Мне довелось руководить на Черном море работами по подъему нашего военного транспорта, затонувшего во время Великой Отечественной войны.

Последние радиоданные, поступившие в штаб командования, сообщали, что транспорт ведет неравный бой с двумя эскадренными миноносцами фашистов. Последнее сообщение было самым коротким: «Погибаем, но не сдаемся». Однако кое-что все же было непонятным в судьбе транспорта. Обычно, если принимается такое крайнее решение, корабль подрывается. А в данном случае судно затонуло, не взрываясь, загадочно и в какой-то мере, я бы сказал, таинственно.

Из донесений командира нашей береговой батареи стало известно, что немецкий эсминец, оставшийся невредимым, из всех имевшихся у него в наличии орудий после боя, после того, как наш транспорт был потоплен, дал артиллерийский салют в честь мужества и геройства наших моряков.

Это явление очень примечательное и редкое — враг салютует героизму своего противника.

Надо ли говорить, что к работам по поднятию транспорта мы приступили с особым волнением. На морях и океанах тайны погибших судов зачастую открываются только через много лет после сражений, а иногда и вовсе остаются неизвестными для живущих.

Шли подготовительные работы по подъему. Я не буду занимать вашего внимания рассказом о всех сложностях, связанных со спецификой водолазных работ, ибо в данном рассказе это не является главным.

Мы уточнили, в каком положении находилось судно, на каком грунте, на какой глубине, где и какие в нем ходы и выходы и есть ли возможность ими пользоваться. Во время одного из обследований транспорта старшина водолазов Василий Кремнев доложил наверх, что офицерская кают-компания герметично задраена. Был отдан приказ нарушить герметичность, а командирский сейф поднять на спасательное судно.

Василий Кремнев выполнил распоряжение, и доступ в кают-компанию стал свободным. Я приказал доложить обстановку. Василий Кремнев отвечал: «Вскрыта дверь. Вода ворвалась в каюту. Плохая видимость. В кают-компании воздушный пузырь». И вдруг он закричал, закричал по телефону: «Здесь люди! Они живые! Двигаются!»

После этого сообщения Кремнева долго не было слышно, несмотря на то, что я настойчиво требовал докладывать обстановку. Забеспокоившись, я приказал второму водолазу Мальцеву, тоже работавшему под водой, но в другом месте, идти к Кремневу и сообщить, что с ним произошло. Но вслед за моим приказом послышался приглушенный голос Василия:

— Андрей Игнатьевич, докладываю! В кают-компании восемь погибших моряков. Напор воды потревожил их. Мне и почудилось, что они живые. Сейф справа от меня…

Я приказал доставить сейф на борт нашего судна.

В сейфе находились документы личного состава транспорта, прощальные письма и записи радиста, владевшего стенографией. В том порядке, в каком у меня разложены копии этих уже расшифрованных документов, я и прочитаю их вам.

 

ДНЕВНИК РАДИСТА

16 июля. 03 часа 14 минут.

Идем полным ходом под охраной четырех торпедных катеров. Июльские ночи коротки, и нам необходимо пользоваться темнотой. Воздушная разведка врага систематически навещает голубые черноморские дороги. Днем идти рискованно. Зато ночи на редкость темны. Они наши союзницы.

Я на вахте у себя в радиорубке.

Вспоминаю, как до войны прыгал с парашютом. Хотелось летать, как птица. Потом решил, что стану журналистом. Даже закончил курсы стенографии. Девчонки в группе смеялись: зачем, мол, стенография парню? Я думал, что в работе газетчика-корреспондента это могло бы пригодиться. Судьба распорядилась иначе: службу приходится нести на корабле радистом.

17 июля. 0 часов 5 минут.

Чрезвычайное происшествие.

В рубку вбежал мой сменщик Кашинцев Анатолий и сообщил, что матрос Кустов обнаружил в трюме мальчишку.

Не-ве-ро-ятно!

Я сначала не поверил.

Как мог попасть на военный транспорт мальчишка?

— Что-то ты городишь, Кашинцев, — сказал я.

Но Кашинцев поклялся:

— Мальчишка такой беленький, худой и, ей-богу, на тебя смахивает.

— Кругом охрана. Как он смог попасть на транспорт?

— А черт его знает, как он прошмыгнул, — пожав плечами, ответил Анатолий и сообщил, что мальчик сейчас в кают-компании и что с ним беседует сам командир Терем. Там сейчас почти все, кто свободен от вахты. Мне стало ужасно обидно: я должен находиться здесь, а на судне происходят такие невероятные дела!

Нелегко было уговорить Кашинцева остаться у приборов. Но… все же я его умолил!

— Толя, мне же это нужно не из праздного любопытства, я об этом когда-нибудь, может, книгу напишу. — Добрая душа Кашинцев уступил.

— Дуй, — говорит, — писатель, отсюда, да побыстрее, а то передумаю.

Я пообещал ему подарить первый экземпляр будущей книжки с автографом и передал наушники.

…В кают-компании перед командиром стоял щупленький мальчуган лет одиннадцати-двенадцати. Глаза черные, волосы белые, нос курносый, шея тоненькая.

…Я пробрался поближе туда, где под пучком света от лампочки сидели командир Терем и мичман Гульковский.

— Что же ты, братец, наделал… — с укором в голосе говорил Федор Сергеевич Терем. — Хватится мать, станет искать тебя по всему городу, спрашивать всех… Кто ей что ответит? Сколько слез прольет… Одну оставил мать… Эх, ты!

Потупившись, парнишка ответил:

— Только я мамку не одну оставил. Ленка с ней осталась. Ей с Ленкой скучно не будет. Мамка ее любит больше, чем меня.

— А почему ты так считаешь? — спросил Гульковский.

— Я знаю, товарищ мичман.

Ишь ведь, узнает по нашивкам, с каким чином разговаривает! Морских кровей парень, не иначе.

— Вот если бы Ленка сбежала, — продолжал мальчишка, — тогда бы мамке конец. А я… Я это ничего. Я ей не родной, как Ленка. Вот видите, шишка тут на затылке?

— Не вижу, — сказал мичман.

— Потрогайте вот тут, — Андрей наклонил голову. — Это меня мамка огрела скалкой.

— За что же ты заслужил такую неровность? — спросил мичман.

— За дело.

— Хорошо, что признаешься. Так за что же все-таки мамка съездила тебя скалкой?

Андрей четыре раза шмыгнул носом и продолжал рассказ:

— Когда был налет на город и немецкие самолеты разбомбили на станции эшелон с консервами и продуктами, мы с ребятами неподалеку были. Все кинулись брать из разбитых ящиков банки и все другое — и скорей домой. А мне очень захотелось срисовать взорванный паровоз и вагоны. Ну, я и уселся на кирпичах. А когда кончил рисовать, уже взять ничего нельзя было. Все растащили, и уже к вагонам никого не стали подпускать…

— А что это ты вдруг рисованием занялся в такой момент? Зачем это тебе понадобилось? — поинтересовался мичман.

Андрей подумал, подумал и сказал:

— А пригодится… Вырасту — посмотрю на рисунок и все-все вспомню. А когда все вспомню, большую картину рисовать буду. — Шмыгнув носом, добавил: — Маслом…

— Зачем тебе про войну вспоминать, когда вырастешь? Что в ней хорошего? — продолжал спрашивать мичман.

— Да чего уж хорошего!.. Совсем ничего нет. А может быть, мой папа с моим братом в такой бомбежке погибли. Не пишут уже больше года. В морской пехоте они. И тогда я пририсую их в тельняшках и с автоматами, и немцев драпающих тоже пририсую.

— Да, может быть, они вернутся целыми и невредимыми, а ты: «погибли».

— Нет, так не может быть. Максим, брат мой, боксом дрался лучше всех в городе, смелый. А папа, он командир. А на войне кто впереди, того быстрей и ухлопают. Папа ведь мой на второй день войны ушел воевать.

…О чем сейчас думает Федор Сергеевич? Он так внимательно слушает мальчика, ритмично постукивая по краю стола безымянным пальцем с обручальным кольцом.

Как он решит судьбу Андрея? И как ее можно решить, когда кругом вода? А парнишка стоит, чуть скосолапившись. Рубашонка на нем не первой свежести — ковбойка с протертым воротничком и совсем, совсем не новые сандалии.

— Так, значит, по затылку ты получил за то, что ничего не принес домой с вокзала?

— Ага. Она как толкнет меня: «Иди вон, непутевый дармоед!» Я ушел, и она даже не стала искать меня по дворам. Я сам вернулся. Она дала борща поесть и говорит: «Ешь, ешь, сынок. Не сердись на меня». Я не жалуюсь на нее. Я… это чтобы вы не думали, что она очень убиваться станет. Без меня ей еще легче будет. Я и паек свой оставил, когда ушел, и записку написал, под хлеб положил.

— Что же ты написал в записке? — спросил Федор Сергеевич.

— «Я не потерялся, а ушел, может, папу найду или Максима» — вот и все.

— А что у тебя в карманах напихано?

Андрейка достал из карманов разноцветные карандаши и целую пачку бумажек, завернутых в клеенчатый переплет старой общей тетрадки и перевязанных черным шнурком от ботинок.

— Это я рисовал, хотел папе показать.

— А нам не покажешь?

— Покажу, товарищ капитан второго ранга…

Развязав шнурок, он передал свои ценности командиру. Мы все сгрудились вокруг стола, разглядывая рисунки Андрея.

…Федор Сергеевич Терем встал. Прошелся по кают-компании, заложив руки за спину, потом взял Андрея за подбородок. С минуту глядел ему в глаза, ничего не говоря. Андрей тоже не отводил своих глаз от лица командира.

Может быть, наш командир напомнил мальчику его отца, потому что на глаза Андрея навернулись слезы.

— Ну вот что… — сказал Федор Сергеевич, — только давай без слез. Это ты нас поставил в такое положение — хоть плачь! Что нам с тобой теперь делать — не знаю. Время военное. Корабль военный. О чем ты все-таки думал, когда пробирался на судно? Думал, что все тут обрадуются твоему присутствию?

Андрей отрицательно покачал головой.

— Или ты думал, что всех удивишь? Все будут восхищаться твоим подвигом?

Андрей снова зашмыгал носом и произнес:

— Что ни скажете, все буду делать, товарищ капитан второго ранга.

Я почувствовал, что мне пора в рубку, где меня ждет не дождется мой сменщик Кашинцев.

…Не знаю, как будут выходить из этого «чрезвычайного положения» командир, политрук и другое вышестоящее начальство на транспорте, а что касается меня — лично я считаю, что мне повезло! Я так много записал сегодня в свою тетрадь!

17 июля. 14 часов 30 минут.

Укрылись в бухте. Ждем ночи. Четыре раза стороной пролетали немецкие самолеты. Четыре раза объявлялась тревога. Мальчик переночевал в матросском кубрике. От вахтенного офицера я узнал решение командира. Мальчишку передадут на берег по прибытии в пункт назначения.

17 июля. 23 часа 18 минут.

Ночь. Снова легли на курс.

Моряки рассуждают так: перед наземными войсками у нас значительно больше преимуществ. Если на земле десятки вариантов выхода из трудного положения, то у моряков только два: либо мы побеждаем врага, либо враг нас. В сто раз лучше, если побеждаем мы, и в сто раз хуже, если побеждают нас. В последнем случае душа моряка превращается в белоснежную чайку, а тело опускается на дно.

Когда-нибудь в своей будущей книге я расскажу обо всех людях на нашем транспорте. Ведь у каждого члена экипажа свой характер, свои привычки, свои привязанности и слабости. Наверное, единственный человек, у которого нет слабостей, — это наш командир Федор Сергеевич Терем.

Нет, я пишу это не потому, что он мой командир и вроде бы так и полагается писать о нем. Еще в детстве я думал о том, каким должен быть командир корабля. И все капитаны до одного представлялись мне такими, как Федор Сергеевич Терем. Он словно бы пришел на наш корабль из моей детской мечты, из кругосветных путешествий на парусниках и рассказов о морских баталиях.

Высокий, худощавый, подтянутый, он блистательно разбирается во всех тонкостях нашего морского дела. Всегда спокоен. Никогда даже отблеска волнения не прочтешь на его лице. Но я-то знаю: когда командир взволнован, он постукивает безымянным пальцем по какому-нибудь предмету. Я знаю это потому, что больше других наблюдал за Федором Сергеевичем. Его образ был первой кандидатурой на главное действующее лицо в моей будущей книжке. Да, да, я твердо знаю, что в жизни мне удалось встретиться с человеком из детской мечты.

Пожалуй, только знаменитой капитанской трубки не хватает у него…

18 июля. 04 часа 33 минуты.

Брезжит рассвет.

Принято решение продолжать движение вперед. Дорог каждый час…

Мне приказано прекратить передачу в эфир каких-либо сигналов — нас могут запеленговать.

Ну что ж… Буду продолжать свои записи…

…Все люди нашего экипажа чем-нибудь да примечательны. Но, пожалуй, наиболее колоритная фигура у нас на транспорте — Акоп Гарибян. Ему двадцать восемь лет. Он командир орудия.

Бывают же такие люди, которым все, что существует в мире, кажется сделанным для их удивления и восхищения. Все сделано им на радость!

Вверенное ему орудие Акоп почему-то называет Наташей.

Я несколько раз замечал: если Гарибян идет к своему кормовому орудию, он прежде всего вытаскивает постоянно находящееся у него в кармане небольшое зеркальце, разглядывает свои тонкие черные усы, подмигивает сам себе и говорит:

— Когда человек идет на свидание, он должен быть опрятен.

Очень интересный человек наш Акоп Гарибян!

18 июля. 9 часов 11 минут.

Каждая миля пути становится все более и более напряженной. Только что вдали пролетело звено разведчиков. Заметили или нет? Заметили. Не могли не заметить.

Залив, в котором можно было бы укрыться днем, на расстоянии трех часов ходу.

Слышны разговоры моряков:

— Только бы добраться… Только бы не встретиться…

С кем встретиться — каждый знает.

Ну что ж… Пока тишина, буду продолжать свои записи. Вот, например, Куманин, голос которого я только что слышал за стенкой своей рубки… Когда выстраивается вся команда — он правофланговый. Его рост — 202 сантиметра.

Боцман Костенко — специалист по прозвищам, острый на язык человек, прозвал его Километром. Прозвище быстро закрепилось за Куманиным. Так он и остался неофициально в команде Километром. Он на это совсем не обижался. Удивительной доброты человечище! У него есть синенький сборничек есенинских стихов. Некоторые страницы этого сборничка так зачитаны, что пожелтели и на них небольшие серые пятнышки с разводами. Километр № 2 — Кустиков Николай, 196 см роста, уверял всех, что желтые разводы на листах книжки от слез: «Плачет Куманин, когда читает стихи Есенина». Мне этой трогательной картинки видеть не приходилось, но боцман Костенко тоже клянется и божится, что сам видел, как Куманин рыдал над книжкой и слезы размером с голубиное яйцо падали на ее страницы. Он сказал, что даже сам видел, как Километр № 1 сушил потом книжку, положив ее на кнехт. Шутит, наверное, боцман. Разыгрывает. А Куманин и не собирается ни возражать, ни отпираться. Он как-то по-детски улыбается, моргает глазами да морщит нос…

18 июля. 10 часов 23 минуты.

Прерываю лирические отступления.

Мы все надеялись, наверное, на чудо: авось приедем к месту целехонькими. Так вот, чуда не случилось. Воздушная разведка засекла нас.

…В непосредственной близости от транспорта появился перископ подводной лодки. Через минуту на транспорт надвигались две сигары-торпеды, оставляя за собой белую пенную полоску. Перископ исчез.

Маневрируя, командир транспорта избежал столкновения с плавающей смертью. Торпеды взорвались у берега, подняв столбы воды и земли.

Наши охранные катера начали преследование подлодки, забрасывая ее глубинными бомбами. Но… лодка ушла.

18 июля. 10 часов 41 минута.

Над морем легкая дымка тумана.

Мимо радиорубки, держась за руку командира Гарибяна, идет Андрей.

Я окликнул их.

— Акоп, куда водил Андрюшку?

— На экскурсию в Третьяковку. Показывал картину Айвазовского «Морской бой». Капитан приказал мальчика на верхнюю палубу не выпускать.

— Оставь его со мной, Акоп.

— Хорошо. Оставайся, Андрей-джан, вот с этим парнем.

Раздалась сирена.

— Что это? — спросил Андрей.

— Тревога.

— На нас нападают?

— А ты боишься?

— Нет. Посмотреть хочется.

— Нельзя, Андрей, капитан запретил. Мало ли…

— А они могут нас потопить?

— Не думаю. У нас очень храбрый командир.

— Капитан второго ранга на моего папу похож…

18 июля. 10 часов 52 минуты.

Раздражает, что записывать приходится урывками. Нет последовательности. Приходится обрывать разговор порой на полуслове. Буду вести только сухой репортаж. Передал сообщение, что в море появились два вражеских эскадренных миноносца и несколько охранных катеров.

— А мы сильней их? — спросил Андрей.

— Что за вопрос…

— А кого больше: их или нас?

— Их. Но у нас командир Федор Сергеевич Терем, понял?

11 часов 00 минут.

Команды и распоряжения отданы. Сдублированы во всех уголках корабли. Тишина. Слышен лишь шум машин. Момент перед боем всегда — затишье. В эти минуты продумывается и оценивается обстановка. Такие же минуты, очевидно, наступили и у противника…

11 часов 23 минуты.

Я на вахте, я ничего не вижу, что происходит там наверху. Бой длится уже двадцать три минуты. Передал в эфир сводку о потоплении двух катеров противника и гибели нашего катера «19».

11 часов 30 минут.

От взрывов все содрогается. Частый огонь наших кормовых и носовых орудий нервной дрожью проходит по всему транспорту. Сильно тряхнуло. Потянуло едкой, удушливой гарью.

Андрей прижался ко мне и тихонько спросил:

— Что это было, а?

— Попадание.

Мимо пробежали краснофлотцы. Кто-то на ходу сообщил:

— Палубные надстройки горят.

Андрей рванулся было за матросами, но я вовремя закричал:

— Назад! Быть рядом со мной! Ни шагу от меня. Слышал приказ командира?.. Ни шагу!

— Здесь страшно, — прошептал Андрей.

Я понял сказанное им скорее по движению губ, чем по звуку.

— Я лучше там буду, там небо и все видно…

— Там рвутся снаряды, разве не слышишь? Бой идет…

11 часов 42 минуты.

Передаю сводку. Ура! Нашими катерами торпедирован эскадренный миноносец противника. Атака наших катеров продолжается. Ведем борьбу с пожарами на транспорте.

11 часов 53 минуты.

Еще сводка: «Огнем второго вражеского миноносца потоплен наш катер „116“».

Пока я передал сводку, исчез Андрей. Море штормует только от взрывов. Бой продолжается 53 минуты. Пока ни одного попадания по корпусу, значит еще жить можно!

Куда исчез Андрей? Вот ведь горе на нашу голову…

Кашинцев буквально волоком тащит упирающегося Андрейку.

— Выскочил чуть ли не перед носом у командира…

Чумазый, в саже, в обгорелой робе, Кашинцев дерет уши Андрею.

— Дяденька, больно!..

— Оставь его, — я вырвал мальчишку из рук Кашинцева.

— Приказ командира надрать уши.

— Что там наверху?

— Небу жарко.

Сильно тряхнуло транспорт. Железный скрежет. Замолкли кормовые орудия.

12 часов 06 минут.

Добит вражеский эсминец.

12 часов 18 минут.

Поврежден винт нашего транспорта. Смолк шум дизелей. Транспорт потерял ход.

Вот это, кажется, все…

12 часов 31 минута.

Передаю радиограмму. Потоплены наши катера «77» и «14».

Теперь мы одни. Рассчитывать, пожалуй, больше не на что и не на кого…

12 часов 39 минут.

Уже несколько минут не могу поймать ни одного сообщения из эфира. Видимо, вместе с палубными надстройками разнесло антенны.

Распоряжений от командира тоже не слышно. Принимаю решение выбраться на палубу.

Оставляю в рубке Андрея. Говорю ему, что он остается за главного. За все оборудование отвечает головой. (Думаю, что после такого приказа он не убежит.)

Андрейка глядит в мои записи и спрашивает:

— Дяденька, а вы что, не русский?

— Русский, а что?

— А почему пишете не по-русски?

— Это стенограмма.

— А что это такое?

— Чтобы быстрей записывать. Каждый крючочек обозначает целое слово.

— Интересно, — и Андрейка склоняется над моими бумагами.

…Я вышел на палубу. Что здесь творится! Словно ураган прошел невиданной силы, исковеркавший и разметавший все на своем пути.

Снаряд разнес капитанский мостик. Федор Сергеевич чудом остался жив. Ранило его небольшим осколком в правое бедро.

Почти все орудия уже бездействуют. Огрызается только пушка Гарибяна… Не стало больше обоих Километров. Виктору Куманину осколок снаряда попал в живот. Командир, держась руками за изуродованные остатки палубной. надстройки, морщась от боли, подошел ко мне и очень тихо сказал:

— Возвращайся на пост, постарайся передать командованию только два слова: «Погибаем, но не сдаемся…»

— Погибаем? — спросил я.

А обратившись к команде, Федор Сергеевич сказал так:

— Не сдаемся, братцы! Все по своим местам. Продолжать борьбу с огнем!

Я спустился в рубку.

Андрейка, удобно устроившись за моим столиком, что-то рисовал. Я увидел, что из моей тетради вырвано на этот предмет несколько чистых листов.

Иосиф Малкин проносит мимо рубки ленты брезентового пожарного шланга. Что стало с нашим всегда стерильно опрятным судовым врачом! Он весь обгорел. Лицо в саже, ссадина на лбу. Рукава робы висят лохмотьями. Возле рубки сбросил с плеча шланг. Я успеваю шепотом спросить:

— Что там, наверху?

— Амба, — отвечает Малкин, вытирая ладонью потное лицо. — В живых осталось столько, что на руках хватит пальцев, чтобы пересчитать… Эсминец предложил нам капитуляцию с сохранением жизни.

13 часов 05 минут.

По транспорту передан приказ: командир вызывает всех в кают-компанию.

Снова я повторяю Андрейке, что он «отвечает за все головой», а сам спешу к командиру.

Здесь уже собрались почти все оставшиеся в живых.

Устраиваюсь в самом углу на диване, положив на колени свой уже изрядно потрепанный дневник.

Я уверен, что этот репортаж никогда и никто не прочтет. Ничья рука не коснется этих листов. Записываю я все только для того, чтобы удовлетворить свою «писательскую» страсть…

Когда-то я мечтал написать книгу… Постепенно готовил для нее материал. Я знаю теперь: книга написана не будет. Я это понял, когда передавал в эфир те слова, которые сказал Федор Сергеевич.

— Все собрались? — спросил командир.

— Все.

— Товарищи, прежде всего нам надо решить один вопрос. Сложившаяся ситуация ясна. Время на месте не стоит. Грядет срок ультиматума. Как быть с парнишкой?

Разрешения высказаться по этому поводу попросил у командира мичман Гульковский.

— У нас уцелела одна шлюпка. Следует сообщить на эсминец, что на транспорте ребенок. И что ему надо сохранить жизнь. Берег в этих местах безлюден. Но где-то здесь, высоко под облаками, есть горские селения. Снабдим мальчика пайком, дадим провожатого, и… надо надеяться, что они сумеют добраться до своих.

— Не будем терять драгоценного времени, — сказал Федор Сергеевич. — Предложение вполне реальное. Полагаю, сопровождать Андрюшу на берег будет… — Он взглянул на старшего механика Амбросимова. — Будете вы, Александр Алексеевич.

Амбросимов встал, покашливая, сказал:

— Я… гм… понял вас так, товарищ капитан второго ранга, что вы хотите сплавить меня… гм… на берег… гм… Собственно, хотите… гм… даровать мне жизнь. Я понял, почему выбор пал на меня… Многодетный я человек. Так ведь? Да, действительно, у меня пятеро детей. Трое из них воюют. Двое эвакуированы с матерью. Они не пропадут. С ними жена, а человек она энергичный. Ну, а что касается меня, то я свое отплавал. Я считаю, что среди нас есть и помоложе люди, которым еще многое в жизни посмотреть нужно. В общем… гм… Так…

— Александр Алексеевич, это приказ, — сухо произнес Гульковский. — Собирайтесь в путь!

— Что же тут собираться?.. Я… гм… уже собран… Только знайте, что я доставлю мальчика на берег, а сам вернусь.

…Александр Алексеевич спустился в радиорубку и привел Андрейку.

— Прощайся, сынок, со всеми.

— А зачем?

— Списываем тебя на берег…

Андрей бросился к командиру.

— Я не хочу на берег… Я хочу с вами. Я буду все-все делать, что только скажете. Я буду слушаться… Я не хочу на берег. Я ничего не боюсь, честное пионерское! Я вот даже, — он залез в карман и вынул оттуда сложенный листок бумаги и развернул его перед командиром, — я даже нарисовал вам… Когда на палубе бой шел. Вот только что нарисовал. Посмотрите… как мы их…

На листке был нарисован морской бой. Нос нашего корабля разрезает волну. Справа и слева по борту разрывы снарядов и фонтаны воды. Взрывы такие огромные, на какие способна фантазия одиннадцатилетнего мальчишки, а кругом тонущие суда с фашистскими знаками на бортах.

— Ты должен выполнить важное боевое задание…

— Какое? — всхлипнув, спросил Андрей.

— Ты сообщишь на берегу, что транспорт, на котором ты был лично, в бою с врагом победил. А как доказательство передашь этот рисунок.

Мальчик вытер слезы.

— А кому я скажу, что мы победили?

— Первому нашему человеку, которого встретишь на земле.

— Хорошо, товарищ капитан второго ранга, скажу.

Командир обратился к мичману Гульковскому, но так, чтобы не услыхал мальчик:

— Сигнальный, сообщите на эсминец: «На борту шлюпки ребенок. Просим не открывать огня». Нет… без «просим». Просто: «Огонь по шлюпке не открывать».

Сигнальный передал сообщение на немецкий корабль.

С эсминца ответили:

«Огонь открывать не будем. Возврат шлюпки обязателен. Ваше время истекает».

Гарибян как-то по-восточному взвизгнул от злости и до крови укусил себя за палец.

— Что с тобой, Акоп?

— Что он говорит? Это их время истекает. — И несколько слов Акоп произнес по-армянски…

Командир, постукивая безымянным пальцем с перстнем по другой руке, обратился к Амбросимову.

— Ваша просьба о возврате на судно выполнена, и вы теперь уже вполне официально явитесь на корабль, Александр Алексеевич. Считайте, что не я, а немцы помогли вам в этом вопросе.

Все происходит сейчас значительно быстрей, чем я пишу.

…Мы стоим на палубе и смотрим, как Амбросимов и Гульковский спускают на воду шлюпку.

Андрейка понял, что с вражеским эсминцем велись какие-то переговоры при помощи сигнальных флажков.

— Что он им передал? — спросил Андрейка у Гарибяна, кивнув в сторону сигнального.

— Андрей-джан… Их сейчас предупредили, чтобы они не вздумали удирать, пока ты не передашь всем там, на земле, о нашей победе.

— А они что ответили?

— А они… — Гарибян довольно откровенно почесал затылок. — Они ответили, что уже складывают оружие и срывают погоны. А это значит — сдаются.

В шлюпку спущен рюкзак с продуктами. Все прощаются с Андреем. И вот шлюпка отчалила.

А мы… Мы только сейчас оглянулись вокруг и, наверное, впервые по-настоящему оценили свое положение.

Над морем еще стелется серая дымка от орудийных взрывов. Наш транспорт покачивается на волнах, а вокруг вражеские корабли.

Шлюпка пробирается к берегу… И тихо, с методической немецкой точностью, поворачиваются, следя за ее движением, серые дула орудий вражеского эсминца. Они поворачиваются, не упуская шлюпку ни на шаг. Кажется, одно неосторожное движение, один лишний жест нашего Александра Алексеевича, и все нацеленные на шлюпку орудия разнесут ее в щепки.

Но вот шлюпка причалила к берегу. Андрейка прощается со старшим механиком. Машет нам рукой, потом снимает со спины рюкзак, машет рюкзаком…

…Мы не можем больше смотреть на одинокого мальчонку среди серых скал… Комок подступает к горлу. А Александр Алексеевич уже плывет обратно. И так же методично поворачиваются, следя за каждым движением шлюпки, жерла орудий…

Наш транспорт покачивается на волнах…

Шлюпка пришвартовывается к борту.

С фашистского эсминца сигналят, что у нас иссякает время. Осталось ровно одиннадцать минут. Какая пунктуальность! Ровно одиннадцать — ни минутой больше, ни секундой меньше!

Александр Алексеевич поднимается на палубу.

Старик устал. Тяжело дышит. Он очень спешил.

— Высадил мальчонку, — докладывает командиру. — Там тропинка в гору… Он пошел по ней…

13 часов 33 минуты.

Веду протокол последнего собрания. Все мы снова в кают-компании. Все — звучит слишком громко. В живых нас осталось тринадцать человек… Слово берет Федор Сергеевич:

— Товарищи! Друзья мои! Минутой молчания почтим память товарищей, павших в этом неравном бою. Вечная им слава!

Вас, друзья мои живые, я благодарю. Вы дрались на славу! Спасибо вам!

Все встали. Хором отчеканили: «Служим Советскому Союзу!»

— Переходим к главному вопросу. Сложившаяся обстановка ясна для каждого. Нам предлагают капитулировать Сдаться в плен на милость победителя.

Гарибян вскочил с места:

— А кто сказал, что они победители? А где их эсминец? А где охранные корабли? И у этого, который предлагает нам сдаться, дырка в хвосте. Нет, я больше ни слова не скажу. Я человек темпераментный, боюсь, скажу что-нибудь не то…

Мичман Гульковский перебил Гарибяна:

— Времени у нас осталось совсем немного. Совсем немного… Взрываться надо, друзья. Жаль, конечно, что, взрываясь, мы не захватим с собой хотя бы еще один немецкий корабль, но… все зависящее от нас мы сделали…

— Все ясно. Ровно через… — боцман Костенко поглядел на часы, — ровно через восемь минут… пустим ток к взрывчатке и…

— Погодите, товарищи, — снова заговорил Федор Сергеевич. — Я долго думал, как бы сделать так, чтобы наша гибель не была бы столь бессмысленной. Неужели мы не можем на прощанье сделать хотя бы еще один удар по врагу? Орудия наши мертвы. Хода у судна нет… Но у нас в трюмах груз… Станки, эвакуированные с заводов, и ценные металлы, которые всегда будут нужны стране.

Что, если затонуть, не взрываясь? Мы как бы закроем собой от врага наш груз. Может быть, пройдут месяцы, годы, но люди вспомнят о нас. Поднимут на поверхность судно и еще скажут нам спасибо за груз, который мы попытались сохранить…

…Я считаю, что у нас на транспорте все настоящие моряки, умом и сообразительностью бог никого не обидел, но в такой ситуации только один Терем мог принять столь верное и точное решение!

Проголосовали.

— Теперь, — спросил Федор Сергеевич, — кто вызовется открыть кингстоны?

Вызвались мой сменщик Кашинцев, боцман Костенко, Касымов, Кондратенко и мичман Гульковский.

Они уже не вернутся сюда, в кают-компанию. Их смерть застанет на боевом посту.

У самого порога на выходе из кают-компании Касымов остановил всех:

— Стойте!.. Все утро помнил, а сейчас чуть не забыл. Встаньте, товарищи. — Касымов повернулся к Федору Сергеевичу. — Дорогой Федор Сергеевич, разрешите на прощанье поздравить вас… Может быть, кое-кто и не знает, с чем я вас поздравил… Сообщаю: у Федора Сергеевича сегодня день рождения.

— Рождение и тризна, — уточнил командир. — Поверьте, я ведь совсем об этом забыл. У меня в самом деле сегодня день рождения. А черт, как неудачно со временем, а то бы мы его отпраздновали непременно.

Из-за стола поднялся Акоп Гарибян.

— Товарищ капитан второго ранга, разрешите от имени всех здесь присутствующих пожелать вам счастья, здоровья и многих лет жизни.

— Многих лет жизни? — переспросил Гарибяна Федор Сергеевич. — Вы не оговорились, Акоп Акопович?

— Нет, нет. Мы благодарны Касымову, что он сказал нам об этом дне. Я запомню его на всю жизнь.

Кто-то успел вставить:

— А жизни-то осталось чуть-чуть…

— А, дорогой, жизнь измеряется не прожитыми годами, об этом пора бы знать. Но не будем спорить, у нас сочтены минуты, и я должен сказать от имени всех. Ваша душа, товарищ капитан, будет незримо присутствовать на каждом корабле советского Военно-Морского Флота. У вас впереди еще долгая-долгая жизнь, дорогой Федор Сергеевич. Мы все были счастливы, что служили и служим с вами. Вы были для нас всегда замечательным примером во всех отношениях. Спасибо вам за все!

В самом углу кают-компании, где устроился и я с блокнотом, сидит, склонив голову на ладони рук, Костя Сабишев. Сначала я подумал, что ему плохо, но потом разглядел, что его плечи вздрагивают и он что-то еле слышно шепчет. Потом он вдруг резко выпрямился.

— Глупо! Ужасно глупо! — закричал Сабишев, — Я еще ничего не видел! У меня только мать на берегу, больше никого! Я еще ничего не видел, кроме школы и корабля. Я обрадовался, что попал на флот. Думал, весь мир увижу, а я ничего не увидел… Совсем ничего…

Костя опустился в кресло. Рядом с ним сел Федор Сергеевич.

— Сабишев Костя, ты очень много увидел. Другие и за сто лет жизни не увидят столько. Ты хорошо воевал. Совсем не хуже других. Твоя мать знает об этом. Я сам писал ей…

Сабишев сидел в кресле, откинувшись на спинку, и тяжело дышал, глядя на белый плафон под потолком.

Непонятно, слушал ли он сейчас Федора Сергеевича или находился в прострации. Губы у него были синими и дрожали. Еле слышно он пролепетал:

— Я ничего. — Потом, вскочив с кресла, громко закричал — Я жить хочу! Поймите меня: я хочу жить — больше ничего. Я не хочу тонуть с кораблем! — Сабишев рванулся к двери, расталкивая всех по пути. Раскрыл дверь кают-компании, повернулся ко всем.

— Жить мне надо! Ясно вам?! — И бросился по трапу вверх.

…Выскочив вслед за Костей, я увидел, как он мечется по кораблю, перепрыгивая через куски разодранного железа, перешагивая через трупы людей. Вот он вернулся на корму и сразу же, спотыкаясь и падая, перебежал на нос корабля. Остановился у разбитого орудия. Стал осматривать изуродованные палубные надстройки. Подошел к борту. Неужели прыгнет в воду и поплывет?.. А куда — к крейсеру или к берегу? Медленно пошел на ют, остановился у трупа Виктора Куманина. Заметил синенькую книжечку стихов. Она лежала возле Виктора, наверное выпала из кармана. Костя склонился над Куманиным. Потрогал рукой большой лоб нашего правофлангового. Выпрямился. Огляделся вокруг. Кругом море. Дым над волнами. Присел на кнехт. Смотрит на волны. Потом медленно поднялся с кнехта, повернулся лицом к вражеским кораблям и, вытянув вперед руки, подарил им два кукиша. Не спеша подошел к люку. Спустился по трапу к кают-компании. Взялся за ручку двери, перешагнул через порог. Я вошел следом за ним. Он остановился на пороге.

Гарибян бросился обнимать Костю.

— Вернулся! На свежем воздухе все понял. Молодец! Проветрился — и всякой чепухе конец пришел.

Федор Сергеевич взглянул на часы и обратился ко мне:

— Ну, радист-журналист, запиши время…

13 часов 45 минут.

— Пора. Прощайте, дорогие мои! — Федор Сергеевич подошел к пятерым храбрецам, обнял и поцеловал каждого.

Дверь за ними захлопнулась. Они ушли к кингстонам. Ушли, как говорится, в вечность.

…Задраивается кают-компания. Слышен скрежет рычагов железной двери…

Тишина…

Федор Сергеевич открыл сейф, достал пачку бумаги и раздал каждому по листу.

— Может быть, кто-нибудь захочет написать прощальное письмо, пока еще не погас свет…

…А зачем я все это стенографирую, тороплюсь?.. Ну какой толк из того, что далекие потомки ныне живущих в Черном море рыб увидят мои рукописи после того, как развалится от времени корабль, его борта прогрызет соленая вода?

А что, если капитан был прав? Может быть, и в самом деле, пройдет время, вспомнят о нас, о нашем грузе, поднимут транспорт и кто-нибудь прочтет мои записи? Эх, только бы случилось такое!

…Я много видел фильмов и в них — эпизоды со смертями… Там было: и заламывание рук до хруста в суставах, и стоны, и молитвы… Словом, много видел я разных «психологических комплексов» в кино. А вот сейчас и сам сижу в приемной у дамы с острой косой, с провалившимися глазницами и оскаленными зубами и убеждаюсь, что в фильмах лишь отдаленное сходство с тем, что бывает на самом деле.

Кроме истерики Сабишева, которая как-то омрачила последние минуты, вообще-то никаких сногсшибательных эпизодов больше не было.

Вот и мне Федор Сергеевич вручил лист бумаги для прощального письма. А мне писать-то и некому. Я из детдома. Мать умерла после того, как родила меня. Отец погиб ужасно нелепо. Спал на поле во ржи, уставший от полевых работ, а тракторист не заметил его утром и наехал на отца. Мне было тогда шесть лет. Вот и такая бывает смерть — в поле, во ржи под голубым небом. Так что вместо письма я пишу эти строки…

Все пишут письма. Как хочется прочесть хотя бы одно! Просто ужасно интересно, о чем можно писать из братской могилы? Но… чужие письма — тайна.

Несколько карандашей, которые командир выложил на стол, разломали на части, чтобы всем хватило. Тишина, скрипят грифели. Послышался шум. Жуткий шум… Это наши ребята выполнили волю командира — кингстоны открыты. Все прекратили на время писать. Корабль качнулся. Шум усиливается. Шум гнетет. Это страшно… Очень страшно! Корабль принимает дифферент на корму. Затапливаются трюмные отсеки. Все прислушиваются…

Все сдают командиру свои письма.

Погас свет. Капитан пристраивает на сейфе карманный фонарь. Шум не прекращается. Глухой и в то же время какой-то свистящий шум. Корабль выравнивается. Слышен голос Гарибяна:

— Товарищи, кажется, приземлились…

Рывки корабля ощутимей. Сильный и резкий крен на правый борт. Шум прекратился.

Очевидно, легли на грунт. Гарибян цитирует Шекспира:

— «Итак, мой корабль к последней пристани подходит…» — Обращается к Федору Сергеевичу: — Товарищ командир, прикажите моему соседу Косте Сабишеву показать мне, как пишутся прощальные письма. Я в таких вещах не имею никакого опыта…

Надо сказать, что Костя сейчас держится отлично. Он ни разу даже громко не вздохнул. Кажется, повзрослел сразу лет на десять…

Амбросимов вынул трубку… Руки дрожат… Набивает ее, пытается закурить…

— Не надо, Александр Алексеевич, и так душно…

Старший механик выбил табак из трубки на ладонь, аккуратно ссыпал в кисет… Постукивает трубкой о стол. Уставился в одну точку.

— Как вы думаете, на какой мы сейчас глубине поселились? — спросил я.

— А какое это имеет значение, дорогой спецкор? — говорит Гарибян. — Первый раз вижу корреспондента, берущего интервью у покойников. Ты бы лучше помог мне письмо моей Наташе написать. У тебя хватка есть… — Только сейчас я понял, почему он кормовую пушку называл Наташей! Оказывается, это имя его любимой.

Я очень устал. Кружится голова, и что-то жмет на виски. Капитан осветил наши лица фонариком. Лучик бьет в стенку, захватывает край задраенного иллюминатора и угол небольшой картины на стене, любимой картины Федора Сергеевича «Косари». Прислонившись к стене, сложив на груди руки, он обратился к нам:

— «Варяга» все знают?

— Конечно, все, — ответил Гарибян, — какой моряк не знает «Варяга». Если не знает, значит не моряк.

Гарибян начал петь. У Гарибяна приятный баритон. «Наверх вы, товарищи, все по местам…»

Его поддержал капитан, кто-то еще из темноты… Поют почти все.

Мне что-то совсем плохо — давит виски и шумит в голове.

Видимо, я успею записать еще несколько слов. В эту минуту не могу не признаться, что за эти последние часы боя и затопления были у меня моменты слабости, апатии, страха. И жить сейчас хочется до смерти.

Да… Так вот… О чем я?

Что это? Взрыв? Еще. Еще. Фашисты опомнились, да поздно. Мы уже экипаж подводного корабля. Еще взрыв, еще, еще… Почему так много взрывов и ни одного попадания глубинной бомбой?

— Что это, товарищ капитан второго ранга?

Может быть, авиация? Нет, это не бомбежка.

Еще взрыв, еще… Ровно двенадцать… Неужели?..

— Это салют, — словно отвечая на мои мысли, говорит Федор Сергеевич.

Сдаю командиру свои бумаги, сейчас Федор Сергеевич положит их в сейф… Первая и последняя моя книжка окончена.

Прощайте…

 

…Вот такие записи были в дневнике радиста затонувшего транспорта.

Как я вам уже доложил, каюта была достаточно хорошо загерметизирована и сейф оказался почти в полной сохранности. Вместе с документами оставшихся в кают-компании моряков лежали их письма. Командир Терем аккуратно вложил письма погибших в их документы. Только два письма производили впечатление недописанных — это письмо Кости Сабишева и старшины второй статьи Федькина. Может быть, продолжения их писем потерялись, а может, матросам просто уже не хватило воздуха и сил.

ПИСЬМО ФЕДОРА СЕРГЕЕВИЧА ТЕРЕМА

Нина! Надолго ли хватит кислорода, не знаю. Запасы его невелики. Но таков закон моря — все делить поровну: победы, поражения и воздух. Мы уходим из жизни с чистой совестью. Никто не упрекнет нас в малодушии или трусости. О том, что мы своим затоплением не открыли новую страницу в военном искусстве, я знаю. Но в данном случае это был единственный выход. Прощай, Нина, родная моя. Я совсем не уверен, что ты когда-нибудь получишь этот привет от меня. Поцелуй ребятишек: Кольку-моряка и Оленьку-мимозу.

Нина, с нашего транспорта сошел мальчик. Нет времени описывать тебе, как он попал к нам и как ушел от нас, но он где-то ходит по нашей Большой земле. Найди его, пожалуйста. Я до сих пор не могу простить себе, что не нашел времени точно узнать все его координаты! Я даже не знаю его фамилии, зовут его Андрей. Фамилия его мачехи, если не ошибаюсь, Ватрушкина.

Сумеешь найти парня, сама разберись в его судьбе. Отец его и брат на фронте. Если он останется сиротой, пусть у нас будет еще один сын. Его отличительная примета — художник-баталист. Очень смышленый человек…

ПИСЬМО СТАРШЕГО МЕХАНИКА АМБРОСИМОВА А. А.

Старший механик Амбросимов А. А.

Может, и не прочтешь ты мои строчки, Анна Григорьевна, все же пишу — коротко время перед смертью. Вот уж и дышать трудновато…

Тут к нам птенец каким-то образом на наш транспорт залетел. Мальчик лет одиннадцати. Шустрый парнишка — заблудшая душа, хотел вместе с нами рыб покормить на дне морском. Только я его на землю отправил, чтобы жил человек. Гора с горой не встречается, а человек с человеком может встретиться. Так вот, Анна, родная моя, если встретишь его, так ты уж возьми его к себе и расти. Если вернутся с фронта наши старшие дети, и им скажи об этом.

Покурить хотел напоследок, но вот тут со мной в кают-компании молодой человек просит, чтобы я не курил. Табачок снова в кисет, а кисетик твой у самого сердца кладу. Целуй детишек. Ваш отец.

А ты ведь была права, когда, помнишь, в молодости, сказала: «Отобьют тебя, Саня, морские русалки у меня. Завлекут-заманят». Права ты была. Завлекли, окаянные. Прощай! Обнимаю. Целую.

ПИСЬМО САБИШЕВА

Дорогая мама, я пишу тебе это письмо со дна морского. Пусть ты его и не прочтешь никогда.

Жить мне очень хотелось, мама… Но только когда вышел на палубу, а на палубе товарищи убитые и сама палуба — живого места на ней нет… Посмотрел я вокруг — кругом корабли вражеские, а мы как черное яблочко в мишени…

А тут еще мальчик у нас на корабле оказался. Из дома сбежал. Так ты, если…

ПИСЬМО ИОСИФА МАЛКИНА

Твой Иосиф

Дорогая мама!

Ты никогда еще не получала писем со дна морского? Так вот, твой сын Иосиф пишет тебе именно оттуда.

Ты не грусти, пожалуйста, обо мне, у тебя остались еще и Рая, и Муська, и Левка-разбойник. Да ты у меня еще совсем молодая, мама… Может быть, у тебя еще будет сын, так назови его тогда тоже Иоськой.

Мама, слушай меня. Сейчас дело не во мне. Тут у нас на судне был пацаненок, тоже наш, черноморский. Ты мне всегда говорила, что у меня глаза грустные и в них все написано. У этого мальчика тоже все в глазах прочтешь. Зовут его Андрейка, а фамилия его мачехи такая вкусная — Ватрушкина. Запомни и разыщи его. Пусть он живет у нас. Я рад, что родился на Черном море и до последней минуты был черноморцем. Но пусть у нас в семье появится еще один человек и вырастет настоящим одесситом.

ПИСЬМО СТАРШИНЫ ВТОРОЙ СТАТЬИ ФЕДЬКИНА

Дорогие мама, сестра Люся, сестра Зина, братья Степан, Виктор и Павел!

Пришлось последнее мое письмо отписать вам из кают-компании. Мы все находимся здесь перед тем, чтобы с честью принять последнюю нашу присягу.

Есть у меня, дорогие мои родные, думка одна. У нас на корабле был мальчик один, Андрюшкой звали…

Если прокормить его вам будет трудно…

ПИСЬМО КОМЕНДОРА ГАРИБЯНА

Дорогая мама, ты, конечно, знаешь, как я люблю тебя. Никто не даст подглядеть, как пишутся прощальные письма. Ну пусть это будет на совести моих дорогих товарищей и даже нашего дорогого командира Федора Сергеевича Терема, у которого сегодня, 18 июля, день рождения…

Пишу, родная, это письмишко со дна морского. В нашей братской могиле не очень просторно, но, как говорится, в тесноте, да не в обиде.

Пожалуйста, мама, не горюй, не страдай, не переживай. Все равно ведь ничего изменить уже невозможно, а лить слезы — это обидеть меня…

Никто не скажет про меня, что я был трус. В это можешь поверить. Знаю, что ты этих строк не прочтешь, и все же крепко люби мою Наташу, пиши ей письма и пригласи погостить, покажи ей нашу Армению, свози на Севан и в Эчмиэдзин.

Целую тебя, мама, твои седые виски, твой морщинистый лоб и нежные руки.

Твой сын Акоп Гарибян.

Да, мама, я тут подружился с одним храбрым мальчишкой — Андрюшкой. Он любит рисовать. На одном его рисунке я написал твой адрес. Пусть он станет моим младшим братом. Он остался живым и ходит по земле.

Вот такая история, ребята…

Все эти письма были переданы родным погибших спустя почти двадцать лет со дня их гибели…

Как только были расшифрованы дневники радиста, вся наша команда водолазов начала розыски Андрея, но… пока безрезультатно.

Может быть, моряки перепутали фамилию его матери, но ни мы, ни родственники погибших не имеем никаких сведений о его дальнейшей судьбе.

Не появился он и в армянском селе Димиджане у матери Акопа, хотя Гарибян и пишет, что на одном из рисунков мальчика он оставил свой адрес.

Но с тех пор всегда, поднимая со дна морского затопленные корабли, я вспоминаю об удивительной судьбе этого транспорта и об одном оставшемся в живых члене его экипажа.

Отзовись, Андрейка!..

 

Александр Игнатьевич Горизонтов стал медленно складывать в папку листки дневника и письма. Потом он сел у окна и закурил. И было слышно, как с хрипотцой, словно тяжело вздыхая, раскуривается его черная морская трубка.

Аня первая нарушила молчание.

— Папа, но ты ничего не сказал о ленточке…

— Эта ленточка… — Александр Игнатьевич бережно приподнял ее со стола обеими руками. — Не знаю, на чьей бескозырке развевалась она. Только доставлена она была из той самой кают-компании, где закончили свой путь матросы и командиры военного транспорта…

Снова все замолкли.

Вика Журавлева подняла руку.

— Можно, я прочту еще стихи?

И она стала читать сама, потому что, наверное, даже Коля Уствольский еще не знал этих ее стихов.