Серебро Господа моего

Гребенщиков Борис Борисович

Из поэтических строк Бориса Гребенщикова складывается картина духовного поиска удивительного «беспечного русского бродяги», поэта, независимо от существующих общепринятых норм не желающего изменять представлениям о своем кредо и месте в русской культуре. И потому его стихи и песни всегда будоражат, всегда радуют и рождают лучшие качества в душе любого читателя и слушателя.

В книгу включены лучшие тексты песен, написанные за время всего творческого пути автора, в том числе из умиротворяющего альбома «А+» и тревожного, издающегося впервые, «Соль» – подлинная поэзия, которая по-настоящему открывается, когда задерживаешься на строках, вчитываешься: тогда они обретают реальную плотность и осознаннее становятся глубина и масштаб сказанного.

 

© Гребенщиков Б. Б., 2015

© Быков Д. Л., вступительная статья, 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2015

* * *

 

Партизан полной луны

1

Поэтом называется человек, дающий современникам и потомкам оптимальные формы для выражения их мыслей, состояний и трудноуловимых ощущений. Он либо видит то, чего до него не видели, и дает этому имя, – либо находит формулу для того, что все понимали давно, но по разным причинам боялись сказать.

Один из наиболее надежных (хотя не единственный) критериев оценки поэта – количество его цитат, ушедших в речь: в пословицы, чужие тексты, газетные заголовки. В России по этому параметру лидируют Грибоедов – что предсказано Пушкиным, – и Крылов: мастера стихотворного афоризма и разговорного жанра, то есть репризного поэтического диалога. Сам Пушкин как раз не в лидерах, и это естественно: он сложнее, интимнее. Прекрасно обстоят дела у Маяковского – оратора, плакатиста. Само собой, на цитаты охотней всего разбирают песню – ее воздействие тотально, она и сочиняется, и поется всенародно. Авторская песня – продолжением которой стал русский рок – в смысле цитирования и расхищения на повседневные диалоги, может смело соперничать с Грибоедовым и Маяковским. Лидирует тут Окуджава, рядом с ним – Гребенщиков, обогативший русскую литературную и разговорную речь десятками цитат. Об этом парадоксе впервые сказал – а потом написал – превосходный петербургский прозаик и по совместительству историк русского рока, Александр Житинский: всем, кто сомневался в поэтическом таланте БГ, – а такие находились, – он возражал простым перечнем его цитат, превратившихся в пароли.

Поколение дворников и ночных сторожей.

Я знаю все, что есть, но разве я могу?

Я покоряю города истошным воплем идиота.

Сползает по крыше старик Козлодоев, пронырливый, как коростель.

На нашем месте в небе должна быть звезда.

Рок-н-ролл мертв, а я еще нет.

Нам всем будет лучше, когда ты уйдешь. (Последняя песня, впрочем, сделалась источником цитат на многие случаи жизни: «Твой муж был похож на бога – теперь он похож на тень. Теперь он просто не может то, что раньше ему было лень».)

Ты дерево, твое место в саду. (В армии обычно поют: «Ты дерево, твое место в строю»; по крайней мере пели в наше время.)

Они не выйдут из клетки, потому что они не хотят.

Это только наши танцы на грани весны.

Праздник урожая во дворце труда.

Возьми меня к реке, положи меня в воду. (Просьба, часто обращаемая к женам с похмелья.)

Вперед, вперед, плешивые стада (как, впрочем, и вся «Московская октябрьская»).

Моя смерть ездит в черной машине с голубым огоньком.

Восемь тысяч двести верст пустоты, а все равно нам с тобой негде ночевать.

Мама, я не могу больше пить.

Все говорят, что пить нельзя, а я говорю, что буду.

Что нам делать с пьяным матросом?! (говорится, когда кто-либо в компании опередил прочих в утрате самоконтроля).

И так далее – свой перечень любимых цитат найдется у каждого и окажется много длиннее, я привел только самое общеупотребительное, то, что давно уже выполняет в российской культуре двоякую функцию: во-первых, это система опознавания своих, пароль-отзыв, а во-вторых – наилучший способ выразить трудновыразимое. Борис Борисович за нас уже постарался.

И пусть мне скажут, что песня по природе своей массова, а потому ему легче; что каждый вкладывает в его слова собственное содержание, потому что Гребенщиков так устроен – говорить все, не сказав ничего; что его тиражирует радио, а потому его творчество как бы насаждается, тогда как настоящая поэзия остается делом маргиналов. Пусть мне все это скажут. И все эти комментарии – чаще всего завистливые – не отменяют того простого факта, что подавляющее большинство российского населения давно уже думает о себе словами Гребенщикова, объясняется в любви и ненависти словами Гребенщикова, напевает или проговаривает про себя в экстремальных ситуациях слова этого поэта. Из тех, кто работал или работает рядом с ним, соперничать с Гребенщиковым по этому параметру мог только Илья Кормильцев, – безусловно великий поэт, к которому посмертно можно применить такое определение, – да, пожалуй, Макаревич, хотя рейтинг его цитируемости несколько ниже.

Те, кого крутят по радио не в пример чаще, – не станем перечислять голимую попсу, – этому критерию не соответствуют, ибо их словами пользуются лишь в ироническом смысле, желая обозначить некий нижеплинтусный уровень. Гребенщиков – иной случай. Он умудрился высказаться за всех и про всех.

2

Как у него это получилось – вопрос отдельный, заслуживающий серьезного исследования, каковое, кстати, уже и предпринималось много раз. Попробуем высказать собственные догадки, касающиеся – предупредим сразу – только текстов, поскольку о музыке Гребенщикова, богатой и сложной, должны высказываться профессионалы-музыковеды, а не скромные филологи.

Все поэты делятся на две категории, обозначим их условно как «риторы» и «трансляторы». Трансляторы – Блок, Жуковский, Окуджава, – передают звук эпохи; у них нет единой интонации, они поют на разные голоса, часто меняются до неузнаваемости. У них словно нет авторской личности, которая только мешала бы расслышать музыку времени. Такого поэта можно представить себе любым – скажем, молодой романтичный кудрявый Жуковский и Жуковский пожилой, с брюшком, миролюбивый, одинаково представимы в качестве авторов «Светланы» или «Эоловой арфы». Любым можно представить Блока – просто нам нравится кудрявый Блок-романтик; но и страшный Блок 1920 года, с серым волчьим лицом и потухшими глазами, вполне представим в качестве автора «Соловьиного сада» или «Седого утра». И «Снежную маску» он мог бы написать. У поэта-транслятора чаще всего есть первоклассная интуиция и, скажем, обусловленная ею способность разбираться в людях, – но чаще всего нет цельного мировоззрения; его можно любить, даже боготворить – но спросить чаще всего не о чем: он, подобно Окуджаве, ответит шуткой или спрячется за азбучные истины. Это нормально, и не надо от него требовать того, чего он не может дать.

Пример ритора, как раз обладающего мировоззрением и дающего (по крайней мере для себя) ответы на вопросы, – Галич, особенно наглядный на фоне Окуджавы. Пожалуй, и главный русский поэт Пушкин, заповедавший нам традицию интеллектуальной, насыщенной мыслями повествовательной поэзии, – в большей степени ритор, чем Лермонтов, умеющий ловить божественные звуки (хотя и Лермонтов, по мысли Белинского, обещал стать незаурядным мыслителем; иное дело, что от Лермонтова мы ждем именно «звуков небес», а мыслителем он был чересчур импульсивным, зависимым от настроения, и вопросов у него больше, чем ответов; интуиция, догадки, прозрения – да, цельная философская система – нет, конечно). Риторы вырабатывают формулы, интонации, стили, они мгновенно узнаются – по одной строке и даже по фирменному неологизму. «Вежливейше» – это только Маяковский и никто другой. Бессмысленно сталкивать между собой риторов и трансляторов – никто не лучше, и «звуки небес» удаются транслятору далеко не всегда – когда в горних сферах наступает тишина, он транслирует белый шум. Наглядней всего эту разницу обозначил Маяковский: «У меня из десяти стихотворений пять хороших, а у него два. Но таких, как эти два, мне не написать». Сказано предельно самокритично и не вполне справедливо, ибо в иных ситуациях душе нужен именно мощный, утешительный, надежный голос Маяковского – он подхлестывает слабых, внушает твердость колеблющимся; ритор утешает в отчаянии – но сам чаще всего нуждается в таких стихах, как лермонтовские или блоковские, и тянется к этой противоположности. Риторы – Слуцкий, Бродский, поэты напряженной мысли и внятного, афористичного высказывания. Много ли афоризмов мы найдем у Блока? Чаще всего банальности, что-нибудь вроде «Он весь дитя добра и света», да и то не афоризм, а расхожая цитата для юбилейной статьи. «Революционный держите шаг. Неугомонный не дремлет враг» – хорошо для плаката, да и то ведь не своим голосом.

Самые интересные случаи – промежуточные, иногда маскирующиеся, неявные. БГ по природе своей – безусловно ритор, почему он и расходится с такой легкостью на цитаты и афоризмы. Припечатать он умеет не хуже Маяковского. Возьмем, однако, самый наглядный пример – классическую песню «500»:

Пятьсот песен – и нечего петь; Небо обращается в запертую клеть. Те же старые слова в новом шрифте. Комический куплет для падающих в лифте. По улицам провинции метет суховей, Моя Родина, как свинья, жрет своих сыновей; С неумолимостью сверхзвуковой дрели Руки в перчатках качают колыбель. Свечи запалены с обоих концов. Мертвые хоронят своих мертвецов. Хэй, кто-нибудь помнит, кто висит на кресте? Праведников колбасит, как братву на кислоте; Каждый раз, когда мне говорят, что мы – вместе, Я помню – больше всего денег приносит «груз 200». У желтой подводной лодки мумии в рубке. Колесо смеха обнаруживает свойства мясорубки. Патриотизм значит просто «убей иноверца». Эта трещина проходит через мое сердце. В мутной воде не видно концов. Мертвые хоронят своих мертвецов. Я чувствую себя, как негатив на свету; Сухая ярость в сердце, вкус железа во рту, Наше счастье изготовлено в Гонконге и Польше, Ни одно имя не подходит нам больше; В каждом юном бутоне часовой механизм, Мы движемся вниз по лестнице, ведущей вниз, Связанная птица не может быть певчей, Падающим в лифте с каждой секундой становится все легче. Собаки захлебнулись от воя. Нас учили не жить, нас учили умирать стоя. Знаешь, в эту игру могут играть двое.

Здесь что ни строчка – то афоризм, чеканка: «Моя Родина, как свинья, жрет своих сыновей» (пусть это не ново, вспомним Синявского – «Россия – Мать, Россия – Сука, ты ответишь и за это очередное, вскормленное тобою и выброшенное потом на помойку, с позором – дитя!», а еще раньше Джойс – «Ирландия, как свинья, пожирает своих детей», – но важно ведь, кто и когда сказал; иногда повтор важней, концептуальней свежей, но расплывчатой или трусливой мысли). «Мы движемся вниз по лестнице, ведущей вниз». «Связанная птица не может быть певчей». Сплошь плакат, состояние зафиксировано с избыточной, убойной точностью. Но само это состояние размыто, универсально, беспричинно – непонятно, с чего автор впал в это настроение тоскливой ярости: все это могло быть сказано в любую эпоху и по любому поводу.

В этом тайна гребенщиковской универсальности. Давид Самойлов сказал об Окуджаве: «Слово Окуджавы не точно. Точно его состояние». Об этом же говорил Николай Богомолов, авторитетнейший исследователь русской поэзии вообще и авторской песни в частности: «Окуджава размывает слово, оно мерцает». Гребенщиков – случай внешне сходный, но по сути прямо противоположный: его слово прицельно точно, афористично, даже плакатно. Но состояние его размыто, таинственно – оно вызвано неясными причинами, бесконечно более тонкими, чем история, политика или погода. Гребенщиков точно и внятно называет то, что чувствуют все – причем в разное время и по разным поводам; Окуджава, напротив, размыто и приподнято говорит о приземленном и конкретном, и потому, слушая его, каждый чувствует себя более возвышенным, оправданным, причастившимся к высокому и универсальному. Окуджава может сказать: «Арбат, ты моя религия», а Гребенщиков скорей сказал бы: «Религия стала Арбатом» («Будешь в Москве – остерегайся говорить о святом»; «Харе-Кришна ходят строем по Арбату и Тверской»). Предельно точные слова о неточных, неклассифицируемых и неквалифицируемых, размытых состояниях – вот Гребенщиков, транслятор с повадками ритора. В этом не только тайна его притягательности, но и разгадка его творческого долголетия, производительности, самодисциплины: он не сошел с ума, не спился и не сломался во времена, когда весь российский рок – в особенности ленинградский – колбасило так, что мама не горюй. БГ – тонкая, чуткая, деликатная душа в железных латах петербургской литературной традиции, гений формы, прямой наследник обэриутов с издевательской ясностью и точностью их слова – но не забудем, что в это ясное и точное слово облечены мысли безумцев, провидцев, отчаявшихся последышей Серебряного века. Хармс и Заболоцкий блюдут рифму, облекают свои кошмары в веселенький четырехстопный хорей – «Меркнут знаки Зодиака» или «Стих Петра Яшкина», – но внутри тайна, и мы никогда не знаем истинного повода к речи, ее причины, ее raison d’etre. Таков и Гребенщиков – предельно четко, лично и стопроцентно узнаваемо о невыразимом; и потому его слова так легко применяются к любой ситуации, так легко повторяются от первого лица, что и требуется от песни.

Иногда Гребенщиков социален и фельетонно точен, как в тексте – но не в названии! – «Древнерусской тоски». Сам БГ утверждает, что позаимствовал это выражение у Лихачева, но у Лихачева такой формулы нет, и она в самом деле слишком субъективна для его научных текстов и слишком иронична – во всяком случае амбивалентна – для публицистических. Может, я просто не встречал ее в опубликованных работах Лихачева, кто знает. Все реалии предельно точны, формулы запоминаются мгновенно, – но вот состояние «древнерусской тоски» куда сложней, беспричинней, амбивалентней. От чего эта тоска происходит, с чем связана? В том ли причина, что русская жизнь неизменна и бесперспективна, или в том, что автор с утра не опохмелился, или в том, что прекрасные российские традиции отданы на откуп чужакам? Подставьте что угодно – не ошибетесь, вот почему любой считает БГ своей собственностью и выразителем личных чувств. «Еще один раз» – песня, которую автор этих строк считает лучшим сочинением БГ, как в музыкальном, так и в поэтическом отношении, – тоже с безупречной точностью фиксирует состояние безысходности и противоречащего, противостоящего ей долга: ничего не изменится, но возвращаться нужно вновь и вновь. О чем, однако, эта вещь и откуда взялось это состояние? Неужели это опять только о России – «Над ними синева, но они никуда не взлетят»? Да нет, конечно, о человечестве в целом. А кто-то скажет, что это вообще о любви – о том, как трудно любящим вырваться из оков быта; во всяком случае я встречал такие трактовки. И каждый надевает лирическую маску героя БГ – она любому впору; проблема только в том, что за все надо платить. Как-то я спросил Гребенщикова, не кажется ли ему, тысяча извинений, что пользоваться его чисто внешними приемами очень уж просто? Это и у него иногда доходит до автоматизма. Приходишь, например, в столовую и говоришь спутнице: «Ты можешь взять борщ, если ты хочешь взять бо-о-орщ», еще так слегка можно повибрировать голосом для внушительности. БГ без всякого раздражения ответил: да, это внешне несложно. Но ведь если говоришь, как мы, и поешь, как мы, – очень скоро начинаешь жить, как мы, а всякий ли это выдержит?

Резонное замечание.

3

Когда-то выше всех песен БГ, написанных в смутные восьмидесятые, после периода светлого абсурда, который после «Треугольника» и «Детей Декабря» стал прочно ассоциироваться с «Аквариумом», – я ценил «Партизан Полной Луны», и БГ, кажется, это одобрял. Он сам любит эту вещь. Почему этот автор называет себя партизаном полной луны? Потому что, насколько я могу судить, глубоко презирает всяческую подпольность, заигрывания с подсознанием, попытки со взломом проникнуть туда, куда надо входить со своим ключом. Отсюда – отказ от саморастраты, наркомании, черной энергии самоуничтожения, с которой рок так часто заигрывает; для БГ всегда было важно жить дольше и плодотворней, а если уж умирать, то в случае крайней необходимости, и лучше бы воздержаться от этой практики как можно дольше. Некоторые рокеры – не станем называть их имен – называли лирику БГ «Фонтаном фальшивого света». Бог им судья. «Аквариум» – в самом деле явление светлое, но не потому, что песни Гребенщикова оптимистичны или полны любви. Они амбивалентны, и нет никакого противоречия между «Ну-ка мечи стаканы на стол» и «Мама, я не могу больше пить». Сходство здесь в том, что состояние – то или другое – артикулируется с абсолютной точностью, с безупречным владением всем формальным арсеналом русского стиха.

Песни Гребенщикова потому и могут существовать без музыкальной основы, в качестве чистой лирики, что в них соблюдены главные требования к поэтическому тексту: плотность стихового ряда, свежесть сравнений, интонационная заразительность, мнемоничность, сиречь запоминаемость, и элегантная, без вычур, рифмовка. Как поэт БГ ориентировался на Дилана, а в русской традиции, пожалуй, на уже упомянутого Заболоцкого, сочетающего внешнюю простоту с загадочностью и даже таинственностью. Самый прямой продолжатель Заболоцкого в этом смысле – Юрий Кузнецов, блестящий, трагический и часто очень противный русский поэт первого ряда; о сходстве между Кузнецовым и Гребенщиковым не писал еще, насколько я знаю, никто, – но сравните текст БГ «Волки и вороны» с любым стихотворением Кузнецова на фольклорную тему. Россия Кузнецова – страна мрачная, но штука в том, что это страна волшебная.

Завижу ли облако в небе высоком, Примечу ли дерево в поле широком, – Одно уплывает, одно засыхает… А ветер гудит и тоску нагоняет. Что вечного нету – что чистого нету. Пошел я шататься по белому свету. Но русскому сердцу везде одиноко… И поле широко, и небо высоко.

Это очень по-гребенщиковски, очень беспричинно и совершенно точно. Возможно, древнерусская и – шире – среднерусская тоска происходит от того, что автор – и любой здешний житель – всегда чувствует присутствие рядом абсолютной вертикали, но горизонталь русского пейзажа словно не хочет о ней помнить. А может, напротив, она ее только подчеркивает, делает осязаемее. Как сформулировал тот же БГ – поистине у него есть формулы на все случаи жизни! – «Нигде нет неба ниже, чем здесь. Нигде нет неба ближе, чем здесь».

Неизменная радость читателя от встреч со словом БГ – именно от точности, от абсолютного попадания, и какая нам разница, что он имеет в виду?

А про буддизм мы, если можно, ничего не будем. Он тут вообще ни при чем.

 

Железнодорожная вода

Дай мне напиться железнодорожной воды; Дай мне напиться железнодорожной воды. Мне нравится лето тем, что летом тепло, Зима мне мила тем, что замерзло стекло, Меня не видно в окно, и снег замел следы. Когда я был младше, я ставил весь мир по местам; Когда я был младше, я расставил весь мир по местам. Теперь я пью свой wine, я ем свой cheese, Я качусь по наклонной – не знаю, вверх или вниз, Я стою на холме – не знаю, здесь или там. Мы были знакомы, я слышал, что это факт; Мы были знакомы, я слышал, что это факт. Но сегодня твой мозг жужжит, как фреза; Здесь слишком светло, и ты не видишь глаза, Но вот я пою – попадешь ли ты в такт? Есть те, что верят, и те, что смотрят из лож. И даже я порой уверен, что вижу, где ложь. Но когда ты проснешься, скрой свой испуг: Это был не призрак, это был только звук; Это тронулся поезд, на который ты не попадешь. Так дай мне напиться железнодорожной воды; Дай мне напиться железнодорожной воды. Я писал эти песни в конце декабря Голый, в снегу, при свете полной луны, Но если ты меня слышишь, наверное, это не зря.

 

Герои рок-н-ролла

(Молодая шпана)

Мне    пора       на покой – Я устал быть послом рок-н-ролла В неритмичной стране. Я уже не боюсь тех, кто уверен во мне. Мы танцуем на столах в субботнюю ночь, Мы старики, и мы не можем помочь, Но мы никому не хотим мешать, Дайте счет в сберкассе – мы умчимся прочь; Я куплю себе Arp и drum-machine И буду писа́ться совсем один, С двумя-тремя друзьями, мирно, до самых седин… Если бы вы знали, как мне надоел скандал; Я готов уйти; эй, кто здесь Претендует на мой пьедестал? Где та молодая шпана, Что сотрет нас с лица земли? Ее нет, нет, нет… Мое место под солнцем жарко как печь. Мне хочется спать, но некуда лечь. У меня не осталось уже ничего, Чего я мог или хотел бы сберечь; И мы на полном лету в этом странном пути, И нет дверей, куда мы могли бы войти. Забавно думать, что есть еще люди, У которых все впереди. «Жить быстро, умереть молодым» – Это старый клич; но я хочу быть живым. Но кто-то тянет меня за язык, И там, где был дом, остается дым; Но другого пути, вероятно, нет. Вперед – это там, где красный свет… Где та молодая шпана, Что сотрет нас с лица земли? Где та молодая шпана, Что сотрет нас с лица земли? Ее нет, нет, нет…

 

Гость

Мне кажется, нам не уйти далеко, Похоже, что мы взаперти. У каждого есть свой город и дом, И мы пойманы в этой сети; И там, где я пел, ты не больше, чем гость, Хотя я пел не для них. Но мы станем такими, какими они видят нас – Ты вернешься домой, И я – домой, И все при своих. Но, в самом деле – зачем мы нам? Нам и так не хватает дня, Чтобы успеть по всем рукам, Что хотят тебя и меня. И только когда я буду петь, Где чужие взгляды и дым – Я знаю, кто встанет передо мной, И заставит меня, И прикажет мне Еще раз остаться живым.

 

Электрический пес

Долгая память хуже, чем сифилис, Особенно в узком кругу. Такой вакханалии воспоминаний Не пожелать и врагу. И стареющий юноша в поисках кайфа Лелеет в зрачках своих вечный вопрос, И поливает вином, и откуда-то сбоку С прицельным вниманьем глядит электрический пес. И мы несем свою вахту в прокуренной кухне, В шляпах из перьев и трусах из свинца, И если кто-то издох от удушья, То отряд не заметил потери бойца. И сплоченность рядов есть свидетельство дружбы – Или страха сделать свой собственный шаг. И над кухней-замком возвышенно реет Похожий на плавки и пахнущий плесенью флаг. И у каждого здесь есть излюбленный метод Приводить в движенье сияющий прах. Гитаристы лелеют свои фотоснимки, А поэты торчат на чужих номерах. Но сами давно звонят лишь друг другу, Обсуждая, насколько прекрасен наш круг. А этот пес вгрызается в стены В вечном поиске новых и ласковых рук. Но женщины – те, что могли быть, как сестры, – Красят ядом рабочую плоскость ногтей, И во всем, что движется, видят соперниц, Хотя уверяют, что видят… И от таких проявлений любви к своим ближним Мне становится страшно за рассудок и нрав. Но этот пес не чужд парадоксов: Он влюблен в этих женщин, И с его точки зренья он прав. Потому что другие здесь не вдохновляют Ни на жизнь, ни на смерть, ни на несколько строк; И один с изумлением смотрит на Запад, А другой с восторгом глядит на Восток. И каждый уже десять лет учит роли, О которых лет десять как стоит забыть. А этот пес смеется над нами: Он не занят вопросом, каким и зачем ему быть. У этой песни нет конца и начала, Но есть эпиграф – несколько фраз: Мы выросли в поле такого напряга, Где любое устройство сгорает на раз. И, логически мысля, сей пес невозможен – Но он жив, как не снилось и нам, мудрецам. И друзья меня спросят: «О ком эта песня?» И я отвечу загадочно: «Ах, если б я знал это сам…»

 

Все, что я хочу

Все, что я пел – упражнения в любви Того, у кого за спиной Всегда был дом. Но сегодня я один За праздничным столом; Я желаю счастья Каждой двери, Захлопнутой за мной. Я никогда не хотел хотеть тебя Так, Но сейчас мне светло, Как будто я знал, куда иду. И сегодня днем моя комната – клетка, В которой нет тебя… Ты знаешь, что я имею в виду. Все, что я хочу; Все, что я хочу, Это ты. Я пел о том, что знал. Я что-то знал; Но, Господи, я не помню, каким я был тогда. Я говорил люблю , пока мне не скажут нет ; И когда мне говорили нет , Я не верил и ждал, что скажут да , И проснувшись сегодня, мне было так странно знать, Что мы лежим, разделенные, как друзья; Но я не терплю слова друзья , Я не терплю слова любовь , Я не терплю слова всегда , Я не терплю слов. Мне не нужно слов, чтобы сказать тебе, что ты – Это все, что я хочу…

 

Плоскость

Мы стояли на плоскости С переменным углом отраженья, Наблюдая закон, Приводящий пейзажи в движенье; Повторяя слова, Лишенные всякого смысла, Но без напряженья, Без напряженья… Их несколько здесь – Измеряющих время звучаньем, На хороший вопрос Готовых ответить мычаньем; И глядя вокруг, Я вижу, что их появленье Весьма неслучайно, Весьма неслучайно…

 

Иванов

Иванов на остановке, В ожиданьи колесницы, В предвкушеньи кружки пива – В понедельник утром жизнь тяжела; А кругом простые люди, Что, толпясь, заходят в транспорт, Топчут ноги Иванову, Наступают ему прямо на крыла. И ему не слиться с ними, С согражданами своими: У него в кармане Сартр, У сограждан – в лучшем случае пятак. Иванов читает книгу, И приходят контролеры, И штрафуют Иванова; В понедельник утром все всегда не так. Он живет на Петроградской, В коммунальном коридоре, Между кухней и уборной, И уборная всегда полным-полна; И к нему приходят люди С чемоданами портвейна, И проводят время жизни За сравнительным анализом вина; А потом они уходят, Только лучшие друзья И очарованные дамы Остаются с Ивановым до утра; А потом приходит утро, Все прокуренно и серо, Подтверждая старый тезис, Что сегодня тот же день, что был вчера.

 

Моей звезде

Моей звезде не суждено Тепла, как нам, простым и смертным; Нам – сытный дом под лампой светлой, А ей – лишь горькое вино; А ей – лишь горькая беда, Сгорать, где все бегут пожара; Один лишь мальчик скажет: «Жалко, Смотрите, падает звезда!» Моей звезде не суждено Устать или искать покоя; Она не знает, что такое Покой, но это все равно. Ей будет сниться по ночам Тот дом, что обойден бедою, А наяву – служить звездою. И горький дым, и горький чай…

 

Почему не падает небо

Он слышал ее имя – он ждал повторенья; Он бросил в огонь все, чего было не жаль. Он смотрел на следы ее, жаждал воды ее, Шел далеко в свете звезды ее; В пальцах его снег превращался в сталь. И он встал у реки, чтобы напиться молчанья; Смыть с себя все и снова остаться живым. Чтобы голос найти ее, в сумрак войти ее, Странником стать в долгом пути ее; В пальцах его вода превращалась в дым. И когда его день кончился молча и странно, И кони его впервые остались легки, То пламя свечей ее, кольца ключей ее, Нежный, как ночь, мрамор плечей ее Молча легли в камень его руки.

 

Укравший дождь

Я думаю, ты не считал себя богом, Ты просто хотел наверх, Резонно решив, что там теплей, чем внизу. И мне любопытно, как ты себя Чувствуешь там теперь – Теперь, когда все бревна в твоем глазу; Ты смеялся в лицо, ты стрелял со спины, Ты бросал мне песок в глаза; Ты создал себе карму на десять жизней вперед. Ты думал, что если двое молчат, То и третий должен быть «за», Забыв уточнить, чем ты зашил ему рот. Теперь нам пора прощаться, но я не подам руки, Мне жаль тебя, но пальцы твои в грязи; И мне наплевать, как ты будешь жить У убитой тобой реки И что ты чувствуешь в этой связи. Ты жил, продавая девственницам Свой портрет по рублю в полчаса – Тот, что я написал с тебя позавчера; Ты кричал о ветрах – но горе тому, Кто подставил тебе паруса: Ведь по стойке «смирно» застыли твои флюгера; И ты флейтист, но это не флейта неба, Это даже не флейта земли; Слава богу, ты не успел причинить вреда. Ведь я говорил, что они упадут – И они тебя погребли; Небес без дождя не бывало еще никогда. Не жди от меня прощенья, не жди от меня суда; Ты сам свой суд, ты сам построил тюрьму. Но ежели некий ангел Случайно войдет сюда – Я хотел бы знать, что ты ответишь ему.

 

С той стороны зеркального стекла

Последний дождь – уже почти не дождь; Смотри, как просто в нем найти покой. И если верить в то, что завтра будет новый день, Тогда совсем легко… Ах, только б не кончалась эта ночь; Мне кажется, мой дом уже не дом. Смотри, как им светло – они играют в жизнь свою На стенке за стеклом. Мне кажется, я узнаю себя В том мальчике, читающем стихи; Он стрелки сжал рукой, чтоб не кончалась эта ночь, И кровь течет с руки. Но кажется, что это лишь игра С той стороны зеркального стекла; А здесь рассвет, но мы не потеряли ничего: Сегодня тот же день, что был вчера.

 

Сталь

Я не знаю, зачем ты вошла в этот дом, Но давай проведем этот вечер вдвоем; Если кончится день, нам останется ром, Я купил его в давешней лавке. Мы погасим весь свет, и мы станем смотреть, Как соседи напротив пытаются петь, Обрекая бессмертные души на смерть, Чтоб остаться в живых в этой давке. Здесь дворы, как колодцы, но нечего пить; Если хочешь здесь жить, то умерь свою прыть, Научись то бежать, то слегка тормозить, Подставляя соседа под вожжи. И когда по ошибке зашел в этот дом Александр Сергеич с разорванным ртом, То распяли его, перепутав с Христом И узнав об ошибке днем позже. Здесь развито искусство смотреть из окна И записывать тех, кто не спит, имена. Если ты невиновен, то чья в том вина? Важно первым успеть с покаяньем. Ну а ежели кто не еще, а уже, И душа, как та леди, верхом в неглиже, То Вергилий живет на втором этаже, Он поделится с ним подаяньем. Здесь вполголоса любят, здесь тихо кричат, В каждом яде есть суть, в каждой чаше есть яд; От напитка такого поэты не спят, Издыхая от недосыпанья. И в оправе их глаз – только лед и туман, Но порой я не верю, что это обман; Я напитком таким от рождения пьян, Это здешний каприз мирозданья. Нарисуй на стене моей то, чего нет; Твое тело как ночь, но глаза как рассвет. Ты – не выход, но, видимо, лучший ответ; Ты уходишь, и я улыбаюсь… И назавтра мне скажет повешенный раб: «Ты не прав, господин»; и я вспомню твой взгляд, И скажу ему: «Ты перепутал, мой брат: В этой жизни я не ошибаюсь».

 

Второе стеклянное чудо

Когда ты был мал, ты знал все, что знал, И собаки не брали твой след. Теперь ты открыт, ты отбросил свой щит, Ты не помнишь, кто прав и кто слеп. Ты повесил мишени на грудь, Стоит лишь тетиву натянуть; Ты ходячая цель, Ты уверен, что верен твой путь. Но тем, кто не спит, не нужен твой сад, В нем нет ни цветов, ни камней. И даже твой бог никому не помог, Есть другие, светлей и сильней; И поэтому ты в пустоте, Как на старом забытом холсте: Не в начале, не в центре И даже не в самом хвосте.

 

Мне было бы легче петь

Мне не нужно касанья твоей руки И свободы твоей реки; Мне не нужно, чтоб ты была рядом со мной, Мы и так не так далеки. И я знаю, что это чужая игра, И не я расставляю сеть; Но если бы ты могла меня слышать, Мне было бы легче петь. Это новые листья меняют свой цвет, Это в новых стаканах вино. Только время уже не властно над нами, Мы движемся, словно в кино. И когда бы я мог изменить расклад, Я оставил бы все как есть, Но если бы ты могла меня слышать, Мне было бы легче петь. По дощатым полам твоего эдема Мне не бродить наяву. Но когда твои руки в крови от роз, Я режу свои о траву. И ни там, ни здесь не осталось скрипок, Не переплавленных в медь; Но если бы ты могла меня слышать, Мне было бы легче петь. Так прости за то, что любя тебя Я остался таким же, как был. Но я до сих пор не умею прощаться С теми, кого я любил; И хотя я благословляю того, Кто позволил тебе взлететь – Если бы ты могла меня слышать, Мне было бы легче петь… Если бы ты могла меня слышать, Мне было бы незачем петь.

 

Кто ты теперь?

Я хотел бы видеть тебя, Я хотел бы знать, С кем ты сейчас; Ты как вода, Ты всегда принимаешь форму того, С кем ты; С кем ты сейчас, Кто верит сегодня Своему отраженью В прозрачной воде твоих глаз? Кто ты теперь, С кем ты сейчас? С кем ты сейчас, сестра или мать, Или кто-то, кто ждет на земле? Легко ли тебе, светло ли тебе, И не скучно ли в этом тепле? Крылат ли он? Когда он приходит, Снимаешь ли ты с него крылья И ставишь за дверь? Кто ты сейчас, С кем ты теперь? С кем ты сейчас, сестра или мать, Или кто-то, кто ждет на земле? Тепло ли тебе – а если тепло, То не скучно ли в этом тепле? Крылат ли он, и кто дал мне право Помнить тебя и вспомнить еще один раз? Кто ты теперь; С кем ты сейчас?

 

Герои

Порой мне кажется, что мы герои, Мы стоим у стены, ничего не боясь. Порой мне кажется, что мы герои, Порой мне кажется, что мы – просто грязь. И часто мы играем бесплатно, Таскаем колонки в смертельную рань. Порой мне кажется, что мы идиоты, Порой мне кажется, что мы просто дрянь. И, как у всех, у меня есть ангел, Она танцует за моей спиной. Она берет мне кофе в «Сайгоне», И ей все равно, что будет со мной. Она танцует без состраданья, Она танцует, чтобы стало темно. И кто-то едет, а кто-то в отказе, а мне – Мне все равно. И когда я стою в «Сайгоне», Проходят люди на своих двоих. Большие люди – в больших машинах, Но я не хотел бы быть одним из них. И разве это кому-то важно, Что сладкая Джейн стала моей? Из этой грязи не выйти в князи; Мне будет лучше, если я буду с ней. И я хотел бы говорить на равных; Но если не так, то вина не моя. И если кто-то здесь должен меняться, То мне не кажется, что это я.

 

Мой друг музыкант

Мой друг музыкант Знает массу забавных вещей; Мой друг музыкант Не похож на обычных людей. Он строит аккорд Из того, что он видит вокруг, И он говорит, Что это божественный звук. Я слышал, что он чертовски неплох, Что когда он не пьян, он играет как бог. И, простая душа, я гляжу не дыша, Как вдохновенно наполняет стакан Мой друг музыкант… Мой друг музыкант, Он только ждет подходящего дня, Чтоб взять свой смычок И сыграть что-нибудь для меня. И весь наш мир Засохнет тогда на корню, А если нет, То мир – большая свинья; Но сегодня на редкость задумчивый день, А вчера был дождь, играть было лень. Наверное, завтра; да, завтра наверняка; Во славу музыки Сегодня начнем с коньяка…

 

Сегодня ночью

Бери свою флейту; Я уже упаковал свой Станок с неизвестным количеством струн, Я едва ли вернусь сегодня домой. Не надо звонить, Мы поймаем машину внизу; Я надеюсь, что ты разбудишь меня Не раньше, чем нас довезут. Еще один вечер; Еще один камень, смотри на круги. Нас забудут не раньше, чем в среду к утру, Я опять не замечу, когда нам скажут: «Беги». Пора выезжать; Нет, она сказала, что позвонит сама, Я опять должен петь, но мне нужно видеть ее – Я, наверно, схожу с ума. Но – сегодня ночью кто-то ждет нас; Сегодня ночью кто-то ждет нас… Из города в город; Из дома в дом, По квартирам чужих друзей – Наверно, когда я вернусь домой, Это будет музей. Вперед, флейтист; Стоять на пороге тринадцатый год, И хотя бы два дня, хотя бы два дня Там, где светит солнце И где нас никто не найдет… Но – сегодня ночью кто-то ждет нас; Сегодня ночью кто-то ждет нас…

 

Пустые места

Она использует меня, чтоб заполнить пустые места. Использует меня, чтоб заполнить пустые места. Знаешь, если бы мы были вместе, То эта задача проста; Но я дал тебе руку, и рука осталась пуста. Мы шли через реку, пока нам хватало моста. Мы шли через реку, пока нам хватало моста. Мы что-то обещали друг другу, Кто был первым, ты или я? И вот мы все еще идем, но вода под нами чиста. В своем кругу мы выбивали двести из ста. В своем кругу мы выбивали двести из ста. Но каждый из нас стрелял в свое солнце, И времени было в обрез; Теперь я знаю песню, и эта песня проста. Мы используем друг друга, чтоб заполнить пустые места. Используем друг друга, чтоб заполнить пустые места…

 

Сыновья молчаливых дней

Сыновья молчаливых дней Смотрят чужое кино, Играют в чужих ролях, Стучатся в чужую дверь; Сыновья молчаливых дней Боятся смотреть в окно, Боятся шагов внизу, Боятся своих детей; Дайте немного воды Сыновьям молчаливых дней…

 

Игра наверняка

Мы до сих пор поем, хотя я не уверен, Хочу ли я что-то сказать. Мы до сих пор поем, хотя я не уверен: Хочу ли я что-то сказать; Но из моря информации, В котором мы тонем, Единственный выход – это саморазрушенье; Мы до сих пор поем, но нам уже недолго ждать. Мы стали респектабельны, мы стали большими, Мы приняты в приличных домах. Я больше не пишу сомнительных текстов, Чтобы вызвать смятенье в умах. Мы взяты в телевизор, Мы – пристойная вещь, Нас можно ставить там, нас можно ставить здесь, но В игре наверняка – что-то не так; Сидя на красивом холме, Видишь ли ты то, что видно мне: В игре наверняка Что-то не так. Мои друзья опять ждут хода На клетку, где нас ждет мат. Но я не понимаю – как я стал ограничен Движеньем вперед-назад. Приятно двигать нами, как на доске, Поставить нас в ряд и забить заряд; Но едва ли наша цель – Оставить след на вашем песке; Сидя на красивом холме, Видишь ли ты то, что видно мне? В игре наверняка – что-то не так; В этой игре наверняка что-то не так…

 

Пепел

Я вижу провода, я жду наступленья тепла. Мне кажется порой, что я из стекла и ты из стекла. Но часто мне кажется что-то еще – Мне снится пепел. Моя эффективность растет с каждым днем; Я люблю свои стены, я называю их «дом». Ко мне поступают сигналы с разных сторон; Мне снится пепел. Мне нравится сталь тем, что она чиста; Мне нравится жизнь тем, что она проста. Напомни мне улыбнуться, когда ты видишь меня; Мне снится пепел.

 

Музыка серебряных спиц

Доверься мне в главном, Не верь во всем остальном; Не правда ли, славно, Что кто-то пошел за вином? Остался лишь первый месяц, Но это пустяк. Когда я был младше, Я не знал, что может быть так; Они стоят, как камни в лесу, Но кто подаст им знак? Мы ждали так долго – Что может быть глупее, чем ждать? Смотри мне в глаза, Скажи мне, могу ли я лгать? И я ручаюсь, Я клянусь на упавшей звезде: Я знаю тропинку, Ведущую к самой воде; И те, что смеются среди ветвей, – Им будет на что глядеть Под музыку серебряных спиц… Я где-то читал О людях, что спят по ночам; Ты можешь смеяться – Клянусь, я читал это сам. О, музыка серебряных спиц; Музыка серебряных спиц…

 

Капитан Африка

Фантастический день; моя природа не дает мне спать, Пожарные едут домой: им нечего делать здесь. Солдаты любви, мы движемся, как призраки Фей на трамвайных путях; Мы знаем электричество в лицо – но разве это повод? Развяжите мне руки; Я вызываю капитана Африка… Сколько тысяч слов – все впустую, Или кража огня у слепых богов; Мы умеем сгорать, как спирт в распростертых ладонях; Я возьму свое там, где я увижу свое: Белый растафари, прозрачный цыган, Серебряный зверь в поисках тепла; Я вызываю капитана Африка…

 

Песни вычерпывающих людей

Когда заря Собою озаряет полмира И стелется гарь От игр этих взрослых детей, Ты скажешь: «Друзья, чу, Я слышу звуки чудной лиры», Милый, это лишь я                             пою Песнь вычерпывающих людей; Есть книги для глаз И книги в форме пистолета; Сядь у окна И слушай шум больших идей; Но если ты юн, то ты – Яростный противник света; это – Еще один плюс Песням вычерпывающих людей; Есть много причин Стремиться быть одним из меньших; Избыток тепла                     всегда Мешает изобилию дней; Я очень люблю                     лежать И, глядя на плывущих женщин, Тихо Мурлыкать себе Песни вычерпывающих людей. Приятно быть женой лесоруба, Но это будет замкнутый круг. Я сделал бы директором клуба Тебя, мой цветок, мой друг… Когда заря Собою озаряет полмира И стелется гарь От игр этих взрослых детей, Ты скажешь: «Друзья, чу, Я слышу звуки чудной лиры», Ах, милый, это лишь я пою Песнь вычерпывающих людей…

 

Рок-н-ролл мертв

Какие нервные лица – быть беде; Я помню, было небо, я не помню где; Мы встретимся снова, мы скажем «Привет», – В этом есть что-то не то; Рок-н-ролл мертв, а я еще нет, Рок-н-ролл мертв, а я… Те, что нас любят, смотрят нам вслед. Рок-н-ролл мертв, а я еще нет. Отныне время будет течь по прямой; Шаг вверх, шаг вбок – их мир за спиной. Я сжег их жизнь, как ворох газет – Остался только грязный асфальт; Но рок-н-ролл мертв, а я еще нет, Рок-н-ролл мертв, а я… Те, что нас любят, смотрят нам вслед. Рок-н-ролл мертв, а я…                                 …еще нет. Локоть к локтю, кирпич в стене; Мы стояли слишком гордо – мы платим втройне: За тех, кто шел с нами, за тех, кто нас ждал, За тех, кто никогда не простит нам то,                                                   что Рок-н-ролл мертв – а мы еще нет, Рок-н-ролл мертв, а мы… Те, что нас любят, смотрят нам вслед. Рок-н-ролл мертв, а мы… Рок-н-ролл мертв, а я еще нет, Рок-н-ролл мертв, а я… Те, что нас любят, смотрят нам вслед, Рок-н-ролл мертв, а я…

 

Искусство быть смирным

Я выкрашу комнату светлым; Я сделаю новые двери. Если выпадет снег, Мы узнаем об этом только утром Хороший год для чтенья, Хороший год, чтобы сбить со следа; Странно – я пел так долго; Возможно, в этом что-то было. Возьми меня к реке, Положи меня в воду; Учи меня искусству быть смирным, Возьми меня к реке. Танцевали на пляже, Любили в песке; Летели выше, чем птицы, Держали камни в ладонях: Яшму и оникс; хрусталь, чтобы лучше видеть; Чай на полночных кухнях – Нам было нужно так много. Возьми меня к реке, Положи меня в воду; Учи меня искусству быть смирным, Возьми меня к реке. Я выкрашу комнату светлым, Я сделаю новые двери; Если ночь будет темной, Мы выйдем из дома чуть раньше, Чтобы говорить негромко, Чтобы мерить время по звездам; Мы пойдем, касаясь деревьев, – Странно, я пел так долго. Возьми меня к реке, Положи меня в воду; Учи меня искусству быть смирным, Возьми меня к реке.

 

С утра шел снег

Выключи свет, Оставь записку, что нас нет дома, – На цыпочках мимо открытых дверей, Туда, где все светло, туда, где все молча; И можно быть надменной, как сталь, И можно говорить, что все Не так, как должно быть, И можно делать вид, что Ты играешь в кино О людях, живущих под высоким давленьем. Но С утра шел снег, С утра шел снег; Ты можешь делать что-то еще, Если ты хочешь, если ты хочешь… Ты помнишь, я знал себя, Мои следы лежали, как цепи, Я жил, уверенный в том, что я прав; Но вот выпал снег, и я опять не знаю, кто я; И кто-то сломан и не хочет быть целым, И кто-то занят собственным делом, И можно быть рядом, но не ближе, чем кожа, Но есть что-то лучше, и это так просто; С утра шел снег, С утра шел снег; Ты можешь быть кем-то еще, Если ты хочешь, если ты хочешь…

 

Время луны

Я видел вчера новый фильм, Я вышел из зала таким же, как раньше; Я знаю уют вагонов метро, Когда известны законы движенья; И я читал несколько книг, Я знаю радость печатного слова, Но сделай шаг – и ты вступишь в игру, В которой нет правил. Нет времени ждать, Едва ли есть кто-то, кто поможет нам в этом; Подай мне знак, Когда ты будешь знать, что выхода нет; Структура тепла, Еще один символ – не больше, чем выстрел, Но, слышишь меня: у нас есть шанс, В котором нет правил. Время Луны – это время Луны; У нас есть шанс, у нас есть шанс, В котором нет правил.

 

Мальчик Евграф

Мальчик Евграф Шел по жизни, как законченный граф, Он прятал женщин в несгораемый шкаф, Но вел себя, как джентльмен, И всегда платил штраф; Он носил фрак, Поил шампанским всех бездомных собак; Но если дело доходило до драк, Он возвышался над столом, Как чистый лом; Он был Сторонником гуманных идей; Он жил Не зная, что в мире Есть столько ужасно одетых людей; Он верил в одно: Что очень важно не играть в домино, Ни разу в жизни не снимался в кино, И не любил писать стихи, Предпочитая вино; Он ушел прочь, И, не в силах пустоту превозмочь, Мы смотрим в точку, где он только что был, И восклицаем: «Почему? Что? Как? Какая чудесная ночь!» – Но я Считаю, что в этом он прав; Пускай У нас будет шанс, Что к нам опять вернется мальчик Евграф…

 

Еще один упавший вниз

Искусственный свет на бумажных цветах – Это так смешно; Я снова один, как истинный новый романтик. Возможно, я сентиментален – Таков мой каприз… Нелепый конец для того, Кто так долго шел иным путем; Геометрия лома в хрустальных пространствах; Я буду петь как синтезатор – Таков мой каприз… …Еще один, упавший вниз, На полпути вверх… Архангельский всадник смотрит мне вслед; Прости меня за то, что я пел так долго… Еще один, упавший вниз.

 

Ключи от моих дверей

Между тем, кем я был, И тем, кем я стал, Лежит бесконечный путь; Но я шел весь день, И я устал, И мне хотелось уснуть. И она не спросила, кто я такой, И с чем я стучался к ней; Она сказала: «Возьми с собой Ключи от моих дверей». Между тем, кем я стал, И тем, кем я был – Семь часов до утра. Я ушел до рассвета, и я забыл, Чье лицо я носил вчера. И она не спросила, куда я ушел, Северней или южней; Она сказала: «Возьми с собой Ключи от моих дверей». Я трубил в эти дни в жестяную трубу, Я играл с терновым венцом, И мои восемь струн казались мне То воздухом, то свинцом; И десяткам друзей Хотелось сварить Суп из моих зверей; Она сказала: «Возьми с собой Ключи от моих дверей». И когда я решил, что некому петь, Я стал молчать и охрип. И когда я решил, что нет людей Между свиней и рыб; И когда я решил, что остался один Мой джокер средь их козырей, Она сказала: «Возьми с собой Ключи от моих дверей».

 

Рыба

Какая рыба в океане плавает быстрее всех? Какая рыба в океане плавает быстрее всех? Я хочу знать, я хочу знать, я всегда хотел знать, Какая рыба в океане плавает быстрее всех. Я долго был занят чужими делами, Я пел за ненакрытым столом. Но кто сказал вам, что я пел с вами, Что мы пели одно об одном? Вы видели шаги по ступеням, но Кто сказал вам, что я шел наверх? Я просто ставил опыты о том, какая Рыба быстрее всех. Я не хочу говорить вам «нет», Но поймете ли вы мое «да»? Двери открыты, ограда тю-тю, Но войдете ли вы сюда? Я спросил у соседа: «Почему ты так глуп?» – Он принял мои слезы за смех. Он ни разу не раздумывал о том, какая Рыба быстрее всех. Вавилон – город как город, Печалиться об этом не след. Если ты идешь, то мы идем в одну сторону – Другой стороны просто нет. Ты выбежал на угол купить вина, Ты вернулся, но вместо дома – стена. Зайди ко мне, и мы подумаем вместе О рыбе, что быстрее всех. Какая рыба в океане плавает быстрее всех? Какая рыба в океане плавает быстрее всех? Я хочу знать, я хочу знать, я всегда хотел знать, Какая рыба в океане плавает быстрее всех.

 

Лети, мой ангел, лети

Крылья сломались, когда еще воздух был пуст. Кто мог сказать ему, что за плечами лишь груз? Кто мог что-то сказать ему – мы знали, что он впереди. Я шепнул ему вслед: «Лети, мой ангел, лети!» Мальчик, похожий на мага, слепой, как стрела, Девственность неба разрушивший взмахом крыла; Когда все мосты обратились в прах и пепел покрыл пути, Я сказал ему вслед: «Лети, мой ангел, лети!» Я знаю – во всем, что было со мной, Бог на моей стороне, И все упреки в том, что я глух, относятся не ко мне. Ведь я слышу вокруг миллион голосов. Но один – как птица в горсти; И я сжимаю кулак: «Лети, мой ангел, лети!»

 

Платан

Зуд телефонов, связки ключей; Ты выйдешь за дверь, и вот ты снова ничей. Желчь поражений, похмелье побед, Но чем ты заплатишь за воду ничьей? Я хотел бы опираться о платан, Я так хотел бы опираться о платан, А так мне кажется, что все это зря. Свои законы у деревьев и трав; Один из нас весел, другой из нас прав. Прекрасное братство, о достойный монах, С коростылем, зашитым в штанах. С мешком кефира до Великой Стены; Идешь за ним, но ты не видишь спины, Встретишь его – не заметишь лица; Забудь начало – лишишься конца. Торжественны клятвы до лучших времен; Я пью за верность всем богам без имен. Я пью за вас, моя любовь, мои друзья; Завидую вашему знанию, что я – это я. Но будет время, и я обопрусь о платан; Будет время – я обопрусь о платан, А так, пока что мне кажется, что все это зря.

 

Движение в сторону весны

Некоторым людям свойственно петь, Отдельным из них – в ущерб себе. Я думал, что нужно быть привычным к любви, Но пришлось привыкнуть к прицельной стрельбе. Я стану красивой мишенью ради тебя; Закрой глаза – ты будешь видеть меня, как сны; Что с того, что я пел то, что я знал? Я начинаю движение в сторону весны. Я буду учиться не оставлять следов, Учиться мерить то, что рядом со мной: Землю – на ощупь, хлеб и вино – на вкус, Губы губами, небо – своей звездой; Я больше не верю в то, что есть что-то еще; Глаза с той стороны прицела ясны. Все назад! Я делаю первый шаг, Я начинаю движение в сторону весны. Некоторым людям свойственно пить – Но раз начав, нужно допить до дна. И некоторым людям нужен герой, И если я стану им – это моя вина; Прости мне все, что я сделал не так, Мои пустые слова, мои предвестья войны; Господи! Храни мою душу – Я начинаю движение в сторону весны.

 

Сидя на красивом холме

Сидя на красивом холме, Я часто вижу сны, и вот что кажется мне: Что дело не в деньгах, и не в количестве женщин, И не в старом фольклоре, и не в Новой Волне – Но мы идем вслепую в странных местах, И все, что есть у нас, – это радость и страх, Страх, что мы хуже, чем можем, И радость того, что все в надежных руках; И в каждом сне Я никак не могу отказаться, И куда-то бегу, но когда я проснусь, Я надеюсь, ты будешь со мной…

 

Иван Бодхидхарма

Иван Бодхидхарма движется с юга На крыльях весны; Он пьет из реки, В которой был лед. Он держит в руках географию Всех наших комнат, Квартир и страстей; И белый тигр молчит, И синий дракон поет; Он вылечит тех, кто слышит, И, может быть, тех, кто умен; И он расскажет тем, кто хочет все знать, Историю светлых времен. Он движется мимо строений, в которых Стремятся избегнуть судьбы; Он легче, чем дым; Сквозь пластмассу и жесть Иван Бодхидхарма склонен видеть деревья Там, где мы склонны видеть столбы; И если стало светлей, То, видимо, он уже здесь; Он вылечит тех, кто слышит, И, может быть, тех, кто умен; И он расскажет тем, кто хочет все знать, Историю светлых времен.

 

Дело мастера Бо

Она открывает окно, Под снегом не видно крыш. Она говорит: «Ты помнишь, ты думал, Что снег состоит из молекул?» Дракон приземлился на поле – Поздно считать, что ты спишь, Хотя сон был свойственным этому веку. Но время сомнений прошло, уже раздвинут камыш; Благоприятен брод через великую реку. А вода продолжает течь Под мостом Мирабо; Но что нам с того? Это Дело мастера Бо. У тебя есть большие друзья, Они снимут тебя в кино. Ты лежишь в своей ванной, Как среднее между Маратом и Архимедом. Они звонят тебе в дверь – однако входят в окно, И кто-то чужой рвется за ними следом… Они съедят твою плоть, как хлеб, И выпьют кровь, как вино; И взяв три рубля на такси, Они отправятся к новым победам; А вода продолжает течь Под мостом Мирабо; Но что нам с того – Это дело мастера Бо. И вот – Рождество опять Застало тебя врасплох. А любовь для тебя – иностранный язык, И в воздухе запах газа. Естественный шок, Это с нервов спадает мох; И вопрос: «Отчего мы не жили так сразу?» Но кто мог знать, что он провод, пока не включили ток? Наступает эпоха интернационального джаза; А вода продолжает течь Под мостом Мирабо; Теперь ты узнал, Что ты всегда был мастером Бо; А любовь – как метод вернуться домой; Любовь – это дело мастера Бо…

 

Двигаться дальше

Двигаться дальше, Как страшно двигаться дальше, Выстроил дом, в доме становится тесно, На улице мокрый снег. Ветер и луна, цветы абрикоса – Какая терпкая сладость; Ветер и луна, все время одно и то же; Хочется сделать шаг. Рожденные в травах, убитые мечом, Мы думаем, это важно. А кто-то смеется, глядя с той стороны, – Да, это мастер иллюзий. Простые слова, иностранные связи – Какой безотказный метод! И я вижу песни, все время одни и те же: Хочется сделать шаг. Иногда это странно, Иногда это больше чем я; Едва ли я смогу сказать, Как это заставляет меня, Просит меня Двигаться дальше, Как страшно двигаться дальше. Но я еще помню это место, Когда здесь не было людно. Я оставляю эти цветы Для тех, кто появится после; Дай Бог вам покоя, Пока вам не хочется Сделать шаг…

 

Небо становится ближе

Каждый из нас знал, что у нас Есть время опоздать и опоздать еще, Но выйти к победе в срок. И каждый знал, что пора занять место, Но в кодексе чести считалось существенным Не приходить на урок; И только когда кто-то вышел вперед, И за сотни лет никто не вспомнил о нем, Я понял – небо Становится ближе С каждым днем… Мы простились тогда, на углу всех улиц, Свято забыв, что кто-то смотрит нам вслед; Все пути начинались от наших дверей, Но мы только вышли, чтобы стрельнуть сигарет. И эта долгая ночь была впереди, И я был уверен, что мы никогда не уснем; Но знаешь, небо Становится ближе С каждым днем… Сестра моя, куда ты смотрела, когда восход Встал между нами стеной? Знала ли ты, когда ты взяла мою руку, Что это случится со мной? И ты можешь идти и вперед, и назад, Взойти, упасть и снова взойти звездой; Но только пепел твоих сигарет – это пепел империй, И это может случиться с тобой; Но голоса тех богов, что верят в тебя, Еще звучат, хотя ты тяжел на подъем; Но знаешь, небо Становится ближе; Слышишь, небо Становится ближе; Смотри – небо становится ближе С каждым днем.

 

Электричество

Моя работа проста – я смотрю на свет. Ко мне приходит мотив, я отбираю слова, Но каждую ночь, когда восходит звезда, Я слышу плеск волн, которых здесь нет. Мой путь длинней, чем эта тропа за спиной. И я помню то, что было показано мне – Белый город на далеком холме, Свет высоких звезд по дороге домой. Но электричество смотрит мне в лицо, И просит мой голос; Но я говорю: «Тому, кто видел город, уже Не нужно твое кольцо». Слишком рано для цирка, Слишком поздно для начала похода к святой земле. Мы движемся медленно, словно бы плавился воск; В этом нет больше смысла – Здравствуйте, дети бесцветных дней! Если бы я был малиново-алой птицей, Я взял бы тебя домой; Если бы я был… У каждого дома есть окна вверх; Из каждой двери можно сделать шаг; Но если твой путь впечатан мелом в асфальт – Куда ты пойдешь, когда выпадет снег? Но электричество смотрит мне в лицо, И просит мой голос; Но я говорю: «Тому, кто видел город, уже Не нужно твое кольцо».

 

Она не знает, что это сны

Я видел дождь, хотя, возможно, это был снег, Но я был смущен и до утра не мог открыть глаз. Еще одно мгновенье – и та, кто держит нити, будет видна; Но лестницы уходят вверх и вьются бесконечно – В этом наша вина; В книгах всегда много правильных слов, Но каждую ночь я вижу все как в первый раз; Никто не сможет вывести меня из этого переплетенья перил; Но та, кто смотрит на меня из темноты пролетов, Не слыхала про крылья, Она не знает, что это сны. Каждый мой шаг вычислен так же, как твой. И это уже повод не верить словам. Каждое мое письмо прочитано здесь так же, как там; Но я хочу сказать тебе, пускай ты не поверишь, Но знай, это верно – Она не знает, что это сны.

 

Здравствуй, моя смерть

(Тема для новой войны)

Здравствуй, моя смерть, Я рад, что мы говорим на одном языке. Мне часто нужен был кто-то, кому все равно, Кто я сейчас, Кто знает меня и откроет мне двери домой; Учи меня в том, что может быть сказано мной. Учи меня – слова безразличны, как нож. А тот, кто хочет любви, беззащитен вдвойне, И не зная тебя, движется словно впотьмах – И каждый говорит о любви в словах, Каждый видит прекрасные сны, Каждый уверен, что именно он – источник огня, И это – тема для новой войны. Здравствуй, моя смерть, спасибо за то, что ты есть; Мой торжественный город еще не проснулся от сна. Пока мы здесь, и есть еще время делать движенья любви, Нужно оставить чистой тропу к роднику; И кто-то ждет нас на том берегу, Кто-то взглянет мне прямо в глаза, Но я слышал песню, в ней пелось: «Делай, что должен, и будь, что будет», – Мне кажется, это удачный ответ на вопрос; Но каждый из нас торгует собой всерьез, Чтобы купить себе продолженье весны. И каждый в душе сомневается в том, что он прав, И это – тема для новой войны. Fais se que dois, – adviegne que peut; C’est commande au chevalier [1] .

 

Жажда

Я просыпаюсь, я боюсь открыть веки, Я спрашиваю: «Кто здесь, кто здесь?» Они отвечают, но как-то крайне невнятно. Все часы ушли в сторону – это новое время. Трубы, я слышу трубы… кто зовет нас? Я въехал в дом, но в нем снова нет места. Я говорю нет, но это условный рефлекс, Наверное, слишком поздно; слишком поздно… Ты можешь спросить себя: «Где мой новый красивый дом?» Ты можешь цитировать Брайана Ино с Дэвидом Бирном, Но в любой коммунальной квартире Есть свой собственный цирк, Шаги в сапогах в абсолютно пустом коридоре. И ты вел их все дальше и дальше, Но чем дальше в лес, тем легче целиться в спину. И ты приходил домой с сердцем, полным любви, И мы разбивали его вместе, Каждый последний раз вместе. Наши руки привыкли к пластмассе, Наши руки боятся держать серебро; Но кто сказал, что мы не можем стать чище? Кто сказал, что мы не можем стать чище? Закрыв глаза, я прошу воду: «Вода, очисти нас еще один раз»; Закрыв глаза, я прошу воду: «Вода, очисти нас еще один раз»; Закрыв глаза, я прошу воду: «Вода, очисти нас…»

 

Сны о чем-то большем

Февральским утром выйду слишком рано, Вчерашний вечер остается смутным; В конце концов, зачем об этом думать? Найдется кто-то, кто мне все расскажет. Горсть жемчуга в ладонях – Вот путь, который я оставлю тайной. Благодарю тебя за этот дар – Уменье спать и видеть сны; Сны о чем-то большем. Когда наступит время оправданий, Что я скажу тебе? Что я не видел смысла делать плохо, И я не видел шансов сделать лучше. Видимо, что-то прошло мимо, И я не знаю, как мне сказать об этом. Недаром в доме все зеркала из глины, Чтобы с утра не разглядеть в глазах Снов о чем-то большем.

 

Кад Годдо

Я был сияющим ветром, я был полетом стрелы, Я шел по следу оленя среди высоких деревьев. Помни, что, кроме семи, никто не вышел из дома Той, кто приносит дождь. Ветви дуба хранят нас, орешник будет судьей. Кровь тростника на песке – это великая тайна. Кто помнит о нас? Тот, кто приходит молча, И та, кто приносит дождь. Только во тьме – свет; Только в молчании – слово. Смотри, как сверкают крылья Ястреба в ясном небе. Я знаю имя звезды; Я стану словом ответа Той, кто приносит дождь.

 

Танцы на грани весны

Сегодня днем я смотрел с крыши, Сегодня ночью я буду жечь письма. Камни в моих руках, Камни, держащие мир, Это не одно и то же. Я мог бы написать эпос, Но к чему рисковать камуфляжем? Мог бы взять холст и кисти, Но это ничего не меняет. Мог бы сделать шаг назад, Я мог бы сделать шаг назад, Но это не то, что мне нужно, Это не то, что мне нужно, – Это только наши танцы на грани весны; Это только наши танцы на грани весны. Я вижу твой берег, но что там блестит в кустах? Я видел что-то подобное в одном из видеофильмов. Я знаю твой голос лучше, чем свой, Но я хочу знать, кто говорит со мной; Я мог бы остаться целым, Но это не в правилах цирка. Мог бы остаться целым, Но это не в моих свойствах; Мог бы признаться в любви, Я мог бы признаться тебе в любви, Но разве ты этого хочешь? И разве это что-то меняет? Это только наши танцы на грани весны; Это только наши танцы на грани весны. Сегодня днем я смотрел с крыши, Сегодня ночью я буду жечь письма. Камни в моих руках, камни, держащие мир, Это не одно и то же; Я мог бы написать эпос, Но к чему рисковать камуфляжем? Мог бы взять холст и кисти, Но это ничего не меняет. Мог бы сделать шаг назад, Я мог бы сделать шаг назад, Но это не то, что мне нужно; Нет, это не то, что мне нужно. Это только наши танцы на грани весны; Это только наши танцы на грани весны.

 

Деревня

Я уезжаю в деревню, чтобы стать ближе к земле; Я открываю свойства растений и трав. Я брошу в огонь душистый чабрец. Дым поднимается вверх, и значит, я прав. Я отыщу корень дягиля – сделай меня веселей; Ветви березы, прочь, демоны, прочь… Если же станет слишком темно, чтобы читать тебе, Я открываю дверь, и там стоит ночь. Кто говорит со мной; Кто говорит со мной здесь? Радости тем, кто ищет; мужества тем, кто спит. Тринадцать дней в сторону полной луны. Я думал, что это мне снится, Что же, здравствуйте, сны; По-моему, я знаю, зачем вы пришли ко мне; Так я уезжаю в деревню, чтобы стать ближе к земле…

 

2-12-85-06

Если бы я знал, что такое электричество, Я сделал бы шаг, я вышел на улицу, Зашел бы в телефон, набрал бы твой номер И услышал бы твой голос, голос, голос… Но я не знаю, как идет сигнал, Я не знаю принципа связи, Я не знаю, кто клал кабель, Едва ли я когда-нибудь услышу тебя, тебя, тебя… 2-12-85-06 2-12-85-06 2-12-85-06 – это твой номер, номер, номер… – что это, Бэрримор? – это даб, сэр. А меня били-колотили во дороге во кустах Проломили мою голову в семнадцати местах. Увы, недолго это тело будет жить на земле, Недолго это тело будет жить на земле, Спроси об этом всадника в белом седле, Недолго это тело будет жить на земле… Вот женщина, завязанная в транспортном узле, Вот женщина, верхом на шершавом козле, Вот женщина, глядящая на белом стекле, Недолго это тело будет жить на земле… В мире есть семь, и в мире есть три, Есть люди, у которых капитан внутри, Есть люди, у которых хризолитовые ноги, Есть люди, у которых между ног Брюс Ли, Есть люди, у которых обращаются на «Вы», Есть люди, у которых сто четыре головы, Есть загадочные девушки с магнитными глазами, Есть большие пассажиры мандариновой травы, Есть люди, разгрызающие кобальтовый сплав, Есть люди, у которых есть двадцать кур-мяф, Есть люди типа «жив» и люди типа «помер», Но нет никого, кто знал бы твой номер… – типа 2-12-85-0а 2-12-85-0б 2-12-85-0в 2-12-85-0г 2-12-85-0д 2-12-85-0е 2-12-85-0ё 2-12-85-0ж 2-12-85-06 – это твой номер, номер, номер…

 

Дети декабря

Здравствуй, я так давно не был рядом с тобой, Но то, что держит вместе детей декабря, Заставляет меня прощаться с тем, что я знаю, И мне никогда не уйти, до тех пор, пока… Но если ты хочешь слушать, то я хочу петь для тебя, И если ты хочешь пить, я стану водой для тебя.

 

Я – змея

Ты улыбаешься, Наверное, ты хочешь пить. Я наблюдаю, Я ничего не хочу говорить. Я змея, Я сохраняю покой. Сядь ко мне ближе, ты Узнаешь, кто я такой. Я знаю тепло камня, Я знаю запах и цвет. Но когда поднимаются птицы, Я подолгу гляжу им вслед, Я змея; Я сохраняю покой. Сядь ко мне ближе, ты Узнаешь, кто я такой. Иногда я гоню их прочь; Иногда я хочу им петь. Иногда мне хочется спрятаться в угол, Затихнуть и умереть, Но я змея; И я сохраняю покой. Сядь ко мне ближе, ты Узнаешь, кто я такой. Ты улыбаешься, Должно быть, ты ждешь ответ – Дай руки; я покажу тебе, Как живое дерево станет пеплом; Я змея; Я сохраняю покой. Смотри на свои ладони – теперь Ты знаешь, кто я такой.

 

Трамвай

Близилась ночь; Рельсы несли свой груз. Трамвай не был полон, Фактически он был пуст. Кроме двух-трех плотников, Которых не знал никто, Судьи, который ушел с работы, И джентльмена в пальто. Судья сказал: «Уже поздно, Нам всем пора по домам. Но Будда в сердце, а бес в ребро: Молчать сейчас – это срам. Скамья подсудимых всегда полна, Мы по крайней мере в этом равны. Но если каждый из нас возьмет вину на себя, То на всех не хватит вины». Плотник поставил стаканы на пол И ответил: «Да, дело – труба. Многие здесь считают жизнь шуткой, Но это не наша судьба. Лично я готов ответить за все, А мне есть за что отвечать. Но я пою, когда я строю свой город, И я не могу молчать». Судья достал из кармана деньги И выбросил их в окно. Он сказал: «Я знаю, что это не нужно, Но все-таки – где здесь вино? Едва ли мы встретимся здесь еще раз Под этим синим плащом, И я прошу прощенья за все, что я сделал, И я хочу быть прощен!» Когда вошел контролер, Скорость перевалила за сто. Он даже не стал проверять билеты, Он лишь попросил снять пальто. В вагоне было светло, И ночь подходила к концу, И трамвай уже шел там, где не было рельсов, Выходя напрямую к кольцу.

 

Хозяин

Хозяин, прости, что тревожу тебя, Это несколько странный визит. Я видел свет в окнах твоего этажа, Дверь открыта, вахтер уже спит. У новых жильцов вечеринка, Они, выпив, кричат, что ты миф; Но я помню день, когда я въехал сюда, И я действительно рад, что ты жив. Хозяин, я просто шел от друзей, Я думал о чем-то своем. Они живут в этих новых домах И по-детски довольны жильем. Но я вспоминаю свой прокуренный угол, Фонарь в окне, купол с крестом, И мне светло, как в снежную ночь, И я смеюсь над их колдовством. Хозяин, я веду странную жизнь, И меня не любит завхоз; Твои слуги, возможно, милые люди, Но тоже не дарят мне роз. И я иду мимо них, как почетный гость, Хотя мне просто сдан угол внаем; Но, Хозяин, прости за дерзость, Я не лишний в доме твоем. Хозяин, я плачу не как все, Но я плачу тем, что есть. Хозяин, моя вера слаба, Но я слышал добрую весть. Хозяин, я никудышный фундамент, И, наверно, плохое весло – Но, Хозяин, когда ты захочешь пить, Ты вспомнишь мое ремесло.

 

Яблочные дни

Они говорили всю ночь; я говорил, как все. Но правду сказать, я не знаю, о чем шла речь: Я был занят одним, Тем, насколько ты близко ко мне. Я могу сказать тебе то, Что ты знала во сне; Я приглашаю тебя работать вместе со мной, Ожидая Наступления яблочных дней. Я мог бы купить тебе дом по эту сторону дня, Но, чтобы идти сквозь стекло, нужно владеть собой, А это одно из тех качеств, Которых нет у меня. Но кто-то играет, и я должен петь, И с каждым днем все сильней. Мое ощущение, что это просто мой метод любви, И я ожидаю Наступления яблочных дней. У этой науки нет книг, Но кто пишет книги весной? И если, закрыв глаза, смотреть на солнечный свет, То можно увидеть кого-то из тех, Кто работает вместе со мной. И деревья, растущие здесь, Растут из древних корней. Ты спросишь меня, зачем капитаны стоят на башнях – Они ожидают Наступления яблочных дней.

 

Стучаться в двери травы

Я видел, как реки идут на юг, И как боги глядят на восток. Я видел в небе стальные ветра, Я зарыл свои стрелы в песок. И я был бы рад остаться здесь, Но твои, как всегда, правы; Так не плачь обо мне, когда я уйду Стучаться в двери травы. Твоя мать дает мне свой сладкий чай, Но отвечает всегда о другом; Отец считает свои ордена И считает меня врагом. И в доме твоем слишком мало дверей, И все зеркала кривы; Так не плачь обо мне, когда я уйду Стучаться в двери травы. Я видел в небе тысячу птиц, Но они улетели давно. Я видел тысячу зорких глаз, Что смотрят ко мне в окно. И ты прекрасна, как день, но мне надоело Обращаться к тебе на «Вы»; Так не плачь обо мне, когда я уйду Стучаться в двери травы.

 

Каменный уголь

Если б каменный уголь умел говорить, Он не стал бы вести беседы с тобой. И каррарский мрамор не стал бы смотреть тебе вслед. Но ты занят войной, ты стреляешь На тысячу верст и тысячу лет. И я ничего не отвечу, когда меня спросят, Как продолжается бой. В эротических снах молодого дворника Ты будешь пойман в трубе, И надменные девы привяжут тебя к станку. Они коронуют тебя цветами, И с песнями бросятся прочь, На бегу забывая самое имя твое, И никто никогда не вспомнит здесь о тебе. И когда наступит День Серебра, И кристалл хрусталя будет чист, И тот, кто бежал, найдет наконец покой, Ты встанешь из недр земли, исцеленный, Не зная, кто ты такой. Я хотел бы быть рядом, когда Всадник протянет тебе Еще нетронутый лист.

 

Иван-чай

Пока цветет иван-чай, пока цветет иван-чай, Мне не нужно других книг, кроме тебя, Мне не нужно, мне не нужно… Возьми снежно-белый холст, Тронь его зеленым и желтым, Ослепительно-синим. Сделай деревья, и они тебе скажут, Как все, что я хотел, Становится ветром, и ветер целует ветви. И я говорю: спасибо за эту радость! Я говорю: спасибо за эту радость! Пока цветет иван-чай, пока цветет иван-чай, Мне не нужно других книг, кроме тебя, Мне не нужно, мне не нужно. Это совершенный метод, Жалко, что нам не хватает терпенья. Но это совершенный метод, Рано или поздно, мы опять будем вместе, И то, что было боль, станет как ветер, И пламя сожжет мне сердце, И я повторю: спасибо за эту радость! Я повторяю: спасибо за эту радость! Пока цветет иван-чай, пока цветет иван-чай, Мне не нужно других книг, кроме тебя, Мне не нужно, мне не нужно.

 

Наблюдатель

Здесь между двух рек – Ночь на древних холмах; Лежа в холодном песке, Ждет наблюдатель. Он знает, что прав. Он неподвижен и прям. Скрыт в кустах его силуэт. Ветер качает над ним ветви, Хоть ветра сегодня нет. Ночь кружится в такт Плеску волн, блеску звезды, И наблюдатель уснул, Убаюканный плеском воды. Ночь пахнет костром. Там за холмом – отблеск огня, Четверо смотрят на пламя. Неужели один из них я? Может быть, это был сон, Может быть, нет – Не нам это знать. Где-нибудь ближе к утру Наблюдатель проснется, Чтобы отправиться спать.

 

Великий дворник

Великий дворник, великий дворник В полях бесконечной росы, Великий дворник, великий… Они догонят нас, Только если мы будем бежать, Они найдут нас, Только если мы спрячемся в тень. Они не властны         над тем, что по праву твое, Они не тронут тебя, они не тронут тебя… Вечные сумерки времени с одной стороны, Великое утро с другой. Никто не тронет нас в этих полях, Никто не тронет тебя, никто не тронет тебя. Великий дворник, великий дворник В полях бесконечной росы, Великий дворник, великий дворник…

 

Партизаны полной луны

Тем, кто держит камни для долгого дня, Братьям винограда и сестрам огня, О том, что есть во мне, Но радостно не только для меня. Я вижу признаки великой весны, Серебряное пламя в ночном небе, У нас есть все, что есть. Пришла пора, откроем ли мы дверь? Вот едут партизаны полной луны, Мое место здесь. Вот едут партизаны полной луны. Пускай… У них есть знания на том берегу, Белые олени на черном снегу. Я знаю все, что есть, любовь моя, но разве я могу? Так кто у нас начальник и где его плеть? Страх – его праздник и вина – его сеть. Мы будем только петь, любовь моя, Но мы откроем дверь. Вот едут партизаны полной луны, Мое место здесь. Вот едут партизаны полной луны. Пускай их едут.

 

Лебединая сталь

Возьми в ладонь пепел, возьми в ладонь лед. Это может быть случай, это может быть дом, Но вот твоя боль, так пускай она станет крылом, Лебединая сталь в облаках еще ждет. Я всегда был один – в этом право стрелы, Но никто не бывает один, даже если б он смог, Пускай наш цвет глаз ненадежен, как мартовский лед, Но мы станем, как сон, и тогда сны станут светлы. Так возьми в ладонь клевер, возьми в ладонь мед, Пусть охота, летящая вслед, растает, как тень. Мы прожили ночь, так посмотрим, как выглядит день, Лебединая сталь в облаках – вперед!

 

Золото на голубом

Те, кто рисует нас, Рисуют нас красным на сером. Цвета как цвета, Но я говорю о другом: Если бы я умел это, я нарисовал бы тебя Там, где зеленые деревья И золото на голубом. Место, в котором мы живем – В нем достаточно света, Но каждый закат сердце поет под стеклом. Если бы я был плотником, Я сделал бы корабль для тебя, Чтобы уплыть с тобой к деревьям И к золоту на голубом. Если бы я мог любить, Не требуя любви от тебя, Если бы я не боялся И пел о своем, Если бы я умел видеть, Я бы увидел нас так, как мы есть, Как зеленые деревья и золото на голубом.

 

Аделаида

Ветер, туман и снег. Мы – одни в этом доме. Не бойся стука в окно – Это ко мне, Это северный ветер, Мы у него в ладонях. Но северный ветер – мой друг, Он хранит все, что скрыто. Он сделает так, Что небо станет свободным от туч Там, где взойдет звезда Аделаида. Я помню движение губ, Прикосновенье руками. Я слышал, что время стирает все. Ты слышишь стук сердца – Это коса нашла на камень. И нет ни печали, ни зла, Ни горечи, ни обиды. Есть только северный ветер, И он разбудит меня Там, где взойдет звезда Аделаида.

 

Поколение дворников

Поколение дворников и сторожей Потеряло друг друга В просторах бесконечной земли, Все разошлись по домам. В наше время, Когда каждый третий – герой, Они не пишут статей, Они не шлют телеграмм, Они стоят как ступени, Когда горящая нефть Хлещет с этажа на этаж, И откуда-то им слышится пение. И кто я такой, чтобы говорить им, Что это мираж? Мы молчали, как цуцики, Пока шла торговля всем, Что только можно продать, Включая наших детей, И отравленный дождь Падает в гниющий залив. И мы еще смотрим в экран, А мы еще ждем новостей. И наши отцы никогда не солгут нам. Они не умеют лгать, Как волк не умеет есть мясо, Как птица не умеет летать. Скажи мне, что я сделал тебе, За что эта боль? Но это без объяснений, Это, видимо, что-то в крови, Но я сам разжег огонь, Который выжег меня изнутри. Я ушел от закона, Но так не дошел до любви. Но молись за нас, Молись за нас, если ты можешь. У нас нет надежды, но этот путь наш, И голоса звучат все ближе и строже, И будь я проклят, если это мираж.

 

Дерево

Ты – дерево, твое место в саду, И когда мне темно, я вхожу в этот сад. Ты – дерево, и ты у всех на виду, Но если я буду долго смотреть на тебя, Ты услышишь мой взгляд. Ты – дерево, твой ствол прозрачен и чист, Но я касаюсь рукой, и ты слышишь меня. Ты – дерево, и я как осиновый лист, Но ты ребенок воды и земли, а я сын огня. Я буду ждать тебя там, где ты скажешь мне, Там, где ты скажешь мне, Пока эта кровь во мне и ветер в твоих ветвях, Я буду ждать тебя, ждать тебя. Ты – дерево, твоя листва в облаках, Но вот лист пролетел мимо лица. Ты – дерево, и мы в надежных руках. Мы будем ждать, пока не кончится время, И встретимся после конца.

 

Очарованный тобой

Очарованный тобой Мой лес – ослепительный сад, Неподвижный и прямой все дни. Кто мог знать, что мы Никогда не вернемся назад, Однажды выйдя из дверей. Очарованный тобой, я ничего не скажу, Между нами нет стекла и нечего бить. Кто мог знать, что нам – Нам будет нечего пить, Хотя вода течет в наших руках… Скажи мне хоть слово, я хочу слышать тебя! И оставленный один, беззащитен и смят. Этот выбор был за мной, и я прав, Вот мой дом, мой ослепительный сад И отражение ясных звезд В темной воде, в темной воде, в темной воде…

 

Капитан Воронин

Когда отряд въехал в город, было время людской доброты. Население ушло в отпуск, на площади томились цветы. Все было неестественно мирно, как в кино, когда ждет западня. Часы на башне давно били полдень какого-то прошедшего дня. Капитан Воронин жевал травинку и задумчиво смотрел вокруг. Он знал, что все видят отраженье в стекле и все слышат неестественный стук. Но люди верили ему, как отцу, они знали, кто все должен решить. Он был известен, как тот, кто никогда не спешил, когда некуда больше спешить. Я помню, кто вызвался первым, я скажу вам их имена. Матрос Егор Трубников и индеец Острие Бревна, Третий был без имени, но со стажем в полторы тыщи лет. И прищурившись, как Клинт Иствуд, капитан Воронин смотрел им вслед. Ждать пришлось недолго, не дольше, чем зимой ждать весны. Плохие новости скачут как блохи, а хорошие и так ясны. И когда показалось облако пыли там, где расступались дома, Дед Василий сказал, до конца охренев: наконец-то мы сошли с ума. Приехавший соскочил с коня, пошатнулся и упал назад. Его подвели к капитану, и вдруг стало видно, что Воронин был рад. Приехавший сказал: О том, что я видел, я мог бы говорить целый год. Суть в том, что никто, кроме нас, не знал, где здесь выход, и даже мы не знали, где вход. На каждого, кто пляшет русалочьи пляски, есть тот, кто идет по воде. Каждый человек – он как дерево, он отсюда и больше нигде. И если дерево растет, то оно растет вверх, и никто не волен это менять. Луна и солнце не враждуют на небе, и теперь я могу их понять. Наверное, только птицы в небе и рыбы в море знают, кто прав. Но мы знаем, что о главном не пишут в газетах, и о главном молчит телеграф. И может быть, город назывался Маль-Пасо, а может быть, Матренин Посад. Но из тех, кто попадал туда, еще никто не возвращался назад. Так что нет причин плакать, нет повода для грустных дум, Теперь нас может спасти только сердце, потому что нас уже не спас ум. А сердцу нужны и небо и корни, оно не может жить в пустоте. Как сказал один мальчик, случайно бывший при этом, отныне все мы будем не те.

 

Генерал Скобелев

Мне снился генерал Скобелев, Только что попавший в тюрьму. Мне снилось, что он говорит с водой, И вода отвечает ему. Деревья слушали их, Вокруг них была пустота. Была видна только тень от круга, Тень от круга и в ней тень креста. Дело было на острове женщин, Из земли поднимались цветы. Вокруг них было Белое море, В море громоздились льды. Женщины стояли вокруг него, Тонкие, как тополя. Над их ветвями поднималась Луна, И под ногами молчала земля. Генерал оглянулся вокруг и сказал: «Прекратите ваш смех. Дайте мне веревку и мыло, И мы сошьем платья для всех. Немного бересты на шапки, Обувь из десяти тысяч трав; Потом подкинем рябины в очаг, И мы увидим, кто из нас прав». Никто не сказал ни слова, Выводы были ясны. Поодаль кругом стояли все те, Чьи взгляды были честны. Их лица были рябы От сознанья своей правоты; Их пальцы плясали балет на курках, И души их были пусты. Какой-то случайный прохожий Сказал: «Мы все здесь вроде свои. Пути Господни не отмечены в картах, На них не бывает ГАИ. И можно верить обществу, Можно верить судьбе, Но если ты хочешь узнать Закон, То ты узнаешь его в себе». Конвой беспокойно задвигался, Но пришедший был невидим для них. А генерал продолжал чинить валенки, Лицо его скривилось на крик. Он сказал: «В такие времена, как наши, Нет места ненаучной любви», – И руки его были до локтей в землянике, А может быть – по локоть в крови. Между тем кто-то рядом бил мух, Попал ему ложкой в лоб. Собравшиеся скинулись, Собрали на приличный гроб. Священник отпел его, Судья прочитал приговор; И справа от гроба стоял председатель, А слева от гроба был вор. Этот случай был отмечен в анналах, Но мало кто писал о нем. Тот, кто писал, вспоминал об общественном, Но чаще вспоминал о своем. А деревья продолжают их слушать, Гудит комариная гнусь; И женщины ждут продолженья беседы, А я жду, пока я проснусь.

 

Серые камни на зеленой траве

Когда мы будем знать то, что мы должны знать, Когда мы будем верить только в то, во что не верить нельзя, Мы станем интерконтинентальны, Наши телефоны будут наши друзья. Все правильно – вот наш долг, Наш путь к золотой синеве. Но когда все уйдут, Господи, оставь мне Серые камни на зеленой траве. Когда буря загоняла нас в дом, Ветер нес тех – тех, кто не для наших глаз. Когда небо над твоей головой, Легко ли ты скажешь, кто убил тебя и кто спас? Наука на твоем лице, Вертолеты в твоей голове; Но выйдя за порог, остерегайся наступать На серые камни в зеленой траве. Ты знаешь, о чем я пел, Разжигая огонь; Ты знаешь, о чем я пел: Белые лебеди движутся в сторону земли… Мы вышли на развилку, нам некуда вперед; Идти назад нам не позволит наша честь. Непонятно, что такие, как мы, До сих пор делаем в таком отсталом месте, как здесь; Когда вы сгинете в своих зеркалах, Не поняв, что дорог есть две, Я останусь горевать, пока не взойдет солнце Над живыми камнями в зеленой траве.

 

Мальчик

В еще не открытой земле, На которой пока лежит снег, Мимо горных ручьев, мимо стоячих камней, Мимо голубых куполов, из которых бьет свет, Мимо черных деревьев, Трепещущих в ожиданьи весны, Мимо магнитных полей, морочащих нас, Мимо золотых мертвецов, Пришедших, узнав, что мы спим, Мимо начинаний, вознесшихся мощно, но без имени, Вот идет мальчик, И он просто влюблен. И что мне делать с ним? Принцип женщины наблюдает за ним, полузакрыв глаза. Принцип справедливости уже подвел ему счет. И все знают, что он упадет. И заключают ставки – где и когда. И они правы, они правы, они, конечно, правы, Но только это еще не все. Мимо ледяных статуй с глазами тех, кто знал меня, Мимо сокрушенного сердца, у которого больше нет сил, Мимо объяснения причин и мимо отпущения грехов Вот идет мальчик – Он просто влюблен И что мне делать с ним? Мимо непокорных и нежных, Мимо этой и той стороны стекла, Мимо митьков и друидов, Мимо тех, кто может не пить. У меня есть только один голос, И я хочу спеть все, что я должен спеть. Только одно сердце, И оно не может отказаться, Не умеет отказаться любить. Не может, не хочет, Не умеет отказаться любить. Сквозь можжевеловый ветер, Сквозь пламя, чище которого нет, В хрустальных сумерках Светом звезд и светом ветвей, Задыхаясь от нежности, К этому небу и к этой земле. И мой сын говорит: Господи, Приди и будь соловей. Господи, Приди и будь соловей. Так начнем все с радости…

 

Они назовут это блюз

Он движется молча, словно бы налегке, Глядя на небо, исследуя след на песке. Он знает, где минус, он хочет узнать, где плюс. Он не знает, что они назовут это «блюз». В двери звонят – мы делаем вид, что мы спим. У всех есть дело – нет времени, чтобы заняться им. А он пьет воду, он хочет запомнить вкус. Когда-нибудь они назовут это «блюз». Наступает ночь, потом иногда наступает день. Он пишет: «Нет, я бессилен, когда я злюсь». Начнем все сначала и сделаем песню светлей. Право – какое забавное слово «блюз».

 

Когда пройдет боль

Когда пройдет дождь – тот, что уймет нас, Когда уйдет тень над моей землей, Я проснусь здесь; пусть я проснусь здесь, В долгой траве, рядом с тобой. И пусть будет наш дом беспечальным, Скрытым травой и густой листвой. И узнав все, что было тайной, Я начну ждать, когда пройдет боль. Так пусть идет дождь, пусть горит снег, Пускай поет смерть над моей землей. Я хочу знать; просто хочу знать, Будем ли мы тем, что мы есть, когда пройдет боль.

 

Ангел

Я связан с ней цепью, Цепью неизвестной длины. Мы спим в одной постели По разные стороны стены. И все замечательно ясно, Но что в том небесам? И каждый умрет той смертью, Которую придумает сам. У нее свои демоны, И свои соловьи за спиной, И каждый из них был причиной, По которой она не со мной. Но под медленным взглядом икон В сердце, сыром от дождя, Я понял, что я невиновен, А значит, что я не судья. Так сделай мне ангела, И я покажу тебе твердь. Покажи мне счастливых людей, И я покажу тебе смерть. Поведай мне чудо Побега из этой тюрьмы, И я скажу, что того, что есть у нас, Хватило бы для больших, чем мы. Я связан с ней цепью, Цепью неизвестной длины, Я связан с ней церковью, Церковью любви и войны. А небо становится ближе, Так близко, что больно глазам; Но каждый умрет только той смертью, Которую придумает себе сам.

 

Боже, храни полярников

Боже, помилуй полярников с их бесконечным днем, С их портретами партии, которые греют их дом; С их оранжевой краской и планом на год вперед, С их билетами в рай на корабль, уходящий под лед. Боже, храни полярников – тех, кто остался цел, Когда охрана вдоль берега, скучая, глядит в прицел. Никто не знает, зачем они здесь, и никто не помнит их лиц, Но во имя их женщины варят сталь и дети падают ниц. Как им дремлется, Господи, когда ты им даришь сны? С их предчувствием голода и страхом гражданской войны, С их техническим спиртом и вопросами к небесам, На которые ты отвечаешь им, не зная об этом сам. Так помилуй их, словно страждущих, чьи закрома полны, Помилуй их, как влюбленных, боящихся света луны; И когда ты помилуешь их и воздашь за любовь и честь, Удвой им выдачу спирта и оставь их, как они есть.

 

Не стой на пути у высоких чувств

Джульетта оказалась пиратом, Ромео был морской змеей. Их чувства были чисты, А после наступил зной. Ромео читал ей Шекспира, Матросы плакали вслух. Капитан попытался вмешаться, Но его смыло за борт волной; Не стой на пути у высоких чувств, А если ты встал – отойди, Это сказано в классике, Сказано в календарях, Об этом знает любая собака: Не плюй против ветра, не стой на пути. Прошлой ночью на площади Инквизиторы кого-то жгли. Пары танцевали при свете костра, А потом чей-то голос скомандовал: «Пли!» Типичное начало новой эры Торжества прогрессивных идей. Мы могли бы войти в историю; Мы туда не пошли. Не стой на пути у высоких чувств, А если ты встал – отойди. Это сказано в классике, Это сказано в календарях. Об этом знает любая собака: Не плюй против ветра, не стой на пути. Потом они поженились, И все, что это повлекло за собой, Матросы ликовали неделю, А после увлеклись травой. Иван Сусанин был первым, Кто заметил, куда лежит курс: Он вышел на берег, встал к лесу передом, А к нам спиной, и спел: «Не стой на пути у высоких чувств, А если ты встал – отойди. Это сказано в классике, Сказано в календарях. Об этом знает любая собака: Не плюй против ветра, не стой на пути». И лес расступился, и все дети пели: «Не стой на пути у высоких чувств!»

 

Серебро Господа моего

Я ранен светлой стрелой, Меня не излечат. Я ранен в сердце – Чего мне желать еще? Как будто бы ночь нежна, Как будто бы есть еще путь, Старый прямой путь нашей любви. А мы все молчим, Мы все считаем и ждем; Мы все поем о себе, О чем же нам петь еще? Но словно бы что-то не так, Словно бы блеклы цвета, Словно бы нам опять не хватает тебя, Серебро Господа моего, Серебро Господа, Разве я знаю слова, чтобы сказать о тебе? Серебро Господа моего, Серебро Господа – Выше слов, выше звезд, вровень с нашей тоской. И как деревенский кузнец, Я выйду засветло. Туда, куда я, За мной не уйдет никто. И может быть, я был слеп, И может быть, это не так, Но я знаю, что ждет перед самым концом пути; Серебро Господа моего, Серебро Господа, Разве я знаю слова, чтобы сказать о тебе? Серебро Господа моего, Серебро Господа – Выше слов, выше звезд, вровень с нашей тоской.

 

Поезд в огне

Полковник Васин приехал на фронт Со своей молодой женой. Полковник Васин созвал свой полк И сказал им – пойдем домой; Мы ведем войну уже семьдесят лет, Нас учили, что жизнь – это бой, Но, по новым данным разведки, Мы воевали сами с собой. Я видел генералов, Они пьют и едят нашу смерть, Их дети сходят с ума оттого, Что им нечего больше хотеть. А земля лежит в ржавчине, Церкви смешали с золой; И если мы хотим, чтобы было куда вернуться, Время вернуться домой. Этот поезд в огне, И нам не на что больше жать. Этот поезд в огне, И нам некуда больше бежать. Эта земля была нашей, Пока мы не увязли в борьбе. Она умрет, если будет ничьей. Пора вернуть эту землю себе. А кругом горят факелы – Это сбор всех погибших частей; И люди, стрелявшие в наших отцов, Строят планы на наших детей. Нас рожали под звуки маршей, Нас пугали тюрьмой. Но хватит ползать на брюхе: Мы уже возвратились домой. Этот поезд в огне, И нам не на что больше жать. Этот поезд в огне, И нам некуда больше бежать. Эта земля была нашей, Пока мы не увязли в борьбе. Она умрет, если будет ничьей. Пора вернуть эту землю себе.

 

Волки и вороны

Пили-пили, а проснулися – и ночь пахнет ладаном. А кругом высокий лес, темен и замшел. То ли это благодать, то ли это засада нам; Весело на ощупь, да сквозняк на душе. Вот идут с образами – с образами незнакомыми, Да светят им лампады из-под темной воды; Я не помню, как мы встали, как мы вышли из комнаты, Только помню, что идти нам до теплой звезды… Вот стоит храм высок, да тьма под куполом. Проглядели все глаза, да ни хрена не видать. Я поставил бы свечу, да все свечи куплены. Зажег бы спирт на руке – да где ж его взять? А кругом лежат снега на все четыре стороны; Легко по снегу босиком, если души чисты. А мы пропали бы совсем, когда б не волки да вороны; Они спросили: «Вы куда? Небось, до теплой звезды?..» Назолотили крестов, навтыкали, где ни попадя; Да променяли на вино один, который был дан. А поутру с похмелья пошли к реке по воду, А там вместо воды – Монгол Шуудан. А мы хотели дать веселый знак ангелам, Да потеряли их из виду, заметая следы; Вот и вышло бы каждому по делам его, Если бы не свет этой чистой звезды. Так что нам делать, как нам петь, как не ради пустой руки? А если нам не петь, то сгореть в пустоте; А петь и не допеть – то за мной придут орлики; С белыми глазами, да по мутной воде. Только пусть они идут – я и сам птица черная, Смотри, мне некуда бежать: еще метр – и льды; Так я прикрою вас, а вы меня, волки да вороны, Чтобы кто-нибудь дошел до этой чистой звезды… Так что теперь с того, что тьма под куполом, Что теперь с того, что ни хрена не видать? Что теперь с того, что все свечи куплены, Ведь если нет огня, мы знаем, где его взять; Может, правда, что нет путей, кроме торного, И нет рук для чудес, кроме тех, что чисты, А все равно нас грели только волки да вороны, И благословили нас до чистой звезды…

 

Никита Рязанский

Никита Рязанский Строил город, и ему не хватило гвоздя. Никита Рязанский Протянул ладони и увидел в них капли дождя; Никита Рязанский Оставил город и вышел в сад. Никита Рязанский Оставль старце и учаше кто млад… Святая София, Узнав о нем, пришла к нему в дом; Святая София Искала его и нашла его под кустом; Она крестила его Соленым хлебом и горьким вином, И они смеялись и молились вдвоем: Смотри, Господи: Крепость, и от крепости – страх, И мы, Господи, дети, у Тебя в руках, Научи нас видеть Тебя За каждой бедой… Прими, Господи, этот хлеб и вино, Смотри, Господи, – вот мы уходим на дно; Научи нас дышать под водой… Девять тысяч церквей Ждут Его, потому что Он должен спасти; Девять тысяч церквей Ищут Его, и не могут Его найти; А ночью опять был дождь, И пожар догорел, нам остался лишь дым; Но город спасется, Пока трое из нас Продолжают говорить с Ним: Смотри, Господи: Крепость, и от крепости – страх, И мы, дети, у Тебя в руках, Научи нас видеть Тебя За каждой бедой… Прими, Господи, этот хлеб и вино; Смотри, Господи, – вот мы уходим на дно: Научи нас дышать под водой…

 

Кони беспредела

Ехали мы, ехали с горки на горку, Да потеряли ось от колеса. Вышли мы вприсядку, мундиры в оборку; Солдатики любви – синие глаза… Как взяли – повели нас дорогами странными; Вели – да привели, как я погляжу; Сидит птица бледная с глазами окаянными; Что же, спой мне, птица, – может, я попляшу… Спой мне, птица, сладко ли душе без тела? Легко ли быть птицей – да так, чтоб не петь? Запрягай мне, Господи, коней беспредела; Я хотел пешком, да видно, мне не успеть… А чем мне их кормить, если кони не сыты? Как их напоить? – они не пьют воды. Шелковые гривы надушены, завиты; Острые копыта, алые следы. А вот и все мои товарищи – водка без хлеба, Один брат Сирин, а другой брат Спас. А третий хотел дойти ногами до неба, Но выпил, удолбался – вот и весь сказ. Эх, вылетела пташка – да не долетела; Заклевал коршун – да голубя. Запрягли, взнуздали мне коней беспредела, А кони понесли – да все прочь от тебя… Метились мы в дамки, да масть ушла мимо; А все козыри в грязи, как ни крути. Отче мой Сергие, отче Серафиме! Звезды – наверху, а мы здесь – на пути…

 

Бурлак

А как по Волге ходит одинокий бурлак, Ходит бечевой небесных равнин; Ему господин кажет с неба кулак, А ему все смешно – в кулаке кокаин; А вниз по Волге – Золотая Орда, Вверх по Волге – барышни глядят с берега. Ох, козельское зелье – живая вода; Отпустите мне кровь, голубые снега. Как мирила нас зима железом и льдом, Замирила, а сама обернулась весной. Как пойдет таять снег – ох, что будет потом, А как тронется лед – ох, что будет со мной… А то ли волжский разлив, то ли вселенский потоп, То ли просто господин заметает следы, Только мне все равно – я почти готов, Готов тебе петь по-над темной воды; А из-под темной воды бьют колокола, Из-под древней стены – ослепительный чиж. Отпусти мне грехи первым взмахом крыла; Отпусти мне грехи – ну почему ты молчишь?! Ты гори, Серафим, золотые крыла – Гори, не стесняйся, путеводной звездой. Мне все равно – я потерял удила, И нет другого пути, только вместе с тобой… Вот так и вся наша жизнь – то Секам, а то Пал; То во поле кранты, то в головах Спас. Вышел, чтоб идти к началу начал, Но выпил и упал – вот и весь сказ; А вороны молчат, а барышни кричат, Тамбовской волчицей или светлой сестрой. То спасительный пост, то спасительный яд; Но слышишь, я стучу – открой! Так причисли нас к ангелам, или среди зверей, Но только не молчи – я не могу без огня; И, где бы я ни шел, я все стучусь у дверей: Так Господи мой Боже, помилуй меня!

 

Елизавета

У Елизаветы два друга: Конь и тот, кто во сне. За шторами вечный покой, шелест дождя, А там, как всегда, воскресенье, И свечи, и праздник, И лето, и смех, И то, что нельзя… Скажи мне, зачем тогда Статуи падали вниз, в провода, Зачем мы стрелялись и шли Горлом на плеть? Она положила Мне палец на губы, И шепчет: «Делай, что хочешь, Но молчи, слова – это смерть; Это смерть…» И наши тела распахнутся, как двери, И – вверх, в небеса, Туда, где привольно лететь, Плавно скользя. А там, как всегда, воскресенье, И свечи, и праздник, И лето, и смех, И то, что нельзя; То, что нельзя…

 

Сирин, Алконост, Гамаюн

В жилищных конторах лесной полумрак; На крышах домов фонари с египетской тьмой: Тронулся лед – так часто бывает весной: Живущим на льдинах никто не сказал, Что может быть так… Откуда нам знать, что такое волна? Полуденный фавн, трепет русалок во тьме… Наступает ночь – начнем подготовку к зиме; И может быть, следующим, кто постучит К нам в дверь, Будет война… Я возьму на себя зеркала, Кто-то другой – хмель и трепетный вьюн… Все уже здесь: Сирин, Алконост, Гамаюн; Как мы условились, я буду ждать по ту Сторону стекла.

 

Пески Петербурга

Ты – животное лучше любых других, Я лишь дождь на твоем пути. Золотые драконы в лесах твоих, От которых мне не уйти. И отмеченный знаком твоих зрачков Не сумеет замкнуть свой круг, Но пески Петербурга заносят нас И следы наших древних рук. Ты могла бы быть луком – но кто стрелок, Если каждый не лучше всех? Здесь забыто искусство спускать курок И ложиться лицом на снег. И порою твой блеск нестерпим для глаз, А порою ты – как зола; И пески Петербурга заносят нас Всех По эту сторону стекла… Ты спросила: «Кто?» Я ответил: «Я», Не сочтя еще это за честь. Ты спросила: «Куда?» Я сказал: «С тобой, Если там хоть что-нибудь есть». Ты спросила: «А если?» – и я промолчал, Уповая на чей-нибудь дом. Ты сказала: «Я лгу»; я сказал: «Пускай, Тем приятнее будет вдвоем»; И когда был разорван занавес дня, Наши кони пустились в пляс, На земле, на воде и среди огня, Окончательно бросив нас. Потому что твой блеск – как мои слова: Не надежнее, чем вода. Но спросили меня: «Ну а жив ли ты?» Я сказал: «Если с ней – то да».

 

День первый

И был день первый, и птицы взлетали из рук твоих; И ветер пах грецким орехом, Но не смел тронуть губ твоих, И полдень длился почти что тринадцатый час; И ты сказал слово, и мне показалось, Что слово было живым; И поодаль в тени Она улыбалась, как детям, глядя на нас; И после тени домов ложились под ноги, узнав тебя, И хозяйки домов зажигали свечи, зазвав тебя; И, как иголку в компасе, тебя била дрожь от их глаз; И они ложились под твой прицел, Не зная, что видишь в них ты, Но готовые ждать, Чтобы почувствовать слово еще один раз. Те, кто любят тебя, молчат – теперь ты стал лучше их, И твои мертвецы ждут внизу, Но едва ли ты впустишь их; И жонглеры на площади считают каждый твой час; Но никто из них не скажет тебе Того, что ты хочешь знать: Как сделать так, Чтобы она улыбалась еще один раз?

 

Юрьев день

Я стоял и смотрел, как ветер рвет Венки с твоей головы. А один из нас сделал рыцарский жест – Пой песню, пой… Теперь он стал золотом в списках святых, Он твой новый последний герой. Говорили, что следующим должен быть я – Прости меня, но это будет кто-то другой. Незнакомка с Татьяной торгуют собой В тени твоего креста, Благодаря за право на труд; А ты пой песню, пой… Твой певец исчез в глубине твоих руд, Резная клетка пуста. Говорили, что я в претендентах на трон – Прости меня, там будет кто-то другой. В небесах из картона летят огни, Унося наших девушек прочь. Анубис манит тебя левой рукой, А ты пой, не умолкай… Обожженный матрос с берегов Ориона Принят сыном полка. Ты считала, что это был я Той ночью – Прости меня, но это был кто-то другой. Но когда семь звезд над твоей головой Встанут багряным серпом, И пьяный охотник спустит собак На просторы твоей пустоты, Я вспомню всех, кто красивей тебя, Умнее тебя, лучше тебя; Но кто из них шел по битым стеклам Так же грациозно, как ты? Скоро Юрьев день, и все больше свечей У заброшенных царских врат. Но жги их, не жги, они не спасут – Лучше пой песню, пой. Вчера пионеры из монастыря Принесли мне повестку в суд, И сказали, что я буду в списке судей – Прости меня, там будет кто-то другой. От угнанных в рабство я узнал про твой свет. От синеглазых волков – про все твои чудеса. В белом кружеве, на зеленой траве, Заблудилась моя душа; Заблудились мои глаза. С берегов Боттичелли белым снегом в огонь, С лебединых кораблей ласточкой – в тень. Скоро Юрьев день, И мы отправимся вверх – Вверх по теченью.

 

Я не хотел бы быть тобой в тот день

Ты неизбежна, словно риф в реке, Ты повергаешь всех во прах; Вожжа небес в твоей руке, Власть пустоты – в губах; И, раз увидевший тебя, уж не поднимется с колен, Ты утонченна, словно Пруст, и грациозна, как олень; Но будет день – и ты забудешь, что значит «трах», Я не хотел бы быть тобой в тот день. Люблю смотреть, как ты вершишь свой суд Верхом на цинковом ведре; Твои враги бегут, Ты Бонапарт в своем дворе; Возможно, ты их просветишь, укажешь им – где ночь, где день, Возможно, ты их пощадишь, когда казнить их будет лень, Но будет день – и нищий с паперти протянет тебе пятак, Я не хотел бы быть тобой в тот день. Слепые снайперы поют твой гимн, Пока ты спишь под их стволом; Нечеловечески проста Твоя звезда Шалом. Твои орлы всегда зорки, пока едят с твоей руки; Твои колодцы глубоки, Карманы широки; Но будет день – и дети спросят тебя: «Что значит слово «дом»?» Я не хотел бы быть тобой в тот день.

 

Сельские леди и джентльмены

Пограничный Господь стучится мне в дверь, Звеня бороды своей льдом. Он пьет мой портвейн и смеется, Так сделал бы я; А потом, словно дьявол с серебряным ртом, Он диктует строку за строкой, И когда мне становится страшно писать, Говорит, что строка моя; Он похож на меня, как две капли воды, Нас путают, глядя в лицо. Разве только на мне есть кольцо, А он без колец, И обо мне говорят и то и се, Но порой я кажусь святым; А он выглядит чертом, хотя он Господь, Но нас ждет один конец; Так как есть две земли, и у них никогда Не бывало общих границ, И узнавший путь Кому-то обязан молчать. Так что в лучших книгах всегда нет имен, А в лучших картинах – лиц, Чтобы сельские леди и джентльмены Продолжали свой утренний чай. Та, кого я считаю своей женой – Дай ей, Господи, лучших дней, Для нее он страшнее чумы, Таков уж наш брак. Но ее сестра за зеркальным стеклом С него не спускает глаз, И я знаю, что если бы я был не здесь, Дело было б совсем не так; Ах, я знаю, что было бы, будь он как я, Но я человек, у меня есть семья, А он – Господь, он глядит сквозь нее, И он глядит сквозь меня; Так как есть две земли, и у них никогда Не бывало общих границ, И узнавший путь Кому-то обязан молчать. Так что в лучших книгах всегда нет имен, А в лучших картинах – лиц, Чтобы сельские леди и джентльмены Продолжали свой утренний чай.

 

Трачу свое время

Трачу свое время; Трачу свой последний день. Но что мне делать еще, Ведь я люблю тебя; Твой ангел седлает слепых коней У твоего крыльца, И ради него ты готова на все, Но ты не помнишь его лица. А он так юн и прекрасен собой, Что это похоже на сон; И ваши цепи как колокола, Но сладок их звон. Трачу свое время; Трачу свой последний день. Но что мне делать еще, Ведь я люблю тебя; А мальчики в коже ловят свой кайф, И девочки смотрят им вслед, И странные птицы над ними кружат, Названья которым нет. И я надеюсь, что этот пожар Выжжет твой дом дотла, И на прощанье я подставлю лицо Куску твоего стекла. Трачу свое время; Трачу свой последний день. Но что мне делать еще, Ведь я люблю тебя.

 

Летчик

Я проснулся, смеясь, – Я спустился вниз, я вернулся назад; Я проснулся, смеясь Над тем, какие мы здесь; Хлеб насущный наш днесь – Хлеб, speed, стопудовый оклад, Вдоль под теплой звездой В скромной избе – странная смесь… Лети, летчик, лети, лети высоко, лети глубоко; Лети над темной водой, лети над той стороной дня; Неси, летчик, неси – неси мне письмо: Письмо из святая святых, письмо сквозь огонь, Письмо от меня… Белый голубь слетел; Серый странник зашел посмотреть; Посидит полчаса, И, глядишь, опять улетел; Над безводной землей, Через тишь, гладь, костромской беспредел, Без руля, без ветрил… Но всегда – так, как хотел. Вместо крыл – пустота, В районе хвоста – третий глаз; За стеной изо льда, За спиной у трав и дерев; Принеси мне цвета, Чтобы я знал, как я знаю сейчас, Голоса райских птиц И глаза райских дев; Лети, летчик, лети, лети высоко, лети глубоко; Лети над темной водой, лети над той стороной дня; Неси, летчик, неси – неси мне письмо; Письмо из святая святых, письмо сквозь огонь, Письмо от родных и знакомых; Лети, летчик, лети, лети высоко, лети глубоко; Лети над темной водой, лети над той стороной дня; Неси, летчик, неси – неси мне письмо: Письмо из святая святых, письмо сквозь огонь, Мне от меня…

 

Науки юношей

Науки юношей питают, Но каждый юнош – как питон, И он с земли своей слетает, Надев на голову бидон. На нем висят одежды песьи; Светлее солнца самого, Он гордо реет в поднебесье, Совсем не зная ничего. Под ним река, над нею – древо, Там рыбы падают на дно. А меж кустами бродит дева, И все, что есть, у ней видно. И он в порыве юной страсти Летит на деву свысока, Кричит и рвет ее на части, И мнет за нежные бока. Пройдет зима, настанет лето, И станет все ему не то; Грозит он деве пистолетом, И все спешит надеть пальто. Прощай, злодей, венец природы; Грызи зубами провода; Тебе младенческой свободы Не видеть больше никогда.

 

8200

Восемь тысяч двести верст пустоты – А все равно нам с тобой негде ночевать. Был бы я весел, если бы не ты – Если бы не ты, моя родина-мать… Был бы я весел, да что теперь в том; Просто здесь красный, где у всех – голубой; Серебром по ветру, по сердцу серпом – И Сирином моя душа взлетит над тобой.

 

Королевское утро

Им не нужен свой дом, День здесь, а потом прочь. Им достаточно быть вдвоем, Вдвоем всю ночь. Колесницы летят им вслед, Только что для них наш хлеб? Королевское утро всегда здесь, Вот оно, разве ты слеп? Им не нужно других книг, Шелк рук и язык глаз. Мы помолимся за них, Пусть они – за нас. Им не нужен свой дом…

 

Как нам вернуться домой

Взгляд влево был бы признаком страха, Взгляд вправо был бы признаком сна. И мы знали, что деревья молчат – Но мы боялись, что взойдет Луна. И не было грани между сердцем и Солнцем, И не было сил отделять огонь от воды. И мы знали, что для нас поет свет, Но мы искали след Полынной звезды. Я хотел бы, чтобы я умел верить, Но как верить в такие бездарные дни – Нам, потерянным между сердцем и полночью, Нам, брошенным там, где погасли огни? Как нам вернуться домой, Когда мы одни; Как нам вернуться домой?

 

Кострома mon amour

Мне не нужно победы, не нужно венца; Мне не нужно губ ведьмы, чтоб дойти до конца. Мне б весеннюю сладость да жизнь без вранья: Ох, Самара, сестра моя… Как по райскому саду ходят злые стада; Ох, измена-засада, да святая вода… Наотмашь по сердцу, светлым лебедем в кровь, А на горке – Владимир, А под горкой Покров… Бьется солнце о тучи над моей головой. Я, наверно, везучий, раз до сих пор живой; А над рекой кричит птица, ждет милого дружка – А здесь белые стены да седая тоска. Что ж я пьян, как архангел с картонной трубой; Как на черном – так чистый, как на белом – рябой; А вверху летит летчик, беспристрастен и хмур… Ох, Самара, сестра моя; Кострома, мон амур… Я бы жил себе трезво, я бы жил не спеша – Только хочет на волю живая душа; Сарынью на кичку – разогнать эту смурь… Ох, Самара, сестра моя; Кострома, мон амур. Мне не нужно награды, не нужно венца, Только стыдно всем стадом прямо в царство Отца; Мне б резную калитку, кружевной абажур… Ох, Самара, сестра моя; Кострома, мон амур…

 

Звездочка

Вот упала с неба звездочка, разбилась на-поровну, Половинкой быть холодно, да вместе не след; Поначалу был ястребом, а потом стал вороном; Сел на крыльцо светлое, да в доме никого нет. Один улетел по ветру, другой уплыл по воду, А третий пьет горькую, да все поет об одном: Весело лететь ласточке над золотым проводом, Восемь тысяч вольт под каждым крылом… Одному дала с чистых глаз, другому из шалости, А сама ждала третьего – да уж сколько лет… Ведь если нужно мужика в дом – так вот он, пожалуйста; Но ведь я тебя знаю – ты хочешь, чего здесь нет. Так ты не плачь, моя милая; Ты не плачь, красавица; Нам с тобой ждать нечего, нам вышел указ. Ведь мы ж из серебра-золота, что с нами станется, Ну а вы, кто остались здесь, – молитесь за нас.

 

Не пей вина, Гертруда

В Ипатьевской слободе по улицам водят коня. На улицах пьяный бардак; На улицах полный привет. А на нем узда изо льда; На нем – венец из огня; Он мог бы спалить этот город – Но города, в сущности, нет. А когда-то он был другим; Он был женщиной с узким лицом; На нем был черный корсаж, А в корсаже спрятан кинжал. И когда вокруг лилась кровь – К нему в окно пришел гость; И когда этот гость был внутри, Он тихо-спокойно сказал: Не пей вина, Гертруда; Пьянство не красит дам. Нажрешься в хлам – и станет противно Соратникам и друзьям. Держись сильней за якорь – Якорь не подведет; А ежели поймешь, что самсара – нирвана, То всяка печаль пройдет. Пускай проходят века; По небу едет река, И всем, кто поднимет глаза, Из лодочки машет рука; Пускай на сердце разброд, Но всем, кто хочет и ждет, Достаточно бросить играть – И сердце с улыбкой споет: Не пей вина, Гертруда, Пьянство не красит дам. Напьешься в хлам – и станет противно Соратникам и друзьям. Держись сильней за якорь – Якорь не подведет; А если поймешь, что самсара – нирвана, То всяка печаль пройдет.

 

Ты нужна мне

Ты нужна мне – ну что еще? Ты нужна мне – это все, что мне отпущено знать; Утро не разбудит меня, ночь не прикажет мне спать; И разве я поверю в то, что это может кончиться вместе с сердцем? Ты нужна мне – дождь пересохшей земле; Ты нужна мне – утро накануне чудес. Это вырезано в наших ладонях, это сказано в звездах небес; Как это полагается с нами – без имени и без оправданья… Но, если бы не ты, ночь была бы пустой темнотой; Если бы не ты, этот прах оставался бы – прах; И, когда наступающий день Отразится в твоих вертикальных зрачках – Тот, кто закроет мне глаза, прочтет в них все то же – Ты нужна мне… …окружила меня стеной, Протоптала во мне тропу через поле, А над полем стоит звезда – Звезда без причины…

 

Сувлехим Такац

Его звали Сувлехим Такац, И он служил почтовой змеей. Женщины несли свои тела, как ножи, Когда он шел со службы домой; И как-то ночью он устал глядеть вниз, И поднял глаза в небосвод; И он сказал: «Я не знаю, что такое грехи, Но мне душно здесь – пора вводить парусный флот!» Они жили в полутемной избе, В которой нечего было стеречь; Они следили за развитием легенд, Просто открывая дверь в печь; И каждый раз, когда король бывал прав И ночь подходила к ним вброд, Королева говорила: «Подбрось еще дров, И я люблю тебя, и к нам идет парусный флот!» Так сделай то, что хочется сделать, Спой то, что хочется спеть. Спой мне что-нибудь, что больше, чем слава, И что-нибудь, что больше, чем смерть; И может быть, тогда откроется дверь, И звезды замедлят свой ход, И мы встанем на пристани вместе, Взявшись за руки; глядя на парусный флот.

 

Русская нирвана

На чем ты медитируешь, подруга светлых дней? Какую мантру дашь душе измученной моей? Горят кресты горячие на куполах церквей – И с ними мы в согласии, внедряя в жизнь У Вэй. Сай Рам, отец наш батюшка; Кармапа – свет души; Ой, ламы линии Кагью – до чего ж вы хороши! Я сяду в лотос поутру посереди Кремля И вздрогнет просветленная сырая мать-земля. На что мне жемчуг с золотом, на что мне art nouveau; Мне, кроме просветления, не нужно ничего. Мандала с махамудрою мне светят свысока – Ой, Волга, Волга-матушка, буддийская река!

 

Голубой огонек

Черный ветер гудит над мостами, Черной гарью покрыта земля. Незнакомые смотрят волками, И один из них, может быть, я. Моя жизнь дребезжит, как дрезина, А могла бы лететь мотыльком; Моя смерть ездит в черной машине С голубым огоньком. Не корите меня за ухарство, Не стыдите разбитым лицом. Я хотел бы венчаться на царство, Или просто ходить под венцом – Но не купишь судьбы в магазине, Не прижжешь ей хвоста угольком; Моя смерть ездит в черной машине С голубым огоньком. Мне не жаль, что я здесь не прижился; Мне не жаль, что родился и жил; Попадись мне, кто все так придумал – Я бы сам его здесь придушил; Только поздно – мы все на вершине, И теперь только вниз босиком; Моя смерть ездит в черной машине С голубым огоньком.

 

Фикус религиозный

Ой ты, фикус мой, фикус; фикус религиозный! Что стоишь одиноко возле края земли? Иноверцы-злодеи тебя шашкой рубили, Затупили все шашки и домой побрели. Ясно солнце с луною над тобой не заходят, Вкруг корней твоих реки золотые текут; А на веточке верхней две волшебные птицы, Не смыкая очей, все тебя стерегут. Одну звать Евдундоксия, а другую – Снандулия; У них перья днем – жемчуг, а в ночи – бирюза; У них сердце – как камень, а слеза – как железо, И, любимые мною, с переливом глаза. Я читал в одной книге, что, когда станет плохо И над миром взойдут ледоруб да пила – Они снимутся с ветки, они взовьются в небо И возьмут нас с тобою под тугие крыла.

 

Навигатор

С арбалетом в метро, Я самурайским мечом меж зубами; В виртуальной броне, а чаще, как правило, без – Неизвестный для вас, я тихонько парю между вами Светлой татью в ночи, среди черных и белых небес. На картинах святых я – Незримый намек на движенье, В новостях CNN я – черта, за которой провал; Но для тех, кто в ночи, Я – звезды непонятной круженье, И последний маяк тем, кто знал, что навеки пропал… Навигатор! Пропой мне канцону-другую; Я, конечно, вернусь – жди меня у последних ворот, Вот еще поворот – и я к сердцу прижму дорогую, Ну а тем, кто с мечом – Я скажу им: «Шалом Лейтрайот!» А пока – a la guerre comme a la guerre, все спокойно. На границах мечты мы стоим от начала времен; В монастырской тиши мы – Сподвижники главного Война, В инфракрасный прицел Мы видны как Небесный ОМОН.

 

Три сестры

Что ж ты смотришь совой – дышишь, словно рухнул с дуба? Посмотри на себя – хвост торчком, глаза востры. Это все пустяки; в жизни все легко и любо, Пока вдруг у тебя на пути не возникнут три сестры. У них кудри – как шелк, а глаза – как чайны блюдца; У них семь тысяч лет без пардонов, без  мерси . У них в сердце пожар; они плачут и смеются; Загляни им в зрачки – и скажи прощай-прости. Три сестры, три сестры Черно-бело-рыжей масти В том далеком краю, где не ходят поезда; Три сестры, три сестры Разорвут тебя на части: Сердце – вверх, ноги – вниз, Остальное – что куда. А в саду – благодать, пахнет медом и сиренью. Навсегда, навсегда, навсегда – я шепчу: Приди, приди! Кто зажег в тебе свет – обернется твоей тенью И в ночной тишине вырвет сердце из груди. Три сестры…

 

Гарсон № 2

Гарсон № 2, Гарсон № 2, На наших ветвях пожухла листва; И, может, права людская молва, И все – только сон, Гарсон № 2. Вот стол, где я пил; вот виски со льдом; Напиток стал пыль, стол сдали в музей. А вот – за стеклом – Мумии всех моих близких друзей; А я только встал на пять минут – купить сигарет. Я вышел пройтись в Латинский Квартал, Свернул с Camden Lock на Невский с Тверской; Я вышел – духовный, а вернулся – мирской, Но мог бы пропасть – ан нет, не пропал. Так Гарсон № 2, Гарсон № 2, То разум горит, а то брезжит едва; Но мысль мертва, радость моя, а жизнь – жива, И все это сон, Гарсон № 2. А колокольный звон течет, как елей; Ох, моя душа, встань, помолись – Ну что ж ты спешишь? А здесь тишина, иконы битлов, ладан-гашиш; А мне все равно – лишь бы тебе было светлей. Так Гарсон № 2, Гарсон № 2, На кладбище – тишь; На наших гробах – цветы да трава, И, похоже, права людская молва, И все – только сон, Гарсон № 2; А раз это сон – что ж ты стоишь, Гарсон № 2?!

 

Самый быстрый самолет

Не успели все разлить, а полжизни за кормою, И ни с лупой, ни с ружьем не найти ее следы; Самый быстрый самолет не успеет за тобою, А куда деваться мне – я люблю быть там, где ты. Вроде глупо так стоять, да не к месту целоваться; Белым голубем взлететь – только на небе темно; Остается лишь одно – пить вино да любоваться; Если б не было тебя, я б ушел давным-давно. Все, что можно пожелать, – все давным-давно сбылося, Я ушел бы в темный лес, да нельзя свернуть с тропы; Ох, я знаю, отчего мне сегодня не спалося – Видно, где-то рядом ты, да глаза мои слепы. Так что хватит запрягать, хватит гнаться за судьбою, Хватит попусту гонять в чистом море корабли: Самый быстрый самолет не поспеет за тобою – Но, когда ты прилетишь, я махну тебе с земли.

 

Удивительный мастер Лукьянов

Как большой друг людей, я гляжу на тебя непрестанно; Как сапер-подрывник, чую сердцем тугую струну – А в чертогах судьбы удивительный мастер Лукьянов Городит мне хором с окном на твою сторону. Если б я был матрос, я б уплыл по тебе, как по морю, В чужеземном порту пропивать башмаки в кабаке; Но народы кричат, и никто не поможет их горю – Если только что ты, с утешительной ветвью в руке. Жили впотьмах, ждали ответа; Кто там внизу – а это лишь стекло. Счастье мое, ты одна, и другой такой нету; Жили мы бедно – хватит; станем жить светло. В журавлиных часах зажигается надпись: «К отлету»; От крыла до крыла рвать наверху тишину; Только кто – не скажу – начинает другую работу; Превращается в свет из окна на твою сторону. В невечерний свет в окне на твою сторону.

 

Не коси

Не коси меня косой, Не втыкай в ладонь гвоздь; Настоем цикуты ты меня не глуши. Ты – мой светлый разум, Я те – черная кость, Так сбегай в честь пропоя Нашей чистой души. Сколько я ни крал – а все руки пусты; Сколько я ни пил – все вина как с куста; Хошь ты голосуй, хошь иди в буддисты, А проснешься поутру – всяк вокруг пустота. Не пили меня пилой, не тычь бревном в глаз: Бревен здесь хватит на порядочный дом; А душа – святая, она клала на нас, Так что пей – не ерзай, мы с тобою вдвоем. Я бы и хотел, да все как след на песке; Хошь – пой в опере, хошь брей топором – А все равно Владимир гонит стадо к реке, А стаду все одно, его съели с говном.

 

Стерегущий баржу

У всех самолетов по два крыла, а у меня одно; У всех людей даль светлым-светла, а у меня темно; Гости давно собрались за стол – я все где-то брожу, И где я – знает один лишь Тот, кто Сторожит Баржу. В каждой душе есть игла востра, режет аж до кости; В каждом порту меня ждет сестра, хочет меня спасти – А я схожу на берег пень-пнем и на них не гляжу, И надо мной держит черный плащ Тот, кто Сторожит Баржу. Я был рыцарем в цирке, Я был святым в кино; Я хотел стать водой для тебя – Меня превратили в вино. Я прочел это в книге, И это читать смешно: Как будто бы все это с кем-то другим, Давным-давным-давно… А Тот, кто Сторожит Баржу, спесив и вообще не святой; Но Тот, кто Сторожит Баржу, красив неземной красотой. И вот мы плывем через это бытье, как радужный бес в ребро – Но, говорят, что таким, как мы, таможня дает добро.

 

Истребитель

Расскажи мне, дружок, отчего вокруг засада? Отчего столько лет нашей жизни нет как нет? От ромашек-цветов пахнет ладаном из ада, И апостол Андрей носит Люгер-пистолет? От того, что пока снизу ходит мирный житель, В голове все вверх дном, а на сердце маета, Наверху в облаках реет черный истребитель, Весь в парче-жемчугах с головы и до хвоста. Кто в нем летчик – пилот, кто в нем давит на педали? Кто вертит ему руль, кто дымит его трубой? На пилотах чадра, ты узнаешь их едва ли, Но если честно сказать – те пилоты мы с тобой. А на небе гроза, чистый фосфор с ангидридом, Все хотел по любви, да в прицеле мир дотла Рвануть холст на груди, положить конец обидам, Да в глазах чернота, в сердце тень его крыла… Изыди, гордый дух, поперхнись холодной дулей. Все равно нам не жить, с каждым годом ты смелей. Изловчусь под конец и стрельну последней пулей, Выбью падаль с небес, может, станет посветлей…

 

Великая железнодорожная симфония

Я учился быть ребенком, я искал себе причал, Я разбил свой лоб в щебенку об начало всех начал. Ох, нехило быть духовным – в голове одни кресты, А по свету мчится поезд, и в вагоне едешь ты. Молодым на небе нудно, да не влезешь, если стар. По Голгофе бродит Будда и кричит: «Аллах Акбар». Неизвестно, где мне место, раз я в этой стороне, Машинист и сам не знает, что везет тебя ко мне. Есть края, где нет печали, есть края, где нет тоски. Гроб хрустальный со свечами заколочен в три доски, Да порою серафимы раскричатся по весне. Машинист и сам не знает, что везет тебя ко мне. В мире все непостоянно, все истлеет – вот те крест. Я б любил всю флору-фауну – в сердце нет свободных мест. Паровоз твой мчит по кругу, рельсы тают как во сне, Машинист и сам не знает, что везет тебя ко мне.

 

Древнерусская тоска

Куда ты, тройка, мчишься, куда ты держишь путь? Ямщик опять нажрался водки или просто лег вздремнуть, Колеса сдадены в музей, музей весь вынесли вон, В каждом доме раздается то ли песня, то ли стон, Как предсказано святыми все висит на волоске, Я гляжу на это дело в древнерусской тоске… На поле древней битвы нет ни копий, ни костей, Они пошли на сувениры для туристов и гостей, Добрыня плюнул на Россию и в Милане чинит газ, Алеша, даром что Попович, продал весь иконостас. Один Илья пугает девок, скача в одном носке, И я гляжу на это дело в древнерусской тоске… У Ярославны дело плохо, ей некогда рыдать, Она в конторе с полседьмого, у ней брифинг ровно в пять, А все бояре на «Тойотах» издают «PlayBoy» и «Vogue», Продав леса и нефть на Запад, СС20 – на Восток. Князь Владимир, чертыхаясь, рулит в море на доске, И я гляжу на это дело в древнерусской тоске… У стен монастыря опять большой переполох, По мелкой речке к ним приплыл четырнадцатирукий бог. Монахи с матом машут кольями, бегут его спасти, А бог глядит, что дело плохо, и кричит: «Пусти, пусти!» Настоятель в женском платье так и скачет на песке, Я гляжу на это дело в древнерусской тоске… А над удолбанной Москвою в небо лезут леса, Турки строят муляжи Святой Руси за полчаса, А у хранителей святыни палец пляшет на курке, Знак червонца проступает вместо лика на доске, Харе Кришна ходят строем по Арбату и Тверской, Я боюсь, что сыт по горло древнерусской тоской…

 

Инцидент в Настасьино

Дело было как-то ночью, за околицей села, Вышла из дому Настасья в чем ее мама родила, Налетели ветры злые, в небесах открылась дверь, И на трех орлах спустился незнакомый кавалер. Он весь блещет, как Жар-Птица, из ноздрей клубится пар, То ли Атман, то ли Брахман, то ли полный аватар. Он сказал – «У нас в нирване все чутки к твоей судьбе, Чтоб ты больше не страдала, я женюся на тебе». Содрогнулась вся природа, звезды градом сыплют вниз, Расступились в море воды, в небе радуги зажглись. Восемь рук ее обьяли, третий глаз сверкал огнем, Лишь успела крикнуть «мама», а уж в рай взята живьем. С той поры прошло три года, стал святым колхозный пруд, К нему ходят пилигримы, а в нем лотосы цветут. В поле ходят Вишна с Кришной, климат мягок, воздух чист, И с тех пор у нас в деревне каждый третий – индуист.

 

Черный брахман

Когда летний туман пахнет вьюгой, Когда с неба крошится труха, Когда друга прирежет подруга, И железная вздрогнет соха, Я один не теряю спокойства, Я один не пру против рожна. Мне не нужно ни пушек, ни войска, И родная страна не нужна. Что мне ласковый шепот засады, Что мне жалобный клекот врага? Я не жду от тиранов награды, И не прячу от них пирога. У меня за малиновой далью, На далекой лесной стороне, Спит любимая в маленькой спальне И во сне говорит обо мне… Ей не нужны ни ведьмы, ни судьи, Ей не нужно ни плакать, ни петь, Между левой и правою грудью На цепочке у ней моя смерть. Пусть ехидные дядьки с крюками Вьются по небу, словно гроза – Черный брахман с шестью мясниками Охраняет родные глаза. Прекращайся немедленно, вьюга, Возвращайся на небо, труха. Воскрешай свово друга, подруга, Не грусти, дорогая соха. У меня за малиновой далью, Равнозначная вечной весне, Спит любимая в маленькой спальне И во сне говорит обо мне, Всегда говорит обо мне.

 

Дубровский

Когда в лихие года пахнет Народной бедой, Тогда в полуночный час, Тихий, неброский, Из леса выходит старик, А глядишь – он совсем не старик, А напротив, совсем молодой Красавец Дубровский. Проснись, моя Кострома, Не спи, Саратов и Тверь, Не век же нам мыкать беду И плакать о хлебе, Дубровский берет ероплан, Дубровский взлетает наверх, И летает над грешной землей, И пишет на небе: «Не плачь, Маша, я здесь; Не плачь – солнце взойдет; Не прячь от Бога глаза, А то как он найдет нас? Небесный град Иерусалим Горит сквозь холод и лед И вот он стоит вокруг нас, И ждет нас, и ждет нас…» Он бросил свой щит и свой меч, Швырнул в канаву наган, Он понял, что некому мстить, И радостно дышит, В тяжелый для Родины час Над нами летит его ероплан, Красивый, как иконостас, И пишет, и пишет: «Не плачь, Маша, я здесь; Не плачь – солнце взойдет; Не прячь от Бога глаза, А то как он найдет нас? Небесный град Иерусалим Горит сквозь холод и лед И вот он стоит вокруг нас, И ждет нас, и ждет нас…»

 

Максим-лесник

Я хотел стакан вина – меня поят молоком, Ох я вырасту быком, пойду волком выти. Сведи меня скорей с Максимом-Лесником, Может, он подскажет, как в чисто поле выйти. То ли вынули чеку, то ль порвалась связь времен, Подружились господа да с господней сранью. На святой горе Монмартр есть магический Семен, Он меняет нам тузы на шестерки с дрянью. Раньше сверху ехал Бог, снизу прыгал мелкий бес, А теперь мы все равны, все мы анонимы. Через дырку в небесах въехал белый «Мерседес», Всем раздал по три рубля и проехал мимо. Чаши с ядом и с вином застыли на весу. Ох, Фемида, где ж твой меч, где ты была раньше? Вдохновение мое ходит голое в лесу, То посмотрит на меня, а то куда дальше. Я опять хочу вина, меня поят молоком, Ох я вырасту быком, пойду волком выти, Сведи меня скорей с Максимом-Лесником Может, он подскажет, как в чисто поле выйти.

 

Если бы не ты

Когда Луна глядит на меня, как совесть, Когда тошнит от пошлости своей правоты, Я не знаю, куда б я плыл, – я бы пил и пил, Я бы выпил все, над чем летал дух, если бы не ты. Когда жажда джихада разлита в чаши завета И Моисей с брандспойтом поливает кусты, И на каждой пуле выбита фигура гимнаста, Я бы стал атеистом, если бы не ты. В наше время, когда крылья – это признак паденья, В этом городе нервных сердец и запертых глаз Ты одна знаешь, что у Бога нет денег, Ты одна помнишь, что нет никакого завтра, есть только сейчас. Когда каждый пароход, сходящий с этой верфи, – «Титаник», Когда команда – медведи, а капитаны – шуты, И порт назначенья нигде, я сошел и иду по воде, Но я бы не ушел далеко, если бы не ты.

 

Из Калинина в Тверь

Я вошел сюда с помощью двери, Я пришел сюда с помощью ног, Я пришел, чтоб опять восхититься Совершенством железных дорог. Даже странно подумать, что раньше Каждый шел, как хотел – а теперь Паровоз, как мессия, несет нас вперед – По пути из Калинина в Тверь. Проводница проста, как Джоконда, И питье у ней слаще, чем мед, И она отвечает за качество шпал, И что никто никогда не умрет. Между нами – я знал ее раньше, Рядом с ней отдыхал дикий зверь, А теперь она стелет нежнее, чем пух, По пути из Калинина в Тверь. Машинист зарубает Вивальди, И музыка летит меж дерев. В синем с золотом тендере вместо угля – Души тургеневских дев. В стопудовом чугунном окладе Богоизбранный (хочешь – проверь) Этот поезд летит, как апостольский чин, По пути из Калинина в Тверь. Не смотри, что моя речь невнятна И я неаутентично одет – Я пришел, чтобы сделать приятно И еще соблюсти свой обет. Если все хорошо, так и Бог с ним, Но я один знаю, как открыть дверь, Если ты спросишь себя – на хрена мы летим По пути из Калинина в Тверь.

 

Дарья

Дарья, Дарья, в этом городе что-то горит: То ли души праведных, то ли метеорит, Но пусть горит, пока я пою, Только не спрашивай меня, что я люблю, Говорящий не знает, Дарья, знающий не говорит. Ван Гог умер, Дарья, а мы еще нет. Так что, Дарья, Дарья, не нужно рисовать мой портрет. Ты можешь добиться реального сходства Или феноменального скотства, Ты все равно рисуешь сама себя, меня здесь нет. Бог сказал Лазарю – мне нужен кто-то живой, Господь сказал Лазарю – хэй, проснись и пой! А Лазарь сказал – Я видел это в гробу, Это не жизнь, это цирк Марабу, А ты у них, как фокусник-клоун, лучше двигай со мной. Смотри, из труб нет дыма, и на воротах печать, И ни из одной трубы нет дыма, и на каждых воротах печать. Здесь каждый украл себе железную дверь, Сидит и не знает, что делать теперь, У всех есть алиби, но не перед кем отвечать. А я пою тебе с той стороны одиночества, Но пока я пою, я поверну эти реки вспять, И я не помню ни твоего званья, ни отчества, Но знаешь, в тебе есть что-то, что заставляет этот курятник сиять. Спасибо, Дарья, – похоже, время идти, Дарья, Дарья, нас ждут где-то дальше на этом пути. Мне было весело с твоими богами, Но я чувствую – трава растет под ногами, Мы разлили все поровну, Дарья, – прощай и прости.

 

Тень

Откуда я знаю тебя? Скажи мне, и я буду рад. Мы долго жили вместе, или я где-то видел твой взгляд? То ли в прошлой жизни на поляне в забытом лесу, То ли это ты был за темным стеклом Той машины, что стояла внизу. Напомни, где мы виделись – моя память уж не та, что была. Ты здесь просто так или у нас есть дела? Скажи мне, чем мы связаны, скажи хотя бы «Да» или «Нет». Но сначала скажи, отчего так сложно стало Выйти из тени на свет. Считай меня Иваном Непомнящим или назови подлецом, Но зачем ты надел это платье и что у тебя с лицом? И если ты мой ангел, зачем мы пьем эту смесь? И откуда я знаю тебя, скажи мне, если ты еще здесь. Я помню дни, когда каждый из нас мог быть первым, И мне казалось, наши цепи сами рвались напополам. Я пришел сюда выпить вина и дать отдых нервам. Я забыл на секунду, что, чтобы здесь был свет, Ток должен идти по нам. Эй! Почему здесь так холодно, или это норма в подобных местах? Зачем ты целуешь меня? И чего ждут солдаты в кустах? Если тебе платят за это, скажи, я, наверно, пойму. Но если ты пришел сюда дать мне волю, Спасибо, уже ни к чему. Вокруг меня темнота, она делает, что я прошу. Я так долго был виновным, что даже не знаю, зачем я дышу. И каждый раз – это последний раз, и каждый раз я знаю – приплыл. Но глядя на тебя, я вспоминаю сейчас то, что даже не знал, что забыл. Мое сердце не здесь, снимайте паруса с кораблей. Мы долго плыли в декорациях моря, Но вот они – фанера и клей. А где-то ключ повернулся в замке, Где-то открылась дверь. Теперь я вспомнил, откуда я знаю тебя, И мы в расчете теперь.

 

На ее стороне

Дело было в Казани, дело кончилось плохо, Хотя паруса его флота были из самоцветных камней, На него гнула спину страна и эпоха, Но она была в шелковом платье и много сильней. Утро не предвещало такого расклада: Кто-то праздновал Пасху, где-то шла ворожба, И Волга мирно текла, текла, куда ей было надо, И войска херувимов смотрели на то, как вершилась судьба. На подъездах к собору пешим не было места, На паперти – водка-мартини, соболя-жемчуга, Но те, кто знал, знали, когда пойдут конвой и невеста, Лучше быть немного подальше, если жизнь дорога. Когда вышел священник, он не знал, что ему делать: То ли мазать всех миром, то ли блевать с алтаря, А жених, хоть крепился, сам был белее мела, А по гостям, по которым не плакал осиновый кол, рыдала петля. И никто не помнит, как это было, А те кто помнят, те в небе или в огне, А те, кто сильны – сильны тем, что знают, где сила, А сила на ее стороне. Говорят, что был ветер – ветер с ослепительным жаром, Говорят, что камни рыдали, когда рвалась животворная нить, А еще говорят, что нельзя вымогать того, что дается даром, И чем сильнее ты ударишься об воду, тем меньше хлопотать-хоронить. Он один остался в живых. Он вышел сквозь контуры двери. Он поднялся на башню. Он вышел в окно. И он сделал три шага – и упал не на землю, а в небо. Она взяла его на руки, потому что они были одно.

 

По дороге в Дамаск

Апостол Федор был дворником в Летнем Саду зимой. Он встретил девушку в длинном пальто, она сказала: «Пойдем со мной». Они шли по морю четырнадцать дней, слева вставала заря. И теперь они ждут по дороге в Дамаск, когда ты придешь в себя. Над Москвой-рекой встает Собачья звезда, но вверх глядеть тебе не с руки. В марокканских портах ренегаты ислама ждут, когда ты отдашь долги. По всей Смоленщине нет кокаина – это временный кризис сырья. Ты не узнаешь тех мест, где ты вырос, когда ты придешь в себя. Оживление мощей святого битла, вернисаж забытых святынь. Ты бьешься о стену с криком: «She loves you», но кто здесь помнит латынь? А песни на музыку белых людей все звучат, как крик воронья. Тебе будет нужен гид-переводчик, когда ты придешь в себя. А девки все пляшут – по четырнадцать девок в ряд. И тебе невдомек, что ты видишь их оттого, что они так хотят. Спроси у них, отчего их весна мудрей твоего сентября. Спроси, а то встретишь Святого Петра скорей, чем придешь в себя. По дороге в Дамаск неземная тишь, время пошло на слом. И все, чего ты ждал, чего ты хотел – все здесь кажется сном. Лишь далекий звук одинокой трубы, тот самый, что мучил тебя. Я сказал тебе все, что хотел. До встречи, когда ты придешь в себя.

 

Маша и медведь

Маша и медведь. Главное – это взлететь. Пригоршня снега за ворот, Я знаю лучший вид на этот город: Маша и медведь. У нас в карманах есть медь, Пятак на пятак – и колокол льется, Но спящий все равно не проснется. Напомни мне, если я пел об этом раньше – Я все равно не помню ни слова: Напомни, если я пел об этом раньше – И я спою это снова. Я не знаю ничего другого. Маша и медведь. Вот нож, а вот сеть. Привяжи к ногам моим камень, Те, кто легче воздуха, все равно с нами: Есть грань, за которой железо уже не ранит – Но слепой не видит, а умный не знает: Напомни мне, если я пел об этом раньше – Вот пламя, которое все сжигает. Маша и медведь. Это солнце едва ли закатится, Я знаю, что нас не хватятся – Но оставь им еще одну нить. Скажи, что им будут звонить Маша и медведь.

 

Луна, успокой меня

Луна, успокой меня. Луна, успокой меня – мне нужен твой свет. Напои меня чем хочешь, но напои. Я забытый связной в доме чужой любви. Я потерял связь с миром, которого нет. На Севере дождь, на Юге – белым-бело. Подо мной нет дна, надо мной стекло; Я иду по льду последней реки, Оба берега одинаково далеки. Я не помню, как петь; у меня не осталось слов. Луна, я знаю тебя; я знаю твои корабли. С тобой легко, с тобой не нужно касаться земли: Все, что я знал; все, чего я хотел – Растоптанный кокон, когда мотылек взлетел. Те, кто знают, о чем я, – те навсегда одни.

 

Имя моей тоски

Она жжет как удар хлыста. Вся здесь, но недостижима. Отраженье в стекле, огонь по ту сторону реки. И – если хочешь – иди по воде, или стань другим, но Он шепчет – Господи свят, научи меня Имени моей тоски. Между мной и тобой – каждое мое слово; О том, как медленен снег; О том, как небеса высоки: Господи, если ты не в силах Выпустить меня из клетки этой крови – Научи меня Имени моей тоски. Ты слишком далеко от меня. Слишком далеко от меня – Как воздух от огня, вода от волны, сердце от крови; И вот я падаю вниз, уже в двух шагах от земли: Господи, смотри. Ты все мне простил, и я знаю – ты истин; Но твой негасимый свет гаснет, коснувшись руки. Господи, если я вернусь, то я вернусь чистым; Все остальное за мной: Научи меня имени моей тоски.

 

Пока несут Сакэ

В саду камней вновь распускаются розы. Ветер любви пахнет, как горький миндаль. При взгляде на нас у древних богов выступают слезы. Я никак не пойму, как мне развязать твое кимоно – а жаль. Вот самурай, а вот гейша. А вот их сегун Рубит их на сотню частей. Белый цвет Минамото и красный цвет Тайра – Не больше, чем краски для наших кистей. Пока несут сакэ, Мы будем пить то, что есть, – Ползи, улитка, по склону Фудзи Вверх до самых высот – А нам еще по семьсот, И так, чтобы в каждой руке – Пока несут сакэ. Третьи сутки играет гагаку. Мое направленье запретно. Накоси мне травы для кайсяку – Мы уже победили (просто это еще не так заметно). И можно жить с галлюциногенным кальмаром. Можно быть в особой связи с овцой – Но как только я засыпаю в восточных покоях, Мне снится Басе с плакатом «Хочу быть, как Цой!». Пока несут сакэ…

 

Цветы Йошивары

Я назван в честь цветов Йошивары. Я был рожден в Валентинов день. У меня приказ внутри моей кожи, И я иду, как все, спотыкаясь об эту тень. У меня есть дом, в котором мне тесно, У меня есть рот, которым поет кто-то другой, И когда я сплю – мое отраженье Ходит вместо меня с необрезанным сердцем И третьей хрустальной ногой. Я был на дне – но вся вода вышла. Я ушел в тень – я был совсем плохой. Я просил пить – и мне дали чашу, И прибили к кресту – но гвозди были трухой. И теперь я здесь – и я под током, Семь тысяч вольт – товарищ, не тронь проводов. Я отец и сын, мы с тобой одно и то же, Я бы все объяснил – но я не помню истинных слов. Я назван в честь цветов Йошивары. Я был рожден в Валентинов день. Я загнан как зверь в тюрьму этой кожи, Но я смеюсь, когда спотыкаюсь об эту тень.

 

Сын плотника

Логин – сын плотника. Пароль – начало начал. Логин – сын плотника. Пароль – начало начал. Пока ты на суше, тебе не нужен причал. Сорок лет в пустыне, горечи песка не отмыть. Сорок лет в пустыне, и горечи песка не отмыть – Но мучаться жаждой ты всегда любил больше, чем пить. Когда глаза закрыты, что небо, что земля – один цвет. Когда глаза открыты, что небо, что земля – один цвет. Я не знаю, в кого ты стреляешь, кроме Бога здесь никого нет. Так дуй за сыном плотника. Ломись к началу начал. Дуй за сыном плотника, жги резину к началу начал. Когда ты будешь тонуть, ты поймешь, зачем был нужен причал.

 

500

Пятьсот песен – и нечего петь; Небо обращается в запертую клеть. Те же старые слова в новом шрифте. Комический куплет для падающих в лифте. По улицам провинции метет суховей, Моя Родина, как свинья, жрет своих сыновей; С неумолимостью сверхзвуковой дрели Руки в перчатках качают колыбель. Свечи запалены с обоих концов. Мертвые хоронят своих мертвецов. Хэй, кто-нибудь помнит, кто висит на кресте? Праведников колбасит, как братву на кислоте; Каждый раз, когда мне говорят, что мы – вместе, Я помню – больше всего денег приносит «груз 200». У желтой подводной лодки мумии в рубке. Колесо смеха обнаруживает свойства мясорубки. Патриотизм значит просто «убей иноверца». Эта трещина проходит через мое сердце. В мутной воде не видно концов. Мертвые хоронят своих мертвецов. Чувствую себя, как негатив на свету; Сухая ярость в сердце, вкус железа во рту, Наше счастье изготовлено в Гонконге и Польше, Ни одно имя не подходит нам больше; В каждом юном бутоне часовой механизм, Мы движемся вниз по лестнице, ведущей вниз, Связанная птица не может быть певчей, Падающим в лифте с каждой секундой становится все легче. Собаки захлебнулись от воя. Нас учили не жить, нас учили умирать стоя. Знаешь, в эту игру могут играть двое.

 

Брод

Там, где я родился, основной цвет был серый; Солнце было не отличить от луны. Куда бы я ни шел, я всегда шел на север – Потому что там нет и не было придумано другой стороны. Первая звезда мне сказала: «Ты первый». Ветер научил меня ходить одному. Поэтому я до сих пор немножечко нервный – Когда мне говорят: «Смотри – счастье», Я смотрю туда и вижу тюрьму. Время перейти эту реку вброд, Самое время перейти эту реку вброд, Пока ты на этой стороне, ты сам знаешь, что тебя ждет, Вставай. Переходим эту реку вброд. Там, где я родился, каждый знал Колю. Коля был нам лучший товарищ и друг. Коля научил пить вино, вино заменило мне волю, А яшмовый стебель заменил Компас и спасательный круг. Но в воскресенье утром нам опять идти в стаю, И нас благословят размножаться во мгле; Нежность воды надежней всего, что я знаю, Но инженеры моего тела велели мне ходить по земле. Время перейти эту реку вброд, Самое время перейти эту реку вброд. Если хочешь сказать мне слово, попытайся использовать рот, Вставай. Переходим эту реку вброд.

 

Нога судьбы

Быколай Оптоед совсем не знал молодежь. Быколай Оптоед был в бегах за грабеж. Но он побрил лицо лифтом, Он вышел в январь; Он сосал бирюзу и ел кусками янтарь; Океан пел как лошадь, глядящая в зубы коню. Он сжег офис Лукойл вместе с бензоколонкой – Без причин, просто так. Из уваженья к огню. Екатерина-с-Песков у нас считалась звезда, Пока заезжий мордвин не перегрыз провода… Ей было даже смешно, что он не был влюблен; Она ела на завтрак таких, как он; Генеральские дочки знать не знают, что значит «нельзя»; А что до всех остальных, то она говорила – На хрена нам враги, Когда у нас есть такие друзья? Acid jazz – это праздник, рок-н-ролл – это жмур. И диджей сжал в зубах холодеющий шнур. Официанты, упав, закричали: «Банзай!»; Она шептала: «Мой милый!», Он шептал: «Отползай!» Было ясно как день, что им не уйти далеко. Восемь суток на тракторе по снежной степи… Красота никогда не давалась легко. Под Тобольском есть плес, где гнездится минтай, И там подземные тропы на Цейлон и в Китай – Где летучие рыбы сами прыгают в рот, Ну, другими словами, фэн-шуй, да не тот, У нее женский бизнес; Он танцует и курит грибы. Старики говорят про них: «Ом Мани Пэмэ Хум», Что в переводе часто значит – Нога судьбы.

 

Псалом 151

Я видел – Моисей зашел по грудь в Иордан, Теперь меня не остановить. Время собирать мой черный чемодан, Теперь меня не остановить. Мы баловались тем, чего нет у богов, Теперь наше слово – сумма слогов. Время отчаливать от этих берегов. Теперь меня не остановить. Я взошел в гору и был с духом горы, Теперь меня не остановить. Ему милей запах его кобуры, Теперь меня не остановить. Пускай я в темноте, но я вижу, где свет. Моему сердцу четырнадцать лет, И я пришел сказать, что домой возврата нет. Теперь меня не остановить. Мы так давно здесь, что мы забыли – кто мы. Теперь меня не остановить. Пришли танцевать, когда время петь псалмы – Теперь меня не остановить. Я сидел на крыше и видел, как оно есть: Нигде нет неба ниже, чем здесь. Нигде нет неба ближе, чем здесь. Теперь меня не остановить.

 

Брат Никотин

Брат Никотин, брат Никотин, Я не хочу ходить строем, Хочу ходить один; Иду по битым стеклам линии огня – Отженись от меня, брат Никотин. У меня аллергия, мне не встать в эту рань – Подзаборный Будда, трамвайная пьянь. Бешеное небо – строгий Господин; Отженись от меня, брат Никотин. Я пришел греться в церковь. Из алтаря глядит глаз. Господь, идет пригородный поезд, Режет рельсы, как алмаз; Если мне станет душно, Когда горят тормоза – Я смотрю, как по белоснежной коже Медленно движется лезвие ножа… А вокруг меня тундра, вокруг меня лед; Я смотрю, как все торопятся, Хотя никто никуда не идет. А карусель вертится, крыльями шурша, И вот моя жизнь танцует на пригородных рельсах, На лезвии ножа. Но если я рухну, рухну как-то не так – Нас у Бога много, килограмм на пятак; У каждого в сердце разбитый гетеродин – Отженись от меня, пока не поздно, Брат Никотин.

 

Северный цвет

Вороника на крыльце; В доме спит зверь, в доме ждет ангел; В доме далеко до утра. Вороника на крыльце, она по ту сторону стекла, И я бы открыл ей, Если бы я знал, где здесь дверь… Список кораблей Никто не прочтет до конца; кому это нужно – Увидеть там свои имена… Мы шли туда, где стена, туда, где должна быть стена, Но там только утро И тени твоего лица. Оторвись от земли, Северный Цвет; Ты знаешь, как должно быть в конце; Отпои меня нежностью Своей подвенечной земли, Я не вижу причин, чтобы быть осторожным – В доме зверь, Вороника на крыльце. Если Ты хочешь, то земля станет мертвой; Если Ты хочешь – камни воспоют Тебе славу; Если Ты хочешь – сними Эту накипь с моего сердца. Оторвись от земли, Северный Цвет; Ты знаешь, как должно быть в конце; Отпои меня нежностью Своей подвенечной земли, Я не вижу причин, чтобы быть осторожным – В доме зверь, Вороника на крыльце. Ключ к северу лежит там, где никто не ищет, Ключ к северу ждет между биениями сердца, Я знаю, отчего ты не можешь заснуть ночью – Мы с тобой одной крови. Мы с тобой одной крови.

 

Зимняя роза

Зимняя Роза, Мы встретились с тобой на углу. Ты стояла в пальто с воротником, Ты сказала: «Сейчас я умру». Мы выпили горилки, Ты двигала левой ногой, Жаль, что вместо тебя в этом зеркале Отражается кто-то другой; А священник на стадионе Даже не знал, что ты танцуешь на льду; Как много вредных веществ в тот день Было выброшено в окружающую среду – Если б мир был старше на тысячу лет, Он не смог бы тебя прочесть – Но мне все равно, я люблю тебя В точности такой, как ты есть. Мы встретились в 73-м, Коллеги на Алмазном Пути, У тебя тогда был сквот в Лувре, Там еще внизу был склад DMT; Твой отец звонил с Байконура, Что купил пропуска и посты; Жаль, что ребята из «Баадер и Майнхоф» Пропили твои софты; А у тебя была привычка говорить во сне, Так я узнал про твою паранджу, Но ты же знаешь, ты можешь быть спокойна, Я никому ничего не скажу – Если б мир был мудрее на тысячу лет, Он не смог бы тебя прочесть – Но мне все равно, я люблю тебя В точности такой, как ты есть. Помнишь, у тебя был японец Из чайной школы Джоши Энро, Вы с ним пытались раскопать на Юкатане Мощи Мэрлин Монро, Ты сказала мне: «Держи свое при себе И не оставляй следов». И, как Савонарола, ты ушла в Антарктиду, Растаяв среди вечных льдов; Но я сохранил твои вещи, Даже эту голову из St. Tropez, Я знал, что рано или поздно звезды выстроятся в ряд, И мы сойдемся на одной тропе. Если б мир был лучше в тысячу раз, Он не смог бы тебя прочесть; Но мне все равно, я люблю тебя В точности такой, как ты есть. Все те, кто знал тебя раньше, Их можно вбить на один CD-ROM; Они до сих пор пьют твою кровь И называют ее вином. Но нет смысла таить на них зла, Я даже не хочу о них петь – Просто некоторые старятся раньше, Чем успевают начать взрослеть. А я не знаю, откуда я, Я не знаю, куда я иду, Когда при мне говорят: «Все будет хорошо», Я не знаю, что они имеют в виду. Если б мир был мудрее в тысячу раз, Он не смог бы тебя прочесть. Мне все равно, я люблю тебя Точно такой, как ты есть. Ребенка выплеснули вместе с водой. Изумруды зарыли во мху. Не это ли то, о чем предупреждали Ребята, что сидят наверху? Но они все равно пляшут, Когда ты трогаешь рукой эту нить; А любовь это или отрава – Я никогда не мог определить. Но иногда едешь в поезде, Пьешь Шато Лафит из горла, И вдруг понимаешь – то, что ждет тебя завтра, Это то, от чего ты бежал вчера. Если б мир был старше на тысячу лет, Он не смог бы тебя прочесть; Ты Зимняя Роза, я просто люблю тебя Такой, как ты есть.

 

Человек из Кемерова

У меня были проблемы; Я зашел чересчур далеко; Нижнее днище нижнего ада Мне казалось не так глубоко, Я позвонил своей маме, И мама была права – Она сказала: «Немедля звони Человеку из Кемерова». Он скуп на слова, как де Ниро; С ним спорит только больной. Его не проведешь на мякине, Он знает ходы под землей. Небо рухнет на землю, Перестанет расти трава – Он придет и молча поправит все, Человек из Кемерова. Адам стал беженцем, Авель попал на мобильную связь, Ной не достроил того, что он строил, Нажрался и упал лицом в грязь; История человечества Была бы не так крива, Если б они догадались связаться С человеком из Кемерова. Мне звонили из Киева, Звонили из Катманду; Звонили с открытия пленума – Я сказал им, что я не приду. Нужно будет выпить на ночь два литра воды, Чтоб с утра была цела голова – Ведь сегодня я собираюсь пить С человеком из Кемерова.

 

Пабло

Пабло – не поминай к ночи беса; Не торгуй оружием И вообще не сбивайся с пути; Судя по выраженью лица, Ты совсем недавно вышел из леса, А судя по тому, как ты смотришь вокруг, Ты снова хочешь туда зайти. Пабло – я восхищен твоим талантом тащиться; Скажи – откуда ты все время берешь тех, Кто согласен тебя тащить? И заешь, Пабло, говоря о жене, Тебе могла бы подойти крановщица, Она сидит себе между небом и землей, И ей пофиг, как кто хочет жить. Случилось так, что наша совесть и честь Была записана у нас на кассетах; Кто-то принес новой музыки – И нам больше нечего было стирать. Знаешь, Пабло, будь у тебя даже мучо миллионас песетас – Если хочешь научиться красиво жить, Давай сначала научись умирать. В этом городе, Пабло, кроме выпить, Больше нечего делать. К черту политкорректность, Судьба здесь тяжела и слепа, Нам хватит на билеты, если выгресть из карманов всю мелочь, Я буду называть тебя Пабло, Ты можешь обращаться ко мне «Papa». Пабло – мы встретились сравнительно поздно; Я уже не очень охотно дышу И не всегда помню, как меня звать – Но, Пабло, если б я отдал тебе то, Что, в принципе, отдать невозможно – Ты забыл бы о любви значительно больше, Чем они когда-либо будут знать.

 

Феечка

Иногда летишь в электрическом небе И думаешь – Скорее бы я упал. Иногда летишь в электрическом небе И думаешь – Уж скорее бы я упал. Иногда проснешься в кресле президента И плачешь, сам не зная, как сюда попал. Сначала ты надежда и гордость, Потом о спину ломают аршин. Сначала ты надежда и гордость, Потом о спину ломают аршин. Ох, брошу я работать под этим мостом, Пойду летать феечкой В Страну Синих Вершин. Едет лимузин. Снаружи бриллианты, Внутри некуда сесть. Едет лимузин, снаружи бриллианты, Внутри такая скотобаза, что некуда сесть. Как сказала на съезде мясников Коза Маня: Тусоваться с вами – невеликая честь. А любая весть изначально благая – Просто ты к этому еще не привык; Любая весть изначально благая – Просто ты к этому еще не привык. А если не нравится, как я излагаю – Купи себе у Бога копирайт на русский язык.

 

Туман над Янцзы

Туман над Янцзы. Туман над Янцзы. Душистый, как шерсть Небесной лисы. Я выбросил компас, Растоптал в пыль часы И вышел плясать В туман над Янцзы. Над рисовым полем Сгустился туман, В нем бродит католик, И бродит шаман. Бродят верха, И бродят низы, Их скрыл друг от друга Туман над Янцзы. И я был, как все, Пил да пахал. Прочел Дао Дэ Цзин И понял «Попал!»; Сжег свой пентхаус, Снял пробу с лозы И вышел плясать В туман над Янцзы. Ответь, Нижневартовск, И Харьков, ответь – Давно ль по-китайски Вы начали петь? И чья в том вина, Что арбатская пьянь Пьет водку из чаш Династии Тань? Мы все теперь братья, Мы все здесь семья; Так кто из нас ты И кто из нас я? Кто весел, тот стар, А кто мрачен – тот юн; И все хотят знать: Так о чем я пою? А я хожу и пою, И все вокруг Бог; Я сам себе суфий И сам себе йог. В сердце печать Неизбывной красы, А в голове Туман над Янцзы.

 

Белая

Белая, как выпавший снег, Белая, как темная ночь, Белая, как сакура весной, Милосердная, но не может помочь. Белая, как сибирский мел, Белая, как нетронутый лист, Я отдал тебе все, что имел, Теперь я черный, как трубочист. Без имени, как меч кузнеца, Невиданная без прикрас, Без начала и без конца, Бывшая здесь прежде всех нас. Я искал тебя, не мог понять как; Писал тебе, но не было слов; Я был слепой, но я вижу твой знак: Мой палец на курке, я всегда готов. Половина – соловьиная падь, Половина – алеет восток, Ты знаешь сама – с меня нечего взять, Но все, что есть – у твоих ног. Я проснулся после долгого сна Небритый, без имени, совсем ничей. Моя кровь говорит, что скоро весна, Может быть, в одну из этих ночей.

 

Не могу оторвать глаз от тебя

Я родился сегодня утром Еще до первого света зари. Молчание у меня снаружи, Молчание у меня внутри. Я кланяюсь гаснущим звездам, Кланяюсь свету луны, Но внутри у меня никому не слышный звук, Поднимающийся из глубины. Я родился на севере, Чтобы дольше оставался цел, У меня нет друзей, Чтобы никто не смог сбить прицел. Море расступилось передо мной, Не выдержав жара огня, И все стрелки внутри зашкаливали При первых проблесках дня. Я не мог оторвать глаз от тебя. Я родился со стертой памятью, Моя родина где-то вдали. Я помню, как учился ходить, Чтобы не слишком касаться земли; Я ушел в пустыню, Где каждый камень помнит твой след, Но я не мог бы упустить тебя, Как я не мог бы не увидеть рассвет. Я не могу оторвать глаз от тебя.

 

Красота

(Это страшная сила)

Особенности оперы в Нижнем Тагиле Совсем не повлияли на мое воспитание. Меня несло как воздушного змея, Когда всем остальным отключали питание. Скоро я буду баснословно богатым, Но это меня не приводит в смущение. Я не стану бояться своих капиталов, Я легко найду для них помещение, Потому что Красота – это страшная сила. И нет слов, чтобы это сказать. Красота – это страшная сила. Но мне больше не страшно, Я хочу знать. Один Чжу учился ловить драконов, Выбросил силы и деньги на ветер, Жаль, что за всю свою жизнь Он так ни одного и не встретил. Я прочел об этом в старинных трактатах, Прочел и сразу ушел из деревни, Скоро я буду баснословно богатым И смогу претворить в жизнь учения древних, Потому что Красота – это страшная сила. И нет слов, чтобы это сказать. Красота – это страшная сила, Но мне больше не страшно, Я хочу знать. Я буду жить в доме из костей земли, И с большой дороги будут заходить дети, Чтобы любоваться на мои кристаллы, Сияющие во фрактальном свете, И на семь чудес с семи концов света. Я не стану размениваться на мелочь, Ведь очень скоро у меня будет Это, И я буду ясно знать, что с Этим делать, Потому что Красота – это страшная сила. И нет слов, чтобы это сказать. Красота – это страшная сила Но мне больше не страшно, Я хочу знать. Это делаю я. Это делаешь ты. Нас спасут немотивированные акты красоты.

 

Забадай

Бессердечные братья Забадай С улыбкой от уха до уха Скоро приедут в наш край Показывать свою силу духа; Они будут ходить по углям, Будут служить нам примером – Как сладко нарушить закон, Какое счастье быть старовером. Я был привязан к земле, Я молча глотал свои слезы; Но то, что я нес на себе, Теперь горит в пламени Розы; А те, кто снимал дивиденд – Я помню, как они улыбались – Они думали, что все это им; Похоже, что они ошибались. Четырнадцать лет я не ел; Четырнадцать лет я не пил; Четырнадцать лет молчал, Чтобы не тревожить Тебя. Теперь мне стал узок причал И нет больше сил; Я сделаю так, как хотел, Чтобы растаможить Тебя. Велик император, нет слов – Но он, как DJ без эфира; С тех пор, как я знаю тебя, Я потерян для внешнего мира. Я встал на твоем берегу, Спасибо этому дому; Ты воздух, которым я жив, И я бы не хотел по-другому. Четырнадцать лет я не ел; Четырнадцать лет я не пил; Четырнадцать лет молчал, Чтобы не тревожить Тебя. Теперь мне стал узок причал И нет больше сил; Я сделаю так, как хотел, Чтобы растаможить Тебя.

 

Мертвые матросы не спят

Кто бы сказал, что мы встретимся под этой звездой, Я не смотрел на часы, я думал, у меня проездной. Побереги себя, не трать на меня весь свой яд. Все уже случилось. Мертвые матросы не спят. Я не знал, что я участвую в этой войне. Я шел по своим делам, я пал в перекрестном огне. Едва ли я узнаю, кому был назначен заряд. Впрочем, все равно. Мертвые матросы не спят. Не спрашивай меня; Я не знаю, как испытывать грусть. Соленая вода разрешила мне молчать. Соленая вода знает меня наизусть. Знать бы загодя, что уготовано мне впереди, Я бы вырезал твое имя у себя на груди; Все было так быстро, я даже не запомнил твой взгляд, Но теперь я в курсе, а мертвые матросы не спят. Мертвые матросы не спят.

 

Дело за мной

Сегодня днем единственная тень – Это тень от облаков на траве. Иду, как будто бы козырь в кармане И еще полтора в рукаве; Я напоен солнцем, Я напоен луной. Я чувствую, что ты где-то рядом, И я знаю, что дело за мной. Мы бьемся, как мухи в стекло, Мы попали в расколдованный круг; Отчетливо пахнет плесенью. Моя душа рвется на юг. Сколько можно стоять в болоте, Пугая друг друга волной? Кто-то должен был спеть эту песню, И похоже, что дело за мной. Дело за мной, дело за мной. Я был на Ибице, и я был в Кремле, И я понял, что дело за мной. Злоумышленники отключили наш мын, Теперь мы временно без; Мы, конечно, вернем его, как только Закончим писать SMS; Ты в одном сантиметре, Я с тем же успехом мог бы быть на луне. Похожая история была в Вавилоне, Но на этот раз дело во мне. А в аэропортах не успевают Подкатывать трапы к бортам; Все куда-то торопятся, Не понимая, что они уже там; Мы с ними одной крови, Лицом к одной и той же стене, Единственная разница между нами – Я понял, что дело во мне. Дело во мне, дело во мне, Я прыгал окунем, летал в облаках – И я понял, что дело во мне. Как правая нога Следует за левой ногой, С тех пор, как я знаю тебя, Мне не нужен никто другой. Говорят, тебя нет здесь, Я слышал, что ты в стороне, Но если б я не смог достучаться до тебя, Я бы думал, что дело во мне. А те, кто говорят, что не знают тебя – Только ты можешь их спасти. Ты дала мне этот мир как игрушку, Я верну тебе его в целости; Нахожу тебя в нежности ветра, В каждой набежавшей волне, Я даже не думал, что такое возможно, Я не думал, что дело во мне. А дело во мне. Дело во мне.

 

Мама, я не могу больше пить

Мама, я не могу больше пить. Мама, я не могу больше пить. Мама, вылей все, что стоит на столе, – Я не могу больше пить, На мне железный аркан, Я крещусь, когда я вижу стакан. Я не в силах поддерживать этот обман. Мама, я не могу больше пить. Патриоты скажут, что я дал слабину, Практически продал родную страну. Им легко, а я иду ко дну. Я гляжу, как истончается нить. Я не валял дурака Тридцать пять лет от звонка до звонка, Но мне не вытравить из себя чужака. Мама, я не могу больше пить. Мама, я не могу больше пить. Мама, я не могу больше пить. Мама, позвони всем моим друзьям, Скажи – я не могу больше пить. Вот она – пропасть во ржи, Под босыми ногами ножи, Как достало жить не по лжи – Я не могу больше пить. Скажи моим братьям, что теперь я большой. Скажи сестре, что я болен душой. Я мог бы быть обычным человеком, Но я упустил эту роль, Зашел в бесконечный лес, Гляжу вверх, но я не вижу небес. Скажи в церкви, что во всех дверях стоит бес – Демон Алкоголь. Мама, я не могу больше пить. Мама, я не могу больше пить. Мама, вылей все, что стоит на столе, – Я не могу больше пить. На мне железный аркан. Я крещусь, когда я вижу стакан. Я не в силах поддерживать этот обман. Мама, я не могу больше пить.

 

Терапевт

Отрубился в час, а проснулся в три, Полнолуние выжгло тебя изнутри, На углу у аптеки горят фонари, И ты едешь – Ты хотел бы напиться хоть чем-нибудь всласть, Ты пытаешься, но не можешь упасть, И кто-то внутри говорит – это счастье, Или ты бредишь, Вкус крови лишил тебя слова, И к бровям подходит вода – Где-то именно здесь Пал пламенный вестник, И сегодня еще раз все та же среда – Да хранит тебя Изида! Ты подходишь к кому-то сказать «Привет» И вдруг понимаешь, что нет ничего конкретного, И прохожие смотрят тебе вослед С издевкой; На улице летом метет метель, И ветер срывает двери с петель, И прибежище, там, где была постель, теперь – Яма с веревкой; Так взлетев вопреки всех правил, Разорвав крылом провода, Ты оказываешься опять Там, где всем нужно спать, Где каждый день, как всегда – Да хранит тебя Изида! Все говорят и все не про то, Эта комната сделана из картона. И ты смотришь вокруг – Неужели никто Не слышит? И вдруг ракурс меняется. Ты за стеклом, А друзья – в купе уходящего поезда – Уезжают, даже не зная о том, Что ты вышел. И оставшись один на перроне, Выпав из дельты гнезда, Теперь ты готов К духовной жизни, Но она тебе не нужна – Да хранит тебя Изида! И ты слышал, что где-то за часом пик, В тишине алтаря или в списках книг, Есть неизвестный тебе язык, На котором Сказано все, что ты хочешь знать, В чем ты боялся даже признаться, И отчего все святые глядят на тебя С укором. Перестань делать вид, что не можешь понять их, Ты один на пути навсегда – Улыбнись, растворись В шорохе листьев, В шепоте летнего льда – Да хранит тебя Изида!

 

День в доме дождя

День в доме дождя, Лед и пастис, Если мы не уснем, Нам не спастись. А я пришел сюда сам, В дом тишины, И если ты спросишь меня, Я отвечу тебе на все Словами луны. День в доме дождя, Кап-капли в воде, Я знаю, что я видел тебя, Но никак не припомню – где. Но здесь так всегда, Здесь как во сне, Деревья знают секрет, А небо меняет цвета На моей стороне. Я искал тебя столько лет, Я знал, что найти нельзя, Но сегодня ты рядом со мной В комнате, полной цветов, В доме дождя. Ум лезет во все. Ум легче, чем дым. Но он никогда не поймет – Спим мы или не спим. А я пришел сюда сам, И мне не уйти, Потому что именно здесь Сходятся все пути. Здесь, в доме дождя.

 

Афанасий Никитин Буги, Или хождение за три моря-2

Мы съехали с Макдугал в середине зимы: Моя подруга из Тольятти, я сам из Костромы. Мы бы дожили до лета, а там секир-башка, Но в кокаине было восемь к трем зубного порошка, Пришлось нам ехать через люк При свете косяка, Она решила ехать в Мекку. Я сказал: «Пока». Не помню, как это случилось, чей ветер дул мне в рот, Я шел по следу Кастанеды – попал в торговый флот, Где все матросы носят юбки, у юнги нож во рту. И тут мы встали под погрузку в Улан-Баторском порту, Я сразу кинулся в дацан – хочу уйти в ритрит, А мне навстречу Лагерфельд, Гляжу – а мы на Оксфорд-стрит. Со мной наш боцман Паша, вот кто держит фасон, На нем пиджак от Ямамото и штаны Ком Де Гарсон, И тут вбегает эта женщина с картины Моне, Кричит – у нас четыре третьих, быстро едем все ко мне. У них нет денег на такси, пришлось продать пальто. Клянусь, такого в Костроме еще не видел никто. Вначале было весело, потом спустился сплин, Когда мы слизывали слизь у этих ящериц со спин. В квартире не было прохода от языческих святынь, Я перевел все песни Цоя с урду на латынь, Когда я допил все, что было у них меж оконных рам, Я сел на первый сабвей в Тируванантапурам. И вот мы мчимся по пустыне, поезд блеет и скрипит, И нас везет по тусклым звездам старый блюзмен-трансвестит. Кругом творится черте-те что – то дальше, то вблизи, То ли пляски сталеваров, то ли женский бой в грязи, Когда со мной случился двадцать пятый нервный срыв, Я бросил ноги в Катманду через Большой Барьерный Риф. И вот я семь недель не брился, восемь суток ел грибы, Я стал похож на человека героической судьбы, Шаманы с докторами спорят, как я мог остаться жив, Но я выучил суахили и сменил культурный миф, Когда в село войдут пришельцы, я их брошу в тюрьму. Нам, русским за границей, иностранцы ни к чему.

 

Ткачиха

Мне снилось, что я ткачиха, Которая часто бывает мною во сне. Я долго не мог понять – то ли я снюсь ей, То ли это она снится мне. Да, я знаю, что об этом писали китайцы, Но теория суха, а древо жизни Зеленеет в листах; Придется проснуться и поехать в Иваново Проверить, как реально обстоят там дела на местах. Волга шумит волнами; Редкая птица долетит до ее берегов, А на всех берегах черно от тех, кто Ожидает, когда течение пронесет мимо Тела их врагов. И только полная луна оживляет Чередование этих верхов и низин. Слава богу, что она никогда не читала Ни «Цветочков Франциска Ассизского», Ни Дао Дэ Цзин. В пустыне бредут верблюды, У каждого из них что-то свое на уме. Один знакомый тоже шел на Северный полюс – Оказался предпринимателем в Костроме. Так начинания, вознесшиеся мощно, Сворачивают в сторону, теряют имя действия – какой срам. Я не вижу причины куда-то стремиться, если в итоге ты всегда Оказываешься где-то не там. Я сижу на пустынной скале, Наблюдаю, как плывут облака. Сердце, как старый пепел, Глаза, как у полного дурака. Я ничего не начинаю, пускай все Течет само по себе, как Волга-река. Под лестницей сидит голодная кошка. Пойду-ка спущусь выставлю ей молока.

 

О смысле всего сущего

Человеческая жизнь имеет более одного аспекта. В городе Таганроге есть два Звездных проспекта. На одном – небеса зияющие И до самого Волго-Дона Возвышаются сияющие Дворцы из шлакобетона. И по нему каждую пятницу, Как выйдут со смены из шахты, Маршируют белозубые Космонавты. А на другом все дома в полтора этажа И по истоптанной траве гуляет коза, Год проходит и два проходит, Веревка перетерлась, но коза не уходит; Ей совершенно некуда идти, Она смотрит в небеса и шепчет: «Господи, прости!»

 

Голова Альфредо Гарсии

В детстве мне снился один и тот же сон: Что я иду весел, небрит, пьян и влюблен, И пою песни, распространяя вокруг себя Свет и сладость. Теперь друзья говорят, что эти песни не нужны, Что они далеки от чаяний нашей страны И нужно петь про нефть. Я устарел. Мне не понять эту радость. Новости украшают наш быт: Пожары, катастрофы, еще один убит, И всенародная запись на курсы, Как учиться бодаться; На каждой странице – Обнаженная Маха; Я начинаю напоминать себе монаха – Вокруг нет искушений, которым Я хотел бы поддаться. И я прошу – что было сил; Я прошу, как никогда не просил, Я прошу: заварите мне девятисил – и еще: Унесите отсюда голову Альфредо Гарсии; Унесите отсюда голову Альфредо Гарсии; Вы – несостоявшиеся мессии и Население всей соборной России – Воздержитесь от торговли Головой Альфредо Гарсии; Унесите отсюда Голову Альфредо Гарсии. Главная национальная особенность – понт; Неприглядно, слякотно и вечный ремонт – Говорят, с этим можно справиться, Если взяться дружно; Но мешает смятенье в неокрепших умах; Засада в пригородах, медведь на холмах; И женщины носят матросов на головах, Значит – им это нужно; Маразм на линии электропередач, Всадник с чашей Грааля несется вскачь; Но под копытами – Пересеченная рас…вом местность; Даже хоры ангелов в этом краю Звучат совсем не так, как в раю; То ли нужно менять слуховой аппарат – То ли менять окрестность. И я прошу – что было сил; Я прошу, как никогда не просил, Я прошу: заварите мне девятисил – и еще: Унесите отсюда голову Альфредо Гарсии; Унесите отсюда голову Альфредо Гарсии; Вы – несостоявшиеся мессии и Население всей соборной России – Воздержитесь от торговли Головой Альфредо Гарсии; Унесите отсюда Голову Альфредо Гарсии.

 

Обещанный день

Сегодня самый замечательный день, О нем написано в тысяче книг: Слева небеса, справа пустота, А я иду по проволоке между них. Спетое вчера осталось вчера, В белой тишине белые поля, Нечего желать, и некем больше быть: Здравствуй, это я. Господи, я Твой, я ничей другой; Кроме Тебя, здесь никого нет. Пусть они берут все, что хотят, А я хочу к Тебе – туда, где Свет.

 

Два поезда

Влюбленные в белом купе, Постель холодна, как лед, Влюбленные в белом купе, Постель холодна, как лед. Два поезда на перегоне – Один из них не дойдет. Если ты рододендрон – Твое место в окне; Если ты истинный якорь – Давай, брат, лежи на дне. А если ты хочешь войти, Придется выйти вовне. Так не пой, Инезилья, при мне Ни про осень, ни про весну. Не пой про то, как летят, Не пой про то, как идут ко дну, Лучше вобще не пой, А то я усну. Влюбленные в белом купе, Вагоны летят вперед, Влюбленные в белом купе, Рельсы хрустят, как лед. Сегодня все поезда в пути – Ни один из них не дойдет.

 

Мария

Эй, Мария, что у тебя в голове? Эй, Мария, что у тебя в голове? Ты говорила мне, но я не знал этих слов, Ты снилась мне, я не смотрел этих снов, Тебе нужна была рука, я дал тебе две. Один знакомый спел, что ты попала в беду, Один знакомый спел, что ты попала в беду, Но ты прости ему его бессмысленный труд. Те, кто обижают тебя, – не слишком долго живут, Он был просто не в курсе, он ничего не имел в виду. На палубе танцы, в трюме дыра пять на пять, Капитан где-то здесь, никто не знает, как его опознать. А оркестр из переодетых врачей Играет траурный вальс Шопена на семь четвертей, И там бросают за борт всех, кто не хотел танцевать. А твои губы, Мария, они – этот ветер, который Сорок лет учил меня петь. Из всего, что я видел на этой Земле, Самое важное было – дать тебе крылья И смотреть, как ты будешь лететь. Твои подруги не знают, о чем идет речь, Им невдомек, что в корабле изначальная течь, Они хихичут в ладоши за крестильным столом, У них синдром Моны Лизы и перманентный облом, Но ты все отдала сама – и нечего больше беречь. Так что, Мария, я знаю, что у тебя в голове, Мое сердце в твоих руках, как ветер на подлунной траве. А Луна источает свой целительный мед, То, что пугало тебя, уже тает как лед; Тебе нужна была рука, я дал тебе две.

 

Девушки танцуют одни

Мы закрыли глаза, чтоб не знать, как нам плохо, И с тех пор все равно – где здесь ночи, где дни; Партизанским костром догорает эпоха, А в парикмахерских – вальс, и девушки танцуют одни. На роскошных столах все накрыто для пира, Только нету гостей – хоть зови не зови; Можно бить, хоть разбей, в бубен верхнего мира, Только летчиков нет, девушки танцуют одни. Все иконы в шитье, так что ликам нет места, А святую святых завалили в пыли; В алтаре, как свеча, молча гаснет невеста, Но все куда-то ушли, и девушки танцуют одни. От пещер Катманду до мостов Сан-Франциско Алеет восток, и мерцают в тени Эти двери в Эдем, что всегда слишком близко, Но нам было лень встать, и девушки танцуют одни. Научи меня петь вопреки всей надежде, Оторваться – и прочь, сквозь завесы земли; Ярче тысячи солнц пусть горит все, что прежде. Я еще попою. Девушки танцуют одни.

 

Письма с границы между светом и тенью

На что я смотрю? На тополя под моим окном. Все меньше листьев, скоро будет зима. Но даже если Зима будет долгой, Едва ли она будет вечной. Ну а тем временем Что же мне делать с такой бедой? Какая роль здесь положена мне? Для тех, кто придет ко мне, Чайник держать на огне И ночью писать Письма с границы между светом и тенью. Мы движемся медленно, Но мы движемся наверняка, Меняя пространство на ощупь. От самой нижней границы До самой вершины холма Я знаю все собственным телом. Никто не пройдет за нас По этой черте. Никто не знает того, Что здесь есть. Но каждый юный географ Скоро сможет об этом прочесть В полном собрании Писем с границы между светом и тенью.

 

Вятка – Сан-Франциско

В Сан-Франциско на улице Индианы Растут пальмы марихуаны. Эти пальмы неземной красоты, Их охраняют голубые менты. Мимо них фланируют бомжи-растаманы, У которых всего полные карманы; Льются коктейли, и плещется виски, И кружатся квадратные диски. А здесь, в Вятке, избы под снегом; И как сказать – кто из нас Более любим этим небом? И пока мы рыщем в поисках Рая, Некто, смеясь и играя, Бросает нам в сердце пригоршни огня – И нет ничего, кроме этого дня; И все равно – здороваться или прощаться, Нам некуда и некогда возвращаться. Нет ничего, кроме этой дороги, Пока вместе с нами идут Беззаботные боги.

 

Теорема шара

В Багдаде сегодня жара, А я хотел бы доказать теорему об округлости шара. Но Шар сегодня борзой, Он ужален в сердце козой, Он забыл про матер, Он забыл про фатер. Он желает встать На челябинский фарватер. А сам живет в трансформаторной будке, И из головы у него растут незабудки. Он пытается вынуть из сердца жало – Тут входят Белые волосы и Убежала… Как нам дожить до весенней поры, Когда каждый норовит метать топоры? Я уже не различаю Алфавитные знаки, Я болен, как Конфуций, Танцующий сиртаки. Так он прокричал В форме буквы «SOS». В это время пожарные Включают насос. И больше не слышно Ни единого слова. Отныне я буду ходить, как корова На пуантах по горло в снегу На шотландском высокогорном лугу. И больше ни слова про все эти звуки. Да пощадит Господь разум всех, Играющих на тарабуке!

 

Лошадь белая

Лошадь белая на траве Далеко ушла в поле; Дома упряжь вся в серебре, А ей нужно лишь воли. Конюх сбился с ног – да что с тобой? Целый день звонит, пишет. А она трясет гривой И как будто б не слышит. Твердая земля да долгий путь Из огня в полымя. Много кто хотел ее вернуть, Ни один не знал имя.

 

Сокол

Если долго плакать Возле мутных стекол, Высоко в небе Появится сокол. Появится сокол Высоко над тучей, В это время важно Не упустить случай. Увидеть его крылья, Увидеть его перья И вдруг удивиться – А кто это теперь я? Почему внизу туча, А надо мной ясно? Видимо, я плакал Совсем не напрасно. Видимо, вот оно – Пришло мое время, А внизу медленно Бредет мое племя. А мне лететь выше, А мне лететь в солнце И все-таки вспомнить, Что внизу оконце С мутными стеклами, В которое бьются Милые мои. Сгореть и вернуться. Если долго плакать…

 

Еще один раз

Серые следы на сером снегу, Сбитые с камней имена. Я много лет был в долгу: Мне забыли сказать, Что долг заплачен сполна. Пахнет застарелой бедой. Солнцу не пробиться в глубину этих глаз. Теперь мне все равно, Что спрятано под темной водой: Едва ли я вернусь сюда еще один раз. Есть одно слово, Которое сложно сказать, Но скажи его раз, и железная клетка пуста. Останется ночь, останется снежная степь, Молчащее небо и северная звезда. И кажется, что там, впереди Что-то непременно для нас, Но сколько ни идешь, Отсюда никуда не уйти. Едва ли я вернусь сюда еще один раз. Над скудной землей бешено кричит воронье, Над ними синева, но они никуда не взлетят. У каждого судьба, у каждого что-то свое, Они не выйдут из клетки, Потому что они не хотят. И если выбить двери плечом – Все выстроится снова за час, Сколько ни кричи. Пустота в пустоту ни о чем, Есть повод прийти сюда еще один раз.

 

Девушка с веслом

Девушка с Веслом на лихом коне С шашкой наголо, вижу, ты ко мне, Заезжай во двор, постучись в окно. Видишь, я не сплю, жду тебя давно. Расскажи мне всю правду, не таясь – Как там князь тверской, как рязанский князь? Как гудят в степи провода? Как живут в Москве немцы и орда? Как живет твой друг Пионер с Трубой? Он весь в трещинах, но еще с тобой. Передай ему от меня – До сих пор печет от его огня. Я налью тебе ключевой воды, Отвези в свои Чистые Пруды. Пусть сияет там тишина, Пусть гуляют там Солнце и Луна. А случится что, слышишь, не горюй, Рассекай Веслом гладь небесных струй. Ведь твое Весло, как лихой булат, Все поправит, и все пойдет на лад. Девушка с Веслом, ты красавица. Мы затем и здесь, чтобы справиться. Мы сильны своим ремеслом, Заходи еще, девушка с Веслом.

 

Небо цвета дождя

Долго мы пели про Свет, а сами шли сумраком, Не замечая за болтовней, Как ветер играл стеклянными струнами, Соединяющими наши души с землей. Мы шли далеко, шли за высокими тайнами, Шли, потому что иначе нельзя, А стерегущие дом замолкали и таяли, Один за другим таяли, таяли, таяли в небе Цвета дождя. Пальцы октябрьских святых по-прежнему ласковы, Только их лиц становится не разглядеть. Это все я – видно, не справился с красками Или снова забыл слова, когда хотел петь. Ничего, скоро январь затрещит за оградою, Своим ледяным питием вороша и дразня. Только бы мне устоять. Но я вижу – я падаю, Падаю, падаю, падаю, падаю в небо Цвета дождя. А еще говорят, что они были с крыльями, И глаза у них были живая вода, Но благостные слова опять пахнут пылью, И нас снова ведут и снова не скажут куда. А в небе прозрачная тишь, и все ясней ясного, Времени нет, и значит, мы больше не ждем. И в синеву сердце возносится ястребом, Чтобы благословить горящую землю дождем. Таких бесконечных цветов со мной еще не было, И за горизонтом, вплотную к нему подойдя, Видишь, что сети пусты, и ловить было некого, И никогда не было, не было, не было, не было небо Цвета дождя.

 

Красная река

Красная река Поперек моего пути. Я помню, что шел, Но вспомнить куда – не могу. И кажется легко – Переплыть, перейти, И вдруг видишь самого себя Как вкопанного на берегу. У красной реки Крылья небесной зари. В красной реке Вода точь-в-точь моя кровь. Ты хочешь что-то сказать, Помолчи немного, не говори – Все уже сказано, Сказано тысячу раз, Нет смысла повторять это вновь. А твоя красота – свет в окне Потерянному в снегах. Твоя красота ошеломляет меня – Я не могу устоять на ногах, Но чтобы пробиться к воде, Нужно сердцем растопить этот лед, А там сумрак и бесконечный путь, Который никуда не ведет. Нет сделанного, Чего не мог бы сделать кто-то другой. Нет перешедшего реку И неперешедшего нет. Но когда это солнце Восходит над красной рекой – Кто увидит вместе со мной, Как вода превращается в свет.

 

Назад в Архангельск

У нас были руки и дороги, Теперь ждем на пороге. Мы смотрим на дым из трубы, И голубь благодати встает на дыбы. Резной ветер, хрустальный ветер, Поздно ждать, когда наступят сдвиги. Смотри, как горят эти книги – Назад в Архангельск. В цепах и веригах Калика перехожий Пьет с кухаркой Дуней Шампанское в прихожей. Куда ни глянь – везде образа: То ли лезь под кровать, То ли жми на тормоза. Резной ветер, хрустальный ветер, Поздно сжимать в кармане фиги. Смотри, как горят эти книги – Назад в Архангельск. Банана-мама с крепкими ногами Режет карту мира на оригами, За кассой дремлет совершенномудрый муж, Мы выходим по приборам на великую глушь – Назад в Архангельск. Мертвые с туманом вместо лиц Жгут в зиккуратах на улицах столицы В небе один манифест, Куда бы ты ни шел – на тебе стоит крест. Резной ветер, хрустальный ветер, Поздно считать связи и интриги. Смотри, как горят эти книги – Назад в Архангельск.

 

Тайный узбек

Мы держались так долго, как только могли, Но туда и сюда – напрочь забыли пин-код. И теперь мы скользим, не касаясь земли, И бьемся в стену, хотя с рождения знали, где вход. Но тяжелое время сомнений пришло и ушло, Рука славы сгорела, и пепел рассыпан, и смесь Вылита. И тому, кто тут держит весло, Сообщите, что Тайный Узбек уже здесь. Три старухи в подвале, закутанные в тряпье, Но прядущие драгоценную нить, Знают, как знает тот, кто пьет, опершись на копье, И как знают все те, кому нечем и незачем пить. Так раструбите на всю бесконечную степь Сквозь горящий туман и мутно-зеленую взвесь Добывающим соль и ласково сеющим хлеб, Шепните им, что Тайный Узбек уже здесь. Он не «за», он не «против», он занят другим, как Басе. Он не распоряжается ничьей судьбой, Просто там, где он появляется, все Происходит словно само собой. Так передайте всем тем, кто долго был выгнут дугой, Что нет смысла скрывать больше тупость, и жадность, и спесь, И бессмысленно делать вид, что ты кто-то другой, Когда Тайный Узбек уже здесь. И даже если нам всем запереться в глухую тюрьму, Сжечь самолеты, расформировать поезда – Это вовсе не помешает ему Перебраться из там-где-он-есть к нам сюда. И повторяю, что это не повод рыдать и кричать, Все останется точно таким, как все есть, А те, кто знают, в чем дело, знают и будут молчать, Потому что Тайный Узбек уже здесь.

 

Огонь Вавилона

Он приходит, когда к этому никто не готов, Старомодно учтив, как в фильмах тридцатых годов. Искать его бессмысленно, как иголку в стогу, У нас с ним есть одно неоконченное дело на восточном берегу. Он улыбается, когда при нем говорят: «мы». Как и я, он принадлежит к детям северной тьмы, Но он меньше всего похож на лист на ветру, Он говорит: «Ложась спать, никогда не знаешь – Где обнаружишь себя поутру». Чтобы узнать вкус воды, нужно начать пить, Но ты привык к лабиринту, забыл, зачем тебе нить. Ты выходишь к воротам, чтобы принять угловой, И Вавилон играет в футбол твоей головой. Рассказывают, что у него не одна жизнь, а три, Говорят, что он совершенно пустой внутри. Никто не видел, чтобы он отвечал ударом на удар, Он сильно изменился с тех пор, как повернулся и ушел под радар. А ты записан в GPS, теперь беги – не беги, Черные птицы будут сужать над тобой круги, По радио будут петь, что любовь – кольцо, Огонь печей Вавилона опаляет твое лицо. Многие надеются, что он отошел от дел, Что он продался, спился и оскудел, Что он сгорел или провалился под лед, Но неправильные пчелы продолжают Делать свой неправильный мед. А значит, остается только чистая вода И скрепляющие тебя провода; Остается то, на чем машина дает сбой, И Вавилон… Вавилон… Вавилон не властен над тобой, Вавилон не властен над тобой, Вавилон не властен над тобой, Вавилон никогда не был властен над тобой.

 

Марш священных коров

Хватит развлекать меня, не то я завою. Лучше скажем «нет!» насилью и разбою. Скажем «нет!» разбою и насилью И уподобимся Блаженному Василию. Наша Ефросинья зависит от момента: То божественна, а то амбивалентна. Но кто не без греха, пусть первый бросит камень. Из этой искры может возгореться пламень. Найди семь отличий на этой картине, А лучше неси сюда водку-мартини. (Shaken not stirred!) Моя профессия с утра до полвторого Считать, что я – твоя Священная корова. Священная корова, небесная манна, Пускай питательна, но не всегда гуманна. А если мы завязнем в болоте и тине, Я буду первый, кто крикнет: «Эй! Водка-мартини!» (Shaken not stirred!) Коровы слышат, Коровы знают, Коровы в курсе, Открой глаза, смотри: они взлетают! Смотри, вот они взлетают! Так мы летим вперед, и пусть мы не без пятен, Но дым отечества нам сладок и приятен. Спасибо солнцу, что у нас над головою, Но будь готов, что я все равно завою – Как нам не стыдно так погрязнуть в рутине. Догадайся, что делать, когда нет мартини. (Sorry, Mr. Bond!)

 

Дед Мороз блюз

Рано поутру, лицом на восток, Стоя под деревом, опуская ладони в исток, Растворяясь в радуге, пробуя солнце на вкус; Когда ночь поджигает падающие с неба цветы, Мы вспомним этот Дед Мороз блюз. Зашел я в Венеции в один магазин – Граппу пить дорого, станемте пить бензин, Станем бросаться с мостов, демонстрировать ловкость и вкус; И когда гондольеры выловят нас из каналов – Из радиоточки на кухне донесется Дед Мороз блюз. То у нас Кондопога, то у нас Хохлома, Отечество никогда не скупилось на причины сойти с ума… Безымянной звездой рассекая мглу Или долгой зимой в замшелом медвежьем углу: Сияющие, сбросив бессмысленный груз, Мы смотрим, как ночь поджигает падающие с неба цветы, И говорим: «Прощай, прощай, прощай, Прощай, Дед Мороз блюз».

 

Бригадир

Под Тамбовом есть избушка, В ней живет большой и сильный, Бородой зарос по пояс, Синеглазый бригадир. И никто из нас не знает, Что вот он и есть махатма, Всех молчальников начальник И мандиров командир. Многорукие аскеты Шелестят Махабхаратой; Много в мире есть сюрпризов, Если встать на голове. Но сиди ты хоть сто жизней, Ноги за уши закинув – Бог в твоем гнездится сердце, Ходит кошкой по траве.

 

Новая песня о Родине

Хорошо ли молодцу быть неженату? Маялся он тридцать лет, тряхнул головой – Да вышел во поле, вставил в уши вату, Чтобы не грузил жадный девичий вой. А ночью во поле глухо, как в могиле: Мощи да ржавчина, да скрип вороньих крыл; Долго ж ты маялся, – молвил ему филин, – Девки все в Лондоне, их тут и след простыл. Жил на иконе Бог – выпрыгнул в оконце, Замела след Его золотая грязь. Береглася радость моя черного червонца – Да от самой себя не убереглась. Охайте, бабоньки; налетайте, дети, – Надобно выпить – вот вам сердце с молотка. Нету другой такой Родины на свете, Каждый мечтал бы так, да их кишка тонка. А над Бел-озером тучи так и вьются, То ли это кто-то курит, то ли просто так – то ли это рыбы курят, А из моей прорехи песни так и льются – Льются и льются, все не выльются никак. Начальник Кладбища, Сестры Долгой Жизни, Трое Братьев Бритвы да Водитель Коня – Примите в дар мою Песню об Отчизне И пощадите Ее, И всех нас, И меня.

 

Под мостом, как Чкалов

Эй, на том берегу, Здесь тепло, а у вас все в снегу – Я могу сказать вам тайное слово, но Как до вас докричаться? От стены до стены Вы все молитесь богу войны, А над всем купол злой тишины; Ох, легко доиграться. Два крыла по плечам Мешают мне спать по ночам, А учить летать – инструкторов тьма, Лишь ленивый не учит; Им легко с высоты, А мы здесь – как я, так и ты, А над всем – вилок, рогаток, ножей Нас спасает лишь случай. Но когда – от винта И кругом пустота, От зубов до хвоста – И в пропасть на скалы; И не встать, и не сесть – Ты скажи все, как есть, И – привет, Ваша честь, Прямо в рай, под мостом, как Чкалов. Ой, легко на земле; Что в Тибете, что в Царском Селе Все, похоже, хотят одного, Да не могут добиться – И чертят себе круг, И стреляют в друзей и подруг, А внутри бьет живая вода – Ну, кто ж мешает напиться? И когда от винта, И кругом пустота, Не лечи, не кричи, Что дали так мало – Двум смертям не бывать, Так чего здесь скрывать, Продолби в сердце лед – И вперед – под мостом, как Чкалов.

 

Та, которую я люблю

Снился мне путь на Север, Снежная гладь и тишь, И будто открылось небо, И будто бы ты глядишь, И ангелы все в сияньи, И с ними в одном строю Рядом с тобой одна – та, Которую я люблю. Я говорю: Послушай, Что б ты хотел, ответь Тело мое и душу, Жизнь мою и смерть, Все, что еще не спето, Место в твоем раю, Только отдай мне ту, Которую я люблю. В сердце немного света, Лампочка в тридцать ватт. Перегорит и это – Снова спускаться в ад. А мы все пляшем не глядя На ледяном краю, И держит меня одна – та, Которую я люблю. Что впереди, не знаю, Но знаю судьбу свою: Вот она ждет, одна – та, Которую я люблю.

 

Географическая

Когда попал впервые Беринг В северо-западный проход, Он вышел на пустынный берег, А мимо ехал пароход. Там Бонапарт работал коком, Но не готовил он еды – Лишь озирал свирепым оком Сплошную гладь пустой воды. Так мчался дико между скал он И резал воду, как кинжал. Увы, не счастия искал он И не от счастия бежал.

 

Для тех, кто влюблен

Не стой так близко ко мне, Воздух здесь слишком прозрачен. А год уже заполнен совсем Своим количеством смертельных исходов. Мои друзья советуют мне, Но ты знаешь, странно, я не слышу ни слова, И стою на этом пороге, Не зная, как двигаться дальше, И может быть, я сделаю шаг, Еще один шаг в эту пропасть. И в момент, когда тронется поезд, Мы впервые встретимся взглядом, А может быть, я буду сидеть здесь, Вот так, глядя, как падают листья, И медленно думать о том, Что делают те, Кто делает, как тот, кто влюблен. Когда-то у нас был метод, Ты должен помнить, чем все это кончалось. Так что все под контролем, Вы можете быть спокойны. Хотя любовь – это странная вещь, И никто не знает, что она скажет, Но мы же взрослые люди, Мы редко рискуем бесплатно, Да и что мы, в сущности, можем, Разве что рассказывать сказки, И верить в электричество, забыв, Что мы сами что-то умеем. Или, может быть, поздно ночью, Когда уже никто не услышит, Глядя вслед уходящей звезде, Молиться за то, Что делают те, кто влюблен. Так что же стало с плохими детьми, С теми, кто не слушался старших: Они куда-то ушли и едва ли вернутся обратно. И мы вычеркнем их телефоны, И мы сделаем двери прочнее, И будем молчать, и молчанье Сыграет с нами в странные игры. И, может быть, день будет ясным, И, может быть, ночь будет странной В том смысле, что что-то случилось, Хотя все осталось, как прежде. И один, если так будет нужно, Раз уж эта звезда не гаснет, Я забуду все, что я должен И сделаю так, Как делают те, кто влюблен.

 

Паленое виски и толченый мел

Паленое виски и толченый мел – Кто смел, тот и съел; Кто съел, тот и сыт, Еще чуть-чуть, и он уже спит. Он спит, ему снится покой. Ты погоди, ты не трогай его рукой; Не трогай рукой, чтобы он не вставал – Парадоксальный, как коленчатый вал. Паленое виски и толченый мел: Скажи, зачем ты так побледнел? Скажи, зачем ты глядишь сквозь кусты? И клянись Христом Богом, что ты – это ты. Зачем этот якорь у тебя во рту, Зачем дыра в твоем левом борту, И долго ли нам ходить здесь с трубой, Пока нас не вынесет на берег прибой? А на берегу ждет родник с водой. Смотри – какой ты стал молодой, Сквозь твои пальцы плывут облака, И в твоих волосах заблудилась река. Значит, это было совсем неспроста, И наша природа нежна и пуста; И Млечный Путь шумит, как шумел – Как паленое виски и толченый мел.

 

Как движется лед

Те, кто знает, о чем идет речь, Похожи на тех, кто спит. Я раньше думал, что важно, в чем суть, Но я понял, что важнее мой вид, И есть время раскидывать сеть, И время на цыпочках вброд, Время петь и время учиться смотреть, Как движется лед. Ты ляжешь спать мудрый как слон, Проснешься всемогущий как бог, Чуть-чуть с похмелья и немного влюблен, Но как странно бел потолок. Зачем кидаться голым к окну: Вот твой шанс, чтобы выйти на взлет. Спустив в сортир фотографии всех, кто не понял, Как движется лед. Моя любовь купит сахар и чай, И мы откроем свой дом. И к нам придет кто-то, такой же, как мы, Чтобы вместе не помнить о том, Что нет времени, кроме сейчас, И нет движения, кроме вперед. И мы сдвинем стаканы плотнее, Чувствуя краем зрачка, Как движется лед.

 

Молитва и пост

Проснулся сегодня утром Оттого, что ползу, как змея, При мне говорят мое имя, Но я знаю, что это не я; Я работал всю жизнь, Должно быть – коту под хвост, Остается одно – Молитва и Пост. Я встретился с Миком Джаггером В Juan Les Pins на пляжу, Он сидел на красивом матрасе И не видел, как я лежу, А я лежал рядом – Немногословен и прост; Я лежал и думал – ну, на тебе! Молитва и Пост. Учись у меня воздержанью, Не суй что попало в рот; Не смотри, что я пью с утра – Это йога наших широт; Просто перемыкает, Хочется выйти на мост; А выйдешь и думаешь: «На фиг! Молитва и Пост».

 

Сердце из песка

Сердце из песка – скажи мне, как петь? Здесь станет светло – когда они зажгут нефть; Они зажгут нефть – начнут гореть облака; Они зря тратят пули на сердце из песка. Я звал как умел – ответил только прибой; Ты говоришь со мной, как будто я кто-то другой; А я вправду другой; я издалека; Пиши все, что хочешь, на сердце из песка. В пороховницах есть еще порох; Еще не все мосты сожжены; То, что небо сказало мне – мне некому пересказать; Меня бы не было здесь, когда б не тайная милость Луны. В самом сердце зимы здесь пахнет весной; Я могу падать семь раз, но я поднимусь на восьмой. И наша песня проста, и наша ноша легка; Напомни мне, кто я, – сердце из песка.

 

Рухнул

Каменная, как мотылек, Сделанная из порошка, У меня была обида на жизнь, Со временем она прошла. Спасибо милосердным богам, Но если бы я знал, как найти тебя, я бы Рухнул к твоим ногам. Живем в серо-грязной стране, Где главная политика – лечь; Мне не хватает цветов, Мне хочется что-то поджечь; Смешали дизель и баблгам; Если бы я знал, как найти тебя, я бы Рухнул к твоим ногам. Возвышенный, как Тир-нан-ог, Бородат и душевно хвостат; Затерянный в степях свармандал, Бешеный, как аэростат… Я буду вам подмогой в пути Буду алеть как восток. Положите меня между двух Контактов, чтобы в сердце шел ток; Зарывший в землю ветер В итоге пожнет ураган, Но если бы я знал, как найти тебя, я бы Рухнул к твоим ногам.

 

Синее небо, белые облака

Синее небо, белые облака Высоко над землей; веселей, чем вино; Солнце над головой, тень далека – Хотя по всем моим подсчетам Давно уже должно быть темно. Я бы не сказал, что я знаю – куда я иду, Но мне нравится эта жара в сентябре; Самолеты застыли в воздухе, как пчелы в меду, Ангелы, напротив, удивительно близко к земле. Что-то здесь, и я не знаю, как это назвать; Но слова будут потом, а пока Солнце над головой, запах нагретой земли, И синее небо и белые облака.

 

Из Хрустального

Захолустья

Парадоксально, но факт; Я не сразу открыл Ваш конверт; Я знать не знал, что нас до сих пор считают своими; У вас, наверное, снег И железные цветы рвутся вверх; И мне весело то, что вы помните мое имя. А здесь как всегда: В хрустальном захолустьи светло: Здесь нет ничего, что бы могло измениться. И время идет; Но, по-моему, то туда, то сюда, И в прозрачной его глубине мне чудится птица. И я смотрю, как в вашем сегодня Бешено летят поезда; Не поймите меня не так – я рад их движенью; Но, когда сегодня становится завтра, У нас здесь восходит звезда И каждую ночь я лицом к лицу с твоей тенью. Ну вот, наверное, и все – Спасибо Вам за Ваше письмо; Спасибо за беспокойство и попытку спасти нас; Но в наших краях Все медленней почтовая связь; Не знаю, сможет ли Ваше следующее найти нас. И я останусь смотреть, как в вашем сегодня Бешено летят поезда; Не поймите меня не так – я рад их движенью; Но когда сегодня становится завтра, У нас здесь восходит звезда – И каждую ночь я лицом к лицу с твоей тенью; Каждую ночь я глаза в глаза С твоей тенью.

 

Кошка моря

Кошка моря, Кошка ветра – Мои соседи По этой ветке; Крепкой ветке Большого дуба, И мы заметны Лишь друг для друга. Сидим. Море качает, А ветер носит, И что то значит – Никто не спросит; Никто не спросит, А очень жалко, А то бы в стужу Стало жарко, Ярко, жарко И невесомо – Но здесь пределы Любого слова, Молчи. Вот мы сидим здесь, Напившись чаю, Пойду-ка, встану, Тебя встречаю; Ну где ж ты ходишь, Где летаешь? Стужей завоешь, Снегом растаешь; Да сколько ж можно Играться в цацки – У нас есть дело, Дело по-царски, Весне на радость, Беде на горе, С кошкой ветра, Кошкой моря И со мной.

 

Сутра ледоруба

Это не песня, это шаг вброд; Это шашка мескалина, Это вересковый мед; Это сутра ледоруба – Чтобы вновь было слово, Чтобы тронулся лед; Вера и надежда лязгают зубами в кустах. Хей, харе-харе. Ее не нужно будет слушать, Не нужно будет ждать, Не нужно репетировать, Не нужно писать; Ей не нужно делать мастер – Она мать всех слов, Сама себе мастер; Белая кобыла точит копыта и ждет. Харе, харе. Дети пепси колы Задумчиво отходят ко сну; А осень патриарха Длится так долго, Что рискует превратиться в весну. Так что это не песня, это шаг вброд, Шашка мескалина, это тронулся лед; Это новый снег на губы; Это месть партизана, Сутра ледоруба; Аста маньяна, мы движемся теперь на восход. Харе, харе.

 

Песнь весеннего восстановления

Над прозрачной водой тает дивная сень, Я называю происходящее воскресеньем; Иногда меня нет здесь, Иногда нас два или три – И лед на реке, текущей снаружи, Тает в точности так, как лед, что внутри. Долгие зимние дни, пыльная лень; Я приветствую время весеннего восстановления; Я смеюсь из омутов, Брожу по рощам нагой: Наблюдатели из независимой прессы Сходятся в том, что я – это кто-то другой. Растолку в уксусе мел; Увижу – кто меня ел. Властью, дарованной мне синклитом сердец, Я всегда отрицал, что материя – дура, а дух – молодец; Я беседую с башней, Жгу костры тишины И всю свою жизнь я иду по цветущим лесам Моей Нерушимой Стены.

 

Праздник Урожая во Дворце Труда

Сколько мы ни пели – все равно, что молчали. От этого мертвой стала наша святая вода; По нам проехали колеса печали – И вот мы идем На Праздник Урожая во Дворец Труда. Время уклоняться, но как уклониться? Уйти с этой зоны, вырвать из себя провода; А Роза Леспромхоза и Мария Подвенечная Птица Готовы отдать все, что есть, за билет На Праздник Урожая во Дворце Труда. Мы знаем, что машина вконец неисправна; Мы знаем, что дороги нет и не было здесь никогда. Закрой глаза, чтоб не видеть Крадущегося по полю фавна; В двери стучит сорвавшаяся с неба звезда. Праздник Урожая во Дворце Труда. Красный краплак и черная сажа; В античных руинах разорванные в хлам поезда; Под ногами прохожих – холсты Эрмитажа; Дирижер абсолютно глухой: Праздник Урожая во Дворце Труда. Сколько мы ни пели – все равно, что молчали; Поэтому мертвой стала наша святая вода; Беззвездной ночью я буду ждать на причале; Мы в самом начале. Праздник Урожая во Дворце Труда.

 

Пришел Пить Воду

Пришел пить воду; Не смог узнать ее вкус. Железные скобы вбиты в крылья, Источник задушен золотой пылью – Закрой за мной; едва ли я вернусь. Будешь в Москве – остерегайся говорить о святом; Не то кроткие как голуби поймают тебя, Безгрешные оседлают тебя, Служители любви вобьют тебя в землю крестом. А нищие духом блаженны, вопрос снят. Но имеющие уши слышат, и Покров свят. Бессмысленны против и за, Просто что-то изменилось у тебя в глазах; Когда соль теряет силу, она становится яд. Пришел пить воду; не смог узнать ее вкус. Пришел пить воду; не смог узнать ее вкус. Железные скобы вбиты в крылья, Источник задушен золотой пылью. Закрой за мной. Я не вернусь.

 

Губернатор

У нас в деревне праздник – Горит небесный свод, На пепелище сельсовета Девки водят хоровод. Губернатор, пляши. У нас есть новость, губернатор, Новость для тела и души. Ты думал – шито-крыто, Ты думал – нож на дне, Проплата в Дойче банке, Но губерния в огне. Губернатор, как сладко пахнет дым, Уже недолго, губернатор, Осталось оставаться молодым. Под рубашкой от Бриони Наколки на груди, А мертвых журналистов Без тебя хоть пруд пруди. Губернатор, Труби отбой полкам, Из центра, губернатор, Пришел сигнал скормить тебя волкам. Забудь квартиру в Ницце, Грядет девятый вал; Поздно суетиться, Запрись с ружьем в подвал; Губернатор, На зоне учат – жизнь – это бой; Еще не поздно, губернатор – Но, впрочем, думай сам, Господь с тобой.

 

Не было Такой

Я знаю одну песню, летит, не касаясь земли; Лето не сожжет ее, январь не остудит; Хочешь ругай ее, хочешь хвали – Но не было такой и не будет. Я знаю одну песню на вкус, как пожар, Попробовавший раз не забудет. Хватило б только сил самому возвратить этот дар. Не было такой и не будет. А в темных аллеях Ангелы плетут кружева, И все мои слова смыты дождем; И эхом в тишине едва-едва: «Любимая моя, пробьемся…» Так тому и быть: Да значит да; От идущего ко дну не убудет; А в небе надо мной все та же звезда. Не было другой и не будет.

 

Любовь во время войны

Не помню, как мы зашли за порог, Но вот тяжелое небо над разбитой дорогой, В конце которой врут, что нам обещан покой. Над нами развернуто зимнее знамя, Нет лиц у тех, кто против; лиц у тех, кто с нами; Не смей подходить, пока не скажешь – кто ты такой. На улицах ярость ревет мотором. Закатан в асфальт тот лес, в котором Нам было явлено то, чего не скажешь в словах; Я слышу работу лопат; На нас направлены ружья заката, Но скоро их патроны станут взрываться прямо в стволах. Я чувствую, как вокруг нас сгущаются тени; Река пылает, и мосты над ней разведены; В Своей доброте Господь дарует нам, что мы хотели – Любовь, любовь, любовь: Любовь во время войны. И я протягиваю ладони ладонь, Но это все равно, что гасить бензином огонь: Рука в руке в пропасть; Я знаю этот бред наизусть; И я не помню, кем был, не знаю, кем стал, Но кровь моя теперь сильнее, чем сталь. Им крепко не повезет, когда я проснусь. Я знаю умом, что вокруг нет ни льдов, ни метели; Но я по горло в снегу, глаза мои не видят весны; Господи, скажи мне – кто мы, что мы так хотели, Чтобы любовь, любовь, любовь – исключительно во время войны.

 

Ветка

Ничто из того, что было сказано, не Было существенным:         мы на другой стороне; Обожженный дом в шинкаревском         пейзаже, Неважно куда, важно – все равно         мимо; Не было печали, и это не она, Заблудившись с обоих сторон         веретена, Я почти наугад произношу имена. Действительность по-прежнему         недостижима. Я открывал все двери         самодельным ключом. Я брал, не спрашивая –         что и почем. Люди не могут согласиться         друг с другом             практически ни в чем; В конце концов, это их дело. Я хотел все сразу, а иначе – нет; Образцовый нищий         у Галери Лафайет. Но я смотрел на эту ветку         сорок пять лет. В конце концов, она         взяла и взлетела; Словно нас зачали         во время войны, Нас крестили именами вины. И когда слова были отменены, Мы стали неуязвимы. Словно что-то сдвинулось         в Млечном Пути, Сняли с плеч ношу,         отпустило в груди. Словно мы наконец         оставили позади Эту бесконечную зиму…

 

Голубиное Слово

Нарисованное ветками сирени; Написанное листьями по коже; Самым своим последним дыханьем Я скажу: Господи, любимый, спасибо За то, что я сподобился видеть, как ты сгораешь в пламени заката, Чтобы никогда не вернуться, Потому что ты никуда не уходишь; Просто еще одному будет некуда деваться, Еще одного за руку и в сад над рекою, Где ходят по крыльям херувимов, Потому что им никто не дал имя – И значит, все молча… А завтра будет то, что было раньше – Священный союз земли и неба; Если повезет, поймаешь пулю зубами, Одна только красота косит без пощады, Потому что она держит суд в сердце, Потому что она держит путь на север, Где ни времени, ни объяснений, Один только снег до горизонта. Значит еще перед одним откроется небо С сияющими от счастья глазами, Дела Твои, Господи, бессмертны И пути Твои неисповедимы – И все ведут в одну сторону… Напишите это слово на камне, Раскрасьте его северным сиянием, Наполните голубиной кровью И забудьте навсегда, что оно значит. Голуби возьмут его в небо, Так высоко, что больше не видно, И небо расколется на части, Но об этом никто не узнает. А мы сгорим в пламени заката, Чтобы остаться навсегда в саду над рекою, Потому что это         нашими губами Ты сказал однажды раз и навсегда Голубиное слово.

 

Если я уйду

Если я уйду,     кто сможет меня найти? Но если я останусь здесь,     кто сможет меня спасти? Ты рядом, но не здесь.     Ты прекрасна, но ты ни при чем. Луна в моих зрачках. Ворон за моим плечом. Окно выходит вверх,     но сумрак морочит мой дом. Утро еще далеко,     ничего, мы подождем.

 

Селфи

Я ходячее лихо. Плохая примета, дурной знак. Не трать дыханья на мое имя – Я обойдусь и так. Те, кому я протягивал руку, Спотыкались и сбивались с пути; Я хозяин этого прекрасного мира, Но мне некуда в нем идти. Я иду с тяжелым сердцем; Моя тропа не выводит к крыльцу; Передайте в Министерство         Путей Сообщения – Этот рейс подходит к концу.

 

Stella Maris

Непредставимая тяжесть звездного свода, И время так долго, что боль больше не боль. Раньше у нас были крылья, но мы ушли в воду И наше дыхание стало прибой. Только ночью, когда небо становится выше И неосторожному сердцу Хочется вверх – Напомни о нас Той, что слышит: Etoile de la Mer [2] . Ave, Maris Stella, Dei Mater alma, atque semper virgo, felix coeli porta. Sumens illud «Ave» Gabrielis ore, funda nos in pace, mutans Evae nomen. Solve vincla reis, profer lumen caecis, mala nostra pelle, bona cuncta posce. Monstra te esse Matrem, sumat per te precem qui pro nobis natus tulit esse tuus [3] .

Ссылки

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[2] Морская звезда (фр.)  – имеется в виду путеводная звезда. Текст рукописи найден в IX веке в аббатстве Святого Галла. К созданию оригинального гимна причастны несколько человек, в том числе Венанций Фортунат в VI веке, Герман Контрактус в XI веке и Бернард Клервоский в XII веке.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Содержание