…Ни полковник Цзинь, ни прилетевшие вечером из Ханоя свои, советские особисты не добились от летчиков ничего. Все трое упрямо твердили одно и то же. Впрочем, полковник оказался нормальным мужиком и особо не возражал против участия советских летчиков в бою — но вот особисты думали иначе.

— Ты что, капитан, совсем охренел? — спросил Хваленского плотный майор из особого отдела. — Как ты вообще посмел летать с боевым оружием на борту? Поохотиться вздумал?! Приключений не хватает?!

— Нет, оружие на мишени опробовать хотел.

— Какой еще мишени?

Капитан объяснил, какой и зачем. Майор утер потный лоб и продолжал:

— Ну и стрелял бы по мишени… Но нахрена в бой вступать было?! Запрещено ведь!

— Я бы с радостью не вступал… — вздыхал летчик. — Пришлось…

— Что значит — пришлось?

Хваленский рассказал про то, как у него не выпускалось шасси.

— Тебе открытым текстом сказано было — лети на запасной аэродром! Почему не выполнил?

— Не мог. Американцы уже близко были. Да и летели куда быстрее меня. Я у самой земли шел, скорость едва за пятьсот перевалила, а они на высоте чесали, и скорость у них тысяча двести была. Мне у земли больше тысячи ста не выжать, они же там, на высоте, и до двух с лишним могут разогнаться. Пока бы я высоту в два-три километра набрал, пока бы разогнался — уже б сбили меня…

— Ну, ладно… — вздохнул майор. — Как ни крутись, выхода у тебя не было. Но по-русски-то чего трепался? Неужто не мог блюсти секретность?!

— А вы бы там на вьетнамском переговаривались? — ехидно спросил Хваленский, поняв, что гроза миновала.

— Не передергивай, капитан… — сурово молвил особист. — Зови своих орлов.

Васю допрашивали недолго. Спросив, как в его руки попал самолет, и уточнив детали боя, майор поинтересовался происхождением пробоины в крыле.

— А черт его знает… — с честным видом сказал Вася. — Может, где выше самолет взорвался, или шальная ракета, а обломок в меня попал…

— Гм… — майор нарисовал на листе бумаги контуры самолетов, зачеркнул один из них, прикинул траекторию падения обломков. Та выходила замысловатой. Даже чересчур замысловатой.

— Говоришь, обломок… — задумчиво пробормотал особист. — Как-то мудрено он летел…

— Аэродинамика, товарищ майор… — Вася многозначительно поднял глаза к потолку. — Завихрения на крыле такие бывают в полете, что ой…

— Думаешь, обломок попал в такое завихрение?

— Вероятнее всего.

— Понятно, — майор раздраженно скомкал листок. — Свободен. Зови Газаряна.

— Есть, товарищ майор.

Ашот пробеседовал с особистом дольше всех.

— Почему взлетели? — спросил майор.

— Спасал вверенную мне технику, — бодро доложил Чапай.

— А чего не уехал на самолете в укрытие, а взлетел?

— А в укрытие без тягача не заедешь, товарищ майор, — вздохнул Ашот. — Оно как гараж, узкое-узкое, еле крылья помещаются… Да и заднего хода у самолетов не бывает. А тягачей у нас мало, не хватило бы на все самолеты…

— Скажи… а твой командир никогда не предлагал вам слетать на свободную охоту? — вдруг резко сменил тему особист.

— Нет, — покачал головой лейтенант. — Нам ведь нельзя. А когда мы при том налете поднялись, чтобы спасти самолеты, он так и вовсе потом наорал на нас…

— И что говорил?

— Что нам не следовало вступать в бой. А за спасенные самолеты сказал спасибо.

— А откуда ты узнал, что вас бомбить будут? — допытывался особист. — Не бомбили же раньше…

— При нас не бомбили. Но раньше, еще до приезда, налеты бывали. Вон, ангары видите?

— Ну и чего дальше было?

— Ну, я вернулся с тренировочного полета, дрючу курсанта, Вася взлетать готовится, — и тут вдруг сирена, вьетнамцы забегали, перехватчики взлетели… все, думаю, амба…

— А пленки ФКП ваши где?

— Проявляются, товарищ майор. Там сложная технология, проявка много времени занимает…

Проявка пленок фотокинопулеметов действительно была сложным делом, но длилась отнюдь не несколько дней. Впрочем, майор этого не знал, и потому сказал:

— Ладно, лейтенант, свободен…

Летчиков еще несколько дней допрашивали, силясь выявить нестыковки в их показаниях, — но в конце концов оставили в покое. Допросили и техников, и вьетнамских офицеров. Те сообщили детали, в целом подтверждавшие рассказанное летчиками, и особистам пришлось успокоиться. Ограничившись строгим выговором капитану и технику, они улетели в Ханой. Хваленский, провожая взглядом их вертолет, облегченно вздохнул:

— Кажется, обошлось… Ашот, пленки проявили уже?

— Проявили, — ухмыльнулся лейтенант. — Пойдемте, посмотрим…

В сборочный цех притащили киноаппарат, а на стену повесили белую простыню; потом Ашот, исполнявший роль киномеханика, вставил в проектор первую бобину с пленкой.

— Туши свет! — скомандовал он.

В ангаре стало темно. На экране замелькали черно-белые небо, земля и самолеты. Восхищенные зрители воочию увидели пуск ракеты и разваливающийся после ее попадания «Фантом». Потом экран перечеркнули прерывистые дымные пунктиры пушечных очередей, — и от появившегося в кадре американского самолета стали отлетать куски обшивки.

— О, это ж я стрелял! — удивленно воскликнул Ашот.

Еще одна очередь, на этот раз с другого ракурса — и «Фантом», разваливаясь на куски, пошел к земле. Фильм закончился, и все зааплодировали. Хваленский шутливо поклонился, а потом негромко сказал Ашоту:

— Завтра ты будешь вести у вьетнамцев занятия по применению оружия. Покажи им этот фильм. Пусть посмотрят, что «Балалайка» умеет.

Старлей кивнул.

…Вскоре на боевое дежурство заступила первая вьетнамская эскадрилья, вооруженная МиГ-21. Передачу самолетов союзникам Хваленский постарался провести максимально торжественно — на рулежную дорожку выкатили три новеньких истребителя, возле них построился весь личный состав эскадрильи, одетый в чистенькую повседневную униформу, и капитан от лица советских инструкторов поздравил их с завершением обучения.

— Ваши самолеты — лучшие истребители в мире, — сказал он между прочим. — Мы надеемся, что с их помощью вы одолеете американцев и изгоните их из Вьетнама.

— Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а! — раскатилось над окрестностями.

Лейтенанты в парадных мундирах стояли позади своего командира и усердно изображали на лицах внимание к происходящему, как вдруг Вася громко прошептал:

— Ашот! Глянь на самолеты! Видишь?

— Вижу. Знаки вьетнамские нанесли, — негромко ответил Чапай.

— Нет же, дубина! Борт возле фонаря…

— А! Понял! — воскликнул, присмотревшись, Ашот. — Они наши машины выкатили!

— Не ори на все поле! Угадал!

На бортах истребителей были нарисованы маленькие красные звездочки. У одного самолета — две. У второго — одна.

— У них обычай такой — рисовать на самолете звездочки за сбитых, — сообщил Вася. — Прям как у наших в войну…

— Ага… — Ашот сиял, как начищенная монета.

Вьетнамский замполит прочитал перед строем длиннющую речь, суть которой Хваленский перевел весьма лаконично: «Слава партии и смерть врагам». Потом выступил полковник Цзинь; он был куда более лаконичен и ограничился двухминутным напутствием пилотам. Снова раскатилось троекратное «ура», и на этом официальная часть закончилась. Вьетнамцы направились на торжественный обед; туда же пригласили и советских офицеров. Увы, трапеза особо не отличался от обычной — разве только замполит вещал куда больше прежнего. Не выдержав его ура-патриотических речей, лейтенанты по-тихому сбежали оттуда и направились в лагерь. Ашот с Васей уехали на попутном джипе, а опоздавший Володя пошел пешком через поле.

Он брел по аэродрому и мысленно проклинал себя за то, что не пересел тогда по-быстрому со «спарки» на один из истребителей. Пока вырубил двигатель, пока отстегнул ремни и добежал до вооруженных машин, вьетнамцы уже блокировали их — и не дали ему даже сесть в кабину… Теперь, после того боя, ребята словно отдалились от него. Ну, не то чтобы поглядывали исключительно с чувством превосходства, — но что-то такое в отношениях изменилось. «Обстрелянные пилоты, блин… — размышлял лейтенант. — А я, надо думать, зелень, пороху не нюхавшая…».

— Володь… — услышал он за спиной и обернулся. Это оказался Хваленский.

— Да, товарищ капитан…

— В лагерь идешь?

— Так точно.

— Ну, пойдем…

Они прошли немного молча, и капитан спросил:

— Что такой хмурый?

— Да так… — махнул рукой Володя.

— Дома что не так? Или из-за боя так переживаешь?

— Переживаю, — вздохнул старлей.

— Не стоит так. Ты приказ об участии в боях рискнул бы нарушить?

— Рискнул бы, — без раздумий ответил Володя и добавил:

— Я хотел взлететь следом за вами, но мне вьетнамцы не дали.

— Тебя могли сбить на взлете, — отозвался Хваленский. — Может, они тебе жизнь спасли…

— Может… — неохотно согласился лейтенант.

Повисло неловкое молчание. Володя на ходу сшибал прутиком цветки, то тут, то там выглядывавшие из травы, капитан, заложив руки за спину, разглядывал деревья на холме. Наконец, он сказал:

— Пойдем, посмотрим на сбитого.

— Какого? — не понял Володя.

— Американца. Которого зенитчики свалили при налете.

— Давайте… — пожал плечами лейтенант.

Они взяли левее лагеря и вскоре оказались возле холма, на который рухнул подбитый зенитками истребитель-бомбардировщик. От него осталось немного, — кусок хвоста, да закопченное крыло со следами камуфляжа, плюс мелкие обломки. Склон холма был обуглен — тут горело топливо, хлынувшее из баков машины после падения. Когда вьетнамцы добрались до самолета, спасать было некого и нечего — все сгорело. По наличию среди обломков фрагментов катапультного сиденья и обугленного шлема стало ясно, — пилот остался в машине. То немногое, что от него осталось, похоронили тут же, на вершине холма. Теперь на ней возвышался небольшой крест с табличкой: «Неизвестный американский пилот, погиб 17 мая 1967 года».

Летчики молча смотрели на искореженные куски того, что еще неделю назад было самолетом. Потом Хваленский негромко сказал:

— Вот почему я против вашего участия в боях…

— Боитесь, что нас собьют?

— Хуже. Что вас похоронят под табличкой «Неизвестный солдат».

— Да не будет с нами такого, товарищ капитан! — раздосадовано воскликнул Володя.

— Не зарекайся! — сухо сказал капитан. — Этого хоть найдут после войны… — показал он на крест. — Сопоставят факты, документы, — и узнают, кто это был. А вас наверняка и искать никто не станет…

— Почему?

— А нас тут как бы нет… — глухо ответил капитан.

Ветер прошумел в вершинах деревьев, и снова стало тихо. Офицеры молча смотрели на крест, возвышавшийся над обугленным холмом.