Из-за осенней сырости пол у меня под ногами словно ожил. Выхожу босиком в сад, и низ брюк мгновенно становится мокрым от инея. На плечах — толстый плед, но я все равно дрожу. Несколько звезд еще блестят сквозь листву высокого дуба, по небу несутся клочья разорванных облаков. Между деревьев покачивается гамак — кусок ткани, выцветший от солнца и дождей, когда-то красный; он сопровождает меня повсюду. И почему какие-то вещи проходят вместе с нами через все наши злоключения и потери? То, что мы дольше всего храним и чем пользуемся, вовсе не то, чем мы больше всего дорожим.

Я поднимаюсь в спальню, неся в руках чашку горячего кофе, засунув под мышку плед. Ступеньки скрипят у меня под ногами, дом тихонько покряхтывает, точно человек, которого потревожили во сне, но так и не разбудили.

Вопреки моим опасениям, год, который я провела в обществе д’Оревильи, закалил меня. Страх столкнуться с трудностями профессии вскоре улетучился. Меня удивляло собственное нетерпение попробовать свои силы, ринуться в бой, применить на деле то, чему я научилась. И все ожидающие впереди трудности, включая одиночество, вдруг показались не такими уж страшными. Во мне невесть откуда взялись силы, какое-то неожиданное упрямство, которое меня окрыляло, опьяняло.

Дом, где я поселилась на следующие десять лет, назывался “Лувьер” — “Волчье логово”. Мне понравилось и название и адрес — дорога Каналь-де-Мулен (“Мельничный канал”), — когда вместе с неистощимым на предложения агентом по недвижимости я колесила по округе в поисках пристанища. Я выбрала край с мягким климатом, где весна была весной, лето — летом, где осени были долгими, а зимы — щадящими.

Дом мгновенно напомнил мне родительское гнездо — он казался основательным, надежным. Каким-то настоящим. Еще мне понравилось, что до ближайших соседей три километра. Дом стоял в конце дороги, спрятавшись от глаз за старинными дубами на берегу кишащей рыбой речушки.

Это была старая и крепкая каменная постройка, устоявшая под натиском времени, уродливая на вид, но удобная для жизни, сплошь увитая диким виноградом. Единственным украшением дома был кокетливый навес с разбитыми стеклами, которые надо было, конечно, поменять. Мою обитель окружал пустырь, заросший папоротником, колючим кустарником и бурьяном. Я расчистила только дорожку от ворот до гаража. В первое же лето я подвесила к нижним ветвям дуба красный гамак, в котором спала, когда ночи были особенно душными. В этот просторный гамак, покачивающийся на ветру, я заворачивалась целиком, точно в кокон; это было единственное, что я привнесла нового в заброшенный сад, где по весне оживала буйная растительность, высыхавшая к концу лета и умиравшая с пришествием зимы. Когда ветер ломал на деревьях сучья, я не подбирала их. Постепенно они обрастали мягким мхом и уходили в землю. Смена времен года сама заботилась о моих владениях.

Этот дом стал моим логовом. В нем начали скапливаться книги. Раз в три месяца я получала длинные письма от учителя: он терпеть не мог говорить по телефону и не умел пользоваться компьютером. Время текло незаметно: четыре письма — год долой. Всего таких писем на этот адрес мне пришло сорок.

Все свободное время я читала. Лучшая часть моей библиотеки включала классиков от Достоевского до Пруста, Музиля и Джойса. Часть более современная, живая и беспорядочная, являла собой ворох триллеров, старых американских детективов и изданий французской черной серии. Придя домой и чего-нибудь перехватив, я заваливалась с книжкой на диван в гостиной. Случалось, я там засыпала и просыпалась потом среди ночи с отпечатком книжного корешка на щеке. Я вставала, в полубессознательном состоянии поднималась по лестнице и кое-как добиралась до кровати, разбрасывая по дороге одежду. Мне казалось, что у меня больше нет прошлого, а будущее раз и навсегда определено. Что касается настоящего, я старалась о нем не думать: просто вставала утром, принимала душ и к вечеру падала в кровать, едва живая от усталости.

В сущности, это были мои golden days. Я совершала многочасовые походы, чтобы добраться до хижины, примостившейся на высокогорном лугу; вскакивала ночью, чтобы мчаться по вызову к захворавшей корове, которая кружила на месте и мычала на звезды. Я с удовольствием сознавала, что у меня правильный захват, когда я помогаю самке разродиться. Случалось и залепить оплеуху какому-нибудь напористому фермеру, а потом как ни в чем не бывало распивать с ним кофе на кухне и по его смущенно-виноватому виду понимать, что снискала уважение не только как специалист, но и как женщина. Начинать каждый день все заново, не спрашивая себя зачем и лишь смутно сознавая, что то, что я делаю, правильно, и что я приношу пользу, и что мир становится хоть немного лучше оттого, что я нахожу в себе силы держаться, и так день за днем. И еще — ничего не бояться. Бутафорский револьвер, живший у меня на ночном столике, напоминал мне, что я одинокая женщина и, в принципе, все может приключиться.

Но ничего не приключалось. Прошли годы, и я выздоровела, раны мои зарубцевались. Я чувствовала себя неуязвимой, непобедимой. Правда, невозможно бесконечно обманывать память, от судьбы все равно, как известно, не уйдешь.