2 (14) сентября 1812 года, «в день, навсегда плачевный для воспоминания русских», армия снялась с лагеря при Филях в три часа пополуночи и вступила в Москву через Дорогомиловскую заставу, чтобы, пройдя весь город, выйти через заставу Коломенскую. «Глубокое уныние распространилось во всех рядах войск. Привыкши почитать Москву матерью русских городов, они с поникшими головами проходили по опустевшим ее улицам, как бы погребая древнюю свою столицу. Большая часть жителей еще заранее оставила город; остальная часть спешила следовать за армией».
Складывается впечатление, что Кутузов вообще не рассчитывал когда-либо дать удачное сражение Наполеону. Например, в последний вечер перед отъездом к армии в качестве главнокомандующего он так сказал Надежде Никитичне Голенищевой-Кутузовой, жене своего племянника Л. И. Голенищева-Кутузова, в присутствии графа Ф. П. Толстого:
«Я бы ничего так не желал, как обмануть Наполеона».
А в самый день отъезда он на все приветствия отвечал следующими словами:
«Не победить, а дай Бог обмануть Наполеона!»
Короче говоря, Бородинское сражение было дано только для того, чтобы оправдать в глазах общественного мнения сдачу Москвы.
Ординарец Кутузова, корнет А. Б. Голицын, оставил в своем дневнике следующую запись о факте, шокировавшем многих генералов:
«После выбора позиции [при Бородино. — Авт.] рассуждаемо было, в случае отступления куда идти? Были голоса, которые тогда еще говорили, что нужно идти по направлению на Калугу, дабы перенести туда театр войны в том предположении, что и Наполеон оставит Московскую дорогу и не пойдет более на Москву, а следить будет за армиею через Верею; но Кутузов отвечал: „Пусть идет на Москву“.»
И Наполеон пошел на Москву. И что бы ему туда не пойти, если буквально все склоняло его к этому?
Но уже в первую ночь после занятия города войсками противника начались пожары: «подобно бурной реке, пламя разлилось по всем улицам, и Москва была предоставлена своему року».
* * *
Что же стало причиной поджогов?
Понятное дело, Наполеон объявил их делом рук столичного губернатора Ф. В. Ростопчина. Об этом же единодушно свидетельствовали и многие другие участники войны 1812 года.
«Однако в отечественной историографии, — как утверждает историк А. Г. Тартаковский, — роль Ростопчина в возникновении пожара представлялась не такой ясной и определенной».
Строго говоря, первым в 70-х годах XIX века информацию о причастности графа Ростопчина к поджогам сообщил известный русский историк А. Н. Попов, после смерти которого интерес к исследовательской разработке данной, весьма деликатной темы постепенно заглох. Что же касается советских историков, то они, понятное дело, отрицали причастность Ростопчина к сожжению Москвы или обходили этот вопрос вниманием.
А. Г. Тартаковский по поводу высказываний самого Ростопчина пишет:
«В зависимости от общей политической конъюнктуры, от колебаний общественного мнения в России и Франции, а также в угоду своим честолюбивым устремлениям, он то объявлял Наполеона — в унисон с правительственной пропагандой — виновником пожара, то изображал себя его вдохновителем, в пылу патриотического самопожертвования готовым предать пламени древнюю столицу, то отрекался от славы поджигателя, возлагая всю ответственность на местных жителей, паливших без разбора городские строения».
Подобная противоречивость слов графа Ростопчина стала причиной разноголосицы мнений среди историков: слова эти вырывали из контекста, подкрепляя ими любые, порою даже диаметрально противоположные, версии.
* * *
На самом деле в самом начале войны, когда русские войска только начали отступление, мало кто в Москве мог подумать, что не пройдет и пары месяцев, как город станет ареной вторжения армии Наполеона. Что же касается вести о падении Смоленска, то она, по образному выражению С. Н. Глинки, просто «огромила Москву».
Лишь после этого угроза обозначилась достаточно очевидно. И только тогда в переписке Ф. В. Ростопчина возникла тема сожжения древней столицы.
Например, 12 (24) августа 1812 года граф Ростопчин написал князю Багратиону:
«Я не могу себе представить, чтобы неприятель мог прийти в Москву <.. > Народ здешний, по верности к государю и любви к Отечеству, решительно умрет у стен московских, а если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу „не доставайся злодею“, обратит город в пепел. И Наполеон получит вместо добычи место, где была столица. О сем недурно и ему дать знать, чтобы он не считал на миллионы и магазины хлеба, ибо он найдет уголь и золу».
На другой день он почти дословно повторил то же самое в письме к министру полиции А. Д. Балашову:
«Мнение народа есть следовать правилу: „Не доставайся злодею“. И если Провидению угодно будет, к вечному посрамлению России, чтоб злодей ее вступил в Москву, то я почти уверен, что народ зажжет город и отнимет у Наполеона предмет его алчности и способ наградить грабежом своих разбойников».
Подобные обращения графа Ростопчина к столь высокопоставленным адресатам явно имеют особый смысл. В связи с этим «не столь уже существенно, имели ли место в Москве летом 1812 года подобного рода „поджигательские“ настроения или они были вымышлены Ростопчиным. Важнее другое: сама мысль о возможном сожжении Москвы сильно занимала его тогда, была им отчетливо сформулирована и осознана как соответствующая его собственным взглядам на судьбу столицы при вступлении в нее неприятеля».
Именно так, кстати, и понял полученное сообщение князь Багратион.
14 (26) августа 1812 года он написал графу Ростопчину:
«Признаюсь, читая сию минуту ваше письмо, обливаюсь слезами от благодарности духа и чести вашей. Истинно так и надо: лучше предать огню, нежели неприятелю. Ради Бога, надо разозлить чернь, что грабят церкви и женский пол насильничают, это надо рассказать мужикам».
Из переписки графа Ростопчина за 1812 год хорошо видно, что в августе месяце он никому другому, кроме князя П. И. Багратиона и генерала А. Д. Балашова, об этом своем намерении не сообщил — ни Барклаю, ни Кутузову, которых, казалось бы, следовало бы известить в первую очередь. Почему же?
В этом видится хорошо продуманный план. Скорее всего, задумав уничтожение Москвы, граф Ростопчин решил не брать на себя одного ответственность за столь беспрецедентное действие. Поэтому-то он в вышеприведенных письмах и представлял все как проявление стихийно возникшей решимости местных жителей: в случае негативной реакции он всегда мог бы прикрыться «мнением народа». Но вот чьей реакции? Наверное, только высокопоставленных людей, на которых он мог всецело полагаться. Понятное дело, ни Барклай, ни Кутузов к таким людям не относились (с тем же Кутузовым граф Ростопчин вообще едва ли был тогда знаком)…
Другое дело — князь Багратион. С ним граф Ростопчин был близок еще с павловских времен, и в 1812 году они явно могли считаться единомышленниками.
Например, в одном из писем князь Багратион писал графу Ростопчину:
«Истинный ты русский вождь и барин. Я тебя обожаю и давно чтил везде, и по гроб чтить не перестану».
Примерно то же самое можно сказать и о генерале Балашове.
* * *
1 (13) сентября 1812 года, в канун сдачи Москвы, граф Ростопчин увидел генерала Ермолова и, отведя его в сторону, как пишет тот в своих «Записках», сказал:
— Если без боя оставите Москву, то вслед за собою увидите ее пылающею!
В другом варианте слова Ростопчина звучат как выражение его личной решимости сжечь Москву. Денис Давыдов в своих «Военных записках» пишет: «Граф Ростопчин, встретивший Кутузова на Поклонной горе, увидав возвращающегося с рекогносцировки Ермолова, сказал ему: „Алексей Петрович, зачем усиливаетесь вы убеждать князя защищать Москву, в которой уже все вывезено; лишь только вы ее оставите, она, по моему распоряжению, запылает позади вас“».
Подобные «показания» А. П. Ермолова и Д. В. Давыдова единодушно свидетельствуют о том, что 1 (13) сентября на Поклонной горе граф Ростопчин высказывался в пользу сожжения Москвы. Более того, можно утверждать, что его слова были для него последним шансом прощупать настроения в армии относительно задуманной им акции.
Обращаться же с подобными словами непосредственно к Кутузову Ростопчин, понятное дело, просто не решился.
* * *
Но граф Ростопчин не только говорил о возможном сожжении Москвы, он еще и предпринимал активные действия для подготовки к осуществлению своего замысла. Прежде всего он приказал эвакуировать из города «огнегасительные снаряды». И кто бы что тут ни говорил, совершенно очевидно, что лишить город средств защиты от огня — значило готовить его к сожжению.
Имеются данные о том, что именно Ростопчин приказал обер-полицмейстеру П. А. Ивашкину вывезти из Москвы «все 64 пожарные трубы с их принадлежностями».
Некоторые авторы видят в вывозе пожарных труб такую же ординарную меру, как и эвакуацию любого другого казенного имущества. Но подобный подход совершенно неверен, ибо «в то время, когда вывозились пожарные трубы — а для этого потребовался не один десяток подвод, — из-за их нехватки в городе были оставлены неизмеримо более важные вещи: государственного значения архивы, дорогостоящая церковная утварь, большие суммы денег, артиллерийское и стрелковое оружие, боеприпасы. Наконец, были брошены на произвол судьбы тысячи русских раненых».
Помимо вывоза «огнегасительных снарядов» граф Ростопчин приказал выпустить из острогов на свободу многих преступников, то есть потенциальных поджигателей Москвы. Об этом имеется немало свидетельств очевидцев. Например, некая москвичка А. Г. Хомутова потом вспоминала, что тогда «никто не сомневался, что пожар был произведен по распоряжению графа Ростопчина: он приказал раздать факелы выпущенным колодникам, а его доверенные люди побуждали их к поджогу».
Не правда ли, серьезное обвинение?
Но и это, как говорится, еще не все. В 1912 году в Санкт-Петербурге вышли в свет на французском языке воспоминания Натальи Нарышкиной, дочери графа Ростопчина, и в них она рассказала, что в ночь на 2 сентября в ростопчинский особняк на Лубянке «полицмейстер Брокер привел несколько человек, одни из которых были горожанами, другие — чиновниками полиции. В кабинете отца состоялась тайная беседа», в ходе которой приведенные люди «получили точные инструкции о том, какие здания и кварталы следовало обратить в пепел сразу же после прохождения наших войск через город». Далее Н. Ф. Нарышкина рассказывает о том, как «начал осуществлять начертанный план»:
«В 10 часов вечера, когда часть неприятельской армии заняла несколько кварталов города, в одно мгновение склады с припасами, нагруженные хлебом барки на реке, лавки со всевозможными товарами <…> — вся эта масса богатств стала добычей пламени, ветер распространил пожар, а так как отсутствовали насосы и пожарники, чтобы остановить огонь, жертва, вдохновленная велением момента, совершилась, и желание моего отца исполнилось».
Известно также, что утром 2 сентября граф Ростопчин сказал своему 18-летнему сыну Сергею:
— Посмотри хорошо на этот город, ты видишь его в последний раз, еще несколько часов, и Москвы больше не будет — только пепел и прах.
В тот же день граф Ростопчин написал своей жене Екатерине Петровне:
«Когда ты получишь это письмо, Москва будет превращена в пепел, да простят меня за то, что вознамерился поступать, как Римлянин, но если мы не сожжем город, мы разграбим его. Наполеон сделает это впоследствии — триумф, который я не хочу ему предоставлять».
По словам историка А. Г. Тартаковского, «одного этого письма было бы достаточно, чтобы считать решающую роль Ростопчина в сожжении Москвы окончательно доказанной».
Доказательством, кстати сказать, может служить и тот факт, что граф Ростопчин сжег и свое прекрасное имение Вороново, что находилось в 60 верстах от Москвы.
Этому был очевидцем британский генерал Роберт Вильсон, и он потом написал следующее:
«В Воронове Ростопчин и его крепостные явили еще одно доказательство патриотизма (но не страха в обыкновенном понимании) перед наступлением врага.
Село Вороново принадлежало Ростопчину, и там у него был дворец-резиденция необыкновенного великолепия.
Даже конюшни отличались величественностью, и над их воротами располагались кони и фигуры с Mount Cavallo, которых он привез из Рима. Во дворце находились и дорогие модели всех главных римских и греческих сооружений и самых известных статуй, заполнявших собою большую галерею. Внутренние покои были изысканно обставлены всевозможными предметам роскоши, привезенными из чужих краев <…>
В ночь, предшествовавшую оставлению Воронова, Ростопчин, Беннигсен, Еромолов и еще несколько генералов и офицеров, в том числе английский генерал [так Роберт Вильсон называет самого себя. — Авт.] и адъютант его лорд Тирконнел, расположились бивуаком возле дворцовых конюшен. Ростопчин не давал никому спать своими жалобами на Кутузова „за его оставление Москвы без „договоренного уведомления“, что не позволило властям и жителям выказать не римскую, а более чем римскую — русскую доблесть всенародным зажиганием Москвы прежде осквернения оной присутствием захватчика.“ По его словам, он „никогда не простит фельдмаршалу сего обмана, а теперь собственноручно сожжет столь восхитивший нас дворец, если только приблизится к нему враг, и жалеет лишь о том, что он не во сто крат более достоин сохранения. Все уговоры были бесполезны перед его несгибаемой решимостью <…>“
Ростопчин при звуках боя с передовых постов и видя приближающегося неприятеля, вошел во дворец, пригласив всех сопровождать его. Каждому из нас дали горящий факел <…> По мере движения вошедших каждый апартамент зажигался, и через четверть часа все превратилось в одно пылающее месиво. После сего Ростопчин пошел к конюшням, которые сразу же загорелись, и, остановившись, созерцал всепожирающее пламя».
* * *
Потрясающая по своему трагизму картина…
А теперь продолжим цитирование воспоминаний Роберта Вильсона о пожаре Москвы:
«С наступлением темноты в нескольких кварталах вспыхнули пожары. Почти одновременно запылали десять тысяч лавок на рынке, казенные магазины фуража, вина (тринадцать миллионов кварт), водки, воинских припасов и пороха.
Никаких средств тушения не нашлось — ни пожарных экипажей, ни даже ведер для воды. По приказу Ростопчина все было уничтожено или увезено». Далее британский генерал рассказывает:
«Пожар Москвы с пожирающей яростью объял весь город, превратив его в сплошной океан огня. Все дворянские дома, все торговые склады, все общественные здания, все лавки, все, что только могло гореть, пылало, словно околдованное каким-то заклятием <… >
Двести-триста русских, заподозренных в поджогах, были казнены, но пожары продолжались с неослабевающей силой.
16-го от жара и летящих головешек стало невозможно находиться в Кремле, хотя он и не горел. Наполеону пришлось перенести свою главную квартиру в Петровский замок на Петербургской дороге. Он возвратился только 20-го, когда сильный дождь погасил пламя, сохранив всего лишь десятую часть города и те запасы продовольствия, кои сберегались в подвалах уцелевших домов. Впрочем, оные могли составить для неприятеля лишь весьма скудную помощь».
Потом Роберт Вильсон задается вопросом: «Кто предложил поджечь Москву и руководил сим действом?» Отвечая на него, он пишет:
«В то время было удобно хранить молчание и приписывать самому неприятелю ужасное сие деяние, дабы возбудить противу него гнев народа; но, с другой стороны, не менее авантажной представлялась и собственная роль в глазах всего света, как героических патриотов.
Губернатор Ростопчин оказался в щекотливом положении. Он не мог ни отрицать сего дела, ни признаться в нем. Предыдущие заявления его о таковом намерении <…> увоз или уничтожение всех пожарных машин и средств, освобождение нескольких сотен преступников и составление из них шаек под руководством начальников — все это создает впечатление, что Ростопчин был зачинщиком и соучастником сего деяния».
* * *
Но на самом деле все было не так просто, и графу Ростопчину не удалось осуществить свой замысел в том виде, в каком он был задуман.
На самом деле он планировал все несколько иначе. Как отмечает А. Г. Тартаковский, «изначальный замысел Ростопчина состоял в сожжении Москвы до вступления в нее французов — с тем, чтобы не дать им сколько-нибудь долго продержаться здесь, выдворить их отсюда и таким способом ускорить развязку войны».
Кроме того, этим актом он хотел возбудить в народе «общее рвение», и для этого он был готов на самые крайние меры.
Русский народ граф Ростопчин считал тупой и нерассуждающей массой, «податливой на всякую провокационную уловку, но не способной на осознанное чувство и самостоятельное патриотическое действие». В связи с этим он «всерьез полагал, что оно может быть возбуждено только извне, властью посредством какого-либо чрезвычайного, превосходящего все мыслимо возможное, акта. Демонстративное истребление Москвы перед лицом вторжения в нее неприятеля и являлось, на его взгляд, таким именно актом».
Однако помешал Ростопчину в его планах… новоиспеченный фельдмаршал М. И. Кутузов, который отводил Москве в своих стратегических соображениях совсем не ту роль, какая была уготована ей Ростопчиным.
Как мы уже знаем, он лишь 1 (13) сентября окончательно решил оставить Москву. А решившись на это, он задумал оторваться от численно превосходившей его наполеоновской армии. А для этого, в свою очередь, ему нужно было не просто продолжать отступление, а отступать именно к Москве и через Москву, ибо лишь вступление сюда Великой армии вызвало бы задержку в ее наступательном порыве.
Известно, что после Военного совета в Филях Кутузов сказал своему ординарцу А. Б. Голицыну:
— Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это как на Провидение, ибо она спасет армию. Наполеон подобен быстрому потоку, который мы сейчас не можем остановить. Москва — это губка, которая всосет его в себя.
Исходя из этого, становится ясно, что замысел Ростопчина — предать Москву огню — коренным образом противоречил планам Кутузова, путая все его стратегические карты.
В самом деле, замыслы Ростопчина могли привести к следующему: «Наполеон, не задержавшись в сгоревшей столице, мог продолжить преследование русской армии или пойти на Петербург (такие планы у императора действительно были), в случае чего очередная отставка ему [Кутузову. — Авт.] была гарантирована. Поэтому-то Кутузов до последнего момента создавал видимость готовящейся обороны Москвы, о чем сообщал губернатору, которого на совет в деревни Фили просто не пригласили, а о сдаче столицы сообщили только в последние часы».
* * *
Многие историки уверены, что М. И. Кутузов даже не догадывался о варварском замысле графа Ростопчина. На самом же деле это не так — он располагал на сей счет вполне точными данными. Дело в том, что слухи просачивались к жителям Москвы, а от них — в армию. Например, еще в середине августа 1812 года Д. М. Волконский отмечал в своем дневнике:
«Из Москвы множество выезжает, и все в страхе, что все домы будут жечь».
Князь П. А. Вяземский вспоминает, что незадолго до вступления неприятеля в Москву граф Ростопчин говорил «о возможности предать город огню и такою встречею угостить победителя».
При этом калужский губернатор П. Н. Каверин «совершенно разделял мнение его и одобрял к приведению в действие».
«Более того, сохранились сведения, что еще в 20-х числах августа в штабных компаниях, в присутствии близких к главнокомандующему генералов и офицеров Багратион охотно читал письма к нему Ростопчина <…> где содержались весьма прозрачные намеки на его стремление предать Москву пламени. Невозможно допустить, чтобы столь тревожные и грозные сведения не были доведены до Кутузова, да и сам Багратион не мог не сообщить их главнокомандующему».
Соответственно, когда Федор Васильевич около полудня 1 (13) сентября появился на Поклонной горе, Кутузов сделал все, чтобы дезориентировать Ростопчина относительно истинных своих намерений и сорвать его замысел.
Содержание их разговора на Поклонной горе доподлинно неизвестно: он происходил с глазу на глаз, а Кутузов никаких записей о ней не оставил. Однако можно с полной уверенностью сказать, что Михаил Илларионович в свойственной ему манере «дипломатически искусно усыпил бдительность» крайне взволнованного Ростопчина, заверив его, что непременно даст у Москвы сражение Наполеону.
В результате, покидая Поклонную гору, Ростопчин был в твердой уверенности, что Москва если и будет сдана противнику, то только после большой битвы под стенами города.
Очевидец тех событий А. Б. Голицын по этому поводу пишет:
«Ростопчин уехал в восхищении и в восторге своем, как ни был умен, но не разобрал, что в этих уверениях и распоряжениях Кутузова был потаенный смысл».
Лишь к вечеру 1 (13) сентября граф Ростопчин понял, что все его расчеты пошли прахом.
11 (23) сентября он написал своей жене:
«Ты видишь, мой друг, что моя мысль поджечь город до вступления в него злодея была полезна. Но Кутузов обманул меня, а когда он расположился перед своим отступлением от Москвы в шести верстах от нее, было уже поздно».
Чуть позднее он жаловался на Кутузова императору Александру:
«Я в отчаяньи от его изменнического образа действий в отношении меня: потому что, не имея возможности сохранить город, я бы сжег его, чтобы отнять у Наполеона славу завладения им <… > Я бы показал французам, с каким народом имеют они дело».
Действительно, М. И. Кутузов банально обманул Ф. В. Ростопчина. Пообещал, но не выполнил своего обещания. Как говорится, вырыл другому яму, забыв сделать в ней запасной выход.
Как утверждает генерал Роберт Вильсон, граф «никогда не простил Кутузову, „поклявшемуся своими сединами“, обмана, каковой вынудил его к тайным приуготовлениям, словно бы он совершал некое зло против своей страны и своих соотечественников. В то время как исполнение данного обещания позволило бы ему восприять ответственное руководство и гражданским подвигом приумножить славу Отечества».
* * *
На самом деле вся «хитрость» Кутузова была направлена лишь на то, чтобы прикрыть свое неумение военного. А из-за этого столичные власти не успели эвакуировать ни арсенала, ни государственных реликвий, ни раненых под Бородиным: несколько тысяч русских солдат заживо сгорели в московском пожаре.
В Москве осталось много имущества, «которого нельзя было поднять за отсутствием подвод». Также остались в Москве 608 старинных русских и 453 турецких и польских знамен и более 1000 старинных штандартов, значков, булав и других военных доспехов; почти все они сгорели.
Генерал А. П. Ермолов с горечью потом писал о тех событиях:
«Душу мою раздирал стон раненых, оставляемых во власти неприятеля».
По свидетельству И. А. Тутолмина, служившего главным смотрителем Воспитательного дома и оставшегося в Москве, пожары начались 2 (14) сентября вечером, через несколько часов после вступления конницы маршала Мюрата в город, а уже на следующий день он написал императору Александру:
«Жестокости и ужасов пожара я не могу вашему императорскому величеству достаточно описать: вся Москва была объята пламенем при самом сильном ветре, который еще более распространял огонь, и к тому весьма разорен город».
Участник войны И. П. Липранди:
«Несомненно, что потеря всего имущества должна быть чувствительна всякому. Но бывают исключения, и именно исключение это можно отнести к описываемым событиям в Москве. Здесь же должно принять во внимание и то, что, для сомнительного сохранения имущества, жителям должно было остаться в домах своих и подчиниться распоряжениям неприятеля нести тяжесть постоев, продовольствовать квартирующих и многие другие повинности, неразлучные с войной <…> Сверх всего сего могла быть потребована значительная контрибуция, без которой Наполеон никогда не обходился, а здесь, как видно из его слов, он думал вознаградить армию за дальний и тяжкий поход. Следовательно, последствием невыезда хозяев было одинаковое разорение, независимо от уничижения перед врагом, что в глазах русских того времени стояло на первом плане. По выезде же из домов вся оставленная движимость должна была почитаться уже как бы потерянной. Очень немногие, возвратясь, нашли часть оной сохранившейся, чему обязаны единственно случаю, который ввел в их дома главнейших лиц армии. Оставляя дома свои, хозяева, лишаясь своей движимости, избегали неприятельского ига, и зажечь их они не могли; ибо это было преждевременно. Впрочем, рассчитывая на приготовление разных горючих материалов и упрочившуюся молву, что город при занятии неприятелем будет сожжен, не находили, может быть, нужным и делать для того особенных распоряжений. Из тех же хозяев, которые дожидались 2 сентября, не многие, а едва ли не все, при первой возможности сами зажигали дома свои».
* * *
Наполеон в возмущении кричал, глядя на горящую Москву:
— Какая решимость! Варвары! Какое страшное зрелище!
Естественно, Москву подожгли не французы, хотя, как ни странно, эта тема до сих пор считается дискуссионной.
Историк В. М. Безотосный:
«Мало, но встречаются еще историки, полагающие, что именно Наполеон сжег Москву в 1812 году. Другой вопрос, что такой тезис лишен элементарной логики и имеет откровенную цель обвинить французского императора (а также французских солдат) во всех тяжких грехах. Наполеон, войдя в Москву и даже будучи „кровожадным злодеем“, безусловно, не был заинтересован в подобном пожаре. Хотя бы потому, что являлся реальным политиком (в этом ему отказать нельзя). Целая, несожженная „белокаменная“ столица России ему была нужна с политической точки зрения — для ведения переговоров о мире с царем. Да и чисто военная целесообразность отнюдь не диктовала подобной крайней меры. Наоборот, какой главнокомандующий для места расположения своих главных сил выбрал бы пепелище, да еще им самим подготовленное? (Только сумасшедший, а он таковым не являлся!) Возникновение пожара оказалось для Наполеона неожиданным, именно он вынужден был организовать борьбу с огнем, да и в конечном итоге Великая армия значительно пострадала от последствий пожара».
В самом деле, по приказу Наполеона солдаты французской Императорской гвардии, не прерываясь на сон, несколько дней подряд боролись с огнем.
И, надо признать, им удалось спасти несколько кварталов. Но положение продолжало ухудшаться, и дышать становилось все труднее и труднее от гари и дыма.
И тогда Наполеон воскликнул, обращаясь к генералу Коленкуру:
— Это война на истребление, это ужасная тактика, которая не имеет прецедентов в истории цивилизации… Сжигать собственные города!.. Этим людям внушает демон! Какая свирепая решимость! Какой народ! Какой народ!
В бюллетене Великой армии, подготовленном вечером 4 (16) сентября, Наполеон недвусмысленно возложил вину за пожар Москвы на графа Ростопчина:
«Русский губернатор, Ростопчин, хотел уничтожить этот прекрасный город, когда узнал, что русская армия его покидает. Он вооружил три тысячи злодеев, которых выпустил из тюрем; равным образом он созвал шесть тысяч подчиненных и раздал им оружие из арсенала <…> И полыхнул огонь. Ростопчин, издав приказ, заставил уехать всех купцов и негоциантов. Более четырехсот французов и немцев также подпали под этот приказ; наконец, он предусмотрел вывезти пожарных с насосами: таким образом, полная анархия опустошила этот огромный и прекрасный город, и он был пожран пламенем».
А 8 (20) сентября Наполеон написал императору Александру I:
«Прекрасный и великий город Москва более не существует. Ростопчин ее сжег. Четыреста поджигателей схвачены на месте; все они заявили, что поджигали по приказу этого губернатора и начальника полиции: они расстреляны. Огонь в конце концов был остановлен. Три четверти домов сожжены, четвертая часть осталась. Такое поведение ужасно и бессмысленно».
Будущий генерал Фантен дез Одоар в те дни сделал в своем в дневнике следующую запись:
«Пускай Европа думает, что французы сожгли Москву, может быть, в конце концов история воздаст должное этому акту вандализма. Между тем правда состоит в том, что этот великий город лишен отца, рукою которого он должен был бы быть защищен. Ростопчин, его губернатор, хладнокровно подготовил и принес жертву. Его помощниками была тысяча каторжников, освобожденных ради этого, и которым было обещано полное прощение, если эти преступники сожгут Москву».
Он же потом сделал такой вывод:
«Бешеные сами уничтожили свою столицу! В современной истории нет ничего похожего на этот страшный эпизод. Есть ли это священный героизм или дикая глупость, доведенная до совершенной крайности? Я придерживаюсь последнего мнения. Да, это не иначе как варвары, скифы, сарматы — те, кто сжег Москву».
* * *
В современной советской и российской литературе приводятся следующие данные: до нашествия Наполеона в Москве проживало примерно 270 000 человек, имелось 329 храмов, 464 фабрики и завода, 9151 жилой дом, из которых только 2567 были каменными.
В результате пожара, продолжавшегося на протяжении пяти дней (с 2 по 6 сентября), было уничтожено 6496 жилых домов, 122 храма и 8521 торговое помещение.
Таким образом, было обращено в пепел 37 % храмов и более 70 % домов, в том числе множество настоящих дворцов стоимостью от 100 000 до 200 000 рублей.
По словам участника войны Р. М. Зотова, «Москвы не стало, едва десятая часть уцелела».
Генерал А. И. Михайловский-Данилевский отмечает:
«Потеря частных людей в столице и уездах превышала 271 миллион рублей. Сии сведения взяты из Московской Казенной Палаты. По делам Комитета Министров показано разорение в 278 969 289 рублей 69 копеек, а по делам Государственного казначейства в 280 009 507 рублей 70 копеек».
Британский генерал Роберт Вильсон, описывая ущерб, нанесенный Москве, приводит совершенно иные цифры. Он пишет:
«Из сорока тысяч каменных домов уцелело только двести, а из восьми тысяч деревянных — пятьсот; из тысячи шестисот церквей сгорели восемьсот и семьсот были повреждены; из двадцати четырех тысяч раненых и больных более двадцати тысяч заживо погибли в огне».
Количество погибших и в самом деле измерялось тысячами человек.
Кроме того, были уничтожены Университет, знаменитая библиотека графа Д. П. Бутурлина (она состояла из 40 000 томов), Петровский и Арбатский театры. В огне сгорели важнейшие исторические и культурные экспонаты, в частности, во дворце А. И. Мусина-Пушкина, рукопись «Слова о полку Игореве», а также уникальная «Троицкая летопись».
* * *
Историк Е. В. Тарле констатирует:
«Ростопчин, конечно, активно содействовал возникновению пожаров в Москве, хотя к концу жизни, проживая в Париже, издал брошюру, в которой отрицал это. В другие моменты своей жизни он гордился своим участием в пожарах, как патриотическим подвигом».
В самом деле, в 1823 году граф Ростопчин издал в Париже на французском языке книжку «Правда о московском пожаре», где отвергались все обвинения в его адрес, связанные с причастностью к поджогу города.
С. Н. Глинка, бывший в курсе всех действий Ростопчина и ночевавший у него в доме накануне вступления французов в Москву, позднее написал:
«В этой правде все неправда. Полагают, что он похитил у себя лучшую славу, отрекшись от славы зажигательства Москвы».
Почему же граф Ростопчин «похитил у себя лучшую славу»? Тому есть несколько причин, и главная из них состоит в том, что он не захотел противоречить официальному Санкт-Петербургу, решительно объявившему поджигателем Наполеона. Кроме того, ему хотелось спасти себя от ненависти соотечественников, разоренных в результате пожара Москвы.