…Зовут меня Мишель Альфредо Гарсия. Правда, друзья называют меня просто Мишелем. Родился я в 1925 году в Гаване. Мой отец, Альфредо Гарсия, был военным летчиком, а мать, Дельфина Луис Баррос, — учительницей. Детство мое прошло в гарнизонах, — отца несколько раз переводили с одного места службы на другое. Когда мне было семь лет, мы переехали из Гаваны в Сантьяго-де-Куба, расположенный в восточном конце острова, потом оттуда перебрались в Санта-Клару, город в центральной части страны, после — на юг, в Тринидад, потом снова на восток, в Баракоа… Моими товарищами были сыновья отцовских сослуживцев. Вместе с ними я бродил по окрестностям пыльных военных городков, ловил рыбу, лазил по горам, — словом, занимался всем тем, чем обычно занимаются пацаны в детстве. Не раз и не два наведывались в заброшенные старинные крепости, сохранившиеся со времен испанского владычества, и играли там в войнушку. Представляли себя то пиратами и испанскими идальго, — и сражались всласть. Иногда гроза заставала нас там — и приходилось пережидать ее, спрятавшись в полуразрушенном форте. Снаружи бушевал ливень и сверкали молнии, а кто-нибудь рассказывал под шум дождя страшные, леденящие кровь истории. Любая тень казалась тогда призраком давно сгинувшего испанского солдата, любой шорох заставлял вздрагивать и тревожно озираться…

И, разумеется, мы вместе бывали на аэродромах, где летали наши отцы. Это было так здорово — лежать в траве неподалеку от полосы, по которой разбегались для взлета самолеты, и наблюдать за их полетом. Вот он мчится по бетонке, — огромный, ревущий, пугающий, — и вдруг, оглушительно взревев, проносится над твоей головой, окатив тебя ветром от винтов, и уходит ввысь. Минута, другая — и он уже становится крохотным и едва слышным. Романтика!

Мы наизусть знали все марки самолетов, которые имелись на аэродромах, и по звуку отличали их друг от друга. Самолеты были американскими. Тогда почти все у нас было американское…

Я рос в те годы, когда Куба была формально независима, а в реальности являлась полуколонией США. Испанцы, открывшие остров в конце пятнадцатого века, владычествовали на нем четыреста с лишним лет. За это время благородные гранды и сеньоры успели сделать три свои обычные вещи: понастроить крепостей, истребить коренное население и ввезти из Африки негров для работы на плантациях. Революционеры не раз и не два поднимали восстания против испанцев, но все они были жестоко подавлены. В конце концов, кубинские патриоты все-таки добились своего — после очередной революции испанский премьер-министр пообещал предоставить Кубе автономность (до тех пор она считалась колонией со всеми вытекающими последствиями). Правда, репрессии продолжались. Тут-то янки, улучив удобный момент, и возмутились:

— Нельзя расстреливать мирных борцов за свободу!

— Это не ваше дело, — ответили испанцы.

— Тогда мы пришлем на Кубу свой корабль! — пригрозили американцы.

И прислали целый линкор. В первый же день по прибытии он взорвался прямо на рейде вместе со всеми своими пушками и бравыми моряками.

— Это все испанцы! — возопили на весь мир янки. — Это их ныряльщики взорвали наш корабль!!!

— Это не мы, — удивились испанцы.

Но в общем шуме возмущений их протест показался жалким писком. Хотя, конечно, дело там темное, и вряд ли испанцы утопили тот несчастный линкор, — зачем им лишние проблемы с могущественным соседом? Однако янки быстро сумели убедить весь мир, что виноваты благородные идальго, и этого оказалось достаточно, чтобы потребовать:

— Немедленно прекратите расстрелы и выдайте нам тех, кто взорвал корабль!

— Не лезьте в наши внутренние дела, — ответили испанцы. — А корабль мы не взрывали…

— Тогда — война!

…Она закончилась быстро. Американцы шутя расправились с испанским флотом, а потом добили сухопутные гарнизоны. Остров на долгие годы перешел под их власть. Согласно принятой в начале двадцатого века конституции, они могли контролировать морские порты, имели военные базы (в том числе в Гуантанамо), а также имели право в случае чего вводить на Кубу свои войска.

Со временем янки предпочли сократить прямое военное присутствие на острове, но вмешиваться в наши дела не прекратили. Поставив своих людей на ключевые политические посты, они продолжали держать ситуацию под контролем.

Как военный человек, отец должен был повиноваться приказам вышестоящих начальников. Но как патриот, он искренне негодовал от того бардака, что происходил в стране. А бардак был знатный… Богачи все богатели, а бедняки становились все беднее, многим из них это не нравилось — и потому в стране больше тридцати лет было неспокойно.

Под шумок янки делали бизнес. С удовольствием покупали сигары и сахар — а что, дешево, и везти недалеко… Строили на побережье отели, чтобы отдыхать на наших пляжах. И побаивались, что остров станет базой врагов. Ибо лететь с кубинских аэродромов до американского побережья было всего ничего — даже по меркам неторопливых тридцатых и ревущих сороковых. А уж когда настали реактивные пятидесятые — время это и вовсе сократилось до безобразия.

…Я до сих пор помню, как на моих глазах уводили в тюрьму крестьянина, не сумевшего расплатиться с землевладельцем за арендованный клочок земли. Тогда я мало что понимал — мне всего-то семь лет и было. За ним приехали из города четверо конных полицейских при оружии, арестовали, описали имущество — и увезли прочь. Когда его заталкивали в повозку, он обернулся к односельчанам, — и, клянусь, такого растерянного лица я не видел больше никогда. Помню, я еще быстро посмотрел на тех крестьян, кто сбежался посмотреть на арест. Одни смотрели сочувственно, другие — с явным злорадством.

— Быстрей давай! — прикрикнул на крестьянина полисмен. Парень залез в повозку и сел, ссутулившись, ни на кого не глядя. Его увезли, а в освободившуюся хижину землевладелец уже через несколько дней вселил других арендаторов.

Больше мы того крестьянина не видели; по слухам, он погиб в тюрьме. Он был одним из многих, чья смерть оказалась на совести диктатора Мачадо, прозванного за свою жестокость "президентом тысячи убийств"…

В 1933 году Мачадо был свергнут. Сержант Фульхенсио Батиста, секретарь генерального инспектора кубинской армии, пользуясь тем, что вместе с диктатором бежали в США и его генералы, быстро прибрал к рукам пост начальника генерального штаба, обеспечив себе весьма стремительную карьеру. "Как это так: сержант — и начальник генштаба?" — спросите вы. Да очень просто. Вместе с другими сержантами и капралами, которые знали, что творится в армии, он захватил военные документы — и произвел сам себя в полковники. Что было дальше, по-моему, рассказывать подробно не надо: выборы с понятным результатом — и пост президента. Думаете, на этом бардак закончился? Как бы не так! Он лишь стал чуть более организованным, только и всего!

…Школу я окончил с отличными отметками в 1942 году. Дальше все было понятно (лично для меня) — Гавана, летное училище, военная авиация…

— Тебе лучше стать гражданским пилотом, — сказал отец, узнав о моем решении. — В армии тебе придется слишком часто наступать на горло собственной песне…

— Зато армия быстрее позволит выдвинуться. И потом, это романтика…

— Поверь мне, романтики там не так много.

— Меня это не пугает.

— Что ж, сын, не буду мешать. Напротив, даже помогу чем смогу.

— Спасибо, папа.

В Гаване жил двоюродный брат отца, у которого я и поселился на время экзаменов. Сдать их для меня проблем не составило, но в число кадетов я все-таки прошел с трудом — кроме простых парней вроде меня в эту школу всеми правдами и неправдами поступали и дети более высокопоставленных офицеров. Частенько знания и физическая подготовка какого-нибудь абитуриента меркли перед погонами очередного полковника… Боже, как я тогда про себя проклинал всех этих папенькиных сынков! К слову сказать, некоторые из них потом оказались вполне неплохими летчиками, но большинство все-таки было создано скорее для кабинетной службы, а не настоящей армии.

Я все-таки поступил и выдержал все — суровую дисциплину, физические нагрузки, нелегкую учебу. Четыре долгих года я жил в казарме, терпел измывательства скотоподобных сержантов, спал и ел по расписанию, — и, как оказалось, все это было не зря. В 1945 году мы, уже мало-мальски обтесанные кадеты, начали летать на учебных самолетах. Я впервые видел Гавану с воздуха, — крошечные люди и машины на улицах, старинные дома, крепость, потрясающая по красоте бухта… Здесь я бродил пацаном, — а теперь я летал над этими местами! Всякий раз меня переполнял небывалый доселе восторг, и я с нетерпением ждал нового полета, чтобы снова насладиться видом своего города с высоты. Все казалось таким маленьким, словно игрушечным, и выглядело необычайно интересно.

И вот, наконец, в 1947 я стал настоящим военным летчиком в звании суб-лейтенанта. Как раз тогда мы стали получать из Штатов подержанные самолеты, которые поступали на вооружение наших военно-воздушных сил. Мне, как одному из лучших выпускников, доверили почти новый Р-51D "Мустанг", — и я сразу влюбился в этот поджарый, хотя и немного угловатый истребитель. Может, и были где на свете более скоростные, высотные и лучше вооруженные самолеты, но мне нравился именно он. Превосходный обзор, высокая скорость и неплохая маневренность — вот что я ценил в своем "боевом коне". Ну, и шесть крупнокалиберных пулеметов тоже… Садясь в его кабину, я ощущал себя этаким воздушным рыцарем на крылатом коне, который готов сражаться хоть с чертом, хоть с ангелами во имя своей прекрасной дамы и своих идеалов. Для этого у меня было все — крылья, скорость, оружие, — и вера в себя.

Я стал хорошим летчиком. Пилотаж получался у меня плавным и красивым. Без ложной скромности скажу вам, что я умел чувствовать свой самолет так, как если бы его крылья были моими собственными. Я знал, когда следует прекратить маневр, а когда можно продолжать вираж или "ножницы", балансируя на грани срыва в штопор, — и это не раз выручало меня в учебных воздушных боях. Особенно если против меня играли "Тандерболты", — не слишком маневренные и тяжелые истребители. Если сравнивать самолеты с лошадьми, то "Мустанг" был послушным, хотя и норовистым скакуном, а "Тандерболт" — неуклюжим, но крепким тяжеловозом. Оба создавались, в общем-то, для одних и тех же целей — сопровождать тяжелые бомбардировщики на больших высотах. Только "Мустанг" превосходил "Тандерболт" почти по всем статьям.

Помню, как-то моя эскадрилья участвовала в воздушном параде в Гаване. Мы строем прошли над городом при большом стечении народа и потом крутили фигуры высшего пилотажа на потеху зрителям. От того дня у меня осталось очень хорошее воспоминание. Каждый раз, когда вспоминал те полеты, на душе теплело.

А вот с девушками все было несколько сложнее…

Долгое время я оставался одиноким. Вокруг было полно девчонок, а я был парень что надо (да я и сейчас еще ничего), однако как-то все не находилось той, что могла бы по-настоящему заинтересовать меня. Были мимолетные романы, были затяжные — но все это начиналось и заканчивалось, и я забывал своих подруг, едва узнав. Первое время мне было хорошо с ними, но потом это чувство уходило, и отношения начинали меня тяготить. И я уходил.

Так было, пока я не встретил Марию.

…В тот солнечный июньский день в университетском квартале Гаваны гремела музыка и веселились нарядные студенты, только что получившие свеженькие дипломы. Среди них была и моя кузина, ставшая наконец-то дипломированным переводчиком. Разумеется, я не мог пропустить такое событие в жизни своей любимой сестренки.

Ректорат университета расстарался и устроил все по высшему разряду. Внутренний двор украсили воздушными шарами и цветами, ректор произнес вдохновенную речь, а потом устроил целое шоу из самого вручения. Я не больно-то много понимаю во всем этом, ибо учился в совершенно других условиях, но мне понравилось. Да и сестренка просто-таки лучилась от счастья.

— Мишель, я так рада, — щебетала она, — наконец-то я смогу работать в школе и учить детишек! Боже, ты не представляешь, у меня словно крылья выросли!

— Прямо как у меня после летной школы, — улыбнулся я. — Неужели взрослая жизнь совсем не пугает тебя?

— Ничуть! Я даже рада, что студенческая пора закончилась.

— Это только пока. Ты еще будешь скучать по тем годам.

— Возможно, — тряхнула она кудрями. — Но теперь я смогу жить сама, а это чего-то да стоит, да, Мишель?

— Конечно… — я осекся на полуслове, потому что в этот миг я увидел ее. Девушку, которая раз и навсегда покорила меня. Она проходила с подружкой метрах в пяти от нас, и я мог разглядеть все интересующие меня подробности. Ростом мне по плечо, — а я далеко не малыш, — метр восемьдесят три. Хрупкая, с красивой талией и приятно радующей глаз линией груди. Милое лицо, внимательный взгляд карих глаз — и волна рассыпавшихся по плечам рыжих волос. Элегантное, хоть и простое платье, открывающее взгляду стройные ножки, неброский макияж…

Положительно, я был сражен наповал.

— Ты чего, Мишель? — кузина не сразу поняла, куда я смотрю, а потом оглянулась и тоже увидела ту девушку. — А, это Мария Гонзалес, она тоже переводчик. Ты сейчас куда собираешься?

— Составить тебе компанию. Или поехать домой, если у тебя уже есть кавалер на примете.

— Мишель… — у нее даже глаза округлились от возмущения.

— Ну все, молчу, молчу.

— Мы с девочками сейчас хотим пойти в ресторанчик неподалеку, побудь с нами, ладно? — она взяла меня под руку. Я оглянулся — рыжеволосая красавица удалялась, небрежно глянув на меня. Ну, и ладно. Еще успеем познакомиться. Невежливо было бы сейчас бросать кузину.

— Кстати, одна моя подруга хочет познакомиться с тобой… — таинственным шепотом поведала мне кузина, когда мы подошли к облюбованному ею ресторанчику.

— О-о, — деланно удивился я.

— Не ударь в грязь лицом… — мы уже вошли в кафе, и я издалека увидел сдвинутые столики и множество девчонок, уже сидящих за ними. Кавалеров было совсем немного — какие-то студентики, по-моему. На их фоне я, облаченный в темно-синюю форму Военно-воздушных сил, смотрелся более чем. В тот вечер я просто купался в женском внимании.

Хотя мне куда больше по душе пришлась бы прогулка с сеньоритой Марией Гонзалес…

…Жизнь вновь свела нас вместе уже через неделю. Я поехал по делам в Гавану, и, выходя из книжного магазинчика на Санто-Томас, увидел ее. Она шла куда-то, и на лице ее была написана задумчивость. Хорошенькие губки были чуть надуты.

Я оценил обстановку — и решился.

— Сеньорита, — сказал я, подойдя к ней, — мы виделись на выпускном вечере несколько дней назад.

— Возможно, — она бросила на меня быстрый взгляд и чуть ускорила шаг. Однако я каким-то шестым чувством понял, что она не прочь продолжить общение.

— Меня зовут Мишель, — представился я.

— Мария, — ответила она.

— Я знаю.

— Та девочка вам сказала на выпускном? — чуть улыбнулась она.

— Вы про мою кузину? Да, она.

— Мы учились в разных группах. Я не очень ее знаю.

— А она меня к вам приревновала.

— С чего бы?

— Сам не знаю, — усмехнулся я. — Наверное, побоялась, что я покину ее и помчусь за вами.

— А помчались бы? — ехидно спросила она.

Я лишь улыбнулся в ответ:

— За вами? Да хоть на край земли…

— Ну, раз так, давай перейдем на "ты", — предложила она.

— Идет.

В тот вечер мы гуляли допоздна, разговаривая и любуясь закатом. Потом я проводил ее домой, — как выяснилось, жила она на юге Гаваны, в районе Которро. И даже осмелел настолько, что поцеловал ее на прощанье.

Мы условились встретиться в ближайшее воскресенье.

Всю неделю я с нетерпением ждал минуты, когда вновь увижу Марию. Я стал хуже спать, часто думал о ней, воображал себе ее милое лицо — словом, я влюбился.

В следующий выходной я, купив букет цветов, приехал к ней. Мы снова гуляли и беседовали обо всем и ни о чем.

Я был счастлив как никогда. Настолько, что на третьей встрече предложил Марии выйти за меня замуж.

— Ты слишком торопишься, Мишель, — улыбнулась она. — Ты почти не знаешь меня, а уже хочешь связать со мной свою жизнь.

— Но я люблю тебя!

— Тсс! — приложила она палец к моим губам. — Будь осторожен со словами…

— Мария… — я почувствовал, что задыхаюсь. — Ты любишь меня?

— Не торопись, Мишель… — попросила она.

Но у меня в груди вдруг что-то оборвалось, и я, повернувшись, ушел. Ушел, не прощаясь. Она не позвала меня, и это было вдвойне больно.

…На следующий день я на патрулировании едва не столкнулся в воздухе с ведомым. Шли в тесном строю, и при выполнении правого разворота я слишком резко ушел вбок. Он не успел среагировать, и лишь по счастливой случайности его винт не срезал киль моей машины.

Меня на неделю отстранили от полетов.

Лучше бы меня просто пристрелили… Боже, какой это был позор…

…Прошло время, и жизнь вновь пошла своим чередом. Я летал, дежурил в нарядах по объектам базы, в свободное время читал книги, гулял или просто бездельничал. Иногда мне хотелось бросить все и уехать к Марии, но я убеждал себя: она не ждет тебя, ты был слишком тороплив и отпугнул ее… ехать бесполезно…

Бесполезными оказались как раз такие мысли. Я все равно воображал себе ее, вспоминал, как мне хорошо с ней, и все больше убеждался, что именно она — та, с кем я хотел бы связать свою жизнь.

В одно прекрасное утро я плюнул на все и поехал к ней, в Гавану.

Она с радостью встретила меня, — будто и не было того разговора. Я заключил ее в объятья и долго стоял так молча, наслаждаясь запахом ее волос.

— Мишель… — прошептала она.

— Что?

— Я люблю тебя…

Я поцеловал ее, и она жадно ответила на мои ласки.

Теперь мы встречались каждый день, когда у меня не было полетов или дежурств. Я приезжал к ней, и мы подолгу гуляли по Гаване, обедали в кафешках или каких-нибудь экзотических ресторанчиках. И много разговаривали — о жизни, о танцах, о полетах… Она учила меня танцевать, и у меня даже кое-что получалось. Хотя до нее мне все-таки было далеко.

Мария вообще оказалась довольно замкнутым человеком, — разговорить ее было нелегко. Но с ней мы могли общаться сутками напролет.

Набравшись храбрости, я снова предложил ей руку и сердце:

— Ты самая лучшая девушка в мире! А я — самый завидный жених! Поэтому ты вполне достойна меня! Будь моей женой!

— Вот нахал! — рассмеялась Мария, когда я с улыбкой произнес эти слова и надел ей на палец золотое колечко. — Ну, как тебе отказать?

— Не выйдет… — я нежно поцеловал ее.