Медкомиссия в ЦНИАГе

Итак, в 1962 году я написал заявление, что хотел бы стать космонавтом, отдать все свое умение, все силы, а если надо, и жизнь. Расписался и подал в отдел кадров. Прошло какое-то время, и меня послали на обследование в Центральный научно-исследовательский авиационный госпиталь.

Самыми страшными для меня были вестибулярные обследования, когда тебя качают, крутят, заставляют вертеть головой. Кого-то мутит, кого-то рвет, кто-то останавливает качели. Маленькая центрифуга нас сначала в ужас приводила! И я все жду, когда меня спишут. Давление у меня, как у космонавта: 110 на 65, 120 на 70. И вдруг мне в сотый раз его измеряют, и оно оказывается 95 на 55. Ну все, значит, спишут, это же ненормально. Но почему-то не списывают, я прихожу к врачу и говорю, «Ну, что теперь делать-то?». Он говорит «Наплевать и забыть».

Я понял, что легче пройти испытание, если взять себя в руки, если настроить себя на прохождение. Я не знаю, что там делается в организме, но вот сосредоточишься, настроишься – и проходишь то, что по идее даже пройти бы и не смог.

У меня выработалось правило: я никогда не интересовался, что у меня там внутри. Другие ребята, скажем, при анализе почек засыпали доктора вопросами: «А что там такое? А почему такой коэффициент? А почему вот так?» Мне казалось, что это копание, не способствует прохождению, и поэтому мой стиль другой. Какое бы испытание ни было, я просто спрашивал, прошел или не прошел. А в детали не лез и только видел, как мне ставят букву «N» – норма. Значит, прошел испытание…

И вдруг однажды обследуют глаза. Один аппарат, другой, третий. Пишут: норма, норма, и вдруг на тебе, трихромат! На трахому похоже, неизлечимая страшная болезнь. Ясное дело, спишут, значит, надо то ли разобраться, то ли подлечиться. Я бегу в институт Гельмгольца, прошу обследовать. Естественно, я не говорю, что я прохожу комиссию на космонавта.

Окулисты меня всячески обследовали – и говорят: «Да здоровые у тебя глаза, хорошие». Я даже видел самую нижнюю строчку в таблице, хотя достаточно и третьей. Я попросил еще раз меня проверить на другом аппарате. Они проверяют, все нормально. Наконец, говорят: «Слушай, чего ты от нас хочешь? Чего пришел?». – «Знаете, мне на обследовании диагноз поставили» – «Какой диагноз? У тебя все нормально» – «Трихромат». Они захохотали, я-то думал, трихромат это трахома, а слово «трихромат», оказывается, означает, что я три основных цвета различаю нормально. Поставил бы врач «N», я бы не чувствовал, что вот проходил-проходил – и на тебе, списывают… Не совался бы в институт Гельмгольца. Врачи, конечно, посмеялись и выгнали меня.

Целый месяц мы жили в этом самом госпитале, который больше походил на тюрьму. Нам пришлось выдержать около восьмидесяти испытаний. Подчас не просто тяжелых, а жестоких. Так, например, чтобы провести дополнительные исследования, в мочеиспускательный канал вводили катетер. Эта процедура невероятно болезненная. После нее у мужиков еще пару недель подштанники были в крови. У нас забрали одежду и выдали больничные пижамы. Кроме того, отняли бритвы, чтобы никто не смог вскрыть себе вены, и ремни, чтобы не вешались…

Одно из медицинских обследований и испытаний. Всего их было около 80-ти. Трудных, жестких, часто противных, иногда жестоких. И каждое из них могла решить твою судьбу – быть или не быть космонавтом

Я был уверен, что не стану космонавтом именно из-за здоровья, подорванного войной. Ведь два года моего детства прошли в фашистской оккупации, вокруг был голод, холод и антисанитария – откуда тут здоровье?! Я и простужался частенько, и чувствовал легкие боли то в ноге, то в плече. Я не был суперменом.

Правда, спортивная подготовка у меня была для ученого очень неплохая. Я был заядлым автомобилистом и вскоре стал кандидатом в мастера по автоспорту. Гонял на мотоциклах, что впоследствии чуть не сыграло в моей судьбе роковую роль. Много занимался подводным плаванием, подводной охотой. Всерьез увлекался горнолыжным спортом – вплоть до семидесяти лет не бросал этого увлечения. У меня были разряды по планеризму, по самолетному спорту, по стрельбе из винтовки и пистолета и разряд по парашютному спорту. И все-таки к своим физическим возможностям я относился скептически.

И меня едва не забраковала медицинская комиссия! Врач Брянов тестировал нас, будущих космонавтов, на вестибулярную устойчивость и просил: «Не бойтесь говорить о своем состоянии всю правду! Я вас не заложу, это нужно для науки. Я пишу диссертацию». Я называл эти процедуры «вестиблюйными испытаниями». Кстати, потом я заметил, что нередко те, кто с трудом проходит испытания на «вестиблюйную» пробу, – в космосе чувствуют себя вполне нормально.

В ответ на призыв Брянова все, конечно, помалкивали, а я, наивный, выкладывал, как есть. Что подташнивает, что есть неприятные ощущения, есть боли. У меня уже тогда был принцип – не врать. К тому же он сказал, что это необходимо для науки, для диссертации, я и старался. И в итоге получил от Брянова отрицательный отзыв.

Он написал, что я не высидел пятнадцати минут на вращающемся стуле. Коллеги сказали: «Тебя списывают». Спасла меня старшая медсестра: пока Брянова не было в лаборатории, она провела еще один тест и результаты занесла в протокол. Я просидел на «куке» – вращающемся стуле – больше часа (в сумме: вращение + отдых), перекрыл все нормы. Пульс остался на семидесяти двух! И, когда Брянов на комиссии сказал, что меня надо выгнать, я попросил медсестру показать последний протокол. Он-то меня и спас.

Почти двести человек из нашего конструкторского бюро пытались пройти комиссию. Но на вестибулярных пробах больше половины завалились. Надо было высидеть на качелях 15 минут, а уже через 5–7 минут человек говорил, что не хочет быть космонавтом, только бы остановили качели. Когда ты на этих качелях качаешься, то, если тебе плохо, у тебя под носом появляется белый треугольник, губы становятся белые или даже зеленые.

Был такой случай: врач видит, что испытуемый или не выдержит, или ему будет плохо. А уже шла двенадцатая-тринадцатая минута; считалось, кто столько высидел, тот и до пятнадцати досидит. Но врач увидел, что человек бледнеет, и сказал сестре: «Приготовь тазик». Сказал чересчур громко, испытуемый услышал – и мгновенно тазик пригодился. Как мы тогда говорили, похвастался харчами.

Все складывалось не гладко. Ильей Муромцем я не был. Но настолько хотел полететь в космос, что на первой медкомиссии многие очень тяжелые для меня тесты переносил, собрав всю силу воли, через «не могу». А вот все последующие медкомиссии я проходил уже гораздо легче.

Но вот испытания позади. Позади и проверки мандатной комиссии – а это ЦК КПСС и КГБ. Я оказался в числе тринадцати отобранных гражданских космонавтов из ОКБ-1. На какое-то время нас поселили в профилактории. Среди больных мы, здоровые, молодые ребята, конечно, выделялись. А сказать, что мы – кандидаты в космонавты, было нельзя: секретность! И тогда нас представили как футбольную команду королевского КБ, которая готовится к соревнованиям.

Воспитателем у нас был легендарный летчик-испытатель Сергей Николаевич Анохин, о котором говорили, что он может выполнить абсолютно все. Он ведь и горел, и выпрыгивал из падающих самолетов. Израненный, но не сломленный боец – подтянутый, худощавый.

Так случилось, что испытывая очередной самолет, он в аварийной ситуации лишился левого глаза. Но не смирился, разработал глубинное зрение и вернулся к летно-испытательной работе. Его высоко ценил Королев, обещал ему полет в космос. И он бы полетел, несмотря на возраст и ранения, если бы Сергей Павлович прожил чуть дольше.

Он стал руководить подготовкой гражданских космонавтов, то бишь нас. Анохин делал из нас людей высоты, людей космоса, прививал нам мышление и психологию испытателей. Я иногда думал, что, если бы мне пришлось начинать жизнь сначала, с нуля – я стал бы летчиком. И, может быть, мне удалось бы оказаться достойным профессии летчика-испытателя. Космонавт полетит один раз, ну, три раза, ну, шесть или семь раз – а испытатель совершает сотни трудных полетов, в которых испытывает и себя.

Анохин был и остается для меня примером уникального летчика-испытателя. Он такой был, если не самый лучший, то, по крайней мере, из первой пятерки.

 

Испытания медицинские и не только

Через два года нас, первый отряд гражданских космонавтов, послали на подготовку в Звездный городок. Там мы с военными летчиками начали готовиться вместе. Но они встретили нас не слишком дружелюбно. Однажды на тренировке в лесу около Звездного городка к нам подошли несколько летчиков и недвусмысленно дали понять, что мы очень опрометчиво поступили, решив стать космонавтами. Оказывается, не наше это дело – в космос летать. Наше дело – ракеты собирать, а не занимать их места в кораблях.

А мы выполняли наказ Королева: «В корабле не должно быть трех военных. Пусть будет один командир из военных, один бортинженер и один ученый». Вот тогда возникло это важное для космонавтики и, конечно, лично для меня слово – бортинженер. Нас спрашивали: «Зачем вы здесь? Ваше место в конструкторском бюро!»

Медицинские испытания для космонавтов в «Звездном» гораздо тяжелее, чем в ЦНИАГе. Нас дольше крутили на переносимость кориолисова ускорения (так называемый кук). Нас качали на качелях Хилова тоже пятнадцать минут. Но, в отличие от ЦНИАГа, на качелях в это время вращался стул, на котором ты сидел. Но и этого было мало докторам: они еще заставляли головой качать, а на глазах у тебя – черные непроницаемые очки. В результате создавалось впечатление, что ты уже вылетел из качелей и сейчас тебя размажет об стенку. Нам, инженерам, даже смотреть на эти качели было муторно!

Общефизическая подготовка в Центре Подготовки Космонавтов

Было и такое мучительное испытание: мы надевали зимнее меховое летное обмундирование – самое теплое, какое только бывает. И надо было просидеть минимум 75 минут в термокамере при температуре плюс 90 градусов. Это как в сауне, только гораздо жарче. Если за это время температура тела не повысилась на два градуса, то заставляют сидеть еще. Врачам важно узнать, как твое тело сопротивляется нагреву – на случай, если в полете откажет система терморегулирования и температура значительно повысится.

После того, как я высидел 75 минут, мое тело, как назло, продолжало держать температуру. Я решил: хватит, испытание я прошел, даже с запасом, но так можно вывести из строя организм. Еще полчасика в термокамере – и можно не только с космосом, но и со здоровьем проститься.

А у меня градусник во рту торчал, и я стал потихонечку подсасывать горячий воздух. Поднял температуру до необходимых двух градусов – и конец мучениям. А что такое два градуса? Если тебя сажают туда с температурой 36,6, значит, нужно, чтобы было 38,6, а это температура больного человека.

Но это были еще цветочки. Потом против нас, гражданских, развернули «химическую» и «бактериологическую» войны.

Началось с того, что вдруг у одного нашего парня в анализе мочи обнаружился белок, а это повод для списания космонавта. У нас был знакомый врач, мы с ним договорились, что вместо нашего товарища, у которого нашли белок, анализ сдаст другой, абсолютно здоровый парень. И что вы думаете? В новом анализе опять оказался белок! А это означало, что кто-то подменяет результаты анализов. Так вскрылась эта химическая война…

Однажды меня под руки вывели с занятий и заперли в палате для инфекционных больных. Я не понимал, что происходит, и тогда мне объявили, что у меня на шли редкий смертельный микроб, якобы завезенный из Экваториальной Африки.

Меня и моих близких надо было срочно изолировать. Нас привезли для обследования в институт, который занимался тропическими болезнями, взяли кучу анализов… И ни одного микроба не обнаружили! А когда доктора из Центра подготовки космонавтов попросили показать его находку, он сказал, что давно уничтожил анализ. Дескать, не мог держать смертельный тропический микроб в Центре.

Юрий Гагарин и Владимир Комаров были в отряде в числе немногих, кто встретил нас замечательно. Оба всегда старались помочь в том, в чем они, военные, были сильнее нас.

Позже я узнал Андрияна Николаева – еще одного потрясающего человека из числа первых космонавтов. Не было задания, которое бы он не выполнил. Не было долга, который бы не исполнил. Не было друга, которому бы он изменил. Его выдержка меня восхищала. Они с Севастьяновым вернулись из труднейшего 18-суточного полета в тесном, как «Жигули», корабле. От невесомости тогда практически не защищали! И когда врачи попросили космонавтов просто постоять на ногах, то напарник Николаева упал. А Андриян устоял. Он был весь белый, бескровный, но стоял. Он умер бы, но стоял. Вот такой это был человек. Когда мы проходили тест на запоминание слов – нужно было запомнить семь из десяти. У меня как раз и получалось запомнить семь. А Андриян запоминал все десять!

Мои шансы полететь первым из нашей группы были достаточно велики. Сначала на роль бортинженера планировался инженер из КБ Туполева Владимир Бендеров. Туполев когда-то спас Королева, назвал его фамилию Сталину в числе конструкторов, которых необходимо вернуть из ссылки. Туполев мечтал, чтобы в космос полетел инженер из его КБ. Королев, конечно, не мог отказать выдающемуся авиаконструктору. Как-то Бендеров общался в кабинете с нашим руководством. Выходит он из кабинета – и сразу: «Кто здесь Гречко?». Я ответил. «Обсуждали включение тебя для подготовки в экипаже!». Я понял, что на меня серьезно рассчитывают. После испытаний на центрифуге у Бендерова нашли белок в моче и окончательно списали.

Случалось всякое. Однажды мы выехали на прыжки в Серпуховской аэроклуб, где я занимался еще до приема в космонавты. Там я был своим человеком, всех знал и меня знали. Как-то раз все мы выполнили по прыжку и ребята отправились ужинать. А я помог работникам аэроклуба собрать парашюты. К ужину пришел с опозданием, а угодил на разбирательство. Разбирали меня. Говорили, что я хотел сделать еще один лишний прыжок, чтобы получить преимущество. Упрекали в карьеризме. Но я не прыгал, я просто помогал своим знакомым ребятам укладывать парашюты. Это, во-первых. А во-вторых, у меня и так было прыжков больше, чем у всей нашей группы вместе. И один дополнительный не увеличивал моего преимущества. Более того, это был бы дополнительный риск.

Но мои доводы никого не убедили. Против меня был настроен и Леонид Кувшинов – герой Советского Союза, фронтовик, летчик-испытатель, который курировал наши занятия. Сложилась такая ситуация: Звездный городок поддерживал мою кандидатуру. А руководители нашей группы – Анохин и Кувшинов – склонялись к кандидатуре Алексея Елисеева. Через несколько лет сам Анохин мне рассказывал, что Елисеев ходил за ним как нитка за иголкой. А Королев и его первый заместитель Мишин, конечно, прислушивались к легендарному летчику-испытателю.

Эпизод на полях:

В связи с Кувшиновым вспоминается интересный военный эпизод, который он нам рассказал. Однажды после воздушного боя Кувшинов потерял ориентировку. Во время войны можно было ориентироваться по железнодорожным станциям. Кувшинов полетел вдоль железной дороги, пролетел над станцией, но названия прочесть не смог. Тогда он посадил самолет и пешком отправился на станцию. Название станции оказалось такое: «Кувшиново».

 

Слом

Критический момент я пережил в октябре 1966-го, когда активно готовился к первому полету в космос. Я уже проходил испытания в барокамере. Участвовал в водных тренировках на Черном море на макете спускаемого аппарата корабля «Союз». У меня было уже 30 прыжков с парашютом, причем последние с большой высоты, с задержкой раскрытия до 40 секунд. И надо же такому случиться – ударился ногой о колышек, вбитый в землю, и сломал ногу! Закрытый перелом!

Руководитель Центра подготовки космонавтов, знаменитый летчик Николай Петрович Каманин записал тогда в дневнике: «В субботу при выполнении прыжков с парашютом сломал ногу Георгий Гречко – один из четырех кандидатов от ОКБ-1 на полет на корабле 7К-ОК. На его счету имелось уже 30 прыжков, и в ЦПК он выполнял четвертый прыжок… Из числа кандидатов от ОКБ-1 Гречко – самый сильный, и очень жаль, что он выбыл из игры».

В госпитале им. Бурденко мне наложили гипс и оставили в палате на 22 дня. Перед выпиской я позвонил в КБ нашему руководителю и услышал ответ: «Мы тебя отвезем домой, подлечишься, на следующий год опять будешь проходить комиссию».

Это было списание, я был в отчаянии. Чувство было такое, что я вышел на вершину, о которой только мечтал. И в этот момент – обрыв и мечта разрушилась, потому что даже мои руководители сказали, что я сейчас не нужен.

Так высоко в мечте своей взлететь и тут же рухнуть на землю – это было очень больно и морально, и физически. Мир сразу раскололся пополам: вот только что я – космонавт, прыжки, скоро полет. Значит, все идет нормально. И вдруг этот мир отошел от меня, а я почти инвалид. Нога вывернута, гипс на полгода. Это как птица, подстреленная на самом взлете.

К тому же в ту же боль, общая тенденция военных была – вытеснять нас. Да и мои друзья, гражданские, тоже не очень огорчились, что я сломал ногу. Одним конкурентом меньше. Все шло к списанию.

А потом опять вмешался ангел-хранитель в лице Владимира Комарова.

Вдруг он заходит в мою палату. По сути, мой соперник из отряда военных летчиков. Он для меня тогда был небожителем: «слетавший» космонавт, грудь в орденах… А я – с костылями. Думал – «добивать» меня будет, понятное дело. Конкурент сломал ногу! А он оглянулся по-мальчишески и достал чудодейственный бальзам для сращивания костей. Изготовлен из яичной скорлупы, сока лимонов и коньяка. Средство оказалось действительно чудодейственным.

Рецепт на полях:

«Надо взять несколько десятков яиц и несколько десятков лимонов. Помыть яйца и сложить в трехлитровую банку. Выжать в нее лимоны, чтобы полностью покрыть яйца соком. Лимонная кислота растворит скорлупу, и кальций из раствора проникнет в срастающиеся кости, Пить перед едой несколько столовых ложек. Можно и без коньяка, но с коньяком вкуснее».

Уходя, Комаров спросил: «Может, чем-то помочь?» Я говорю: «Да понимаете, помочь мне невозможно, даже мое начальство гражданское, от меня отказалось. Я бы, конечно, хотел продолжить обучение, теоретические экзамены, теоретические занятия, а нога постепенно бы срослась». – «И что?» – «Мне сказали, отвезут меня домой». И я, ни на что особенно не надеясь, добавил: «Хочу, чтобы меня отсюда повезли не домой, а в Звездный городок». И Владимир Комаров сказал: «Я попробую».

В день выписки за мной пришла машина, а в ней хирург из ЦПК Мокров. От Бурденко до Звездного – около часа езды. Весь этот час он, не переставая, твердил: «Ну и кому это пришла в голову такая бредовая идея – везти тебя, безногого инвалида, в Центр Подготовки Космонавтов. Чтобы ты там со своими костылями портил вид такого учреждения? Разве мало у нас людей с целыми ногами?!» Так говорил врач – представитель гуманной профессии. Битый час говорил!

А Комаров добился, чтобы я вернулся в свою комнату в Звездном и продолжил теоретические занятия. Кроме Комарова, помог генерал Николай Федорович Кузнецов, фронтовой летчик. Он сказал: «Вот я посмотрел, Гречко за то время, которое он у нас был, парень думающий, парень храбрый, прыгает нормально, все экзамены сдает на отлично. Нога сломана, но ведь космонавту важнее голова…» Так меня и восстановили.

Тогда как раз составляли экипажи, в которые, конечно, попали ребята со здоровыми ногами. А я со своей сломанной надолго оказался где-то в хвосте. Я не лежал на печи, как Илья Муромец в молодые годы. Изучал инструкции для экипажей, работал с приборами. Гипс у меня был от паха до кончиков пальцев.

Вопреки советам космонавта Беляева, я на костылях ходил в наш спортзал и делал упражнения. Зимой шел по льду. Для устойчивости в костылях были гвозди. Это был серьезный риск: второе падение означало бы инвалидность. Но риск оправдал себя. Когда сняли гипс – нога была тонкая и вся в струпьях, мне страшно было на нее смотреть. Но врачи сказали, что нога сохранилась хорошо. Лучше, чем можно было ожидать – во многом благодаря физическим упражнениям.

Я ходил в планетарий Звездного. Я учился определять созвездия через искусственный иллюминатор. В космосе это, ох как пригодилось. Иногда просил ребят взять меня с собой на тренировки в учебный корабль. Внимательно за ними наблюдал. Помню, все космонавты шли мне навстречу и только один однажды сказал, что я своими костылями порчу вид Звездного городка.

Мы должны выполнять по 12 прыжков ежегодно. Я подождал, пока окрепнет нога. Первые прыжки были назначены на зимнее время. Чтобы я, на первом прыжке, оберегая ногу, мягко приземлился в снег. С третьего прыжка в тот же день я приземлился на бетон. Больно, но нога осталась целой и сомнения рассеялись. Врач мне сказал: «Ну, теперь сломанная нога в старости будет у тебя побаливать!». Мне уже за восемьдесят – и все еще не побаливает. Значит, я еще не старый! Только раньше я слышал о себе, – талантливый, спортивный, молодой, а теперь говорят: «Хорошо выглядишь».

 

Экзамены научно-технические и другие

Вся профессиональная жизнь космонавта – это экзамены. И в прямом, и в переносном смысле. Мы постоянно должны доказывать свою профессиональную состоятельность. Испытания начинаются на Земле, длятся долгие годы и продолжаются в космосе.

Полет на космическом корабле – разве это не экзамен? Экзамен, и сложнейший! Не столько перед экзаменационной комиссией, сколько перед самим собой. А работа на орбитальной станции – разве это не череда экзаменов? Но сначала – общекосмическая подготовка. Изучается астрономия, космическая навигация, принципы управления космическим кораблем.

А вот когда тебя назначают уже в экипаж – на конкретный корабль, с конкретной программой полета, тогда начинается уже конкретизированная подготовка. По системам именно этого корабля, по научным приборам, которые именно на этой станции стоят, по задачам, которые стоят именно перед тобой в этом полете. Создаются условия полета, условия работы на орбитальной станции.

Тогда у космонавтов много занятий на различных тренажерах, специфических тренировок в скафандрах, отрабатываются различные аварийные ситуации. Проводятся комплексные тренировки, идет постоянная учеба и постоянные экзамены. Космонавты летают месяцами, а готовятся к полетам в космос годами. У меня было три полета в космос, а экзаменов за время подготовки я сдал не одну сотню.

Первым из королевцев слетал в космос Феоктистов, за ним Елисеев. Я считал, что всех годных к полетам бортинженеров нужно было испытать в космосе по одному разу. А потом, проанализировав работу в космосе, выбрать лучшего для второго полета.

Но все сложилось иначе. Анохин хотел сделать из Елисеева «шеф-пилота». Военные продвигали для этой же роли Шаталова. За короткий срок они слетали по два раза. И вот уже казалось, что победу одерживают те, кто ставил на Елисеева. Он готовился в третий полет с командиром Георгием Шониным. Но Шонин нарушил режим, и кто-то заинтересованный его сдал. Поднялся шум, и Шонина от полета отстранили.

Кто полетит с Елисеевым? Полетел командир дублирующего экипажа Шаталов. У обоих стало по три полета… Карьера Елисеева пошла вверх, он стал заместителем главного конструктора.

Со временем принципы подготовки космонавтов устаревали. Все большее значение приобрели орбитальные станции. На космическом корабле мы находились только в первый день полета и в последние полдня. Весь остальной срок полета работали на орбитальных станциях. А при подготовке 75 % времени уделялось изучению корабля. И только 25 % станции с ее сложнейшими приборами, к каждому из которых нужен индивидуальный подход.

Мы, несколько космонавтов, обратились к Елисееву с предложением изменить такое положение вещей, больше изучать орбитальные станции. Елисеев почему-то воспринял это как критику, как вторжение на его территорию. Он стал на нас давить, заставлял взять предложения назад. «Трамбовал» и всех вместе, и каждого по отдельности. У нас все было обосновано, не меньше двадцати причин, но он и слушать не хотел.

Почти все отказались от предложений. Я не отказался. Тогда он вызвал меня в свой кабинет и возвысил на меня голос. Я сказал: «Когда со мной спорят, когда предлагают аргументы – я еще могу как-то соображать. А, когда на меня орут – я соображать перестаю». Больше никогда я не подавал ему руки.

Однажды я отдыхал на юге, и там одна гадалка предсказала мне на кофейной гуще: «С твоего пути ушел большой враг». Я вернулся в Москву и узнал, что Елисеев ушел из «Энергии», стал ректором Бауманского института. А в подготовке космонавтов, все равно пришлось больше времени уделять орбитальным станциям. Плакат с нашими предложениями до сих пор у меня хранится.

 

Командир + бортинженер = Экипаж

В мое время у космонавтов были две, по существу, разные должности, – командира и бортинженера. Во внештатных ситуациях нам иногда приходилось брать на себя обязанности товарища. Такие ситуации тренировками были предусмотрены. Конечно, из бортинженера не делали полностью командира корабля. И командир не мог полностью заменить бортинженера. Но в тех знаниях и навыках, от которых зависит жизнь самих космонавтов или станции, мы, конечно, друг друга подменяли.

Я летал в космос бортинженером, но я мог сориентировать корабль, мог посадить. А командир, соответственно, знает главные системы жизнеобеспечения и навигации. Так что, в космическом экипаже обязательно есть взаимозаменяемость в основных вопросах. А все полностью знать и уметь одинаково я считаю невозможно и не нужно. Слишком большой объем специфических навыков у каждого специалиста. А назначать иностранца бортинженером российского космического корабля – это, по моему мнению, просто профанация.

Профессия космонавта-бортинженера появилась не сразу. Для полетов на первых космических кораблях нужны были просто молодые крепкие летчики, потому что, собственно говоря, в корабле от них мало что зависело. Но эти полеты были очень важны для космонавтики. Первые космонавты подробно докладывали Земле о своем самочувствии и ощущениях на разных стадиях полета. Они подробно описывали, что конкретно видно из Космоса. Они проверяли на себе, как влияет невесомость.

Хотя первыми космическими кораблями и управляла автоматика, космонавты были обучены работать с ручным управлением. И могли полностью взять управление кораблем на себя в случае отказа автоматики. Так, кстати, и получилось в полете космонавтов П. Беляева и А. Леонова, когда отказала система ориентации корабля. При таком отказе двигатель, который должен был затормозить полет, чтобы они могли вернуться на Землю, мог начать работать «на разгон» и увести корабль в далекий космос. Но космонавты вручную сориентировали свой корабль и благополучно приземлились.

Космонавты-командиры владели высоким операторским искусством управления. Раньше командир очень много часов тренировался управлять кораблем. И он очень быстро и точно работал множеством ручек. Ну о том, что там внутри, за ручкой, командир имел обязательно общее представление. А бортинженер должен был знать системы корабля более конкретно и детально. И когда что-нибудь ломается, у бортинженера больше знаний и навыков, чтобы починить.

Можно было сказать, что командир, в основном, умел эксплуатировать системы корабля, пока они работают, и немножко понимал в ремонте.

А бортинженер мог управлять кораблем похуже, чем командир, потому что у него меньше тренировок. Но он должен глубже знать, как функционирует электрическая система, системы терморегулирования, радио, ориентации, управления движением, выхода в открытый космос. И как они взаимодействуют. А в случае отказа прибора или системы, он должен быстрее разобраться, что случилось и как можно исправить поломку.

У бортинженера больше практического опыта по исправлению неисправностей, потому что он дольше этому учился и тренировался.

Психологи работали с каждым из нас по отдельности. Потом они с нами работали, когда нас объединяли в экипаж, а потом писали заключение. И был случай, когда психологи написали в заключении, что один экипаж нельзя запускать в космос. Потому что и командир, и бортинженер – высокоразвитые, знающие, профессиональные люди, но каждый сам по себе. Такой не сплоченный экипаж может справиться с программой полета, но если возникнет аварийная ситуация непредусмотренная, могут не справиться.

За неделю до полета экипаж сняли, заменили дублерами, и более того, эти космонавты так никогда и не слетали.

Когда главный конструктор Сергей Павлович Королев отбирал сотрудника конструкторского бюро для медицинского обследования, то были требования, чтобы у человека был не только опыт не менее пяти лет работы. Но чтобы о нем отзывались, как о хорошем специалисте, чтобы человек был коммуникабельным, чтобы его уважали в коллективе. Нас, первых бортинженеров, набирали не в академическом институте, где ученые работают с формулами на бумаге.

Мы все работали в конструкторском бюро Королева, то есть по своей работе уже знали корабли и устройства «вживую», а не только по чертежам. Мы знали, например, не только, что этот узел сделан из металла, а эта штучка из пластмассы, но мы могли объяснить, почему так надо. То есть у нас было больше знаний о технической стороне полетов, чем у летчиков.

С самых первых экипажей получилось, что у летчиков был один профессиональный и жизненный опыт, а у бортинженеров – другой. Но только так и можно достичь совершенства, ведь когда каждый умеет свое, то экипаж, получается, знает и умеет все!

Мне говорят, что сейчас стерлась грань между командиром и бортинженером, что они подготовлены одинаково. Это значит, что они уже не дополняют друг друга. Мне это не нравится. По-моему, это не экипаж, где командир не отличается от бортинженера. Так же как это не семья, где не отличаются друг от друга муж и жена.

 

Дублеры

Дублером быть все же тяжело, морально тяжело, знаете, почему? У нас была такая система, что и дублирующий экипаж, и основной должны готовиться одинаково. Даже на старт и Гагарин, и Титов ехали вместе. Когда снимали на кинопленку Гагарина в автобусе, а в кадр попадал и Титов, то офицер вставал и перекрывал Титова. Получалось, что основной экипаж становится всемирно известным, а ты исчезаешь, тебя не было. Но ты же знаешь, что ты готов не хуже, а может, даже лучше! А у американцев всегда публиковали и основной экипаж, и дублирующий, и вспомогательный, поэтому морального такого удара никто не получал.

Вот улетел основной экипаж. Что делали дублеры? Первые дни вместе с преподавателями работали в центре управления полетами (ЦУП). А потом со временем у космонавтов на орбите работа и жизнь налаживались. И тогда дублеры получали другое назначение и готовились к другим полетам. Но иногда дублеров могли вызвать в центр управления и сказать, что у ребят в космосе такая-то проблема, а мы не очень понимаем. Дублер может прямо на наземном оборудовании показать руководителям полетами, что происходит.

Говорят, что сейчас обходятся без преподавателей и без дублеров. Дай Бог…

Тысячу раз прав психолог В. И. Лебедев: «При подготовке космонавта самое трудное – ждать». Вспоминаю ребят с Кавказа, которые нередко лучше нас проходили испытания, но психологически ломались от ожидания. Я тоже клял свою судьбу, это было очень трудно пережить. Из-за сломанной ноги целых девять лет был дублером, оказывался в третьем экипаже или в группе поддержки.

Я много раз, наверное, больше всех был бортинженером дублирующего и резервного экипажей. Это важная работа, хотя и не публичная. Нас, дублеров, не называли в официальных документах, о нас помалкивала пресса. Но в конце концов, это несчастье – мой перелом – стало для меня хотя и очень тяжелой, но наукой. В результате я хорошо знал корабль, станцию, научные эксперименты и подготовился к своему будущему полету. Несколько раз полет был близок, но вмешивались обстоятельства…

В 1970-м году мы с Анатолием Филипченко были в первом экипаже, но программу «Контакт» (это радио-техническая система стыковки, которую разрабатывали для лунного корабля) закрыли и полет отменили.

Как-то раз я удивил наш байконурский гарнизон рыбацкой удачей: притащил сома весом в 22 кг и длиной в 180 см. Я рассказывал, как добывал такого богатыря, как тянул, как порезал руки леской. Мы с Филипченко сфотографировались с этим огромным сомом. Потом с ним сфотографировались и Николаев с Севастьяновым – первый экипаж. Во многих газетах потом вышла фотография с сомом – но, конечно, не наша, а николаевская. Одни газеты писали, что сома поймал Николаев, другие – что Севастьянов. Дублеров показывать было не принято!

На самом деле сома мне подарили солдаты, подцепившие его на мелководье напильником.

А сбылась моя мечта в самом начале 1975 года. Незадолго до этого, когда мы с Губаревым на космодроме заканчивали подготовку к полету, приехал главный конструктор Юрий Семенов. Встретил меня и с ходу спросил: «Где Макаров?»

Мы с Петром Колодиным парим в невесомости, как орлы, только гораздо выше. Один из лучших снимков, если не лучший во взлетающем и падающем, как камень, самолете

А Макаров был бортинженером дублирующего экипажа. Я понял, что нас будут менять. Макаров тогда прямо мне сказал: «Я сделаю все, чтобы полететь вместо тебя» – «Почему?» – «Я летал всего однажды и это был очень короткий полет – меньше двух суток. Я хочу в длительный полет!». Он не учитывал, что к тому времени за девять лет работы в отряде я не летал ни разу… Но полетели все-таки мы с Губаревым.

Экипаж дублируется иногда по частям, иногда в полном составе. Был такой случай, что перед полетом Леонов, Кубасов и Колодин были первым экипажем, а Добровольский, Волков, Пацаев – вторым. И вдруг у Кубасова находят на рентгене какое-то образование в легких. Его с этим пятном в полет посылать нельзя. И тогда решается вопрос: или экипаж менять, или только Кубасова. Все-таки пришли к выводу, что надо менять весь экипаж. Полетел дублирующий экипаж – все думали: «Как ребятам повезло». А они погибли при посадке…

Очень тяжело сложилась жизнь и у Петра Колодина. Так случилось, что он уже никогда так и не полетел в космос. Судьба поставила его перед двумя вариантами, один хуже другого. Остаться в живых, но не полететь или полететь, но не остаться в живых.

 

Здоровье, как у космонавта

Здоровья из космоса точно не привезешь, страдают практически все системы организма. Все-таки человек жил, может быть, миллионы лет в условиях земного тяготения. Невесомость для него является фактором из ряда вон выходящим, сильно влияющим на самочувствие.

Самое неприятное, что страдает иммунная система. Потому что, можно так сказать, лечат не лекарства. Они воздействуют на иммунную систему, а иммунная система лечит. Поэтому если иммунная система выходит из строя, то же самое лекарство, которое на Земле помогало, там может не помочь. То есть защитная система космонавта страдает, это, наверное, самое опасное.

Витамины в полете принимаем ежедневно. А если заболел, то у нас есть большая аптечка, а в ней подробные инструкции, какое лекарство от чего. Да и в Центре управления обязательно дежурит врач и всегда с ним можно проконсультироваться.

Самое незначительное в космосе – это то, что страдают мышцы. Ты по земле ходишь и у тебя мышцы ног, хочешь – не хочешь, постоянно «качаются». А в космосе ты на руках «ходишь» и внутри корабля, и снаружи. А ноги болтаются, как хвост, и мышцы ног, естественно, атрофируются. Когда я летал 3 месяца, у меня на 7 см окружность ноги уменьшилась. Но мышцы можно потом нарастить на Земле физкультурой, которой я увлекался с детства.

В школьные годы, как все мальчишки, бегал, прыгал, зимой не кутался. До сих пор храню грамоту за 1-е место в стометровке и прыжках в длину. И 2-е место за прыжки в высоту, но я, помню, обиделся, что меня «засудили».

Мой девиз тогда был, как в песне:

В юности регулярно занимался утренней гимнастикой по радио, йогой и даже по системе Мюллера.

После 70-ти лет – лечебная физкультура под девизом: «Здоровье надо не закалять, а беречь».

После 80-ти лет – беречь уже мало что осталось.

Но вернемся в Космос.

В моих полетах я меньше, чем положено занимался на спортивных тренажерах. Нарушал в этом смысле программу и предписания врачей. Командиры, они люди военные, более дисциплинированные. Они точно соблюдали режим, занимались физкультурой сколько положено.

У людей, далеких от нашей профессии, иногда складывается впечатление, что грозный всевидящий ЦУП круглые сутки следит за каждым нашим движением. На самом деле, на корабле нет никаких камер слежения за нами. Ведь космонавты не подопытные кролики! Мы сами давали специалистам на Земле сведения, кто сколько физкультурой занимался. Но я иногда, каюсь, подвирал, что сделал больше, чем на самом деле. Потому что в это время занимался научными экспериментами.

У каждого космонавта в полете есть еще нагрузочный костюм. Если кто-то летает долго, то он носит этот костюм постоянно. В костюм вшиты парашютные резины. Если в космосе расслабишься, то эти резины тебя собирают в комок, как в утробе матери. А в комке работать и есть неудобно, поэтому ты невольно разгибаешься. И получается, что ты весь полет как бы занимаешься физкультурой, тонус сохраняешь.

С прачечной в космосе лучше всего, на Земле мужчины об этом только мечтают. Поносил одежду и засунул в контейнер с мусором. А мусор вообще ни хранить, ни возвращать на Землю не надо. Мы помещали все ненужное в алюминиевые ведра-контейнеры и отстреливали их от станции. Контейнеры с мусором быстро сгорают без остатка в атмосфере.

Спускаемый аппарат тоже горит, когда спускается. Но у него очень толстая специальная обмазка, поэтому космонавты живыми-здоровыми приземляются. А ведра с мусором без защиты-обмазки сгорают, как спички. Вы видели когда-нибудь метеорит? Как он – чирк, вспыхнул, и нет его. Может, это как раз сгорело ведро с мусором!

В орбитальной станции – особый тяжелый запах. Парфюмерией мы не пользовались, там и так запахов хватает. Все-таки наружной вентиляции, форточки в космосе нет! Есть, конечно, системы поглощения запахов и вредных примесей. Но я иногда шутил, что эти системы одни вредные примеси поглощают, а другие выделяют. Поэтому когда ты уже там прилетался, принюхался, то не чувствуешь, какая на станции тяжелая атмосфера. Но когда с Земли прилетает корабль и в станцию попадает свежий воздух, то, конечно, это две большие разницы.

Интересно, что запахи концентрируются в волосах. Даже если ты уже вроде притерпелся к запахам в станции. И вдруг случайно ткнулся носом в шевелюру товарища. То тебе бьют в нос эти запахи. А смесь запахов там жуткая. Запахи горелой пластмассы, горелой резины, от пищи, от остатков, от чего-то пролитого. В общем, запахов хватает. Но каждый ощущает их по-разному. Например, космическая туристка Ануша писала, что в космосе пахнет горелым печеньем. Очень романтическая трактовка! По-моему, скорее уж горелой изолентой, чем печеньем.

И когда на Землю возвращаешься, люк открываешь – надышаться не можешь! Какой тут воздух! Воздух нашей большой Родины – Земли.

 

Личное дело

Семидесятые годы… Дело шло к первому полету, к первой работе в космосе. Я был идейный, честный, с книжными представлениями о жизни. Подошел мой час лететь в космос. И тут я едва сам себя не выгнал из космонавтов. Моя первая жена – Нина Викторовна, И вот я решил, что все равно у нас с женой совместная жизнь не ладится, и если я слетаю в космос, а потом подам на развод, скажут: «Когда он был инженером, ему жена подходила, а стал космонавтом – подавай ему артистку!»

Незадолго до полета я подал на развод, мы развелись. Я это, естественно, вписал в анкету… И началось. Страшнее было, только когда мы с братом в оккупированной деревне ждали смерти. Собралась партгруппа – все коллеги, все должны лететь в космос. Многих из них я считал друзьями. Я думал, они собрались, чтобы помочь мне, чтобы меня из-за развода не выгнали из космонавтов. И какое же было изумление, когда никто ничего хорошего обо мне не сказал!

Один, он уже погиб, царство ему небесное, произнес: «Ты разводишься с женой, значит, ты предаешь жену, а значит, можешь предать и Родину!». Я обратился к другому: «Ты ведь тоже разводился! Ты меня поддержишь?» Он покачал головой: «Нет!». Я от всего этого похолодел – мы клялись в дружбе, обещали, что будем умирать друг за друга, а тут вдруг все наоборот…

А третий сказал: «Мы даем тебе выбор». Ну, тут я немного ожил. «Слава Богу, – думаю, – хоть один порядочный нашелся». А он продолжает: «Ты же, Жора, не идиот. Просто так разводиться перед полетом, конечно, не стал бы. Поэтому, ты признаешься, что у тебя есть любовница, которая от тебя ждет ребенка, и тогда мы тебя выгоним за аморалку. А если не признаешься – за неискренность перед партией». У меня не было любовницы с ребенком, я не мог в этом признаться.

И пошла страшная цепь собраний. Я цитировал на партсобраниях Ленина: «Аморален не развод, а жизнь без любви в семье». Даже цитата Ленина не помогла… Я был в отчаянии. Двадцать лет шел к цели, и сам себе ее перечеркнул.

И снова как будто чья-то рука помогла мне. На этот раз, на мое счастье, дело взял в свои руки Яков Исаевич Трегуб – курировавший нас заместитель Королева по испытаниям. Вызывает он меня к себе в кабинет, материт и заявляет: «Да ты и вправду полный идиот! Из-за того, что ты сделал, и из-за того что блеешь на собраниях, про Ленина и честь члена партии. Завтра на парткоме, если вякнешь хоть слово, я первый от тебя откажусь». И так доложил на парткоме мое дело, что меня не только не выгнали, а даже дали неделю на отдых, из-за тяжелого морального состояния.

Якова Исаевича я всегда видел в цивильном, в штатском костюме. Но однажды при нем рассказал анекдот.

Анекдот на полях:

«Капитан должен уметь организовать работу.

Майор должен знать, где что делается.

Подполковник должен уметь доложить, где что делается.

Полковник должен уметь самостоятельно найти место в бумагах, где ему положено расписаться.

Генерал должен уметь расписаться там, где ему укажут».

Когда я дошел до полковника, Трегуб сказал: «Будь осторожен! Я генерал».

 

Надя Рушева

Мне с давних пор очень нравится творчество молодой художницы Нади Рушевой. Несколькими линиями она могла нарисовать портрет – и в нем было не только сходство с оригиналом, но удавалось передать и характер, и настроение. Поражал лаконизм, экономия средств: черный фломастер – и все. А какая выразительность! И герои Пушкина, и герои Булгакова, и Гамлет, и Маленький Принц Экзюпери – все оживали под ее рукой. Там была и детская наивность – и взрослая гениальность.

Признаться, я ценю в искусстве лаконичность, выразительную сдержанность. Владимир Высоцкий – мой любимый поэт и бард, я жить не могу без его песен, но как актер он не производил на меня огромного впечатления. Именно потому, что на сцене он держался несколько утрированно. Высоцкий-Гамлет бегал по сцене, бросался на стены, кричал, много размахивал руками – и мне это казалось чрезмерным. Хороший актер, но не гениальный.

А вот поворот головы Евгения Евстигнеева в роли Короля на сцене театра «Современник» не могу забыть до сих пор. Хотя больше сорока лет прошло после того спектакля «Голый король». Спектакль был буффонадный, веселый, а Евстигнеев играл очень сдержанно. И попадал в десятку. У него не получался перебор – как в картах, двадцать два.

За чувство меры преклоняюсь перед Рембрандтом. В его картинах нет ничего лишнего, все строго и экономно. Некоторые детали можно не рассмотреть, когда разглядываешь картину с близкого расстояния. А отойдешь на несколько шагов – и увидишь бокал, согнутые пальцы… Мне кажется, уникальное чувство гармонии и меры были и у Нади Рушевой. По лаконизму я не нахожу ей равных среди портретистов!

Художники не раз писали мои портреты. И что получалось? Круглое лицо, толстые щеки, прищуренные глаза, а характера не было. На одном из портретов я вышел похожим на молодого Брежнева. Правда, недавно я был на телепередаче «В нашу гавань заходили корабли», рассказывал о любимых песнях и даже немножко попел.

А у них так принято – художник Константин Мирошник за время эфира набрасывает портрет гостя передачи. И этот портрет мне очень понравился! Вот там был характер!

После передачи я решил поблагодарить художника, подошел к нему. А когда вернулся к своему креслу – портрета не было. Стащили. Передача посвящена песням, пришлось вспомнить Высоцкого: «Зазеваешься – он хвать – и тикать!». Я рассказал об этом, чтобы стало ясно: нечасто художникам удается проникнуть в характер героя!

А Наде Рушевой и Константину Мирошнику это удавалось и удается.

Рисунки Нади Рушевой мне попались на глаза, когда я уже был в отряде космонавтов, но в космос еще не летал. В журнале «Юность» я увидел замечательные иллюстрации, обратил внимание на возраст художницы – двенадцать лет. Чудеса! У нее было удивительное понимание характеров литературных героев.

В конце шестидесятых годов рисунки Нади Рушевой полюбились многим. Она выставлялась в Москве, в Ленинграде, в Варшаве, в Дели. Появлялись новые рисунки. Несколько линий – и образ, над которым можно часами размышлять.

Писала она сразу набело, в ее душе рисунки рождались сразу законченными – оставалось только перенести на бумагу фломастером. Надя говорила: «Я их заранее вижу… Они проступают на бумаге, как водяные знаки, и мне остается их чем-нибудь обвести». Это было чудом.

Я помню, как часами под дождем стоял в очереди, чтобы попасть на выставку Нади Рушевой в музее на Волхонке. И нисколько не жалел об этом. После выставки восторженные впечатления переполняли. «Люди нуждаются в таком искусстве, как в глоточке свежего воздуха. Гениальная девочка обладала поразительным даром проникновения в область человеческого духа», – так писал академик Лихачев, не слишком щедрый на громкие слова.

И вдруг – неожиданно для нас в 1969-м году она умерла из-за разрыва врожденной аневризмы сосуда головного мозга… Как несправедлива ранняя смерть! Ей было семнадцать лет. Она мечтала работать в мультипликации, иллюстрировать книги. Но человек не умирает, пока о нем помнят.

Когда мы с Губаревым готовились к первому космическому полету, то Нади Рушевой уже несколько лет не было в живых. Мне захотелось взять в полет ее рисунок! Я нашел родителей Нади – и они пригласили меня в гости.

В гости к Рушевым – в район московских новостроек Царицыно – я поехал вместе с младшим сыном Мишей. Пятикласснику тоже хотелось «побывать у Нади». В скромной квартире Надин уголок остался неприкосновенным. Тот же письменный стол, за которым она работала, фломастеры и карандаши, та же лампа, те же рисунки на стенах.

Родители Нади встретили нас радушно. Помню до сих пор их имена – Николай Константинович, Наталья Дойдаловна. Дали нам целую кипу Надиных рисунков. Почти всю ночь мы перебирали рисунки, чтобы выбрать для полета один-единственный. Сначала я думал взять рисунок на космическую тему – известно, что Надя рисовала космонавтов.

Но космические рисунки не произвели на нас должного впечатления. Зато, увидев Мальчиша-Кибальчиша, мы в один голос с сыном воскликнули: «Вот!» Не было сомнений: именно этот рисунок берем в полет. Мы сразу узнали Мальчиша и увидели его характер и настроение в данную минуту. Эти три линии – узнавание, характер, настроение – пересеклись. Сказку Гайдара о Мальчише я знал и любил с детства. Мама приносила мне книги Гайдара, когда писатель был еще жив. Потом он отдаст жизнь как герой, сражаясь с немецкими захватчиками на Украине, а книги останутся с нами навсегда.

Когда хмурой осенью 1991 года на политическую авансцену вышел Егор Гайдар, я подумал, как же все-таки правильно говорят, что на детях и внуках великих людей природа отдыхает.

Итак, было решено: Мальчиш полетит с нами.

Перед полетом журналисты спросили нас, что мы берем с собой в полет, кроме необходимых вещей? Первым отвечал Губарев. Он сказал: «Ничего. Не для того шесть лет Госбанк тратил на меня червонцы, чтобы я отвлекался от работы на орбитальной станции!» Вот такой максималист.

После резкого ответа Губарева мне было неловко перечислять все, что я взял в полет: несколько почтовых марок в кляссере, три книги, рисунок Нади Рушевой. Но все-таки я сказал, что беру книги и марки. По-моему, мой командир к этому относился скептически и насмешливо. Может быть, как к очередной прихоти мягкотелого интеллигента. Да не прихоть это, не причуда и, уж конечно, не суеверие! Для меня первый полет в космос был событием, праздником, и я не мог не взять что-нибудь для души.

Кому-то покажется, что для покорителя космоса это слишком сентиментальные мысли. Но мы же не роботы! Я инженер, во многом прагматик, люблю опираться на рациональную логику, но и символические начала мне не чужды. Книга в космосе, рисунок в космосе – это символы, символы человеческого духа.

А еще – книги, марки и рисунок стали праздником не только для меня. И для Ларионовой, и для Стругацких, и для родителей Нади Рушевой, и для многих ревностных филателистов эта моя «прихоть» тоже стала маленьким праздником. Книги я брал на орбиту только из уважения к авторам и к литературе, и, конечно, я их в полете не открывал. Читать книги в сравнительно коротких космических полетах – это, по-моему, недопустимая роскошь.

31 января – день рождения Нади Рушевой. Я помнил об этом в полете. И отметил этот день на календарном графике буквой «М» – Мальчиш.

В красном уголке у нас было два портрета – фотография космонавта Владимира Комарова и Мальчиш-Кибальчиш. Они оба были героями. Оба пошли на подвиг и погибли. Рано ушла из жизни и художник Надя Рушева. «Пришла беда, откуда не ждали», – как писал Аркадий Гайдар. Глядя на этих героев, мы не думали о трагическом, а вот об их отваге и самоотверженности думали.

Весь месяц в полете они были нашими спутниками. Я считаю большой удачей, что мне пришла в голову идея взять в полет рисунок Нади Рушевой. В широко открытых глазах Мальчиша есть человечность, хрупкость, но есть и сила, стойкость. Рисунок не просто помогал нам работать в космосе, он жил рядом с нами. Мальчиш-Кибальчиш разделил с нами высоту полета, он разделил и трудности. Посадка выдалась тяжелая, нас помяло и рисунок помялся.

В московской школе, где училась Надя Рушева, есть ее музей. Сама школа – обыкновенная московская школа из двух типовых корпусов – теперь носит имя Нади. Там хранится множество удивительных рисунков. Я бывал в этом школьном музее, общался с ребятами. На копии портрета Мальчиша я написал несколько строк для школьников: «Дорогие ребята! Творчество Нади Рушевой пленило меня еще тогда, когда она была ученицей вашей школы. Мальчиш-Кибальчиш Аркадия Гайдара и Нади стал поэтому нашим спутником в космическом полете. Пусть и для вас станут примером смелость, верность Мальчиша и неустанное творческое горение Нади!»

 

«Зенит»

Я был 34-м космонавтом СССР. Но первым коренным ленинградцем в космосе. В моей жизни было много счастливых, удивительных совпадений. Об одном из них я вспомнил, когда прочитал в «Записных книжках» (они опубликованы) нашего прекрасного космического журналиста Ярослава Голованова такие слова: На орбитальную станцию «Салют-4» летят Губарев и Гречко. Вес научной аппаратуры около 2 тонн. Жора очень возбужден, подробно рассказывает, какая большая научная программа… Их позывной «Зенит». Жора говорит: «Это символично! Я – ленинградец, болельщик „Зенита“!»

Все правда. Болельщику ленинградского «Зенита» в первом полете достался соответствующий позывной. Я давно живу в Москве, но и сегодня радуюсь победам «Зенита», который в последние годы играет очень неплохо.

Вообще я очень скучал по Ленинграду, пока были живы родители. Когда они умерли – город для меня наполовину опустел. Но остались друзья, любимые места. Одно из них – на Загородном проспекте, где я вырос. Там раньше был кинотеатр «Правда», а теперь джазовая филармония. Там выступает «Ленинградский диксиленд», который я очень люблю. Мой восьмидесятилетний юбилей друзья из «Ленинградского диксиленда» превратили в музыкальный праздник для меня и моих гостей.