Некогда это был чудесный дворец, жаль — обветшал сверх меры, будто в нем живут вместо людей знающие кроме португальского немецкий язык призраки. А у этой девчонки внутри словно был встроен рок-эн-рольный моторчик. О том, чтобы двигаться по прямой от точки А до точки Б, и речи быть не могло.

— Фатер любит диско, мутер любит джаз! — напевала Герда, вприпрыжку поднимаясь по шикарной парадной лестнице.

Зыкин еле успевал следом и, перескакивая со ступеньки на ступеньку, успокаивал задетые прыткой белокурой бестией опасно раскачивающиеся на облупленных тумбах щербатые китайские вазы. Снизу за рискованными кульбитами Зыкина широко раскрытыми от ужаса глазами наблюдал лакей в изъеденной молью ливрее. Чересчур даже широко, и чего он так испугался?

— Только лишь грандмутер понимает меня! — Герда оказалась на последней ступеньке и вытворила мускулистыми аппетитными ножками нечто такое, отчего подол неприлично взметнулся, и Зыкин густо покраснел. — Значит, ты из провинции приехал в Рио, чтобы стать знаменитым музыкантом? Безумно интересно, — фройляйн притормозила, поджидая, пока парень уравновесит очередную бело-синюю пузатую вазу. Ножки в невесомых туфельках продолжали притаптывать, словно девчонка мучительно хочет писать.

Валера рвался сказать очень многое. Например, еще раз повторить свою легенду, как он надеялся, способную вывести на заказчика разгрома У-18-Б. И еще хотел добавить, что фройляйн сразила его наповал, и что она — первое серьезное чувство в его жизни.

— Я… — выжал Зыкин, и больше ничего не успел сказать.

— Я-я, дас ист фанташстик! Главное, что ты станешь знаменитым музыкантом, и я буду петь под твой акомпанимент в Ля Скала. А потом ты попадешь в автокатастрофу и лишишься рук, а я буду за тобой ухаживать и кормить с ложечки, — решила за Зыкина Герда и поманила за собой по галерее второго этажа, — Тути-фрутти, тути-фрутти, о ес!

Зыкин чувствовал себя, словно его по макушке шарахнуло радугой. Чтоб не терзала армейская совесть, сам себе приказал считаться в самоволке — первой за службу. И ведь как все странно совпало: убедившись, что хвоста нет, он завернул в ночной бар „Глаукома“ и заказал колу. И тут подсаживается эта девчонка и самым недвусмысленным образом его кадрит. А ведь девчонке вроде шестнадцати нет…

Некстати у Валеры проснулась совесть. Вспомнилось полученное через банку сгущенки боевое задание: „Анализ результатов проведенных аналитическими отделами СВР России и ГРУ МО России совместных широкомасштабных исследований политической, психосоциальной, экономической и культурологической ситуаций в мире позволяет сделать однозначный вывод о возможном преступном сговоре группы влиятельных лиц, имеющем целью провести неопознанную акцию по изменению политической и экономической ситуаций в масштабах мирового сообщества (в дальнейшем МС). Вычисленная вероятность того, что способ воздействия на МС означенной группой лиц окажется сродни изложенному в вводной, ч. 1, (см), равна 81 %. Методом наложения ситуационной карты на карту мира и путем отсечения заведомо ложных целей поиска, был вычислен эпицентр вероятностной дислокации цитадели сговора: г. Рио-де-Жанейро, Бразилия, Южно-Американский континент, … в. д., … ю. ш. В связи с изложенным в частях 1 и 2 настоящей вводной приказываю…“

— Облади, облада, облада! — спела и сплясала Герда, и ее глаза вдруг оказались в невероятной близости от глаз Валеры. И губы Зыкина разомкнулись под напором девичьего языка. Но поцелуй был краток, и уже снова литые ножки Герды выписывали кренделя, — Облади, облада, облада!

И опаньки, совесть Валеры вырубилась, будто от чрезмерного напряжения перегорел диод. В конце концов он — в самоволке. Раз в тысячелетие можно? А снизу за происходящим широко раскрытыми от ужаса глазами наблюдал лакей. Лучше бы он дорожку рассыпанных кем-то таблеток подмел. Герда показала лакею кукиш, и вдруг ее движения стали плавными и томными:

— Не в службу, а в фройншафт, сходи вон в тот зал, а то я сама боюсь, — безупречный пальчик с розовым ноготком, за который и жизнь не жалко отдать, указал цель, — И возьми ключ от моей комнаты. А то мой дедушка — вредина. Он против, чтоб я приводила мальчиков, и вечно ключи прячет.

Зыкин не насторожился. Ничего подозрительного он не заметил, и ничто ему не подсказало: „Будь бдителен“. Разве что на этаже напрочь отсутствовала прислуга, да и убирали тут Бог знает в каком году. Стены испещрены проказой трещин. Люстры, наверное, навсегда погрузились в траурную дрему. Окружающий сумрак сгустился до такой плотности, что поневоле хотелось пырнуть его десантным ножом. А чудом просачивающийся свет преломлялся в карминных-бордовых-пунцовых витражах, и от этого пространство казалось забрызганным кровью. Может быть, у слуг бессрочная забастовка?

Беззаботной походочкой Зыкин отправился в указанном направлении. Только очень ему не понравилось замытое пятно перед входом в хранилище ключей. Но мало ли что здесь замывали, может, кофе пролили? Ведь в Бразилии все на кофе с ума поехали. Он решил не касаться медной, в лишаях зеленки, дверной ручки, а толкнуть дверь плечом — просто так, без подтекста.

Дверь поддалась с занозящим нервы скрипом. В этом зале царило еще большее запустение, чем в галерее. Тяжелые портьеры на высоких окнах провисали под слоем пыли. Углы под потолком затянуло паутиной, и в паутине заседали огромные мохнатые пауки. Откуда-то, или из под портьер, или из под плинтусов веяло ледяным холодом. Спрессованный в брикеты мрак заполнял ниши.

Только если приглядеться, можно было различить, что под пластами пыли пол сложен из отдельных плит, и на каждой плите вырезана латинская буква. Там, где алфавит кончался, вдоль стен спали неудобные готические стулья, и на каждом покоились музыкальные инструменты: флейты, мандолины, тромбоны… А в центре зала перед отражающим мир черным лаком настоящим гробом на музыкальном пюпитре поверх раскрытой нотной тетради лежал старинный медный ключ.

Очень Зыкину нравилась Герда, сердечко сладко екало и замирало. Настолько Зыкину нравилась Герда, что он не прямиком замаршировал к пюпитру, а именно по плитам, содержащим буквы имени девчонки. „G“ — „E“ — „R“ — „D“ — „A“. Буква „А“ аккуратно оказалась перед пюпитром. Зыкин мельком глянул на ноты. Это был похоронный марш „Ту сто четыре — самый лучший самолет…“

Он будто только что и не вышагивал по мрачному залу. Не шевельнулись на постах пауки, не взмыло ни одно облачко пыли, жирная тишина продолжала величественно царствовать.

Просто так взять ключ показалось Валере неприличным. Он представлял себя кабальеро, знойной севильской ночью прокравшимся в опочивальню прекрасной дуэньи. А какой же кабальеро не оставит после себя пустячок на память? Зыкин порылся по карманам. Оставлять монетную мелочь было пошло. И тогда его рука, не дрогнув, нащупала бляху от солдатского ремня с выштампованным родным двуглавым орлом. Эту бляху Валере вручил Кучин и строго настрого потребовал, чтобы салага штампованную выпуклость с бляхи сточил, а вместо нее выпилил точно такого орла из мельхиора и припаял. Потому что Кучин — крутой старослужащий, и в падлу Кучину носить уставную бляху.

Зыкин вздохнул — конечно, Кучин его потом убьет, повесит и затретирует. Но сейчас Валера был кабальеро, никого и ничего не страшащийся. По этому бляха под лозунгом „Здесь был Вася“ легла на ноты, а ключ перебрался в ладонь Зыкина.

И опять сонный зал стоически перенес святотатство, кажется, только в одном из углов самый нетерпеливый паук алчно потер лапки.

Гордый и гадающий, какой бы еще подвиг совершить ради прекрасной дамы, боец Зыкин и сам не заметил, как отпрыгал назад по плитам с буквами фамилии подружки: „H“ — „O“ — „F“ — „F“ — „E“ — „R“. На букве „F“ он подпрыгнул дважды, словно радующийся жизни козленок. И ногой с пушечным грохотом захлопнул за собой массивную дверь. Спи дальше, паучье племя.

Лицо у Герды, когда Зыкин вернулся, победно сжимая ключ в руке, стало таким, будто она увидела Валеру впервые. И дальше, пока они рука об руку, краснея удушливой волной и слегка соприкоснувшись головами, семенили по галерее, Герда больше не приплясывала. Через каждый второй шаг она поднимала на Валеру по-джакондовски загадочный взор, и от девичьего внимания у бойца навзрыд пела душа.

— Значит, ты подыскиваешь импресарио, который бы отправил такого симпатичного мальчика в турне по экзотическим странам вроде России? Какая прелесть.

— Я… — сказал Зыкин, и удивительное дело, его не перебили, — Я именно за этим приехал в Рио-де-Жанейро. Из… Из… Из маленького городка на берегу Парнаибы.

Ключ оказался не востребован, поскольку дверь в покои девушки была не заперта. Знаем, знаем — девичья память. Зыкин вошел и зашлепал ладошкой по стене в поисках выключателя. Выключателя не нашлось. Вошла девушка, и зажегся свет. Какой конфуз, Зыкин искал выключатель на уровне плеча, а тот, оказывается, по евростандарту прилепился на уровне бедер. Так русские разведчики и засвечиваются.

Валера замер, смущенно покашливая, но не потому, что чуть себя не выдал. Прямо под ногами расстилалась тигровая шкура, по которой в художественном беспорядке были разбросаны ажурные чулки, воздушные трусики и шелковый бюстгальтер. Герда словно не заметила авральной растерянности парня. Она прошуршала к выстроившейся на верхней крышке пианино коллекции кукол и нажала крайней левой, одетой под мальчишку во фрак, Барби вниз рученку с игрушечной дирижерской палочкой. Словно поздоровалась, или сыграла с одноруким бандитом.

Неведомо откуда заструилась музыка. Вагнер. „Полет валькирий“. Из стены, сминая нафиг тигровую шкуру со всем содержимым, выехала огромная застеленная пурпурным атласом кровать с пологом. А с другой стороны выкатил, будто его от досады пнули, сервировочный столик на присвистывающих колесиках. И на столике этом мелко завибрировали два хрустальных бокала и в серебряном ведерке среди кубиков льда зеленая бутылка „Дон Перепьена“.

— Главное, чтобы будущий знаменитый музыкант умел открывать шампанское, — мурлыкнула Герда, и глаза ее хищно сузились. Эта бутылка стоила ее дедушке даже дороже, чем настоящий „Дон“ не только из-за того, что в шампанское был подмешан диоптригидрат борной кислоты. А и потому, что под фольгой оплетающая пробку проволока была не простая, а колючая. И шипы смазаны ядом кураре.

Зыкин доверчиво улыбнулся, беспечно поднял бутылку и, не заморачиваясь, лихо снес горлышко пониже фольги ребром ладони. Герде оставалось деланно рассмеяться.

Отравленное шампанское залило половину сервировочного столика, но и бокалы успели наполниться.

— Давай выпьем за тебя. За то, чтобы ты стал великим музыкантом! — предложила Герда и жадно уставилась не на свой бокал, а на бокал Зыкина.

Валера может и выпил бы с превеликим удовольствием. Да вот конфуз, его дедушка считал, что Россию до нынешнего бардака довело именно пьянство. По этому, когда провожал парня в армию, взял твердое мужское слово, что пока Валера бдит на страже Отечества, ни капли спиртного в рот не примет. Так что мегатоннику пришлось напрячь извилины, дабы и честь не уронить, и девушку не обидеть.

— Какая у тебя великолепная коллекция кукол!

— Правда? Тебе нравится? А другие парни дразнятся, что я до сих пор в куклы играю. Дураки. И я им за это жестоко мщу!

— Мне кажется, ты не умеешь быть жестокой. И еще мне кажется, что вон та кукла очень похожа на тебя.

Выстроенные шеренгой и одетые в самые неожиданные наряды (от джинсового комбинезончика и клетчатой ковбойки до бикини) Барби смотрели на Валеру с ревнивой ненавистью. Или ему так только казалось? Нет, действительно, это были не обычные Барби из магазина. Явно, это были коллекционные экземпляры, и их ваял художник с больной психикой. Только у психопата могли получиться куклы с такими безжалостными улыбками.

Герда, поймавшись на уловку, оглянулась, и Зыкин успел выплеснуть змеей шипящее шампанское под кровать. Герда посмотрела на пустой бокал Зыкина и облегченно вздохнула, будто исполнилась самая заветная девичья мечта. Посмотрела в глаза Зыкину, ища там отгадку какой-то страшной девичьей тайны. Посмотрела на пустой бокал Зыкина, но уже иначе, будто на предателя. И хрипло прошептала:

— Тебе сейчас ничего не хочется?

— Хочется, — так же хрипло признался Валера, — Скажи, у тебя есть парень?

— Пока еще есть, — загадочно ответила и по-девичьи стыдливо опустила озорные глазки к пустому бокалу Герда Хоффер.

— А кто он? — насупился Зыкин.

Лицо Герды снова оказалось близко-близко от лица Зыкина, и губы прошептали на самое ухо юноше:

— Ты.

А дальше она опрокинула мегатонника на атлас кровати и оседлала, будто собиралась сделать утопающему искусственное дыхание. И руки мегатонника запутались в кружевах ее наряда. И тысяча фейерверков полопалась мыльными пузыриками в голове Валеры.

— Не спеши! — урезонила парня девушка. Откуда-то в ее пальчиках забряцали четыре пары полицейских наручников. И этими наручниками она ловко приковала Зыкина к кровати. Сперва правую руку, потом левую руку. Сперва правую ногу, потом левую ногу. При этом у девчонки было такое серьезное лицо, будто она глотает противозачаточную пилюлю.

А над всем царила мятежная музыка Вагнера. И Герда, встав, принялась перед кроватью под Вагнера танцевать теперь уже не ломанный рок-н-ролл, а нечто модерново плавное. Ее бездонные глаза сияли солнцем в омутах, ее ресницы трепетно вздрагивали пугливыми ночными мотыльками. Девичьи руки скользили по упругому телу, касаясь самых заповедных земляничных полян и накапливая статическое электричество. Безупречные линии тела свивались в призывные, вслух не высказанные, но неоновыми рекламами отражающиеся в глазах Валеры, слова. Раз, и на пол со сладким шелестом заструилось кружевное платье. Два — и в сторону смятой гармошкой тигровой шкуры порхнула невесомая ночная сорочка.

Повернувшись бархатной спиной к прикованному пленнику, а лицом к выстроившимся на пианино куклам, и выписывая спелыми бедрами петлю Гестерезиса, девушка расстегнула лифчик, и Зыкин вдруг понял, кто на самом деле убил Кеннеди.

Герда зашвырнула бюстгальтер на люстру. Она знала, что делает. Пальчиком левой руки поддев резинку, юная соблазнительница под звуки „Полета валькирий“ стала приспускать трусики.

Она изнемогала от желания, чуть коленки не подкашивались. Она была уверенна, что куда бы теперь не нацелила правую руку, паренек этого не заметит. По этому правой рукой она нажала ручку крайней в ряду правой куклы — Барби в свадебном наряде. Кукла оказалась с секретом. Кукла раскрылась, будто футляр контрабаса. Внутри игрушки хранился кинжал с золотой надписью „Фюр Дойчланд“ и свастикой на рукоятке.

Девушка выскользнула из трусиков и повернулась к парню, пряча кинжал за спиной. И от растерянности кинжал выронила, потом что надежно припаркованный гость каким-то неведомым образом освободился от оков и теперь страстно дышал прямо перед ней уста в уста.

И только она повернулась, он, смущаясь смотреть на слепящую белизну упругой девичьей груди, тем не менее обнял нежно, но безоговорочно, и увлек соблазнительницу к кровати. Прежде чем их закружила волна безумства, испепелили молнии дурманной агонии, и засосали злозыбучие пески страсти, Зыкин успел прошептать:

— Извини, я не мог больше удержаться в полицейских рамках…

А когда буря стихла, и два изможденных тела распались, будто лепестки отцветшей розы, Герда Хоффер поняла, что втрескалась по уши в загадочного будущего великого музыканта из маленького городка на берегу реки Парнаиба. И, ластясь, словно сиамская кошка, прошептала:

— Милый, как тебя зовут?..

…Вообще, музыкальная жизнь в Бразилии била ключом, и сегодня под этот гаечный ключ угодил Евахнов. Стоило в первой лавочке генералу заикнуться, будто он „импресарио из далекой заснеженной России“, как напрочь не врубающиеся по-русски местные воротилы шоубизнеса стали прекрасно все разуметь и взяли генерала в плотное потное кольцо.

Далее Евахнову пришлось выпить пять рюмок теплой текилы на брудершафт и тут же в задней комнате начать прослушивание. Щуплая, вроде бы чахоточная, девушка с гитарой, поющая под Шаляпина русские народные песни — это раз. Трио обнаженных по пояс мулатов, топчущих степ босыми пятками и лихо вопящих: „На Дерибасовской явилася холера…“ — это два. Оперная дама с бюстом внушительней, чем купол Капитолия, сонно нашептывающая: „Дети разных народов, мы мечтою о мире живем…“ — это три. Невзрачный типчик с золотым зубом, аккордеоном и попугаем, тип мучил аккордеон, а попугай орал матерные частушки — это четыре. И на бис пятилетняя девочка в бантике, исполнившая по стойке смирно три хита Майкла Джексона — это пять.

Чтобы вырваться из трясины шоу-бизнеса Евахнов подписал загадочную бумагу и даже вручил мачехе пятилетней девочки аванс. А вот что делать дальше, хоть убей, не смог изобрести. Куда было податься сбежавшему от воротил бедному Евахнову тоскливым бразильским вечером? И начатое в парке случайное знакомство вспомнилось как нельзя кстати.

Евахнов почему-то представлял, что его, мягко сказать, тучный собеседник прописан в одно-, максимум, двухкомнатной квартире. Оказывается, генерал крепко ошибался.

Хозяин дворца Мартин только что завершил телефонную беседу. По иноземному генерал Евахнов нихт ферштейн, но расшифровал то и дело мелькавшие в разговоре популярные названия компаний: „Орифлейм, Абсолют, Азербайджан Алюминеум…“. Телефонный собеседник явно взбесил фрица. И отключивший телефонную трубку ганс с трудом соблюдал законы гостеприимства:

— Кому, как не вам, знать, сколь ценно хорошее оружие? — зловеще прохрюкал ларингофон, и немец откинул затылок на мягкий подголовник. А эхо подхватило безжизненный голос и растасовало по нишам.

В гости Евахнов явился в личине и с документами Лопушанского. И теперь генералу послышался намек, настолько недвусмысленный, что под мышками засвербело.

— А с чего это вы, уважаемый, взяли, будто я должен об этом знать? — отринув дипломатические выкрутасы, рубанул генерал и попытался поймать взгляд хозяина дворца.

Не тут-то было. Веки расплывшегося по стилизованному под пожарную машину креслу немца смежились. Показалось даже, что фриц от немощности задремал. И даже ближайший телохранитель движением фокусника невесть откуда обрел пухлую подушку, чтобы подложить герру. Но подушка не понадобилась.

— Какой же руссишен не любит меткой стрельбы? — нет, не заснул хозяин. Не поднимая век, отекшей ладонью он ткнул мимо застекленного стенда с выборкой российского стрелкового оружия командного состава за 1945–2000 года.

Оказалось, инвалид Мартин прописан в ветшающем, но еще вполне помпезном двухэтажном палаццо с мрачными витражами, мертвыми фонтанами, ротой замерших смирно телохранителей в тирольских шляпах, кожаных шортиках и гетрах. И даже, едрить его в холку, просто мистическое совпадение какое-то, нескромным частным оружейным музеем в целое крыло дворца.

Запах оружейного масла привычно ершил носоглотку, хотя старинное и самое современное оружие красовалось в пыленепроницаемых настенных стеллажах. Холодный неоновый свет подчеркивал равнодушную готовность орудий убийства. Здесь хранились и рейтарские через ствол заряжающиеся пистоли, и ганзейские аркебузы, и дамские браунинги с перламутровыми рукоятками эпохи освоения Дикого Запада. И конечно же здесь присутствовали все последние новинки безжалостной стрелковой мысли.

Экскурсия двинулась в сторону лесенки вывешенных модификаций М-16.

— Если вы русский, то как без оружия защищаетесь от забредающих на околицу ваших городов медведей-шатунов? Успокойтесь, дорогой друг, вы, русские, такие доверчивые, а я всего лишь шутил. Но поверьте, стоит почитать то, что в газетах пишут о России… Для рядового бразильца Россия — это страна, где много диких медведей, — мотор кресла навязчиво залопотал, и экскурсовод покатил дальше от стенда к стенду, от экспоната к экспонату, теряя на узорный гранит сочащуюся дорожку пилюль из какого-то тайника в кресле.

Генерала подмывало внимательней „порассмотреть“ именно российские пистолеты, именно командного состава, именно выпуска до 2000 года. Ведь как раз за таким пистолетом, правда, с конкретным номером, он и отправился на край света. Но пришлось покорно следовать за хозяином.

У инвалида опять зазвонил телефон.

— Я?

— Герр Мартин, — доложил начальник личной охраны, — Нам удалось похитить секретаршу Бруно. Она может что-нибудь знать.

— Передайте камердинеру, чтоб к ужину приготовил мне черный костюм и траурную повязку, — распорядился немец и отключился.

Стены упирались в гнетуще нависающий шершавый потолок. И генералу мерещилось, что все вороненые экспонаты лишь притворяются спящими. А на самом деле только и ждут, когда гость потеряет бдительность, чтоб тут же плюнуть в затылок свинцовым грузилом. И еще казалось, что толстый шваб чуть ли не есть тот самый злодей, который наслал чернокосых валькирий на У-18-Б дабы похитить табельный пистолет в коллекцию. А теперь злодей измывается и умышленно водит вокруг да около, не давая шанс рассмотреть российский стенд.

— Здесь у меня, — хвастливо гнусавил ларингофон, — собрано все неординарное, что рождал пытливый инженерный разум в двадцатом веке. Слыхали о ракетном пулемете, избирательно поражающем противника по рассовому фактору? По цвету глаз? По составу пота в подмышечных впадинах? — словно умышленно отвлекая товарища Евахнова от собрания советского оружия, вещал хозяин коллекции.

— Лженаука какая-то. Или опять ваши шуточки? — недоверчиво хмыкнул генерал, а сам вперился глазами в уходящий под потолок черный ряд М-16. Неужели правда, неужели америкосы так далеко шагнули?!

Липовый господин Лопушанский смотрел и узнавал. Это — М-16 с ходом нарезки 305 мм. Это — приметный по необычному пламегасителю укороченный карабин для мотопехоты, десантников и спецназа на базе М-16. Это — М-16А2 под стандартизированный в рамках НАТО в начале 80-х патрон М855. Ракетного пулемета наметанный глаз пока не находил.

— Лженаука? А если я вам сообщу, что разработка данных моделей велась японцами в 1942–1943 годах. И модели не были внедрены только потому, что климатические особенности войны в джунглях и меж лагунами — не позволили. Кассетная ракета ржавела в три дня и намертво клинила. А как вы помните, японцы всерьез не воспринимали угрозу с Севера. Они полагали, что совладают с русскими столь же легко, как и в 1905-ом. Когда же микадо опомнился, было поздно. — Кресло шустро развернулось на месте, и жирная рука указала на противоположную стену.

Генерал успел идентифицировать автоматический пистолет системы Намбу „94-го года мэ и-дзы“; револьвер системы Хино — своеобразная переделка на самурайский вкус Смита и Вессона; одну из модификаций карабина Арисака… Взгляд генерала так и не успел вычленить загадочный ракетный пулемет, потому что кресло опять проворно укатило вперед, и пришлось догонять.

Он меня провоцирует, решил генерал. Еще бы понять, на что он меня провоцирует?

— Коллекционирование якобы фантастических идей оружестроения сослужило мне добрую службу, — хвастался немец, — Кстати, коль уж мы у японских стендов, задам вам щекотливый вопрос. На кой хрен, спрашивается, американцы провели атомную бомбардировку Японии, хотя победа была у них в кармане? Скажете, чтоб все остальные сюзерены поняли, кто теперь в мире хозяин? Ошибаетесь, чуть погодя группа Филби доложила ответственному тогда за ядерный проект русских Берии, что американцы израсходовали весь ядерный боезапас.

Евахнов-Лопушанский пожал плечами. Какое ему дело до Берии?

— А доводилось вам слыхать о стрелковом СТРАТЕГИЧЕСКОМ оружии? Опять скажете „лженаука“? — от Мартина не ускользнуло, что гость не рад покидать стенд с советским оружием. Почему он хотел там задержаться? Может быть, в договоренное время гость должен из ближайшего окна подать сигнал сообщникам? Или в обслуживающий персонал затесался изменник и где-то рядом с советским стендом оборудовал тайник с шифровкой для гостя?

— Я лучше воздержусь от комментариев.

Отказывается от комментариев. Боится себя скомпрометировать. Боится выдать свои подлинные намерения? Почему он только что утер лоб платком? И хозяин коллекции продолжал бахвалиться:

— А вот еще один из раритетов. Итальянская винтовка системы Скотти со спецпатроном. И главное здесь не то, что пуля самонаводится на звук работы механизма российских командирских часов. Главное — вопрос. Зачем такой патрон с такой пулей разработали итальянцы?

— Все войны в двадцатом веке макаронники просирали, — угрюмо отчеканил генерал.

— Это как посмотреть, — поморщился хозяин, поскольку итальянцы в двадцатом веке все войны „просирали“ в союзничестве с Фатерляндом. И поторопился сменить тему, — Может быть вы заговорите иначе, когда я вам покажу изобретенную в Ватикане снайперскую винтовку, не убивающую офицера, а понижающую в звании. К сожалению действует только на католиков. Зато представляете, какой деморализующий эффект для личного состава?

Генерал открыл рот.

Ларингофон развалившегося в кресле отекшего немца испустил трель, словно зачирикала крымская цикада июньской ночью, и только на десятой секунде не прерывающейся трели стало ясно, что это смех. Хозяин коллекции смеялся, массы жира под свитером ходили ходуном, сиреневые губы тряслись и не могли сдержать наливающиеся в уголках радужные пузыри слюны.

Управляемое нетвердой рукой кресло прокатилось по ногам одного из телохранителей, но тот даже не пикнул.

— Успокойтесь, — наконец через силу выжал хозяин, хотя Евахнов и так был спокоен как соляной столп, — Это всего лишь еще одна моя шутка, — хозяин положения смахнул слезу, отер платком заслюнявленный рот и проглотил маленькую белую пилюлю, — Я люблю добрый немецкий солдатский юмор. И чтоб вы на меня не обижались, я вам покажу кое-что действительно захватывающее. Битте! — и хотя Мартин внешне был в приподнятом настроении, внутренне ему было не до смеха.

Одни люди Мартина весь день провисели на хвосте русского пройдохи, другие спешно перерыли в поисках схожей рожи скопленные досье. И, ужас! Выяснилось, что это собственной персоной командир российского сверхсекретного, якобы напрочь уничтоженного объекта У-18-Б. Как этот русский генерал оказался в Бразилии? Зачем этот русский, досье которого Мартин уже успел вызубрить, оказался в Бразилии? И зачем этот русский генерал выдает себя за цивильного господина Лопушанского?

Кресло подрулило к промежутку в цепочке стеллажей, и немец, с трудом вытянув руку, дернул на стене рубильник над старинным патефоном, очевидно, тоже экземпляром коллекции. Вроде как агитационное оружие.

Сначала не произошло ничего, только где то под полом загудели невидимые моторы, и вибрация через подошвы передалась пяткам Евахнова. Затем большой участок пола отъехал в сторону. Вдруг сам собой заиграл патефон. И генерал оторопело узнал музыку:

— шипела патефонная игла.

А из провала медленно и беззвучно, победно и величественно поднималась стальная сваренная из рельс платформа. И на этой платформе громоздился огромный, как мамонт, и, как мамонт, нелепый среди пистолетов, карабинов и пулеметов танк. И хотя техническая мысль давно умчалась вперед, бронированный монстр внушал уважение и даже мистический страх. Потому, что это был самый тяжелый, самый мощный и самый непобедимый танк тридцатых годов „Климент Ворошилов“.

Генерал вытянул вперед шею, как новобранец на плацу тянет носок сапога в упражнении по строевой подготовке. Но Мартину опять испортил удовольствие телефонный звонок.

— Я?

— Данке шон. Это опять начальник личной охраны. У нас проблемы на юге Италии. Сицилианцы что-то пронюхали и приглашают на встречу. По агентурным данным они намерены сделать предложение, от которого нельзя отказаться.

— Купите тонну сырых карпов и за ночь разбросайте по почтовым ящикам. Адреса сицилианских капо получите в аналитическом отделе. И завтра им уже будет не до нас. Отбой, — вернувшись из эфира, Мартин первым делом проверил, какое впечатление произвел на гостя гусеничный экспонат. С чувством глубокого удовлетворения отметив, что у генерала отпала челюсть, хозяин невинно полюбопытствовал, — Ну как?

— Откуда он у вас?!

— А ведь это тот самый экземпляр, который в тридцать девятом году пытался угнать один горячий финский парень прямо с территории Кировского завода. Финну не повезло, зато повезло мне, — у Мартина заметно улучшилось настроение. Сейчас русский генерал себя выдаст…

— Но как?.. Но откуда..?

Нет, не выдал. Кремень. У Мартина стало безнадежно портиться настроение:

— Мои люди из СССР вывозили машину по частям. Иногда под видом сувениров, иногда под видом запчастей для собственных авто, а иногда и в желудке. Если бы вы знали, во сколько это обошлось… — не без кокетства завершил немец.

И тут у него снова затрезвонил мобильник.

— Алло… Неужели с этим вопросом не потерпеть до ужина?.. Ну, положим, Си-Эн-Эн я не обещал никому… Что значит, хочешь вместо „Тойоты“ „Сейку“?.. Лорд, вы затрагиваете интересы других партнеров… Зер гут, вы берете себе „Сейку“, издательский дом „Коммерсантъ“, прибрежную нефтедобычу Норвегии, но отказываетесь от притязаний на сеть отелей „Шератон“ и венгерскую фармацевтику… Черт с ним, с „Шератоном“, но фармацевтику я вам не уступлю!.. А это мы обсудим после нашей победы.

Зло отключив телефон, хозяин косо посмотрел на генерала. Но постепенно вернулась улыбка:

— На этом осмотр коллекции можно считать завершенным. Что бы вам еще хотелось увидеть, мой друг? — загадочный русский осточертел Мартину хуже кислой капусты. Но хозяин боялся отпустить гостя в одиночку бродить по коридорам. Мало того, что русский выведает какие-нибудь секреты. Так ведь азиат может встретиться воспитаннице Герде. А это — шлехт. Плохо. Девчонка выросла маньячкой. До бессмысленных убийств сама не своя. А оставлять за спиной неразгаданную тайну все равно, что не вылечить подхваченный в прифронтовом борделе триппер.

— Вы обещали показать псарню.

Зачем при слове „псарня“ русский удовлетворенно потер руки? Уже разведал, что хотел, и надеется сбежать? Или у него на псарне встреча со связником?

— Ну, собачек, так собачек, — фальшиво милостиво согласился ларингофон, и коляска развернулась к выходу, — Как все-таки гут, что вы не знаете иностранных языков. Иначе вам бы пришлось услышать столько мерзостей…

Мысль так и осталась незакончена, поскольку у хозяина вновь проснулся мобильник:

— Я? Это ты, Женевьев?. — сразу стал вялым и посерел лицом немец, — С мальчишками покончено?.. В страшных муках?.. — лицо фрица чуть посветлело, но вновь по нему побежала тень, — Какой процент с исландской сельди? Может быть еще и чилийский китобойный промысел!?… А что я скажу желтопузому?.. Если я ему отдам взамен „Двадцатый век Фокс“, то что я скажу Паплфайеру?.. Ну хочешь Эльзас и Лотарингию? От сердца отрываю… — услышав ответ, немец посуровел, — А это мы обсудим после нашей победы! — и отключил трубу, и подозрительно покосился на Евахнова. Как хорошо, что эта дубина не смыслит по иноземному. Или смыслит? Нет, нельзя верить даже родной матери, но досье не врут.

Генерал же, закрыв глаза, тряс головой. Опять ему померещился Зыкин. Будто живой. Или не померещилось, будто за оконным стеклом живой Зыкин под ручку со спортивной девчонкой прошествовал к парадной лестнице дворца?

Мартин от бессилия чуть не заскрипел вставной челюстью. Русский зажмурился и трясет головой. Зачем??? Может, у него в ухе приемник, и те, кто заслал сюда русского, вышли на связь, чтоб передать последние инструкции? А вдруг российская разведка уже все знает??? Не может быть!!!

— А ведь я ради пополнения своей коллекции могу отыскать любое оружие на земном шаре, — круто развернул кресло лицом к русскому экскурсовод.

— И даже пистолет Стечкина с номером 87113522764? — прошептал вслух потаенную мечту Евахнов.

— И даже пистолет Стечкина под этим номером! — и вдруг хозяин палаццо обратился к Евахнову с совсем другой интонацией. Это говорил уже окончательно не радушный хозяин, развлекающий гостя, а прошедший огонь и воду интриган. — И все-таки, генерал Евахнов, зачем на самом деле вас заслали в Бразилию? — это говорил уже совершенно другой человек. Человек с глазами не прозрачней пуговиц на мундире. Человек — раздутая водяная мумия.

Мартин вспоминал. В апреле 42-го Гейдрих стал просто невыносим. Он бомбардировал ставку победными реляциями о усмирении чехов в Богемии и Моравии. Он стал открыто подтрунивать над своим шефом Гиммлером, считая, что место начальника Главного имперского управления безопасности у него в кармане. А обожаемый Адольф тыкал успехами Гейдриха в глаза своим старым „серым кардиналам“. И тогда произошло то, что должно было произойти. 30 мая 1942 года германское бюро информации опубликовало в Берлине следующий бюллетень „27 мая в Праге неизвестными лицами совершено покушение на имперского заместителя протектората Богемии и Моравии обергруппенфюрера СС Рейнхарда Гейдриха. Обергруппенфюрер СС Гейдрих был ранен, но жизнь его вне опасности. За выдачу участников покушения устанавливается премия в размере 10 миллионов крон“. Гейдрих долго цеплялся за жизнь, но… 4 июня скончался. Вскрытие показало, что он умер от воспаления клетчатки средостения. А через неделю Гиммлер и Борман снова стали отпетыми врагами. Отпала надобность в дружбе. Так и с русским. Придется опять себя пересиливать и терпеть, ведь эта дружба на три дня.

Будто кто-то шарахнул Евахнова полным песка мешком по голове, будто сел на осиное гнездо генерал. Будто целая свора доберманов разом набросилась и давай рвать на куски, так опешил от бронебойного вопроса генерал. Его инкогнито было раскрыто, словно гроб с сановным покойником в Колонном зале Кремля.

— Чтобы вернуть свое табельное оружие, — еле смог выжать сквозь зубы ответ русский генерал.

Некое время царила гнетущая тишина. Телохранители целились в Евахнова пока только зрачками. Пожарное кресло развернулось и подвильнуло к Евахнову вплотную.

— Давайте заключим пакт. Вы гостите у меня три-четыре денька, а по истечении этого срока я вручу вам искомый пистолет Стечкина, — не поверил легенде россиянина Мартин и решил на всякий случай оставить того при себе на виду. А за ужином Борман уж как-нибудь найдет способ подсыпать лазутчику сыворотку правды. И узнает всю подноготную без негигиеничных пыточных процедур…

… „Сыворотка правды“ — вещь, конечно, ядреная. Но для мегатонника она по барабану. Потому что с 98-го отряд последнего рубежа взял на вооружение испытанную в полевых условиях методику защиты от этой сыворотки Анатолия Хутчиша. Однако, никто не учил мегатонников защищаться от более опасной сыворотки — сыворотки любви».

Пропитанный этой отравой до дрожи в коленках Валера ранним утром выбрался в сад. «Я вернусь, когда вечер позолотит верхушки деревьев!» — мысленно продекламировал Зыкин и отправил воздушный поцелуй колыхнувшейся шторе окна второго этажа.

В душе бойца творилось что-то невероятное. Наяривали скрипки, ухали литавры и трубили фанфары. Тело сладко ныло, и, может быть, именно по этому Валера не замечал ничего вокруг.

Он не замечал щебета проснувшихся птиц в ветвях обступивших палаццо кленов; не замечал благоухания азалий и родендронов на окружающих дворец клумбах. Не замечал щелканья ножниц подстригающего живую ограду садовника. Зыкин не смотрел под ноги, и в какой-то момент усыпанная гравием дорожка вдруг свернулась в рулон… А сам боец оказался подвешенным между небом и землей. Подвешенным и раскачивающимся в надежной капроновой сетке.

И тогда Валера наконец оценил и благоухание цветов, и запах пота, исходящий от трех вынырнувших из кущей местных аборигенов; услышал и птичий щебет и довольное гаденькое подхихикивание. Какое счастье, что окно Герды осталось далеко за ветвями деревьев, и она не стала свидетелем позора!

Двое ослабили веревку, приспустили сеть пониже к земле. Третий — самый рослый — смотрел на происходящее, сложив руки на груди.

— Кортес нам приказал ловить незнакомых белых обезьян, которые выходят из палаццо в одиночку, и мы поймали белую обезьяну. Хау. — на диалекте племени бороро величественно произнес рослый. Он был не только выше подельников, но и массивней.

— Теперь нужно съесть белую обезьяну! — счастливо улыбнулся тщедушный индеец, — Зажарить и съесть!

— Но Кортес нам не приказывал его есть, — засомневался третий в компании, с непропорционально длинными волосатыми руками, — Почему мы должны его есть?

— Потому что это вкусно! — счастливо улыбаясь, парировал тщедушный. Судя по манере сопровождать каждое слово каким-нибудь движением, этот воин в бою был не менее опасен, чем камышовая кошка. И задубевшие шрамы на его ладонях тому лишнее подтверждение.

Длиннорукий почесал затылок, согласно кивнул и достал из-за пояса каменный нож.

Рот Валеры от стыда наполнился горечью. Какой он ужасный лопух! Тело зазудело от стыда, будто за шиворот высыпали полкило термитов. Так худо российскому пареньку не было с американской командировки. Чтоб не засветиться, он тогда ночевал в зоопарке. И вот спросонья перепутал клетку канадских волков с вольером для скунсов. А через час незыблемо требовалось появиться на рауте в Белом Доме при фраке и прочих великосветских атрибутах. Как он выкрутился, не описано ни в одном рапорте.

А закутавшиеся в пончо индейцы продолжали упоенно выделять слюну.

— Белые пришли в наш край много веков назад оттуда, откуда восходит Солнце, — заговорил рослый, — И наши предки поверили белым. Но, спросим мы себя, разве так же хороши дела белых людей, как дела согревающего землю и дарующего жизнь всему Солнца? Нет, ответим мы, не так хороши их дела, а помыслы еще гаже. Много веков наш народ изнывает, исполняя прихоти белых. Наши женщины разучились ткать пальмовые юбки и варить сладкую настойку из жуков неп-дия, наши дети курят и не уважают шаманов, могилы наших предков осквернены. И тут к нам пришел Кортес. И сказал он, что научит даже самых слабых духом, как надо побеждать белых их же оружием. — индеец упирался ногами в землю, будто древний бог. Казалось, никто и ничто не могло поколебать его убеждений. Коричневую, почти черную, кожу облизывали первые робкие лучи Солнца. Могучие мышцы не вздувались, желваки по скулам не шныряли. Только розовые искры застряли в антрацитовых зрачках, — И пообещал Кортес, что скоро не останется в нашем краю ни одного белого кроме тех из их женщин, которых мы сами пожелаем оставить и запереть в публичных домах. Поэтому мы поклялись выполнять приказания Кортеса. И если он нам велел поймать незнакомую белую обезьяну, мы поймали белую обезьяну. Но Кортес нам ничего не говорил о том, что мы должны съесть белую обезьяну. И поэтому мы не будем есть белую обезьяну. Хау.

Длиннорукий смущенно сунул каменный нож обратно за пояс. Тщедушный подпрыгнул от возбуждения на месте. Счастливая улыбка покинула его медное лицо:

— Кортес пообещал нам, что вернет законы предков. И никто из нас не посмеет заявить, что законы эти были дурны. До тех пор, пока сюда не явились белые, по сельве бродили тучные стада оленей, в джунглях водилось много тапиров, реки были полны пресноводных дельфинов, из шкуры которых получались прекрасные не пропускающие влагу бурдюки. А лианы на деревьях были толще в два раза! — жилы толщиной со шланги выступили от праведной ярости на шее индейца, ногти заскребли край пончо, сгорбленная от невзгод спина изогнулась еще больше, будто камышовому коту перешел дорогу дикобраз. Теперь индеец выглядел, как туго скрученная пружина. Пружина из колючей проволоки, — Поэтому, в соответствии с древними законами… Если мы собираемся вернуться к жизни по древним законам… И если нам хоть самую малость дороги древние законы, мы должны белую обезьяну съесть. Зажарить и съесть!

Длиннорукий согласно кивнул и достал из-за пояса каменный нож. Его руки восхитили бы любого скульптора. Его руки сделали бы честь любому музею антропологии. Под обветренной кожей шатунами переливались узлы стальных мускулов, а рассвет серебрил бурно покрывающую кожу шерсть.

Это просто кошмар какой-то, как стыдно было Валере Зыкину. Кровь буксовала в жилах, и крошились во рту сжатые намертво зубы. Мальчишка, разгильдяй, сопляк! Он забил болт на службу и поставил под угрозу срыва выполнение боевого задания. Он наплевал на долг воина! Он ради юбки преступил клятву мегатонников.

Все так же держа руки сложенными на груди, самый рослый прокашлялся и опять заговорил:

— Когда я был маленьким, не прошедшим обряд инициации мальчиком и бегал без набедренной повязки, однажды я чуть не наступил на каскавелу. Каскавела зашипела, подняла голову из травы, и долго-долго мы смотрели друг другу в глаза. Но змеи — мудрый народ, и это была правильная змея. По этому она не укусила, когда поняла, что я достаточно напуган. Когда я был немного постарше и полюбил прокрадываться на женскую половину деревни, однажды ночью мы нос в нос столкнулись с леопардом. Леопард зарычал и, видя, что я достаточно напуган и не собираюсь атаковать, развернулся и скрылся в джунглях. Когда я уже был зрелым мужчиной, в одном из кабаков Эста-Разторо я перебрал огненной воды и начал буянить. Вышибала отколотил бедного индейца и вышвырнул на улицу, но не стал вызывать полицию. Так что за прожитые годы у меня было вдоволь учителей, которые научили делать то, что необходимо, но не более. Кортес нам приказал поймать незнакомую белую обезьяну, и мы поймали ее. Но Кортес нам не приказывал сожрать белую обезьяну, и мы не станем ее есть. Хау.

Длиннорукий на эти слова виновато пожал плечами и спрятал каменный нож за пояс. Видя, что теряет позиции, тщедушный залопотал быстро-быстро:

— Вначале мы спустим с незнакомой белой обезьяны шкуру. Шкура хорошая, и из нее выйдет отличный боевой оттобаку. Потом мы сцедим жир в отдельную плошку и отрежем ноги. Эти ноги мы слегка, отгоняя мух, обсушим на солнце и обжарим со всех сторон в жире. Затем положим их в котел и зальем белым пальмовым вином. Добавим мелко нарезанной очищенной мякоти кактуса пейота и черный перец. Потом накроем котел крышкой и будем тушить мясо на медленном огне…

Длиннорукий решительно выхватил нож из-за пояса, и стало ясно, что уже никакие разумные доводы его не остановят.

— А лопатка! — захлебывался слюной тщедушный, — Боже мой, что мы сделаем с лопаткой! Отделим ребра и выбросим собакам, мясо просолим и посыплем красным перцем. В оставшемся жире обжарим стебли — только белую часть стебля! — мелко нарезанного лука, добавим рис и тоже обжарим!

Три гибких, будто отлитых из сока каучукового дерева, индейца, три крепко сложенных, словно пумы, индейца, судя по угадывающимся торсам и проступающим контурам мышц — мастера капоэйры были для Валеры, даже для упакованного в сеть, тьфу. Семечки. Не из-за нелепого плена стегал себя последними словами боец Зыкин. А потому клял себя Валера, что, увлекшись амурными забавами, прозевал глобальные перемены, случившиеся с окружающим парком и палаццо, в котором россиянин провел ночь.

Самый рослый, пусть лицо его хранило печать непреклонности, невольно облизнулся. Длиннорукий шагнул к подвешенному пленнику.

— Затем мы снимем рис с огня и добавим мелко нарезанную печенку. Уточняю, предварительно сваренную мелко нарезанную печенку. Неплохо бы еще копру и петрушку, но кажется, у нас не осталось ни копры, ни петрушки…

— Стоп-стоп-стоп! — на чистом наречии бороро подал голос из сетки Валера Зыкин, — Да ты, меднокожий брат, ничего не смыслишь в кулинарии. Ты еще должен был мелко нарубить дюжину вареных яиц. И, кроме того, без масла у тебя все пригорит.

— Можно подумать, — надменно процедил тщедушный индеец, — Какая-то незнакомая белая обезьяна понимает в приготовлении человечины больше меня, Зуба Бобра!

— Я тебе — не какая-нибудь белая обезьяна, а ученик великого доктора Мабузе! — выпалил Валера первое, что пришло в голову, — И кроме того два года я прожил в селении африканских пигмеев, больших док в приготовлении протеиновых блюд.

— А кто такой этот доктор Мабузе? — почесал каменным ножом поясницу длиннорукий.

— Зажарить и сожрать!

— А на твоем месте я вообще помолчал бы! — деланно осерчал Зыкин, — У тебя на правом плече вытатуировано, что ты промахнулся в большой охоте на кайманов!

— Откуда ты знаешь!? — смутился тщедушный.

— Я это знаю потому, что Мабузе — это самый великий татуировщик Старого и Нового Света, — принялся объяснять пленный, но не тщедушному, а рослому, — Кстати, дружище, узор на твоей левой ноге выколот с ошибками. Завитки должны поворачивать вправо, а не влево.

— То-то я сомневался, — наконец расплел руки рослый, — а он мне «так модно», «так модно»…

Вот что прошляпил Зыкин. Сегодняшний палаццо отличался от вчерашнего, будто венецианская гондола от авианесущего крейсера «Москва». На черепичной крыше выросли дамские шляпки локаторов и камышовые заросли антенн. Стены дворца обросли навесными сегментами танковой брони, судя по ТТХ, снятой с «шерманов». Окна ощетинились хоботками спаренных пулеметов типа «Це-це». Через тропки залегли защищенные металлической оплеткой кабели. И в четырех местах из благоухающих азалий выглядывали сырые бетонные бока за ночь воздвигнутых дотов.

Это значило, что таинственный враг отбросил маскировку, то есть перешел в наступление, то есть приступил к последней фазе операции. И ведь если б не ураганное любовное приключение, Валера бродил бы себе по ночному Рио и наверняка не прозевал начало превращения палаццо в крепость. Обострившееся звериное чутье, в котором он был силен, не позволило бы. И, возможно, сочинил бы Валера способ сорвать планы врага банальной диверсией.

— А вот… А я… А вы не могли бы объяснить, что значит этот вытатурованный перстень? — протянул вперед растопыренную пятерню длиннорукий, — Мне ее сделали без спросу, когда я перебрал поганок перейро в одном из притонов Рио.

— А эту наколку я бы рекомендовал свести марганцовкой. И лучше никому из твоего племени не знать, что она обозначает.

Длинный спрятал руку за спину. Давно оброненный каменный нож неразличимо смешался с гравием дорожки…

Уже через минуту лишенный пут Валера Зыкин обнимал новых приятелей за плечи и вкрадчиво соблазнял:

— Друзья, вы не представляете, насколько далеко вперед шагнула татуировочная мысль. Ведь что было раньше? Некультурные граждане безо всякого художественного образования и вкуса татуировали некультурных граждан в антисанитарных условиях. Кожа перед татуировкой не протиралась концентрированной огненной водой пинта. Никто не пользовался одноразовыми иглами. А краски? Вы знаете, какие краски использовались? Китайская тушь, турецкая тушь и тайваньская тушь. — Валера был похож на профсоюзного лидера, подбивающего докеров на бессрочную забастовку. Глаза горят праведным огнем, слова отлетают с губ революционной песней, лицо хмурится от заботы о людях, готовых доверить ему свою судьбу, — Зато сейчас повсюду открываются специальные кабинеты, все стерильно, все в белом. И не надо верить досужим пустословам, будто тату выходит из моды. Появились рельефные татуировки, и любой желающий может заказать себе под сердцем хоть уменьшенную копию барельефа вырубленных на скале американских президентов, хоть имя девушки рубцом, чтоб на два сантиметра выступало над уровнем кожи. А голография? Вы знаете, что такое голография?

— Я знаю, — скромно потупился самый рослый.

— И я знаю, — пискнул тщедушный, но Зыкин его как бы и не заметил.

Зыкин говорил, продолжая обращаться к рослому:

— Голография — это последнее веяние, самый писк в тату. Я могу вытатуировать бабочку, и будет казаться, что она, словно живая, сидит у тебя на плече и трепещет крылышками. Я могу вытатуировать у тебя на ладони купюру в сто пессо, и всем будет казаться, что ты сказочно богат. Еще я на другой ладони вытатуирую пистолет, и ты сможешь грабить банки абсолютно безоружным. Хочешь голографическую татуировку? — как удав, посмотрел Зыкин в глаза рослому.

— Я, если можно, хочу бабочку, — застенчиво промямлил рослый. Его угольно-черные глаза смотрели в лазурную даль, и казалось, видели не просыпающийся Рио, а бескрайнюю страну бороро, которой уже нет. Страну, в которой тапиры сами бросаются под копье охотника, веселые женщины с вкусными кореньями возвращаются в деревни, а дети в пыли играют черепами врагов.

— А я — голографические штаны, — робко попросил длиннорукий и посчитал нужным оправдаться, — Чтоб тело не зудело, когда в город приезжаешь. Но если ты такой могучий мастер, почему на тебе самом нет ни одного рисунка?

— Я вынужден скрывать свое искусство от непосвященных хамов. Может быть, тебе когда-нибудь повезет узнать, что у меня изображено на стенках желудка и на печени. Кстати, хочешь, я тебе вживлю под кожу микроаккомулятор и в кожу — узор из лампочек? В темноте ты будешь производить незабываемое впечатление.

Теперь дворец, в котором Зыкин потерял невинность, был не дворец, а по всем правилам военной науки оборудованный штаб уровня командующего группировкой войск. И не оставалось ни на йоту сомнений, что в задании «…о возможном преступном сговоре группы влиятельных лиц, имеющем целью провести неопознанную акцию по изменению политической и экономической ситуаций в масштабах мирового сообщества…» предсказывалось появление именно этого штаба. Теперь было слишком поздно затевать какую-нибудь силовую акцию. Теперь ситуацию мог переломить только хорошо продуманный точечный удар. А чтобы его нанести, прежде следовало внедриться и обстоятельно разведать вражьи замыслы. Так учил непревзойденный Рихард Зорге.

Тщедушный что-либо клянчить не рискнул, он тяжело переживал опалу. Но тут Валера сам дружески хлопнул по плечу тщедушного:

— Так где, ты говоришь, находится база этого вашего якобы всесильного Кортеса? Хочу посоревноваться, кто из нас лучше колет.

— Тут недалече, — торопясь услужить, затарахтел тщедушный. Его испепеленные солнцем щеки нежно зарделась. Щедро бороздившие чело морщины распрямились, и распрямилась от рождения согнутая миллионом унижений спина…