Пауки, наверное, на меня в обиде. С одной стороны, им, можно сказать, везет — во время моих экскурсий ни один из них не угодил в морилку, а случайно попавших в сачок я выпускаю на волю. Но, с другой стороны, обижаться им есть на что: в моих коллекциях совсем нет пауков (я думаю, что это большая честь — попасть в коллекцию: таким образом обретешь в некотором роде «бессмертие»), пауков я почти не рисовал, да и вот еще ничего о пауках мной не написано. Знал я о паукообразных совсем немного: что у них не шесть ног, как у насекомых, а восемь, что занимается ими не энтомология, а ее сестра — арахнология , что некоторые пауки приносят пользу, истребляя мух и комаров, да еще убедился однажды на горьком опыте, как больно кусаются живущие в земляных норках тарантулы. И только. А ведь, видя пауков, столько раз сталкивался со странным и непонятным.

Однажды заметил паучью сеть, раскинутую между двумя высоченными скалами. Перебраться с одной скалы на другую, чтобы протянуть первую нить, паук не имел никакой возможности: внизу тек ручей. Как же она была все-таки переброшена через глубокое ущелье?

Не раз видел сложнейшие по конструкции и идеально правильные охотничьи сети пауков, но никогда не удавалось застать хотя бы одного из них за работой. Какими же расчетами и измерительными инструментами они пользуются?

Не имел никакого понятия о том, что за странные круглые мешочки некоторые пауки таскают за собой.

Не придавал значения старой примете — если осенью летят паутинки, значит, быть хорошей погоде, и вовсе не задумывался над тем, откуда эти паутинки берутся.

Немногие загадки паучьей жизни мне все же довелось раскрыть, правда, совершенно случайно и потому далеко не полно, — так для меня и остался мир пауков почти непознанным, даже таинственным.

 

Чудо-сеть

Ночь. Я лежу у костра. А надо мной подсвеченная снизу его неровным светом, раскинулась в развилке большой ветки паучья сеть. Она еще не готова — растянут каркас-треугольник из толстой прочной нити, от него к центру сбегаются многочисленные прямые стрелы-радиусы. Паук — довольно крупный крестовик — работает. Перебирая ногами нити-радиусы, он медленно ползет по ним кругами, а за пауком тянется тонкая клейкая нить. Короткий «кивок» брюшком, и паутинка приклеилась к радиусу. Еще шаг, кивок — приклеилась к следующему. Паук начал закладывать круги снаружи — середина сети ими еще не заткана. Уже готовы около десятка кругов — нити их лежат друг от друга на совершенно одинаковых расстояниях. Как паук отмеряет эти расстояния? Вижу — вот он отставил ногу вбок, ползет, а сам нащупывает ногой нити соседнего, уже готового круга. Выходит, эталоном паук избрал свою ногу, Понятно!

А интересно, как он закончит работу над этим кругом и где начнет следующий? Терпеливо жду. Паук был тогда в верхней части сети, сейчас он прополз полкруга и работает уже внизу, словно механизм: шаг, кивок, шаг, кивок — нить ложится, ложится…

Начал паук поворачивать кверху — и тут я понял, что имел совершенно ошибочное представление об устройстве паучьих сетей, хотя перевидел их немало. Никогда не сомневался в том, что паук накладывает нить на радиусы кругами, что каждый круг замкнут и сделан особо.

Но, оказывается, начинает он только один раз, прикрепив нить в дальней точке сети. А потом пошел перебирать радиусы, нить свою к ним приклеивать, но сам все время чуть-чуть сдвигается к центру, и получаются у него вовсе никакие не круги, а — самая настоящая спираль — несколько десятков завитков одной-единственной непрерывной нити. Если бы паук делал сеть из кругов, приходилось бы каждый раз, сомкнув круг, обрывать нить и затем приклеивать в новом месте другую. А так, спиралью, всю эту работу можно выполнить за один присест — преимущества такого метода очевидны.

Но вот вопрос: каким расчетом паук руководствуется, когда закладывает внешний виток спирали? Ведь его центр должен в точности совпасть с серединой сети, именно с той точкой, где встречаются радиусы, иначе сеть получится кособокой. Работает паук обычно ночью, в темноте, и точки этой совсем не видит. Недолго и сбиться, но паучья сеть, как правило, безукоризненно геометрична. Как тут не удивляться?

Ну, а почему паук предпочитает работать ночью или в сумерках — на этот вопрос, мне кажется, ответить проще. Ночью меньше врагов. И вообще спокойнее — днем работе могут помешать не только птицы. Если жук или муха преждевременно запутается в наполовину сделанной сети и изорвет ее, работу придется начинать с начала. Ночью же летающих насекомых меньше.

…Разбудили меня многоголосый птичий гомон и яркое солнце. Оно засверкало неожиданно разноцветными искрами в тысячах алмазов, рассыпавшихся по листьям деревьев, потравам и кустарникам. Это ночная роса и взошедшее светило превратили скромный лесной уголок в волшебное царство драгоценных камней. Дрожит на листе прозрачная капелька, а внутри ее горит яркий огонек. Сдвинешься чуть в сторону — огонек вспыхивает пурпурным, огненно-желтым, лазурным, фиолетовым светом!

Полюбовался я росяными бриллиантами, встал, собрал свои походные пожитки и вдруг остановился, изумленный. В развилке ветки, идеально правильная, совершенно законченная, сияла паучья кружевная сеть. Именно сияла — крохотные капельки росы сплошь унизали ее нити, слегка прогнувшиеся под тяжестью этого бисера. В каждой бисеринке играло крохотное солнце — рубиновое, изумрудное, жемчужное, и вся сеть нежно и переливчато светилась. Чудо-сеть нисколько не напоминала те зловещие черные тенета, которые иногда изображают как символ зла и коварства. И как они сумели сговориться, эти три художника, таких разных — паук, роса и солнце, чтобы создать такой шедевр?

И уж не из скромности ли один из художников спрятался в убежище, небрежно сделанном из нескольких скрепленных паутиной листьев повыше сети? Увы, пауку не было вовсе никакого дела до этой красоты — положив ноги на толстую сигнальную нить, протянутую от сети в убежище, он терпеливо ждал, когда высохнет роса и первая неосторожная муха забьётся в ячейках новенькой клейкой паутины.

 

Как меня паук перехитрил

А вот этот маленький паучок сетей не плетет, добывает себе пищу иначе: он неподвижно сидит на нижней стороне сухой горизонтальной веточки и ждет, когда поблизости появится добыча. Паук плотно сложил ноги вместе, прижал их к травинке — и почти невидим. Брюшко у него не круглое, как у других пауков, а угловатое. Сидит он так притаившись, и ни за что не подумаешь, что это паук — просто небольшой буроватый нарост на стебле или сучок какой.

Я отломил этот стебелек — паук ни с места: выдать себя не хочет. Покрутил я стебель в пальцах, чтобы паук оказался сверху, ему это не понравилось: быстро перебрав ножками, он соскользнул на нижнюю сторону, прильнул к стеблю, ноги вытянул и вновь замер неподвижно, изображая бугорок на травинке. Мне его разглядеть получше хочется, кручу стебель в пальцах, чтобы паук сверху оказался, а он опять внизу. И так — раз двадцать.

И потом, будто сообразив, что от меня так не отделаться, задумал что-то непонятное. Взбежал на коней травинки, поднял брюшко вверх и выпустил из его конца множество тончайших паутинок. Я бы их даже не заметил, но они блеснули на солнце, когда ветерок занес их в сторону.

Легкие паутинки ручейком струятся в воздухе, колышутся и как будто все длиннее становятся. Ненадолго отвел я взгляд от паука, а его и след простыл, только сухой стебелек в руке остался. Обманул-таки меня шельмец! Но куда же он мог деваться?

Гляжу — от стебелька к моей голове паутинка протянулась. Это одна из нитей, выпущенных пауком, зацепилась, плавая в воздухе, за мои волосы — получился паутиновый мостик. Поэтому мосту, перехитрив меня, паучок и удрал. Слышу, по лбу у меня кто-то ползет. Смахнул рукой — на колени паучок свалился, тот самый, с угловатым брюшком. Хитрец!

И тут меня осенило: так вот каким способом пауки «наводят переправы» при устройстве сетей между высокими деревьями или отвесными стенами ущельев! Паук, оказывается, сидит преспокойно на месте и выпускает липкую паутину в воздух. Паутину относит ветром, а когда паук почувствует, что она зацепилась дальним концом за твердую опору, переползает по ней на другое дерево или скалу.

Конечно, все паучьи «хитрости» — не что иное, как сочетания сложных инстинктов, сплетения цепочек разнообразных рефлексов, скомбинированных применительно ко всяким случаям паучиной жизни. Для каждого положения заранее запрограммирован тот или иной выход, да иногда такой, что и человек не придумает.

 

Маленькие воздухоплаватели

В синем сентябрьском небе, над позолотившимися колками, торжественным строем идет на юго-запад колонна ширококрылых птиц. Уже на краю небес журавли, уже их четкий строй слился в тонкую, чуть надломленную линию, мерцающую, слегка колышущуюся, уже отзвуки журавлиных валторн замерли вдалеке, и наступила прозрачная осенняя тишина, а я все гляжу вверх, в синеву: там проплывают маленькие белые облачка летящей паутины.

Есть примета: если после сентябрьских дождей в воздухе появятся такие паутинки — это признак устойчивой хорошей погоды. Вот и сейчас, когда перелетные птицы уже потянулись на юг, поплыли в воздухе и эти маленькие вестники «бабьего лета» — то, как хлопья легчайшей ваты, то длинные, прямые, поблескивающие на солнце нити.

Одна из паутинок зацепилась за высокий березовый пенек — колышется в струях теплого воздуха, серебрится на солнце, и я замечаю, что она будто в длину вытягивается. Неужели ее ветер так растягивает? Веду взглядом по нити до пенька — а там паучок серый на самой верхушке сидит! Да сидит по-особенному: поднял на вытянутых ногах свое короткое туловище, а паутинка — она вовсе не зацепилась за пенек, а из конца круглого паучиного брюшка струится: паук ее прямо в воздух выпускает.

Паутина стала длинной-длинной, ветерок ее вдаль относит, того и гляди паука с пенька стащит. Занятно! Я подсел к пауку поближе — чем все это кончится? Гляжу, ему уже совсем, трудно удерживаться, хоть он и крепко уцепился за пенек всеми восемью ногами.

И тут свершилось чудо. Паучишко, невзрачный серый паучишко, враз отпустил ноги — и полетел! Поплыла паутинка над поляной, плавно взмыла вверх, даже не задев вершин березок, а паучок — маленький темный комочек — словно растаял в синеве.

«Рожденный ползать — летать не может»… А паук только сейчас улетел в небеса, покорив воздушную стихию наперекор всем нашим понятиям и представлениям о полетах.

Когда я внимательно всмотрелся в небо, то увидел еще нескольких «воздухоплавателей», пролетавших надо мной. Один из них проплыл совсем рядом, и я успел разглядеть, что он держался за середину паутиновой нити, — видимо, на лету переполз по ней — и паутинка прогнулась углом под его тяжестью. Паук преспокойно сидел на своем «аэростате», а плавные течения воздушного океана несли его над полянами, над колками в голубую осеннюю даль.

Захочет паук приземлиться — начнет ножками паутину сматывать, она тихонько к земле опустится. Прилетел, значит. А паутинка, полегчавшая без пассажира, снова взмоет в воздух. Большей частью мы и видим эти спутанные белые паутинки: летящую ровную нить, даже с пауком, заметить гораздо труднее.

Так погожими осенними днями совершают маленькие бескрылые путешественники свои удивительные перелеты. За лето многочисленное паучиное потомство подрастает, и приходит пора расселяться: нельзя же им жить и размножаться всем в одном месте — так и мошкары на пропитание не хватит, а пешком далеко не уйти, да и утомительно. Природа подсказала им простое, но мудрое решение, и тонкие паутинки каждый год уносят пауков-воздухоплавателей за много километров от места старта. Это происходит в теплые дни «бабьего лета», когда улетают в далекие страны журавли.

Учеными установлено, что таким оригинальным способом расселяются не только мелкие паучки, но и пауки некоторых крупных видов, например, ядовитые каракурты. Разумеется, летят не взрослые увесистые паучищи, а их молодь. У известного знатока ядовитых пауков профессора П. И. Мариковского маленькие каракуртята на паутинках взмывали в восходящих токах теплого воздуха у батарей центрального отопления до самого потолка квартиры.

Ну а как с приметой — действительно ли паутинки предвещают хорошую погоду? Конечно. Предстоящие изменения погоды очень хорошо чувствуют многие насекомые, не чужды «метеорологии» и пауки. Им нужно твердо знать, стоит ли отправляться в дальний полет, не испортится ли в пути погода. Пока неизвестно, каковы их «барометры», но можете им верить смело. Только примета требует уточнения: отслужившие свою службу белые комки паутины во внимание брать не нужно — их можно увидеть еще многие недели спустя в воздухе и на деревьях, а уж если летят на ровных, не спутанных нитях и сами пауки-воздухоплаватели — быть вёдру.

 

Желтый дьявол

Молодой сирф никого не боялся. Да и кого ему бояться, если природа наделила эту крупную лесную муху-журчалку необычным нарядом! Будто какой художник положил сирфа рядом со злющей осой и, глядя на нее, провел тонкой кистью по черному телу мухи яркие желтые полоски, точь-в-точь такие же, как у осы. Сирфу, совершенно беззащитному, не нужно было прятаться от острых клювов птиц и от страшных челюстей хищниц-стрекоз. Заметный даже издали черно-желтый узор, будто скопированный у жалоносной осы, сбивал с толку каждого любителя полакомиться насекомыми. А ос в лесу боялись все: кто хоть раз испытал на себе ядовитый укол острого осиного жала, тот на всю жизнь запоминал яркие черно-желтые полоски и, завидя осу, первым обращался в бегство. Русское название сирфа — журчалка — передает самое характерное: неумолкающий, ровный и чуть переливчатый звук его полета.

Сирф появился на свет недавно: всего три дня прошло с тех пор, как он выполз из кокона. Сирф был тогда слаб, крылья его были нежными и липкими, а на лбу красовался большой водянистый пузырь. Рядом остался лежать ненужный теперь спальный мешок мухи — кожистый кокон с отделившейся круглой крышкой, в котором сирф — бледная, неподвижная куколка — провел долгие дни. Посидел тогда сирф у кокона, пообсох неказистый пузырь на голове втянулся — нужен он был только для того, чтобы при выходе из кокона поддать изнутри его крышку. Обтер сирф свои лапки, повел усиками, глянул на мир своими огромными глазами, состоящими из тысяч крохотных глаз-фасеток, прожужжал немного, испытывая уже почти окрепшие крылья, и взмыл в голубое небо.

А где-то неподалеку выходили из коконов и разлетались по лесу его братья и сестры.

Было еще и такое время, когда журчалка даже и не была мухой. Длинная цепкая личинка ползала тогда по дереву и наводила страх на медлительных тлей, которыми были усеяны снизу листья. Ловко изгибаясь то вправо, то влево, она хватала толстых полупрозрачных тлей одну за другой. Но это было уже совсем давно — прошлой осенью.

Молодой сирф был, что называется, «знатного» рода: много лет назад один из предков сирфа угодил в сачок энтомологу и теперь, наколотый на булавку, расправленный и засушенный, находился в одном из застекленных ящиков, которые украшали стены кабинета энтомологии в большом университете.

Коллекция эта была не совсем обычная. В других ящиках насекомые были подобраны по родственным группам — отдельно бабочки, отдельно жуки, отдельно стрекозы. А в ящике, где находился засушенный сирф, ровными парными рядами, идущими сверху вниз, разместились насекомые совершенно разных отрядов — и перепончатокрылые, и жуки, и мухи. Под каждым насекомым была приколота маленькая этикетка, а поверху шла крупная надпись — «МИМИКРИЯ У НАСЕКОМЫХ».

На первый взгляд, насекомые в каждой паре выглядели совсем одинаково. Но из двух мохнатых шмелей лишь один оказывался настоящим шмелем, а другой — здоровенной толстой мухой, настолько похожей на соседа-шмеля, что отличить их неспециалисту почти невозможно. Были здесь и несколько мух-пчеловидок, повторяющих форму и окраску пчел — иллюзия почти полная. Все это — наглядные примеры мимикрии, одного из видов самозащиты, когда безобидные и беззащитные животные похожи по форме и окраске на несъедобных или опасных.

Полосатым осам подражают многие. Рядом с осами были наколоты и похожие на них жуки-усачи, и тонюсенькие мушки-сферофории, и головастые мухи-львинки, и бабочки-стеклянницы с прозрачными узкими крыльями, и ближайшие родственники сирфа — мухи-журчалки разных видов. Насекомые каждой пары казались настолько похожими друг на друга, что многие не отличали мух от ос до тех пор, пока не узнавали, что надо просто посчитать крылья: у ос и пчел по две пары, а у мух — только по одной.

Первый день взрослой жизни сирфа прошел без особых приключений. Он набирался сил — на лесной полянке, где он родился, цвели душистые цветы, и сладкого нектара всех сортов и всех запахов было сколько душе угодно. Покормившись на цветах, сирф свечой взмывал в небо: крылья его совсем окрепли, и оказалось, что с их помощью можно не только перелетать с цветка на цветок. Поднявшись над поляной, можно было замереть на одном месте и подолгу висеть в воздухе, словно на невидимой нитке, спущенной с неба, совсем неподвижно или слегка покачиваясь. Можно было молниеносно рвануться вдаль, улететь далеко-далеко, а потом вернуться назад, мгновенно разыскать прежнее место над поляной и повиснуть в воздухе в прежней точке. Овладев в совершенстве искусством полета, можно было, вися в одной точке, как бы выполнять на месте команды «направо», «налево» и даже «кругом» и вообще проделывать самые немыслимые фигуры высшего пилотажа.

Так прошел еще один день. Благополучно переночевав в кроне березы, сирф проснулся с первыми лучами солнца. Пестрокрылые бабочки-шашечницы уже порхали над розовыми и белыми шапками тысячелистника, над душистыми соцветиями зонтичных. Работяга-шмель хлопотал у золотистых гроздьев льнянки. Облетая их с коротким басовитым жужжанием, шмель по-хозяйски раздвигал венчик каждого цветка, погружая свою голову с длинным хоботком в его недра, к переполненной за ночь нектаром прозрачной медовой трубочке, и выкачивал тягучую сладкую жидкость до дна.

Слетев вниз, к цветам, сирф насытился, отлетел недалеко и, сев на ветку, тщательно обтер ножки, глаза, усики, почистил задними ногами свои слегка дымчатые крылья. Пролетавшая мимо славка присела на соседнее дерево и весело защебетала, вспархивая над веткой и снова присаживаясь, но не прерывая своей звонкой песенки. Заметив сирфа, подлетела поближе, кинулась к нему и только хотела было схватить, как увидела желтые полосы на брюшке мухи. Увидела и перепугалась: недавно она по неопытности клюнула осу, а та, извернувшись, больно ужалила пичугу. Теперь славку не проведешь! — и налетевшая было на сирфа с уже раскрытым клювом птичка круто повернула, громко и тревожно крикнула «чек-чек!» и скрылась в лесу. А сирф как ни в чем не бывало направился к цветам.

Но эти цветы почему-то лежали на земле, и нежный аромат их заглушался острым запахом травяного сока. Большой зеленый кузнечик, разрезанный чем-то почти пополам, неловко уползал в траву, завалившись набок. Вдруг мелькнула огромная тень, следом за ней что-то скользнуло по траве, и сирф едва увернулся — острая влажная коса со свистом рассекла воздух чуть-чуть выше его головы.

Сирф перевернулся в воздухе и, не разбирая направления, кинулся прочь на полной скорости. С перепугу ему показалось, что светлое пятно впереди — это просвет между деревьями, и он с размаху ткнулся в белую рубаху косца на другом конце поляны.

— Кыш, проклятая! — закричал тот. Ему показалось, что он ненароком, потревожил осиное гнездо — старик отбросил косу и стал отмахиваться руками.

Но сирф был уже далеко. Набрав высоту, он взял направление на юго-восток и уходил все дальше и дальше от неспокойной поляны. Уже давно кончился лес, внизу замелькали кусты, тропинки, зеленеющие поля, и если кто-нибудь был в это время в поле, то мог заметить блеснувшую под солнцем пунктирную полоску быстро вибрирующих сильных крыльев сирфа.

Вдали снова показалась голубая стена леса. Она быстро приближалась. Высокие березы выстроились на опушке, сверкая белыми стволами, ковер душистых трав стелился у их подножий. Сделав круг над большой поляной, сирф пошел на снижение.

Цветов здесь было множество, особенно лютиков — они желтели повсюду, то поодиночке, то целыми островками, и сирф с лёту опустился на блестящую, будто лакированную, солнечножелтую чашечку цветка.

На этой поляне, как и вообще повсюду в лесу в это время года, жизнь била ключом. Неподалеку муха-пестрокрылка прогуливалась по травинке, кокетливо поводя своими роскошными крыльями — прозрачными в темную полоску. Тонкие и зеленые остроголовые клопики сновали в травах. Съев вкусный листок, гусеница пяденицы забавно шагала по стеблю в поисках другого — держась задним концом брюшка, она вытягивалась вверх, качалась в воздухе, потом опускалась, хваталась за стебель передними ногами и подтягивала вплотную к ним заднюю часть туловища, сложившись в петельку. Крохотная лесная пичуга заметила гусеницу и юркнула к ней. Гусеница оттолкнулась передними ногами от стебля, напрягла свое длинное тело, отставила его в сторону, цепко держась за травинку только задними ножками, за мерла, выпрямившись, и превратилась в зеленую тонкую веточку, до того натуральную, что подскочившая к ней пичуга так ничего и не нашла. А буроватый жук-долгоносик, сидевший на соседней травинке, перепугался, сложил ножки и камнем упал в траву.

Но не все находили спасение от цепких когтей врагов. На широкий лист лопуха опустилась большая, тощая муха. Это был лесной разбойник, серый, волосатый ктырь, чем-то похожий на волка. Он присел на лист, чтобы перекусить только что пойманной крылатой муравьихой, подыскивавшей место для нового муравейника в дальнем углу поляны. Огромная рыжая стрекоза неторопливо облетала свои охотничьи угодья и вдруг, свернув в сторону, сделала резкий бросок — пришел конец еще одному неосторожному летуну: под цвет неба ведь не замаскируешься. Раскинув между деревьями прозрачную круглую сеть, подстерегал очередную добычу большой крестовик. Несколько уже пойманных насекомых были туго замотаны паутиной и подвешены к сети. Но наш сирф благополучно миновал все опасности.

По одной из травинок поднимался паук необычайной окраски. Совершенно голое, безволосое его тело было ярко-желтым. Большинство пауков окрашены неброско — в буроватые, серые с легким узором тона, покрыты шерсткой, но этот странный паук (иэ рода Мизумёна) был вызывающе гол и желт, — несообразный, совсем не паучий цвет был ему, что называется, совсем «не к лицу». Переставляя свои полупрозрачные в суставах, тоже желтые ноги, паук дополз до верха, задержался ненадолго, развернулся и пополз книзу. Через минуту забрался на соседний стебелек и опять обследовал его верхушку. Паук явно что-то искал на верхушках растений, но не находил, опускаясь каждый раз вниз.

Проверив несколько травинок, желтый паук пополз по высокому тонкому стеблю лютика, забрался на цветок и обошел по порядку все лепестки. По-видимому, это было то, что он искал, цветок его как будто устраивал: паук расположился на одном из лепестков, уселся поудобнее, широко, по-крабьи расставил ноги и замер.

Ярко-желтый паук и ярко-желтый лютик — цвета их совершенно совпадали; казалось, и паук, и цветок сделаны из одного материала. Может быть, паук питался лепестками лютиков, оттого стал сам такой желтый? Но паук сидел спокойно и лепестков не трогал. Заметить его среди лепестков было почти невозможно — покровительственная (криптическая) окраска паука была «подогнана» к оттенку цветка совершенно точно. Кто знает, может быть, паук с помощью своей окраски маскировался от врагов?

А вокруг звенела жизнь. Над цветами реяли, порхали, носились многочисленные насекомые, неторопливые и быстрокрылые. Высоко в небе таяли и снова возникали белые кудлатые облака. Настало самое жаркое время дня. Горячий воздух, насыщенный запахами разогретых солнцем растений, будто замер над поляной. В кустах заливались кузнечики. Под высокой старой березой, лениво опустившей ветви, недвижно висели в воздухе крупные лесные мухи. Это были сирфы-самцы. Здесь был и наш сирф: под кроной березы находилось «токовище» самцов — это когда они, вися в воздухе на жужжащих крыльях, внимательно осматривают окрестности: не пролетит ли поблизости самка этого же вида мух. Так самцы многих видов насекомых-комаров, звонцов, журчалок, одиночных пчел, муравьев — не только высматривают самок, но и зазывают их, показывая им себя в воздухе: смотрите, мол, какие мы красавцы. Рои токующих самцов муравьев и звонцов бывают иногда огромными, как большие клубы дыма. Мухи-журчалки токуют небольшими компаниями или поодиночке. А самцы комнатной мухи совершают токовые полеты в виде многоугольников под каким-нибудь заметным предметом у середины потолка помещения, например, под электролампочкой.

Ровно и мелодично жужжа, наш сирф висел в жарком воздухе под березой почти неподвижно, крылья его слились в два туманных пятна. Лишь временами легкий, едва ощутимый ветерок, долетавший сюда с поля, слегка покачивал его тело. Хорошо отдохнув, насытившись теплым пьянящим нектаром лютиков, сирф забавлялся. Сорвавшись с места, он догонял другого сирфа, кувыркался с ним в воздухе, а потом молниеносно возвращался назад. То вдруг кидался преследовать муху какого-нибудь совсем другого вида, летевшую по своим делам, и, нагнав на нее страху, снова повисал под густыми листьями березы на волшебной ниточке. То прихорашивался в воздухе: свешивал свои желтые ножки и тщательно чистил их одна о другую.

Солнце скрылось за облаком — мягкая тень бесшумно набежала на поляну, чуть притушив ослепительные краски дня. Перестали порхать оранжевые бабочки-шашечницы, прекратили свою беготню травяные клопики. Сирф пожужжал еще немного и опустился вниз, туда, где желтели цветы. Здесь можно было переждать, пока солнце выйдет из-за облака, отдохнуть и заодно перекусить.

Сирф присел было на один из лютиков, но цветок был уже занят: две небольшие златки — продолговатые жуки с бронзовым отливом — сидели внутри венчика. Подлетел к другому цветку — этот был свободен, и сирф уселся на глянцевитые желтые лепестки, тут же погрузив свой мягкий, широкий на конце хоботок вглубь цветка.

Вдруг произошло страшное и непонятное. Цветок будто ожил, мгновенно выбросив длинные суставчатые щупальца, и не успел сирф включить «двигатель» своих крыльев, как оказался в чьих-то цепких объятиях. Острые челюсти непонятного врага прокусили сначала ногу, потом брюшко и грудь сирфа. Сирф сделал отчаянную попытку освободиться — крылья его были еще свободными. Он зажужжал изо всех сил, но страшный цветок еще крепче охватил его паучьими желтыми лапами.

Снова вышло яркое солнце.

Оранжевые шашечницы запорхали над поляной.

Под ветвями березы опять повисли большие полосатые мухи.

В кустах еще громче застрекотали кузнечики, и звук этот был похож на рокот маленьких барабанов.

Я проходил той поляной, осматривая цветы и собирая насекомых. И тут увидел последний акт лесной трагедии: на одном из лютиков паук — маленький желтый дьявол, принявший облик лепестка — приканчивал крупную лесную муху-журчалку, удивительно похожую на осу.

 

Загадка серого шарика

По сухой земле, перемахивая через трещины, переползая через травинки и камешки, спасался бегством небольшой темноватый паук. Преследователь — мальчик лет двенадцати, с сачком в одной руке и пинцетом в другой — сделал шаг, второй, присел на корточки: уж очень интересным показался ему паук. Вернее, не сам паук, а какая-то большая светлая горошина, висящая на конце паучиного брюшка.

Паук улепетывал со своей странной ношей что есть мочи, хотя она мешала ему, цепляясь за неровности почвы. Но паук перетаскивал ее через препятствия и спешил как можно скорее куда-нибудь скрыться.

Вот и спасение — темная пещерка под большим комком сухой земли. Но не успел паук протиснуться в нее и перевести дух, как комок перевернулся, и жесткие холодные зубы пинцета схватили его за ногу. Напрасно острые челюсти, которыми паук в один миг справлялся с мелкими насекомыми, хватали пинцет — они лишь беспомощно скользили по гладкой стали.

Мальчик положил сачок на землю, поднялся. Паук, изворачиваясь, все старался укусить пинцет. Сероватый, почти круглый мешочек продолжал висеть сзади темного брюшка паука.

Парнишка потрогал шарик пальцами. Оболочка его была сделана из тонкого, но плотного материала, вроде папиросной бумаги. Какие-то шишечки распирали оболочку изнутри, и снаружи было видно много небольших выпуклостей.

Такой маленький паук не сможет прокусить палец человека — и мальчик без боязни взял его просто пальцами. А другой рукой осторожно потянул за мешочек. Но тот был плотно приклеен к брюшку паука и не хотел отрываться. Потянул еще сильнее, и горошина отделилась от брюшка.

Паук рванулся изо всех сил и, оставив в пальцах две своих ноги, суетливо забегал по ладони. Другой паук тут же спрыгнул бы с руки и скрылся в траве, но этот и не думал спасаться. Словно не замечая увечья, он торопливо искал, куда девалась его драгоценность. Необычное поведение паука, весь его вид говорили о том, что шарик этот для него дороже всего на свете и найти его нужно во что бы то ни стало. В панике носился паук по руке, но ничего не находил.

Любопытно посмотреть, что будет, если отдать пауку отнятое? Шарик положен на ладонь перед мечущимся пауком.

Наткнувшись наконец на мешочек, паук кинулся к нему, обхватил всеми оставшимися ногами — было ясно, что он готов постоять за свое сокровище и ни за что в жизни не расстанется теперь с ним, даже если самому придется погибнуть.

Однако любознательный мальчик отнял горошину у паука еще раз. Ему нужно было узнать: что же там, внутри оболочки? Почему паук, лишившись двух ног, так самоотверженно защищал свою ношу? Ведь любой, даже очень голодный хищник, если его собственной жизни грозит опасность, бросит все и обратится в бегство — что же случилось с инстинктом самосохранения у этого паучишки?

Юннат осторожно надорвал оболочку шарика. Оказалось, что сна была соткана из плотной паутины. На бумажку из отверстия высыпалось несколько малюсеньких жемчужин, да таких круглых, что они никак не могли улежать на листке — все куда-нибудь да катились. А через сильную лупу он увидел внутри жемчужин светлые контуры маленьких-премаленьких паучков со сложенными ножками.

Тайна паучьего «мешка с сокровищами» была раскрыта: в паутиновом круглом коконе паучиха вынашивала почти созревшие яйца.

По земле бегали еще такие же пауки, и почти каждый носил с собой кокон, наполненный яичками. Мальчик поймал еще одну паучиху с коконом и посадил в коробку. А дома выпустил пленницу в стеклянную банку, на дно которой насыпал земли.

Потом отнял кокон и у нее, и ограбленная паучиха тоже стала отчаянно метаться в банке в поисках своей драгоценной ноши.

Прошло два дня. Мальчик старательно таскал разную шестиногую мелочь на завтраки, обеды и ужины своей пленнице. Самка паука упорно отказывалась от предложенных ей насекомых.

Тогда мальчик положил в банку отнятый у паучихи кокон с яйцами. Она узнала его сразу — бросилась к нему, обхватила всеми ногами, прижала к себе. Затем подвела под брюшко, плотно к нему приклеила и только после этого успокоилась.

Невзрачное, даже несимпатичное на вид создание оказалось любящей и заботливой мамашей, готовой защищать свое потомство с удивительной самоотверженностью — инстинкт самосохранения у нее уступил место всесильным инстинктам заботы о потомстве.

Сейчас каждый день можно ожидать, что из кокона вылупятся маленькие паучата. Разбегутся ли они сразу или паучиха-мать будет их какое-то время воспитывать?

Очень уж хочется мальчику раскрыть и эту «семейную» тайну пауков.

 

Паук-иллюзионист

И так трудно пробираться через густой подлесок, а тут еще пауки свои незаметные нити кругом натянули — приходится то и дело останавливаться и обтирать рукой лицо, чтобы убрать липкие щекочущие паутины. Сделаешь несколько шагов — снова паутиной тебя облепит. Нагнулся я, чтобы не задеть колючую ветку, и угодил лицом прямо в середину круглой паучьей сети. И пауку-то горе — сеть испорчена, и мне снова забота — от паутины отделываться. Нет, теперь буду осторожней: если увижу впереди паутину, лучше рукой оборву. Только глядеть нужно внимательней.

Вот впереди и очередная паучья сеть. Вернее, паутины в полумраке густой чаши не видно, зато сам хозяин, довольно крупный серый паук, будто повис в воздухе, расставив свои ноги. Поза мне знакомая: это он наложил ноги на «спицы» паутинового колеса, чтобы чувствовать, с какой стороны задрожит сеть, если в нее попадет неосторожная муха. Подхожу ближе — и точно: паук сидит в центре новехонькой, будто сделанной по чертежу паутины. А «колесо» большое — в поперечнике сантиметров тридцать. Не нагнешься, не обойдешь — обрывать надо. И жаль, а никуда не денешься: и справа и слева густые непролазные кусты.

— Ну-ка, братец, отправляйся пока в свое логово, — говорю Я пауку, зная, что все пауки устраивают себе убежище где-нибудь выше сети. — Ты себе за ночь еще одну сеть сделаешь, не хуже этой, а мне вот пройти надо. — И пальцем тихонько его трогаю: поторапливайся, мол.

Но паук уходить не стал и повел себя более чем странно, Едва я к пауку пальцем прикоснулся — как вдруг он затрясся всем телом, задергал ногами. Рассердился на меня, наверное. Но ведь как затрясся! Крепко держась за паутину всеми восемью лапами, заходил ходуном туда-сюда, раскачался на сети, да быстро так, да сильно, что превратился в еле заметное продолговатое туманное пятно!

Несколько секунд качался так паук, затем остановился. Тронул я его пальцем — опять затрясся паук на сети, исчез из виду. Будто в воздухе растворился!

Удивился я очень паучьей хитрости. И подумал: наверное, пауки таким простым и оригинальным способом скрываются от врагов.

Заметит кто-нибудь такого паука, захочет его схватить, застигнув врасплох сидящим на сети, и вдруг увидит, что никакого паука там вовсе и нет — вместо него полоска какого-то еле заметного тумана осталась. Вроде бы испарился паук. И хватать некого.

Пожалуй, такого способа скрываться от врагов нет ни у каких других животных. Нет, что ни говори — щедра природа на выдумки!