Ряба. Нам это ничего не стоит. Что голубь, что курица — одно и то же. (Засучивает рукав.) Нам это пустяки. Помнишь, Барабулька, как я Байкала… (Сделал жест, проведя рукой по шее и подняв ее вверх. Захохотал и ушел.)

Мотя (бросилась к Барабульке). Что он сказал? Так это… вы? Вместе?

Барабулька. Нет. Он один. Он мне потом только показал Байкала.

Мотя плачет.

Миша. Может, врут они, а ты плачешь. (Наступает на Барабульку.) Скажи, что врешь! Сейчас же скажи, что врешь!

Барабулька. Ты что налетаешь? Пойди да посмотри.

Миша. Пошли, ребята! Узнаем, правда ли это. Где Байкал?

Барабулька. Рядом. В овраге. На корявой березе.

Все убегают.

(Очищает воблу). Еще за грудки хватает. Придет Кошкометатель — все расскажу. (Берет гитару в руки и, подражая Валерке, поет пискливым голосом: «Девушку с глазами дикой серны полюбил суровый капитан».)

Появляются все ребята. Барабулька положил гитару. Ребята достают из карманов монеты, каждый молча кладет свой «долг» на гитару.

Пшеничка (Барабульке). Ну, «правая рука», скажи Кошкометателю, что мы с ним в расчете.

Все уходят.

Появляется Валера . Он вырядился под индейца. На голову приладил куриные перья. В руках у него две куриные лапки, на шее детский барабан. Валера стучит лапками по барабану, приплясывает.

Валера. Всё. Операция «Ку-ка-ре-ку» прошла успешно. Бульон будет наваристый. Играем туш! (Барабанит.) А где команда?

Барабулька. Тю-тю команда.

Валера. Что это за «тю-тю»?

Барабулька. Долг команда отдала и демобилизовалась. Сказали, что гад ты полосатый.

Валера. Таки сказали: «полосатый»?

Барабулька. Так и сказали. А я не согласен. Это все Мотька из-за своего Байкала затеяла.

Валера. Вот, Барабулька, запомни на будущее: женский пол на корабле — плохая примета. (Взял гитару и с чувством запел: «Девушку с глазами дикой серны полюбил суровый капитан».)

Занавес

…Серый, в серебряных прожилках кусок гранита все еще окружен тайной. Он лежит в партизанском сейфе, словно немой укор нашим следопытам. Прошло уже несколько месяцев, а нам все кажется, что ни на один сантиметр не приблизились мы к цели.

Время от времени в сейфе появляются записки:

«Нет, все-таки неправильно мы начали поиски».

«Не тот маршрут был у нас, не тот».

«Надо было начинать с Главного архива Министерства обороны».

И уж совсем горько мне читать такое:

«А может, наш вожатый все выдумал? И не было ни записки, ни самого партизанского казначея. И камень этот — простой булыжник, и никакой ценности он никогда не представлял»…

А Борька Зубило изрек свое любимое:

«А может, это нашему вожатому все приснилось?»

Но кто-то написал:

«Героев найти труднее, потому что они молчаливые, их труднее заметить, потому что вся красота их закрыта бронею скромности».

И снова поверили ребята, что и камень этот не простой и что партизан с гордой фамилией Ястреб обязательно должен найтись! И начались споры о том, что такое настоящий герой и как отличить героя от труса. И как надо готовиться к подвигу…

— А что, если ответить на эти вопросы нашему джинну, а потом выбрать лучший? — предложила Аня Горизонтова.

— Только чтоб ответы были короткими и точными, — добавил Виталий Сопелкин.

На том и порешили.

Но когда в сейфе появились первые ответы, ребята растерялись: не могли определить, который лучше.

— Честное слово, здорово! — горячился Сопелкин. — Просто настоящие пословицы получились!

— А может быть, мы вообще гении? — съязвил Борис Зубило.

— А может быть, пословицы не только гении придумывают?

— Действительно, почему считается, что ребята только собирать пословицы должны? Кто знает, может, мы и сочинять их можем!

Вскоре у нас появился новый альбом. На титульном листе его Буслаев-Костельский вывел:

СБОРНИК ПИОНЕРСКИХ ПОСЛОВИЦ И ПОГОВОРОК

Первый раздел. «О ХРАБРОСТИ и ТРУСОСТИ».

Герой живет для всех, трус — для себя.

Героя узнаешь по глазам, а труса — по слезам.

Герой видит звезды в небе, трус видит их в луже.

Герой всегда впереди, трус всегда позади.

У героя грудь колесом, у труса — корытом.

Герой мчится галопом, а трус — трусцой.

Герой всегда смотрит прямо, трус — косо.

У героя правда на ладонях, у труса — на пятках.

У смелого подвиги на груди, у трусливого — на устах.

Герои не умирают даже от пуль, трусы гибнут даже от насморка.

Лучше быть неизвестным героем, чем известным трусом.

Герой не ищет подвига, подвиг сам ищет героя.

…Конечно, не все ответы были лаконичными и точными. Нашли мы в сейфе и такое письмо:

Я тоже долго думал, кто есть кто: кто герой, а кто — трус. И даже написал рассказ. Почти все так и было с одним моим дружком, как это описано в рассказе.

Коля Уствольский прочитал этот рассказ и сказал:

— По-моему, это идея! Новая идея для нашего «Голубого экрана»! Через неделю вы все это увидите на сцене!

В фас и в профиль

Невероятная, но правдивая история

На берегу реки у парапета сидят двое ребят.

Анатолий увлеченно читает вслух книгу «О юных героях».

Виталий внимательно слушает. Но вот Анатолий бросил чтение.

Анатолий. Везло же людям, что ни страница, то подвиг! То кто-то ребенка из огня вытащил, то кто-то предупредил людей, что провод высоковольтной линии оборвался… И не только пишут о подвигах, но еще и фотографии печатают во весь рост! И в профиль и в фас! Медалями награждают. Некоторым здорово везет: он и не ищет подвига, а придет как раз туда, где его совершить нужно. А я вот каждый день как заводной, сюда, на берег реки, прихожу и все сижу и жду, может, кто тонуть будет… А на воде, как назло, тишь, да гладь, да благодать…

Виталий. Нет, ты обязательно подвиг совершишь. Раз до смерти подвиг хочется совершить, значит совершишь.

Анатолий. Ты прав! А случится это так… Вот допустим, что ты утопленник. Я тебя вытащил из воды, кладу на землю… Ложись…

Виталий покорно ложится на парапет.

Я делаю тебе физическую зарядку.

Виталий. Не зарядку, а…

Анатолий. Ладно, молчи, сам знаю: не зарядку, а искусственное дыхание… Раз, два, руки вверх, раз, два, голова вниз. Раз, два, согнулись, раз, два, выгнулись.

Виталий покорно разрешает делать с собой все что ни вздумается Анатолию.

Слушай дальше. Только я тебя спас, отовсюду к месту преступления…

Виталий. Да не к месту преступления, а…

Анатолий. Сам знаю. К месту происшествия сбегаются люди. Много людей! Тысячи людей! Они расталкивают друг друга и хотят видеть труп…

Виталий. Да не труп, а этого…

Анатолий. Молчи, сам знаю. Хотят видеть героя. А герой — это я!

И в самом деле, словно по волшебству, возле Виталия и Анатолия стал собираться народ. Люди расталкивают друг друга. Каждый хочет увидеть Анатолия. Анатолий в центре внимания.

— Товарищи, что случилось? Почему толпа?

— Человека только что спасли, тонул, бедняга.

— А кто, кто спас?

— Да вот этот симпатичный мальчик.

— Ай да герой!..

— Медаль ему за это надо.

— Что там медаль — орден!

— Дайте взглянуть на живого героя!

— Пропустите, пропустите, я корреспондент «Советской России».

— А я из «Пионерской правды».

Корр. «Сов. России» (обращаясь к Анатолию). Это вы совершили героический подвиг?

Анатолий (делает смущенный вид). Да ну что вы, подумаешь, геройский… На моем месте всякий бы поступил так же…

Корр. «Сов. России». Повернитесь в профиль. (Фотографирует.)

Корр. «Пионерской правды». Повернитесь в фас…

Анатолий все это делает с видимым удовольствием.

Корр. «Сов. России». Ваша фамилия?

Анатолий. Анатолий Заоблачный я. (Заглядывает в блокнот другого корреспондента.) Ну, а уже если пишете, то… фамилию не путайте. Я Заоблачный, а не Злополучный…

Корр. «Пионерской правды». Извини, волнуюсь.

Появляется генерал.

Генерал. Молодой человек, позвольте мне пожать вашу героическую руку. Преклоняюсь! Вы видите, у меня седая голова. Я многое повидал на своем веку; но такого… (развел руками) впервые! Под такой скромной внешностью — такой герой! Кто бы мог подумать!

Все аплодируют.

Писатель. Анатолий Заоблачный, ты меня не узнаешь?!

Анатолий. Нет. Пока нет.

Писатель. Открой первую страницу книги, которую ты только что читал.

Анатолий. Ой, да это вы тут сфотографированы. Вы автор этой книги о юных героях…

Писатель. И я счастлив познакомиться с тобой. Я сочиню о тебе стихотворение… Нет, повесть! Нет, роман!

Анатолий (отводит писателя в сторону). Раз уж будете сочинять, то, может, лучше киносценарий, а? Я бы и сам в кино снялся — артиста не надо было бы искать. И потом очень хочется, чтобы все могли меня узнавать на улице.

Писатель. Согласен! По рукам!

Вce, словно по волшебству, исчезают. Снова на сцене только Виталий и Анатолий. Виталий в восхищении.

Виталий. Ой, как здорово! Я это видел, как будто это все было на самом деле! (От восторга Виталий даже закричал «Ура!», развел в стороны руки и, потеряв равновесие, свалился с парапета в реку.)

Анатолий. Ал-ло! Виталий, где ты? (Замечает его в реке.) Тонет! Наконец-то я дожил до подвига! Виталий, будь спокоен, я сейчас тебя спасу! Немного продержись на воде, я только народ соберу. (Оглядывается.) Как назло, ни души нет, хоть плачь… Неужели так никто и не увидит, как я совершу подвиг? (Кричит.) Тебя, Виталий, тоже как пострадавшего сфотографируют! Представляешь, твой портрет тоже будет в газете! Ну что ты там ныряешь, когда тебе объясняют… Я сейчас! Граждане, все, все сюда! Вот, кажется, за углом люди! (Убегает.)

С реки крик: «Тону! Помогите!» Проходящий мимо мальчик , скинув пиджак, бросается с парапета в воду и тут же вытаскивает Виталия. Убедившись, что пострадавшему не требуется медицинская помощь, он похлопал Виталия по плечу.

Мальчик. Все в порядке! Живи, парень, и плавать научись обязательно. А я спешу, извини.

Виталий сидит с полузакрытыми глазами. По всему видно, что он сейчас от волнения ничего не слышал и даже не видел своего спасителя. К парапету сбегается народ. Первым прибежал Анатолий. Он не замечает, что Виталий уже на берегу.

Анатолий. Среди присутствующих есть фотокорреспонденты?

Голос. Имеются.

Анатолий. Приготовьтесь снимать! Тут я человека сейчас буду спа… (Замечает Виталия.) Виталий, ты как же? Разве тебя уже…

Виталий приходит в себя.

Виталий. Спасибо, Анатолий… Если бы не ты… Спасибо…

Из толпы людей вперед протискивается корреспондент, очень похожий на того, который только что появлялся в наплыве.

Корр. (Виталию). Как все это случилось?

Виталий. Упал я в воду… А дальше ничего не помню. Знаю, что вот он был рядом и спас меня… Спасибо ему, он настоящий герой.

Анатолий (закрыв Виталию рукой рот). Неправда… Пока я хотел… Пока я бегал… его кто-то другой…

Корр. (восхищенно). Отлично. (Записывает в блокнот.) Ваша скромность выше всяких похвал!

Виталий. Конечно, это он, это он спас меня! Кому же другому… Ведь рядом никого другого не было.

Анатолий. Да не я это, честное слово, не я… Вот спросите у народа… Граждане, кто спас человека, не видели?

Все отрицательно качают головами. Анатолий обращается в зал.

Ребята, ну хоть вы скажите… Ведь это не я, правда?

Ответ зала.

Корр. (улыбаясь). Не верю. Они просто восхищены твоей скромностью. Повернись в профиль. Дай я тебя сфотографирую.

Анатолий (закрывает лицо руками). Не надо, не надо меня фотографировать! Поверьте им. Не я спас Виталия. (Бросается к фотокорреспонденту.) Вот поглядите, я сухой. А сухим из воды не выйдешь!

Занавес

Закончилась вторая четверть.

Новый год был на носу. Прохожие удивлялись: откуда появилось на улицах столько Дедов Морозов и Снегурочек? А началось все с того, что Виталий Сопелкин сказал друзьям: «У меня мамка на почте работает. Ох, и трудно им сейчас! Не сумеют все письма и телеграммы к Новому году доставить». Решили ребята пойти на почту, помочь работникам связи. Тогда девочки притащили все карнавальные костюмы, которые они сшили к Новому году. «В них, — говорят, — будем корреспонденцию разносить. Устроим карнавал не в школе, а на улицах города, чтобы все видели».

Юные Деды Морозы и Снегурочки стучались в квартиры, жильцы открывали двери, ахали и улыбались, а маленькие волшебники говорили:

А это для вас поздравительная телеграмма. Получите и распишитесь.

…Появились и у меня дома Дед Мороз и Снегурочка. Володя Крупенин и Зина Простоквашева стояли в дверях и тяжело дышали. Володя от волнения все время дергал себя за капроновую бороду и потирал свой красный нос, сделанный из папье-маше.

— Что случилось? — спросил я их и провел в комнату. Они торопливо, перебивая друг друга, стали рассказывать.

Володя. Ходим мы, значит, разносим почту, поздравляем с наступающим.

Зина. И вот беру я в руки одну телеграмму. Читаю адрес: «Корчагина, 11, Ястребу В. А.». Мне показалось, что я где-то эту фамилию уже слышала. А у самой в голове: «А где? А где? А где?» Поднимаюсь на второй этаж… Только хотела позвонить и вдруг вспомнила! Сердце как заколотится… Неужели это он? Стала вспоминать его имя-отчество, как оно было написано в записке… Никак не могу вспомнить… Тогда я не стала звонить в квартиру, а выскочила на улицу и побежала разыскивать Вовку.

Нашла я его быстро и спрашиваю: «Вовка, а как имя-отчество партизанского казначея»?

Володя. А я ей тут же: Валентин Архипович. Показывает она мне телеграмму, а в телеграмме черным но белому: «Ястребу В. А.». Я аж в сугроб от неожиданности сел.

«Бежим», — говорит мне Зина. Побежали. Валентин Архипович Ястреб был дома.

Зина. Сначала нам дверь открыла какая-то женщина, а потом в коридор вышел среднего роста дядя, широкоплечий, с бородой и опирается на палочку.

Володя. Отдает Зина ему телеграмму, а у самой руки трясутся. Ястреб заметил это и спрашивает: «Замерзла, Снегурочка? А ну проходите, я вас чайком из самовара угощу…» А Зина ему говорит, что это, мол, не от холода.

Зина. Я спросила его: «Валентин Архипович, скажите, а вы воевали в Великую Отечественную войну?»

Володя. Он говорит: «Еще как!»

Зина. «А партизаном были?»

Володя. Он отвечает: «Все окрестные леса избороздил вдоль и поперек».

3ина. А я спросила его, был ли он казначеем.

Володя. Он внимательно как посмотрит на нас и даже перестал улыбаться. «Откуда вы об этом знаете?» — спрашивает.

Зина. А когда услышал про камень, я сама видела, у него даже слезы в глазах блеснули…

Володя. Потом он сказал: «А ведь телеграмма, которую вы мне доставили, от берендеев, из того самого города, где этот памятник». — «Какой памятник? Какие берендеи?» — спрашиваю я. А он: «Потерпите, — говорит, — и все узнаете». Он даже дал нам телеграмму прочитать. Я ее слово в слово помню.

«Дорогой Валентин Архипович! Поздравляем вас наступающим Новым годом. Ждем нетерпением в гости. К зимним каникулам мы подготовили спектакль. Приглашаем вас на премьеру. Берендеи».

Зина. Вот ведь как бывает! Искали мы, искали Ястреба. Думали, псевдоним это… На «Отчаянном» отправлялись за тридевять земель по реке, а он тут живет… рядом с нами живехонький! Помог! Помог нам наш джинн! И ведь в самую трудную минуту, когда мы уже и надеяться перестали, что нам повезет.

…Новость была ошеломляющей. Я подумал: не возьмись ребята помогать почтальонам, кто знает, когда бы мы напали на след Ястреба. Случайность это? В какой-то мере да… Но разве только случайность? Ведь ребята ни на минуту не забывали о записке. Они всегда о ней думали. Они все время искали Ястреба. Тропинки поиска петляли и все же привели к цели.

…Весть о том, что Зина и Володя нашли Валентина Архиповича Ястреба, моментально облетела всю школу.

В каникулы мы собирались провести лыжный поход. Теперь нам стал ясен маршрут. Мы отправимся к «берендеям».

— Они лучше меня расскажут вам о тайне гранитного камня, — уверял нас Валентин Архипович и даже сам вызвался идти с нами.

— Вам ведь трудно идти на лыжах, — возражал я. — У нас еще автобус будет. Вы лучше на автобусе.

— Пустяки, — сказал Валентин Архипович. — Ногу мозжит только к перемене погоды. А так ничего… Тряхну стариной и отправлюсь целиной, — пошутил он.

Второго января он появился у школы в шапке-ушанке с красной ленточкой, в валенках, в дубленом полушубке. На плече висел карабин. Валентин Архипович словно сошел с фотографии далеких военных лет.

Ребята, окружив его, просили рассказать об осколке гранита. Старый партизанский казначей хитро подмигнул и велел нам запастись терпением.

— Придем на место — все узнаете, все увидите, все поймете… А сейчас — в путь!

Я не буду подробно рассказывать, как прошел наш поход. Скажу коротко: в походе, а он продолжался без малого трое суток, мы зажгли и погасили 11 костров, съели 97 килограммов хлеба, 450 яиц, мешок картошки, 9 килограммов сливочного масла и 15 килограммов сухарей, сломали 6 пар лыж, спели 27 песен. Прослушали два волчьих концерта. Убили одного серого разбойника, нахально подобравшегося к нашей стоянке. Волка убил Валентин Архипович.

— Не разучился еще бить по цели, — сказал он, довольно похлопывая по стволу своего карабина.

На подступах к городу нас встретили мальчишки и девчонки. Они мчались с горы на лыжах со свистом, гиканьем и криками «ура». Четверо ребят вырвались чуть вперед. Двое из них держали в руках транспарант с надписью «СПАСИБО, ЧТО ПРИЕХАЛИ! ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!!!».

А двое, лихо затормозив, остановились возле нас с караваем ржаного хлеба и большой деревянной солонкой.

Валентин Архипович тут же познакомил нас с ребятами, назвав их берендеевым отрядом.

Нас разместили в Доме пионеров. Хозяева наши подождали, пока мы умоемся и переоденемся с дороги, а потом пригласили нас к столу.

Честное слово, такого обеда нам в жизни еще отведать не довелось! Меню состояло из разных блюд, которые не встретятся ни в одной столовой, ни в одном кафе или ресторане. А названия этих блюд вы не встретите в книгах «О вкусной и здоровой пище». Ну, скажите, разве приходилось вам есть «мясо по-партизански с дымком»? А «кашу разведчика», поданную по-походному, в котелках? Мы ели «снайперскую поджарку» — небольшие кусочки мяса, замаскированные тонким листиком картофельной запеканки. И каждый должен был «по-снайперски» попасть вилкой в эти замаскированные кусочки мяса, иначе не видать ему добавки как своих ушей! Пили мы «бабушкин квас», закусывали «Васяткиными огурчиками». А под конец был подан огромный торт под названием «Ура! Победа!». Не обед, а сказка!

Вечером мы заняли места в зрительном зале Дома пионеров. На премьеру собрался, наверное, весь город. Во всяком случае, взрослых на спектакле было много.

Когда огромная люстра на потолке стала медленно гаснуть, на авансцене появился вожатый «берендеев».

— Дорогие друзья, — сказал он. — Сейчас вы увидите пьесу, написанную по фактическим материалам, собранным нашими следопытами-«берендеями». Этим спектаклем мы открываем первую страничку боевой биографии нашего города.

Мальчишки из города N

По бокам сцены перед занавесом двое ребят — мальчик и девочка в современных пионерских костюмах. Это ведущие.

Откуда-то издали, как бы наплывая на зал, доносится музыка военных лет.

Ведущие.

Гаснет свет, обрывается музыка, слышатся выстрелы, чужая отрывистая речь, лязг проходящих по улице танков.

Открывается занавес. На сцене комната небольшого одноэтажного домика, которые встречаются в среднерусских городах. Стол, несколько стульев, комод, диван, в углу изразцовая печь. На окнах горшочки с геранью.

Сейчас, несмотря на дневное время, в доме опущены шторы. Только у одного окна, притаившись, выглядывают на улицу Вася , мальчик лет одиннадцати-двенадцати, и его бабушка Лукерья Матвеевна .

Вася. Гляди, гляди, бабушка, танки прошли… Здоровущие какие… И на всех кресты, а ты говорила, «креста на них нет».

Лукерья Матвеевна. Это по-ихнему свастика…

Вася (всматривается в щелку из-за занавески). Мотоциклы мчатся…

За окном послышались пьяный смех, блеяние козленка, голоса немецких солдат.

Бабушка, гляди, фрицы за козленком гоняются.

Выстрел.

Лукерья Матвеевна (подходит к окну и закрывает занавеску). Идем со мной, Васятка…

Вася. Куда, бабушка?

Лукерья Матвеевна. Посидишь в сарае, пока известие не придет, как с тобой дальше быть…

Вася. Да что меня прятать, я же маленький…

Лукерья Матвеевна. Козленок тоже маленький был. Идем.

Вася. Не пойду я в сарай. Ребята увидят — засмеют.

Лукерья Матвеевна. Не перечь. Вернется отец — все расскажу, так и знай.

Вася. Бабушка, а он тебе не говорил, куда он подался?

Лукерья Матвеевна. Не знаю.

Вася. А я знаю. В партизаны вместе с заводскими ушел.

Лукерья Матвеевна. Тсс! (Испуганно.) Погубишь всех! (Сворачивает лежащий на полу ковер, поднимает доски пола, обращается к Васе.) Снимай фотографии со стены…

Вася. Зачем?

Лукерья Матвеевна. Снимай, говорю, потом будешь спрашивать. И грамоту заводскую тоже снимай.

Вася аккуратно снимает со стены фотографии. Лукерья Матвеевна роется в комоде, что-то ищет.

Вася, а где галстук?

Вася. А где ему быть? У меня он. Вот он, под рубашкой.

Лукерья Матвеевна. Заворачивай его тоже в брезент — и в подпол.

Вася. Галстук не дам, бабушка…

Лукерья Матвеевна. Да тебя же повесят, как только найдут. Надежное ли место нашел — за пазухой.

Вася. Не догадаются.

Лукерья Матвеевна. Отдай, говорю. Беду накличешь.

Вася. Не отдам. Нельзя галстук в подпол. Ты не сердись, бабушка, но нельзя… Давай я лучше тебе помогать буду. (Укладывает грамоту, документы и фотографии в подпол, гвоздями заколачивает половицы.) Бабушка, а чего это ты из чулана иконы в дом принесла?

Лукерья Матвеевна. Пусть на виду повисят, в переднем углу.

Вася (улыбаясь). Молиться по вечерам будешь?

Лукерья Матвеевна. Молиться я давно уже разучилась. А вот коли фашисты к нам в дом пожалуют, поглядят на иконы, может, и не догадаются, что у тебя отец партийным был.

Вася. Маскировка, значит? Ох и хитрая ты у меня, бабуся!

Лукерья Матвеевна. Да уж какая есть… (Оглядывается по сторонам.)

Теперь вся комната преобразилась. Нет фамильных фотографий, портретов, висят иконы. Даже лампадку зажгла бабушка Лукерья перед одной из них.

Ну вот и хорошо. Все мы с тобой сделали. А теперь собирайся. Пойдем в сарай, и не перечь бабке.

Вася. Бабушка, родненькая… Все что хочешь проси меня… Только в сарай не тащи. Не пойду. Не буду я прятаться, не хочу, не буду. Я темноты и мышей боюсь. (Всхлипывает.)

Лукерья Матвеевна. Эх, Васятка, Васятка! Мышей боюсь… Храбростью-то не в отца вышел. Что мне с тобой делать, ума не приложу. Боюсь я за тебя. Ты мальчик доверчивый. Сболтнешь про отца, и все — конец. Вот что, Васятка. Если придут фашисты, о чем бы ни спрашивали — об отце, о матери, обо мне — о чем угодно, прикинься немым.

Вася. Немым?

Лукерья Матвеевна. Ну вроде у тебя язык отнялся. Сумеешь?

Вася (засмеялся). Да что ты, бабушка! Вот у меня мой язык. Ла-ла-ла, ла-ла-ла… Видишь, как трепыхается…

Лукерья Матвеевна. Не смейся. (Села рядом с внуком, обняла его за плечи.) Ты вот что, Васятка, будь похитрей да посмекалистей. Смекалка — это ведь тоже оружие. Станут тебя что-нибудь спрашивать, а ты зажми язык и мычи. Мычи, как телок, и все. Понял? А я уж за тебя найду что сказать… Я скажу, что после бомбежки у тебя с перепугу язык отнялся. Ну-ка попробуй, помычи…

Вася замычал.

Вот так. Вот так. Хорошо получается. И все плечами пожимай, руками разводи и снова мычи.

Вася очень серьезно снова начал имитировать мычание. Раздался стук в дверь.

Лукерья Матвеевна. Ой, это к нам!.. Ноги подкашиваются. Васятка, вот эти все газеты… быстро в печку. Да быстрее, быстрее… Огонь их мигом сгложет…

Вася бросает подшивки газет в печку.

И мычи, мычи, как договорились. Помнишь? (Уходит открывать дверь.) Кто там?

Голос. Бабушка Лукерья, откройте!

Вася. Это голос Сашко.

Лукерья Матвеевна (входит вместе с Сашей). Ох и напугал ты нас… Думала, эти… пожаловали… Ты что такой, весь прямо сине-зеленый? Лица на тебе нет…

Сашко. Расстреляли, расстреляли…

Вася. Кого?

Сашко. Троих у памятника Ильичу в сквере.

Лукерья Матвеевна. Кого же это? Сашко, говори, кого расстреляли?

Сашко. Двух рабочих с завода и Марию Петровну — соседку нашу, которая в библиотеке работала.

Лукерья Матвеевна. Машеньку?

Сашко. Они, говорят, листовки расклеивали, фашисты их поймали, и сразу… понимаешь? У памятника… И памятник расстреляли… Гранатой в него жахнули… Там теперь только груда обломков…

Вася. Врешь!

Сашко. Поди посмотри…

Вася. А памятник-то за что?

Лукерья Матвеевна. А за то, что он Ленин, вот за что. (Сквозь слезы.) Внучата вы мои… Да не плачьте хоть вы… Им еще за это лихо будет. Ой, как лихо будет!

Вася (решительно). Надо в партизаны подаваться.

Сашко. А кто нам туда дорогу укажет?

Лукерья Матвеевна. Эх вы, партизаны! Сидите лучше по своим хатам да на улицу не высовывайтесь, целей будете.

Снова за окном послышалось железное лязганье гусениц. Снова Вася, отодвинув занавеску, прильнул к окну.

Вася. Глядите, опять танки пошли… Целая туча… И куда они целый день идут?

Лукерья Матвеевна. Куда, куда! На Москву. У них отсюда одна дорога — на Москву.

Лязг гусениц все громче и громче, слышится отдаленная перестрелка, взрывы.

Занавес

Ведущие.

Перед занавесом, на бревнышке, сидят Вася , Сашко , Гриша , Николай .

Вася. Бабушка говорит, что мы тоже армия. Только у нас совсем другое оружие…

Николай. Какое, Вася?

Вася (хитро улыбнувшись.) Может, это секрет… Тебе скажи, ты разболтаешь, а фашисты и пронюхают про это оружие.

Николай. Чтоб я разболтался? Да ни в жисть. Хочешь, поклянусь?

Вот. Ты хоть намекни, Вася, что это за оружие…

Вася. Глаза тебе для чего даны?

Николай. Чтобы это… чтобы смотреть.

Вася. Не смотреть, а глядеть в оба, понял? А голова для чего у тебя?

Николай. Ну, чтобы это… думать.

Вася. Думать — это одно, а еще запоминать… Понял? Все запоминать хорошенько: где что, что как. Как наладим связь с партизанами, каждая мелочь пригодиться может…

Гриша. А я, между прочим, знаю, где у фашистов радиостанция.

Вася. А сколько орудий в нашем городе, знаете? А сколько солдат здесь оставлено, знаете?

Ребята пожимают плечами.

Ладно. Пусть каждый теперь подумает, что мы еще сделать можем сами, без взрослых, понятно? Гриша, ты к Лене заходил?

Гриша. У нее вчера обыск был. Я к ней заходил, ревет она, мать ее увели…

Сашко. Вот паразиты! И долго они еще хозяйничать будут?

Вася. Представляете: придут наши, а самый главный командир и спросит: «А что ты, Николка, делал в городе? Была от тебя какая-нибудь польза или ты дрожал от страха, как мышь в норе?»

Гриша. Ой, ребята, ой, ребята, что я задумал! Ой, что я задумал…

Вдалеке послышался звук кованых сапог, немецкая речь.

Вася. Патруль… Разбегаемся… Завтра — на этом же месте. И чтоб никто не знал, что мы встречаемся. Ясно?

Открывается занавес. Та же комната. С улицы доносятся выстрелы, свистки, крики.

Лукерья Матвеевна. Боже мой, что делается! Ад, кромешный ад…. Никак Гриша Сомов пробирается у калитки. (Приоткрывает окно.) Гриша! Гриша! Это ты?

Голос. Я, бабушка Лукерья.

Лукерья Матвеевна. Васятку не видал?

Голос. Нет, бабушка Лукерья. Мы, между прочим, с ним в ссоре. Он меня рыжим обозвал.

Лукерья Матвеевна. А какой же ты? Ты и есть рыжий.

Гриша. Да я знаю. Все равно обидно.

Лукерья Матвеевна. А ты чего бегаешь по улице? Уже семь часов. Убьют ведь.

Голос. Не убьют!

Лукерья Матвеевна. Гриша, а что у тебя в подоле рубашки завернуто? Тяжелое что несешь?

Голос. Нет, бабушка Лукерья. Я, между прочим, ничего не несу. Это вам так показалось.

Лукерья Матвеевна. Да не ходи ты по улице, лучше иди в калитку да прямо нашим двором к себе домой пробежишь…

Голос. Спасибо, бабушка Лукерья Матвеевна.

За окном тарахтенье мотоцикла, потом резкий скрип тормозов. Послышались удары в дверь.

Лукерья Матвеевна. Иду, иду, кто там?

В двери вваливаются двое дюжих солдат . Один из них за шиворот ведет Васю . Вася весь избит, из губы у него сочится кровь, на лице синяки.

Лукерья Матвеевна. Васятка!

1-й солдат. Ты кто ему будешь?

Лукерья Матвеевна. Внучек он мне.

2-й солдат. Какой сейчас времья?

Лукерья Матвеевна. Семь… То есть полвосьмого уже.

1-й солдат. Хождение по улицам воспрещен.

Лукерья Матвеевна. Да знаю, знаю… Я ему лупцовку задам.

1-й солдат. Мы его ловиль там… На бульвар…

Лукерья Матвеевна. С мальчишками, наверное, заигрался… Простите его, ведь он еще дитё…

2-й солдат. Дитьё? А зачем у этой дитьё такой камень? Он, наверное, хотел этим камьень убивайт наш зольдат!

Вася замычал, отрицательно закачал головой.

Лукерья Матвеевна (спохватившись). Ах, да… Это я… Я намедни просила его раздобыть потяжелее камень.

2-й солдат. Что такой «намь-едни»?

Лукерья Матвеевна. Это значит недавно. Вчера, значит. А камень мне понадобился вот… Идите сюда… для бочки с огурцами… Вот… Соленые огурчики… Отведайте, пожалуйста… А на этот вот деревянный круг камень положить надо, чтобы они не всплывали и укроп примялся…

1-й солдат, засучив рукав мундира, забрался в бочку. Достал два огурца, один сунул в рот 2-му солдату, другой надкусил сам.

1-й солдат. О… зер гуд… Корньюшон!

Лукерья Матвеевна. Ешьте, ешьте, не жалко… Хоть всю бочку съешьте…

1-й солдат. А почему он не говорит? Зачем мычит, как этот…

2-й солдат. Коров.

1-й солдат. Вот, вот, коров.

Лукерья Матвеевна. Язык у него после бомбежки отнялся от испуга. Страшно было очень. Потрясение у мальчика.

1-й солдат. А где его отец?

Лукерья Матвеевна. Умер он. До войны еще умер. Царство небесное! (Лукерья Матвеевна перекрестилась.)

Солдаты оглянулись на иконы. Сняли каски.

2-й солдат. Ну, еще будем поймайт…

1-й солдат. И будем выстреляйт. Ну-ка еще нам корньюшон давайт.

Лукерья Матвеевна. Берите. Берите сколько хотите. (Лукерья Матвеевна накладывает каждому солдату по банке огурцов.)

2-й солдат. Не надо так. Мы все забирайт! (Уносят бочку.)

Лукерья Матвеевна (бросается к Васе). Ой, как же они тебя избили! Губы распухли… Сейчас я тебе примочку сделаю. Галстук у тебя не нашли?

Вася. Нашли бы, мы бы с тобой сейчас не разговаривали…

Лукерья Матвеевна. А камень-то тебе зачем? Неужто и впрямь хотел кого ударить?

Вася (заулыбался и замычал). А у меня, бабушка, язык отнялся…

Лукерья Матвеевна. Ну скажи, для чего тебе этот камень?

Вася (очень серьезно). Бабушка, прошу тебя. Сбереги его… Сбереги, пожалуйста… Потом все узнаешь. Честное пионерское.

Лукерья Матвеевна. Да что он, бриллиантовый, что ли?

Вася. В тысячу раз дороже, бабуся.

Лукерья Матвеевна. Погоди-ка… И Гриша Сомов в рубашке тоже что-то тяжелое нес… Может быть, тоже камень?

Вася замычал.

Да зачем они вам? Что задумали, сорванцы?

Вася. Крепость мы, бабушка, строим.

Лукерья Матвеевна. Нашли время играть в казаки-разбойники.

Вася. Бабушка! Ты у меня самая лучшая бабушка на белом свете, только не выспрашивай меня больше ни о чем, ладно? (Подходит к бабушке, целует ее.)

Бабушка обнимает Васю, прикладывает ему к лицу смоченную в воде тряпку.

Занавес

Ведущие.

Уголок городского парка. Когда-то именно здесь стоял памятник Ильичу. Теперь остался только гранитный постамент, на котором надпись: «Ленину — вождю и учителю». В сторонке, в кустарниках, притаились Сашко , Гриша и Николай . С противоположного конца сцены появляется Вася .

Вася. Все тихо. Ни одного фрица поблизости. Им сейчас не до парка. Взрывы, что ночью были, — это наши. Честное слово, наши. Подбирайте эти камни и айда по домам.

Ребята быстро подбирают несколько осколков гранита, лежащих в траве, и убегают.

(Обходит вокруг пьедестала.) Кажется, все унесли. (Вдруг замечает в траве большой кусок гранита, наклоняется, пробует поднять.) Ой, какой тяжелый! Только бы оторвать от земли, а там донесу. И ребята уже ушли, помочь некому. (С трудом поднимает камень, делает с ним несколько шагов, вдруг неожиданно, словно из-под земли, вырастает перед Васяткой тот самый огромного роста немец, который привел его избитого в дом.)1-й солдат. Хенде хох! О! Дитьё без язык! Ты зачем тут? О! Опять камьень! Опять огурец прижимайт?

Вася с испугу выронил тяжелый камень в траву, он пожимает плечами, мычит.

А где тут быль много камьень? Куда он пропадаль? О! Теперь я все понималь! Ты украль разбитый скульптур! Ты спасаль свой вождь! Ты есть большевик. Тебья будем повьесить! А этот памьятник вот так… (Фашист наставил свой автомат на пьедестал памятника и застрочил прямо по надписи.)

И тогда Вася рванулся вперед, прямо под огонь, словно хотел загородить собой гранитный пьедестал.

Вася. Не смей!

1-й солдат. О, ты умейт говорьить?

Вася. Фашист! Гад! Все равно скоро придут наши и всех вас перебьют! Пере…

Фашист поднял автомат и в упор выстрелил в мальчика. Вася упал. Фашист шагнул к Васе, наклонился над ним, чтобы удостовериться, что мальчик убит. Он рванул на себя рубашку, чтобы приподнять Васю. Пионерский галстук, словно пятно крови, заалел на груди мальчика. Фашист, испугавшись этого маленького клочка красной материи, отпрянул, отшатнулся и, как вор, озираясь по сторонам, пошел прочь. И вдруг откуда-то издалека послышались взрывы и нарастающее и многоголосое «Ура!». Фашист остановился как вкопанный, прислушался и, пригибаясь, побежал в другую сторону.

Занавес

Ведущий.

Занавес открывается. Тот же уголок городского парка. На пьедестале снова стоит памятник Ленину. Возле памятника бойцы Красной Армии, партизаны , Лукерья Матвеевна и Васины друзья — Гриша , Сашко и Николай . На небольшом возвышении рядом с памятником, обнажив голову, стоит с автоматом на груди командир Красной Армии.

Командир. Есть у нас грозное оружие. Секрета его не знают фашисты. И они никогда не узнают его, потому что оружие это зовется любовью к Родине. (Командир подходит к Грише, Сашко и Николаю.) Спасибо вам, ребятишки! Спасибо за все! Мы клянемся, что отомстим за вашего друга Васятку и за тех, кто расстрелян здесь, у этого памятника. Мы уходим в наступленье, мы идем на Запад. И мы клянемся, что никогда не забудем тех, кто отдал жизнь за нашу победу. Клянемся!

И все: бойцы, партизаны и ребята — друзья Васи, повторяют за командиром: «Клянемся!», и тогда двое ведущих , два пионера в современных пионерских костюмах, идут прямо на сцену и становятся рядом с командиром.

Ведущие. И мы, пионеры 60-х годов, клянемся вам, люди, что мы никогда не забудем тех, кто отдал жизнь за нашу победу. Клянемся!

Медленно уходят люди из парка — бойцы, партизаны, ребята…

И только двое пионеров застыли в почетном карауле у памятника Ильичу. И кажется, что этот караул вечный, что придут новые пионеры и встанут сюда, к подножью гранитной фигуры вождя, и, если так случится, они повторят далекий подвиг мальчишек военных лет из маленького русского городка.

Сегодня первый по-настоящему весенний день. Солнце заглядывает в окна на ребят, а ребята, наоборот, из школьных окон заглядываются на солнце. Скоро мартовские каникулы, настроение у всех приподнятое. Еще бы! Недавно по радио рассказали о нашей находке, о зимнем походе, о дружбе с «берендеями». К нам в школу начали приходить письма из разных концов страны.

Мы становимся знаменитыми!

Катя Самойлова вбежала в класс, дернула меня за рукав, показала конверт, потом спрятала его за спину и сказала:

— Пляшите! Почта!!

Ну как не заплясать, когда этого требует наш замечательный Воробушек!

Катя радостно улыбается, сверкая белыми зубами, притопывая ногами.

Я сделал несколько присядок. «Еще! Еще!» — взвизгивали, прихлопывая в ладошки, ребята. Пришлось плясать еще. За свой «танец» я был награжден дружным смехом ребят и двумя только что прибывшими в школу письмами. На одном конверте были наклеены… переводные картинки: цветы — незабудки, ромашки, гвоздички.

Мы вскрыли конверт и стали читать.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Здравствуйте, дорогие ребята! О вас мы узнали по радио, и нам очень понравилось все, что вы делаете. Посоветовавшись с вожатой, мы решили подхватить ваше интересное начинание и внедрить его в нашу пионерскую жизнь. Наши ребята из кружка « Умелые руки» сразу же принялись за дело. Они сделали собственными руками точно такой же сейф, как и у вас. Только он у нас из фанеры. Пробоины и вмятины в разных местах тоже есть, и ржавчину подрисовали, и дверцу навесили, чтобы скрипела, как у вашего сейфа. Если бы вы увидели наш сейф, вы бы подумали, что это ваш. Правда, он немного легче, потому что деревянный. Джиннов мы тоже нарисовали. А когда наступил день «открытых дверей сейфа», то все получилось не так, как у вас, хотя мы и в барабаны били перед выпуском джинна и голос его на магнитофоне заводили, а когда открыли дверцу сейфа, там никаких записок не было, кроме кошки. Как она туда попала, никто так и не догадался. А ребята не признаются. Вожатая начала расследование, кто это сделал. И теперь нас всех по одному в кабинет директора вызывают. Вот что получилось вместо торжества.

И это у нас уже второе начинание так неудачно заканчивается. А первый раз, это когда мы по телевидению увидели «Голубой огонек». Сразу же, посоветовавшись с вожатой, начали готовиться к школьному огоньку. Все так же сделали, как и на телевидении было: и кофе из дому в термосах принесли, и на конфеты деньги по одному рублю собрали, и даже письмо артисту Кобзону послали, чтобы приехал. Все девочки прически очень интересные придумали, одна такую челочку сделала, что даже глаз не видно было. В общем все как в Москве! А получилось так скучно, так скучно… Ребята все конфеты позахватили из ваз и так громко их сосали, что даже нельзя было расслышать, о чем вожатая говорила. Кофе остыло. А что его пить, когда конфеты мальчишки и съели и по карманам растащили. Невезучие мы, наверное.

А я так думаю, что наш день «открытых дверей сейфа» не получился потому, что сейф у нас не железный был, как у вас, а фанерный, и потом мы, наверное, джиннов не таких нарисовали.

А вы не знаете, почему у нас так получилось? Напишите, если знаете. С товарищеским приветом

Комарова Лариса. Школа № 8, 5-й класс «Г».

P. S.

Да, чуть было не забыла спросить, а какие вы еще мероприятия намечаете в ближайшее время? Поделитесь с нами, а то мы сами ничего придумать не можем, и вожатая нас называет «пустоцветиками».

Прочли мы письмо.

— Вот что ты наделал, джинн! — сказала Аня Горизонтова.

— Значит, ты не такой уж добрый волшебник.

— Значит, ты способен не только помогать, ты можешь и развалить все дела…

Честное слово, мы так бы и думали, если бы в этот же день не получили еще одно письмо.

Итак,

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Дорогие ребята!

Мы знаем о вас и хотим рассказать о себе. У нас такого джинна, как у вас, нет. Но у нас есть Дедушка… Так называется утес над рекой, где мы проводим сборы. Утес этот мы назвали Дедушкой в честь нашего вожатого, который был казнен на этом утесе на глазах у всех местных жителей в 1918 году. Белобандиты зарубили его шашками и сбросили с утеса в реку.

В прошлом году этот утес мы оградили, чугунной оградой, а внизу посадили цветы и сделали лавочки для тех, кто захочет посидеть отдохнуть и вспомнить о Дедушке. Теперь к утесу часто приезжают из других сел и деревень. Дедушку многие старые люди знали, и даже те, кто не знал, все равно приходят сюда, чтобы почтить его память.

Этот утес похож на огромную руку, протянутую к небу, а вершина его словно широкая морщинистая ладонь. Внизу река. За рекой поля и леса до самого горизонта.

Когда мы собираемся решать какой-нибудь важный вопрос, мы поднимаемся на утес. В трещину утеса вставляем древко нашего пионерского знамени, и оно развевается на ветру. А ветер на утесе почти всегда, даже если внизу тихо-тихо. Несколько минут молча глядим вдаль. Так уж мы постановили, и это как закон, и вот почему мы всегда выполняем этот ритуал.

Когда мы в первый раз поднялись на утес, мы долго не могли дождаться нашего вожатого Гришу Иванова. Он был еще на полевых работах. Стояли мы, разглядывали с высоты все вокруг. Вдруг слышим откуда-то из трещины утеса голос, приглушенный, похожий на эхо: «Не забывайте тех, кто ушел из жизни, борясь с врагами Советской республики до последней капли крови. Не забывайте, слышите!»

…Мы спустились вниз, обследовали грот у подножья утеса со стороны реки, но никого там не обнаружили. Это было удивительно! Конечно, мы знали, что это голос живого человека, но кто он был — мы так и не смогли разузнать. Когда пришел вожатый, мы рассказали ему об этом, а он и говорит: «Что ж из того, что вы не узнали, кто сказал эти слова, важно то, что вы их слышали…»

И вот с тех пор всякий раз, когда мы приходим на утес, в эту самую первую минуту, минуту молчания, нам всегда чудится, будто мы снова слышим эти слова. И каждый в душе отвечает: «Не забудем! Честное пионерское, не забудем!»

В дружине у нас много разных дел. Мы, собрали сельскую библиотеку, сделали шестьдесят транзисторов для колхозников. Научили плавать двадцать одного малыша. Конечно, учили их плаванью не в реке, а в маленьком озерце, где неглубоко. Еще у нас есть своя оранжерея, где мы выращиваем цветы круглый год. Мы знаем, когда кто из колхозников родился (мы даже список такой завели), и теперь у каждого в день рождения — живые цветы.

Вот обо всем этом мы принимаем решения на утесе. Конечно, дела у нас еще не слишком большие, и может быть, вам даже покажутся не такими уж важными, но завтра мы снова собираемся на утесе Дедушка и, может быть, придумаем еще что-нибудь.

Вот пока и все, что мы для первого знакомства можем сообщить о себе. Ждем от вас ответа. Давайте дружить! Передайте привет вашему джинну.

Прочли мы это письмо и поняли: так вот, оказывается, где наш джинн! Он не желал сидеть в деревянном сейфе и отправился к ребятам из села Восход. Может быть, это его голос слышали ребята, когда стояли первый раз на вершине утеса Дедушка!

Мы поняли сразу: к тем, кто сделал сейф из фанеры, наш джинн никогда не придет. Ведь сейф-то поддельный! Значит, и волшебник у них тоже не настоящий! Оглянитесь вокруг: нет двух одинаковых людей. Нет двух одинаковых отрядов. Нет двух одинаковых деревьев… Только школьные здания, к сожалению, похожи друг на друга, потому что построены они по типовым проектам. Но к нашей-то работе типовые проекты не подходят, это уж точно! У каждого должен быть свой джинн, свой волшебник, единственный и неповторимый! И незачем ему походить на нашего джинна-следопыта, он может быть хуже или лучше нашего, но обязательно должен быть не похожим на него. Иначе ничего не получится. Иначе будет скучно… А если скучать в наши годы — хуже этого ничего быть не может!

…Забрали все письма ребята из «Голубого экрана». Думали неделю-другую, а потом появилась афиша:

СКОРО!

СКОРО!

СКОРО!

ГОЛУБОЙ ЭКРАН ДЖИННА

Поговорим о штампе!

Или…

Звезда на школьном небосводе

В самом центре сцены дверь, обитая дерматином. На двери надпись:

«Директор».

Словно на параде, выстроились на сцене пионеры. С одной стороны — девочки , с другой — мальчики . Молча глядят на дверь. В напряженной тишине раздается громкое сопение.

1-я девочка (тихо). Козлов, не сопи так громко. Это же неприлично.

Козлов. Я волнуюсь

1-я девочка. Мы тоже волнуемся, но не сопим. Сейчас выйдет он, а ты…

2-я девочка. Он знаменит, как Райкин!

3-я девочка. Что там Райкин! Как Муслим Магомаев!

1-й мальчик. Шутка ли, сам Роберт Передовица будет учиться в нашей школе!

2-й мальчик. Теперь и мы будем передовыми и о нашей школе заговорят.

3-я девочка. Нашему директору школы так повезло, так повезло! Надо же, и серия и номер совпали…

2-й мальчик. Какая серия, какой номер?

3-я девочка. Ах, вы не знаете ничего! (Тихо.) Гороно выпустило школьную лотерею…

2-й мальчик. Ну и что?

3-я девочка. Ну и вот…

1-й мальчик. Что «вот»?

2-я девочка. Наш директор выиграл Роберта за тридцать копеек. А на второй билет — глобус. У него всего два билета было.

3 й мальчик. Скажешь еще…

3-я девочка. Честное слово. В каждой серии разыгрывалось по пятнадцать таких Робертов.

2-й мальчик. Крысова, что ты болтаешь? Что, Роберт тебе «Москвич», что ли?

3-я девочка. Ну не «Москвич», а все равно их по пятнадцать штук в серии разыгрывали, как автомобили. Между прочим, таких одаренных, как Роберт, отбирают по шаблону.

3-й мальчик. Как это по шаблону?

3-я девочка. Ну, есть такой шаблон, на котором записано, какой у каждого Роберта должен быть рост, вес, голос, цвет глаз, размер обуви, ширина лба и затылка. И если это все сходится с шаблоном, значит все…

2-й мальчик. Что «все»?

3-я девочка. Значит — гений. И его можно показывать по телевидению и по радио о нем говорить.

1-я девочка. Козлов, не сопи мне на ухо.

3-я девочка. Тихо! Я слышу его шаги.

Девочки одергивают фартучки, поправляют бантики. Открывается дверь. Появляется Роберт Передовица — черноволосый мальчик с четким пробором на голове. Девочки, увидев Роберта, одновременно вздохнули и восторженно произнесли «ах». Мальчики произносят «ох».

Роберт (без всяких эмоций на лице). Я вас приветствую и поздравляю, о новые друзья мои!

Все девочки. Большое спасибо!

3-я девочка (восторженно). Не говорит, а пишет. А с чем вы нас поздравляете, о Роберт?

Роберт. С тем, что пришел я в школу к вам и с вами здесь учиться ныне буду…

Девочки (хором.) Спа-си-бо! (Бросаются к Роберту с блокнотами.)

Роберт дает автографы.

2-я девочка. Уважаемый Роберт, а я помню, как вы приветствовали знатных шахтеров.

Все девочки (хором). Мы все помним.

2-я девочка. (Цитирует.)

Мальчики (хором). Ура! Ура! Ура!

2-й мальчик. А я по телевидению видел, когда спускали со стапелей корабль и вы…

Роберт.

3-й мальчик. Вы, говорят, приветствовали даже самого Льва Яшина и руку ему жали, да?

Роберт. Железно!

Появляется запыхавшаяся вожатая . В одной руке у нее чемоданчик, в другой теплый мохнатый шарф.

Вожатая. Роберт, сейчас же укутай горлышко. Тебе очень скоро выступать, а ты разгорячен. (Укутывает ему горло шарфом.) И, пожалуйста, ни с кем сейчас не разговаривай. Не утомляй голосовые связки.

Роберт. Но все же мне, наверное, придется литературу на уроке отвечать.

Вожатая. Успокойся. Не придется. Отменили. Отвечать урок за тебя будет Козлов.

Козлов (в страхе). Я?!

Вожатая. Да, да. Директор так распорядился, ты это учти.

Козлов. Ой, я побежал готовиться. (Убегает.)

Вожатая. Мальчики, девочки, ну что вы его так обступили? Вы же его утомляете своим разглядыванием. Расходитесь! Роберту надо поработать над собой. У него сегодня ответственное задание: он будет приветствовать знатную доярку.

Ребята нехотя уходят в кулисы. Вожатая отгораживает Роберта ширмой от посторонних глаз.

Вожатая. Ну вот… все ушли… Отдыхай, Роберт… Отдых аккумулирует силы.

Роберт. О, как устал я говорить стихами… Как надоел мне пятистопный ямб! Пока никого нет, я могу выключиться?

Вожатая. Выключайся, только ненадолго. (Ставит перед Робертом стол и трельяж. Открывает чемодан и развешивает его парадный костюмчик: белую рубашку, коротенькие синие штаны и пионерский галстук.)

Переоденься, а я отвернусь.

Роберт. Опять короткие штанишки напяливать?

Вожатая. Переодевайся и не разговаривай. Вот возьми стихи. Их написал столичный поэт. Только успей их выучить.

Роберт. А где у меня сегодня еще будут выступления? Кого поздравлять придется?

Вожатая стала гримировать Роберта.

Вожатая. Тракторный завод с выпуском трехмиллионного болта размером девять на двенадцать. Потом выступишь на сейнере «Осетрина», поздравишь тружеников моря с перевыполнением плана улова кильки.

Роберт весь передернулся.

(Надевает на Роберта светлый парик. Подтягивает наклейкой нос.)

Роберт. А такой, какой я на самом деле есть, разве не мог бы приветствовать знатную доярку?

Вожатая. Там… (показала пальцем в потолок) лучше знают, каким ты должен быть. (Тычет растушевкой в лицо Роберта.)

Роберт. А зачем мне веснушки рисовать?

Вожатая. Они упрощают лицо, а ты должен быть простым советским пионером. Понимаешь, нам надо, чтобы истина глаголила устами младенца. Выходит ребенок приветствовать делегацию, весь курносенький, в веснушечках, блондинчик, в коротеньких штанишках, а говорит почти как взрослый, да еще стихами, да еще умные слова, да еще с хорошей дикцией. Все умиляются, все аплодируют и говорят: «Вот какие у нас в стране одаренные дети!» А это приятно и директору школы, и райкому комсомола, и, наконец, мне.

За кулисами раздались голоса: «Едет! Едет!», «Знатная доярка на „Чайке“ едет!», «Подъехала!», «Из машины выходит!»

(Кричит за кулисы.) Цветы! Где цветы? Ой, Робертинчик, стихи выучил?

Роберт снова весь передернулся.

Ну, дорогой, не подведи! (Перекрестилась.)

На авансцену вынесли цветы.

Горнисты! Стройсь!

Появились горнисты . Выстроились на авансцене.

Трубите!!

Горнисты трубят.

Не участвующие в торжестве ребята подглядывают из-за кулис и рассматривают Роберта.

1-я девочка. Его не узнать! Вот что значит вдохновенье. Глаза горят. Весь скрипит и даже волосы побелели от напряжения.

На сцене выстроились встречающие доярку пионеры.

Вожатая. Музыка!!!

Грянул «Торжественный туш».

Ну, Роберт, включайся!

Роберт (с пафосом).

Ребята (за кулисами). Ура! Ура! Ура!

Роберт.

1-я девочка. Что с ним?

2-я девочка. Он весь трясется.

3-я девочка. Волнуется он.

Вожатая выбегает на сцену. Прикладывает руку ко лбу Роберта.

Вожатая. Может, позвать доктора?

Роберт (исступленно).

3-я девочка. Ой, что с ним?

1-я девочка. Вдохновенье.

Вожатая (выносит стакан воды) Выпей воды.

Роберт.

На сцену выбегают ребята . Расстегивают Роберту рубашку.

1-й мальчик. Смотрите, у него внутри проводочки.

2-й мальчик. Он весь на полупроводниках.

Роберт. Зачем меня запрограммировали? Я не хочу быть с нарисованными веснушками. Я хочу смотреть кинофильмы про разведчиков. Я собак люблю дрессировать. Тобик, где ты, мой Тобик?!

На сцене появляется пожилой человек .

Пожилой человек. Который тут Роберт Передовица?

Вожатая показывает на Роберта.

Вас просят на торжественный митинг по случаю прибытия с острова Суматры… семейства бенгальских тигров. Машина ждет вас у подъезда. Тигры остановились в зоопарке.

Немая сцена. Звучит торжественная музыка.

Роберт. Ребята, мне повезло, меня сегодня тигры съедят!

Роберта уводят со сцены. Он успевает обернуться и крикнуть последнюю фразу.

Ребята, как я завидую вам! А по телевидению сегодня «Подвиг разведчика»! (Рыдая, уходит.)

Ведущий.

По вторникам и пятницам сборная города по баскетболу начинала занятия в 6.30 утра. Приходилось собираться так рано, чтобы все успевали после тренировки на работу или в институт. И хотя наш спортивный зал находился в другом конце города, иногда на наши занятия я ходил пешком. Я любил шагать по пустым предрассветным улицам, по аллеям огромного городского парка, подернутым серой утренней дымкой. В эти часы здесь такая тишина, что слышно, как на землю падают крупные капли росы, а на пруду, отфыркиваясь, занимаются утренним туалетом красавцы лебеди.

Но сегодня откуда-то из глубины парка слышались голоса. Я остановился.

— Наконец-то я вас споймав, — донеслось до меня. — Да еще с вещественными доказательствами.

— Не хватайте ее за косы, — донесся до меня знакомый голос Буслаева-Костельского. — Мы не собираемся бежать от вас.

Я свернул с аллеи и поспешил на голоса. В кустах сирени у небольшого оросительного фонтанчика стоял сторож в сером поношенном фартуке. Одной рукой он держал за воротник ковбойки Буслаева-Костельского, другой рукой ухватил за косичку Аню Горизонтову. Аня отстраняла голову от волосатой, засученной по локоть руки сторожа, а он все время старался изловчиться и поймать ее вторую косичку. Рядом, на земле, были разбросаны колышки и дощечки с надписями, предупреждающими посетителей, что им разрешается и что запрещается делать, вступив на заповедную территорию парка. Воротник ковбойки Буслаева был в здоровенном кулаке сторожа, и пуговица рубашки давила ему на горло с такой силой, что лицо Кирилла даже побагровело. Я подошел к сторожу и схватил его за руку у запястья. Сторож разжал кулак и выпустил Буслаева-Костельского.

— И девочку отпустите, — сказал я.

Сторож повиновался, опасливо поглядывая на меня, двухметроворостого.

— А кто ты есть?

— Я их вожатый.

— Тоди усё ясно: який поп, такий и…

— Я не поп, я вожатый.

Сторож замолчал, не договорив пословицы. Потом повернул ко мне обиженное лицо.

— Ну, мальчишкам, может быть, на роду такое написано, а ведь и эта морковка туда же…

— Я не морковка, — сказала Аня.

— Цыц, малявка!

— А вы на нее не цыкайте, — вступился за Аню Буслаев-Костельский.

— Ты помолчи, до тебя дело дойдет, хулиган.

— Он не хулиган, — совсем дерзко сказала Аня.

— Ближе к делу, — спросил я. — Что они натворили?

— Вот… — сторож ткнул ногой сваленные в кучу дощечки. — Все колышки повыдергивали, а приказы дирекции закрасили зеленой краской. Когда я спытав, зачем воны варварствуют, так воны мне на это: так надо, кажуть, это операция «Анютины глазки». А що воно такэ за операция, мовчат. А За такую операцию пятнадцать суток схлопотать можно.

— Мы хотели вам сказать, что это за операция, да только раздумали, — заявила Аня.

— Потому что все равно не поймете, — добавил Кирилл.

Откуда-то из кустов, словно привидение, вдруг вырос еще один человек, в белой рубахе, с засученными рукавами и с сигаретой во рту.

— Ну, он не поймет, потому что он сторож, а я-то завхоз. Я все пойму, я в свое время шесть классов окончил.

— И вы не поймете, раз ходите возле этих дощечек и ничего не замечаете, — сказал Кирилл.

— Так я же их писал, что мне их замечать!

— Изюм Поликарпович! — обратился сторож к завхозу. — Они усю ночь тут бандитствуют. Я уж крався за ними, крався, даже уси коленки в зелени исчумазил. — И сторож, встав на четвереньки, наглядно показал завхозу, как он преследовал Аню и Кирилла. Потом продемонстрировал свою руку, сказав при этом, что вожатый так его ударил, что у него до сих пор ломит кость и даже отдает в позвоночник.

— Что ж это получается? — обратился ко мне Изюм Поликарпович. — Мы берегем красоту жизни… Государство не жалеет бешеных средств, чтобы жизнь была красивой, как алмаз. Наш парк культуры и отдыха так и называется «Парк культуры и отдыха». У нас на пруду у каждого лебедя бирка к ноге привязана. Полный порядок. Лучший в области парк. Интуристы приезжают поглядеть на него, а пионеры приказы дирекции с корнем вырывают. Что, по-вашему, с ними теперь делать?

— А чего делать? Мы их зараз в милицию отбуксируем. — И сторож вынул из кармана свисток.

Изюм Поликарпович покачал головой и стал подбирать дощечки с земли.

— Конечно, кое-где тут поржавело немного, так мы их подновить собирались. Я уже десять килограммов черной краски со склада выписал. А они ничего не пощадили, все повыдергивали. Эта, например, возле статуи стояла, возле девушки с веслом.

«За влезание на пьедестал без разрешения — штраф 3 рубля».

— А эта, — Изюм Поликарпович нежно погладил дощечку рукавом, — возле кафе «Пельмень».

«Пустые бутылки и разбитые стаканы кидайте только в урны. Штраф 3 рубля».

Изюм Поликарпович тяжело вздохнул и показал мне еще несколько надписей.

«Купаться в аквариуме, где разводится зеркальный карп, запрещается. Штраф 3 рубля».

«Категорически запрещается вырезать перочинными ножами разные надписи на стволах лиственных деревьев. Штраф 3 рубля».

Тут Буслаев-Костельский не выдержал.

— Перочинным ножом категорически запрещается, а гвоздем или топором — сколько угодно!

«Кормить черных лебедей воблой и огрызками бубликов, а также стрелять в них из рогаток запрещается. Штраф 3 рубля».

Снова Кирилл обратился ко мне.

— Черных запрещается, а в белых стреляйте хоть из двустволки — сколько угодно!

Но с особой гордостью Изюм Поликарпович прочитал мне объявление в стихах:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Увидев, что Кирилл и Аня вырвали и эту надпись, Изюм Поликарпович запальчиво произнес:

— А что теперь прикажете делать с отдельными несознательными элементами, которые еще оставляют бутылки на полянах и вытаптывают зеленые насаждения? Чем мы их припугнем в культурно-воспитательных целях?

— Ладно, — вдруг сказал Буслаев-Костельский. — Будем считать, что операция провалилась.

Он свистнул как-то особенно, и откуда ни возьмись появились Зина Простоквашева и Виталий Сопелкин.

Сторож от неожиданности аж крякнул:

— Тю на вас! Да их тут пид каждым кустом парочка сидит!

— Подбирайте таблички! — скомандовал Буслаев-Костельский. — Ставьте на прежние места. Операция «Анютины глазки» не удалась.

— Вы извините нас, пожалуйста, что мы без вашего ведома все это начали, — сказала мне Аня Горизонтова.

Подобрав таблички, все четверо скрылись в парке.

— Можете быть спокойны, — сказал я завхозу. — Все ваши объявления будут стоять на прежних местах. Раз они пообещали, так и сделают.

На всякий случай пришлось мне показать завхозу паспорт, назвать номер школы и извиниться за причиненное беспокойство. Хоть мне не совсем было ясно, в чем суть операции «Анютины глазки».

А через несколько дней в школу пришла повестка из милиции. Когда я явился в отделение, старший лейтенант Садыков показал мне заявление, поступившее от завхоза парка, в котором говорилось, что ученики нашей школы безжалостно уничтожили в городском парке приказы дирекции, а вместо них сделали свои хулиганские надписи.

В парке меня встретил Изюм Поликарпович.

— Вот, полюбуйтесь! — Он показал на аккуратно сложенные старые таблички. — Глубокой ночью ваши налетчики орудовали.

— В заявлении в милицию вы упоминали о каких-то хулиганских надписях. Где они? — поинтересовался я.

— А будто не видите! — Изюм Поликарпович повел меня по парку.

Везде на месте старых заржавленных табличек красовались новые.

Честное слово, я никогда не видел таких красивых объявлений. Написаны они были оригинальным славянским шрифтом на разноцветных табличках причудливой формы. Очень изящны были эти объявления — одни в виде морских ракушек, лежащих в траве, другие в виде шаров, полумесяцев, фонариков. И вот что было написано взамен трехрублевых угроз.

Сберегая природу, становишься человеком.

Хороший человек цветка не растопчет.

Береги дерево смолоду, отдохнешь в его тени

в старости.

Тихо, граждане! Птицы поют!

Человек красит место, а лебедь — озеро.

Чем дольше цветет цветок, тем громче поют птицы.

— Где же хулиганские надписи? — спросил я завхоза.

— А это что же, по-вашему? — Изюм Поликарпович подвел меня к табличке с надписью: «Ребята! Лазая по деревьям, не думайте, что вы доказываете теорию Дарвина о происхождении человека». Что ж, по-вашему, советские люди этот намек не поймут? Как вы думаете, удобно передовикам производства напоминать, что они произошли от обезьяны?

— Во-первых, здесь есть обращение «ребята», и висит это объявление в детском уголке парка. Значит, оно относится к ребятам, а не к передовикам производства. Но даже если это не самое удачное объявление — об остальных что скажете?

— А що балакать? Гарно намалювали! — выпалил ночной сторож, любуясь работой Буслаева-Костельского.

Изюм Поликарпович нахмурился.

— Ты, Остапук, помолчи. Кто им позволил собственные слова для всеобщего обозрения выставлять? Кто им эти слова утверждал? Откуда они их взяли?

— Из сборника пионерских пословиц и поговорок, — сказал я.

— А что, разве такой имеется в продаже? — поинтересовался Изюм Поликарпович. — Потом подумал и сказал: — Все едино, пока в области эти ваши пословицы не утвердят, я знать ничего не знаю. Директор приедет, пусть сам во всем разбирается. А ты, Остапук, сходи на склад, возьми метров десять мешковины и все эти лозунги замаскируй до приезда директора.

— Хиба ж можно такую красоту в мешковину ховать, Изюм Поликарпович? — жалобно спросил сторож.

— Ты, Остапук, политически незрелый товарищ, — побагровев, выпалил Изюм Поликарпович. — Выполняй, что приказано.

Я шел из парка и думал: «Сколько еще таких трехрублевых угроз будет на вашем пути, ребята! Сколько раз попытаются рогожей прикрыть самые лучшие ваши рисунки! Сколько раз назовут хулиганством самые свежие, самые яркие ваши мысли! Но, судя по всему, кое-кто из моих ребят уже сейчас не боится вступать в борьбу, не боится отстаивать свои мысли, чего бы это ни стоило! И пусть прибавится вам сил на этом пути, ребята! Ведь характер вырабатывается в детстве, и пионер — это уже личность».

У школы меня поджидали Буслаев-Костельский и Аня Горизонтова. Они знали, что меня вызывали в милицию, и догадывались зачем. Не дожидаясь их вопросов, я сказал:

— Здорово ты все нарисовал, Кирилл, и шрифт отличный. Молодцом!

— Да это, собственно, не я придумал, — покраснел Буслаев-Костельский. — Это вот все она…

Аня смотрела на меня своими огромными темно-синими глазами, в которых словно отражалось ее родное далекое Черное море. И только сейчас я понял, почему ребята свою дерзкую операцию назвали так светло и ласково: «Анютины глазки».

…Я вспоминаю, как радовали меня самые первые вопросы ребят, обнаруженные в сейфе. Теперь меня радует другое. Меня радует, что ребята не бегут по любому поводу советоваться со мной. Они сами принимают решения. Операция «Анютины глазки» не единственная, о которой я не знал. Они действительно отчаянные ребята. Иногда мне даже приходится выручать их, как это было в парке. Иногда формально ребята бывают не правы, но я-то знаю, я твердо знаю, что правда и справедливость всегда на их стороне.

Ребята поняли, что главное не слова, произнесенные за столом, покрытым кумачовой скатертью. Грош им цена, этим словам, если они не станут делами. Ребята знают, что барабанный треск — это еще не победа, и научились отличать настоящее от поддельного.

Я благодарен нашему многоликому джинну за то, что дела, затеянные в разных кружках, имеют всегда одну-единую цель. Казалось бы, что общего у ребят из кружка «Елки зеленые» с драмкружковцами из «Голубого экрана»? Но не будь последней сценки про Роберта Передовицу, едва ли бы додумались юннаты до операции «Анютины глазки». Ведь главное в ней было не защита зеленых насаждений, а нападение на формализм и безграмотность.

Во всяком случае Коля Уствольский может быть доволен. «Голубой экран джинна» от раза к разу имеет все больший успех.

Однако за последние дни Коля вдруг резко переменился.

— Ты нездоров? — спросил я его.

— Откуда вы взяли, что я нездоров? — не глядя на меня, ответил Коля.

— Ты осунулся.

— Это я загримировался под больного.

— Могу тебе сказать, что получилось неплохо… Грим удачный.

— А некоторые гримируются под здоровых и даже щеки розовые, а на самом деле… — Коля не окончил фразу и медленно пошел по коридору. Что он хотел сказать этим, я так и не понял.

…На следующий день, когда я проходил школьным двором, из беседки до меня донеслись приглушенные голоса:

— Забери свое варенье и бутерброды. И не таскай их мне больше, ясно?

— Но ты же должен что-то есть. Ты где сегодня ночевал?

— Не твое дело. И обедаю я нормально и ночую под крышей. И ты меня не подкармливай. Хватит!

— Я же хочу, как лучше…

Я не мог ошибиться: это были голоса Коли Уствольского и Вики Журавлевой.

У ребят часто случаются разные неприятности. И не каждый побежит к тебе за советом, какие бы хорошие отношения у вас ни были. А самому вмешиваться, даже если хочешь предложить помощь, не так-то просто. И в то же время я сердцем чувствовал: то, что происходит с Колей, очень серьезно. Это вскоре подтвердилось. Возвращаясь домой из школы, я неожиданно услышал резкие, раздраженные слова, доносившиеся из открытой кабины телефона-автомата.

— Нет! Я уже сказал. Я не вернусь домой, не вернусь ни за что в жизни!

Коля не видел, что неподалеку у дерева стояла Вика и кончиками пальцев смахивала слезы. Он не видел меня, остановившегося в нескольких шагах от телефонной будки. Он говорил в трубку, нервно подергивая коричневый шнур:

— Нет! Я навечно останусь у тети! Мне хорошо у нее… Нет. Не хочу. Не хочу, понимаешь?!. Мама, я тебя прошу передать мне только мою голубую рубашку и учебники… Да. Я буду сейчас проходить мимо дома, вынеси, пожалуйста… Нет, мама, нет… Ты не плачь, мама… Ну не могу я, не могу! — Николай резко повесил трубку и, отвернувшись в угол телефона-автомата, разрыдался.

Вика стала медленно подходить к будке. Коля, словно почувствовал ее приближение, вытер кулаком глаза и резко повернулся:

— Подслушивала… подсматривала?

— Да нет, Коля, я случайно… Я не хотела.

Николай, наклонив голову, прошел мимо нее и буквально столкнулся со мной. Я совершенно спокойно сказал:

— Не хочешь посмотреть сегодня тренировку сборной?

У Коли вдруг посветлели глаза, словно он только и мечтал об этом.

— Хочу, очень хочу…

— Приходи на «Динамо» в пять часов.

— Меня пропустят?

— Я встречу тебя…

После тренировки мы шли с Николаем по улицам города. Больше молчали. Но когда стали подходить к гортеатру, он замедлил шаги и тихо сказал мне:

— Пойдемте вот этой улицей, — он показал на Пролетарскую, которая вела в сторону от театра.

Я не стал возражать. Потом я пригласил его зайти ко мне домой. Мы сели в саду на лавочку, и Коля рассказал мне о своем горе. Я не задавал ему никаких вопросов. Он сам захотел рассказать.

Говорил он с раздумьем, как взрослый. Где-то ускорял речь, словно подгоняя свою мысль, где-то останавливался, осмысливая фразу, прежде чем ее произнести.

— Мне часто ребята в школе говорят, что я в отца пошел, потому что театром увлекаюсь. Костя Парамонов даже сказал однажды: «Завидую тебе! Ты будешь, как и отец, знаменитым артистом, гастролировать будешь по разным странам, все на тебя будут пальцами показывать: „Вон идет Уствольский Николай Викентьевич, народный артист Советского Союза!“» Здесь Костя, конечно, преувеличил — он всегда из мухи слона делает. Одно правда: театр я действительно люблю больше всего на свете, потому что слово «театр» я узнал так же рано, как слова «мама» и «папа». Кулисы театра были для меня то же, что для иных мальчишек — двор. Когда я немного подрос, я стал очень гордиться отцом. Надо сказать, он действительно здорово сыграл несколько последних ролей — царя Федора, Пеклеванова, Барона…

Но дело не в этом. Примерно полгода назад отец явился домой страшно возбужденным. Я его таким еще не видел. Он пришел с шампанским в руках и сразу же с порога крикнул:

«Виват! Победа! Поздравляйте меня!»

Оказывается, в этот день был подписан приказ о назначении моего отца главным режиссером.

Весь вечер отец был в приподнятом настроении. Он шутил, смеялся, рассказывал анекдоты. За всю свою жизнь я не помню такого счастливого дня у нас в доме. Я вспоминаю фразу, которую отец повторял тогда:

«Наконец-то! Наконец-то у меня развязаны руки и я смогу оздоровить творческую атмосферу в театре».

Дебют отца на этом посту прошел удачно. Может быть, вы обратили внимание на то, что его спектакль «Оптимистическая трагедия» вызвал шумную реакцию зрителей и восторженные рецензии. У отца словно крылья за спиной выросли. Я стремился во всем подражать отцу и, когда сам ставил маленькие пьески в школе, воображал себя уже маститым режиссером, честное слово! Мне льстило, что я тоже главный! Пусть на школьной сцене, но все-таки главный режиссер!

И вот представьте себе, несколько дней назад на улице я встретил Константина Константиновича Горина, одного пожилого артиста. Вы его должны знать: он на утренниках всегда играл Айболита. А на меня после спектакля он надевал свой седенький парик и требовал, чтобы я лечил от простуды его собачку Чарли, которая каждый раз терпеливо ждала своего хозяина во дворе театра.

Короче говоря, встречаю я Константина Константиновича на улице и говорю:

«Дядя Костя! Что-то я вас в театре давно не вижу. Вы не заболели?»

А он так посмотрел на меня и говорит:

«Видишь ли, Коля, в театре-то я больше не работаю. Уволили меня, Коля, из театра. Вот такие-то дела».

Вы знаете, я почувствовал, что краснею, вот невольно почувствовал… Ведь я знал, хорошо знал, что услышу в ответ, и все же спросил:

«А кто же посмел уволить вас, Константин Константинович?»

Он отвернулся (наверное, тяжело говорить такое) и ответил:

«Новый главный режиссер».

Понимаете, он не сказал: «Викеша» (так он моего отца всегда раньше называл — ведь мой отец в какой-то мере был его учеником). Он не сказал мне: «Твой отец» (наверное, просто решил пощадить меня). Он просто сказал: «Новый главный режиссер».

Так вот, оказывается, что значила эта фраза: «Теперь-то я смогу оздоровить творческую атмосферу в театре». Вот что отец имел в виду!

Я даже не сказал «до свидания» Константину Константиновичу. Я побежал в театр. За кулисы меня пускали всегда без всякого пропуска, а с тех пор, как отец стал главным режиссером, и подавно. Я ворвался к нему в кабинет (к счастью, у него в это время никого не было) и спросил, прямо глядя ему в глаза:

«Что ты наделал? Что ты наделал, отец?»

Когда он узнал, в чем дело, он усмехнулся (честное слово, мне тогда показалось, что он так усмехался на сцене в роли Яго) и сказал:

«Боже мой! Сколько темперамента из-за одного весьма среднего артиста! Если бы ты был постарше, я бы взял бы тебя в мой театр на амплуа молодого неврастеника».

«Твой театр? — переспросил я. — Он в такой же мере и театр Константина Константиновича, которого ты уволил».

И тогда он стал на меня кричать.

Он кричал, что Константин Константинович с годами утратил свои профессиональные качества, что он стал «хуже слышать и хуже понимать», что театр — это не богадельня, а он сам главный режиссер, а не начальник собеса.

Я вдруг подумал, что он так же вот, точно так же в этом же кабинете кричит на своих подчиненных, на артистов, которые, может быть, старше, может быть, лучше его самого. И я сказал ему:

«Знаешь что, отец, такой человек, как ты, не может быть руководителем. Тебе это противопоказано».

Этого он не ожидал. Такие слова, возможно, услышал он впервые в жизни.

«Мальчишка! — крикнул он. — Вон отсюда!»

Я ушел… Ушел из театра. Но когда отец явился домой, дома он меня тоже уже не застал.

Вот, собственно, и все. Теперь вы понимаете, почему я перестал заниматься нашим драмкружком. Может быть, это глупо, но меня стало тяготить, когда меня по-прежнему называли главрежем. Честное слово, мне казалось, что так говорили, чтобы обидеть меня, в этих словах я каждый раз слышал какую-то едва заметную насмешку

Коля помолчал, а потом спросил:

— Но скажите, ведь можно быть руководителем, можно быть главным и все-таки оставаться человеком? Скажите, ведь можно?

И, не дожидаясь моего ответа, Коля поднялся со скамейки.

— Ну, я пойду.

— Куда? — спросил я.

— К тете. У меня такая замечательная тетя, мамина сестра. Я вам да ей обо всем рассказал. И больше никому. Хотя нет… Вике еще… А насчет нашего «Голубого экрана» вы не думайте. Драмкружок я не брошу. Театр я люблю. — И после паузы добавил: — Люблю гораздо больше, чем об этом думает мой отец.

Вскоре я узнал, что Коля с ребятами начал репетировать новую пьесу. Мы в это время помогали строителям Дворца пионеров, и новые сцены как раз и рассказывали об этом. Я, правда, удивился, узнав, что главным отрицательным героем нового спектакля стал Костя Парамонов, человек, с которым Коля Уствольский раньше даже дружил. Только когда я сам посмотрел эту новую пьеску, многое мне стало ясным…

Погас в зале свет, и перед занавесом появился… джинн! Его длинную бороду несли несколько человек, несли торжественно, осторожно, как величайшую драгоценность. Джинн подошел к трибуне, бороду его ребята аккуратно уложили на пол. Вдруг джинн стал расти, расти, вот он поднялся уже почти до самого потолка. Огромная борода его закрывала подъемное устройство. Из-за кулис мне было видно, как в люке под сценой над этой «адской машиной», согнувшись в три погибели, орудовали несколько человек во главе с Володей Крупениным. И вот в зале раздался громовой голос нашего дорогого волшебника:

— Сегодня мой «Голубой экран» показывает новую пьесу. Называется она…

Серость

Тема взята, как всегда, из реки по имени Факт

Внимание! Тишина! Начинается первый акт!

Сцена представляет собой школьный класс. Костя Парамонов стоит за учительским столом. Зина Простоквашева и Виталий Сопелкин сидят напротив за партой. Возле Парамонова на столе свернутые в трубку несколько рулонов бумаги. Один огромный рулон стоит в углу класса.

Костя (высоко поднял руку над головой и вытянул указательный палец). Товарищи члены редколлегии! Над нами нависло ЧП. И предотвратить его в силах только мы. Я имею в виду себя и вас.

Виталий. А что случилось?

Зина. Какое ЧП?

Костя. Из достоверных источников я узнал, что наш новый Дворец пионеров девятнадцатого мая открыт не будет.

Зина. А почему? Ведь обещали.

Костя. Не успеют очистить территорию от мусора.

Виталий. А ты не врешь?

Костя (гордо). У меня на груди красный галстук.

Виталий. Так надо нам срочно…

Костя. Тихо!

Зина. Мы должны сегодня же…

Костя. Тихо! (Передразнил.) «Нам надо», «Мы должны»… Все уже продумано вот этой головой. (Костя ткнул себя пальцем в лоб.) Все сделано вот этими руками. (Вытянул вперед руки.) Вам остается только слушать и заносить мои мысли в свои блокноты.

Виталий. Извини, Костя, но, хоть ты и главный редактор, я с тобой не согласен. Почему это мы должны только слушать и повторять твои мысли?

Костя. Ну что же ты замолчал? Продолжай высказывать свои сентенции. Дави на меня демагогическими инсинуациями…

Зина. Костя, а что такое «инсинуация»?

Костя. Какая серость! Придешь домой, Простоквашева, откроешь словарь иностранных слов на странице двести тридцать семь и узнаешь. Так вот… Сейчас я вас ознакомлю с тем, что уже сделано вот этими руками. Сопелкин, разверни и повесь.

Виталий развешивает на стене несколько огромных плакатов: «Мусор — проблема номер один», «Если ты патриот — хватай лопату!», «Долой мусор из-под наших ног. Родина нам этого не забудет!»

(Гордо оглядел присутствующих.) Ну как, впечатляет? Но это еще не все. Для стенной газеты я написал передовую… в стихах! (Достал из кармана листок бумаги, засунул руку за борт пиджака и встал в позу, точь-в-точь как Пушкин на картине перед Державиным.)

Передовая называется «Для нас!».

Зина (захлопала в ладоши). Ой, как хорошо! И главное, все в рифму.

Виталий. Рифма, конечно, есть, а вот…

Костя. Сопелкин, не перебивай. Я тебе слова еще не давал. А ты, Простоквашева, продолжай, говори, говори про меня. Я слушаю.

Зина. Костя, ты замечательные стихи сочинил. Из тебя так и брызжет…

Костя. Что из меня брызжет?

Зина. Талант!

Костя. Вот таким людям и читать приятно, потому что разбираются в поэзии. А чего ты ухмыляешься, Сопелкин?

Виталий. Рифма, конечно, присутствует в твоих стихах…

Костя. Ты хочешь сказать, что отсутствует мысль, да? А «Да здравствует коммунистический труд»? А «Салют! Салют!»?

Зина (восторженно). Ты, Костя, наверно, будешь журналистом или поэтом.

Костя. Точно. Я буду журналистом!

Зина. А каким, местным или междугородником?

Костя (рассмеялся). Не междугородником, а международником. Буэнос-Айрес, Рим, Париж, джунгли, аллигаторы, какаду, птички колибри! Я буду крылатыми словами поднимать людей на подвиги. Я буду носить австралийский плащ из шкуры кенгуру, а в руках будет зонт из ушей белого слона для защиты от тропических ливней.

Виталий. А пламя изо рта у тебя выскакивать не будет?

Костя. Иронизируешь, да? А вот пройдут годы, и ты, Сопелкин, будешь гордиться, что знал меня наизусть. Я имею в виду мои произведения: повести, романы, очерки. Ты будешь гордиться, что сидел со мной за одной партой. Будешь всем рассказывать, что видел меня вблизи и даже здоровался со мной за руку.

Зина сильно хлопнула ладонями и громко крикнула: «Бах!»

Костя (вздрогнул от неожиданности и погрозил пальцем). Ты что, Простоквашева, чокнулась, да?

Зина. Это воздушный шарик лопнул.

Костя. Я вот тебе сейчас лопну. Думаешь, я намека не понял, да? Откуда тут воздушный шарик? Мы же не на демонстрации… Если еще раз бахнешь, сама вылетишь отсюда, как воздушный шарик.

Виталий. Ладно, хватит болтать. Надо решить, что мы делать будем.

Костя. Ходить и брать интервью для газеты, для радио и для телевидения. Ой, ребята, а что будет в день открытия дворца!.. Что будет! Нас посадят в президиум! Мы в центре, справа и слева от нас будут редакторы газет, директора школ, учителя. Из зрительного зала на нас будут показывать пальцами и говорить: «Вон они: Парамонов, Сопелкин и Простоквашева! Это они всколыхнули пионерские массы. Это они призвали ребят на подвиг!»

Зина снова хлопнула ладонями и громко крикнула: «Бах!»

Костя даже присел от неожиданности.

Костя. Все! Вылетай из класса, Простоквашева, а то-то-то п-п-плохо будет! Я даже з-з-заикаюсь от з-з-злости, до чего ты меня д-д-довела.

Зина ушла.

И как у нее г-г-громко и н-н-неожиданно это «бах» получается.

Виталий. Я тоже ухожу. Делай все сам.

Костя (испуганно). Не уходи, Виталька. Не уходи… Я же тебя не прогонял. (Пытается задержать Виталия, хватает его за плечи.) Я же не смогу быть главным, если вы все разбежитесь. Ну, я вспылил. Я извинюсь перед Зинкой. Я же н-н-нервный. Я в д-д-детстве рахитом болел, понял? Голова была вот такая. (Костя описал в воздухе рукой большой круг.) А ноги вот такусенькие. (Скривил ноги и пошел по классу.) Кривые, как обруч на бочке. А про шейку и говорить не хочу. Она была вот такая. (Показал карандаш.) Как у гуся тоненькая. Не уходи, Виталька… Хочешь, я тебя, когда вырасту, своим помощником сделаю? Будем вместе ездить. Представляешь: джунгли, слоны, крокодилы, и все говорят: «А это вот Сопелкин из агентства печати „Новости“».

Виталий (смущенно). Ну вот… Скажет еще: «агентство ' печати…» Нет, это ты, Костя, перехватил. Из меня никакие. «новости» не получатся.

Костя. Получатся, непременно получатся! А если будет трудно, я всегда помогу. Я же буду тут же рядом, возглавлять все ассамблеи, сессии и пресс-конференции. Так и быть… Я могу даже сейчас доверить именно тебе, Виталию Сопелкину, водрузить мой главный призыв на фасаде школы.

Вытаскивает из угла огромный рулон, вместе с Виталием разворачивает его перед зрителями. Плакат занимает всю сцену. За ним уже не видно ни Виталия, ни Кости. Словно интермедийный занавес, висит теперь на сцене огромный плакат: «Все на субботник! Даешь полный накал сердец!!!» В зале гаснет свет. Освещен только интермедийный занавес-плакат. Звучит голос по радио:

«Всем! Всем! Всем!

Говорит радиостанция „Голос микрорайона“.

Дворец пионеров окружен мусором! Быть или не быть открытию в срок — вот в чем вопрос!

Все на борьбу с мусором!

Запись добровольцев у главного редактора стенной газеты Константина Парамонова».

Поднимается занавес-плакат. На сцене территория перед Дворцом пионеров. Из стороны в сторону снуйт ребята. Одни тащат носилки с мусором, другие что-то везут на тачках. Костя Парамонов с фотоаппаратом через плечо, с магнитофоном в руках носится среди работающих. Вот он нацелил фотоаппарат на двух девочек , несущих носилки.

Костя. Эй, девчата, хотите на цветной пленке покрасоваться? Леди, вы что, не слышите меня?

Девочка (не останавливаясь). Вот чудак, ледями нас называет. Некогда нам позировать.

Костя. Какая серость! (Бросился к ребятам, таскающим доски.) Стойте! Стойте! Я вас сейчас на веки вечные увековечу!

Но ребята прошли мимо, даже не взглянув в его сторону.

Тоже серенькие. Возьму-ка я интервью у старшеклассников. (Вытаскивает свой портативный магнитофон, подбегает с микрофоном к двум десятиклассникам.) Товарищи! Товарищи! Одну минуточку! От вас мне нужно несколько слов для Всесоюзного радио. (Откашливается, включает магнитофон, говорит в типичной манере радиокомментатора.) Дорогие друзья радиослушатели! Вы слышите шум, веселые голоса, песни!

1-й старшеклассник. Шум в самом деле есть. А песни где?

Костя (тут же выключил магнитофон). Песни потом запишу и путем наложения смонтирую. Комар носа не подточит.

2-й старшеклассник. Значит, липу готовишь?

Костя. Это не липа, а художественный репортаж. (Снова включает магнитофон, говорит тоном радиокомментатора.) Мы с нашим микрофоном подходим к двум старшеклассникам. Они любезно согласились сказать несколько слов для нашей передачи. Жаль, что вы, товарищи радиослушатели, не видите их. Оба они пышут здоровьем, пот градом течет по их загорелым лицам. Они счастливы и смущены. Они куда-то несут доску…

1-й старшеклассник. Да, мы несем доску. И тебе советуем взяться за носилки. Больше пользы будет.

Костя. У меня другой профиль работы.

2-й старшеклассник. Сдается нам — схлопочешь ты сегодня по этому профилю.

Уходят.

Костя (вслед). По профилю, по профилю! А я вот возьму да изменю свой профиль деятельности. Мне ведь это ничего не стоит! Подумать только, сколько у меня всяких талантов! (Загибает на руке пальцы.) И журналистом могу быть, и магнитофон заводить умею, и нюх у меня просто собачий, сразу чую, куда ветер дует, и на слова бойкий, и на рояле немного бренчу. А вот сейчас проверю еще одну грань своего таланта. Посмотрим, что у меня получится на руководящем посту. (Вскакивает на ящик, стоящий в центре сцены и кричит.) Эй там, пятиклашки-замарашки, доски несите в склад! А вы, девчонки — косички тонкие, убирайте хлам со ступенек, ведущих в светлый дворец пионерии! Поторапливайтесь! Ура! Получается! Подчиняются! Ура! Поехали дальше… (Приложив козырьком руку ко лбу, оглядывает все вокруг.)

На сцене появляются двое мальчишек, несущих доску.

Стойте! (Соскочил с ящика и преградил им путь.) Куда несете?

1-й мальчишка. Нам сказали нести на машину с мусором.

Костя. Слушать только меня теперь. Я здесь теперь главный над вами. (Похлопал по доске.) Такую тавровую доску на свалку? Расточительность!

1-й мальчишка. Да она вон вся треснута.

Костя. Сейчас выясним. Кладите ее на этот пенек. Так… Я встану на один конец, а кто-нибудь из вас на другой. Ну вот хотя бы ты… (Показал на второго.) Отталкивайся ногами… Видишь, катаемся, а она даже не трещит. Ух ты, красота! Ух ты! Ух ты!

2-й мальчик. Ну хватит, кончайте, а то увидят, нехорошо будет.

Костя. Помалкивай, я себя поставил на одну доску с подчиненными, а они еще недовольны. (Прикладывает ладонь ко лбу, смотрит по сторонам.) Музыканты топают куда-то. Эй, маэстро! Не ходите в ту сторону, играть будем здесь!

Двое ребят уносят свою доску, а на сцене появляются музыканты: контрабасист , ударник , аккордеонист .

Вы куда?

Контрабасист (писклявым голосом). Нас сюда прислали. Нам Цилю Михайловну нужно.

Костя. Циля Михайловна поручила с вами заняться мне. Играть по нотам умеете?

Все (хором). Умеем.

Костя. А без нот?

Все (хором). Умеем.

Костя. А без инструментов?

Ребята удивленно глядят на Костю. Молчат.

Ну да, это не получится. Теперь слушаться только меня, о Циле Михайловне забыть раз и навсегда. Сейчас я ваш худрук. Что это значит, знаете?

Все (хором). Художественный руководитель.

Костя. Летку-енку сможете сыграть?

Все. Сможем.

Костя (поднял хворостинку). Приступаем. И… Начали!

Трио играет летку-енку. Костя дирижирует. Пританцовывает. Появляются Зина и Виталий . Зина слушает. Всплескивает руками.

Зина. Нет, из него так и брызжет…

Костя (продолжает дирижировать). Что брызжет?

Зина. Талант руководителя. За что ни возьмешься, все тебе удается. Ты просто на все руки, просто со всех сторон… Даже не знаю, как сказать… Ты просто круглый…

Костя (обернулся). Что круглый?

Зина. Талант.

Костя (снова повернулся к музыкантам). Контрабас, побольше нюансов! Долой пиччикато с диминуэндо плюс дубль-бекар, ясно?

Контрабасист даже выронил из рук смычок.

А ты, барабан, дай тарелками тремоло. Аккордеон, когда пойдешь на коду, сделай транскрипцию.

Ребята перестали играть. Переглядываются.

Зина. Можно вопрос, Костя?

Костя. Можно.

Зина. Что такое «транскрипция»?

Костя. Зайди в нотную библиотеку и попроси музыкальный словарь.

Зина и Виталий уходят.

Отдохните пока, маэстро. Я тоже устал. Нелегко руководить массами! (Облокотился на ящик. Потом приоткрыл его. У него созрел какой-то план. Он потирает руки. Оглядывается по сторонам.) Вот что, консерватория… Пора и вам в люди выбиваться. Солистами хотите быть? По глазам вижу — хотите. Распределяю вас по участкам. Ударник пойдет играть к теннисным кортам. Контрабас, будешь играть у въездных ворот. Действуйте.

Аккордеонист. А я?

Костя. И тебя определю, не спеши. Ты пока побудь со мной.

Ребята расходятся. Остается только аккордеонист.

Тебя как зовут?

Аккордеонист. Алексей.

Костя. Я чертовски устал, маэстро Алексей. Сделай одолжение, поиграй какую-нибудь колыбельную песенку для меня лично. А потом я тебе отзыв напишу о твоей работе. Циля Михайловна будет довольна.

Аккордеонист. А ты… спать будешь?

Костя. Что ты, что ты!.. Как можно? Все работают, а я спать? Нет. Я вот тут в ящике пленку перезаряжу.

Аккордеонист садится на кирпичи и начинает играть.

(Открывает ящик.) Красота какая! Каюта первого класса. Але ап! (Залезает в ящик.) А через часок «Але ап», и я снова — в гуще событий. (Скрывается в ящике.)

На сцене появляются Зина и Виталий .

Виталий (подходит к аккордеонисту). Тебя там в главном здании Циля Михайловна ждет. Нагоняй будет.

Аккордеонист. А я не виноват. Он сказал, что назначен главным и все должны ему подчиняться, и я подчинялся…

Зина. А кто это «он»?

Аккордеонист. Да тот, что в ящик залез. Строгий такой… Он еще хотел мне отзыв написать. Может, подождать?

Виталий. Не надо.

Аккордеонист. А он… (показал на ящик) ругаться не будет?

Виталий. Не будет, не будет.

Аккордеонист. Ну, я пошел. (Уходит.)

Зина (осторожно приоткрывает ящик). Свернулся калачиком и храпит себе…

Виталий (заглянул в ящик). Умаялся, голубчик. (Поднимает с земли кусок мела.) Я, кажется, что-то придумал. (Подходит к ящику и пишет на нем мелом: «Мусор на свалку». Сзывает ребят.) Ре-бя-та! Тут еще ящик с мусором остался, подгоняйте машину.

Со всех сторон стали появляться школьники .

Последний ящик вывезем на свалку, и будет чистота!..

Один из ребят вскочил на ящик, затопал по нему ногами и закричал: «Ура! Последний мусор!» Из ящика раздался стук.

Голос Кости. Алло-о! Здесь не мусор, здесь я!

Виталий. Чудеса! Первый раз слышу, как мусор разговаривает…

Стук усиливается.

Голос Кости. Да не мусор здесь! Тут человек сидит в живом виде! Откройте!

Ребята. Как фамилия?

Голос Кости. Парамонов Константин Андреевич.

Ребята (открыли ящик). Что ты делал в ящике?

Костя. А я это… магнитофонную пленку монтировал.

Виталий. Она у тебя светочувствительная?

Костя. Ага… Это… заграничная пленка… Новинка…

Зина. А мы тебя вместе с новинкой чуть на свалку не выбросили.

Костя. Разбросались… Нашлись какие!

Вперед выходит школьник с фотоаппаратом.

Школьник. Дай-ка я тебя увековечу, Парамонов. Наши потомки должны иметь хоть какое-то представление о тунеядцах шестидесятых годов. А то ведь они могут подумать, что в наше время жили только хорошие парни… (Фотографирует Костю.)

Костя. Что вы на меня все? Что, я ничего не делал, что ли? А кто первый узнал, что дворец вовремя не откроют? Кто кликнул клич? Кто призвал вас всех шершавым языком плаката? Кто оркестр организовал, чтобы вам песня строить и жить помогала? Я вам не позволю подрывать мой авторитет!

Зина. Бах!

И в ту же секунду сзади Кости появился барабанщик с медными тарелками в руках. Он со всего размаха ударил тарелкой о тарелку. Костя от неожиданности даже провалился в мусорный ящик. Потом тихонечко приоткрыл крышку и, заикаясь, спросил.

Костя. Ч-ч-то это бахнуло?

Зина. Мыльный пузырь лопнул!

Появились аккордеонист и контрабасист . Ребята поднимают ящик, в котором сидит Костя. Виталий командует: «На свалку!» Музыканты играют туш. Костя жестикулирует, что-то говорит, но его заглушают музыканты. Трио неожиданно замолкает. И все слышат последнее Костино слово: «Серость!»

…Снова перед занавесом появился наш джинн. Кто изображал его, догадаться было невозможно. Одно было ясно: над гримом волшебника поработал Коля Уствольский. И снова в тишине зрительного зала раздался громовый голос:

…Много раз мы все вместе открывали старый партизанский сейф. Теперь нам известно почти все, что казалось тайной в те летние дни, когда сейф появился в пионерской комнате. И только старая матросская ленточка осталась для нас загадкой. Чью бескозырку украшала она в далекие годы? Какую тайну хранит?

Наши юные разведчики морской славы узнали все подробности боевых биографий героев-подводников Колышкина, Фисановича, Щедрина. Мы уже давно переписываемся с ребятами-североморцами из школы имени юнги Саши Ковалева. Мы гордимся, что у нас появились такие друзья. И все-таки загадка остается загадкой. Ведь, кроме старой матросской ленточки, у нас в руках нет больше никаких данных. А этого для поиска бесконечно мало…

— А может быть, это самая обыкновенная ленточка? И ничего особенного в ней нет? — сказал Олег Баранов.

— Нет, Олег, — возразила Вика Журавлева. — Не верю я, что это просто ленточка, не верю. Раз уж попала она в сейф, значит это все не просто так. Я думаю, что за каждой, буквально за каждой такой вот ленточкой скрывается какая-нибудь удивительная история. Я когда эту ленточку вспоминала, даже стихи о море написала.

— Прочти, — попросили ребята.

— Я стихи плохо читаю. Пусть Коля лучше прочтет их.

Коля Уствольский встал и прочитал стихи наизусть. Такая деталь не могла ускользнуть от Бориса Зубило, который тихонько произнес:

— Всю Журавлеву наизусть вызубрил. Как будто она Александр Блок!

Но Коля не услышал этих слов. Он читал:

— Конечно, красиво сказано: «откроют пытливые наши ребята». Может быть, и откроют, — рассуждал вслух Слава Бойченко. — Только когда откроют, вот в чем вопрос!

— Завтра, — вдруг сказала Аня Горизонтова.

Все повернулись к ней.

— Откуда ты знаешь?

— Ты шутишь, да?

— Нет, не шучу, — ответила Аня. — Эту ленточку я в сейф положила.

— Так что же ты столько времени молчала?

— Так что ж мы, выходит, зря героев-моряков разыскивали?

— Почему зря? — говорит Аня. — Разве плохо, что мы столько морских историй узнали? Я-то ведь молчала потому, что сама об этой ленточке ничего не знаю…

— Как ничего не знаешь? А откуда же она к тебе попала?

— Когда папа прошлым летом уходил в плаванье, он сказал мне: «Ты, Анна, поедешь к бабушке, поживешь у нее с годик, там и учиться будешь». На вокзале, провожая меня, папа передал мне эту ленточку. «Тебе на память, — говорит, — храни ее. Когда подрастешь и поумнеешь, я расскажу, как она попала ко мне и чего она стоит, эта закопченная матросская ленточка». Я привезла ее с собой, а потом, когда мы решили, что в сейф будем класть все свои тайны, я тоже положила туда ленточку.

— Значит, и ты о ней ничего не знаешь? Опять загвоздка! — сказал Бойченко и постучал себя по лбу кулаком.

— Но завтра мой папа приезжает сюда за мной, я скажу ему, что уже поумнела, приведу в школу, и пусть он сам откроет тайну матросской ленточки.

— Подожди… Это как понимать? — заволновался Борис Зубило. — Он за тобой приезжает? Ты что, уедешь отсюда?

— А я же здесь временно, пока папа в море уходил.

— Ну нет! Ни шагу назад! — решительно заявил Борис. — Мы, можно сказать, из тебя тут человека лепили, а она паруса подымает, чтобы задний ход дать!

Вика Журавлева и Катя Самойлова обняли Аню.

— А если мы попросим твоего папу, ты останешься с нами?

— Девочки! А вы думаете, мне так просто уезжать от вас? Да я бы ни за что на свете… Но ведь там — папа… Там — море…

— А тут речка, — перебил Аню Борис Зубило. — Только здесь еще и мы… друзья твои, поняла? Ты хоть совсем еще, можно сказать, пигалица, но мы к тебе привыкли. Правильно я говорю, ребята?

Честно говоря, мне тоже очень не хотелось расставаться с нашей маленькой, с нашей любимой морячкой.

…На следующий день в школу пришел Александр Игнатьевич Горизонтов. И вот какую историю узнали мы от Аниного отца.

Отзовись, Андрейка!

 

ДНЕВНИК РАДИСТА

16 июля. 03 часа 14 минут.

Идем полным ходом под охраной четырех торпедных катеров. Июльские ночи коротки, и нам необходимо пользоваться темнотой. Воздушная разведка врага систематически навещает голубые черноморские дороги. Днем идти рискованно. Зато ночи на редкость темны. Они наши союзницы.

Я на вахте у себя в радиорубке.

Вспоминаю, как до войны прыгал с парашютом. Хотелось летать, как птица. Потом решил, что стану журналистом. Даже закончил курсы стенографии. Девчонки в группе смеялись: зачем, мол, стенография парню? Я думал, что в работе газетчика-корреспондента это могло бы пригодиться. Судьба распорядилась иначе: службу приходится нести на корабле радистом.

17 июля. 0 часов 5 минут.

Чрезвычайное происшествие.

В рубку вбежал мой сменщик Кашинцев Анатолий и сообщил, что матрос Кустов обнаружил в трюме мальчишку.

Не-ве-ро-ятно!

Я сначала не поверил.

Как мог попасть на военный транспорт мальчишка?

— Что-то ты городишь, Кашинцев, — сказал я.

Но Кашинцев поклялся:

— Мальчишка такой беленький, худой и, ей-богу, на тебя смахивает.

— Кругом охрана. Как он смог попасть на транспорт?

— А черт его знает, как он прошмыгнул, — пожав плечами, ответил Анатолий и сообщил, что мальчик сейчас в кают-компании и что с ним беседует сам командир Терем. Там сейчас почти все, кто свободен от вахты. Мне стало ужасно обидно: я должен находиться здесь, а на судне происходят такие невероятные дела!

Нелегко было уговорить Кашинцева остаться у приборов. Но… все же я его умолил!

— Толя, мне же это нужно не из праздного любопытства, я об этом когда-нибудь, может, книгу напишу. — Добрая душа Кашинцев уступил.

— Дуй, — говорит, — писатель, отсюда, да побыстрее, а то передумаю.

Я пообещал ему подарить первый экземпляр будущей книжки с автографом и передал наушники.

…В кают-компании перед командиром стоял щупленький мальчуган лет одиннадцати-двенадцати. Глаза черные, волосы белые, нос курносый, шея тоненькая.

…Я пробрался поближе туда, где под пучком света от лампочки сидели командир Терем и мичман Гульковский.

— Что же ты, братец, наделал… — с укором в голосе говорил Федор Сергеевич Терем. — Хватится мать, станет искать тебя по всему городу, спрашивать всех… Кто ей что ответит? Сколько слез прольет… Одну оставил мать… Эх, ты!

Потупившись, парнишка ответил:

— Только я мамку не одну оставил. Ленка с ней осталась. Ей с Ленкой скучно не будет. Мамка ее любит больше, чем меня.

— А почему ты так считаешь? — спросил Гульковский.

— Я знаю, товарищ мичман.

Ишь ведь, узнает по нашивкам, с каким чином разговаривает! Морских кровей парень, не иначе.

— Вот если бы Ленка сбежала, — продолжал мальчишка, — тогда бы мамке конец. А я… Я это ничего. Я ей не родной, как Ленка. Вот видите, шишка тут на затылке?

— Не вижу, — сказал мичман.

— Потрогайте вот тут, — Андрей наклонил голову. — Это меня мамка огрела скалкой.

— За что же ты заслужил такую неровность? — спросил мичман.

— За дело.

— Хорошо, что признаешься. Так за что же все-таки мамка съездила тебя скалкой?

Андрей четыре раза шмыгнул носом и продолжал рассказ:

— Когда был налет на город и немецкие самолеты разбомбили на станции эшелон с консервами и продуктами, мы с ребятами неподалеку были. Все кинулись брать из разбитых ящиков банки и все другое — и скорей домой. А мне очень захотелось срисовать взорванный паровоз и вагоны. Ну, я и уселся на кирпичах. А когда кончил рисовать, уже взять ничего нельзя было. Все растащили, и уже к вагонам никого не стали подпускать…

— А что это ты вдруг рисованием занялся в такой момент? Зачем это тебе понадобилось? — поинтересовался мичман.

Андрей подумал, подумал и сказал:

— А пригодится… Вырасту — посмотрю на рисунок и все-все вспомню. А когда все вспомню, большую картину рисовать буду. — Шмыгнув носом, добавил: — Маслом…

— Зачем тебе про войну вспоминать, когда вырастешь? Что в ней хорошего? — продолжал спрашивать мичман.

— Да чего уж хорошего!.. Совсем ничего нет. А может быть, мой папа с моим братом в такой бомбежке погибли. Не пишут уже больше года. В морской пехоте они. И тогда я пририсую их в тельняшках и с автоматами, и немцев драпающих тоже пририсую.

— Да, может быть, они вернутся целыми и невредимыми, а ты: «погибли».

— Нет, так не может быть. Максим, брат мой, боксом дрался лучше всех в городе, смелый. А папа, он командир. А на войне кто впереди, того быстрей и ухлопают. Папа ведь мой на второй день войны ушел воевать.

…О чем сейчас думает Федор Сергеевич? Он так внимательно слушает мальчика, ритмично постукивая по краю стола безымянным пальцем с обручальным кольцом.

Как он решит судьбу Андрея? И как ее можно решить, когда кругом вода? А парнишка стоит, чуть скосолапившись. Рубашонка на нем не первой свежести — ковбойка с протертым воротничком и совсем, совсем не новые сандалии.

— Так, значит, по затылку ты получил за то, что ничего не принес домой с вокзала?

— Ага. Она как толкнет меня: «Иди вон, непутевый дармоед!» Я ушел, и она даже не стала искать меня по дворам. Я сам вернулся. Она дала борща поесть и говорит: «Ешь, ешь, сынок. Не сердись на меня». Я не жалуюсь на нее. Я… это чтобы вы не думали, что она очень убиваться станет. Без меня ей еще легче будет. Я и паек свой оставил, когда ушел, и записку написал, под хлеб положил.

— Что же ты написал в записке? — спросил Федор Сергеевич.

— «Я не потерялся, а ушел, может, папу найду или Максима» — вот и все.

— А что у тебя в карманах напихано?

Андрейка достал из карманов разноцветные карандаши и целую пачку бумажек, завернутых в клеенчатый переплет старой общей тетрадки и перевязанных черным шнурком от ботинок.

— Это я рисовал, хотел папе показать.

— А нам не покажешь?

— Покажу, товарищ капитан второго ранга…

Развязав шнурок, он передал свои ценности командиру. Мы все сгрудились вокруг стола, разглядывая рисунки Андрея.

…Федор Сергеевич Терем встал. Прошелся по кают-компании, заложив руки за спину, потом взял Андрея за подбородок. С минуту глядел ему в глаза, ничего не говоря. Андрей тоже не отводил своих глаз от лица командира.

Может быть, наш командир напомнил мальчику его отца, потому что на глаза Андрея навернулись слезы.

— Ну вот что… — сказал Федор Сергеевич, — только давай без слез. Это ты нас поставил в такое положение — хоть плачь! Что нам с тобой теперь делать — не знаю. Время военное. Корабль военный. О чем ты все-таки думал, когда пробирался на судно? Думал, что все тут обрадуются твоему присутствию?

Андрей отрицательно покачал головой.

— Или ты думал, что всех удивишь? Все будут восхищаться твоим подвигом?

Андрей снова зашмыгал носом и произнес:

— Что ни скажете, все буду делать, товарищ капитан второго ранга.

Я почувствовал, что мне пора в рубку, где меня ждет не дождется мой сменщик Кашинцев.

…Не знаю, как будут выходить из этого «чрезвычайного положения» командир, политрук и другое вышестоящее начальство на транспорте, а что касается меня — лично я считаю, что мне повезло! Я так много записал сегодня в свою тетрадь!

17 июля. 14 часов 30 минут.

Укрылись в бухте. Ждем ночи. Четыре раза стороной пролетали немецкие самолеты. Четыре раза объявлялась тревога. Мальчик переночевал в матросском кубрике. От вахтенного офицера я узнал решение командира. Мальчишку передадут на берег по прибытии в пункт назначения.

17 июля. 23 часа 18 минут.

Ночь. Снова легли на курс.

Моряки рассуждают так: перед наземными войсками у нас значительно больше преимуществ. Если на земле десятки вариантов выхода из трудного положения, то у моряков только два: либо мы побеждаем врага, либо враг нас. В сто раз лучше, если побеждаем мы, и в сто раз хуже, если побеждают нас. В последнем случае душа моряка превращается в белоснежную чайку, а тело опускается на дно.

Когда-нибудь в своей будущей книге я расскажу обо всех людях на нашем транспорте. Ведь у каждого члена экипажа свой характер, свои привычки, свои привязанности и слабости. Наверное, единственный человек, у которого нет слабостей, — это наш командир Федор Сергеевич Терем.

Нет, я пишу это не потому, что он мой командир и вроде бы так и полагается писать о нем. Еще в детстве я думал о том, каким должен быть командир корабля. И все капитаны до одного представлялись мне такими, как Федор Сергеевич Терем. Он словно бы пришел на наш корабль из моей детской мечты, из кругосветных путешествий на парусниках и рассказов о морских баталиях.

Высокий, худощавый, подтянутый, он блистательно разбирается во всех тонкостях нашего морского дела. Всегда спокоен. Никогда даже отблеска волнения не прочтешь на его лице. Но я-то знаю: когда командир взволнован, он постукивает безымянным пальцем по какому-нибудь предмету. Я знаю это потому, что больше других наблюдал за Федором Сергеевичем. Его образ был первой кандидатурой на главное действующее лицо в моей будущей книжке. Да, да, я твердо знаю, что в жизни мне удалось встретиться с человеком из детской мечты.

Пожалуй, только знаменитой капитанской трубки не хватает у него…

18 июля. 04 часа 33 минуты.

Брезжит рассвет.

Принято решение продолжать движение вперед. Дорог каждый час…

Мне приказано прекратить передачу в эфир каких-либо сигналов — нас могут запеленговать.

Ну что ж… Буду продолжать свои записи…

…Все люди нашего экипажа чем-нибудь да примечательны. Но, пожалуй, наиболее колоритная фигура у нас на транспорте — Акоп Гарибян. Ему двадцать восемь лет. Он командир орудия.

Бывают же такие люди, которым все, что существует в мире, кажется сделанным для их удивления и восхищения. Все сделано им на радость!

Вверенное ему орудие Акоп почему-то называет Наташей.

Я несколько раз замечал: если Гарибян идет к своему кормовому орудию, он прежде всего вытаскивает постоянно находящееся у него в кармане небольшое зеркальце, разглядывает свои тонкие черные усы, подмигивает сам себе и говорит:

— Когда человек идет на свидание, он должен быть опрятен.

Очень интересный человек наш Акоп Гарибян!

18 июля. 9 часов 11 минут.

Каждая миля пути становится все более и более напряженной. Только что вдали пролетело звено разведчиков. Заметили или нет? Заметили. Не могли не заметить.

Залив, в котором можно было бы укрыться днем, на расстоянии трех часов ходу.

Слышны разговоры моряков:

— Только бы добраться… Только бы не встретиться…

С кем встретиться — каждый знает.

Ну что ж… Пока тишина, буду продолжать свои записи. Вот, например, Куманин, голос которого я только что слышал за стенкой своей рубки… Когда выстраивается вся команда — он правофланговый. Его рост — 202 сантиметра.

Боцман Костенко — специалист по прозвищам, острый на язык человек, прозвал его Километром. Прозвище быстро закрепилось за Куманиным. Так он и остался неофициально в команде Километром. Он на это совсем не обижался. Удивительной доброты человечище! У него есть синенький сборничек есенинских стихов. Некоторые страницы этого сборничка так зачитаны, что пожелтели и на них небольшие серые пятнышки с разводами. Километр № 2 — Кустиков Николай, 196 см роста, уверял всех, что желтые разводы на листах книжки от слез: «Плачет Куманин, когда читает стихи Есенина». Мне этой трогательной картинки видеть не приходилось, но боцман Костенко тоже клянется и божится, что сам видел, как Куманин рыдал над книжкой и слезы размером с голубиное яйцо падали на ее страницы. Он сказал, что даже сам видел, как Километр № 1 сушил потом книжку, положив ее на кнехт. Шутит, наверное, боцман. Разыгрывает. А Куманин и не собирается ни возражать, ни отпираться. Он как-то по-детски улыбается, моргает глазами да морщит нос…

18 июля. 10 часов 23 минуты.

Прерываю лирические отступления.

Мы все надеялись, наверное, на чудо: авось приедем к месту целехонькими. Так вот, чуда не случилось. Воздушная разведка засекла нас.

…В непосредственной близости от транспорта появился перископ подводной лодки. Через минуту на транспорт надвигались две сигары-торпеды, оставляя за собой белую пенную полоску. Перископ исчез.

Маневрируя, командир транспорта избежал столкновения с плавающей смертью. Торпеды взорвались у берега, подняв столбы воды и земли.

Наши охранные катера начали преследование подлодки, забрасывая ее глубинными бомбами. Но… лодка ушла.

18 июля. 10 часов 41 минута.

Над морем легкая дымка тумана.

Мимо радиорубки, держась за руку командира Гарибяна, идет Андрей.

Я окликнул их.

— Акоп, куда водил Андрюшку?

— На экскурсию в Третьяковку. Показывал картину Айвазовского «Морской бой». Капитан приказал мальчика на верхнюю палубу не выпускать.

— Оставь его со мной, Акоп.

— Хорошо. Оставайся, Андрей-джан, вот с этим парнем.

Раздалась сирена.

— Что это? — спросил Андрей.

— Тревога.

— На нас нападают?

— А ты боишься?

— Нет. Посмотреть хочется.

— Нельзя, Андрей, капитан запретил. Мало ли…

— А они могут нас потопить?

— Не думаю. У нас очень храбрый командир.

— Капитан второго ранга на моего папу похож…

18 июля. 10 часов 52 минуты.

Раздражает, что записывать приходится урывками. Нет последовательности. Приходится обрывать разговор порой на полуслове. Буду вести только сухой репортаж. Передал сообщение, что в море появились два вражеских эскадренных миноносца и несколько охранных катеров.

— А мы сильней их? — спросил Андрей.

— Что за вопрос…

— А кого больше: их или нас?

— Их. Но у нас командир Федор Сергеевич Терем, понял?

11 часов 00 минут.

Команды и распоряжения отданы. Сдублированы во всех уголках корабли. Тишина. Слышен лишь шум машин. Момент перед боем всегда — затишье. В эти минуты продумывается и оценивается обстановка. Такие же минуты, очевидно, наступили и у противника…

11 часов 23 минуты.

Я на вахте, я ничего не вижу, что происходит там наверху. Бой длится уже двадцать три минуты. Передал в эфир сводку о потоплении двух катеров противника и гибели нашего катера «19».

11 часов 30 минут.

От взрывов все содрогается. Частый огонь наших кормовых и носовых орудий нервной дрожью проходит по всему транспорту. Сильно тряхнуло. Потянуло едкой, удушливой гарью.

Андрей прижался ко мне и тихонько спросил:

— Что это было, а?

— Попадание.

Мимо пробежали краснофлотцы. Кто-то на ходу сообщил:

— Палубные надстройки горят.

Андрей рванулся было за матросами, но я вовремя закричал:

— Назад! Быть рядом со мной! Ни шагу от меня. Слышал приказ командира?.. Ни шагу!

— Здесь страшно, — прошептал Андрей.

Я понял сказанное им скорее по движению губ, чем по звуку.

— Я лучше там буду, там небо и все видно…

— Там рвутся снаряды, разве не слышишь? Бой идет…

11 часов 42 минуты.

Передаю сводку. Ура! Нашими катерами торпедирован эскадренный миноносец противника. Атака наших катеров продолжается. Ведем борьбу с пожарами на транспорте.

11 часов 53 минуты.

Еще сводка: «Огнем второго вражеского миноносца потоплен наш катер „116“».

Пока я передал сводку, исчез Андрей. Море штормует только от взрывов. Бой продолжается 53 минуты. Пока ни одного попадания по корпусу, значит еще жить можно!

Куда исчез Андрей? Вот ведь горе на нашу голову…

Кашинцев буквально волоком тащит упирающегося Андрейку.

— Выскочил чуть ли не перед носом у командира…

Чумазый, в саже, в обгорелой робе, Кашинцев дерет уши Андрею.

— Дяденька, больно!..

— Оставь его, — я вырвал мальчишку из рук Кашинцева.

— Приказ командира надрать уши.

— Что там наверху?

— Небу жарко.

Сильно тряхнуло транспорт. Железный скрежет. Замолкли кормовые орудия.

12 часов 06 минут.

Добит вражеский эсминец.

12 часов 18 минут.

Поврежден винт нашего транспорта. Смолк шум дизелей. Транспорт потерял ход.

Вот это, кажется, все…

12 часов 31 минута.

Передаю радиограмму. Потоплены наши катера «77» и «14».

Теперь мы одни. Рассчитывать, пожалуй, больше не на что и не на кого…

12 часов 39 минут.

Уже несколько минут не могу поймать ни одного сообщения из эфира. Видимо, вместе с палубными надстройками разнесло антенны.

Распоряжений от командира тоже не слышно. Принимаю решение выбраться на палубу.

Оставляю в рубке Андрея. Говорю ему, что он остается за главного. За все оборудование отвечает головой. (Думаю, что после такого приказа он не убежит.)

Андрейка глядит в мои записи и спрашивает:

— Дяденька, а вы что, не русский?

— Русский, а что?

— А почему пишете не по-русски?

— Это стенограмма.

— А что это такое?

— Чтобы быстрей записывать. Каждый крючочек обозначает целое слово.

— Интересно, — и Андрейка склоняется над моими бумагами.

…Я вышел на палубу. Что здесь творится! Словно ураган прошел невиданной силы, исковеркавший и разметавший все на своем пути.

Снаряд разнес капитанский мостик. Федор Сергеевич чудом остался жив. Ранило его небольшим осколком в правое бедро.

Почти все орудия уже бездействуют. Огрызается только пушка Гарибяна… Не стало больше обоих Километров. Виктору Куманину осколок снаряда попал в живот. Командир, держась руками за изуродованные остатки палубной. надстройки, морщась от боли, подошел ко мне и очень тихо сказал:

— Возвращайся на пост, постарайся передать командованию только два слова: «Погибаем, но не сдаемся…»

— Погибаем? — спросил я.

А обратившись к команде, Федор Сергеевич сказал так:

— Не сдаемся, братцы! Все по своим местам. Продолжать борьбу с огнем!

Я спустился в рубку.

Андрейка, удобно устроившись за моим столиком, что-то рисовал. Я увидел, что из моей тетради вырвано на этот предмет несколько чистых листов.

Иосиф Малкин проносит мимо рубки ленты брезентового пожарного шланга. Что стало с нашим всегда стерильно опрятным судовым врачом! Он весь обгорел. Лицо в саже, ссадина на лбу. Рукава робы висят лохмотьями. Возле рубки сбросил с плеча шланг. Я успеваю шепотом спросить:

— Что там, наверху?

— Амба, — отвечает Малкин, вытирая ладонью потное лицо. — В живых осталось столько, что на руках хватит пальцев, чтобы пересчитать… Эсминец предложил нам капитуляцию с сохранением жизни.

13 часов 05 минут.

По транспорту передан приказ: командир вызывает всех в кают-компанию.

Снова я повторяю Андрейке, что он «отвечает за все головой», а сам спешу к командиру.

Здесь уже собрались почти все оставшиеся в живых.

Устраиваюсь в самом углу на диване, положив на колени свой уже изрядно потрепанный дневник.

Я уверен, что этот репортаж никогда и никто не прочтет. Ничья рука не коснется этих листов. Записываю я все только для того, чтобы удовлетворить свою «писательскую» страсть…

Когда-то я мечтал написать книгу… Постепенно готовил для нее материал. Я знаю теперь: книга написана не будет. Я это понял, когда передавал в эфир те слова, которые сказал Федор Сергеевич.

— Все собрались? — спросил командир.

— Все.

— Товарищи, прежде всего нам надо решить один вопрос. Сложившаяся ситуация ясна. Время на месте не стоит. Грядет срок ультиматума. Как быть с парнишкой?

Разрешения высказаться по этому поводу попросил у командира мичман Гульковский.

— У нас уцелела одна шлюпка. Следует сообщить на эсминец, что на транспорте ребенок. И что ему надо сохранить жизнь. Берег в этих местах безлюден. Но где-то здесь, высоко под облаками, есть горские селения. Снабдим мальчика пайком, дадим провожатого, и… надо надеяться, что они сумеют добраться до своих.

— Не будем терять драгоценного времени, — сказал Федор Сергеевич. — Предложение вполне реальное. Полагаю, сопровождать Андрюшу на берег будет… — Он взглянул на старшего механика Амбросимова. — Будете вы, Александр Алексеевич.

Амбросимов встал, покашливая, сказал:

— Я… гм… понял вас так, товарищ капитан второго ранга, что вы хотите сплавить меня… гм… на берег… гм… Собственно, хотите… гм… даровать мне жизнь. Я понял, почему выбор пал на меня… Многодетный я человек. Так ведь? Да, действительно, у меня пятеро детей. Трое из них воюют. Двое эвакуированы с матерью. Они не пропадут. С ними жена, а человек она энергичный. Ну, а что касается меня, то я свое отплавал. Я считаю, что среди нас есть и помоложе люди, которым еще многое в жизни посмотреть нужно. В общем… гм… Так…

— Александр Алексеевич, это приказ, — сухо произнес Гульковский. — Собирайтесь в путь!

— Что же тут собираться?.. Я… гм… уже собран… Только знайте, что я доставлю мальчика на берег, а сам вернусь.

…Александр Алексеевич спустился в радиорубку и привел Андрейку.

— Прощайся, сынок, со всеми.

— А зачем?

— Списываем тебя на берег…

Андрей бросился к командиру.

— Я не хочу на берег… Я хочу с вами. Я буду все-все делать, что только скажете. Я буду слушаться… Я не хочу на берег. Я ничего не боюсь, честное пионерское! Я вот даже, — он залез в карман и вынул оттуда сложенный листок бумаги и развернул его перед командиром, — я даже нарисовал вам… Когда на палубе бой шел. Вот только что нарисовал. Посмотрите… как мы их…

На листке был нарисован морской бой. Нос нашего корабля разрезает волну. Справа и слева по борту разрывы снарядов и фонтаны воды. Взрывы такие огромные, на какие способна фантазия одиннадцатилетнего мальчишки, а кругом тонущие суда с фашистскими знаками на бортах.

— Ты должен выполнить важное боевое задание…

— Какое? — всхлипнув, спросил Андрей.

— Ты сообщишь на берегу, что транспорт, на котором ты был лично, в бою с врагом победил. А как доказательство передашь этот рисунок.

Мальчик вытер слезы.

— А кому я скажу, что мы победили?

— Первому нашему человеку, которого встретишь на земле.

— Хорошо, товарищ капитан второго ранга, скажу.

Командир обратился к мичману Гульковскому, но так, чтобы не услыхал мальчик:

— Сигнальный, сообщите на эсминец: «На борту шлюпки ребенок. Просим не открывать огня». Нет… без «просим». Просто: «Огонь по шлюпке не открывать».

Сигнальный передал сообщение на немецкий корабль.

С эсминца ответили:

«Огонь открывать не будем. Возврат шлюпки обязателен. Ваше время истекает».

Гарибян как-то по-восточному взвизгнул от злости и до крови укусил себя за палец.

— Что с тобой, Акоп?

— Что он говорит? Это их время истекает. — И несколько слов Акоп произнес по-армянски…

Командир, постукивая безымянным пальцем с перстнем по другой руке, обратился к Амбросимову.

— Ваша просьба о возврате на судно выполнена, и вы теперь уже вполне официально явитесь на корабль, Александр Алексеевич. Считайте, что не я, а немцы помогли вам в этом вопросе.

Все происходит сейчас значительно быстрей, чем я пишу.

…Мы стоим на палубе и смотрим, как Амбросимов и Гульковский спускают на воду шлюпку.

Андрейка понял, что с вражеским эсминцем велись какие-то переговоры при помощи сигнальных флажков.

— Что он им передал? — спросил Андрейка у Гарибяна, кивнув в сторону сигнального.

— Андрей-джан… Их сейчас предупредили, чтобы они не вздумали удирать, пока ты не передашь всем там, на земле, о нашей победе.

— А они что ответили?

— А они… — Гарибян довольно откровенно почесал затылок. — Они ответили, что уже складывают оружие и срывают погоны. А это значит — сдаются.

В шлюпку спущен рюкзак с продуктами. Все прощаются с Андреем. И вот шлюпка отчалила.

А мы… Мы только сейчас оглянулись вокруг и, наверное, впервые по-настоящему оценили свое положение.

Над морем еще стелется серая дымка от орудийных взрывов. Наш транспорт покачивается на волнах, а вокруг вражеские корабли.

Шлюпка пробирается к берегу… И тихо, с методической немецкой точностью, поворачиваются, следя за ее движением, серые дула орудий вражеского эсминца. Они поворачиваются, не упуская шлюпку ни на шаг. Кажется, одно неосторожное движение, один лишний жест нашего Александра Алексеевича, и все нацеленные на шлюпку орудия разнесут ее в щепки.

Но вот шлюпка причалила к берегу. Андрейка прощается со старшим механиком. Машет нам рукой, потом снимает со спины рюкзак, машет рюкзаком…

…Мы не можем больше смотреть на одинокого мальчонку среди серых скал… Комок подступает к горлу. А Александр Алексеевич уже плывет обратно. И так же методично поворачиваются, следя за каждым движением шлюпки, жерла орудий…

Наш транспорт покачивается на волнах…

Шлюпка пришвартовывается к борту.

С фашистского эсминца сигналят, что у нас иссякает время. Осталось ровно одиннадцать минут. Какая пунктуальность! Ровно одиннадцать — ни минутой больше, ни секундой меньше!

Александр Алексеевич поднимается на палубу.

Старик устал. Тяжело дышит. Он очень спешил.

— Высадил мальчонку, — докладывает командиру. — Там тропинка в гору… Он пошел по ней…

13 часов 33 минуты.

Веду протокол последнего собрания. Все мы снова в кают-компании. Все — звучит слишком громко. В живых нас осталось тринадцать человек… Слово берет Федор Сергеевич:

— Товарищи! Друзья мои! Минутой молчания почтим память товарищей, павших в этом неравном бою. Вечная им слава!

Вас, друзья мои живые, я благодарю. Вы дрались на славу! Спасибо вам!

Все встали. Хором отчеканили: «Служим Советскому Союзу!»

— Переходим к главному вопросу. Сложившаяся обстановка ясна для каждого. Нам предлагают капитулировать Сдаться в плен на милость победителя.

Гарибян вскочил с места:

— А кто сказал, что они победители? А где их эсминец? А где охранные корабли? И у этого, который предлагает нам сдаться, дырка в хвосте. Нет, я больше ни слова не скажу. Я человек темпераментный, боюсь, скажу что-нибудь не то…

Мичман Гульковский перебил Гарибяна:

— Времени у нас осталось совсем немного. Совсем немного… Взрываться надо, друзья. Жаль, конечно, что, взрываясь, мы не захватим с собой хотя бы еще один немецкий корабль, но… все зависящее от нас мы сделали…

— Все ясно. Ровно через… — боцман Костенко поглядел на часы, — ровно через восемь минут… пустим ток к взрывчатке и…

— Погодите, товарищи, — снова заговорил Федор Сергеевич. — Я долго думал, как бы сделать так, чтобы наша гибель не была бы столь бессмысленной. Неужели мы не можем на прощанье сделать хотя бы еще один удар по врагу? Орудия наши мертвы. Хода у судна нет… Но у нас в трюмах груз… Станки, эвакуированные с заводов, и ценные металлы, которые всегда будут нужны стране.

Что, если затонуть, не взрываясь? Мы как бы закроем собой от врага наш груз. Может быть, пройдут месяцы, годы, но люди вспомнят о нас. Поднимут на поверхность судно и еще скажут нам спасибо за груз, который мы попытались сохранить…

…Я считаю, что у нас на транспорте все настоящие моряки, умом и сообразительностью бог никого не обидел, но в такой ситуации только один Терем мог принять столь верное и точное решение!

Проголосовали.

— Теперь, — спросил Федор Сергеевич, — кто вызовется открыть кингстоны?

Вызвались мой сменщик Кашинцев, боцман Костенко, Касымов, Кондратенко и мичман Гульковский.

Они уже не вернутся сюда, в кают-компанию. Их смерть застанет на боевом посту.

У самого порога на выходе из кают-компании Касымов остановил всех:

— Стойте!.. Все утро помнил, а сейчас чуть не забыл. Встаньте, товарищи. — Касымов повернулся к Федору Сергеевичу. — Дорогой Федор Сергеевич, разрешите на прощанье поздравить вас… Может быть, кое-кто и не знает, с чем я вас поздравил… Сообщаю: у Федора Сергеевича сегодня день рождения.

— Рождение и тризна, — уточнил командир. — Поверьте, я ведь совсем об этом забыл. У меня в самом деле сегодня день рождения. А черт, как неудачно со временем, а то бы мы его отпраздновали непременно.

Из-за стола поднялся Акоп Гарибян.

— Товарищ капитан второго ранга, разрешите от имени всех здесь присутствующих пожелать вам счастья, здоровья и многих лет жизни.

— Многих лет жизни? — переспросил Гарибяна Федор Сергеевич. — Вы не оговорились, Акоп Акопович?

— Нет, нет. Мы благодарны Касымову, что он сказал нам об этом дне. Я запомню его на всю жизнь.

Кто-то успел вставить:

— А жизни-то осталось чуть-чуть…

— А, дорогой, жизнь измеряется не прожитыми годами, об этом пора бы знать. Но не будем спорить, у нас сочтены минуты, и я должен сказать от имени всех. Ваша душа, товарищ капитан, будет незримо присутствовать на каждом корабле советского Военно-Морского Флота. У вас впереди еще долгая-долгая жизнь, дорогой Федор Сергеевич. Мы все были счастливы, что служили и служим с вами. Вы были для нас всегда замечательным примером во всех отношениях. Спасибо вам за все!

В самом углу кают-компании, где устроился и я с блокнотом, сидит, склонив голову на ладони рук, Костя Сабишев. Сначала я подумал, что ему плохо, но потом разглядел, что его плечи вздрагивают и он что-то еле слышно шепчет. Потом он вдруг резко выпрямился.

— Глупо! Ужасно глупо! — закричал Сабишев, — Я еще ничего не видел! У меня только мать на берегу, больше никого! Я еще ничего не видел, кроме школы и корабля. Я обрадовался, что попал на флот. Думал, весь мир увижу, а я ничего не увидел… Совсем ничего…

Костя опустился в кресло. Рядом с ним сел Федор Сергеевич.

— Сабишев Костя, ты очень много увидел. Другие и за сто лет жизни не увидят столько. Ты хорошо воевал. Совсем не хуже других. Твоя мать знает об этом. Я сам писал ей…

Сабишев сидел в кресле, откинувшись на спинку, и тяжело дышал, глядя на белый плафон под потолком.

Непонятно, слушал ли он сейчас Федора Сергеевича или находился в прострации. Губы у него были синими и дрожали. Еле слышно он пролепетал:

— Я ничего. — Потом, вскочив с кресла, громко закричал — Я жить хочу! Поймите меня: я хочу жить — больше ничего. Я не хочу тонуть с кораблем! — Сабишев рванулся к двери, расталкивая всех по пути. Раскрыл дверь кают-компании, повернулся ко всем.

— Жить мне надо! Ясно вам?! — И бросился по трапу вверх.

…Выскочив вслед за Костей, я увидел, как он мечется по кораблю, перепрыгивая через куски разодранного железа, перешагивая через трупы людей. Вот он вернулся на корму и сразу же, спотыкаясь и падая, перебежал на нос корабля. Остановился у разбитого орудия. Стал осматривать изуродованные палубные надстройки. Подошел к борту. Неужели прыгнет в воду и поплывет?.. А куда — к крейсеру или к берегу? Медленно пошел на ют, остановился у трупа Виктора Куманина. Заметил синенькую книжечку стихов. Она лежала возле Виктора, наверное выпала из кармана. Костя склонился над Куманиным. Потрогал рукой большой лоб нашего правофлангового. Выпрямился. Огляделся вокруг. Кругом море. Дым над волнами. Присел на кнехт. Смотрит на волны. Потом медленно поднялся с кнехта, повернулся лицом к вражеским кораблям и, вытянув вперед руки, подарил им два кукиша. Не спеша подошел к люку. Спустился по трапу к кают-компании. Взялся за ручку двери, перешагнул через порог. Я вошел следом за ним. Он остановился на пороге.

Гарибян бросился обнимать Костю.

— Вернулся! На свежем воздухе все понял. Молодец! Проветрился — и всякой чепухе конец пришел.

Федор Сергеевич взглянул на часы и обратился ко мне:

— Ну, радист-журналист, запиши время…

13 часов 45 минут.

— Пора. Прощайте, дорогие мои! — Федор Сергеевич подошел к пятерым храбрецам, обнял и поцеловал каждого.

Дверь за ними захлопнулась. Они ушли к кингстонам. Ушли, как говорится, в вечность.

…Задраивается кают-компания. Слышен скрежет рычагов железной двери…

Тишина…

Федор Сергеевич открыл сейф, достал пачку бумаги и раздал каждому по листу.

— Может быть, кто-нибудь захочет написать прощальное письмо, пока еще не погас свет…

…А зачем я все это стенографирую, тороплюсь?.. Ну какой толк из того, что далекие потомки ныне живущих в Черном море рыб увидят мои рукописи после того, как развалится от времени корабль, его борта прогрызет соленая вода?

А что, если капитан был прав? Может быть, и в самом деле, пройдет время, вспомнят о нас, о нашем грузе, поднимут транспорт и кто-нибудь прочтет мои записи? Эх, только бы случилось такое!

…Я много видел фильмов и в них — эпизоды со смертями… Там было: и заламывание рук до хруста в суставах, и стоны, и молитвы… Словом, много видел я разных «психологических комплексов» в кино. А вот сейчас и сам сижу в приемной у дамы с острой косой, с провалившимися глазницами и оскаленными зубами и убеждаюсь, что в фильмах лишь отдаленное сходство с тем, что бывает на самом деле.

Кроме истерики Сабишева, которая как-то омрачила последние минуты, вообще-то никаких сногсшибательных эпизодов больше не было.

Вот и мне Федор Сергеевич вручил лист бумаги для прощального письма. А мне писать-то и некому. Я из детдома. Мать умерла после того, как родила меня. Отец погиб ужасно нелепо. Спал на поле во ржи, уставший от полевых работ, а тракторист не заметил его утром и наехал на отца. Мне было тогда шесть лет. Вот и такая бывает смерть — в поле, во ржи под голубым небом. Так что вместо письма я пишу эти строки…

Все пишут письма. Как хочется прочесть хотя бы одно! Просто ужасно интересно, о чем можно писать из братской могилы? Но… чужие письма — тайна.

Несколько карандашей, которые командир выложил на стол, разломали на части, чтобы всем хватило. Тишина, скрипят грифели. Послышался шум. Жуткий шум… Это наши ребята выполнили волю командира — кингстоны открыты. Все прекратили на время писать. Корабль качнулся. Шум усиливается. Шум гнетет. Это страшно… Очень страшно! Корабль принимает дифферент на корму. Затапливаются трюмные отсеки. Все прислушиваются…

Все сдают командиру свои письма.

Погас свет. Капитан пристраивает на сейфе карманный фонарь. Шум не прекращается. Глухой и в то же время какой-то свистящий шум. Корабль выравнивается. Слышен голос Гарибяна:

— Товарищи, кажется, приземлились…

Рывки корабля ощутимей. Сильный и резкий крен на правый борт. Шум прекратился.

Очевидно, легли на грунт. Гарибян цитирует Шекспира:

— «Итак, мой корабль к последней пристани подходит…» — Обращается к Федору Сергеевичу: — Товарищ командир, прикажите моему соседу Косте Сабишеву показать мне, как пишутся прощальные письма. Я в таких вещах не имею никакого опыта…

Надо сказать, что Костя сейчас держится отлично. Он ни разу даже громко не вздохнул. Кажется, повзрослел сразу лет на десять…

Амбросимов вынул трубку… Руки дрожат… Набивает ее, пытается закурить…

— Не надо, Александр Алексеевич, и так душно…

Старший механик выбил табак из трубки на ладонь, аккуратно ссыпал в кисет… Постукивает трубкой о стол. Уставился в одну точку.

— Как вы думаете, на какой мы сейчас глубине поселились? — спросил я.

— А какое это имеет значение, дорогой спецкор? — говорит Гарибян. — Первый раз вижу корреспондента, берущего интервью у покойников. Ты бы лучше помог мне письмо моей Наташе написать. У тебя хватка есть… — Только сейчас я понял, почему он кормовую пушку называл Наташей! Оказывается, это имя его любимой.

Я очень устал. Кружится голова, и что-то жмет на виски. Капитан осветил наши лица фонариком. Лучик бьет в стенку, захватывает край задраенного иллюминатора и угол небольшой картины на стене, любимой картины Федора Сергеевича «Косари». Прислонившись к стене, сложив на груди руки, он обратился к нам:

— «Варяга» все знают?

— Конечно, все, — ответил Гарибян, — какой моряк не знает «Варяга». Если не знает, значит не моряк.

Гарибян начал петь. У Гарибяна приятный баритон. «Наверх вы, товарищи, все по местам…»

Его поддержал капитан, кто-то еще из темноты… Поют почти все.

Мне что-то совсем плохо — давит виски и шумит в голове.

Видимо, я успею записать еще несколько слов. В эту минуту не могу не признаться, что за эти последние часы боя и затопления были у меня моменты слабости, апатии, страха. И жить сейчас хочется до смерти.

Да… Так вот… О чем я?

Что это? Взрыв? Еще. Еще. Фашисты опомнились, да поздно. Мы уже экипаж подводного корабля. Еще взрыв, еще, еще… Почему так много взрывов и ни одного попадания глубинной бомбой?

— Что это, товарищ капитан второго ранга?

Может быть, авиация? Нет, это не бомбежка.

Еще взрыв, еще… Ровно двенадцать… Неужели?..

— Это салют, — словно отвечая на мои мысли, говорит Федор Сергеевич.

Сдаю командиру свои бумаги, сейчас Федор Сергеевич положит их в сейф… Первая и последняя моя книжка окончена.

Прощайте…