О'Коннел приносила мне еду как заправский тюремщик. Правда, поднос с едой она забирала почти нетронутым. Нет, у меня и в мыслях не было устраивать голодовку, отказом от пищи я ничего не хотел доказать. Мне просто не хотелось есть. О'Коннел пыталась взбодрить меня разговором в надежде, что я признаюсь ей, о чем думаю. Пару раз заглядывала Мег Вальдхайм. Вскоре я уяснил для себя: если не обращать на них внимания, они вскоре оставят меня в покое.

Наутро третьего дня ко мне пришла О'Коннел, правда, без подноса с завтраком. Одета она была в свои ритуальные одеяния. Бледное лицо напоминало полную луну, висящую над просторной черной сутаной. Она прислонилась к письменному столу и тем самым загородила от меня ноутбук Мег.

— Довольно, — заявила Мариэтта и выдернула шнур из розетки. Видеоизображение на экране и не думало гаснуть — в конце концов, ноутбуки работают и от батареи, — и О'Коннел захлопнула крышку. — Пора вставать с постели.

— Я, между прочим, смотрел, — угрюмо произнес я.

— Вот как? — спросила она, явно не собираясь скрывать сарказм.

Последние несколько дней я смотрел это видео почти без перерыва, в режиме нон-стоп. Нет, конечно, это ненормально, закидон в духе Говарда Хьюза. Увы, моя способность к рациональному поведению последовала той же дорогой, что и аппетит.

— Вставайте, мистер Пирс.

Это меня добило окончательно. Мистер Пирс.

— Вам пора принять душ, переодеться и вылезти из вашей паучьей дыры.

— Ты не могла бы снова включить ноутбук?

О'Коннел издала нечто среднее между сдавленным рычанием и криком и столкнула ноутбук со стола. Тот с жутким грохотом полетел на пол.

— Он не мой, а Фреда, — укоризненно произнес я.

Это был всего лишь старый «Компак», но все равно жалко.

— Живо убирай свою задницу из постели, Дэл! Кому сказано!

Я закрыл глаза. У меня не было сил препираться. Может, чуть позже я сумею оставить ей записку. «Дорогой пастор. Вы уволены».

Мариэтта сдернула с моей кровати одеяло.

— Мистер Пирс, даю вам на сборы сорок пять минут.

— И что произойдет за эти сорок пять минут?

— Ваша мать будет ждать вашего звонка.

Ага, а вот это уже нечто новое. Я даже приоткрыл один глаз.

— Что? Но я не могу! По крайней мере не сейчас. Послушайте, скажите ей, что я позвоню через пару дней.

— Она уверена, что если не поговорит с вами сегодня, значит, вас похитили. Тогда она заявит в полицию. Что, как вы понимаете, смехотворно.

С этими словами Мариэтта надула губы. Пусть она считает себя крутой ирландской чувихой, но ей еще ни разу не приходилось бывать один на один с циклопом.

— Полагаю, она не шутит. Нам проблемы с полицией ни к чему.

— Не шутит, это уж точно, — отозвался я и закрыл рукой глаза. — Послушайте, принесите мне телефон, идет? А уж без душа я как-нибудь обойдусь…

Она схватила меня за рубашку и рывком заставила принять сидячее положение.

— Мистер Пирс!..

Потянув меня за собой, Мариэтта сделала шаг назад. Я бы точно грохнулся на пол, но успел выпростать ноги. В общем, не мытьем, так катаньем она вынудила меня встать.

— Вы начали меняться…

Ее руки по-прежнему крепко держали меня за ворот рубашки, готовые, судя по всему, при необходимости затащить меня в душевую.

— Ну хорошо, — проговорил я примирительным тоном. — Уговорила. Только не надо идти туда вслед за мной.

Мариэтта вопросительно выгнула бровь. Было видно, что доверия ко мне у нее нет.

— Как вам будет угодно, — произнес я и задрал футболку.

О'Коннел ничего не оставалось, как меня отпустить. Она не спускала с меня глаз до тех самых пор, пока я окончательно не стащил с себя футболку и не потянул за резинку трусов.

Лишь тогда она отвернулась и зашагала к двери.

— Через тридцать секунд я должна услышать, как льется вода.

Мариэтта закрыла за собой дверь.

Я вздохнул и направился в ванную. Кафельный пол холодил голые пятки. Я пересек небольшое пространство и повернул ручку двери, что вела в ее комнату.

Ванна была старомодная, закрытая пластиковой ширмой. Кран — с двумя ручками, отдельно для холодной и горячей воды, — не то что эти современные, с одним рычагом, которым невозможно установить нужную температуру. Когда вода сделалась горячей, я повернул рукоятку, и по дну ванны забарабанили струи.

Я вернулся в спальню. Взял ноутбук в постель и поставил на колени. Стоило открыть крышку, как та дала трещину. Я заново включил компьютер. Большая часть экрана работала нормально, но нижний левый угол оставался черным. Правда, программу удалось загрузить, и через минуту мой видеоклип снова был на экране.

Пациент сидит на диване. Руки по бокам, словно он про них забыл. Камера находится справа от него, но он смотрит прямо перед собой. На пациенте джинсы, серый свитер со спущенными петлями на рукавах, в расстегнутый ворот видна голубая футболка. Улыбка у него какая-то вымученная. Ему срочно нужно побриться, а волосам бы не помешали ножницы: видно, что он спал на затылке, и там теперь торчит неряшливый клок.

Голос Мег Вальдхайм, где-то за кадром:

— Расслабьте плечи. Вот так, хорошо.

Она продолжает говорить, но пациент и впрямь слегка обмяк. Улыбка куда-то пропала. Выражение лица отрешенное, словно он слушает приятную музыку.

Голос Мег Вальдхайм:

— Хорошо, Дэл. А теперь давай поговорим с Хеллионом.

Выражение лица субъекта не изменилось. Он смотрит прямо перед собой, как будто размышляет о только что сделанном предложении.

После чего резко подается вперед и бросается с кушетки на пол. Мгновение — и он уже на четвереньках, грудь ходит ходуном, как будто ему не хватает воздуха.

В кадре появляется профиль Мег Вальдхайм. Она наклоняется вперед и говорит:

— Скажи нам свое имя.

Пациент удивленно смотрит на нее. Глаза его широко раскрыты, в них читается животный страх. Он никого не узнает.

— Скажи нам свое имя, — повторяет Мег.

Пациент истошно кричит. Голос резкий, без модуляций. Субъект отползает на несколько футов прочь. Теперь в кадре только его нога. Он встает и вновь появляется в кадре — бежит, спотыкаясь, к одному из выступов в стене. Затем неожиданно исчезает.

Теперь в кадре лишь размытое пятно — Фред Вальдхайм. Правда, спустя секунду он виден четко — сидит на другом конце дивана, передвигается ближе к тому месту, где на полу, по идее, должен находиться пациент. Он что-то говорит, но так тихо, что слов не разобрать. Фред поднимает руку и говорит, на сей раз громче:

— Не бойся, мы тебя не обидим.

Пациент кричит, кричит истошно, повторяя одно и то же слово:

— Мааахм, мааахм, мааахм!

Голос Мег Вальдхайм за кадром:

— Как тебя зовут?

Эта часть видео раздражает меня. К этому моменту они сами должны были понять его имя — ибо что может быть очевиднее?

— Дэл, — сообщил я экрану, — его имя Дэл.

На протяжении последних нескольких дней, стоило мне устать — будь то от просмотра видеоклипа на экране ноутбука, или от бесцельного разглядывания пятна на стене, или просто пытаясь уснуть, — как я начинал по несколько часов сочинять содержимое страниц моей воображаемой записной книжки под названием «Что мне следует забыть». Наряду с такими страницами, как «Лью читает Дэлу „Флэша“», и «Мать читает Дэлу „Майка Муллигана и его паровой экскаватор“», в ней имелся пестрый коллаж, озаглавленный «Мой первый опыт экзорцизма».

Сначала руки: они ощупывали мне голову, плечи, ноги, пытались гладить меня и вместе с тем цепко держали на месте, чтобы я не дергался, не пытался вырваться из железной хватки. Лица вокруг постели, все мужские, среди них и лицо отца. Он зовет меня по имени. А еще мне слышен голос священника, то громче, то тише, то громче, то тише. В этот момент мой рот открывается. Грудь полна воздуха, я готов к тому, чтобы истошно завопить или расхохотаться.

Вот и все. Какой-то фрагмент, остаток, пыльная фигурка давно потерянных шахмат. Отнюдь не то, что я должен был в себе подавлять. Просто так получилось, что в последнее время я о нем как-то не вспоминал.

Потому что про экзорцизм я вспомнил отнюдь не впервые. Будучи ребенком я время от времени натыкался в своем сознании на обитающие там образы — лишенные тела руки, парящие лица, — а затем, не в состоянии понять, что это такое, отправлял их назад, в мой виртуальный ящик с игрушками. Я даже не знаю теперь, что именно вспоминал — подлинное событие или воспоминание о воспоминании, искаженную и приукрашенную версию, выросшую на детских страхах ребенка, воспитанного в религиозной семье. Картинка была омерзительно-яркая и наводила на мысль, что позаимствована у протестантов-фундаменталистов — из комиксов, которые Лью привозил из летней библейской школы. Нетрудно было убедить себя, что эти образы — плод моего воображения. Лучше всего оставить их в пыльном ящике на задворках сознания, где их никто не будет искать.

До сих пор. Сейчас у меня не было иного выбора, кроме расставания с амнезией.

Анамнезом, приятель, анамнезом.

Ну как, теперь все ясно?

Да, и мне тоже. Еще как ясно. Яснее не бывает.

Первое, что я у нее спросил:

— Как там Лью?

Мне действительно хотелось знать это, чтобы избежать лишних расспросов о моей персоне. Подобную тактику я применял, и притом весьма эффективно, во время пребывания в психушке, когда мать звонила мне по межгороду.

— Ему уже лучше, — ответила мать и поведала о его анализах крови, ACE-ингибиторах, о настоящих кардиологах, к которым он обратился сразу же по возвращении в Чикаго. Но как только она исчерпала запас заголовков на тему «Лью идет на поправку», как тотчас перевела стрелки на меня: — Ну а ты как? Чем ты занимаешься с этой женщиной?

В данный момент «эта женщина» находилась от меня в считанных футах, держа под мышкой стопку папок и толстенные книги размером с фотоальбом. Она была занята тем, что перетаскивала их в столовую, где доктор Вальдхайм сортировала печатную продукцию по стопкам на длинном столе, а другой доктор Вальдхайм сидел за столом, уставившись в экран ноутбука — поновее и потоньше того, который только что разбила О'Коннел. Рядом с ним стояла пустая инвалидная коляска. О'Коннел опустила свою ношу на стол и посмотрела на меня. Я вышел из арки, чтобы она меня не видела, и прислонился к дверце холодильника.

У меня ушла не одна минута на то, чтобы объяснить матери: меня никто ни к чему не принуждал, и я здесь по собственному желанию, пытаюсь излечиться с помощью новых терапевтов, знакомых О'Коннел, и не нужно обо мне беспокоиться. Впрочем, было ясно, что мать не поверила. А даже если и поверила, то не поняла. Как я мог тайком сбежать из больницы, когда мне все еще было больно? Как я мог бросить Лью одного?

— И когда его выпишут? — спросил я.

Эх, отвлечь бы ее как-нибудь, пусть на пару секунд.

— Говорят, что завтра. Мы выедем домой во второй половине дня. Если вернешься, мы можем тебя подождать. У нас будет две машины.

— Мам, я не против, но сейчас не могу, честное слово.

— Дэл, боюсь, ты только навлечешь на себя новые неприятности. — Голос матери дрогнул, и я понял, что вот уже много лет — наверно, начиная с того случая в бассейне, когда я был школьником, — я не слышал в нем таких по-настоящему печальных ноток. — Полиция хочет побеседовать с тобой о докторе, который умер в центре города. И о тех людях, с которыми ты встречался — этот Бертрам уже замучил Лью своими визитами, и та старая женщина из мотеля. Они явно что-то не договаривают, Дэл. Между прочим, не я одна так думаю. Амра того же мнения. А эта женщина, с которой ты уехал, она что, священник?

Я было открыл рот, чтобы объяснить ей, но мать меня перебила:

— Дэл, прошу тебя, будь осторожнее. Эти люди скажут тебе, что у них есть все ответы. Они наобещают тебе все что угодно. Но помочь они тебе не смогут. Возвращайся домой, поговори с кем-нибудь, кто смотрит на такие вещи объективно, с кем-то таким, кому можно доверять. Я позвоню доктору Аарон. Я уверена, что она сумеет…

— Извини, мама, но я не могу.

Она продолжала говорить. Мне оставалось лишь одно: повторять, что мне очень жаль, но домой я вернуться не могу, но ей не нужно обо мне беспокоиться. Разве я мог ей сказать, что она разговаривает с мошенником?

— Береги Лью, — попросил я. — Я позвоню при первой же возможности.

С этими словами я повесил трубку. Затем прислонился к плите и перегнулся через холодные чугунные горелки. Я дышал. Я все еще дышал, черт возьми.

Краем глаза я заметил О'Коннел.

— Тебе стоит кое на что взглянуть, — произнесла она после короткой паузы.

— Что ж, — ответил я. — Можно и взглянуть.

Когда я вошел в комнату, Мег и Фред подняли глаза и пробуравили меня взглядами. Я сел напротив инвалидного кресла. Надо воздать им должное — я не заметил в их глазах страха. Во взгляде Фреда читалась неподдельная заинтересованность. Мне он чем-то напомнил ищейку, натасканную вынюхивать спрятанные в чемоданах бомбы.

— Похоже, тебе стоит немалых усилий примириться с ситуацией, — произнесла Мег.

Я поднял одну из книг. «Маршруты передвижений Джонни Дымовая Труба. 1946–1986 годы».

— А какая она, эта ситуация? — спросил я.

Фред кивнул, как будто я изрек нечто в высшей степени разумное.

— Мы видели лишь то, что произошло во время сеанса, то есть то, что ты видел на экране ноутбука, — проговорил он. Из-за бороды мне почти не был виден его рот, поэтому трудно было понять, шевелит он губами или нет. Возможно, это был номер чревовещателя, и я должен был подыгрывать ему, разговаривать с инвалидным креслом. — Мы попробуем угадать, однако никто не в состоянии сказать, что все это значит, кроме тебя самого.

— Херня. Мы все знаем, что здесь происходит.

— Тогда почему бы тебе не признаться нам во всем? — спросила Мег.

Ох уж эта Мег, такая душевная, такая заботливая.

Я покачал головой. Возможно, это самые светлые умы тайного юнгианского общества, но разговаривали они как самые заурядные психоаналитики, каких я насмотрелся немало.

— Ну хорошо, позвольте я вам объясню. Я гребаный демон, как вам это?

Мег растерянно заморгала, однако не стала перебивать.

— Что-то произошло, когда мне… когда Дэлу было пять лет. В него вселился Хеллион, вселился и больше не покидал его. Остался. Прижился.

Черт, кажется, я опять разревелся. Похоже, контроля над собственным телом у меня почти не осталось. По крайней мере в том смысле, в каком я контролировал Лью.

Я вытер глаза тыльной стороной ладони.

— Эй, как это называется, когда заложник проникается теплыми чувствами к тем, что держат его взаперти? Ну, как в случае с Пэтти Херст?

— Стокгольмский синдром, — ответил Фред.

— Именно. Как раз мой случай. Я влюбился в людей, которые привязали меня ремнями к этой кровати. Лью, отец, мать.

Черт, я явно не в ладах с грамматикой. Мой отец, моя мать. Моя жизнь. У меня явно проблема с притяжательными местоимениями.

— А вот вам и самый главный прикол, — продолжал я. — Раньше мне казалось, что если все пойдет наперекосяк, у меня в запасе остается по крайней мере такой выход, как самоубийство. Но теперь… — я расхохотался, — я не знаю даже, как себя убить.

О'Коннел положила мне на плечо руку.

— Дэл…

— Не прикасайся ко мне, — огрызнулся я и стряхнул с себя ее руку.

Все трое в ужасе уставились на меня.

Я вздохнул и мотнул головой в сторону уложенных стопками папок.

— Так что вы мне предлагаете? — спросил я. — Что там у вас в папках такого секретного, чем вы можете мне помочь?

— Всякое бывает, — уклончиво произнес другой доктор Вальдхайм.

Архивы «Красной Книги» содержали подробное описание каждого случая одержимости начиная с 1895 года. В конце концов мне стало ясно, что эти трое решили заставить меня взглянуть на каждый из них. Вальдхаймы прочли мне парную лекцию на тему эпидемиологии одержимости. Будучи последователями Юнга, они якобы видели свидетельства того, что еще на заре человечества архетипы владели нашим сознанием. В Америке встречи с демонами зарегистрированы со времен первых пилигримов, однако большинство ученых придерживались того мнения, что современная эпидемия одержимости началась 12 июля 1944 года, когда впервые дал о себе знать Капитан.

К 1949 году Хеллион, Джонни Дымовая Труба, Художник, Ангелочки плюс такой довольно часто мелькавший демон, как Марвел Бой, уже имели своих жертв, хотя точные даты первого появления каждого из их компании до сих пор оставались предметом споров.

— А как насчет этого? — спросила О'Коннел.

Она то и дело возвращалась с пачками каких-то снимков, которые совала мне в руки — ей-богу, как полицейский на опознании преступника. С той разницей, что все до одного здесь были жертвы.

— Нет, — ответил я, наверное, в сотый раз.

У меня имелись свои любимые картинки — в разбухшей папке под заглавием «Война Никсона с одержимостью». Были здесь клинические фото пятидесяти или шестидесяти «ясновидящих» в темных костюмах, присоединенных проводами к ящикам размером с холодильник; а также снимки японцев с голой грудью — Боже, помоги японцам и Эйзенхауэру! — в окружении пентаграмм, причем в каждой вершине такой звезды располагалось по катушке Теслы. Были и фотографии священников в собачьих ошейниках, с проводами в руках, которые они пытались присоединить к спутниковым тарелкам.

О'Коннел поднесла ко мне одну черно-белую фотографию, по виду, сделанную в пятидесятые годы.

— Посмотри как следует. Это тебе ничего не напоминает?

Проблема в том, что они все мне что-то напоминали. Это был настоящий парад мальчиков — остроносых, с хитренькими улыбками и светлыми, зализанными назад волосами.

— Я вам уже сказал. Не помню, чтобы когда-либо бывал одним из них.

— Не торопись, Дэл, — ответил Фред.

Они по-прежнему звали меня Дэл.

— Твое сознание — лишь часть твоего «я», — произнесла Мег, принимая на себя мой выпад. — Этот сознательный фрагмент ограничен в пространстве и времени, в отличие от остальной части…

— Знаю, можете не объяснять. Остальное связано прочными нитями с коллективным бессознательным.

Боже, как я устал! Устал слушать про это самое коллективное бессознательное. Устал от разговоров о нем, устал читать, устал думать. Эта О'Коннел и Мег совали мне в руки книжки, как миссионеры Библию.

Юнгианцы описывали коллективное бессознательное как нечто в духе первовремени австралийских аборигенов, слегка замешанное на квантовой механике. Последнее украшение явно появилось относительно недавно, после того как Вольфганг Паули попал к ним в качестве пациента. Обширный резервуар человеческой мысли был тем первобытным супом, в котором родились архетипы — не то ходячие схемы, не то реальные личности, в зависимости от того, которые из трудов Юнга вы читаете и кто были его слушатели на момент создания очередного опуса.

Юнг ухватился за демонов и одержимость как за неопровержимое доказательство своих идей, и его публичные заявления вскоре начали совпадать с его личным мнением. Призраки запутались среди нитей нервной системы живых людей: телепатия и априорное знание действовали в не имеющей пространственных границ и передающей информацию быстрее скорости света среде — среде коллективного бессознательного. Так архетипы заполонили Землю.

— Послушайте, — сказал я, — а что, если нет никакой промежуточной среды? Что, если демоны не имеют никакого отношения к архетипам?

Я отшатнулся от стола. Мы все собрались в столовой, потому что именно здесь лежали папки.

— Что общего у философствующих ангелов и женщин-змей, которые мерещились Юнгу, с американскими демонами? Скажите, сколько потрясающих оружием маньяков видел ваш Юнг, когда разгуливал по потустороннему миру?

— Прошу тебя, прекрати паясничать! — одернула меня О'Коннел.

— Архетипы не меняются, — возразила Мег своим коронным непробиваемым тоном. — Но вот их конкретное воплощение в тот или иной момент пронизано культурой общества. Правдолюб — это образ отца, хранителя и разрушителя одновременно, как Шива или Абраксас. Капитан — наш Зигфрид, вечный герой. Дудочник — одна из разновидностей Трикстера.

— Так что сами идеи отнюдь не новы, — заметил Фред из-за раскрытого тома. — Новы лишь их воплощения.

— А как же ВАЛИС? — спросил я.

— В высшей степени рациональное создание, лишенное каких-либо эмоций, — ответила Мег. — Репрезентация мысли как таковой, правда, облеченная в одеяние в стиле хайтек.

— Ты говорила, будто ВАЛИС фальшивка, — заметил я, обращаясь к О'Коннел.

— И сейчас говорю. Его придумал Дик. Писателям это свойственно.

— Может, и придумал, но это еще не значит, что он не демон. Может, он исчезнет, когда Дик умрет. Убейте создателя, и вы убьете его творение.

— Архетип нельзя убить, — возразил Фред.

Я встал.

— Знаете что? Никакой я не архетип, слышите?

С этими словами я обошел край стола и подтянул к себе инвалидное кресло. Фред с тревогой посмотрел на меня из-за открытой книги.

— Я понятия не имею, кто я такой, — заявил я. — Но одну вещь знаю точно: мне здесь не место. — О'Коннел попыталась меня перебить, но я ей не дал. — Вот здесь, в этом теле.

Я схватил инвалидное кресло за край сиденья и подкатил его ближе.

— Оно не мое. Был парнишка, у которого его отобрали. Вот так-то.

Я подтолкнул кресло вперед, затем подтянул снова. Смотреть на их лица я не мог.

— Так почему бы нам не совершить что-то полезное и не подыскать мне новое тело? То, которое подходит мне больше — тело убийцы или тело того, кто больше не имеет на него права. — Я поднял глаза. — Ну как вам моя идея? В ваших папках случайно не завалялся серийный убийца?

— Тобой и мальчиком дело не исчерпывается, — заметила О'Коннел.

— Нет? Тогда в чем дело?

О'Коннел жестом указала на разложенные веером фотографии.

— В них. В Тоби, в докторе Раме. Во всех, кто когда-либо страдал одержимостью, во всех, чьи жизни были загублены демонами.

— Имеешь в виду себя?

— Да, и меня тоже! — Она вскочила на ноги. Бледное лицо заливал румянец. — А также твоего брата, твою мать, всех тех, кто когда-либо…

— Шован, прошу тебя, — взмолилась Мег.

О'Коннел ринулась в мою сторону.

— У нас есть шанс — быть может, первый реальный шанс в жизни. Ты один из них, Дэл. То, что знают они, знаешь и ты. Мы можем выяснить, каким образом демоны делают это, и тогда мы сможем тебя…

Она осеклась. Я вопросительно выгнул бровь.

— Ты хотела сказать, обезвредить?

Оба Вальдхайма наблюдали за нами. Ни тот, ни другая не проронили ни слова.

— Отлично. — Я кивнул и провел рукой по волосам. — В принципе я не против. Ведь это то, чего я и сам хочу. Главное, скажите мне как.

О'Коннел и Фред переглянулись.

— Можно подумать, я не вижу, что у вас уже есть план, — произнес я.

— Мы считаем, было бы неплохо, если бы ты снова попытался вселиться в новую жертву, — пояснила О'Коннел.

— Прямо сейчас?

— Если в твои планы входит покинуть нынешнее тело, есть смысл потренироваться заранее, — ответила Мариэтта. — Будет лучше, если ты попробуешь вселиться в тело добровольца, в рамках эксперимента, в окружении людей, которые могли бы позаботиться о мальчике.

— И кто этот доброволец. Ты?

Похоже, мой вопрос смутил О'Коннел. Мег отвернулась. Зато второй Вальдхайм поднял руку.

— Фред?

Моя голова задергалась — это я растерянно переводил взгляд с него на обеих женщин.

— Вы что, рехнулись? О'Коннел, ты собственными глазами видела, что случилось прошлый раз — я едва не убил собственного брата. Кто поручится, чего еще можно от меня ждать… Что я сделаю с этим…

— …старым пердуном, — спокойно закончил за меня Фред и положил книгу на стол.

— Я, конечно, тоже не в восторге от этого плана, — вмешалась Мег, — но не хотелось бы вмешивать в это дело посторонних людей.

— Я страдал одержимостью раньше, — сообщил Фред.

— Как давно? — уточнил я.

— Вряд ли ты повторишь ошибки первого раза, — произнесла О'Коннел. — Тогда ситуация была безвыходная — ты тонул и поэтому запаниковал. Сейчас же…

— Нет. Давайте подыщем другой способ. Мы… — Я посмотрел на открытую страницу книги, которую отложил Фред. — Что это?

— Творения Художника, — ответил он. — С 1985 года по 1992-й.

— Нет, вон та картинка.

Я взял книгу за корешок и посмотрел на фото в пластиковом конверте. Рисунок был начертан не то углем, не то грязью на бетонном блоке, который вполне мог быть частью автострады. По сути дела это был даже не рисунок, а скорее выполненный наспех набросок, женский силуэт.

Женщина откинулась на спинку кресла. Волосы закрывали ей половину лица, так что был виден лишь один глаз. Второй закрывали волосы. Губы слегка приоткрыты. На полу рядом с креслом — раскрытая книга, словно женщина ее только что выронила. Это была книга с картинками; размазанные пятна означали абзацы, а едва заметные линии — шею как у бронтозавра, квадратную голову и тракторные гусеницы. Майк Муллиган и его паровой экскаватор.

В рисунке не было ничего такого, что подсказало бы постороннему человеку, что у женщины на рисунке имеется реальный прототип. Но то, как волосы падали ей на лицо, то, как она, скрестив, поджала ноги под кресло…

— Можно я это возьму? — Я кивнул на стопку альбомов. — Мне нужны они все.

Проработав всего час, я понял, что мой проект требует дополнительного пространства, и переместился из спальни в библиотеку. Там под недреманным оком изображения черного колодца я разложил стопки запечатанных в пластик картин по сериям. В результате получились что-то вроде троп, что тянулись от ниши к нише, огибая мебель, отчего комната стала напоминать гигантскую настольную игру. Хронология рисунков не имела ничего общего с моей организационной схемой, равно как и география. А также стиль и материал. Если на то пошло — одна и та же тема могла найти свое воплощение как в скульптуре, так и в меловых набросках, полотнах маслом, в коллажах. Имя демона было Художник. Неправильное имя, с какой стороны ни посмотреть.

Я сгорбился над самой небольшой серией, всего из трех картин. Первая являла собой портретный набросок моей матери — вернее, матери Дэла. Надпись на оборотной стороне пластикового конверта гласила, что рисунок выполнен в Мохаве, штат Юта, 8 сентября 1991 года. Рядом с рисунком скульптура из дерева, кусков жести и колючей проволоки, выполненная двумя годами ранее и отделенная расстоянием в несколько штатов, странным образом напоминала юного Лью — те же пухлые щеки. И последняя — всего лишь один желто-зеленый мазок — появилась в городе Хэммонд, штат Индиана, в 2001 году. В ней я легко узнал «мустанг» моего отца 1966 года выпуска.

Все три изображения были отделены во времени от своих героев. В 1989 году Лью учился в школе, в 1995 году мой отец умер, и мать продала принадлежавший ему «мустанг». Судя по всему, это не играло совершенно никакой роли. В конце концов, это ведь не фотоснимки, на которых запечатлен конкретный момент времени. Скорее интерпретации, образы, выуженные из памяти, искаженные, окрашенные эмоциями.

— Ну как, нашел, что искал? — спросил за спиной вкрадчивый голос.

Мег прокралась в библиотеку неслышно, как кошка.

— Пока не знаю, — ответил я и посмотрел на часы.

Почти половина второго ночи. По идее, я должен быть в постели, но спать мне не хотелось. Это тело чем-то напоминало автомобиль — пока не кончится бензин, я мог ехать на нем с любой скоростью.

— У меня такое чувство, будто за этим что-то кроется.

— Ты не первый, кто подпал под очарование работ Художника, — сказала Мег. — Большая часть оригиналов находится в частных коллекциях, хотя «Красная Книга» и пыталась приобрести их как можно больше. Все в них что-то ищут — правительство, ученые, сотни любителей в Интернете. И для каждого и у каждого найдется своя теория.

Примерно то же самое я заподозрил во время МКПО — эти ученые мужи не более чем вершина айсберга.

— Взять, например, мальчика на камне.

Мег нагнулась, взяла нужные фотографии и показала их мне.

Я обнаружил больше десятка изображений мальчика. Иногда он сидел, обняв колени, иногда стоял, приготовившись к прыжку в воду, иногда карабкался на валун, перекинув через спину полотенце. Впервые я увидел эти картинки на конференции.

Этот мальчик был не я и не Лью. Он вообще не был похож на жертву Хеллиона. Скажу честно, я не знал, что должен думать по его поводу, однако мальчишка по какой-то причине явно был важен для Художника.

— У него самые правильные черты лица из всех портретов, — заметила Мег. — Кто только не пытался установить его личность, найти черты сходства с реальным человеком. Правительство в семидесятые годы опросило тысячи людей, и все впустую. Ведь сколько в Америке симпатичных пареньков, в том числе и в купальных костюмах. Однако фото ни одного из них не совпало с изображениями юноши на портретах на все сто. Правда, теориям несть числа. Согласно одной из них, это портрет самого художника в юности. Или сына художника… Или это херувим, архетип юношеской невинности. Возможно даже, что он еще не родился. И Художник только ждет его появления на свет.

— Зачем ему это надо?

Мег пожала плечами и улыбнулась.

— Не мне тебе объяснять, ты сам знаешь эти истории про мессий.

Она отложила фотографии и, презрительно фыркнув, встала.

— Выходит, я попусту трачу время?

— Нет, что ты. — Мег отрицательно покачала головой. — У нас еще никогда не было таких ресурсов, как у тебя. Скажи, у кого раньше была возможность спросить демона, что он хочет сказать? Ведь сам Художник всегда молчит.

Мег подошла к груде картинок, которые я не смог рассортировать. Я постоянно к ним возвращался, перебирал их, рассматривал, ждал, что вдруг что-нибудь в них вызовет во мне отклик, или откроется некая связь, и тогда я отнесу очередную картинку в ту или иную часть библиотеки. Мег нахмурилась — по всей видимости, при мысли о том, каких трудов ей будет стоить разложить их обратно по альбомам, — и двинулась дальше, следуя глазами за напольной экспозицией.

— Кстати, как там наш мальчишка? — спросила Мег как бы невзначай. Нет, она имела в виду не юношу на валуне. — Ты по-прежнему чувствуешь, как он пытается вырваться наружу?

Они до сих пор не решались назвать меня Хеллионом и упорно продолжали обращаться ко мне по имени Дэл. Поэтому существо в моей голове так и оставалось безымянным эмбрионом: мальчишка или даже просто «он».

— Притих, — ответил я.

Он не подавал признаков жизни после сеанса гипноза. Впрочем, не думаю, чтобы для него время существовало как таковое. Он был без сознания, вслепую бродил по своей клетке, думая, как ему из нее сбежать. Скорее всего он спал урывками, и лишь иногда, когда кошмар заявлял о себе с полной силой, или к нему в клетку сквозь небольшое отверстие, которое я открывал, проникал свет, бедняга возбуждался. Начиная с той автокатастрофы, я по ночам оставлял дверь клетки приоткрытой — сам того не ведая.

После сеанса с Вальдхаймами я начал закрывать ее на ночь, более того, повесил тройной замок. Запирал крепко-накрепко, как делал в те годы, когда я думал, что он исчез, то есть в промежуток между «курсом лечения» у доктора Аарон и моим прыжком сквозь дорожное заграждение в Колорадо. Теперь, когда я отдаю себе отчет в своих действиях, возможно, мне удастся удерживать его взаперти долгие годы. Может быть, я даже сумею бросить его в бездонную темницу, из которой ему никогда не выбраться на свободу.

Но тогда мне придется научиться жить с самим собой.

— А какова твоя теория насчет фермы? — спросил я, вставая с места, подвел ее к полутора или двум десяткам изображений и взял наиболее свежее. — Это творение Художника я видел в аэропорту О'Хара пару недель назад. Нет, даже меньше. Сегодня вторник. Я прилетел в Чикаго десять дней назад.

Полицейский, а может, какой-то репортер сумел сделать снимок коллажа из попкорна и оберток: причудливый домишко, красная силосная башня и сарай в обрамлении треугольников полей. Эта картина показалась мне до боли знакомой еще тогда, в аэропорту, хотя и поразила меня с меньшей силой, нежели портреты Лью и моей матери. Странно, если учесть, что я никогда не жил ни на какой ферме.

— Ты не задавался вопросом насчет пятна? — спросила Мег и указала на размытую кляксу в небе над домом. В аэропорту Художник создал ее, потерев каблуком о плитки пола. — Оно присутствует на всех картинах.

— Неужели?

Я взял второе фото, затем третье. На каждом было изображение все той же фермы лишь с той разницей, что на одном это была зима, на другом — лето, на третьем — ночь. Мег была права — пятно присутствовало на всех без исключения, правда, на ночных картинках оно было представлено слабым свечением.

— Мы могли бы задействовать экспертов, — сказала Мег. — Пока мы воздерживались и никого не приглашали. Хотели, чтобы ты обвыкся в новой обстановке. Но теперь…

— Нет, не надо никаких посторонних.

Мег слегка нахмурилась. Разумеется, им не терпелось пригласить экспертов. Их тайное сообщество в полном составе примчалось бы сюда на всех парах, чтобы хоть одним глазком взглянуть на меня.

— Обещайте, что не станете никого звать, — попросил я.

Она дотронулась до моего плеча.

— Не станем, обещаю.

Я отодвинулся от нее — шея моя горела — и наклонился за новой картинкой.

— Кстати, — произнес я, не глядя в сторону Мег, — какие существуют теории насчет этого пятна?

— Оно слишком смазанное и потому вряд ли служит подписью автора, — промолвила Мег спокойным тоном исследователя. — Хотя и присутствует на всех картинах. Может быть, это птица, а может, поскольку оно присутствует и ночью, самолет…

— Черт! — вырвалось у меня.

Я вытаращил глаза.

— Я знаю, где это видел! — воскликнул я и, подняв с пола несколько запечатанных в пластик картинок, направился к выходу.

— Эй, в чем дело? — крикнула мне в спину Мег.

— Я должен кое-что забрать у моей матери — кое-что из того, что хранится у нее в подвале.

Нужно срочно разбудить О'Коннел. Если она откажется поехать со мной, я буду вынужден позаимствовать ключи от ее грузовика.

— Мне срочно нужно в Чикаго.

ДЕМОНОЛОГИЯ

Камикадзе

Окрестности Денвера, штат Колорадо, 1955 год

За их спинами взревел самолет: он летел так низко, что сорвал с президента кепку. Эйзенхауэра он застал врасплох. Президент неудачно размахнулся, и мяч улетел в деревья. Президент задрал голову, глядя на брюхо машины, летевшей так низко, что были видны ровные ряды заклепок.

Самолет унесся прочь и вскоре исчез за горой. Президент выругался, что делал крайне редко. Затем повернулся к своему партнеру по гольфу, Джорджу Аллену, и сказал:

— Интересно, что они себе позволяют, эти парни?

«Эти парни» были пилотами с соседней авиабазы, куда Эйзенхауэр переводил на лето Белый дом. Так что самолет в небе здесь был самым заурядным зрелищем, но никто из пилотов не позволял себе подобной дерзости — пролететь над полем для игры в гольф.

Аллен рассмеялся.

— Думаю, вам нужно поговорить с их начальством, — посоветовал он.

Хотя Аллен и был в прошлом секретарем Демократического национального комитета и советником Трумэна, они с президентом редко заводили речь о политике. Эйзенхауэр ценил его дружбу.

Президент взял новый мяч и, крякнув, поднялся. Его восьмой бункер находился на небольшом возвышении, так что обзор поля был прекрасный. Он встал, опершись на клюшку, и вытер носовым платком лоб. Для конца сентября стояла на редкость жаркая погода, если не сказать тропическая жара. Еще несколько дней, и они вернутся в Вашингтон, в настоящее политическое болото. Год назад республиканцы получили по носу на внеочередных выборах, и его собственная кампания по переизбранию на пост президента должна была вот-вот начаться. Надо подумать, что делать с Никсоном. Избирательный штаб Эйзенхауэра спал и видел, как бы убрать из кадра этого выскочку.

Гул моторов вновь сделался громче. Аллен и Эйзенхауэр оглянулись и увидели, что самолет, чуть накренившись влево, возвращается в их сторону. Был виден стеклянный купол кабины, верхняя поверхность крыльев. Самолет был тренировочный, правда, опознавательные знаки военно-воздушных сил закрашены красными кругами.

— Джордж, ты видишь там человека? — спросил Эйзенхауэр у своего напарника по гольфу.

К внешней стороне стеклянного купола приникла какая-то фигура в красном. За ее спиной ветер трепал белый плащ, возможно, лохмотья парашюта. Одной рукой человек изо всех сил стучал по стеклу кабины, в которой сидел пилот.

Два тайных агента, всегда сопровождавшие президента, бросились вверх по холму, туда, где стояли Аллен с Эйзенхауэром.

— Господин президент! — Один схватил Эйзенхауэра за рукав.

Самолет пару раз покачнулся в воздухе, затем вновь выправил курс и пошел на снижение — прямо на президента и всех, кто стоял с ним рядом. Лицо пилота президент разглядел — оно было обмотано белым шарфом, равно как и лицо того смельчака, что оседлал самолет снаружи. Стеклянный купол был разбит, и человек в красном тянулся рукой внутрь кабины.

Агенты схватили президента и Аллена и столкнули их вниз по холму. Эйзенхауэр сделал несколько шагов, однако неожиданно рухнул на колени. Один из агентов помог ему подняться на ноги. В следующее мгновение самолет нанес удар.

На следующее утро вице-президент Ричард Никсон наткнулся в газете на короткое сообщение, в котором говорилось, что президент стал жертвой несварения желудка. Никсон не стал придавать этому особого значения и перевернул страницу. С Эйзенхауэром такие вещи случались довольно часто. Лишь когда через час позвонил помощник президента и глава штаба Белого дома Шерман Адамс, до Никсона дошла серьезность ситуации.

— Произошел несчастный случай, — сообщил Адамс. — У президента инфаркт.

Спустя пять минут Никсон спустился в подвальное помещение Белого дома, где собрался почти весь его избирательный штаб: Джим Хагерти, Джерри Персонс, оба брата Даллес и еще несколько человек, которых он не узнал. Было видно, что они вот уже несколько минут — если не часов — о чем-то спорили.

Адамс оттащил Никсона в сторону и шепнул:

— Дик, ты можешь стать президентом через час.

Затем глава избирательного штаба поведал Никсону то, что знал: про потерпевший аварию самолет, про то, что погиб охранник, а второй получил тяжелые ожоги. Эйзенхауэра задело дробью, и вскоре после катастрофы с ним случился сердечный приступ. Его привезли в госпиталь, где он потерял сознание. Джордж Аллен тоже получил ранения, однако достаточно легкие, и его жизни ничто не угрожает. Аллен подтвердил, что самолет шел прямо на них, и их спас некий «смельчак», который буквально прилип к самолету. «Не будь его, камикадзе наверняка бы врезался в холм, и тогда нам всем была бы крышка», — заявил он.

— Какой такой смельчак? И что ты имеешь в виду под словом «камикадзе»? — не понял Никсон.

Присутствующие тотчас обернулись на братьев Даллес. Аллен, директор недавно созданного ЦРУ, протянул папку своему брату, Джону Фостеру Даллесу, госсекретарю.

— Самолет был наш, угнан с авиабазы Лоури, — произнес он, — однако его перекрасили под японский.

Никсон нахмурился, но промолчал.

— Пилот — Лоуренс Хидеки, механик-вертолетчик военно-воздушных сил, японского происхождения. Имя «смельчака» на данный момент неизвестно — возможно, это кто-то из служащих военно-воздушной базы. Мы сейчас заняты изучением личного дела Хидеки. Хотим проверить, не отмечено ли у него признаков психического расстройства, а также не имел ли он связей с японскими экстремистскими организациями. Хотя, по правде говоря, нам вряд ли что удастся раскопать.

И опять Никсон ничего не сказал.

— Это уже не первая атака подобного рода на американской земле, — заметил Фостер. — Вчера Аллен распорядился провести расследование других подобных случаев.

С этими словами он выложил несколько папок и вкратце описал предыдущие случаи. В мае 1947 года, японец, переодетый пилотом-камикадзе, угнал в Канзасе самолет для опыления сельскохозяйственных культур и разбил его буквально через час, вызвав смерть восьмерых людей. В июле 1949 года в Сан-Диего самолет, раскрашенный под японский «Зеро», врезался в борт линкора «Каннингэм», убив при этом восемнадцать матросов. В 1953 году матрос японского происхождения, служивший на авианосце «Антиетам», попытался угнать боевой истребитель. К счастью, попытку угона удалось вовремя пресечь.

— Возможно, их даже больше, — произнес Фостер виноватым тоном. — Сейчас мы проверяем все случаи угонов самолетов и авиакатастроф.

На какое-то время все притихли. Первым подал голос Никсон:

— Президенту было известно об этих случаях?

Вперед выступил Ален Даллес.

— Вы должны понять, господин вице-президент, никто даже не предполагал, что они взаимосвязаны. В каждом из этих случаев пилотами были люди без криминального прошлого, без видимых признаков душевного расстройства, а также без каких-либо очевидных связей с японскими националистами. Мы имели лишь малое число совпадений, ничего такого, что выводило бы эти случаи на уровень, заслуживающий внимания со стороны президента.

— Позвольте мне взглянуть на ваши папки.

Сообщение о смерти Эйзенхауэра пришло в восемь вечера. Спустя какое-то время Никсона привели в соседнюю комнату, где его уже ждали несколько человек: жена Пэт, личный секретарь Роуз Мэри Вудс, Нельсон Пим, штатный фотограф, и судья Хьюго Блэк. Пэт захватила с собой из дома Библию. На официальном фото Никсон слушает судью. Выражение лица суровое и скорбное — губы поджаты, лоб нахмурен.

Приняв присягу, Никсон обнял жену и вернулся в зал для брифингов. Ему не пришлось призывать присутствующих к тишине, атмосфера в комнате изменилась.

Какое-то время президент Никсон стоял молча, сложив на груди руки и глядя на стол. Когда он заговорил, то глаз поднимать не стал.

— Я не генерал, — негромко произнес он, — я не тот прирожденный лидер, каким был президент Эйзенхауэр.

Шерман Адамс недоуменно посмотрел на Джима Хагерти. Никому из присутствующих не надо было напоминать, что Никсон не чета покойному Айку.

— Но я знаю, что такое заговоры, — продолжал тем временем новоиспеченный президент, — и мне понятно, что японцы, как нация, проигравшая войну, возможно, жаждут отмщения. Я понимаю, как самые, казалось бы, невинные на первый взгляд люди могут втайне строить козни, направленные на разрушение нашей страны.

В объяснениях необходимости не было. Ведь именно Никсон сместил Алджера Хисса, державшего в своих руках бразды правления Комитетом по расследованию антиамериканской деятельности.

— Это новая война, новый враг, главное оружие которого — страх.

Никсон поднял глаза, вглядываясь в лица тех, кто еще вчера готовил его политическую смерть. На губах его играло подобие улыбки. Кое-кто поспешил отвернуться.

— Обещаю вам, — произнес Никсон, — мы искореним врага, где бы он ни был, где бы ни попытался поднять голову.