Энтомологический заказник

Если вы поедете из Омска на запад — скажем, в сторону Кургана, на Урал — не поездом или самолетом, а на автомашине, то она помчит вас по прямой, как стрела, автомагистрали Омск — Челябинск (которой не было и в помине, когда я писал эту книжку, и когда она впервые издавалась в 1968 году). Помчит вас через безбрежные пшеничные поля, мимо больших и малых березовых колков, мимо совхозных поселков с аккуратными домиками, мимо ферм, за которыми, по голубеющим у самого горизонта степным просторам, мерцают пестрые пятна далеких стад. Да, многое изменилось в этих привольных краях с тех пор!

Часа через три впереди замаячит высокий силуэт элеватора, покажутся фабричные трубы, вышки железнодорожных фонарей, большие и малые дома. Это — Исилькуль, с насекомыми окрестностей которого я вас кратко познакомил. А мне там памятен каждый колок, каждая поляна и опушка, каждая тропка, во многих же местах — каждый кустик, старый пенек, каждый муравейник.

Как меня тянет каждую весну в эти, ставшие родными, края, с их скромной красотой, особенно в ту пору, когда у подтаявших сугробов и студеных лужиц ивы-тальники уже распустили свои душистые мохнатые сережки, и над ними хлопочут, жужжат, порхают первые вестники сибирской весны: басовитые мохнатые шмели, полосатые мухи-сирфы, дикие пчелки всех размеров, весенние бабочки-крапивницы, лимонницы, углокрыльницы.

Влечет меня в далекие исилькульские края (я живу теперь в Новосибирске) и жарким летом. Сколько было интересных встреч с насекомыми в этих колках с обомшелыми комлями берез и прохладным зеленым полумраком! Или на уютных милых полянах, где тесно душистым шапкам и гроздьям разнообразных цветов; одного взмаха сачка тут достаточно, чтобы заполучить несколько десятков бесценных сокровищ — переливающихся всеми цветами радуги ос-блестянок, жуков-листоедов, разнообразных мушек и многих-многих других обитателей цветущих травяных джунглей!

Нигде и никогда я больше не видел таких торжественно-привольных закатов, когда мы с Сережей, решив заночевать в поле, готовились к ночлегу; никогда и нигде я не наблюдал больше таких огромных журавлиных клиньев, гусиных и утиных верениц… Это было лишь тогда и лишь там, в тех давних исилькульских небесах. И потому, наверное, меня навещает иногда один и тот же сон: такие же вот несметные стаи перелетных птиц в зовуще-родном поднебесье.

А какая сказочная золотая осень бывает в тех местах, когда на фоне густо-синего неба нежно светятся трепетно-желтые кроны берез, полыхают багровые, огненные, красные купы осин, а мимо них тихо плывут сияющие на солнце нити осенних паутинок…

Но, как известно, «каждый кулик-свое болото хвалит» — так, наверное, и я. Вы же мчитесь на машине на запад от Омска, и глаза ваши, может быть, даже немного устали от однообразного ландшафта: поля и колки, поля и колки — и чего же в них особенного нашел этот Гребенников? Ничем не примечательный Исилькуль, показавшийся слева, остался уже позади, и теперь крупного населенного пункта вам долго не встретится. Надо бы отдохнуть. И если вы решите это сделать, то, проехав за Исилькуль десятка полтора километров, притормозите у дорожного столба с цифрой 153, означающей, что от Омска вы уже отъехали целых сто пятьдесят три километра — примерно половину пути от него до Петропавловска, что в Северном Казахстане.

Почему именно на сто пятьдесят третьем километре я советую вам остановиться? А вот почему. Остановились? Теперь посмотрите влево от автострады. Метрах в трехстах увидите оградку, вроде тех, которыми обносят пастбища: деревянные невысокие столбы и несколько рядов проволоки. Но за оградой не пастбище, а лес и поляны с высокими травами. На некоторых столбах ограды — щиты, на них какие-то надписи. Сойдем с автострады на проселочную дорогу, ведущую влево, подойдем поближе.

На металлическом щите четкими буквами натрафаречено:

«Совхоз „Лесной“ Омской области

ЗАКАЗНИК ПОЛЕЗНОЙ ЭНТОМОФАУНЫ

Запрещен проезд, покос, сбор ягод и грибов»

За оградкой — пышно разросшиеся травы, которых явно не трогала коса много лет, живописные колки, между ними просматриваются чуть холмистые поляны, усеянные цветами.

Вы — у границы первого в стране участка, где взяты под охрану… насекомые. Да, именно ради этих крохотных, но полезных существ Омский облисполком по требованию ученых-энтомологов 21 декабря 1972 года принял официальное решение, которое гласит:

«В целях проведения опыта по охране, привлечению и размножению шмелей — природных опылителей культурных и диких растений: 1. Принять предложение Исилькульского райисполкома от 20 марта 1971 г, об организации заказника площадью 6,5 га на земельном участке совхоза „Лесной“ без исключения его из состава земель совхоза. 2. Обязать Исилькульский райисполком и совхоз „Лесной“ обеспечить сохранение заказника».

Вот такой серьезный документ был обсужден и подписан в Омском облисполкоме. К тому времени совхоз «Лесной» обнес страну насекомых оградой, там перестали косить, зря топтать травы, даже убирать старые мертвые деревья: в них гнездятся полезные муравьи и другие хищники — маленькие осы, верблюдки, а также разнообразные дикие пчелки. Помните, как я нашел гнездо пчелы-листореза в трухлявом обрубке (глава «Зеленый домик»). Но главный объект охраны в удивительном заказнике — шмели.

Как и почему возник этот заказник?

…Все на том же мотовелосипеде с трескучим «Д-4» я разъезжал по лесам и полям — с маленьким Сережкой, сачком, блокнотом и другим нехитрым энтомологическим снаряжением. Хорошо помню этот день — двадцать первое июня 1969 года. Уютные поляны, переходящие одна в другую, манили в глубь лесов… Далеко мы укатили от жилья, вокруг — ни души. И вдруг сынишка кричит сзади: «Папка, гляди, собака!» Смотрю влево — а там вовсе не собака, а лиса! Громко и странно тявкая, бежит не торопясь рыжая, на нас поглядывая, — думаю, уводит от норы, которая, наверное, недалеко. Соскочив с велосипеда, решили мы ее обхитрить: побежали в разные стороны, чтобы потом сойтись на той поляне, где она тявкает.

Но куда там! Рыжей и след простыл, никакой норы не попалось, а мы выбежали на слегка всхолмленную поляну. Да какую поляну! Лиса мгновенно была забыта, когда я оказался по пояс (а Сережа — чуть ли не с головой) в высоченных густых травах, небывало сочных, густо и разнообразно цветущих, никем не топтанных.

А на красных, желтых, синих цветках чин и горошков, на белопенных и кремовых шапках таволги и зонтичных, на розовых стрелках подорожников, на лиловых гроздьях шалфея — шмели. Да столько, сколько я никогда не видел. Большие и малые, серые, рыжие, пестрые, они с коротким гудением перелетали с цветка на цветок, копались в них, перемазавшись в цветочной пыльце; потом, повиснув в воздухе, сгоняли цветень с мохнатого тела кзади, где на лапках виднелись золотистые шарики обножки — спрессованной пыльцы, служащей кормом для личинок. Цветочная холмистая поляна гудела от великого множества маленьких трудяг, вдохновенно и умело совершающих свою, судя по всему, очень для них важную работу.

Но важно не только для них: здесь, на шмелиной поляне, сразу было видно, что эта работа очень нужная и для растений: перемазанные в цветочной пыльце шмели перелетали с цветка на цветок; значит, пыльца, попавшая на шмеля с тычинок одного растения, переносилась насекомым на пестик другого — происходило перекрестное опыление, гарантия того, что на месте цветка обязательно теперь образуются добротные семена. Шмели помогали травам размножаться, травы же снабжали шмелей сладким нектаром и вкусной пыльцой — кормом для личинок.

Вот тут, в те минуты, я вдруг полно и глубоко осмыслил то, что вроде и помнил по школьным учебникам, но до сознания это, в общем, не доходило: ведь цветы-то созданы не просто так, не столько для украшения природы и услаждения взора людей, сколько для них, для насекомых. Только потому цветы ярки, пахучи, наполнены сладким нектаром, чтобы привлечь к себе вот таких крылатых тружеников, накрепко связавших свою жизнь с цветущими растениями в результате совместной с ними многомиллиоинолетней эволюции. Без насекомых-опылителей многие цветущие растения попросту не дадут семян; без цветков же, с их нектаром и пыльцой, в один сезон вымрут и шмели, и пчелы, и многие представители удивительного и сложного мира насекомых. И все это у нас с Сережей было сейчас перед глазами: нагляднейшая картина тесных, но хрупких экологических связей насекомых с растениями.

Почему хрупких? А потому, что вот сюда, на эту поляну, в ближайшие дни приедут косцы, под свистящими «литовками» которых полягут цветущие травы, а шмелиные семьи, обездоленные, перейдут на голодный паек. Но еще хуже придется тем шмелям, которые построили здесь гнезда не под землей, а на ее поверхности, в виде кочек из мелко искрошенной листвы и сухой травы. Такие гнезда непременно гибнут во время сенокошения — срезаются косами и затаптываются людьми. И это, как правило, происходит до того, как в шмелиных семьях выплодятся молодые самочки — будущие продолжательницы рода. Эстафета шмелиных поколений прерывается, шмелей в такой: местности становится все меньше и меньше.

Это давно уже вызывает справедливую тревогу ученых, подсчитавших, что в зоне земледелия число шмелей уже сократилось во много раз. И если не будут приняты срочные меры, то шмелей придется заносить в печальную «Красную книгу». А шмели очень нужны сельскому хозяйству для семеноводства клевера: в узкие и глубокие цветочные трубочки клевера охотнее всего суют свои длинные хоботки именно шмели, а вот, например, домашние пчелы, у которых хоботок короче, работают на клевере неохотно и куда медленней. От количества шмелей на клевере самым прямым образом зависит количество его семян, очень нужных сельскому хозяйству для новых посевов клевера — этого ценного корма для скота.

Так что многих представителей разнообразнейшей армии насекомых нужно сохранить не только для инженеров будущего — биоников, а и для сегодняшних насущных нужд человечества, в первую очередь связанных с его питанием. Но как это сделать?

Мне встречались научные статьи, где энтомологи давно уже высказывали мысль: для вытесняемых человеком, но ценных насекомых неплохо бы устраивать маленькие охраняемые участки — этакие насекомьи заповеднички и заказники, где не косили бы травы, не выпасался бы скот, не тревожились бы гнездовья насекомых и все было как можно более по-природному, чтобы шестиногим аборигенам было где селиться и размножаться, а исконный их корм был бы рядом. И, что очень теперь важно, чтобы ядохимикаты, применяемые для борьбы с вредителями на полях, не попадали на эти участки: ведь многие яды, применяемые для истребления насекомых — инсектициды — не щадят ни вредных, ни полезных и губят всех без разбору.

Вот тогда, на дальней цветочной поляне, под многоголосое гудение шмелей и родилась у меня мысль: а что если именно здесь и организовать такой вот энтомологический заказник, о которых мечтают ученые-энтомологи?

Я пометил расположение шмелиной поляны, быстренько набросав схематический план местности в блокноте, и мы с Серегой, вдоволь насладившись чудесным уголком, покатили домой. И все время у меня не выходила из головы мысль об устройстве на этой поляне — сразу ставшей заветной — энтомологического заказника.

В первые годы после открытия нами «шмелиной страны» осуществить это не удалось. Наверное, слишком непривычно было читать в документах и слышать странные слова: «заповедник для насекомых», «заказник для шмелей». Заповедник для косуль или, скажем, заказник для зайцев — это разумно, но заказник для шмелей… Наверное, это казалось со стороны очень смешным. И на шмелиных полянах и опушках продолжали косить траву на сено, после чего уголок, кипящий жизнью, вдруг становился лысым и мертвым.

Веские доводы ученых и здравый смысл областных и районных руководителей взяли верх, и в декабре 1972 года шмелиная страна была узаконена. Но еще до этого, в 1971 году, совхоз поставил ограду вокруг участка и даже сделал специальный уютный домик для жилья и научной работы. Каждую весну, зацепив эту полевую лабораторию трактором (ломик сделали на полозьях), привозили ее к заказнику. В домике мы жили и работали многие месяцы — я, уже выросший Сергей, студенты-биологи, специально приезжающие в заказник на летнюю практику из Новосибирского университета, Омского сельскохозяйственного и педагогического институтов. И это были удивительно романтичные времена: ведь обитали мы в лесу, далекодалеко от всякого жилья. Жаркие солнечные дни, степные восходы и закаты, серые многодневные дожди, таинственные крики сов в лесной глухомани, свирепые налеты непривычно бурных дневных и ночных гроз, сотрясавших наш затерявшийся в далеких безлюдных колках домишко — этого не забыть никогда.

Мы не только наблюдали жизнь обитателей заповедных теперь лужаек и рощ, а старались помочь насекомым, чем можно. Для шмелей сконструировали специальные дощатые домики, которые закапывались под землю, По весне самки шмелей сами находили их, заселяли, и к концу лета во многих таких подземных «квартирах» гудели многочисленные шмелиные семьи. В период сенокоса мы ездили по району; собирали потревоженные косцами гнезда, привозили их в заказник и помещали в «многоквартирные» жилища для шмелей — столбы с навешенными на них деревянными кельями.

Для насекомых, гнездящихся в старых норках жуков-древогрызов и в полых сухих стеблях, мы не только сохраняли мертвые деревья и сухие травы, но и делали специальные гнездилища: пучки трубок из тростника, привязанные к деревьям и кустам и просто положенные на землю. Во многих камышинках селились одиночные пчелы, а также разнообразные мелкие осы, натаскивающие в свои цилиндрические каморки множество парализованных ударами жала тлей, цикадок, мух, гусениц листоверток и другую живность, большей частью значащуюся в списках вредителей сельского и лесного хозяйства, — на прокорм своим личинкам.

Взрослым же осам, наездникам, бабочкам корма хватало с лихвою: нетронутые теперь цветы одаряли их нектаром с ранней весны до поздней осени. И чтобы не помять пышно цветущие нектароносы, не наступить ненароком на маленький муравейник или чье-нибудь другое гнездышко, мы ходили только по специальным узким тропинкам, свернуть с которых без научной необходимости считалось большим нарушением.

Так прошло несколько лет. Успешные опыты по сохранению и размножению шмелей в полевых условиях были одобрены крупнейшими учеными, а новая форма охраны природы — заказники и микрозаповедники для насекомых и другой мелкой живности — получила признание и широкое распространение. Теперь такие микрозаповедники для насекомых есть в Воронежской, Иркутской, Новосибирской, Ульяновской областях, в Прибалтике и Армении, на Украине и в Подмосковье.

А первая в стране официально признанная «страна шестиногих» продолжает сохраняться, зарастать пышными травами, давая корм и приют не только многочисленным помощникам земледельца — шмелям, пчелам, наездникам, муравьям, стрекозам, осам, но и просто безобидным красивым видам бабочек, жуков, кузнечиков, орехотворок.

Кто знает: не замани нас тогда, много лет назад, лисица на укромную дальнюю поляну — проехали бы мы с Серегой мимо и не узнали о существовании природного «шмелепарка» И уж наверняка тогда мысли об устройстве там заказника полезной энтомофауны не пришло бы и в голову.

Но — спасибо рыжей плутовке! — это, к счастью, случилось. Так живи же и цвети, заветный насекомий уголок — за той самой оградкой, которую ты, читатель, быть может, заметишь когда-нибудь из машины на сто пятьдесят третьем километре от Омска.

 

Голубянка

Из всей «бригады» лабораторного домика я просыпался обычно первым, задолго до трезвона будильника, сигналящего каждое утро о том, что ровно в семь часов один участник экспедиции уже должен начать наблюдения у шмелиных гнезд (считать вылетающих и возвращающихся шмелей в течение десяти минут у каждого гнезда), другой — совершать обход заказника, подробно записывая множество сведений в экологический журнал, третий — провести утренние метеорологические наблюдения и готовить завтрак.

Но до звонка еще далеко. Мирно посапывают парни на лежаках у стен и раскладушке. Солнце взошло совсем недавно, но уже чувствуется, что в домике быстро теплеет: прогреваются нетолстые дощатые стены. Переливчатая флейта иволги слышится с ближних берез. В дальнем лесу, что за большим пшеничным полем, издавна селится грачиная колония — так оттуда уже доносится слитный утренний гам множества грачей. До железной дороги почти три километра, но не только явственно слышен гул тяжелого товарняка, а даже чуть вздрагивает земля — я ощущаю это на жестковатой постели.

Отчего такое светлое, радостное настроение появляется здесь, на природе, едва только проснешься? От негромких ли лесных звуков, совсем не нарушающих безбрежную утреннюю тишину? От предвкушения интересной работы? От прохладного росистого воздуха, густо настоявшегося за ночь на луговых травах — адонисе, морковнике, шалфее? Кто знает. Но во всяком случае от чего-то такого, чего никогда не бывает в городе…

Дверь нашего жилища открыта настежь, но еще с вечера завешена легкой занавеской от комаров, и сквозь марлю я вижу со своего лежака буйную растительность заказника, освещенную косыми еще лучами солнца, и уже порхающих над цветами бабочек.

Две из них вьются у двери. Тихонько отодвигаю занавеску: теперь комары уже не страшны. Как резко и четко виден теперь солнечный кусочек утренней свежей природы!

Одна из бабочек, нисколько не боясь, залетает в открытую дверь. Это — старая знакомая: уже два-три дня поутру, да и в другие часы вьется у нашего домика маленькая изящная голубянка. Голубянки вообще большие охотницы до не очень обычных для бабочек «блюд» — то их увидишь целыми стаями на краю густосоленой илистой лужицы, то вьются они вокруг человека, когда ты решил в лесу пообедать, и без боязни присаживаются на бутерброд, на вскрытую жестянку с килькой в томате или «завтраком туриста», распрямляют свои хоботки, свернутые в тугую спиральку, и с видимым удовольствием посасывают даже такое «экстравагантное» угощение, как ломтик соленого свиного сала. Или просто ползают по тебе, пощупывая хоботком кожу — наверное, их привлекает все солоноватое. Причем, если их не обижать, хорошо помнят место угощения и часто его навещают.

Личинки голубянок совершенно безвредны. Они питаются, главным образом, листиками диких бобовых растений полян и луговин — горошков и чин, и даже им заметного ущерба не наносят. А гусеницы некоторых видов голубянок замечательны тем, что поедают… вредных тлей и червецов. Интересно, что личинки голубянок вовсе и не похожи на гусениц, а скорее на каких-то маленьких цветных мокриц: низ у них плоский, верх же выпуклогорбатый. Мирно и незаметно ползают не очень красивые голубяночьи дети в зеленых травяных джунглях, закусывая листьями горошка, там же превращаются и в куколок, привязанных поперечной шелковой нитью к стеблю.

А из куколок выходят бабочки цвета то густо-синего неба, то переливчатой морской волны, то нежно-голубого атласа (самочки, правда, окрашены поскромнее). И каждое лето украшают поляны, опушки и лужайки, наверное, всей нашей страны своими лазоревыми крылышками веселые стайки маленьких голубянок.

Голубых бабочек в нашем заказнике становится из года в год заметно больше. Оно и понятно: не выкашиваются нужные для их детей луговые травы, невредимы и прикрепленные к ним куколки. Даже не отлавливая бабочек (в заказнике этого делать нельзя), я заметил, что тут обитает не один, а несколько видов голубянок.

…Наша утренняя гостья, залетевшая в домик, почему-то, как и вчера, направляется прямо ко мне. Протягиваю руку. Бабочка садится на нее, гуляет по руке, поводя крылышками, затем их складывает. Сейчас очень хорошо видно скромный, но удивительно изящный узор нижней стороны ее крыльев: по фону, цвета светло-стального шелка, раскиданы темные горошины, каждая из которых опоясана белым колечком, по краю крыльев — нежнейшая голубоватая бахрома.

Спасибо же за утренний визит, за доверие к человеку, маленькая лесная летунья! Ты очень хорошо сделала, что и сегодня пожаловала ко мне в гости ранним утром — вроде бы сказочная предвестница счастливого и интересного дня: и без того хорошее настроение сделалось теперь каким-то особенно радостным и в то же время необыкновенно светлым и спокойным.

Нет, такого в городе не бывает!

 

Ктыри

Уже на третий год существования энтомологического заказника внимательный глаз наблюдателя мог отметить: многие летающие насекомые-хищники — те, кто берет свою добычу в открытом бою, — явно скоплялись по краям участка, по соседству с окружающими заказник пшеничными полями. Это можно объяснить так. В пшенице плодится большое количество разных насекомых, живущих за ее счет, иначе говоря — вредителей сельского хозяйства; дармоеды эти рассеяны по посевам неравномерно: в попытках расселения они ползут и перелетают во все стороны, но, добравшись до кромки пшеничного поля И встретив чуждое и ненужное им луговое дикое разнотравье или лес, какое-то время задерживаются в «пограничной зоне», не зная, что делать дальше. Про это постепенно прознали насекомые-хищники и устроили свои многочисленные пикеты и засады вдоль всей границы участка.

Казалось бы, неплохие условия для хищников имеются во всех других колках, окруженных полями. Но не следует забывать, что там повсюду косят траву или выпасают скот, лишая убежищ, покоя и пищи для личинок многих полезных насекомых. В самих же посевах, с их однообразной растительностью, хищникам почему-то неуютно, их родная стихия — разнотравье опушек, кроны деревьев, закоулки в кустарниках. Да и в середине полей добычи меньше, чем по краям. Вот и избрали маленькие друзья земледельца — хищные мухи-ктыри, стрекозы, мелкие осы, златоглазки и многие другие — пограничную полосу Страны Насекомых, бдительно неся тут сторожевую службу и совершая охотничьи рейды в пшеничное соседнее поле.

…На столбе ограды заказника, согретом утренним солнышком, сидит ктырь — злющего вида муха с длинным телом и волосатыми цепкими ногами. Я подкрадываюсь очень осторожно, не делая резких движений: ктыри видят очень хорошо и обычно не подпускают человека за много шагов — улетают. Но, соблюдая все меры предосторожности, я подхожу к серому охотнику достаточно близко.

В облике ктыря есть что-то от волка: то ли серый цвет, то ли поджарое волосатое тело, то ли поза затаившегося зверя… Я внимательно наблюдаю за хищником. Какие у него, однако, цепкие лапы, с широкими присосками на концах и длинными кривыми когтями! Ктырь прижался к опоре и сидит совсем неподвижно, узкие стремительные крылья плотно сложены на спине. Но вот ктыриная голова дернулась вверх, приподнялась: значит, приметил какое-то летящее насекомое. Нет, чем-то недостоин внимания пролетевший или уже ускользнул в быстром полете из охотничьей зоны ктыря, и он снова опускает голову. Еще кто-то пролетел вверху, и снова дернулась голова мухи; вдруг хищник сорвался со столбика, и я мгновенно теряю его из виду — столь стремительный бросок он совершил. Но через пару секунд охотник усаживается в точности на старое место: наверное, подлетев близко к тому, кого он догонял, увидел, что на завтрак это насекомое не годится: может, ядовито, может, слишком велико, а может, и очень мало — какая-нибудь не стоящая внимания мошка.

Снова и снова вздергивает хищиик-ктырь свою востроглазую голову, снова и снова совершает свои охотничьи молниеносные броски куда-то в небо над оградкой, по одну сторону которой — цветущее заповедное разнотравье, а по другую — пшеничное море, еще голубоватое от утренней росы.

Но вот еще один «удар» в небо, на этот раз удачный, — и бравый охотник садится на столб с добычей. В лапах у него — пилильщик, небольшое насекомое из отряда перепончатокрылых (личинки пилильщиков питаются растениями). Бедняга уже мертв: еще на лету ктырь вонзил в него свой твердый кинжалообразный хобот, впрыснул яд. Яд ктырей, кстати, очень сильный: если схватишь такую крупную муху рукой, то пленник может пребольно ужалить, да так, что жгучая боль заставит немедля его выпустить.

Досасывает ктырь жертву, а сам уже поглядывает в небо, знакомо подергивая головой, — сколько там, наверху, летает всякой аппетитной живности! Вот так, с утра до вечера, добывает свою обильную пищу ктыриное племя, не только дерзкое и смелое (иногда бьют на лету очень крупных и даже жалящих насекомых), но и очень прожорливое. Без устали «очищают» воздушное пространство — каждый над своею засадой — ненасытные шестиногие ястребы, отдыхающие только ночью да в непогоду.

Обширное семейство ктырей — около 5 тысяч видов — энтомологи относят к очень полезным существам, в массе истребляющим сельскохозяйственных вредителей множества видов. Причем охотятся на насекомых не только взрослые мухи, а и их личинки, но те скрытно промышляют в почве или в ходах жуков-древогрызов. А вот взрослый ктырь ползущую добычу никогда не возьмет, как ни голоден, соблюдая своего рода «охотничье благородство», он бьет только влёт.

Ученые обеспокоены тем, что некоторые крупные виды ктырей встречаются все реже и реже, например, почти трехсантиметровый иссиня-черный дазипогои и гигантский ктырь с грозным названием «сатанас гигас» — страшилище длиною до пяти сантиметров. Один из «последних могикан» этого вида, пойманный еще в юности, хранится в моей коллекции — этакий буро-серый исполин, охотившийся на какую-то очень крупную дичь, быть может, на хрущей… Но с тех пор «сатанасов» я уже не встречал.

Зато теперь уже изрядная армия средних и мелких ктырей и ктыришек исправно несет вахту с утра до вечера у границ энтомологического заказника, рассевшись по столбам ограды, кустам и высоким травинкам — чтобы лучше видеть небо. Да и не только исилькульского участка, а всех других микрозаповедников, созданных в разных уголках страны для охраны мелкой живности. И — как знать! — может, сохранившиеся еще кое-где потомки огромных сатанасов и дазипогоноз найдут себе в них прибежища и станут там плодиться на радость энтомологам и на страх вредителям полей и лесов?

 

Стрекозы

Мне приходится писать о них еще раз (помните главу «Крылатые хищницы») — о быстрокрылых изящных летуньях, — потому что во время работы в заказнике они были целый день у нас на глазах, жили здесь не совсем так, как в других местах, и дали подглядеть некоторые свои «стрекозиные тайны», до того мне неизвестные.

Жара. На небе — ни облачка, в тени — тридцать семь градусов, и ни малейшего ветерка. Время очередного обхода участка — три часа дня, но шмелей нет ни у норок, ни на цветах: они наиболее активны с утра и к вечеру, а в середине дня у них как бы «обеденный перерыв». Может быть, им самим слишком жарко, а может, потому они не вылетают, что в середине дня в цветах меньше нектара — больше всего его бывает к вечеру и утром. Да и вообще летающих насекомых в этот час почти не видно, все попрятались от пекла, кто куда смог. Но обход есть обход — как раз моя очередь, ничего не поделаешь. Медленно шагая (так нужно для более полных наблюдений), приближаюсь к южной границе участка.

На столбах и проволоке ограды — стрекозы. Рыжие летуньи, носящие латинское название «симпетрум», пестроватые «дедки» сидят тут во множестве. Да сидят в необычных позах. Задрали брюшки круто вверх, точнехонько нацелив их на солнце, а крылья, расставленные в стороны, вяло свесились вниз. Любопытная картина!

Смысл ее вполне ясен: при таком положении, когда брюшко нацелено на солнце, нагреваемая палящими солнечными лучами площадь тела очень мала. Накаляется лишь махонький кончик брюшка да небольшая задняя часть груди и спины, в основном же стрекоза, расположившаяся вдоль солнечного луча, находится как бы в тени, хотя и сидит на самом пекле. А крылья тепло почти не воспринимают: они стеклянно-прозрачные и потому совсем не нагреваются солнцем.

Но все-таки почему бы стрекозам не убраться пока в холодок, скажем в крону дерева, вместо того чтобы принимать какие-то неестественно-сложные «прохладительные» позы?

А вот почему. Поминутно вздергивают и покачивают они своими круглыми глазастыми головами: следят за небом, где пролетают редкие насекомые. Иногда какая-нибудь охотница срывается, быстро идет вверх и хватает там добычу. Еда для них, как видно, превыше всего, ради нее стоит продежурить несколько часов на жаре, что, впрочем, терпимо, если ты изогнул свое длинное брюшко вверх и нацелил его на огненное светило. А из убежища, затененного листьями, надежного обзора небосвода фактически не будет, даже если ты сидишь у самой вершины дерева.

…Поздний вечер. Закончены все дневные научные дела; поодаль от лабораторного домика, на низенькой самодельной печурке булькает кастрюля с варевом, под которой потрескивают горящие сучья; пахучий дымок поднимается вверх от нашей маленькой кухни и стелется над полянкой у ограды — «хозяйственным пятачком».

Но начинают свой нудный концерт треклятые комары! Так не хочется натираться противокомарииой мазью «Дэта» — скоро ужин и, как ни оберегайся, едковатая маслянистая «Дэта» так или иначе попадет с рук и лица тебе в рот. Тут уж выбирать одно из трех: либо ужинать с этой неприятной «приправой», но не быть искусанными комарами, либо терпеть этих кусак, либо срочно убраться с котелками-мисками в домик, лишив себя удовольствия совершать трапезу на свежем воздухе под открытым небом…

Но, как вчера и позавчера, нас выручают… стрекозы. Они появляются как по расписанию: пять большущих стрекоз-коромысел вылетают на «хозпятачок», облетая его кругами и многоугольниками. Помнят крылатые, что вчера поужинали тут комарами досыта — и вот снова явились. Отменная память! Нипочем им, как видно, и сумерки.

Совершив беглую разведку воздушного пространства над «хозпятачком», коромысла принимаются за работу: подлетают к людям и, громко шелестя крыльями, хватают комаров. Охотницы торопятся: то ли помнят, что особенно долго мы за ужином не засиживаемся, а без нас комары разлетятся, то ли чувствуют, что постепенно темнеет и скоро стрекозиный «порог видимости» положит конец охоте.

Так или иначе, трапезу мы совершаем почти без единого комариного укуса — только большущие тела стрекоз мелькают в сумерках, да шелестят их сухие жесткие крылья на виражах и «мертвых петлях», когда охотницы хватают свою добычу у самых наших лиц.

А вот днем этих крупных стрекоз не видно ни на «хоздворике», ни поблизости. Наверное, в это время они охотятся в других добычливых местах, расположенных где-то далеко, но помнят про наших комаров отлично и слетаются сюда каждый погожий вечер, спасая нас от маленьких надоедливых кусак.

Дневные же «охотничьи угодья» у крупных стрекоз строго определенны. Мне до этого нередко доводилось видеть, как коромысло или дозорщик (один из самых больших видов стрекоз нашей страны) неутомимо совершает «челночные» полеты где-нибудь на поляне или тропке, по несколько десятков метров — от дерева до куста, разворот… куст, дерево — снова разворот… И так весь день, с небольшими перерывами для отдыха на ближней ветке. А вот что пишет крупнейший специалист по сибирским стрекозам доктор биологических наук Б. Ф. Белышев про стрекозиные охоты:

«Границы участков удивительно постоянны и точны, и обладатели их не выходят за пределы даже на самые небольшие расстояния. Замечая место поворота летящей стрекозы вдоль линии берега по какому-нибудь ориентиру, приходилось видеть, что все последующие полеты кончаются точно в этом же месте. Такой участок охраняется, и с вторгнувшимся в него экземпляром начинается драка, причем особенная непримиримость проявляется к особям своего вида».

Здесь имеются в виду дневные постоянные охотничьи участки.

А вот на нашем «хозпятачке», с его вечерними комарами, стрекозы — причем одного вида — «коромысло синее» — почему-то всегда обходились без драк. Наоборот, здесь царила атмосфера слаженности, усердия и явного содружества…

В любое время дня в заказнике можно встретить летом стрекоз мелких видов — металлически-зеленых люток и голубеньких стрелок. Они относятся к так называемым равнокрылым стрекозам, отличающимся от больших — разнокрылых — тонким стройным телом; голова у них не круглая, а вытянута в поперечном направлении, полет же не стремительно-сильный, а легкий, порхающий. Им не нужна такая скорость и маневренность: дело в том, что равнокрылые кормятся не на лету, а ползают себе по растениям и собирают сидящих на них насекомых. В иной год этих «мирных охотниц» — стрелок и люток — в нашей охраняемой Стране Насекомых появлялось великое множество: идешь по тропинке, а они разлетаются из трав, спугнутые, целыми десятками…

Но все стрекозы, обитающие в «энтомопарке», выплаживаются где-то далеко в болотах, озерах и невысыхающих лесных лужах: ведь личинки их живут только в воде, причем живут долго — от одного до трех лет. Близко от заказника таких акваторий нет — во всяком случае в радиусе пяти километров.

Значит, взрослые стрекозы скапливаются в заказнике, прилетая сюда издалека.

Вся стрекозиная «эскадрилья» нашего участка, подобно ктырям, предпочитает базироваться, в основном, в пограничных его зонах. А ночуют стрекозы не только в охраняемом участке, но и в примыкающих к нему окраинах пшеничных полей. Сидят себе на стеблях под колосьями и спят до утра. Пошевелишь пшеницу поздним вечером — зашумит, зашелестит воздух от множества стрекозиных крыльев.

 

Ежемухи

Много-много лет назад, когда я, еще мальчиком, только начал заниматься энтомологией, увидел великолепную гусеницу, толстую и яркую, которая зарывалась в землю. «Ага, — думаю, — это она закапывается, чтобы превратиться в куколку». Вытащил ее, посадил в коробку, а дома — в банку с землей: пусть окуклится здесь, а потом выйдет из куколки какая-нибудь огромная, неведомая мне бабочка, наверное, тоже очень красивая, и помешу я ее тогда в свою коллекцию.

Каково же было мое разочарование, когда через несколько месяцев в банке, завязанной марлей, вместо бабочки зажужжала добрая дюжина здоровенных волосатых мух! Высыпал я землю из банки — шкурка куколки была пуста. Значит, будущую бабочку съели мушиные личинки — ух, как я тогда на них озлился! Так состоялось мое первое знакомство с мухами-тахинами.

Но именно этим полезно для человека огромное (около 5 тысяч видов) семейство мух-тахин, что они истребляют несметное множество вредителей сельскохозяйственных культур. Эти мухи — как бы природные «регулировщики» численности самых разнообразных насекомых, бдительные и неустанные, которые в естественных условиях никогда не дадут чрезмерно расплодиться какому-то виду насекомого, вдруг нашедшему очень уж благоприятные условия для размножения. Трудно лишь им работать в местах, сильно измененных человеком, где осталось мало природной растительности и живности, да еще в тех случаях, когда на полях появился новый для этих мест иноземный вредитель, каким-либо образом завезенный сюда и размножившийся. Но ученые завозили на пострадавшие поля и те виды тахин, которые обитали на родине чужеземного вредителя и там им питались. Переселенцы быстро осваивались и принимались за дело, урожай был спасен. Разрабатываются и другие способы разведения этих полезных мух в специальных «тахинариях».

Внешне тахины похожи на комнатных, мясных или падальных мух, но в целом более коренасты и покрыты упругими щетинками. Русское название — ежемухи — они получили именно из-за этих щетинок, напоминающих под лупой иглы ежа. Цвет тахин разный — серый, черный, коричневатый; разные у них и размеры: от небольших мушек до огромных двухсантиметровых «мух-цокотух» эхиномий (кстати, истребляющих гусениц вредных лесных шелкопрядов).

Весной в нашем заказнике под Исилькулем первыми из летающих насекомых появляются именно тахины. Еще лес совсем гол, еще не появились здешние первоцветы — желтые солнышки адонисов и светло-кремовые колокольчики сон-травы, еще местами лежит снег и подсыхают лишь открытые поляны, как, соскучившись за зиму по летающей живности, мгновенно и с удовольствием замечаешь первое движение в жухлых прошлогодних травах — полет мухи-тахины, ищущей свою жертву. Внимательно летит муха, огибая сухие травинки, комки земли, временами присаживается, снова поднимается и летит между травинками — и так часами. Устанешь следить и уйдешь, но у цокотухи куда больше терпения: она будет обследовать поляну много дней, быть может всю весну, пока не найдет то, что ей нужно.

Одни виды ежемух откладывают яички прямо на растения, в местах обитания нужных им гусениц, и вышедшие, из яиц личинки тахин находят их сами. Другие виды наклеивают яйца прямо на покровы «хозяина». Мне не раз приходилось находить гусениц с плотно приклеенной к ней кучкой тахиньих яиц — отделить их не удавалось ни иглой, ни скальпелем, не рискуя прорвать шкурку гусеницы. Многие виды ежемух приклеивают яйца в воздухе — на летящего «хозяина». Интересную погоню тахин за взлетающими кобылками описал профессор П. И. Мариковский в своей книге «Друзья-насекомые». А мне удалось в микрозаповеднике под Новосибирском сфотографировать даже такую сценку: на пальце моей левой руки сидит ктырь, закусывающий какой-то пойманной им мухой (выставленным мною нарочно пальцем он воспользовался как посадочной площадкой), а рядом, на том же пальце, караулят его две маленькие тахинки, преследовавшие его повсюду с явным намерением отложить на него яйца — скорее всего тоже на лету. Рисунок с этой любопытной и редкой фотографии — на этой странице.

Как видите, тахины не всегда преследуют и заражают вредных насекомых, среди их жертв встречаются и полезные, как, например, тот же охотник-ктырь. Но все равно подавляющее большинство ежемух энтомологи относят к очень полезным видам, Особенно велико значение тахин в истреблении непарного сибирского и соснового шелкопрядов, лугового мотылька, озимой совки, хлебного клопа-черепашки и многих других опаснейших вредителей сельского и лесного хозяйства.

Для размножения тахин очень важно сохранять некошеными часть луговин с дикими нектароносами, на которых кормятся взрослые мухи, особенно зонтичными — морковниками, дудниками, дягилями, болиголовами, борщевиками. В таких нетронутых уголках видишь иногда удивительную картину; пышно-кружевной белый зонтик морковника, и на нем восседает добрая дюжина (а то и два-три десятка) ежемух — маленьких, средних и больших. В центре, как «хозяйка пира», громадная эхиномия — черная великанша с рыжим брюхом, вокруг расселись серые с колючками кнефалии и эрнестии, маленькие вории, а круглобрюхие фазии — гроза растительных клопов — держат крылья не по-мушиному, широко расставив их в стороны перпендикулярно телу. Кстати, эти вот самые мухи, из рода фазия прикрепляют яйца только к летящим клопам, да не куда-нибудь, а под нижнюю сторону надкрыльев, откуда клоп не в состоянии соскоблить свой смертоносный груз, который он получает совершенно неожиданно, во время молниеносной воздушной атаки фазии.

Кормится пестрая компания тахин на душистом зонтике, неторопливо посасывает нектар, и зреют в мушиных брюшках яйца. А потом, когда яйца эти уже будут отложены, выйдут из них дети тахин — личинки, вбуравятся в тело лесного клопа, гусеницы бабочки, личинки пилильщика или жука и начнут поедать ее изнутри, оставляя жизненно важные органы «на закуску». От хозяйки, недавно еще браво ползавшей по растениям, останется лишь шкурка. Из нее выползут повзрослевшие тахиньи личинки, зароются в землю и превратятся там в куколок.

Кстати, у многих мух, в том числе тахин, сирфов, даже комнатных мух куколки не совсем обычны. То есть куколка как куколка — бледное, неподвижное и мягкое подобие мухи, но помещается она в очень прочном кожистом мешке овальной формы. А «секрет» в том, что личинка не ткет этот кокон, а надувается, толстеет и делает что-то такое со своей кожей, что та отделяется от тела и становится сухой и жесткой, ничуть не похожей на личинку. Внутри этой отвердевшей просторной оболочки и происходят дальнейшие превращения насекомого. Такие мушиные футляры энтомологи называют пупариями . И лежат в земле пупарии — коричневые прочные бочоночки — всю осень и зиму.

А на следующую весну и лето новые армады молодых ежемух, подкормившись на луговых цветах, тщательно прочешут леса, поля, луга, и каждая из них непременно найдет свою жертву — будущий корм для мушиного потомства.

 

Певчие кузнечики

Кузнечиков, к сожалению, часто путают по названиям, песням и внешнему облику с саранчой и даже сверчками. Нередко в художественной литературе, в описаниях картины летнего дня, встречаешь этих прыгунов и стрекотунов, но, увы, тоже «в перепутанном виде». Так что поначалу давайте разберемся, кто есть кто: любителю природы и будущему натуралисту это знать просто необходимо.

Кузнечики — это большей частью крупные насекомые, с очень длинными (часто длиннее тела) тонкими усами, стройного красивого телосложения, лишь некоторые бескрылые виды толстоваты. У самок сзади прочная «сабля» — яйцеклад. Самцы стрекочут крыльями, иногда сильно укороченными. Ведут скрытный образ жизни, хорошо маскируясь в зарослях, на глаза людям попадаются редко, хотя продолжительные звонкие трели у многих видов слышны за сотни метров. Одни кузнечики любят музицировать днем, другие — вечером.

Кобылки, или саранчовые, чаще некрупных размеров, усики у них много короче туловища, тело коренастое. «Сабли» у самок нет. Звуки издают зазубренной задней ногой: трут ею о край крыла, получается негромкое прерывистое стрекотание с шипящим тембром. «Играют на скрипке» только днем. Вспугнутые, выскакивают из-под самых ног, не стараясь после прыжка спрятаться (помните кобылок из главы «Странный деликатес»?).

И у кобылок, и у кузнечиков голова сбоку похожа на лошадиную, а крылья складываются наподобие очень крутой крыши.

Сверчки: головка почти как шар, крылья лежат на спине плашмя, тело большей частью короткое и плотное. Усы длинные, как у кузнечиков, музыкальный аппарат там же, где и у кузнечиков — на крыльях. Сверчки еще более скрытны и вообще избегают показываться на глаза людям, хотя некоторые виды живут рядом с человеком. Сверчиные песни — вечерние и ночные серенады — по звуку разнообразны, в зависимости от вида, но всегда чистого тона.

Все перечисленные музыканты обладают прыгательными задними ногами и относятся к отряду прямокрылых насекомых. Есть певцы и среди других отрядов шестиногих. Особенно знамениты цикады. Звуковой орган у них находится снизу туловища, крылья совсем прозрачны, а питаются они не с помощью жвал, как прямокрылые, а хоботком, которым прокалывают растение. Относятся цикады к отряду хоботных. Но о них — как-нибудь в другой раз.

А теперь вернемся в энтомологический заказник, и рассказ пойдет только о певчих кузнечиках.

Кузнечики — как бы это сказать? — очень украшали нашу жизнь и работу. Особенно начиная с середины лета. Звонкие кузнечичьи трели неслись то с высоких берез, то из густых пшениц. Без них, наверное, в заказнике было бы очень тихо и скучно. Ведь полная тишина, если ее «слушать» долго, действует угнетающе, а постоянно включенный транзистор никогда не заменит природных звуков — пения птиц, шума листвы, стрекота насекомых.

Музыканты распределяли свои оркестры во времени следующим образом. Днем в высоких травах и посевах заливались любящие жару пестрые (другое их название — серые) кузнечики. Их было очень много — не дуэты и не квартеты, а целые ансамбли. Жаркий летний воздух порою буквально звенел над заказником. Вечером же, когда садилось солнце, пестрые умолкали, и в высоких кронах деревьев начинали раздаваться сольные песни зеленых кузнечиков, отличавшихся от трелей пестрых большей продолжительностью звучания и металлически-звонким тембром.

В вечерней тишине песни зеленых кузнечиков разносились далеко вокруг и смолкали уже далеко за полночь. Возвращаешься в заказник из Исилькуля пешком поздним вечером — кругом темень, ты шагаешь извилистыми тропами, и на душе немножечко тревожно, как, наверное, и должно быть перед наступлением ночи, если человек в лесу. Да и устал — как-никак, а позади двенадцать-тринадцать километров. Но вот слышишь? там, в темноте, за далекими колками, звенят, заливаются неустанные певцы — зеленые кузнечики. Своего рода «звуковой маяк» заказника, не дающий заблудиться и предвещающий скорый отдых, домашний уют полевой лаборатории с горячим чаем, керосиновой лампой на столе и букетом полевых цветов рядом с нею, напротив чернеющего ночного окошка, а если ребята еще не спят — рассказы про всякие необыкновенные истории, особенно романтичные под заливистые кузнечичьи трели…

Два пестрых кузнечика жили у нас в клетке, висящей снаружи домика. Затворники начали стрекотать в первый же день заточения и, судя по всему, не очень тяготились относительной неволей. Кузнечики эти стали совсем ручными. Они с аппетитом ели и хлеб, и кусочки мяса. Откроешь дверцу клетки, предложишь на ладони угощение — пестрый певец прекращает свою песню, поведет длинными усами, переползет на ладонь и прямо на ней закусывает. Этот сюжет даже был снят для фильма о заказнике «Шмелиные Холмы», выпущенного Омской телестудией: большущий пестрый кузнечик угощается на моей ладони кусочком хлеба.

До этого я много лет держал кузнечиков дома, в небольших банках, затянутых сеткой и оборудованных внутри под «кусочек природы». Батарея этих банок стояла на кухонном окне (в комнате их стрекот мешал работать), песни этого ансамбля были слышны даже в соседнем квартале. Начнет стрекотать один кузнечик, тотчас к нему присоединяется второй, за ним остальные — звенит, заливается кузнечичий оркестр на всю улицу.

А как-то много лет назад наловили мы с Сережей с десяток зеленых и пестрых кузнечиков и вечером, с балкона, сбросили их вниз на газон. Несколько суток на удивление соседям наш многоквартирный городской дом как бы переехал в поле: рядом заливались степные и лесные музыканты, и день и ночь «приобщая к природе» многочисленных жильцов-горожан. Через неделю голоса их стали доноситься уже издалека: «оркестр» потихоньку расползался и разлетался в разные стороны, и некоторые его участники устроились на деревьях и газонах не только нашей, а и соседней улицы.

А ловить кузнечиков ох как непросто: слышат и видят они отменно. Лишь когда музыкант упоённо стрекочет, можно сделать по направлению к нему несколько быстрых, но тихих шагов — но чтоб он тебя ни в коем случае не заметил. Вдруг смолкла песня, а ты не успел опустить вторую ногу — так стой на одной и жди, пока он не запоет снова. Чем ближе, тем осторожнее: услышит тебя или увидит, камнем упадет в траву — и поминай как звали: там, внизу, испуганный, но хитрый кузнечик незаметно сделает по земле под травами длинную быструю перебежку.

Но даже если ты подкрался к музицирующему насекомому совсем близко и слышишь, что оно стрекочет в каких-то полутора метрах, то узреть его очень нелегко. Во-первых, потому, что начнешь, разыскивая его взглядом, двигать головой из стороны в сторону, и кузнечик заметит тебя первым и юркнет вниз. Во-вторых, потому, что он, как правило, отлично замаскирован под цвет растений, на которых сидит. И надо обладать большим опытом, чтобы среди буйной растительности, мельтешащих стеблей, колосьев и веточек разглядеть лишь одно: слегка трепещущие крылья незаметного певца, даром что певчие кузнечики очень крупны: пестрые — до пяти сантиметров (без усов), а зеленые еще больше.

Но и это еще не все. Нужно суметь тихонько и незаметно занести сачок, а бить им с таким расчетом, чтобы насекомое, мгновенно среагировавшее и уже падающее вниз, попало именно в сачок. И если на пути сачка окажутся один-два стебля, а кузнечик — за ними, то тщательно и долго подготовлявшийся удар окажется неудачным — кузнечик непременно ускользнет…

«Пробные отловы» кузнечиков на соседних полях я разрешал своим ребятам — студентам омских и новосибирских вузов: уж очень увлекательной была такая охота. Но пленники вскоре обязательно освобождались. Ведь пестрые и зеленые кузнечики вреда пшенице не причиняют, питаясь там в основном насекомыми, как мы это не раз видели. Ведь вот как важно отличать насекомых друг от друга! Может случиться так, что невнимательный агроном, не очень хорошо знающий сельскохозяйственную энтомологию, услышит стрекот множества насекомых, несущийся из пшеничного поля, и может подумать, что поле кишит саранчой, а то и увидит одного из музыкантов — крупнющую «саранчу». Дело может дойти и до ядохимикатов. Вредят же культурным злакам не кузнечики, а саранчовые (кобылки); массовых налетов саранчи, когда ее тучи закрывали солнце и обрекали на голод целые губернии, уже давно в нашей стране нет и в помине: энтомологи бдительно следят за развитием саранчовой молоди и уничтожают эти очаги еще задолго до того, как саранча «станет на крыло».

Запрет на отлов и уничтожение певчих кузнечиков в заказнике и вокруг него нарушал лишь один «внештатный» участник экспедиции — котенок Ивашка, наш любимец. Вообще-то не следовало бы брать этого котишку в заповедное место, но упросила моя маленькая дочурка Оля, которую я все чаще приводил с собою в полевой домик (в то лето Сережа, окончив школу, готовился поступать в институт и в заказник вырывался изредка). Студенты дружно поддержали Олю: если уж в домике есть транзистор и гитара, то чем помешает маленький серый котеночек? Вот и оказался Ивашка одновременно и на лоне природы, и рядом с людьми. Спал он в домике, у кого-нибудь из нас в ногах, лесную же жизнь постигал самостоятельно, поэтому рос хотя и в полной дружбе с людьми, но становился какого-то не слишком домашнего нрава, слегка диковатым.

Первые недели Ивашка ковылял по «хозпятачку» неровной походкой кошачьего младенца, в травы же ходить боялся: терялся в них и отчаянно мяукал, зовя нас на помощь. А потом привык и стал бродить довольно далеко: мы уже не боялись, что он заблудится. Там, в травяных джунглях, с их разнообразной живностью, Ивашка пристрастился к охоте на…, кузнечиков. Притащит в домик искалеченного музыканта, повозится с ним, а потом съест. Сначала попадало ему нещадно: нарушает заповедный режим, браконьер этакий! Но котенок никак не хотел понять, за что ему влетает, и продолжал хрустеть все новыми и новыми кузнечиками, притащенными им в наше жилище.

В один прекрасный день стали мы вершить суд над непонятливым четвероногим браконьером, то есть решать: — отправить ли его назад в город или оставить здесь. Голоса разделились так: два за то, чтоб выселить его в город, три — за то, чтоб оставить при экспедиции. Перед голосованием жалость и всякие забавы решено было во внимание не брать, а обсуждать только деловые качества подрастающего котишки.

Набрал наш Ивашка большинство голосов вот почему. Ночами нас донимали совки — серые ночные бабочки, скользкие и юркие, почему-то набивавшиеся в домик в неимоверном количестве. Шныряя по углам, ползая под обоями, которыми было оклеено помещение, они громко шуршали, не давая спать; вылетали на свет керосиновой лампы, носясь по комнате, падали внутрь лампового стекла и в миски со снедью. Осточертели нам совки ужасно. А вот Ивашка научился ловить этих «мышеобразных» насекомых и поедал их десятками, обеспечивая нам покой.

Кроме того, в домик стали наведываться какие-то грызунишки, может быть, самые обыкновенные домашние мыши (несколько десятилетий тому назад здесь была деревня Сычевка, снесенная в связи с укрупнением хозяйств, и потомки сычевских домашних мышей могли уцелеть). Ивашка сумел отвадить от полевой лаборатории и эту хвостатую братию. А скорее всего, мыши сами перепугались котенка и ушли подальше от домика.

Кузнечиков же в то лето в заказнике и вокруг него было так много, что мы решили закрыть глаза на Ивашкино браконьерство… А осенью изрядно подросшего котишку Володя и Саша увезли в Новосибирский Академгородок — в общежитие университета. Но, как они потом рассказывали, серый частенько сбегал в лес, благо лес там совсем рядом…

И до сих пор для нас тайна: как выслеживал и безошибочно хватал осторожных и пугливых насекомых малец Ивашка.

Но вернемся к самим кузнечикам и рассмотрим «стрекоталку» подетальней. Для этого вооружимся лупой и разведем в сторону крылья. Сразу видно: передние крылья — правое и левое — неодинаковы. Мы привыкли к тому, что насекомые (как и многие другие животные) строго симметричны. Крыло стрекозы испещрено тонкой и сложной сетью жилок, и нам не кажется удивительным, как это природа миллионы раз умудряется «переводить» с одной стороны на другую этот узор с ювелирной точностью: сложите у стрекозы крылья, разглядите их в лупу и убедитесь в полной и безупречной их симметричности.

И вдруг такая разница: одно крыло кузнечика у основания темное, плотное, а на другом крыле в этом же месте — круглое окошко, затянутое совершенно прозрачной пленкой. Но это не дефект, не уродство, не ошибка природы, а своеобразный звуковой аппарат кузнечика. Глядите внимательней: у непрозрачного основания левого крыла (лежащего всегда сверху) находится утолщенная поперечная жилка, которая приходится как раз над окошечком («зеркальцем») правого крыла. У зеркальца очень утолщенная высокая рамка. При движении слегка поднятых передних крыльев толстая жилка левого крыла, снизу зазубренная, трется об эту рамку, издавая звук; его усиливает прозрачная пленка-мембрана, туго натянутая на рамку правого крыла.

Вот и вся вроде бы нехитрая конструкция музыкального аппарата певца травяных джунглей.

Остается добавить; что «смычок» посредине широкий, а к концам — очень узкий, но расстояния между зубцами строго одинаковы по всей его длине. Всего я насчитал у пестрого кузнечика (конечно, с помощью микроскопа) 85 таких зубчиков.

И еще одно немаловажное обстоятельство. Крылья самок всех видов кузнечиков строго симметричны, и на них нет даже намека на музыкальный аппарат. Кузнечичьи ансамбли выступают только в мужском составе.

 

Коллеты

В глубине самого большого и самого густого леса, находящегося на территории энтомологического заказника совхоза «Лесной» Омской области, есть очень маленькая — не более шести квадратных метров — потаенная полянка. Здесь, в лесной глуши, нет ни высоких трав, ни ярких бабочек, ни даже муравьев. Вернее, один муравейник когда-то очень давно тут был, но когда вокруг поднялся густой осинник, превратившийся в лес, чем-то не понравившийся шестиногим охотникам, хозяева бросили свое жилище и куда-то переселились. Опустевший древний муравейник осел, пророс травами и стал просто большой кочкой, казалось бы, безжизненной, уныло возвышавшейся на никому неведомой крохотной полянке.

Но ранней весной я заметил: над кочкой вьются маленькие серые пчелки. Полетают над ней, опять сядут — и так все недолгие часы, пока пригревает невысокое весеннее солнце, пробивающееся на полянку между голыми еще ветвями осин.

Точно такие же пчелки кормились на ивах, пышно цветущих в некоторых уголках Страны Насекомых ранней весною. На душистых медовых сережках «отъедались» изголодавшиеся после долгой зимней спячки многочисленные шмели, цветочные мухи, наездники и разные земляные пчелы: такие же вот маленькие серые, принадлежащие к роду коллетов, и другие, покрупнее, тоже сероватые или же наполовину темно-оранжевые, наполовину черные — так называемые андрены.

Я заподозрил: в холмике том, что был некогда муравейником, теперь поселение коллетов. Через некоторое время догадки мои подтвердились: на склоне бугра появилось несколько отверстий с небольшими земляными отвалами: пчелы углубляли свои подземные жилища или готовили новые.

Очень хотелось хоть немного вскрыть холмик, подглядеть, каковы постройки маленьких трудолюбивых землекопов. Но — заповедность! Разрушать, даже частично, подземную колонию коллетов я не имел теперь права. Хорошо бы найти хоть одно такое же гнездышко коллетов где-нибудь в другом месте, вдали от заказника!

И тут вспомнил — ведь есть такие гнезда! На землях плодопитомнического совхоза, что неподалеку от Исилькуля, много лет назад корчевали пни, освобождая поле для посадок. Огромные разлапистые выворотни, лежащие на краю поля то перевернутыми вверх тормашками, то на боку, все еще держали в своих цепких корявых ручищах большие массы почвы, будто не хотели с нею расстаться, хотя давно уже были мертвы. Почва эта, удерживаемая корнями, была глинистой, прочной и осыпалась лишь понемногу, превратившись у некоторых коряг в высокие, более метра, вертикальные «обрывы».

Один из них облюбовали пчелки, именно такие, как в старом муравейнике заказника. Обнаружил я пчелиное обиталище в корягах совсем случайно: устав, присел у выворотня, прислонившись к нему спиной. Но вскоре к моему лицу подлетела небольшая пчелка с грузом желтой цветочной пыльцы на ногах и стала виться около меня, как бы настойчиво прося куда-нибудь убраться. Тут я понял, что загораживаю своим затылком вход в ее квартиру — леток. Подлетела и другая такая же пчела; я отодвинулся, повернулся и увидел множество дырочек, зияющих между путаницей корней в вертикальной глинистой стенке. Маленькие работницы тотчас же юркнули в летки — каждая в свою «дверь»…

Про обилие пчелиного населения этого не совсем обычного «общежития» говорило и то, что тут же вились исконные прихлебатели диких пчел — тощие осы-гастерупции с предлинным яйцекладом, огненно-сияющие юркие осы-блестянки, норовящие подсунуть свои яички в пчелиные норки, и другие «кукушки» отряда перепончатокрылых. А летающие возле какого-то места вот такие насекомые — паразиты диких пчелиных — верный признак того, что тут находится богатая многолетняя колония честных тружениц — одиночных пчел одного или нескольких видов.

Тем летом, когда я обнаружил эту колонию коллетов в выворотне, я не стал ее беспокоить: уж очень был занят шмелиными делами, развозя и закапывая подземные искусственные жилища для шмелей в самых различных местностях вокруг Исилькуля. А ведь так надо было изучить хотя бы некоторых родственников шмелей — одиночных диких пчел, узнать, как устроено жилище таких же самых коллетов, которые поселились в заказнике! Тем более, что, судя по всему, старые эти коряги должны на следующий год убрать для расчистки краев поля.

И вот, наконец, я на месте. Лето, увы, уже давно позади, рваные темные облака сплошными рядами быстро бегут по небу, холодный резкий ветер песет то мелкие снежинки, то колкую крупу. Скоро зима… У «пчелиного» пня безжизненно и пусто, дырочек-летков не видно. Неужто заселенный пчелами слой почвы уже осыпался и пчелиный городок погиб?

Устроившись на кучу опавшей листвы, которую ветер согнал под пень и уже припорошил снегом, я достаю нож и тихонько начинаю срезать пласты земли с откоса. После третьего среза почва становится похожей на ноздреватый сыр — это коридоры пчелиных жилищ. Значит — цел пчелоград!

С великой осторожностью вскрываю подземные галереи. Они сложны, перепутаны, огибают мелкие и средние корешки дерева, чем очень затрудняется моя работа. Приходится доставать блокнот и после каждого среза почвы, после каждого обрезанного с великой осторожностью корня делать точные зарисовки, чтобы из массы гнезд выделить хотя бы два таких, устройство которых можно увидеть и понять, а содержимое, по возможности неповрежденное, доставить в лабораторию.

Галереи коллетов оказались отделанными тончайшей прозрачной пленкой, но достаточно крепкой: при осторожных «раскопках» большие отрезки этого канала оставались целыми, наподобие пластиковых трубок. Постепенно я извлекал их и укладывал в коробку с ватой точно в том порядке, как они были сделаны пчелой. Из чего делает пчела такой странный и красивый материал, напоминающий тончайший целлофан? Домашние пчелы, например, выделяют воск для строительства сотов специальными железами, расположенными на нижней части брюшка. А вот коллеты поступают иначе: вырыв подземные помещения для своих детишек, они тщательно отделывают, выглаживают их стенки, а потом обмазывают их особым веществом, выделяемым изо рта. Чудесная «штукатурка» тотчас твердеет на воздухе — именно твердеет, а не высыхает, так как после этого пленка совершенно нерастворима в воде. Такое свойство ее необходимо для полной изоляции корма и личинок от влаги: ведь во время сильных дождей земляной откос с гнездами коллетов пропитается водой насквозь, пища, заготовленная матерью, заплесневеет, а стенки жилища оплывут и обвалятся. Лишь водостойкая прочная отделка стенок и полная герметизация личиночьих каморок спасает потомство пчелы от любых погодных невзгод.

В одном гнезде находилось восемь ячеек-каморок для пчелиной молоди (на схеме они заштрихованы), в другом — пять. Ячейки располагались последовательно в «главных коридорах», а некоторые — в боковых отнорках, но в этом случае отделялись от основного хода плотной земляной пробкой (на схеме эти пробки показаны пунктировкой). Каждая ячейка была запечатана матерью чрезвычайно добросовестно: плотно загорожена пленчатыми крышками, да не одной, а двумя, между которыми была просторная воздушная прослойка. Столь сложная работа, вероятно, имела важный биологический смысл, а какой — пока сказать затрудняюсь.

Гнезда, со всеми их коридорами и ячейками, располагались в вертикальной плоскости, параллельно летковой поверхности земляного кома. Соседние гнезда были «вплетены» друг в друга отнорками и коридорами, но совершенно не соприкасались. Как соседям-пчелкам, роющим свои забои и штреки в земле и путанице корней, удается «учуять» близость других гнезд и не пробивать тоннель до соприкосновения с чужой галереей — тоже загадка…

В каждой ячейке — аккуратном «целлофановом домике» — находилось по толстой белой личинке, почти доевшей запас медвяного теста — смеси цветочной пыльцы и нектара. Содержимое ячеек было очень хорошо видно через тонкую прозрачную пленку, и поэтому я дома без труда наблюдал, как личинки превратились в куколок, а потом и во взрослых пчелок — это произошло уже на следующее лето. Когда они выбрались из своих целлофановых келий, удалось установить, что пчелы эти относятся к виду «коллет Дэвиса» — опылителю диких сложноцветных, крестоцветных и зонтичных, распространенному в Европе, Сибири, Монголии и Северной Африке и гнездящемуся только в крутых склонах .

А в наших исилькульских равнинных краях нет таких склонов. Вот и приходится самкам коллета Дэвиса искать хотя бы маленькие неровности, откосы которых приближались бы к вертикали: бока старых муравейников, насыпи у канав, землю в вывороченных пнях.

Много же километров, наверное, пришлось облететь предкам тех коллетов, которые нашли маленький бугорок, затерявшийся на крохотной поляне в лесной глуши! Но они нашли его и, будто предвидя, что земли эти станут заповедными, основали здесь потаенный «пчелоград», в глубинах которого, в аккуратных каморках, отделанных нежнейшей гладкой пленкой, каждый год воспитываются новые и новые поколения маленьких тружениц.

 

Дазиподы

Сложна и интересна жизнь медоносных домашних пчел. Необыкновенное трудолюбие и слаженность, искусство строительства изумительных по красоте и точности шестигранных восковых ячеек — все это не оставляет равнодушным даже сухого, черствого человека. Медоносным пчелам посвящены десятки увлекательных книг. Но не менее интересен мир диких пчел, родственниц нашей медоносной труженицы — в этом читатель, наверное, убедился только сейчас, познакомившись с жизнью коллета Дэвиса — всего лишь одного представителя огромной армии пчелиных. Я не преувеличиваю, употребляя слово «огромная»: эта армия, или, выражаясь научным языком, надсемейство пчелиных, составляет более 20 тысяч видов, уже известных ученым; ежегодно открываются новые и новые виды диких одиночных пчел. И у каждого свои повадки, свои способы строительства гнезд, свои излюбленные растения, с цветков которых они собирают пыльцу и нектар для потомства, совершая при этом перекрестное опыление этих растений.

Наука говорит: только в результате появления насекомых, выделившихся потом в группу пчелиных, возникли все цветковые, или, как их иначе называют, покрытосемянные, растения на нашей планете. Как не уважать после этого маленьких тружениц, как не изучать их жизнь, связи с растениями, происхождение, как не оберегать от гибели их поселения, порою никем не замечаемые?

В заказнике совхоза «Лесной» постоянно гнездится не менее нескольких десятков видов пчелиных — шмелей и одиночных пчел. Одни пчелки выискивают тут готовые трубчатые полости — либо галереи жуков в мертвых деревьях, либо полые стебли сухих трав, либо те жилища, что мы иногда им предлагаем — связки трубочек разного диаметра. В таких готовых квартирах селятся в основном пчелы-листорезы и родственные им осмии. Но большинство видов одиночных пчел гнездится все же в земле.

Наиболее заметны из земляных пчел андрены разных видов. Еще ранней весною они вместе со шмелями и коллетами жужжат над цветущими ивняками, отягощенными золотистой пыльцой и липким нектаром, — этакие красивые мохнатые пчелы о огненно-оранжевой шубкой и черным брюшком. Есть андрены и вовсе черные, даже с синеватым отливом. Не раз мне приходилось видеть андрен, ищущих место для гнездования на земле между трав или по кромкам вспаханного соседнего поля.: Доводилось наблюдать, как андрена роет нору или же как доставляет в нее цветочную пыльцу: подлетает к холмику земли, которым присыпан вход в гнездо (мера против пронырливых «пчел-кукушек» и иных прихлебателей), грузно плюхается в центр холмика, прижимая к брюшку задние ноги, «под мышками» которых видны большие тяжелые комья сыпучего желтого цветня, — и быстро зарывается в холмик, над которым безошибочно находит ствол своей глубокой шахты. У дна этой шахты-каморки, куда она складывает на прокорм личинкам ароматную пыльцу.

Живут в заказнике и многочисленные галикты — маленькие продолговатые пчелки, тоже гнездящиеся в земле. Еще ранней весной галиктов можно видеть и на ивах, и в пышных венчиках солнечно-желтых сибирских первоцветов — адонисов. Много галиктов и летом, и даже на последних осенних цветах; кормятся и заготовляют пыльцу какие-то совсем уж поздние представители огромного и таинственного семейства галиктовых пчел. Таинственных потому, что у многих из них имеются зачатки «семейной жизни» — в одном гнезде живет по нескольку поколений пчелок, а иногда есть даже нечто вроде царицы или матки, подобно тому, как это заведено у высших общественных пчелиных — медоносных пчел и шмелей. Галикты представляют по укладу жизни как бы переходную группу от одиночных насекомых к общественным. Но уж очень трудно наблюдать этих крошек, роющих тоже глубокие шахты и совершающих в сложных их недрах свои странные, во многом неразгаданные эволюции.

Зато мне очень жаль, что в исилькульском заказнике не обитают интереснейшие и очень любимые мною существа — так называемые мохноногие пчелы, или дазиподы. Тут неподходящая для них земля — им нужна почва с песчаным или хотя бы с супесчаным глубоким слоем, а место обитания чтоб не затоплялось надолго водой. Я мечтаю устроить хоть небольшую такую насыпь где-нибудь у кромки заказника и уверен, что ее через несколько лет освоят пчелы этого вида. Ведь живут же они очень большой колонией чуть ли не в самом Исилькуле на насыпи неглубокого старого рва, которым с южной стороны огорожен железнодорожный лесопитомник, где выращивают саженцы для посадок вдоль путей. Почти на протяжении километра летом здесь видны многочисленные светлые пятачки свежей глины и темные зияющие летки в центре многих из них. Норок этих тут сотни, а может, и тысячи. И, наверное, переместить отсюда часть гнезд дазипод (или куколок из этих гнезд) не составит особого труда. А то место, где взрослая пчелка появилась на свет, она по праву будет считать своей родиной, и место для своего гнезда, которое надлежит ей построить для своего потомства, она будет искать именно здесь, а не у далекой канавы — лишь бы почва была подходящей.

Богатая колония дазипод гнездится и в энтомологическом заповеднике, организованном в 1973 году близ поселка Рамонь Воронежской области. Устроились они тут на склонах и насыпи старого, давно оплывшего противотанкового рва. Дазипод тут величайшее множество, и за их работой у норок и на цветах можно наблюдать часами.

Но самая необычная изо всех виденных мною колонии дазипод гнездится недалеко от исилькульского энтомологического заказника — всего в каких-нибудь четырех километрах. Устроились они на обочине железнодорожного полотна Транссибирской магистрали на 2753-м километре Южно-Уральской железной дороги. Я наблюдаю этот уникальный «железнодорожный пчелоград» уже много лет и не перестаю удивляться бесстрашию и инженерному таланту маленьких тружениц…

Но перед тем, как рассказать о «железнодорожных» пчелах, я должен познакомить вас с жизнью дазипод вообще, по-своему очень интересной и своеобразной.

Встретить этих довольно крупных пчел (по размерам они почти равны медоносным) можно чаще всего в середине лета на цветках сложноцветных растений — василька, цикория, ястребинки, подсолнечника, но нередко они собирают пыльцу и на бахчевых культурах, и на люцерне. Прикрепляют они цветень не к корзиночкам задних ног, как шмели и домашние пчелы (специальным ямкам на голенях), не «под мышки», как андрены (у андрен в основании задних ног для этого есть пучки длинных волосков), и не на брюшко, как листорезы и осмии (у этих на нижней части брюшка — широкая пыльцесобирательная «щетка» из упругих щетинок). Задние голени и лапки дазипод опушены со всех сторон густыми длинными волосками — нога напоминает ерш для мытья бутылок, и после посещения цветка (особенно подсолнечника) этот «ерш» сплошь забит ароматным золотистым цветнем. Вроде бы пчела надела желтые штанишки, плотно облегающие ноги со всех сторон.

В микроскоп я разглядел, что ножные метелки дазипод не так и просты. Все волоски задних голеней и лапок снабжены ровными рядами тончайших гибких отростков, посаженных под углом к волоску — с наклоном к его вершине. Каждый отросточек на конце утолщен, словно капля воды нависла на конце пипетки. Пыльцевые зерна, застревающие между отростками, не могут выпасть: их, как и весь груз в целом, прочно удерживают эти крохотные прозрачные «набалдашники».

Как и многие другие земляные пчелы, дазиподы устраивают ячейки для потомства в глубоких — от пятнадцати сантиметров до полуметра — норках, предпочитая песчаные или рыхлые глинистые почвы, но верхний слой чтоб обязательно был плотным. Почти вертикальная шахта ведет к нескольким «штрекам», заканчивающимся округлыми каморками. Их в гнезде пять-восемь; комнатки эти хоть и аккуратны, но стенки их рыхлы и ничем не обмазаны: почему-то природа обделила мохноногую строительницу в этом отношении. В каждую каморку складывается запас цветочной пыльцы, пропитанной медом — «хлебец», на который откладывается яйцо.

Хлебец дазиподы — одно из неповторимых и в то же время многочисленных чудес мира насекомых, своеобразное произведение инженерного искусства этой замечательной пчелы. Чтобы сладкая влага не ушла в рыхлую стенку земляной или песчаной комнатки из тщательно обработанного, почти круглого хлебца, на нижней его части мохноногий скульптор делает три специальных выступа. Единственно верное и возможное техническое решение совмещено с красотой и совершенством изделия: пчела поступает как талантливый дизайнер художник-конструктор. И хлебец дазиподы покоится на дне каморки на трех малюсеньких ножках!

Закончив снабжение каждой ячейки провизией и заделав их после откладки яиц плотными земляными пробочками, пчела-родительница засыпает землей общий вход в гнездо и навсегда улетает. Так что пчелиные дети развиваются самостоятельно.

Вылупившись из яйца, маленькая личинка сползает с хлебца, падает на пол, подлезает под хлебец между его «треножником» и брюшной стороной прижимается к провизии снизу. Подрастающая личинка, так и продолжая лежать на спине, перекатывает на своем брюшке все уменьшающийся сладкий шарик, потихоньку обгладывая его поверхность. И до самого конца питания личинки провизия ни разу не соприкасается со стенками!

Проходят месяцы. Хлебец съеден, толстая подросшая личинка превращается в куколку. Многие виды пчел ткут перед этим шелковистый кокон; у дазиподы же куколка без кокона, голая, лежит просто на полу земляной каморки. И в один прекрасный день несколько молодых пчелок выбираются из своего родного темного подземелья — навстречу солнцу, многочисленным цветам, поджидающим крылатых тружениц. Далеко они все же не разлетаются: дазиподы хоть и одиночные пчелы, но у них очень ярко выражено стремление образовывать колонии — множество гнезд на определенном участке, иногда маленьком, иногда очень большом. Понравится он пчелам — будут гнездиться они тут десятки, а то и сотни лет.

Но эта привычка, казалось бы, полезная, все чаще и чаще становится для мохноногих тружениц роковой. Почему? В чем все-таки виноваты пчелы?

Увы, не пчелы виноваты, а мы, люди. Вот один из примеров. В 1963 году энтомолог Н. Н. Благовещенская нашла и описала древнюю колонию дазипод, протянувшуюся более чем на семь километров вдоль берега реки Барыш в Ульяновской области и насчитывающую более семи миллионов жилых гнезд. Но уже в 1965 году этот уникальный пчелоград был уничтожен неумеренным выпасом скота, а потом вспашкой, несмотря на то, что хозяйственная ценность этой прибрежной полоски была ничтожна. Самые энергичные попытки Нины Николаевны уберечь пчелиную страну оказались безуспешными. А если хотя бы часть этой полосы была превращена в микрозаповедник — такой, как был устроен для дазипод и других насекомых в Воронежской области, о чем я писал выше, — это спасло бы пчел, ценнейших опылителей того же подсолнечника и многих других растений.

Но энтомологические заказники и микрозаповедники в те годы еще не приобрели известность как своеобразная форма охраны природы, были непонятны, «немодны», и потому погибла одна из последних обширнейших и древнейших колоний мохноногих пчел, существовавшая, как установили ученые, многие сотни лет.

Все большую и большую ответственность на нас, людей, налагают такие вот печальные истории. Помните об этом, молодые читатели этой книги, будущие рачительные хозяева нашей Земли!

Но вернемся к «железнодорожным дазиподам» — на 2753-й километр Южно-Уральской дороги. Колония пчел тут сравнительно небольшая: полоска с норками занимает несколько десятков метров, шириною она от силы пять-шесть шагов. Густота заселенности тоже сравнительно невелика: на квадратный дециметр по одной жилой норке в среднем, и то в центральных участках колонии, а к краям — пореже. Но самое удивительное, что пчелоград этот расположен на обочине железнодорожного полотна, так что некоторые крайние норки расположены рядом со шпалами и даже между ними.

Ни сильнейший грохот, ни сотрясение насыпи от проносящихся по рельсам поездов, ни запах шпальной пропитки совершенно не смущают строительниц. Когда мы возвращались из заказника не пешком, а на электричке, то пройдя до этого полустанка (это около четырех километров), ожидали электропоезд, но не на платформе, а чуть западнее ее, где расположилась пчелиная колония. Нередко приходилось наблюдать, как из отверстия в середине свежего песчаного холмика показывался и начинал трудиться шестиногий «шахтер». Пятясь задом, насекомое прижимало к туловищу очередную порцию песка, а затем, продолжая пятиться и не меняя позы, быстрыми движениями своих мохнатых ног отметало песок далеко от себя.

Или такая картина: мимо несется состав, лишь прогибаются шпалы от залитых доверху нефтяных цистерн да вихрем летят бумажки и всякий иной мусор, а мохноногая, одетая в тяжелые желтые штанишки, прямехонько летит к своей норке, что между шпал; цепко, чтобы не сдуло, хватается за край летка — и тут же скрывается в норе.

Железнодорожная насыпь здесь очень добротная, высокая, в глубине она состоит из крупных и средних камней угловатой формы и песка, а сверху — утоптанная, плотная. Самое сердце пчелограда находится там, между камнями в песке, поэтому шахты дазипод, ведущие к ячейкам, неровные, извилистые — ведь они проложены в песке между плотно утрамбованными голышами, И совершенно непонятно, как это от частого и сильнейшего сотрясения насыпи не обваливаются пчелиные штреки и каморки, стенки которых, повторяю, дазиподы не укрепляют никакими «обоями» и «штукатурками». Тем не менее колония пчел тут явно благоденствует и нисколько не сокращается.

Сейчас той посадочной платформы, как и самого полустанка, нет: все это снесли в 1972 году, и электричка там давно уже не останавливается. Но бывая в Исилькуле и проведывая заказник, мы с Сергеем иногда специально делаем крюк и заходим к мохноногим строительницам «в гости». Те места, где находились здания полустанка и платформа, заросли лопухами и коноплей, но мы без труда находим знакомое место — множество светлых кружочков песка на темной обочине железнодорожной насыпи.

Стоим мы здесь, как в давние годы, мимо проносятся тяжеленные товарняки и стремительные пассажирские, а внизу, у шпал, в глубинах пчелограда и на его поверхности, идет, как и прежде, своя неспешная работа. Неспешная, но бесперебойная, сосредоточенно-деловитая, таинственная, не очень понятная даже нам, двум биологам.

Счастливо же вам трудиться, маленькие бесстрашные строительницы, заботливые родители и талантливые скульпторы — создатели замечательных трехногих хлебцев!

 

Пилохвосты

— Почему на цветах в заказнике все лето ползают лишь какие-то бескрылые личинки кузнечиков? — спрашивает у меня Леонид, студент Омского сельскохозяйственного института, проходящий вместе с другими ребятами практику в «энтомопарке». — Когда, наконец, они станут взрослыми кузнечиками? Ведь дело уже скоро к осени, а у них и крылья еще не показались. Притом я заметил, что личинки эти — все с зачатками яйцекладов, значит, это личинки самок. В чем тут дело?

Молодец Леонид: наблюдательный парень! Наблюдательный и трудолюбивый: готов часами сидеть у шмелиных гнезд, наблюдая и записывая каждую подробность, охотно руководит всей «хозяйственной частью» экспедиции, одинаково ловко орудует и топором, и тонким пинцетом, а вечерами выкраивает время побренчать и на гитаре. Он учится на агронома, и как здорово, что агроном этот будет отлично знать энтомологию, сохранит пытливость и желание докапываться до сути незнакомых ему явлений. У такого специалиста и урожай будет высокий, и природу будет он сохранять не кое-как, а с толком и пониманием.

— Заметил это ты верно, Лёня, — говорю я ему, — что у насекомых тех все лето не было и зачатков крылышек. И все-таки постарайся сейчас решить сам, в чем тут дело, а я тебе помогу. Напомню лишь, что личинки насекомых из отряда прямокрылых проходят «неполное» превращение, то есть дети почти всегда похожи на родителей, только малы; линяют они несколько раз и растут, а зачатки крыльев появляются у них еще «в юности». У этих же личинок кузнечиков, что ты видишь на цветах — уже довольно крупных личинок — и намека на крылья нет. Ну-ка, пораскинь умом!

Задумался Леонид, но ненадолго.

— Крыльев-то, — говорит, — у них нет, это точно. А вот зачатки яйцекладов я у них у всех видел. Значит, все-таки растут они, кузнечики эти!

— Пойдем, — говорю, — на полянку. Там сейчас во всем и разберемся.

На центральной луговине заказника доцветают последние кружевные шапки дягиля, расселась по ним пестрая насекомья мелочь. А вот и кузнечик, о котором спрашивал Леонид, медленно ползет по соцветию. Рядом второй кустик дягиля, на его зонтиках — еще два таких насекомых. Длинноногие и длинноусые кузнечики зеленоватого цвета сидят, уютно уткнувшись в соцветия. Протягиваю руку к одному из них — насекомое не пугается и дает себя взять.

— Вот смотри, — говорю Леониду, держа в пальцах кузнечика, — зеленые или пестрые кузнецы очень осторожны, даже в стадии личинки ускакали бы и не дали себя так вот запросто взять. Да ты это знаешь, ловил их сам. А вот у этих, как видишь, совсем другой характер. Теперь давай удостоверимся, что у них и верно нет даже зачатков крыльев. Нормальное ли это дело для личинки такого большого размера? Конечно же, нет. Говоришь, зачатки яйцекладов? Ну что ж, поглядим и на яйцеклад. У больших певчих кузнечиков яйцеклады как сабли — чуть изогнутые, узкие, с гладкими краями и очень острым, как шип, концом. А этот «зачаток» — плоский, широкий, загнут углом вверх под вид бумеранга, на конце зазубренный. Ничего общего с яйцекладами певчих кузнечиков, ни с их зачатками — так ведь?

— Выходит, это другой вид?

— Вот именно другой. Даже совсем-совсем другой. Относится он к семейству кузнечичьих, но род этих насекомых называется пилохвостами. Яйцеклад у них именно вот такой, плоский и зазубренный. Большие певчие кузнецы откладывают яйца глубоко в землю, для этого им и нужна острая длинная «сабля». Да ты сам видел, как на нашем «хозпятачке» самка пестрого кузнечика буравила землю яйцекладом?

— Конечно же, помню. Даже подробно записал эту процедуру, вернее ее начало, когда самка подогнула яйцеклад под прямым углом к телу и до половины воткнула его в землю. Да только не повезло ни самочке этой, ни мне с наблюдениями: за кузнечихой незаметно от меня следил и наш кот Ивашка, негодник этакий. Выпрыгнул из-за моей ноги и сцапал самку, не давен отложить яйца.

— Ну, а вот такой яйцеклад, как у этого кузнечика, пригоден для бурения земли?

— Нет, скорее всего им взрослая самка пропиливает где-то щели для откладки яиц.

— Верно! Только учти, что это как раз и есть взрослые самки пилохвостов, а никакие не личинки. Они откладывают яйца в растения, пропиливая в них зубчатым яйцекладом щель. Зачем они прячут яйца именно в растения, я не знаю. Может быть, для нормального развития яиц им нужна постоянно высокая влажность, а может, какие растительные соки. Кстати, так поступают близкие родственники пилохвостов, тоже с таким плоским яйцекладом — пластинокрылы, изофии и толстотелы. Некоторые из них питаются сельскохозяйственными растениями, а потому отнесены к вредителям.

— А эти наши пилохвосты, может, тоже вредят?

— Некоторые виды пилохвостов на юге нашей страны вредят табаку и даже хлебам. А вот этот вид — пилохвост восточный — для сельскохозяйственных культур в Сибири совсем безвреден. На поле ты не найдешь ни одного пилохвоста — все они живут на полянах и опушках колков.

— Я видел, что они слизывают нектар с зонтичных, а один раз вот такой же пилохвост какой-то мухой закусывал. Но скажите мне вот что: вдали от заказника я обошел многие колки, собирая насекомых для кафедры защиты растений нашего «сельхоза», так вот в некоторых колках на зонтичных есть пилохвосты, а в других их совсем нету.

И это было действительно так, я сам давно это заметил, и даже знал примерно, где есть «пилохвостовы» колки и поляны. В целом этих участков было не так и много. В нашем же заказ — нике пилохвостов было предостаточно, и мы тут их снимали в 1971 году для фильма «Шмелиные Холмы» — очень они уж были киногеничны: спокойны, невозмутимы и, неторопливо ползая по зонтичным, никогда не выходили из кадра.

А то, что в одних колках пилохвостов нет, а в других они еще сохраняются, я объяснил Леониду так. Кузнечики этого вида бескрылы и медлительны; преодолеть им окружающие колок огромные пшеничные поля — равносильно тому, как в одиночку на яхте переплыть океан. Давным-давно, когда в прииртышских лесостепях не было посевов, целинные просторы между колками с их богатейшим природным разнотравьем — были исконным обиталищем пилохвостов. Предки же нынешних пилохвостов сумели в свое время при распашке земель перебраться «пешком» кто куда, они добрались до колков, но лишь до некоторых. Теперь же популяции их («племена») разобщены и стали, судя по всему, последним их пристанищем.

Дело еще и в том, что самцы у восточного пилохвоста крайне редки, появляются в очень небольших количествах лишь в немногие годы. Я знаю о них только из книг, а мы не встретили за много лет ни одного самца восточного пилохвоста. Удивительное насекомое это размножается так называемым партеногенетическим, то есть бесполым путем.

Странному, беззащитному, безвредному, не умеющему летать и бегать племени восточных пилохвостов через какой-то срок, возможно, будет грозить вырождение и вымирание. Сумеют ли энтомологические заказники сохранить их популяции — покажет время. А пока живут своей неспешной жизнью бескрылые тонконогие самочки пилохвостов за проволочной оградкой Страны Насекомых совхоза «Лесной» Омской области, где каждое лето степенно восседают на ажурных соцветиях некошеных дягилей и морковников в компании разношерстных ежемух, полосатых журчалок, шелковистых бабочек-голубянок и прочей шестиногой живности, Или неспешно переползают с одного соцветия на другое, поводя длинными тонкими усами и совершенно не боясь ни птиц, ни людей…

 

Наездники

Летом 1971 года березовые колки нескольких южных и центральных районов Омской области являли собой грустное зрелище: несметные полчища гусениц раздели их догола. Зацепила эта беда и наш заказник: мы собрали на березах не менее шести различных видов гусениц, принадлежащих пяденицам, воллянкам, еще каким-то бабочкам, и Володя с Сашей увезли в Новосибирский университет большущую байку, доверху заполненную заспиртованными гусеницами. А в лесу можно было наблюдать такую картину: сидит на листе гусеница, торопливо уплетая его, причем ест совсем неумело: перегрызает основание листа, и он вместе с личинкой падает на землю. Валятся сверху гусеницы, падают огрызки листьев — и вроде бы дождь шумит по лесу…

У некоторых берез земля была сплошь усеяна огрызками листьев, а к стволам ползли целыми десятками противные неумелые обжоры. Было видно, что, размножившись в невероятном количестве, они были вынуждены есть несвойственную им пищу, с которой не умели толком обращаться и валились вниз. Почему столько гусениц вдруг появилось в наших краях, сказать трудно; явление это явно выходило за рамки обычной «вспышки» численности того или иного вредителя (такие вспышки бывают раз в несколько лет): повторяю, мы собрали не менее шести видов гусениц. Может быть, лесники не зря винили в этом ядохимикаты: после неумеренного и массированного их применения в прошлые десятилетия в лесах сейчас стало заметно меньше мелких насекомоядных мелких птиц, державших под контролем численность лесных вредителей. Ведь могло же быть так, что пичуги скармливали своим птенчикам отравленных насекомых. И очень многие колки лесостепей Прииртышья, в прошлом звенящие от птичьих песен, ныне почти безмолвны. Это заметили многие любители природы, сельские жители, охотники.

Не так заметно другое: стало меньше не только птиц, но и таких полезных насекомых, паразитирующих на гусеницах, как крупные наездники ихневмониды. Несколько десятилетий назад их было множество и на цветах диких луговых зонтичных, и даже в огородах на укропе, подсолнухах и цветущей моркови — ведь взрослые наездники, как и мухи-тахины, питаются нектаром, а вот личинки их живут в теле живых насекомых.

Отчего же стало меньше наездников? Причин может быть много, догадываться же можно лишь о двух-трех: они гибнут от ядов-инсектицидов заодно с вредителями; те же инсектициды почти полностью уничтожили насекомых-хозяев в какие-то из предыдущих лет, и развиваться наездникам стало, так сказать, не на ком; наконец, взрослые наездники лишаются привычной пищи, когда повсюду тщательно выкашиваются луговые нектароносы, в том числе любимые наездниками зонтичные.

В тот год березы задолго до осени сделались голыми — их объели гусеницы. И все-таки деревья, хоть и с трудом, но справились с бедою: на следующую весну зазеленели вновь. Природа включила свои могущественные силы саморегулирования, может быть, какие-то самые уж аварийные. Из нескольких гусениц, взятых с деревьев в то лето и помещенных мною в садок, окуклились лишь немногие, остальные погибли — явно от болезней. «Скончались» и несколько куколок, тоже от какого-то заболевания, превратившего содержимое оболочек в трухлявую плесневатую массу, а из уцелевших гусениц вышли никакие не бабочки, а несколько великолепных экземпляров наездников-ихневмонидов.

О наездниках — громадном племени полезнейших насекомых — можно написать много увлекательнейших книг, настолько сложна, своеобразна и таинственна жизнь каждого из них. Насчитывается много семейств наездников, в каждом — сотни и тысячи видов. Одно лишь семейство ихневмоновых наездников насчитывает около двух тысяч видов, обитающих в СССР. Еще многочисленнее семейство браконидовых (о двух видах наездников этого семейства я рассказал в главах «Белые муфточки» и «Наш маленький друг»). Один-единственный раз быстро проведешь по траве в энтомологическом заповеднике или в нетронутой луговине сачком — там непременно окажется несколько наездников, средних, мелких и мельчайших.

У многих наездников — большей частью стройных изящных насекомых — заметен яйцеклад: то коротенькое шильце, чуть торчащее из конца брюшка, то длиннющая пика, во много раз длиннее, чем сам наездник. Длина яйцеклада зависит от того, на какой глубине в растении спряталась жертва наездника, в которую следует отложить яички.

В охраняемых Странах Насекомых под Исилькулем и Новосибирском нам иногда удается видеть удивительную картину. Старый трухлявый ствол мертвой березы, а иногда и вроде совсем живое и здоровое дерево тщательно обследует эфиальт — один из самых крупных наездников нашей страны. Длина самки эфиальта — до четырех сантиметров, хвостище-яйцеклад еще длиннее; если вытянуть вперед и усы, то выйдет чуть ли не дециметр. Громадина эта летает вокруг ствола, садится и ползает по нему; потом, вдруг остановившись, часто-часто, но очень плотно прикладывает к коре усики, изогнув их углом: то ли вынюхивает, то ли прослушивает, что там, в глубине дерева. Очень долго примеривается, смещаясь то в одну сторону, то в другую, пока не найдет нужную точку, по всему видно, что делается это с точностью до миллиметра. А потом вдруг поднимает туловище высоко на выпрямленных ногах, а яйцеклад — длинную черную иглу — высвобождает из столь же длинного (защитного двухстворчатого футляра и конец иглы приставляет к коре — точнехонько между приложенными к коре усиками. Футляр-ножны отведен далеко вверх, чтоб не мешал, ноги вытянуты на всю длину, и наезднику очень трудно: ведь яйцеклад-то длиннее тела. Но вот наконец насекомое цепко ухватилось коготками всех шести ног за какие-то мельчайшие неровности бересты и конец иглы впился в дерево.

А дальше происходит чудо. Тонюсенькая и длинная игла вдруг начинает быстро погружаться в древесину, вроде это не дерево, а сыр или что-то в этом роде. Это чудо нужно видеть, описать его трудно… И вот наступает самый ответственный момент процедуры: там, в глубине, конец яйцеклада нащупал личинку жука-усача, и на нее соскальзывает крохотное яичко. Эфиальт вытаскивает свое удивительное орудие (на это уходит немало времени), вкладывает его в столь же длинные черные «ножны» и улетает, отставив далеко назад длинный хвост.

Эфиальты полезны тем, что истребляют вредителей леса, главным образом из семейства жуков-усачей: тополевого скрипуна, короткоусого дровосека, домового усача, личинки которых портят деловую древесину многочисленными каналами и дырками. А как «чуют» эфиальты жертву на глубине нескольких сантиметров да с такой точностью — загадка…

Я рассматривал конец чудо-иглы эфиальта в электронный микроскоп, дающий увеличение в десятки тысяч раз и находящийся в Сибирском институте химизации сельского хозяйства, где я сейчас работаю. Этот замечательный прибор установлен в лаборатории биометода (при биологическом методе защиты растений от вредителей, в отличие от химического, используются насекомые-хищники, паразиты, болезнетворные микроорганизмы, которыми заражают на полях вредителей, что гораздо безопаснее для окружающей среды). Так вот под электронным микроскопом чудо-бур эфиальта оказался очень сложным. Это была целая система трубок, вкладышей, пазов, пилок. Главной частью инструмента, по-видимому, служат концы двух срединных вкладышей, которые на концах заострены, чуть подальше от конца заметно расширены и имеют по бокам косые острые насечки.

Наверное, детали эти совершают быстрые продольные движения одна относительно другой, пиля древесину, а может быть, еще и вращаются при погружении в нее.

Впрочем, это не объясняет ни скорости «бурения», ни того, куда деваются опилки, а как по этим плотно пригнанным друг к другу пазам и вкладышам, зажатым древесиной, проскальзывает яйцо наездника — просто уму непостижимо. Инженерам-бионикам нужно внимательно изучить бур эфиальта в работе: подобный прибор очень сгодится и в медицине, и в геологии.

Многие мелкие наездники паразитируют не на личинках, а на яйцах насекомых. То есть крохотного яичка какой-нибудь бабочки или растительного клопа совершенно достаточно для пропитания и полного развития другого существа — наездника определенного вида. Некоторых ученые уже «приспособили» для биологической борьбы против вредителей садов и огородов, например, наездника-яйцееда трихограмму, которую уже давно и успешно разводят фабричным способом в огромных количествах. Другой, чуть более крупный (1,2 миллиметра) наездник афелинус, обитающий в Америке, был завезен в двадцатых годах в СССР, размножен лабораторным путем и выпущен на юге страны — там, где в садах злобствовали так называемые кровяные тли; новосел успешно прижился у нас и теперь активно подавляет численность опасного вредителя садов. Успешно идут опыты по «приручению» яйцеедов теленомусов, паразитирующих на яйцах хлебного клопа-черепашки.

А мне удавалось такое: крохотным наездничком мелиттобией, паразитирующей в природе у одиночных пчел, ос и шмелей, успешно заражать пупарии разных мух, куколок мелких бабочек и даже личинок хрущей: личинки наездника выедали их начисто. Изменить бы что-то чуть-чуть в инстинктах и повадках крохотного существа — и оно может стать ценнейшим помощником земледельца.

Напоследок хочется рассказать еще об одном малоизвестном, но интереснейшем наезднике, тоже очень мелком. Называется он иностемма и относится к семейству птеромалид; паразитирует на личинках комариков-галлиц, скрывающихся в наростах на растениях — галлах (глава «Загадочные плоды»). Проткнуть яйцекладом стенку галла, плотную и многослойную — особенно прочен внутренний слой — ой как непросто. Яйцеклад же иностеммы — микроскопической толщины волосок, почти невидимый невооруженным глазом, однако довольно длинный. Но хранить этот тончайший, быть может, очень сложный прибор, в простых «ножнах», как это делает эфиальт, крошке-иностемме почему-то нельзя: быть может, на воздухе прибор этот пересохнет или еще как-то испортится. Наверное, поэтому в нерабочем положении самка иностеммы втягивает яйцеклад внутрь брюшка. Но брюшко не очень вместительное, и в него спряталась бы только малая часть «галлобура». Мастерица-природа поступила иначе: раз яйцеклад в состоянии покоя не умещается в брюшке, то насекомое для этого имеет дополнительный «пенал», растущий из середины туловища и направленный вверх и вперед. В отросток этот, достающий до головы, и прячется основание втягиваемого вглубь яйцеклада при очень незначительном изгибе (круто перегибать яйцеклад нельзя), а остальное умещается в брюшке.

Обнаружив впервые этих наездников в сборах, сделанных в травяных джунглях под Исилькулем, я много лет не мог понять, для чего такой необычный «рог», растущий из передней части брюшка, поднимается пологой дугой над грудкой и упирается концом в затылок крохотного насекомого, Думал, что прочная хитиновая «дуга» зачем-то защищает спинку наездника. Но за чем? Увы, сам разгадать эту тайну я не смог. Помогли мне в этом энтомологи Зоологического института Академии Наук в Ленинграде, определившие вид и рассказавшие о назначении непонятного отростка.

Множество видов наездников — крупных, средних, малых и мельчайших — надежно сохранится в микрозаповедниках и заказниках для насекомых, Я уверен, что именно здесь энтомологи будущего найдут новые виды для биологической защиты растений от многих вредителей — такие виды, которые можно разводить в любых количествах. Много ценного откроют у «заповедных» наездников и бионики.

А нам с вами пока нужно сделать не так и трудное, но очень важное дело: спасти от вымирания всю дикую фауну наездников, создав для мелкой полезной и интересной живности как можно больше школьных, совхозных и колхозных микрозаповедников.

 

Шмели

Шмелиха Джульетта неторопливо летела над землей. Не удивляйтесь странному имени: многих самок шмелей во время экспериментов в заказнике мы метили, нанося капельки цветной нитрокраски им на спину; в журналах опытов ставили такие же цветные пятнышки, против них — порядковый номер шмелихи. А для себя присвоили им женские имена, что оказалось очень удобным в работе: насекомые лучше запоминались, что ускоряло и уточняло работу, и пришлось, в нарушение энтомологических строгих традиций, в журнале завести еще одну графу: «Кличка». Так вот и появились в этом серьезном научном документе имена «Алиса», «Матрена», «Дарья», «Матильда», «Фекла».

Джульетта, медленно пролетая над поляной, искала место для гнездования. Была поздняя весна — та пора, когда уже отцвели лучисто-желтые горицветы, зеленеющий ковер разнотравья начал одеваться в пестрый наряд летних цветов, а часть шмелях уже основала гнезда. Но многие их сестры, еще не торопящиеся с обзаведением семьями, продолжали совершать по заказнику неторопливые «поисковые полеты» — это когда шмель низко летит над землей, высматривая всякие ямки и углубления.

Джульетта принадлежала к виду бомбус горторум, что по-русски значит: шмель садовый. Одета шмелиха была в свою традиционную для этого вида шубку, с широкими черными, желтыми и белыми поперечными полосами. На черной перевязи Джульеттиной спинки виднелись три точки: две голубых и одна красная — наши прошлогодние метки. В одной из семей садового шмеля мы переметили такими вот знаками всех молодых самок, появившихся к концу сезона — их было тогда полтора десятка. У шмелей ведь семья устроена совсем не так, как у домашних пчел: к осени она распадается, все рабочие шмели и самцы погибают, гибнет и основательница — «царица», зато жизнь всех их — через потомство, через плоды их трудов — как бы переходит в крепкие тела молодых шмелих, будущих продолжательниц рода, обязанных на следующий год заложить новые гнезда.

А нам нужно было узнать: сколько самок той семьи благополучно перезимуют, сколько их разлетится из заказника в другие места, а сколько останется в «шмелеграде» на следующий год.

Садовые шмели, к которым принадлежала Джульетта, названы садовыми не очень точно: основные места их обитания — леса, поляны, насыпи у канав, ну и старые сады и парки — то есть все те места, где гнездятся какие-нибудь грызуны, например, полевые или лесные мыши, суслики и им подобные. Мягкую постельку из сухой травы и всякого пуха, скрытую в глубокой норе, где в прошлом году своих младенцев-мышат воспитывала хвостатая мама, как раз и разыскивают шмелихи. Никогда не станет закладывать гнездо самка шмеля без волокнистого мягкого материала — он нужен для ее будущего потомства, очень теплолюбивого. Шмели многих видов ищут старые норы грызунов еще вот почему: в глубину нор (а ход до гнезда — иногда несколько метров) не так легко добраться какому-нибудь четвероногому любителю меда, а также вездесущим муравьям, тоже большим охотникам не только до сладостей, но и до шмелиных яиц и личинок. Правда, бывают исключения: некоторые виды мурашей мирно уживаются рядом со шмелями (глава «Мохнатые труженики»), но что касается рыжих лесных муравьев — отменных следопытов и охотников — то от них шмелям лучше гнездиться подальше.

Грызуньих нор на «Шмелиных Холмах» было предостаточно. Многие из них размещались на месте небольших возвышений, тихими вечерами можно было слышать тончайший писк и «мышиную возню», а позже, к ночи, над буграми бесшумно реяли охотницы-совы, прилетавшие сюда из соседнего леса. Кроме того, на поляне каждую весну появлялись все новые и новые рядки земляных отвалов слепушонок — роющих животных, которых в наших краях ошибочно считают кротами (крот относится к отряду насекомоядных, роет землю лопатообразными ногами, а слепушонки — грызуны из семейства полевок — прокладывают ходы в земле большими резцами, питаясь корнями растений, лапки же у слепушонки вполне «мышиные»).

В сложных и глубоких подземельях лесных мышей, слепушонок, полевок находилось множество не только жилых, но и покинутых грызунами прошлогодних гнезд, удобных для шмелей — объемистых пещерок с мягкой теплой подстилкой. Оттого, видно, и образовалась здесь, на Шмелиных Холмах, большая разношерстная колония шмелей: ведь шмели подземных видов имеют очень прочную экологическую связь не только с растениями, но и с грызунами, вернее, их норами. В местности, где нет таких нор, шмели многих видов не приживутся вовсе.

Мы регулярно наблюдали за шмелиной поляной. Самок, ищущих гнезда, тут летало довольно много. Из помеченных прошлой осенью пятнадцати шмелих две — Лада и Прима — уже загнездились в середине мая, а сейчас место для гнездования искали еще четыре самочки из «окольцованных» — в том числе Джульетта. Кроме садовых, тут летали еще многие другие шмели, подыскивающие удобные квартиры: огненно-рыжие полевые, ярко-желтые моховые, серые, чуть с зеленцой конские (до сих пор не пойму, за что их так назвали, наверное, кто-то когда-то нашел гнездо в конюшне), ярко-полосатые земляные, охристые «шмели-чесальщики», крупные светлые степные шмелихи с красным кончиком брюшка и еще самочки, не имеющие русского названия — бомбус макулидорзис .

Джульетта давно уж обследовала всю поляну, залезая в мышиные норы, но то ли они не приходились ей по вкусу, то ли кем-то уже были заняты, то ли не созрели в мохнатом шмелином брюшке яйца, — одним словом, поиски продолжались, и шмелиха все гудела и гудела над буграми и луговинами Страны Насекомых. Ночью Джульетта пряталась в укромные уголки, а утром снова принималась за главное дело — поиски подходящей квартиры, лишь изредка делая перерывы, чтобы подкормиться на цветах.

Пролетая очередной раз над поляной, шмелиха вдруг почувствовала: тут внизу, под землей еще не обследованное ею помещение, какая-то полость. Возможно, она восприняла эхо, гулко отдавшееся в этой полости от басовитого звука ее полета, или, быть может, шмели обладают еще какими-то способами обнаружения подземных пустот, кто знает. Шмелиха зависла в воздухе над этим местом, как вертолет, немного снизилась, чуть подалась в сторону и лишь тогда разглядела отверстие, ведущее в подземную пещерку или еще куда-то: отверстие это чернело на дне небольшого углубления. Шмелиху не смутило то, что дырочка эта сильно отличалась от круглого мышиного лаза: она была строго квадратная. Джульетта приземлилась в углубление и не долго думая вползла в странную прямоугольную «дверь». Подземный ход, тоже квадратного сечения, не испугал насекомое: стенки хода были земляными, что, в общем-то, напоминало мышиный ход, только этот тоннель был поуже, мышь в него бы и не пролезла. Это был специальный «шмелепровод», сколоченный из четырех длинных реек и выкрашенный внутри раствором чернозема — деталь одного из многих подземных устройств, установленных людьми на полянах и опушках энтомологического заказника специально для привлечения шмелей.

Быстро семеня ножками, Джульетта бежала в незнакомые ей недра искусственного сооружения, но все вокруг было так натурально, так напоминало мышиную нору, что она даже ни разу не приостановилась. Пробежав почти метр, Джульетта попала в объемистую пещеру, наполненную чем-то мягким, приятно пахнущим (на шмелиный вкус!) мышами. Дело в том, что, стараясь добиться как можно большего сходства с гнездом грызуна, мы не только обмазывали изнутри шмелиные ящички-ульи землей, но и наполняли ватой, смешанной с сухим мхом или паклей, а также с гнездовой подстилкой белых мышей и хомячков, которых я держал дома: уж очень любили шмелихи селиться в таких «почти мышиных» домиках, явно предпочитая их тем, которые наполнялись утепляющим материалом без добавки в нее хотя бы небольших порций бывших мышиных «постелей».

Долго не показывалась шмелиха из летка: она тщательно обследовала все кубическое пространство подземной обители, несколько раз пролезла сквозь ватный ком, проверяя, не поселилась ли тут уже какая-нибудь из ее родственниц или землячек. Но все было как нельзя лучше: помещение достаточно просторное, сухое, без сквозняков, находится под землей, так что не перегреется на солнце и не размокнет от дождя; ход сообщения достаточно длинный — значит, в будущее гнездо шмелихи не доберутся муравьишки, и достаточно узкий для того, чтобы какой-нибудь четвероногий любитель насекомых или меда не проник сюда (на участке было немало землероек), И, судя по всему, другие шмели в этом улье еще не были.

Но более всего Джульетте понравилось то, что тут было много чего-то мягкого, теплого, волокнистого — какая превосходная колыбелька получится для детишек! Это была вата, смешанная со мхом и паклей и «сдобренная» гнездовой подстилкой лабораторных грызунов: всю эту начинку мы приготовили еще зимой. А по весне несколько десятков наполненных ею ящичков, в которые сбоку были врезаны деревянные «шмелепроводы» из реек, а сверху устроены простые накладные крышки из доски, мы закопали под дерн как раз в тех местах, где весною замечали шмелих, ищущих место для гнездования . Работу эту мы проделывали как можно более аккуратно: остро отточенной лопатой прорезали дери, под ним рыли окопчик для ящика и трубки, все устройство снова прикрывали дерном, плотно заделав в земле щели, а лишний грунт убрав с участка. Так что трава продолжала расти и над ульями, а на поляне с совсем не нарушенным ландшафтом виднелись лишь небольшие ямочки с темнеющими на их дне отверстиями шмелепроводов да лежали рядом с летками маленькие фанерные бирки с номером подземного улья.

…Лишь через час с лишним Джульетта выползла из квадратной «двери». Не обращая внимания на человека, стоящего рядом (это был Саша с журналом наблюдений), шмелиха походила вокруг летка в ямке, потом поднялась в воздух, но не улетела, а долго кружилась над углублением, все время поворачиваясь к нему головой. И Саша записывал в журнале: «Джульетта выползла из летка 14-го гнезда, делает облёт». Облёт на языке пчеловодов — это когда насекомое, чтобы хорошо запомнить место своего жительства, летает рядом с летком, пристально на него глядя. А в общем запись эта в журнале наблюдений означала очередную приятную для нас всех новость: шмелихе пришлась по вкусу устроенная нами квартира, здесь она наверняка заложит гнездо, и улей № 14 берется теперь под усиленные наблюдения.

Прошло три дня. Вата внутри подземного домика была тщательно растереблена и взбита шмелихой, стала пышной и рыхлой; в глубине мягкого кома появилось гнездышко — пространство объемом с теннисный шарик, и ватные теплые стенки этой полости были аккуратно обмазаны тонким слоем желтого воска. К летковой стороне улья от гнездышка вел ход, проделанный Джульеттой в вате, диаметром с мизинец. И вот там, где кончалась круглая комнатка и начинался ватный тоннель, трудолюбивая шмелиха установила удивительную вазу, сработанную ею из воска, почти шарообразную, с круглым горлышком сверху. Если б в улье было светло, то сквозь прозрачные стенки этого дивного сосуда можно было бы увидеть, что он почти доверху наполнен прозрачным жидким медом.

Мед этот шмелиха готовила из нектара ближних и дальних цветов. Сколько же рейсов совершила она к ним, пока не наполнила этот довольно объемистый сосуд!

Но не только нектар доставляла Джульетта в свой «дом № 14». Сотни цветов она облетала, усердно собирая на них пыльцу. Из каждого такого «пыльцезаготовительного» рейса насекомое возвращалось в гнездо с желтыми и оранжевыми комочками, прилепленными к задним ногам.

Цветочную пыльцу Джульетта складывала в каморку, и через несколько дней на ее дне, как раз в середине помещеньица, лежал довольно большой брикет этого питательного продукта. В один прекрасный день самочка отложила прямо на брикет восемь продолговатых жемчужных яиц, прикрыв их сверху аккуратным восковым сводом, и плотно припала к нему грудкой.

Несколько дней ни Саша, ни Володя, ни Леня, ни я, ни Оля не видели шмелиху снаружи гнезда: она высиживала потомство. Лишь иногда на несколько секунд будущая мамаша сползала с воскового колпачка, делала несколько глотков из стоящей у выхода вазы и снова садилась греть яички. Тепло-тепло было в уютном шмелином гнездышке, пахнущем воском и медом — и вот из созревших яиц проклюнулись наконец и личинки, тотчас принявшиеся за хлебец из цветочной пыльцы, на котором они лежали.

Труднейшая и разнообразная работа, выполненная шмелихой Джульеттой, увы, не прошла для нее даром. Шерстка на спинке и брюшке поистерлась, концы крыльев стали обтрепанными. Все чаще чувствовала она сильнейшую усталость. Но нужно было работать, работать и работать — несмотря на эту усталость, на порванные крылья, на ослабевшие дряблые мышцы, на непогоду, как назло принесшую нудные моросящие дожди. В гнезде росли дети — уже крупные личинки, им теперь требовалось много меда, все новые и новые порции свежей цветочной пыльцы и постоянное тепло. Стоило бы шмелихе перестать обогревать гнездо своим телом, как бы маленькой, но постоянно горящей печуркой, в которой «пережигался» мед, — и все восемь личиночек через несколько часов погибли бы. Так нередко и случается в природе, когда промокшее от дождей гнездо продуют сквозняки или одолеют другие невзгоды. Но искусственное жилье — «дом № 14» — было сухое и надежное, а до выхода первой партии рабочих шмелей оставалось совсем немного времени — личинки уже сплели себе овальные коконы, а в них превратились в куколок.

Джульетта продолжала почти из последних сил обогревать эти коконы, плотно припав к ним своим уже одряхлевшим, но еще горячим телом. И вот наконец услышала шорох в одном из овальных бочоночков: это возился в нем уже вышедший из куколки шмеленок. Торопясь, мать прогрызла широкое отверстие в верхней части кокона и уже через несколько минут облизывала своего первенца — крохотного, еще влажного шмелика.

А тут зашуршали внутри своих оболочек еще два детеныша — надо вызволять и их! Кокон второго шмеленка Джульетта вскрыла тоже сама, но как трудно было разрезать плотный шелк жвалами, уже тупыми от старости! Зато когда шмелиха начала вскрывать третий кокон, к ней подполз уже немножко окрепший и обсохший первенец и своими крохотными, но остренькими жвальцами быстро перегрыз оставшуюся часть «люка». А четвертого шмелька извлекала из кокона уже не старенькая мамаша, а два ее ребенка — первые рабочие шмели этого гнезда.

…Я вынужден прервать жизнеописание шмелиной семьи, основанной Джульеттой, именно на этом месте. Потому что — так уж и быть, раскрою вам свою тайну — давно уже работаю над отдельной книгой о питомцах и любимцах моих последних лет — шмелях. Описание интереснейших подробностей сложной и во многом еще загадочной жизни шмелей и советы по их разведению просто не поместились бы в этих небольших очерках, в которых я не хотел отдавать предпочтения каким-то отдельным насекомым. Ведь первоначальной задачей этой книжки было привлечь внимание юного читателя ко всему жужжащему, ползающему, порхающему племени и хоть немного научить его понимать и уважать весь этот мир — Мир Малых Существ, мир миллиона загадок.

А там уж — в муравьиных ли лабиринтах, в травяных ли джунглях, в паучьих ли логовах, в пчелиных ли катакомбах — каждый может выбрать себе дорогу сам. Путь этот может получиться сложным и интересным. Думал ли я в далеком детстве, охотясь у подножий крымских скал за жуками и бабочками или срисовывая жилки с крыльев мошек, что на склоне лет придется заниматься таким новым и необычным делом, как шмелеводство и организация энтомологических заповедников в Сибири?