Как мы познаем мир? Это самый древний вопрос философии, в зависимости от решения этого вопроса философов относили либо к метафизикам, которые считали, что мы рождаемся с некоторыми знаниями о мире, либо к эмпирикам; последние утверждали, что все знания возникают на основе сенсорного опыта. С точки зрения метафизики можно делать мировые открытия — даже такие, как определение числа планет, — не имея дела с реальностью и не глядя на нее, а просто сидя в кресле и сосредоточив свои мысли в нужном направлении. С точки зрения эмпирика это утверждение абсурдно: для того, чтобы знать, мы должны наблюдать.

На протяжении 2000 лет метафизики защищали свои позиции, ссылаясь на математику, особенно на геометрию, где новые факты постоянно обнаруживаются не с помощью эксперимента или наблюдений, а путем размышлений и оперирования символами. Только за последнее столетие стало ясно, что математические открытия — это открытия особого рода: они не содержат конкретные знания об объектах, а представляют собой возможные системы символов. Математические открытия имеют отношение только к математике, а не к внешнему миру. Мы знаем, что существует не одна, а несколько возможных геометрий: могут быть изобретены и другие геометрии; возникает эмпирический вопрос, какая из них в большей степени соответствует нашему восприятию мира. Математика полезна при уточнении всех звеньев аргументации, в выяснении логических этапов, стоящих между формулированием проблемы и выводом, — который может быть сделан лишь при наличии соответствующего метода, — и в представлении данных в удобной форме. Но математика не дает новых знаний о мире в том смысле, в каком они открываются путем наблюдения.

Рис. 11. 1. Зрительно воспринимаемый «обрыв». В этом эксперименте, предложенном Элеонорой Гибсон , маленьким детям и детенышам животных показывается глубина, покрытая куском стекла. Дети отказываются ползти на стекло над «обрывом»: очевидно, они видят глубину и опасность!

Существует, однако, ряд животных, которые, по-видимому, многое знают о мире вещей до приобретения соответствующего опыта. Насекомые успешно скрываются от хищников и охотятся, и им не требуется времени, чтобы выучиться этому. Мигрирующие птицы при перелетах через однообразную гладь океана ориентируются по расположению звезд, даже если они никогда раньше не видели неба. Как же это происходит, если эмпирики правы и все знания являются результатом чувственного опыта?

Экспериментальная психология выросла из философии, и отзвуки былых дискуссий звучат в ней до сих пор. Психологи различают врожденные и приобретенные реакции; первые означают знания без предварительного опыта, вторые — знания, полученные из наблюдений. Однако постановка этого вопроса в психологии иная, чем в философии. Для философа вопрос состоит в следующем: можем ли мы знать что-либо до того, как осуществилось восприятие? Для психолога вопрос ставится иначе: можем ли мы воспринимать прежде, чем мы научимся тому, как воспринимать? Эти вопросы часто смешивались, но в действительности они совершенно различны. В данной главе нас интересует только второй вопрос. Нет сомнения, что насекомые и птицы могут соответствующим образом реагировать на некоторые объекты при первой же встрече с ними, но это не означает, что они метафизики. Они наследуют через механизмы наследственности сумму знаний, полученных их погибшими предками.

То, что приобретается в индивидуальном обучении, не может непосредственно передаваться потомкам по наследству, но генетическое кодирование может модифицироваться естественным отбором, и это создает способность соответствующим образом реагировать на объекты или ситуации, с которыми индивид встречается впервые. Особенности поведения и способность узнавать объекты, например, своих постоянных врагов, так же важны для сохранения жизни любого живого существа, как и его морфологическое строение. В самом деле, конечности и органы чувств бесполезны до тех пор, пока ими не начинают эффективно пользоваться, они так же бесполезны, как и орудия, если нет навыка обращения с ними. Подобно тому как простые рефлексы без обучения защищают молодое животное от опасности падения или удушья, так могут предохранять его от опасности и врожденные перцептивные умения.

Восприятие объектов у животных, стоящих на низких ступенях эволюционного развития, почти полностью состоит из таких врожденных реакций. Диапазон их перцептивных реакций невелик, и они отвечают только стереотипно. Некоторые насекомые способны к перцептивному обучению, но у них доминируют «врожденные» формы знания, в то время как приобретенные знания ограничены и касаются, главным образом, лишь местоположения их улья или других убежищ; благодаря этим знаниям они могут вернуться к гнезду после разыскивания пищи. Пчеле не надо учиться различать цветы. Она ищет нектар там, где находили его ее предки, так как нектар имеет решающе значение для сохранения ее жизни. Узор лепестков, связанных с нектаром, запечатлен в мозгу пчелы, так как иначе пчела погибла бы из-за отсутствия меда.

Если нервные структуры, ответственные за такие реакции, развиваются в процессе естественного отбора, нет ничего удивительного в том, что это справедливо и для восприятия и для всего поведения.

Было бы действительно удивительно с эмпирической точки зрения, если бы искусственные или экологически несущественные формы «узнавались» бы без обучения. Например, если бы оказалось, что ребенок может понимать язык, которому его не учили; это было бы поразительно, так как подобные знания не могут кодироваться генетически. Однако нет доказательств существования такого рода врожденных непосредственных знаний. Это положение теперь не вызывает сомнения, но не так давно метафизики всерьез утверждали, что число планет можно узнать путем чистого размышления, без наблюдений. Это предположение казалось тогда очевидным, а позиция эмпириков — абсурдной и противоречащей фактам.

ВОССТАНОВЛЕНИЕ ЗРЕНИЯ ПОСЛЕ ДЕТСКОЙ СЛЕПОТЫ

B своем развитии человек проходит длительный период беспомощного детства. В это время чрезвычайно трудно установить, в каких пределах ребенок воспринимает мир, так как он почти совершенно пассивен и не может соответствующим образом отвечать на внешние раздражения. Вопрос, стоящий перед психологом, сводится к тому, чтобы определить, чему ребенок должен учиться и что является у него врожденным. Известный американский психолог Уильям Джемс описывает мир младенца как («яркий звучащий хаос». Так ли это? Как мы можем установить, на что похож зрительный мир ребенка? Этот вопрос привлекал внимание философов, воодушевлявшихся возможностью раскрыть, каким образом ребенок учится видеть, расспрашивая слепого от рождения человека о том, что он переживал, когда у него восстановилось зрение. Конечно, такие случаи редки, однако они все-таки иногда происходят, и к описанию их мы сейчас и перейдем.

Ощущения слепого человека описывались Декартом в его «Диоптрике». Декарт пишет о том, как слепой познает мир, постукивая палкой. Он говорит:

«Без длительной практики такие ощущения довольно беспорядочны и неясны, но если вы обратитесь к слепорожденным людям, которые на протяжении всей своей жизни пользовались подобными ощущениями, вы обнаружите, что они воспринимают предметы настолько точно, что почти можно сказать, что они видят руками».

Предполагалось, что подобного рода обучение необходимо и нормальному ребенку, чтобы сформировать его зрительное восприятие мира.

Джон Локк (1632–1704) получил известное письмо от Молино, в котором был поставлен следующий вопрос:

«Представим себе человека, слепого от рождения и теперь уже взрослого, научившегося посредством осязания различать куб и шар, сделанные из одного и того же металла. Представим себе далее, что куб и шар лежат на столе и слепой внезапно увидел их; спрашивается, смог ли бы он различить их и сказать, какой из них шар, а какой куб, только глядя на них и не прикасаясь к ним?.. Проницательный и рассудительный оппонент ответил бы — нет. Хотя слепой человек получил через осязание знания о том, что такое шар и что такое куб, и эти знания, казалось бы, должны были в известной мере переноситься на зрение…»

Локк так комментировал это рассуждение Молино:

«Я согласен с тем, как этот мыслитель, которого я с гордостью назвал бы своим другом, отвечает на этот вопрос. Я разделяю мнение, что внезапно прозревший человек был бы не в состоянии с уверенностью отличить шар от куба».

Это весьма интересный психологический эксперимент. Будучи в прошлом объектом философских спекуляций, этот вопрос становится теперь предметом экспериментального исследования.

Джордж Беркли (1685–1753), ирландский философ, также рассматривал эту проблему. Он говорит:

«Для того чтобы облегчить понимание этого вопроса и избавиться от каких бы то ни было предрассудков, нет ничего лучшего, как представить себе случай со слепорожденным человеком, который прозрел, когда стал взрослым. И хотя, видимо, нелегко отвлечься полностью от нашего зрительного опыта и представить себе мысленно в точности состояние этого человека, тем не менее мы должны, насколько это возможно, попытаться составить представление о том, что должно происходить в его сознании».

Продолжая это рассуждение, Беркли говорит, что следует ожидать, что у такого человека не будет никаких знаний о том, что такое

«…высокий или низкий, вертикальный или перевернутый… по отношению к объектам, к которым он до сих пор не применял терминов «вверх» и «вниз», «высокий» и «низкий» и некоторые он воспринимал только посредством осязания; однако те же объекты, воспринимаемые зрительно, вызывают новый комплекс представлений совершенно специфических и отличных от прежних, которые не могут быть получены через осязание».

Беркли приходит затем к мысли, что этому человеку потребуется некоторое время, чтобы научиться связывать осязательные ощущения со зрительными. Таким образом, Беркли говорит о необходимости предшествующего опыта, вырабатываемого в детстве, для формирования восприятия, что обычно подчеркивалось философами-эмпириками.

В литературе описывался ряд действительных случаев такого рода, о существовании которых Молино только предполагал. Наиболее известен случай с тринадцатилетним мальчиком, описанный Чизелдоном в 1728 году. Всего известно около шестидесяти случаев зарегистрированных случаев, начиная с 1020 года и кончая случаем, изученным автором и его сотрудниками несколько лет назад; последний относится к человеку, слепому с десятимесячного возраста до пятидесяти двух лет.

Некоторые из этих описанных случаев подтверждают предположения философов-эмпириков. Сначала эти люди могли видеть лишь немногое, будучи не в состоянии назвать или различить даже простые предметы или формы. Иногда проходил длительный период тренировки, прежде чем они начинали пользоваться своим зрением; многие люди так этого и не достигали. Некоторые из них бросали свои попытки и возвращались к жизни слепого, часто после периода тяжелых эмоциональных переживаний.

Однако другие сразу же после прозрения видели довольно хорошо, к ним относились главным образом интеллектуально развитые и активные люди, которые получили хорошее образование в период слепоты. Те трудности, которые испытывали все эти люди в назывании простейших видимых ими предметов, и медленное развитие их зрительного восприятия произвели такое впечатление на канадского психолога Д. О. Хебба, что он придал этим фактам большое значение, видя в них подтверждение важности перцептивного обучения для младенца.

Важно, однако, отметить, что не во всех подобных случаях наблюдались большие затруднения в становлении зрения и длительное развитие зрительного восприятия. Мы должны также помнить о том, что сама по себе операция связана с нарушением оптических систем глаза, так что в течение определенного времени нельзя ожидать нормального функционирования глаза, пока он не оправится после операции. По-видимому, это особенно важно в случаях удаления катаракты — основной причины слепоты во всех ранее описанных случаях, — в то время как другие виды оперативного восстановления зрения, связанные с помутнением роговицы, менее травмируют глаз в целом. Случаи с пересадкой роговицы были описаны лишь сравнительно недавно; к ним относится и тот, который посчастливилось наблюдать автору.

СЛУЧАЙ С. Б.

Человек 52 лет, которого мы будем называть С. Б., в период слепоты был активным и разумным. Он мог ездить на велосипеде со своим другом, который поддерживал его за плечо и направлял его; он мог обходиться без обычной палки, прогуливаясь иногда между стоящими машинами или фургонами. Он любил делать вещи, пользуясь простыми инструментами, в сарае своего сада. Всю свою жизнь он пытался представить себе зрительно воспринимаемый мир; он мог мыть машину своего зятя, представляя себе ее формы с такой яркостью, на которую он только был способен. Он мечтал о том дне, когда он сможет видеть, хотя состояние его глаз считалось безнадежным, и операция была сопряжена с риском еще более повредить роговицу. В конце концов операция была сделана и оказалась успешной. Но, несмотря на успех операции, эта история окончилась трагически.

Когда повязки были впервые сняты с его глаз, и он больше не был слепым, он услышал голос хирурга. Он повернулся в направлении голоса и не увидел ничего, кроме расплывчатых очертаний. Он сообразил, что, судя по голосу, это должно быть лицо, но не мог его увидеть. Он не увидел вдруг мир таким, каким видим его мы, когда открываем глаза.

Однако спустя несколько дней он уже достаточно эффективно мог пользоваться своим зрением. Он мог ходить по коридорам больницы без помощи осязания; он мог даже узнавать время по стенным часам, хотя всю свою жизнь носил в кармане часы без стекол, чтобы наощупь узнавать время по расположению стрелок. Он вставал на рассвете и следил из окна за проходящими легковыми автомобилями и грузовиками. Он был в восхищении от своих успехов, восстановление зрения шло очень быстро.

Когда он вышел из больницы, мы привезли его в Лондон и показали ему многое из того, о чем он до сих пор не имел никакого представления, пользуясь лишь осязанием, но это его почему-то удручало. B зоопарке он мог правильно назвать большинство животных; он гладил домашних животных и спрашивал, чем другие животные отличаются от кошек и собак, которые были ему известны через осязание. Он был, конечно, знаком с игрушками и моделями. Глядя на предметы и называя их, он, безусловно, привлекал на помощь свой прошлый тактильный опыт и сообщения зрячих людей, отыскивая в предметах, главным образом, характерные признаки. Однако он воспринимал мир темным и расплывчатым, и тусклые краски огорчали его. Ему нравились яркие краски, и он был недоволен, когда наступали сумерки. Его разочарование усиливалось и становилось постоянным. Постепенно он перестал вести активный образ жизни и через три года скончался.

Депрессия, наступавшая у людей при восстановлении зрения после многих лет слепоты, по-видимому, характерная черта всех случаев. Причины ее, вероятно, сложны, но отчасти она, наверное, связана с осознанием этими людьми того, что было им недоступно в годы слепоты, — не только зрительные впечатления, но и те возможности, которых они были лишены. Некоторые из них довольно быстро возвращались к прежнему образу жизни, не пытаясь больше видеть. С. Б, часто вечером не прилагал усилий, чтобы зажечь свет, и оставался в темноте.

Мы пытались понять, на что похож зрительный мир этого человека, задавая ему вопросы и предлагая простые перцептивные тесты. Пока он был в больнице (до того, как началась депрессия), он был более осторожен в своих оценках и ответах. Мы обнаружили, что у него своеобразное восприятие расстояния, что наблюдалось и у других ранее описанных больных. Он думал, что мог бы коснуться ногами земли под окном, если бы спустился на руках, хотя окно находилось на высоте 10–12 метров над землей. С другой стороны, он мог довольно точно оценивать расстояния и размеры, если уже знал эти объекты на ощупь. Хотя его восприятие было очень своеобразным, он редко выражал удивление по поводу того, что он видит. Он нарисовал слона (рис. 11, 2) до того, как увидел его в зоопарке, но, увидев его, сразу же сказал: «это слон».

Рис. 11, 2. Рисунок слона, сделанный испытуемым С. Б. Он нарисовал слона прежде, чем увидел его. Через полчаса мы показали ему в Лондонском зоологическом парке настоящего слона, и он совсем не удивился!

Он сказал также, что слон выглядит именно таким, каким он его себе представлял. Только луна вызвала у него искреннее удивление — ее он никак не мог знать на ощупь. Через несколько дней после операции он (увидел нечто, что он принял за отражение в оконном стекле (в течение всей своей дальнейшей жизни он восхищался отражением в зеркале и мог часами сидеть перед зеркалом в маленьком ресторане, наблюдая за людьми); но на этот раз то, что он видел, не было отражением, это был серп луны. Он спросил сестру, что это такое, и, когда она ему ответила, сказал, что он думал, что это четвертушка торта.

С. Б. так и не научился читать глазами (он читал по методу Брайля, которому был обучен в школе для слепых), но мы обнаружили, что он мог узнавать печатные заглавные буквы и числа зрительно, без какого-либо специального обучения. Это нас очень удивило. Оказалось, что в школе для слепых его учили читать именно большие заглавные буквы, и он не знал, что существуют другие — маленькие. Там давались выпуклые буквы на деревянных дощечках, которые и заучивались на ощупь. Хотя он читал заглавные печатные буквы непосредственно глазами, ему потребовалось длительное время, чтобы узнавать маленькие буквы, и он научился читать только простые слова. То, что он мог сразу же зрительно узнавать те буквы, которые раньше заучил на ощупь, ясно показывает, что он мог использовать свой прошлый тактильный опыт для вновь обретенного зрения. Этот факт интересен для психолога, так как он свидетельствует о том, что мозг не разделен на изолированные отделы, как это иногда думают. Однако любые факты такого рода трудно или даже невозможно применить к нормальному развитию зрительного восприятия у ребенка. Взрослый слепой человек знает очень многое о предметном мире благодаря осязанию и слуху: он может использовать эту информацию, чтобы определять объекты по незначительным признакам. Он должен также сделать над собой усилие и довериться новому органу чувств, что означает отказ от многолетних привычек. А это уже, действительно, совсем не похоже на то, что происходит с детьми.

Использование этим человеком своего прежнего тактильного опыта отчетливо проявлялось в рисунках, которые он делал по нашей просьбе, начиная со времени пребывания в больнице и затем на протяжении года или более. Ряд изображений автобуса (рис. 11, 3) показывает его неспособность нарисовать что-либо, о чем он раньше не знал через осязание. На первом рисунке колеса имеют спицы, а спицы являются деталью колеса, которую можно определить на ощупь. Окна, видимо, также изображены потому, что он знал о них благодаря прикосновению к ним с внутренней стороны.

Рис. 11, 3. Первый рисунок автобуса, сделанный С. Б. (через 48 часов после операции по пересадке роговицы, давшей ему зрение). Все детали автобуса, представленные здесь, были, вероятно, известны ему на ощупь. Передняя часть автобуса, которую он не мог обследовать руками, отсутствует, и он не мог дорисовать ее, когда мы попросили его сделать это (Второй рис.) Шесть месяцев спустя. Теперь он добавил надпись, но спицы на колесах, доступные осязанию, не были нарисованы, однако он опять не мог нарисовать переднюю часть автобуса. (Третий рис.) Через год он добавляет надписи, но передняя часть автобуса по-прежнему отсутствует.

Самое удивительное в рисунке — это полное отсутствие передней части автобуса, которую он не имел возможности исследовать руками и которую он так и не смог нарисовать ни через шесть месяцев, ни даже через год. Постепенное введение надписей в рисунки указывает на зрительное обучение: стилизованные буквы на последнем рисунке ничего не означают для него, хотя этот рисунок был сделан приблизительно через год после операции, и С. Б. мог узнавать заглавные буквы еще в больнице, усвоив их предварительно с помощью осязания. Очевидно, С. Б. непосредственно использовал свой прежний тактильный опыт и в течение длительного времени его зрительное восприятие было, по существу, ограничено тем, что он уже знал.

Мы видели, с каким трудом С. Б. доверялся своему зрению и пользовался им, когда ему приходилось переходить улицу. До операции он не боялся уличного движения. Он переходил улицу один, вытянув руку или палку прямо перед собой, и поток машин расступался перед ним, как вода перед Христом. Но после операции он соглашался пересечь улицу только с двумя сопровождающими, по одному с каждой стороны. Он боялся уличного движения, как никогда раньше.

Когда он уже вышел из больницы и у него временами начиналась депрессия, он предпочитал иногда пользоваться одним осязанием для узнавания предметов. Мы показали ему простой токарный станок (инструмент, о котором он раньше мечтал), и он был очень взволнован. Мы показали ему этот станок сначала в Лондонском научном музее, где он стоял под стеклянным колпаком, а потом мы сняли этот колпак. Когда станок был под колпаком, он ничего не мог сказать о нем, кроме того, что ближайшая к нему часть, вероятно, ручка (это и была ручка поперечного привода), но когда ему позволили ощупать ее, он закрыл глаза и положил на нее свою руку, после чего тут же с уверенностью заявил, что это ручка. Он нетерпеливо ощупывал токарный станок в течение минуты, при этом глаза его были плотно закрыты, затем он отступил немного назад, открыл глаза, посмотрел пристально на станок и сказал: «Теперь, когда я его ощупал, я его вижу».

Хотя многие философы и психологи полагают, что подобные случаи могут приблизить нас к пониманию закономерностей нормального развития восприятия у детей, я склонен думать, что они говорят нам довольно мало. Как мы видели, трудность в основном состоит в том, что взрослый человек с его большим запасом знаний, полученных с помощью других органов чувств и тех сведений, которые сообщают ему зрячие люди, сильно отличается от ребенка, который начинает свой путь познания без всякого опыта. Исключительно трудно, а может быть, и совсем невозможно воспользоваться этими данными для ответа на вопрос Молино. Эти случаи интересны и наглядны, но, — как уже было сказано, — они мало что говорят нам о мире ребенка, так как взрослые люди с восстановленным зрением не сохраняют психику младенцев.

ДАННЫЕ НАБЛЮДЕНИЙ НАД ДЕТЬМИ

Чтобы узнать, в какой мере ребенку нужно учиться видеть, нам следует обратиться к другим фактам. Мы должны либо прямо выяснить, что же может видеть ребенок, либо узнать более подробно о том, как взрослые учатся видеть необычные для них предметы. Обратимся прежде всего к тем фактам, которые были получены в результате экспериментов с детьми.

ДВИЖЕНИЕ ГЛАЗ РЕБЕНКА

Совершенно особый подход к изучению того, как ребенок учится видеть, был недавно разработан Фантцем. Ввиду того что у грудных детей почти отсутствует контроль над своими движениями, Фантц насколько возможно устранил эту трудность исследования зрительного восприятия у детей, используя тот малый набор движений, который они имеют, а именно: их способность направлять глаза на интересующие их предметы. Фантц укладывал очень маленьких детей удобно на спинку так, чтобы они смотрели вверх, и затем помещал пару рисунков на большом картонном экране, находящемся у них над головой таким образом, что ребенок мог на них смотреть (рис. 11, 4). Экспериментатор наблюдал за глазами ребенка, фотографировал их с помощью киносъемочного аппарата и отмечал время, в течение которого глаза останавливались на каждом из двух рисунков. Он обнаружил, что дети более длительное время задерживают свой взор на рисунках, похожих на лицо, чем на случайном наборе тех же деталей лица. По-видимому, лицо представляет для ребенка осмысленный объект без какого-либо специального обучения, и это является новым, простым и важным открытием.

Рис. 11, 4. (Вверху). Аппарат Фантца для наблюдения за движениями глаз младенца в то время, когда ему показывают различные картины или предметы. В данном случае ребенку показывают освещенный мяч, и в это время положение его глаз фотографируется. (Внизу). Незатейливый рисунок лица и случайный набор деталей лица, показанные совсем маленьким детям. Они дольше смотрели на рисунок, правильно изображающий лицо (о чем можно судить по движению глаз).

Фантц обнаружил также, что дети, по-видимому, предпочитают простые круглые предметы плоскому изображению тех же предметов, что наводит на мысль о наличии у них некоторой врожденной оценки глубины.

Эти эксперименты могут служить прямым доказательством существования непосредственных зрительных реакций на биологически важные объекты, однако эти факты еще недостаточно надежны, так как лицо матери не было скрыто от ребенка, и возможно, что раннее предпочтение набора линий, похожих на лицо, является в действительности не врожденной, а исключительно быстро заученной реакцией, которая могла ассоциироваться с удовольствием, получаемым им от груди матери.

Рис. 11, 5. Некоторые результаты экспериментов Фантца , посвященных изучению движений глаз младенцев. Горизонтальные полосы обозначают время, в течение которого они смотрели на различные изображения, представленные слева от диаграммы.

ЗРИТЕЛЬНОЕ ВОСПРИЯТИЕ ОТВЕСНОЙ ПЛОСКОСТИ

Американский психолог Элеонора Гибсон однажды во время пикника на краю Большого Каньона заинтересовалась тем, упадет ли с обрыва маленький ребенок. Эта мысль привела ее к очень красивому эксперименту, в котором она воспроизвела в миниатюре обрыв Большого Каньона. Ситуация опыта показана на рис. 11, 1, на котором изображена модель центрального «настила»: с одной стороны — обычный твердый пол; над пустым пространством положен большой кусок толстого стекла. Ребенок (или в других опытах молодое животное) помещается на этот настил; спрашивается, будет ли он ползти по стеклу, покрывающему «пропасть»? Эксперимент показал, что ребенок не покидает настила и не переходит на стекло. Ребенка не может заманить на эту часть настила даже его мать, потряхивающая погремушкой, хотя он беспечно ползает по обычному полу на другой стороне «моста». По-видимому, из этого опыта следует сделать вывод, что дети-ползунки могут зрительно оценивать глубину. Эта оценка опасной высоты полезна, однако ценность ее несколько снижается тем фактом, что дети иногда забывают о своих ногах и поворачиваются так, что падают навзничь в «обрыв», покрытый прозрачным полом.

СМЕЩЕННЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ

Это почти все, что непосредственно известно о восприятии маленьких детей. С целью подробнее рассмотреть проблему перцептивного обучения мы должны обратиться к совершенно иным доказательствам, более опосредствованным, а именно: к вопросу о том, насколько хорошо может взрослый человек адаптироваться к причудливым изменениям своего зрительного мира.

До Кеплера было принято думать, что сетчаточные изображения перевернуты, так как лучи света преломляются в хрусталике. Леонардо считал, что свет должен пересекаться внутри глаза в двух местах (в зрачке и стекловидном теле), чтобы получилось правильное перевернутое изображение. (Вероятно, Леонардо предполагал, что из-за перевернутого вверх ногами изображения и мир должен казаться нам перевернутым. Но так ли это?

Эта проблема подробно рассматривалась Гельмгольцем, который доказывал, что несущественно, какого рода изображения дают систематическую информацию о внешнем мире объектов, так как они известны нам благодаря осязанию и другим органам чувств.

Он был убежден в том, что мы должны учиться видеть мир, связывая зрительные ощущения с тактильными, и что у нас нет специального механизма, который бы осуществлял инверсию изображений. Ссылаясь на случаи, когда взрослые люди, родившиеся слепыми, становились после операции зрячими, Гельмгольц утверждал, что раннее обучение важно для восприятия. Гельмгольц не видел в этих фактах непосредственного подтверждения необходимости обучения перцептивной системы «перевертывать» сетчаточные изображения, но он думал, что те трудности, которые испытывают многие такие больные при назывании предметов и оценке расстояний, служат доводом в пользу эмпирической теории, утверждающей, что восприятие зависит от обучения. Мы уже рассмотрели часть тех трудностей, которые возникают при интерпретации подобных случаев.

Мы можем согласиться с утверждением Гельмгольца о том, что для того, чтобы правильно видеть вещи, необходимо обучение; к этому выводу мы приходим, в частности, анализируя эксперименты, в которых сетчаточные изображения были намеренно перевернуты вместо их обычного положения вверх дном.

ПЕРЕВЕРНУТЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ

Эти эксперименты делятся на две группы: эксперименты, в которых изменялись положения или ориентация изображений на сетчатке, и эксперименты, в которых намеренно искажались изображения. Мы начнем с классической работы английского психолога Дж. М. Стрэттона. Он носил линзы, переворачивающие изображение, и был первым человеком в мире, который имел правильные, а не перевернутые сетчаточные изображения.

Стрэттон изобрел множество оптических приспособлений для смещения pi перевертывания сетчаточного изображения. Он использовал системы линз и зеркал, в том числе специальные телескопы, вмонтированные в оправу очков, так что их можно было носить постоянно. Эти системы линз переворачивали изображение как в вертикальном, так и в горизонтальном направлении. Стрэттон обнаружил, что если носить пару таких оптических приспособлений, чтобы обеспечить бинокулярное зрение, то напряжение, которое испытывает человек, слишком велико, так как при этом нарушается механизм нормальной конвергенции. Поэтому он носил приспособление, переворачивающее сетчаточное изображение, только на одном глазу, другой же глаз был закрыт. Когда же он снимал переворачивающие линзы, то закрывал оба глаза. Прежде всего он обнаружил, что, хотя перевернутые изображения были отчетливыми, предметы казались иллюзорными и нереальными. Стрэттон писал:

«…запечатленные в памяти зрительные впечатления, возникшие при нормальном зрительном восприятии, продолжали оставаться стандартом и критерием для оценки реальности. Таким образом, предметы осмысливались совершенно иначе, чем воспринимались. Это относилось также к восприятию моего тела. Я ощущал, где находятся части моего тела, и мне казалось, что я увижу их там, где я их ощущаю, когда же линзы удалялись, я видел их в ином положении. Но и прежняя тактильная и зрительная локализация частей тела продолжала восприниматься как реальная».

Позже, однако, предметы иногда начинали выглядеть почти обычными.

Первый эксперимент Стрэттона продолжался три дня. В течение этого времени он носил оптическое приспособление приблизительно двадцать один час. Он делает следующее заключение:

«Я могу почти с уверенностью сказать, что центральная проблема — вопрос о значении перевертывания обычного сетчаточного изображения для зрительного восприятия вертикального направления — полностью решена этим экспериментом. Если бы перевертывание сетчаточного изображения было абсолютно необходимо для восприятия вертикали… трудно было бы понять, каким образом сцена в целом могла, хотя бы временно, восприниматься как правильно расположенная вертикально, в то время как сетчаточный образ — благодаря линзам — оставался неперевернутым».

Однако предметы лишь иногда выглядели нормальными, и Стрэттон провел второй эксперимент, и на этот раз уже восемь дней носил монокулярное переворачивающее изображения устройство. На третий день он писал:

«При ходьбе в узком промежутке между мебелью мне требовалось значительно меньше внимания, чем до сих пор. Когда я писал, я мог без труда наблюдать за своими руками, не испытывая неприятных ощущений».

На четвертый день он обнаружил, что ему стало легче правильно определять ту руку, которая испытывает особенно большие затруднения при выполнении какой-либо операции,

«Когда я смотрел на свои ноги и руки, даже если я пытался сосредоточиться на их новом виде, я видел их скорее правильно ориентированными по вертикали, чем перевернутыми».

На пятый день Стрэттон легко мог гулять вокруг дома. Когда он бросал быстрый взгляд на предметы, они казались ему почти нормальными, но когда он начинал рассматривать их внимательно, они воспринимались им как перевернутые. Части его собственного тела, казалось, находились не там, где нужно, особенно его плечи, которых он, конечно, не мог видеть. Однако к вечеру седьмого дня он впервые на прогулке получил удовольствие от красоты местности.

На восьмой день он снял переворачивающие изображение очки и обнаружил, что

«…картина была странно знакомой. Зрительные впечатления непосредственно узнавались как старые, относящиеся к доэкспериментальным дням; однако изменение того расположения предметов, к которому я привык в течение последней недели, давало картину, неожиданно сбивающую с толку, и это продолжалось в течение нескольких часов. Почти невозможно было понять, что происходит, хотя предметы были просто перевернуты».

Когда читаешь отчеты Стрэттона и тех исследователей, которые проделывали аналогичные опыты, возникает впечатление, что в их зрительном мире всегда есть нечто странное, хотя они испытывали большие затруднения в описании того, что же именно было неправильно в этом зрительном мире. По-видимому, они переставали замечать эту странность раньше, чем их перевернутые зрительные изображения начинали восприниматься как нормальные, но когда их внимание привлекалось к некоторым специальным деталям, последние казались им совершенно неправильными. Мы читали о таких ситуациях, где написанные слова виделись на правильном месте в зрительном поле и на первый взгляд воспринимались как нормальное письмо, но когда испытуемые пытались прочесть эти слова, они казались им перевернутыми.

Стрэттон продолжил свои исследования, провел эксперименты, которые — хотя они и менее известны — представляют большой интерес. Он сконструировал систему зеркал, вмонтированных в специальное устройство, которое укреплялось на человеке (рис. 11, 6).

Рис. 11, 6. Эксперимент  Стрэттона , в котором он видел самого себя (в зеркале), подвешенном в пространстве перед глазами. Стрэттон совершал загородные прогулки с этим приспособлением.

Это приспособление вызывало смещение зрительного изображения своего собственного тела таким образом, что тело казалось человеку расположенным горизонтально впереди него, на уровне его собственных глаз. Стрэттон посил это приспособление в течение трех дней (в целом около двадцати четырех часов). Он сообщает:

«У меня было такое чувство, будто я мысленно нахожусь вне своего собственного тела. Это было, конечно, преходящее впечатление, но оно возникало несколько раз и, пока длилось, было очень ярким… Однако наступил особенно интересный момент, когда исчезла реальность состояния, и мои действия, за которыми я наблюдал, сопровождались своего рода призраками этих действий, называвшихся старыми зрительными терминами».

Стрэттон суммирует результаты своей работы следующим образом:

«Различные чувственные восприятия, на какие бы явления они в конечном итоге ни распространялись, организуются в единую гармоничную пространственную систему. Эта гармония заключается в совпадении наших ощущений с тем, что Мы ожидали… Существенными условиями гармонии являются те, которые необходимы, чтобы создать надежную связь между двумя органами чувств. Эта точка зрения, которая сначала возникла на основе данных, полученных в опытах с перевернутыми изображениями, теперь получила более широкое обоснование: ее, видимо, подтверждают факты, полученные в более поздних экспериментах, которые показывают, что тактильные ощущения локализации частей тела могут коррелировать со зрительными впечатлениями о местоположении тех же частей тела, причем не только в любом направлении, но также и в любом месте зрительного поля».

Вслед за Стрэттоном аналогичные опыты были проведены другими исследователями. Для того чтобы повернуть поле зрения обоих глаз на 75°, Дж. С. Браун использовал особые призмы и обнаружил, что эта процедура ухудшает восприятие глубины, причем по мере тренировки восприятие улучшалось очень незначительно или не улучшалось вовсе, хотя оказалось, что автор и его испытуемые могут ориентироваться в своем наклонном мире. Более поздние исследования такого рода были проведены Эвертом, который повторил эксперимент Стрэттона, но использовал не одну, а две переворачивающие изображение линзы, хотя его испытуемые и чувствовали напряжение в глазах, которое было отмечено еще Стрэттоном. Заслуга работы Эверта состоит в том, что он произвел систематическое и объективное измерение способности испытуемых локализовать предметы. Он сделал вывод, что Стрэттон несколько преувеличивает размеры адаптации, которая наблюдается в подобных условиях, и что это привело к противоречиям, не разрешенным еще до сих пор.

Изучение этой проблемы было продолжено Дж. и Дж. К. Патерсонами, применявшими бинокулярную систему, сходную с системой Эверта. После четырнадцати дней ношения этого приспособления полная адаптация к ситуации так и не произошла. Проведя восемь месяцев спустя повторный эксперимент с этим же испытуемым, авторы нашли, что в то время, когда испытуемый носил линзы, он проявлял те же изменения в поведении, которые были свойственны ему и при первом ношении переворачивающих изображение очков. Таким образом, по-видимому, обучение в подобных условиях представляет собой скорее ряд специфических адаптаций, надстраивающихся над исходными формами восприятия, чем коренную перестройку перцептивной системы.

Наиболее широкое исследование этой проблемы на людях, предпринятое в последнее время, было проведено в Инсбруке Эрисманом и Колером. Колер и его испытуемые носили очки, искажающие изображение, длительное время. Результаты эксперимента Колера, так же, как и Стрэттона, протоколировались в виде словесных отчетов. Соответственно традициям немецкой гештальтпсихологии и более поздним работам Мишотта по восприятию причинных отношений (см. главу 12), Колер делает акцент на «внутренней структуре» восприятия. Этот подход чужд традициям американского бихевиоризма; однако жаль, что во время эксперимента не было достаточно точной регистрации движений испытуемого. На основании словесных отчетов трудно представить себе этот «адаптированный» мир испытуемых, так как их ощущения, по-видимому, были причудливо спутаны и даже противоречили друг другу. Так, например, пешеходов, очевидно, они видели на правильной стороне улицы, хотя их изображения были перевернуты справа налево, но части их одежды казались им перепутанными. Написанные слова были для испытуемых одним из наиболее сложных объектов. Когда они бросали на письмо беглый взгляд, оно казалось им нормальным, но если они пытались его внимательно рассматривать, оно воспринималось как зеркальное.

Осязание оказывало существенное влияние на зрение: на первых стадиях адаптации предметы неожиданно начинали восприниматься как нормальные, когда испытуемый прикасался к ним: они выглядели нормальными и тогда, когда их перевернутое изображение было физически невозможным. Так, например, свеча казалась перевернутой нижней частью вверх, пока ее не зажигали, после чего она вдруг воспринималась как нормальная, а пламя — идущим вверх.

Эти эксперименты положили начало ряду исследований, в которых на животных надевались разного рода очки. Когда очки, перевертывающие изображение, надевались на обезьяну, то это приводило к ее полной неподвижности в течение нескольких дней; она просто отказывалась двигаться. Когда наконец она начинала двигаться, она пятилась назад. Этот факт интересен, так как эти очки как раз нарушают восприятие глубины. Аналогичные опыты были проведены также с цыплятами и курами. Пфистер надевал на глаза кур призмы, переворачивающие изображение справа налево, и изучал их способность клевать зерна. У кур этот навык резко нарушался, и даже после трехмесячного ношения очков никакого реального улучшения не наблюдалось. То же отсутствие адаптации было обнаружено Сперри и у земноводных. Когда изображение, попадающее на сетчатку их глаз, поворачивалось на 180°, оказалось, что язык двигается в поисках пищи в неправильном направлении, и, предоставленные самим себе, эти животные умерли бы от голода. Сходные результаты были получены Хессом на цыплятах, глаза которых закрывались призмами, которые не переворачивали изображения, а смещали их на 7° вправо или влево. Хесс обнаружил, что такие цыплята всегда клюют в стороне от зерна и никогда не адаптируются к смещению изображений, вызываемому клиновидными призмами (рис. 11, 7).

Рис. 11, 7. Курица Пфистера с призмами, отклоняющими свет, попадающий в ее глаза.

На основании своих экспериментов Хесс сделал следующие выводы:

«По-видимому, врожденные зрительные реакции у цыплят, касающиеся расположения предметов в их зрительном мире, не могут изменяться под влиянием обучения, если от цыпленка требуется, чтобы он усвоил реакцию, антагонистичную инстинктивной».

Все эти различные эксперименты довольно ясно показывают, что животные проявляют значительно меньшую адаптацию к смещению или переворачиванию сетчаточных изображений, чем люди, и только у обезьян имеется некоторая способность к такого рода адаптации.

Существуют новые данные, полученные, главным образом, в работах Р. Хелда и его сотрудников, особенно Хейна, показывающие, что для компенсации смещенных сетчаточных изображений очень важно, чтобы субъект осуществлял активные корригирующие движения. Хелд считает, что активные движения жизненно необходимы для подобной компенсации и что они очень существенны для всякого перцептивного обучения. Один из его экспериментов с котятами особенно изобретателен и интересен. Он воспитывал котят в темноте, позволяя им зрительно ориентироваться только в ситуации эксперимента, которая была, мягко выражаясь, необычной. Два котенка помещались в корзинки, прикрепленные к противоположным концам перекладины, которая могла вращаться вокруг центра, при этом корзинки тоже начинали вращаться. Эта «карусель» была устроена так, что вращение одной корзинки вызывало аналогичное вращение другой (это устройство показано на рис. 11, 8), и таким образом оба котенка получали одни и те же зрительные впечатления в одно и то же время.

Рис. 11, 8. Аппарат, предложенный Хелдом и Хейном для того, чтобы выяснить, возникнет ли перцептивное научение у пассивного животного. Активный котенок слева возит по кругу котенка справа. Они получают одинаковые зрительные впечатления. Но только активный котенок может выполнить зрительные задания, имея зрительный опыт, ограниченный лишь этой ситуацией.

Один котенок, находясь в корзинке, перемещался пассивно, в то время как другой был активен, его лапки были свободны, и он сам двигал свою корзинку и корзинку соседа. Хелд обнаружил, что зрительное восприятие сформировалось только у активного котенка, пассивное животное оставалось по существу слепым. Таким образом, на основании опытов Хелда можно допустить, что активное осязание — существенный фактор, необходимый для развития зрительного восприятия.

ИСКАЖЕННЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ

Исследования влияния на зрительное восприятие перевернутых и смещенных сетчаточных изображений показывает, что животные, стоящие на эволюционной лестнице ниже человека и обезьяны, не обнаруживают никакой адаптации. У обезьяны процессы адаптации весьма ограничены; что же касается человека, то не совсем ясно, насколько он может адаптироваться к таким условиям. Словесные отчеты в известной мере противоречивы, в отношении моторной адаптации еще мало данных, однако несомненно, что после нескольких дней ношения очков, переворачивающих сетчаточные изображения, люди довольно успешно справляются с этими нарушениями восприятия. Мы еще не знаем окончательно, происходит ли при этом перестройка восприятия, или новые реакции просто надстраиваются над старыми. Неизвестно даже, насколько фундаментальна реорганизация процессов восприятия, которая требуется в этих условиях, потому что в нашей обычной жизни мы тоже имеем дело со смещениями сетчаточных изображений, например, при наклонах головы и рассматривании чего-либо (главным образом, самих себя) в зеркале.

До сих пор мы анализировали опыты с переворачиванием или смещением сетчаточных изображений, однако экспериментально можно получить и другие нарушения зрительного восприятия. Эти нарушения важны, поскольку они вызывают скорее внутреннюю реорганизацию самой перцептивной системы, чем простое изменение соотношения между осязательными и зрительными впечатлениями. Эти зрительные нарушения можно получить, если носить специальные линзы, искажающие, а не просто смещающие изображение на сетчатке.

Дж. Дж. Гибсон, изучая влияние ношения призм, отклоняющих все поле зрения в сторону (на 15° вправо), на зрительное восприятие, обнаружил, что эти призмы, кроме отклонений, неизбежно вызывают искажения сетчаточных изображений, которые по мере ношения призм постепенно уменьшаются. Он произвел точные измерения адаптации к искривлениям изображений, которые создаются этими призмами, и установил, что эффект адаптации уменьшается, даже если глаза испытуемого двигаются свободно. Практически адаптация проявлялась несколько более отчетливо при свободном прослеживании глазами деталей рисунка, чем в тех случаях, когда испытуемый фиксировал взгляд настолько, насколько это возможно.

Существует другой тип адаптации, на первый взгляд сходный с обнаруженным Гибсоном в его опытах с искажающими изображение призмами, а позже — линзами, но, по существу, совершенно отличный от него как по своему происхождению, так и по тому значению, которое он имеет для теории восприятия. Это явление известно под названием структурное последействие (figural after-effect). На протяжении последних нескольких лет оно привлекало пристальное внимание исследователей.

Структурное последействие возникает в тех случаях, когда испытуемый фиксирует взор на рисунке в течение некоторого времени (скажем, полминуты). Если подобным образом взор фиксирует изогнутую линию, то сразу же после этого в течение нескольких секунд прямая линия кажется изогнутой в противоположном направлении. Этот эффект близок к эффекту Гибсона, однако для структурного последействия существенно то, что глаза должны быть неподвижны, в то время как в опытах Гибсона с искажающими очками глаза могут двигаться свободно.

Эти явления свидетельствуют о том, что в перцептивной системе человека может иметь место особый вид адаптации, которая представляет собой не только простую перегруппировку тактильных и зрительных ощущений, а изменение механизмов зрительного восприятия пространства. Неизвестно, имеются ли подобные коррекции у более низко организованных, чем человек, представителей животного мира.

Иво Колер недавно сделал значительное открытие. Он носил очки, не искажающие сетчаточные изображения, а окрашивающие их наполовину в красный, наполовину в зеленый цвет, так что все выглядело красным, если смотреть налево, и зеленым — если смотреть направо, (рис. 11, 9). Колер открыл новый эффект адаптации, о существовании которого раньше и не подозревали. Влияние красного и зеленого цвета на восприятие постепенно уменьшалось, и, когда очки снимались, вещи казались красными при взгляде направо и зелеными — при взгляде налево. Это явление совершенно не похоже на обычные последовательные образы, возникающие вследствие адаптации сетчатки к окрашенному свету. Эффект Колера связан не с положением изображения на сетчатке, а с положением глаз по отношению к голове, и таким образом он является результатом процессов компенсации, протекающих не в глазах, а в мозге.

Рис. 11, 9. Иво Колер нашел, что после того как глаза при направлении взора в одну сторону видели все через зеленый фильтр, а в другую — через красный, они адаптировались к этим условиям и переставали замечать фильтры в любой позиции. Когда фильтры удалялись, та сторона, которая была зеленой, казалась красной и наоборот. Эта адаптация, должно быть, происходит в мозгу, а не в глазах.

Существует всего несколько типов инверсии изображений, которые могут быть получены с помощью простых оптических приспособлений, однако в настоящее время К. У. Смит предложил для этих целей новые технические приемы. Смит использует телевизионную камеру и монитор, смонтированные так, что испытуемый наблюдает за своей собственной рукой на экране монитора, который может быть соединен с камерой таким образом, что можно получить любые желаемые изменения изображений.

Таким путем можно получить изображения, перевернутые слева направо или сверху вниз, в то время как движения глаз и рук испытуемого остаются свободными.

В этом эксперименте рука испытуемого помещается за занавеской так, чтобы он не мог ее видеть (поскольку эта аппаратура далеко не портативна, исследование чаще ограничивается короткими экспериментальными сеансами, а не продолжается в течение нескольких дней). Камера может быть установлена в любом положении и давать помимо переворачивания изображений смещение изображения в пространстве. С помощью различных линз и расстояний от камеры до испытуемого можно менять величину изображений и вызывать искажения (рис. 11, 10).

Рис. 11, 10. Эксперимент Смита , в котором использовались телевизионная камера и монитор, для того чтобы менять видимое положение или величину собственных рук рук испытуемого. Испытуемый мог рисовать или писать при больших изменениях зрительного образа своей руки .

Опыты Смита показали, что в целом переворачивание изображения сверху вниз, как правило, дает большие нарушения, чем слева направо, причем комбинированная инверсия изображений (одновременно и сверху вниз, и справа налево) иногда вызывает меньше затруднений, чем каждая инверсия в отдельности. Изменения величины изображения практически не влияют ни на способность испытуемого рисовать объекты, ни на его почерк.

СМЕЩЕНИЕ ИЗОБРАЖЕНИЙ ВО ВРЕМЕНИ

Развитие телевизионной техники сделало возможным смещение изображения не только в пространстве, но и во времени. Временная задержка изображений — это новый вид смещения, изучение которого обещает дать весьма интересные результаты. Этот вид смещения изображений достигается с помощью описанных выше телевизионной камеры и монитора, а также видеомагнитофона, снабженного бесконечной лентой, благодаря чему возникает временная задержка между регистрацией изображения камерой и подачей его на монитор. Испытуемый таким образом видит свою руку (или другой предмет) в прошлом, с временным отставанием, которое регулируется расстоянием между записывающей и воспроизводящей головками видеомагнитофона (рис. 11, 11).

Рис. 11, 11. Эксперимент Смита с введением временной отсрочки между действием и его зрительным восприятием. Отсрочка задавалась с помощью бесконечной ленты видеомагнитофона.

Эта ситуация представляет не только теоретический интерес, она важна также и в практическом отношении, потому что и в авиации, и при управлении многими другими механизмами, работающими с отсрочкой, необходим контроль со стороны человека, но если подобная отсрочка нарушает навыки оператора, это может стать серьезной проблемой. Установлено, что короткие отсрочки (порядка 0,5 сек.) делают движения резкими, плохо скоординированными, так что рисование становится почти невозможным, а письмо явно затрудняется (рис. 11, 12). Тренировка не дает улучшения, или оно невелико.

Рис. 11, 12. Рисунки и письмо при временной отсрочке. Слева направо: обычные рисунки и письмо; рисунки и письмо при зрительном контроле через телевизионную камеру, но без отсрочки; рисунки и письмо при зрительном контроле через телевизионную камеру с отсрочкой. Отсрочка создает непреодолимые помехи, в то время как смещение зрительного изображения в пространстве может быть скомпенсировано. (Эти результаты имеют практическое значение, так как при многих задачах, связанных с контролем, например, при управлении самолетом, возникает какое-то отставание во времени результатов от действий.)

КАКИЕ ВЫВОДЫ МЫ МОЖЕМ СДЕЛАТЬ?

Мы сделали обзор экспериментов с различного рода смещениями сетчаточных изображений. Во всех случаях смещение было планомерным, то есть производилось согласно определенному принципу; был исследован широкий диапазон смещений: по вертикали и по горизонтали (отдельно по каждому направлению или по обоим одновременно); искажения, наблюдаемые при фиксированном взгляде или при свободном движении глаз; смещения изображения во времени.

Результаты этих опытов не так просто оценить, однако в целом, по-видимому, можно сказать, что при всех возможных смещениях изображений человек проявляет известную адаптацию — исключение составляет только смещение изображения во времени, — в то время как у всех других животных, кроме обезьян, ее нет.

Означает ли это, что дети должны учиться видеть? Конечно, эти опыты еще не дают оснований для такого вывода, но если у взрослых людей действительно наблюдаются существенные изменения в перцептивной системе для компенсации упорядоченных изменений сетчаточных изображений, то предположение о важной роли обучения в восприятии кажется вполне правдоподобным. К сожалению, мы еще не знаем, насколько фундаментальна та реорганизация перцептивной системы, которая происходит при адаптации, и в какой мере при этом над старыми перцептивными связями надстраиваются новые. Во всяком случае, очевидно, что перцептивная система человека обладает большой гибкостью и способна адаптироваться к новым условиям. А это очень важно для приспособления к изменяющемуся миру.

Там, где имеет место адаптация — в экспериментах Стрэттона и Гибсона с человеком, в которых производилось переворачивание или искажение сетчаточного изображения, — еще не вполне ясно, каким образом мир начинает восприниматься испытуемым как нормально ориентированный. По-видимому, странность этого мира просто перестает замечаться, а это уже совсем иной вывод, чем тот, который делается исследователями. В опытах Хелда, где пара котят воспитывалась в темноте и только активный котенок из каждой пары научался видеть, — а также в ранних, самых первых аналогичных исследованиях Ризена, который воспитывал шимпанзе в полной темноте и после помещения их на свет обнаружил у них медленное развитие зрения, — остается неясной та интерпретация фактов, которая дается исследователями.

Животные, выросшие в темноте, как правило, пассивны и научаются очень немногому. В некоторых аналогичных случаях отключения зрения у человека также были отмечены существенные трудности в развитии; один из таких людей не мог даже на ощупь отличать шар от куба. Эти эксперименты интересны и важны, но в настоящее время мы еще не можем с уверенностью оценить все значение этих наблюдений. Ясно лишь, что восприятие человека легко поддается модификации посредством обучения (студенты медики, впервые пользующиеся микроскопом, знают это по опыту), однако очень трудно установить, что именно дано нам от рождения, а что приобретено в результате обучения.

В добавление к этим трудностям, при рассмотрении данной проблемы мы встречаемся еще с одной своеобразной трудностью логического порядка, которая связана с пониманием самого термина «восприятие», особенно когда речь идет об опытах над животными. Возьмем, например, опыты Хелда с активным и пассивным котятами: представим себе, что пассивный котенок выучился видеть, понимая под этим, что структура его сетчаточных стимуляций организовалась у него в образы отдельных предметов в то время, когда активный котенок крутил его на «карусели». Но как мы узнаем, что котенок научился видеть (то есть что у него сформировались образы отдельных предметов)? Как можно ожидать от него соответствующих поведенческих реакций, если они никогда раньше не связывались с его восприятием предметов? И здесь возникает основная проблема, а именно: должны ли мы понимать под восприятием то, что нам известно из нашего — собственного перцептивного опыта или мы должны ограничиваться изучением поведения, которое регулируется информацией, получаемой от органов чувств? С точки зрения строгого бихевиориста, субъективный опыт не может быть предметом исследований по восприятию, однако мы вынуждены признать, что в концертном зале или в картинной галерее люди проникают во внутренний мир художника, настолько важный для них, что это и побуждает их посещать такие места. Что бы ни утверждали художественные критики, не внешнее поведение деятелей искусства, а скорее их переживания, интересуют слушателей и зрителей. Но можем ли мы судить о перцептивном опыте животных? По-видимому, нет, и в этом-то и заключается трудность. Мы не понимаем этого воспринимаемого мира животных, так же как нам непонятен и мир, воспринимаемый младенцем; каково бы ни было поведение животных, оно не раскрывает нам полностью их внутренний мир. В данном случае особенно важную роль играет язык: он выходит за пределы непосредственной ситуации «стимул — внешняя реакция», однако как у младенца, так и у животных нет языка, хотя в данном случае он более всего необходим, — и в этом и состоит сложность изучения данной проблемы.