На следующий день я не отказала себе в удовольствии полетать.

Немного потеплело, воздух был прозрачен, а высокое небо ярко — синим. Летая в васильковом небе, я любовалась золотым ковром земли.

Пролетая над лесом, я увидела на поляне одиноко стоящий старый дом и, покружив над крышей, опустилась у порога.

Солнце мягко грело, листья приятно шуршали под ногами. Дом был заброшен, рассохшаяся дверь была закрыта ржавым замком. Видно в нём давно никто не жил. Побродив по тропинкам, усыпанным ветками и листьями, я поднялась в воздух и полетела к городу.

Встретила в холле Люсю, нашу домработницу. Она, вытирая слёзы платком, сообщила, что в доме был обыск, и что Максим арестован и увезён неизвестно куда. О причине ареста она не знает.

Я сразу же заявила, что это какая-то нелепая ошибка, что во всём разберутся и к вечеру Максим будет дома.

Мы с Люсей навели в доме порядок.

Но вот подкрадывался вечер, а никаких известий не было.

Я ходила с угла в угол, глядела в окно на падающую листву. Неясная и глупая тревога усилилась.

Всё выпадало из рук. Я прислушивалась к топоту ног по тротуару, к скрипу двери, слышала, как падает, кружась, багряный лист, как дрожит паутинка.

Ночь прошла — немилосердно тягучая. Глупая луна таращилась в окно, и я неимоверными усилиями отводила от себя её лучи.

Следующим золотым и мертвенно-тихим днём я решилась пойти в большой серый дом.

Трамвай скрипел и полз медленнее улитки.

Стояла очередь из людей с серыми и взволнованными лицами.

Сообщив об аресте Максима и о нависшем над ним, словно дамоклов меч, обвинении, сотрудник органов уставился на меня пустыми круглыми глазами.

Я вышла ошарашенная и долго не могла прийти в себя.

Ноги сами меня вынесли на набережную. Я села на бордюре и тупо смотрела на медленную реку, в которой отражалось торжественное небо.

Из телефонной будки я набрала квартиру Булатова. Он откликнулся сразу же, быстро уяснив для себя ситуацию, спросил о моём местонахождении.

— Гера, иди в парк, это рядом. Скамейка под фонарём. Скоро буду.

Когда мы встретились, Булатов был в сером макинтоше, серьёзен, его непокрытая голова, казалось, сливалась с голубыми небесами.

Выслушав мой горячий и взволнованный рассказ, он взял меня за руку:

— Да, дело сложное. Ну, что если другим путём узнать нельзя, то пустим в ход тяжёлую артиллерию.

— Сублицкий? — спросила я. — Ни в коем случае…

— Зачем? Для начала напишем официальное письмо наркому.

В тот же день мы отправили ходатайство наркому об освобождении художника и скульптора Ковалевича Максима Григорьевича, творчество которого очень важно для страны.

Но прошло два томительных дня — ответа не было.

Алёшин, стоявший с нами в парке за кружкой пива, посоветовал обратиться к Глебу Бокову.

— Это высокопоставленный сотрудник. Миша, он очень ценит и твоё творчество, и то, что делает Макс… У тебя есть к нему подходы.

— Да, он как-то оставил мне телефон по которому можно звонить лишь в крайнем случае. Надо его найти, где-то есть в моём блокноте. Не думал, что пригодится.

Был выходной день, раннее утро и звонить было в это время неудобно. Но Михаил Булатов всё же решился.

— Алло, барышня, милая, дайте мне пожалуйста…

И Булатов назвал номер.

Долго ждали с замиранием сердца.

Наконец на том конце взяли трубку, и сухой голос спросил:

— Что-то случилось, товарищ Булатов?

Мы удивились: откуда Боков мог знать, что звонил именно Булатов?

Михаил собрался с духом:

— Товарищ Боков, тут у нас беда. Арестован наш общий друг и коллега по цеху Ковалевич Максим. Вы его помните?

— Помню…Передайте трубку Гере, она ведь рядом? — попросил Боков.

Я взволнованно подошла к пыльному аппарату, трясущимися руками взяла чёрную тёплую трубку и, прокашлявшись, сказала:

— Да, я у аппарата. Здравствуйте, товарищ Боков.

— Как это случилось?

Я рассказала всё, что знала, сообщила и о своём визите в органы.

— Гера, я попытаюсь что-то узнать. А потом найду вас… Передайте трубку Булатову. Товарищ Булатов? По этому телефону больше не звоните…

И трубку положили.

К моему удивлению Булатов даже не изумился.

— Кажется, дело пошло… — промолвил он.

Когда вечером, попрощавшись с Булатовым, я подходила к дому Максима на Сиреневой, то сразу ощутила волну страха и не напрасно.

Из — за дерева возникла высокая фигура в чёрном плаще. В свете звезд, лившемся из рваных туч, я увидела блеск стёкол очков и мгновенно узнала Степана Верладу.

Хотела молча прошествовать мимо, но он схватил меня за руку.

— Отпустите меня. Что вы хотите?

— Спасти вас! Гера, вам нельзя сейчас заходить в дом.

— Почему?

— Был новый обыск, и дом опечатан.

— Господи! А как же Люся?

— Она сегодня дневным поездом ухала в деревню. И птицу прихватила, чтобы не умерла, если вас арестуют. Я здесь, чтобы предупредить вас. Но, мы с вами подвергаемся опасности. Возможно за домом наблюдают!

— Откуда вы всё знаете?

— Тихо.

Он мягко закрыл мне ладошкой рот. Я стояла и глядела в его вулканические глаза, пытаясь собраться с мыслями. Выдержав паузу, он опустил руку и повлёк меня за собою в полуоблетевшие кусты.

— Послушайте… Сегодня приходили ко мне, и я давал показания о Максиме. Я старался не говорить о нём ничего плохого. Я вам предлагаю укрыться у меня. Вернитесь домой в свою комнату. Я гарантирую вам полнейшую неприкосновенность и деликатное отношение!

Он говорил так пламенно и искренне, что я поверила и послушно зашагала за ним.

В этот вечер Степан Верлада был предупредителен и любезен. Мы ужинали в ресторане, причём блюда я выбирала сама. Затем Степан вызвал таксомотор. Тяжело было возвращаться в тот дом, где жил мой опекун, где так многое напоминало о прежней прекрасной жизни.

В моей комнате уже был сделан ремонт и всё устроено для отдыха.

Степан предложил мне принять душ и пригласил отдохнуть.

— Гера, вы очень устали, выглядите измотанной. Отдохните.

Я глубоко спала почти до десяти утра — душевные переживания дали о себе знать!

Меня ждал накрытый стол — блюда подбирались по моему вкусу. Степан соблюдал дистанцию, был предупредителен, держал слово, и я немного смягчилась.

За завтраком он сказал:

— Поверьте, мне не хочется причинять вам зла. Жаль, что Максим в последнее время держал на меня обиду. Тут всё смешалось — ревность, зависть…. Да и я неправильно себя повёл по отношению к вам, за что искренне раскаиваюсь и прошу прощения.

Я помотала головой:

— Максим никогда не завидовал вам… Просто… вы должны оставить свои мысли о том, чтобы покорить меня. Поверьте, у вас нет никаких шансов.

Он улыбнулся, как мне показалось, горько:

— Я знаю. Но мне хотелось бы добиться хотя бы вашего дружеского расположения. Кстати, чтобы вы окончательно поверили мне, я скажу, что тоже справлялся о судьбе Максима. Его дело ведёт следователь Хвостов.

— Хвостов? Но Максим же не виновен! Какое дело? Как могут обвинять человека в несуществующих преступлениях?

— Поверьте, я ни минуты не сомневаюсь в невиновности Максима. Но нашли же они основания…

Медовые глаза Верлады воззрились на меня, загоревшись каким-то недобрым светом.

Несмотря на его возражения, я всё же покинула дом. Он пытался следовать за мной, но я категорически запретила ему это.

***

После подачи ходатайства я добилась встречи со следователем Хвостовым.

Меня принял полноватый человек в форме.

Его немигающие глаза долго смотрели на меня, как будто оценивали.

Говорил он звучным голосом, перебирая папки на столе:

— Вот вы утверждаете, что Ковалевич невиновен. Но откуда такая уверенность? Ведь познакомились вы с ним совсем недавно.

— Это так. Но даже за этот краткий срок я успела узнать Максима. Уверена, он не способен на предательство, — твёрдо сказала я.

— А вот собранные нами факты говорят о другом. Встречался он с иностранцами? Встречался.

— Да, но это были коллеги по цеху, интеллигенция…

Хвостов рассмеялся.

— Э, знаете, милая… Сколько агентов зарубежных разведок прячутся под личинами писателей или художников! Вы знали этих людей лично?

— Нет, слышала только из рассказов Максима. И слышала в основном положительное. Да, они носители чуждой западной культуры. Но Максим вовсе не попал под их пропаганду. Он даже осуждал их за… так называемое «чистое искусство».

— А вы были свидетелем разговоров Ковалевича с иностранцами?

— Нет.

— Так откуда же вам известно о чём они говорили!!!

Последние слова Хвостов выкрикнул, и ударил толстой ладонью по столу…

Его тон обескуражил меня.

— Как вы можете утверждать безапелляционно, что вербовки не было! — кричал Хвостов.

— Максим чистый и честный человек, — чётко произнесла я.

— Какая наивность! А взять его искусство… Это же проповедь буржуазных идей!

— Почему?

— Например, изображение богини Геры. Это же… проповедь язычества!

— Но это же абсурд! — громко сказала я. — Древнегреческая религия — часть мировой культуры!

— Не забывайтесь!

Воцарилась тишина.

Хвостов вытер платком лоб.

В это время зазвонил один из телефонов.

— Да, да… Конечно… — кратко сказал в трубку Хвостов, положил её и поднял тяжёлый взгляд на меня.

— Вина Ковалевича доказана неопровержимыми уликами. Есть и показания его коллег.

— Каких коллег?

— Не имеет значения. Кроме того, он сам уже признал свою вину…

— Под вашим давлением… признаешь всё что угодно. Вы — мерзавец и негодяй! — в исступлении закричала я.

— Но, но не забывайтесь! Я знаю…

Глаза Хвостова лихорадочно заблестели.

— Вы его так защищаете, потому что вы его сообщница. У нас появились данные…

— Никаких данных против меня у вас нет…

— Ошибаетесь… Вы не выйдите отсюда…

— Я свободный человек и пойду куда хочу, — крикнула я и встала.

— Нет! Уведомляю вас, Метаксас Гера Леонидовна, что вы задержаны.

— На каком основании?

— Вы подозреваетесь в пособничестве шпиону и «врагу народа».

Хвостов нажал на кнопку, и дверь отворилась.

***

Сквозь окно, разделённое на квадраты железной решёткой, просачивается винно-красный закат. Я лежу на жёстких нарах, придавленная тяжестью хмурых и серых стен. Сна нет — чувства обострены. Лязг дверей, шаги в коридоре отчётливо слышны, отдаются болью где-то внутри меня…

Ночь заполняет все углы, она кажется чёрной бездной, в которую проваливаешься безвозвратно. Я словно падаю в угольную яму, полностью лишённая сил.

Вдруг меня заставляет зажмуриться слепящий белый свет. Боль пронзает тело, в ушах застывает дьявольский крик «подъём!»

Сквозь чёрные коридоры меня, обессиленную, ведут к железным дверям.

В один миг на моих глазах оказалась повязка, закрывшая весь мир.

Запах ночи пронзает всё моё существо — пахнет прибитыми дождём листьями, железом, оружейным маслом и бензином.

Меня заталкивают в машину, и, качнувшись, мы отчаливаем в неизвестность.

Кашель, запах табака и сопение моих стражников — вот что сопровождает меня во время поездки.

Вот машина, тяжело задрожав, замерла. Открылась железная дверца, меня ведут по двору, пахнущему усохшими цветами и землёй.

Проводят по каким-то длинным коридорам — гремят железные, а затем и более мягкие, вероятно, деревянные двери. Запах здесь другой, совсем не тюремный, чувствуется цивильное помещение.

Когда наконец-то повязку было разрешено снять, я увидела большую комнату с секретаршей за пишущей машинкой. За окнами, мигая, лилась ночь.

Рядом стояла другая женщина с суровым и строгим лицом. У неё глаза были рыбьи — навыкате. Она кивнула двум крепким конвоирам, и те удалились.

— Ступайте за мной, — велела она, и я пошла за ней, готовая к новым испытаниям. Страх и волнение прибавили мне сил, но говорить, спрашивать о чём-то, у меня не было мочи.

В помещении вспыхнул яркий свет. Комната имела вид гостиной. Яркие красные стены удачно сочетались с белым потолком и дверями. Интерьер комнаты излучал элегантность и утонченность: вверху — хрустальная люстра, слева большой серый шкаф, справа — такой же столик и уютные бордовые диванчики, на которых так хотелось прилечь. На стенах — картины, позволяющие оживить атмосферу и придать дизайну гармонию.

Моя сопровождающая открыла шкаф.

— Вы должны переодеться. Ваше платье измято и запылено. Мы приготовили для вас другое. Надеюсь, подойдёт. Берите его вместе с плечиками.

Я решила не задавать лишних вопросов, да и сама давно подумывала о приведении себя в порядок.

Самое большое облегчение мне принёс душ. Одетая в новое, я покорно шла слабеющими ногами за моей цербершей.

Мы вернулись в комнату с секретаршей.

Спустя минут десять дверь, обитая кожей, отворилась, и меня жестом пригласили в кабинет очевидно какого-то крупного начальника.

Большая комната тонула в полумраке, создавая чувство тайного страха и некоей беспомощности.

Поначалу я никого не увидела, поскольку свет падал так, чтобы освещённым был посетитель. Лицо же начальника скрывала тень.

— Подходите ближе и присаживайтесь, — прозвучал голос, в котором чувствовалось сдержанное приказание.

Я покорно, словно под гипнозом, уселась в кресло. Мне казалось, что напротив никого не было. Но вот от стены отделилась тень. Свет лампы в зелёном абажуре мягко обволакивал часть лика хозяина кабинета.

— Извините, Гера Леонидовна, что мы потревожили вас ночью, но, таковы обстоятельства. Кроме того, ночь существует для того, чтобы сказать то, что не сможешь повторить утром. Лучшие мысли приходят ночью.

— Ночью люди снимают маски дня, — произнесла я чуть иронично.

— Ночь наполнена тайной и магией темноты. И эту магию не стоит разрушать, — таков был ответ неизвестного.

— Вы вызвали меня, чтобы похвастаться своим знанием афоризмов?

— Вовсе нет. Просто, чтобы поговорить. Необходимо обсудить многое, важное для нас обоих.

— Серьёзный разговор может быть только на равных. А мы с вами изначально в неравном положении. Вы хозяин этого кабинета, я же лишь пленница.

— Но всё это лишь временно. И не это сейчас главное…, - нетерпеливо сказал хозяин кабинета.

— А что же вы считаете главным? Мне важно получить ответ на мучительный для меня вопрос: почему власть, декларирующая свободу и всестороннее развитие граждан нашей страны, так унизила меня? Отчего меня силой оторвали от моих любимых занятий, подвергли унизительным допросам и заключению?

— О, ну что для вас какие-то там временные трудности, утрата воли и свободы? Это лишь закалка духа! Как сказал Сенека: «Власть над собой — самая высшая власть, порабощенность своими страстями — самое страшное рабство». Вы же владеете собой отменно!

— Вам говорить легко, не сами же вы же страдали!

В ответ был резкий смех.

— Поверьте, страдал! И поболее вашего!

— Вы испытывали физические муки?

— Я страдал душою. А это — самое тяжкое страдание.

— Отчего же были ваши страдания?

— О, причин было много! Не знаю, с чего и начать… Самое страшное — от меня отвернулся отец. Я страдал от предательства друзей, близких…

— Да… Предать ближнего, всё равно, что продать себя…

— Как хорошо, что вы меня так быстро понимаете. А это потому, что сами пострадали именно благодаря предательству…

— Вот как? Кто же так подло меня предал?

— Не вас конкретно, а вашего возлюбленного, художника Максима Ковалевича. А страдаете вы! Ковалевич арестован по доносу. И донос написал его друг…

— Кто? — я даже привстала с кресла.

— О, это не имеет ровно никакого значения. Тем более, что это бывший друг. Стоит ли говорить о низких и жалких душах?

Я вздохнула, перевела дух, успокаиваясь. Потом сказала, вглядываясь в неясную фигуру за столом:

— Наш разговор не будет продуктивным, если вы не назовёте себя.

— Моя фамилия Сублицкий, — быстро сказал хозяин кабинета. — Теперь, когда вы знаете, кто я, приступим?

— Я о вас слышала, — задумчиво произношу я, ворочаясь в кресле. По телу пробежал холодок.

— Это очень хорошо. И я думаю, что нам есть о чём поговорить.

— Я смогу выслушать вас, если вы выполните условие… — резко сказала я.

Но Сублицкий тут же перебил меня:

— Гера Леонидовна, я не думаю, что вы имеете право ставить здесь условия. Но, со своей стороны, я готов пообещать содействовать вам в ваших просьбах, если мы с вами договоримся, как люди разумные и конструктивные.

— А какие гарантии?

— Моё слово.

— Хм…Ну, и что вы хотите?

— Гера Леонидовна, нам хорошо известно, что вы обладаете чудесной способностью. Очень редким даром левитации. Причём, как мы выяснили, это не просто элевация — высокий прыжок, как в танце. Верю, что вы, как балерина, и им владеете в совершенстве. А то, что вы умеете — именно левитация — парение тела, преодоление земного притяжения…

«О других моих способностях он даже не заикнулся, значит не знает», — подумала я и тут же заявила решительно:

— Нет, вы ошибаетесь!

Он даже привстал, блеснула лысина и крючковатый нос, сгорбленная спина.

— Что?!

Я продолжила:

— Я не обладаю даром левитации. Я летаю!

— А разве это не одно и тоже?

Я рассмеялась в ответ:

— Конечно же нет! Вас плохо информировали. Или консультировали. Левитация, это когда человек или предмет парит в пространстве, не касаясь поверхности земли. А я летаю как птица, отталкиваясь от воздуха.

Сублицкий снова встал.

— И сможете это сейчас продемонстрировать?

Я покачала головой.

— Увы, нет. Для этого нужно особое состояние души и… тела… Униженная и обессиленная я летать не могу.

Сублицкий помолчал.

— Послушайте. Всё это поправимо, — заговорил он густым голосом. — Я хочу предложить вам сотрудничество. Вы — феномен, а такие нам нужны! Мы вас поместим в самые лучшие условия. Мы будем изучать вас, а вы будете работать на благо государства. Нуждаться вы ни в чём не будете. Питание, прогулки (но, конечно, под контролем), интеллектуальная и духовная жизнь — книги, концерты, театр…

— А зачем вам всё это нужно?

— Не мне. Вы должны потрудиться для страны. Ваш феномен будет тщательно изучен, разъят на составные части. Мы сможем научиться создавать таких вот летающих людей. Нам не будет страшен никакой враг! Мы сможем заставить подчиниться весь мир нам! Страна, где есть такие люди, не может не стать влиятельной!

— Вы ходите победы вашей идеи насильно…

В запале он перебил:

— Посмотрите, что сейчас происходит в Европе! Кризис, а за ним и новая глобальная война на пороге! Этому всему мы противопоставим влияние и могущество! Сейчас уже начато строительство в масштабах всей страны. Мы будем сильны индустриально! Мы создадим самую сильную в мире армию. И когда весь мир признает могущество и власть людей — птиц — он примет нашу идею, он будет у наших ног!

Я ухмыльнулась.

— Красиво, но старо! Очень сомнительно, что все эти идеи осуществятся. Вы хотите разъять чудо, чтобы посмотреть, что внутри. Но вы лишь сломаете игрушку, как ребёнок…

Но Сублицкого видимо трудно было переубедить. Идея уже сидела в нём.

— И всё же, Гера Леонидовна, подумайте. Я вас не буду торопить. Торопливость в таком деле не нужна! Если надумаете и подпишите договор, начнёте сотрудничество с нами, можно будет подумать и об освобождении Максима Ковалевича.

— Вы хотите, чтобы он сменил одну тюрьму на другую?

— Хм…Но, что тогда весь наш мир, если не тюрьма, так, кажется, у Шекспира? Мы прикованы к земле цепями, мы пожираем близких нам существ, растения, потому что не можем без еды! Разве это не тюрьма? Изучение вас, как феномена — шаг к освобождению из этой тюрьмы. Если для этого вы желаете иметь при себе вдохновителем этого чудака- художника, почему нет?

Я молчала. От стола тянуло какой-то сыростью, могильным холодом…

Выдержав паузу, Сублицкий сказал:

— Вы молчите, значит вам нужно подумать, принять решение. Мы сделаем так: сейчас вы вернётесь в Красную комнату, отдохнёте, хорошенько подумаете. Потом вам принесут договор. Подпишите — и вы свободны. Вы наша!

Наверное, была нажата какая-то кнопка, потому что рядом со мною, словно тень, возникла моя сопровождающая, похожая на рыбу.

Я послушно зашагала за нею по ярко освещённым коридорам и вскоре оказалась в прежней уютной гостиной.

Села у стола в глубокое кресло — меня морило от усталости. На столе пресс — папье, украшенное бронзой, вечная ручка с пером «рондо», несколько чернильниц, чистилка для перьев.

— Я сейчас принесу договор и завтрак, — уныло произнесла женщина с рыбьими глазами.

Пока её не было я провалилась в призрачный сон. Сквозь шторы век видела, как женщина — рыба вошла с подносом, на котором стоял кофейник и тарелка с чем-то ещё.

— Поешьте, и вам станет легче. Вот текст договора.

Она положила на стол какую-то бумагу, больше похожую на пергамент.

Я устало и сухо поблагодарила и набросилась на еду — так соскучилась по нормальной пище.

Отодвинула поднос и потянулась к листу пергамента.

Буквы плясали, расплываясь, становясь то гибкими извилистыми змеями, то коварными драконами, с хищными пастями и крыльями, то наливались кровью.

— Ничего не соображу, — пробормотала я и устало отложила лист.

— Вы можете прилечь, отдохнуть. Выспитесь, почитаете на свежую голову, — равнодушно сказала женщина — рыба. — Не буду вам мешать.

Она поднялась и вышла, закрыв бело-лазурную дверь.

Я с удовольствием вытянулась на мягком оранжевом диване, несколько раз уже проваливалась в сон, но потом вдруг подскочила.

Подошла к двери, подёргала ручку — меня заперли! Впрочем, этого следовало ожидать.

Я подошла к окну. За стёклами расцветало утро. Створки окна были на запорах и снаружи забраны решёткой.

Я легла на диванчик и последнее, что видела, это кнопка для вызова под столиком. Внутри меня всё расплылось, и я провалилась в сон.