Расставшись с ошеломленным смотрителем, Бартоломью и Майкл направились в Майкл-хауз.

— Нам необходимо поговорить с человеком, который запирает церковь на ночь, — напомнил Бартоломью.

Майкл скорчил недовольную гримасу.

— Прежде всего мне необходимо перекусить! — заявил он непререкаемым тоном. — Ну и утро выдалось сегодня. Нас вытащили из церкви, не дав отслужить мёссу, и повели смотреть на бедолагу, нашедшего свой конец в сундуке с университетскими документами. Потом мы обнаружили гнусный отравленный замок, увидели потаскуху с перерезанным горлом, а явившись с визитом к вице-канцлеру, выяснили, что он пустился в бега, прихватив с собой и свое добро, и часть добра университетского. И все это на пустой желудок.

— Сейчас я должен бы начать занятия со студентами, — заметил Бартоломью, взглянув на солнце, которое стояло уже высоко. — Вскоре им предстоит испытательный диспут, и мои наставления им необходимы. В особенности Роберту Дейнману.

— Придется твоим студентам подождать, — изрек Майкл, указав рукой на молодую женщину, что стояла во дворе колледжа и разговаривала с привратником. — По-моему, к тебе пришли.

Увидав Бартоломью и Майкла, входивших в ворота, молодая женщина, не обращая более внимания на привратника, торопливо направилась к ним. Бартоломью узнал в ней Фрэнсис де Белем — дочь богатого купца, проживавшего на Милн-стрит по соседству с сэром Освальдом Стэнмором, мужем Эдит, старшей сестры Бартоломью. Несколько лет тому назад де Белем и Стэнмор носились с мыслью о том, что Фрэнсис и Бартоломью неплохо бы поженить. Стэнмор торговал тканями, а де Белем занимался их окрашиванием, и брак между представителями семейств немало способствовал бы взаимному процветанию. Однако Бартоломью, в ту пору четырнадцатилетний, не имел ни малейшего намерения ни вступать в брак с маленькой девочкой, ни становиться купцом. В результате он сбежал из дома и поступил в Оксфорд. Де Белем вскоре нашел другого отпрыска богатой купеческой семьи, готового связать себя супружескими узами с его дочерью. Что до Стэнмора, то он, к счастью для Бартоломью, был незлопамятен. Когда пятнадцать лет спустя его непокорный шурин вернулся в Кембридж, дабы занять должность магистра медицины в Майкл-хаузе, Стэнмор принял его с распростертыми объятиями.

Однако же трещина, возникшая в отношениях Стэнмора и де Белема после побега Бартоломью, так никогда и не затянулась. Бартоломью не раз замечал, сколь угрюмым становится лицо его зятя, когда тот рассуждает о непомерной цене на окрашивание тканей, заломленной де Белемом. Фрэнсис тем не менее не питала к Бартоломью ни малейшей неприязни и при встречах с ним неизменно была любезна и приветлива. В минувшем году она овдовела, ибо мужа ее унесла чума.

Подойдя ближе к Фрэнсис, Бартоломью заметил, что щеки ее бледны, а глаза покраснели от слез. Бросившись к нему навстречу, молодая женщина схватила его за руку, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.

— Что случилось, Фрэнсис? — мягко осведомился Бартоломью. — Я вижу, вы чем-то встревожены. Ваш отец захворал?

Фрэнсис отрицательно покачала головой.

— Я должна поговорить с вами, доктор, — едва слышно произнесла она. — Мне нужна помощь, и вы единственный человек, к которому я могу обратиться.

Бартоломью взглянул на нее в некотором замешательстве. Он не мог пригласить Фрэнсис в свою комнату, особенно теперь, когда по колледжу шныряли вездесущие францисканцы. Наверняка сейчас они наблюдали за ними из окон и осуждающе качали головами при виде женщины, дерзнувшей вступить на территорию Майкл-хауза. В зал заседаний он ее тоже не мог провести, ибо там сейчас шли лекции. Но отсылать прочь человека, нуждавшегося в помощи, было не в правилах Мэттью. Оставалось одно место, где он мог без помех поговорить с Фрэнсис, — кухня колледжа. Точнее, расположенная рядом с кухней каморка, где хозяйничала здоровенная прачка Агата. Бартоломью знал, что эта женщина умеет хранить чужие секреты. В ее присутствии они с Фрэнсис смогут обсуждать все, что угодно, не опасаясь за свою репутацию.

Увлекая за собой Фрэнсис, Бартоломью зашагал через двор к главному зданию. Майкл-хауз занимал три здания, примыкавшие одно к другому. В северном и южном крыле жили магистры и студенты. Центральное строение, некогда возведенное богатым купцом, отличалось красотой и изяществом. В 1342 году здание приобрел основатель колледжа Херви де Стэнтон, канцлер казначейства при короле Эдуарде II. Герб де Стэнтона до сих пор красовался над великолепным крыльцом здания. Винтовая лестница вела из вестибюля в зал заседаний, расположенный на втором этаже, а через узкий коридор можно было пройти в кухню.

Бартоломью, лавируя меж слугами, хлопотавшими над приготовлением обеда, прошел в маленькую комнату, где Агата хранила белье. Фрэнсис следовала за ним по пятам. Они вошли в комнату и увидали, что Агата сидит на стуле, вытянув перед собой ноги, и дремлет. Она громко похрапывала. Тучностью прачка колледжа лишь самую малость уступала брату Майклу. Женщинам запрещалось работать в университетских колледжах и пансионах, однако для Агаты сделали исключение, ибо она вряд ли могла ввести в искушение даже самого похотливого студента.

Заслышав шаги, Агата очнулась от дремы и устремила заспанные глаза на Бартоломью и его спутницу. Бартоломью не в первый раз прибегал к ее услугам, когда к нему неожиданно приходила пациентка женского пола. И сейчас Агата ничуть не удивилась, потерла глаза и уселась на стуле в менее расслабленной позе.

— При Агате вы можете говорить о чем угодно, — заверил Бартоломью, заметив недоверчивый взгляд, который Фрэнсис метнула на дюжую прачку.

Агата улыбнулась, обнажив ряд крепких желтых зубов.

— Не обращайте на меня внимания, — обратилась она к Фрэнсис. — У меня полно своих дел, а то, о чем вы будете говорить с доктором, совершенно меня не касается.

— Я в тягости! — без обиняков выдохнула Фрэнсис.

У Агаты отвисла челюсть, и рука ее, протянутая за шитьем, замерла в воздухе. Бартоломью тоже был поражен услышанным. Он прекрасно понимал, что отец Фрэнсис, не считавший нужным держать молодую вдову в узде, придет в неописуемую ярость, когда узнает, к каким последствиям привела предоставленная дочери свобода. А если слухи, сообщенные Бартоломью Стэнмором, верны и отец намерен вновь выдать Фрэнсис замуж — на этот раз за крупного землевладельца, то гнев де Белема не будет знать границ.

Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Бартоломью, прежде чем он ответил, глядя прямо в отчаянные глаза Фрэнсис.

— Я ничем не могу вам помочь. Вам следует поискать повитуху, которая сделает все необходимое. Доктора, как известно, не присутствуют при родах, за исключением тех случаев, когда жизни матери или ребенка угрожает опасность. Но я уверен, вам нечего опасаться, — добавил он ободряющим тоном. — Вы молоды и здоровы.

— Но я не хочу ребенка! — жалобно воскликнула Фрэнсис. — Он разрушит мою жизнь!

Агата, тронутая отчаянием молодой женщины, по-матерински обняла ее за плечи.

Бартоломью беспомощно развел руками.

— Я ничего не могу для вас сделать, — повторил он. — Все, что я могу посоветовать, — найдите опытную повитуху, которая поможет вам благополучно разрешиться от бремени.

— Избавьте меня от ребенка! — взмолилась Фрэнсис, обратив к Бартоломью залитое слезами лицо. — Прошу вас, сделайте так, чтобы он не появился на свет.

— Это невозможно, — непререкаемым тоном изрек Бартоломью. — Не говоря уж о том, что я не имею понятия, как это сделать, я никогда не пойду на столь отвратительное преступление. К тому же это было бы чрезвычайно опасно для вашей жизни.

— О какой опасности вы говорите, доктор! — дрожащим голосом воскликнула Фрэнсис. — Если ребенок появится на свет, моя жизнь кончена. Так что терять мне нечего. Умоляю, спасите меня! Я знаю, есть такие снадобья, при помощи которых женщина избавляется от ребенка. И уж если кому-то из здешних докторов эти снадобья известны, так это вам. Ведь вы учились медицине в далеких странах, у мудрых наставников из чужих краев.

Так вот, оказывается, какая молва ходит в городе, отметил про себя Бартоломью. Его пациенты убеждены, что он обладает таинственными познаниями, которые неведомы английским докторам.

— Я не знаю, как готовить подобные снадобья, — отрезал он, избегая смотреть на Фрэнсис и надеясь, что ложь его не станет для нее очевидной. На самом деле секрет одного из таких средств был ему известен, и открыл Бартоломью этот секрет не кто иной, как Ибн-Ибрагим. Он показал ему рецепт, составленный некой повивальной бабкой по имени Тортула. Для приготовления снадобья следовало смешать в равных пропорциях горькую полынь, чистец полевой и мяту болотную. На ранних сроках беременности это снадобье в некоторых случаях приводило к выкидышу. Применить его Бартоломью довелось всего один раз, спасая жизнь матери, изнуренной многочисленными родами. Но даже тогда он вовсе не был уверен, что поступает правильно.

— Вам известно это средство! — всхлипнула Фрэнсис, которую отчаяние сделало проницательной. — Умоляю, помогите мне.

— Обратитесь к повивальной бабке, — мягко повторил Бартоломью. — Она сделает все необходимое.

— Мистрис Вудман, повивальная бабка, погубила младшую сестру Хильды, — проронила Фрэнсис, пристально глядя на Бартоломью. — Вам об этом известно?

— Какой Хильды, проститутки? — уточнил Бартоломью. — Той самой, которую недавно зарезали?

Фрэнсис кивнула.

— Ее сестра была в тягости уже три месяца, — сообщила она. — Мистрис Вудман обещала избавить ее от ребенка. Она попыталась извлечь его при помощи куска проволоки. В результате сестра Хильды истекла кровью и умерла.

Бартоломью знал, что подобные прискорбные случаи происходят весьма часто. Чтобы вызвать выкидыш, повивальные бабки используют сильные яды, а если те не производят нужного действия, прибегают к рискованной операции, неизбежным исходом которой является смерть или тяжкая болезнь несчастной жен-шины. Отвернувшись от заплаканной Фрэнсис, врач уставился в окно. Бесспорно, убив нерожденного ребенка, он поступит противно врачебному долгу. Но что будет, если Фрэнсис отправится к мистрис Вудман и погибнет в ее неумелых руках?

— А кто отец ребенка? — осведомился Бартоломью. — Возможно, он не откажется жениться на вас?

— Этого он никак не сможет сделать! — сквозь слезы фыркнула Фрэнсис. Более она ничего не добавила, но Бартоломью догадался, что отец ребенка, скорее всего, женат.

— Деньги у вас есть? — спросил он.

Фрэнсис кивнула, в глазах ее вспыхнул огонек надежды. Она поспешно показала ему туго набитый кошелек.

— Я знаю, у вас есть родственники в Линкольне, — сказал Бартоломью. — Скажите отцу, что хотите погостить у родных. Если вы доверяете им, родите ребенка в их доме. Если же вы не питаете к ним доверия, возможно, вы найдете приют в каком-нибудь женском монастыре.

Надежда во взоре Фрэнсис погасла.

— Значит, вы отказываетесь мне помочь, — прошептала она.

— Подумайте о моем совете, — судорожно вздохнув, произнес Бартоломью. — Поверьте, самый лучший выход — на время уехать из города и родить ребенка вдали от дома. Завтра зайдите ко мне и сообщите о решении, которое вы приняли. Но, умоляю, не обращайтесь к мистрис Вудман.

Фрэнсис тяжко вздохнула и двинулась к двери.

— Я обо всем подумаю и завтра непременно загляну к вам, — сказала она. — Но мое решение уже принято.

— Бедная девочка, — пробормотала Агата, когда дверь за Фрэнсис закрылась. — За несколько секунд удовольствия должна заплатить своим добрым именем и благополучием. А тому, кто набил ее живот, и горя мало. Сейчас наверняка развлекается с другой дурочкой.

— Ты не права, Агата, — возразил Бартоломью. — Как-никак, Фрэнсис двадцать четыре года, и она была замужем. Так что ее вряд ли можно считать неопытной девочкой, не имеющей понятия о последствиях некоторых… удовольствий.

— Думай не думай, ничего не изменишь, — проворчала Агата. — Женщина страдает, порой и с жизнью расстается, а мужчина, быстренько о ней позабыв, находит себе другую. Ох, жалко мне девчонку, мочи нет. Думаю, мне стоит рассказать ей, как составить снадобье, которое выручит ее из беды.

— Что за снадобье такое? — недоверчиво спросил Бартоломью.

Агата нередко поражала его подобными неожиданными заявлениями.

— Надо смешать горькую полынь с измельченной раковиной улитки, добавить добрую щепоть мышьяка, растереть все это в порошок и развести водой. Получится кашица, которую надо засунуть… сами понимаете куда. От этого угощения ребенок умрет и извергнется из утробы.

— И скорее всего, мать умрет вместе с ним, — добавил Бартоломью, усмехнувшись. — Откуда ты узнала про это кошмарное средство?

В ответ Агата многозначительно хмыкнула и почесала себе нос. Бартоломью оставалось лишь гадать об источнике ее познаний. Впрочем, горькая полынь весьма широко применялась для лечения женских болезней. Целительные свойства раковины улитки тоже были известны многим. Размышления о снадобьях заставили Бартоломью вспомнить о том, что его ждут студенты. Простившись с Агатой, он поспешно прошел через кухню и поднялся по винтовой лестнице на второй этаж.

Отец Уильям, преподаватель теологии из числа недавно прибывших францисканцев, с суровым видом разглагольствовал о природе и сходности греха перед горсткой студентов. Зычный его голос гулко раздавался под сводами зала и мешал другим преподавателям, которые гоже читали здесь лекции. Пирс Хесселвел, магистр законоведения, отчаянно пытался донести основные принципы, на которых строится «Декрет» Грациана, до десятка юнцов, не дававших себе ни малейшего труда его слушать. Роджер Элкот, как видно утомившись в борьбе с громовым голосом отца Уильяма, приказал одному из студентов читать вслух отрывок из «Риторики» Аристотеля. Заметив проходившего мимо Бартоломью, Элкот сделал ему знак подойти.

— Что случилось сегодня утром? — вполголоса осведомился он. — Неужели слухи о мертвом монахе, которого нашли в сундуке с документами, соответствуют истине?

Бартоломью молча кивнул и хотел идти дальше, не имея ни малейшего желания обсуждать недавние происшествия с Элкотом. Это тщедушный человек, злой на язык и суетливый, как курица, был ему не по нраву. К тому же Элкот питал ярую неприязнь к женщинам, что настораживало Бартоломью.

— И к какому ордену принадлежит этот монах? — уточнил Элкот.

— К доминиканскому, — ответил Бартоломью, догадываясь, что за отклик вызовет это сообщение.

Взгляд Элкота торжествующе вспыхнул.

— Доминиканец! — приглушенно воскликнул он. — От этих бродяг и попрошаек не жди добра!

Бартоломью посмотрел на коллегу с откровенным неодобрением. Вечно предаваясь мелочным распрям, магистры, вместо того чтобы учить студентов жить в мире и согласии, подавали им дурной пример. Элкот, недавно вступивший в орден клюнийцев в Тетфорде, немедленно объявил непримиримую войну нищенствующим францисканцам. Раньше в Майкл-хаузе не часто случались распри меж представителями духовенства. Брат Майкл, единственный бенедиктинец, мирно уживался с францисканцами, которые представляли здесь большинство, и члены малых орденов вроде Бартоломью не питали вражды ни к кому.

Большинство преподавателей университета принадлежали к различным монашеским орденам. Это означало, что они подчиняются прежде всего каноническому, а не светскому закону. Подобное положение лишь усугубляло пропасть между университетом и горожанами, ибо канонический закон был несравненно снисходительнее светского. Доведись Бартоломью или Элкоту украсть, к примеру, барана, они отделались бы штрафом. Горожанина, совершившего подобное преступление, скорее всего, ожидала бы виселица. Принадлежность к малому ордену влекла за собой определенные обязанности. Так, Бартоломью должен был время от времени служить мессу. Но защита и поддержка, которые ордена обеспечивали своим членам, того стоили. Тем же, кто принадлежал к крупным орденам — подобно Уильяму, Майклу, а теперь и Элкоту, — запрещалось вступать в брак и иметь сношения с женщинами.

Предоставив Элкоту предаваться суетным размышлениям о превосходстве своего ордена над прочими, Бартоломью направился в зал собраний. В летнюю жару находиться здесь было приятно, ибо большие стрельчатые окна без стекол пропускали не только солнечный свет, но и свежий воздух, наполненный ароматом реки. Зимой, напротив, в зале собраний царил унылый мрак, ибо ставни приходилось постоянно держать плотно закрытыми. Беленные известью стены были украшены превосходными гобеленами, которые два года назад, после опустошительного пожара, принес в дар колледжу бывший студент. По настоянию Бартоломью каменный пол был устлан свежими тростниковыми циновками.

Студенты шумно спорили и обсуждали вопросы, не имевшие, как догадывался Бартоломью, ни малейшего отношения к медицине. Заметив преподавателя, они затихли. Бартоломью опустился в кресло возле холодного камина и с улыбкой обвел взглядом учеников. Он заметил, что одни с готовностью отвечали на его улыбку, в то время как другие поспешно отводили глаза — несомненно, они не потрудились подготовиться к сегодняшнему диспуту. Среди последних был и Сэм Грей — двадцатилетний юноша, чью голову украшала копна вьющихся каштановых волос. Судя по утомленному виду Сэма, он провел бурную ночь. И конечно, сейчас его помыслы были далеки от трепанации черепа — темы сегодняшних занятий.

В свое время Бартоломью овладел основными хирургическими навыками под руководством своего наставника Ибн-Ибрагима. Многих коллег удивляло, что в своей практике он прибегает как к целебным снадобьям, так и к хирургическому ножу. Бартоломью не сомневался, что лекарства и хирургия должны дополнять друг друга, и хотел, чтобы студенты овладели обеими медицинскими специальностями. Его ничуть не смущало, что многие доктора считают, будто кровопускание и прочие хирургические операции — дело цирюльников. Пришлось ему столкнуться и с довольно серьезным затруднением — эдикт, принятый Четвертым церковным собором в Латерне в 1215 году, запрещал медикам-монахам проводить любые манипуляции, связанные с разрезами и прижиганиями.

— Итак, что же такое трепанация? — спросил Бартоломью.

На предыдущем занятии он подробно описал эту операцию и теперь желал узнать, задержалась ли в головах студентов хоть какая-то часть его рассказа.

По комнате пронесся приглушенный гул голосов, некоторые смущенно потупились. В воздух взметнулись две руки. Бартоломью заметил, что первым поднял руку Томас Балбек — самый прилежный его ученик.

— Не будете ли вы любезны рассказать нам об этом, мастер Грей? — зловредно спросил Бартоломью. Он был уверен, что Сэм Грей, пропустивший последнюю лекцию, не имеет о трепанации даже отдаленного понятия.

Грей, застигнутый врасплох, не утратил своей обычной самоуверенности.

— Трепанация, — произнес он бодрым тоном, — есть не что иное, как нездоровье, вызываемое опасениями лишиться головы вследствие отсечения оной.

Бартоломью едва сдержал смех. Да, если эти юнцы хотят с честью выдержать испытательный диспут, им пора забыть о легкомысленных привычках. Он заметил, что несколько студентов закивали головами в знак согласия, и подивился умению Грея убедительно произносить любую несусветную чепуху. В глубине души Бартоломью даже завидовал этой способности: во многих ситуациях столь неколебимая самоуверенность могла бы сослужить хорошую службу. Ведь зачастую уверенность врача передается больному и помогает ему справиться с недугом. Но, увы, Бартоломью совершенно не умел кривить душой. Ибн-Ибрагим частенько пенял ему за это. Доктор должен говорить больным лишь то, что они хотят услышать, утверждал старый араб. Воистину, это ложь во спасение, которая зачастую помогает жизни победить смерть.

— Возможно, у кого-то иное представление о трепанации? — осведомился Бартоломью, поднялся со своего места и стал прохаживаться взад-вперед перед камином.

Балбек вновь вскинул руку. Бартоломью сделал ему знак отвечать.

— Трепанация, — заговорил тот, метнув насмешливый взгляд на Грея, — есть хирургическая операция, при которой удаляется часть черепа, дабы ослабить давление на мозг.

— Хирургическая операция! — презрительно воскликнул один из францисканцев. — Пусть этим занимаются брадобреи.

Бартоломью приблизился к нему.

— Предположим, брат Бонифаций, к вам обратится больной, которого мучают головные боли и приступы тошноты. К тому же время от времени он впадает в бессознательное состояние, а руки и ноги отказываются ему подчиняться. Как вы поступите?

— Избавлю его от излишней крови при помощи пиявок, — незамедлительно ответил брат Бонифаций.

Бартоломью спрятал руки в складках мантии и подавил разочарованный вздох. Он уже привык к тому, что люди признавали кровопускание панацеей от всех недугов и предпочитали его более благотворным и менее болезненным средствам. Многие больные обратились к другим докторам, после того как Бартоломью не внял их настойчивым просьбам о кровопускании. Некоторые из них, получив наконец желанное «лечение», поплатились жизнью.

— И каково же действие кровопускания? — спросил Бартоломью, вновь устремив взгляд на молодого францисканца.

— Оно освобождает больного от избытка черной желчи и уменьшает давление на мозг. Таким образом, я излечу его, не прибегая к хирургии, — с торжеством в голосе заключил брат Бонифаций.

— Но если кровопускание не поможет, а, напротив, лишь усугубит недуг? — не унимался Бартоломью.

Он уселся на каменный подоконник и крепко сжал кулаки, спрятав руки в складках мантии, дабы удержаться от искушения схватить юного монаха за шиворот и вытрясти из него тупую надменность.

— Значит, этому человеку суждено оставить этот мир по воле Господа, — невозмутимо заявил брат Бонифаций. — Мне останется лишь исповедовать и причастить его.

Подобного заявления Бартоломью не ожидал. Этот юнец разрешал все вопросы с достойной удивления простотой.

— Однако умереть может всякий, не получивший надлежащей помощи, — возразил Бартоломью. — И тем из вас, кто не готов применять все известные способы лечения, чтобы победить недуг, не следует становиться докторами.

В комнате повисла напряженная тишина.

— Существует немало болезней, которые можно излечить лишь посредством хирургических операций, — продолжал Бартоломью. — Если бы Господь желал, чтобы люди умирали от подобных хворей, Он не просветил бы нас, докторов, светом знания. Господь же, напротив, даровал нам возможность исцелять страждущих при помощи хирургического ножа. И если устав вашего ордена запрещает вам брать в руки инструмент, а больному потребна операция, вам следует незамедлительно обратиться за помощью к цирюльнику, обладающему необходимыми навыками. Помните: долг медика — спасать человеческие жизни и облегчать страдания.

— Мой первейший долг — служить Господу! — с пылом воскликнул Бонифаций.

Он постарался придать своему лицу самое благочестивое выражение, но вспыхнувшие в глазах злобные огоньки свели его усилия на нет.

— Доктора служат Господу, исцеляя больных, — веско произнес Бартоломью. Ему не раз доводилось вести подобные споры с отцом Уильямом. — Господь даровал нам знания, Он дал нам возможность помогать людям. Используя эти знания, вы выполняете Его святую волю. Тот же, кто пренебрегает Господним даром и предпочитает влачить свои дни во мраке невежества, совершает великий грех.

— А почему вы полагаете, что использование пиявок менее угодно Господу, чем хирургическая операция? — не сдавался Бонифаций.

— Господу угодны те средства, при помощи которых можно спасти жизнь больного, — парировал Бартоломью. — Если таковым средством окажутся пиявки, я не стану ими пренебрегать. Когда же опыт мой подсказывает, что для исцеления необходимы другие, более действенные методы, я непременно обращусь к ним. В противном случае я нарушил бы свой долг перед Богом.

— Скажите, мастер Бартоломью, человек, которому делают трепанацию, испытывает сильную боль? — неожиданно поинтересовался Роберт Дейнман.

Вопрос этот вызвал у многих студентов подавленные смешки и положил конец затянувшемуся спору между магистром и молодым монахом. Из всех учеников Бартоломью Дейнман был наименее способным. В Майкл-хауз он поступил лишь благодаря богатству своего отца. Бартоломью метнул на Дейнмана быстрый взгляд, дабы удостовериться, что тот не имел намерения устроить из лекции потеху. Однако бесхитростное выражение лица юноши убедило врача в том, что нелепый вопрос задан вполне серьезно. Бартоломью даже стало жаль Дейнмана. Он знал, что бедняга старается изо всех сил, чтобы не отставать от остальных, но науки никак ему не даются. Впрочем, при мысли о вреде, который подобный медик может принести больным, все сочувствие Бартоломью мигом улетучилось. Он уповал лишь на то, что Дейнман никогда не выдержит испытательного диспута.

— Несомненно, трепанация может причинить пациенту сильную боль, — медленно произнес Бартоломью.

Он хотел спросить Дейнмана, как, по его мнению, должен чувствовать себя человек, в голове у которого проделали дырку, но потом решил не поднимать незадачливого тупицу на смех в присутствии товарищей.

— Однако есть несколько способов, посредством которых мы облегчаем его страдания. Каковы эти способы?

Бартоломью поднялся с подоконника и вновь направился к камину. По его знаку Балбек огласил целый список снадобий, притупляющих ощущения и делающих страдания больного менее мучительными.

— Что вы можете сказать о настое опия? — прервал его Бартоломью.

На прошлом занятии они обсуждали, какие дозы этого вещества следует использовать при трепанации, но Балбек, судя по всему, уже забыл об этом.

Студент на мгновение запнулся, а потом заявил, что настой опия является одним из наиболее надежных средств облегчения боли.

— Какую дозу снадобья вы дадите ребенку, если ему предстоит хирургическая операция? — осведомился Бартоломью.

Балбек вновь пришел в замешательство. Все прочие студенты, судя по растерянным лицам, тоже пребывали в неведении.

— Три меры, — робко предположил Дейнман.

— Не многовато ли? — язвительно заметил Бартоломью, тут же забывший о своем намерении воздержаться от насмешек над Дейнманом. — Боюсь, мастер Дейнман, тогда ребенку операция уже не потребуется. Ему будет нужен лишь гроб. Так кто же ответит на мой вопрос? Может, вы, мастер Грей? Стряхните наконец с себя дремоту.

— Достаточно одной меры, — с обычной уверенностью заявил Грей.

Бартоломью на мгновение прикрыл глаза, а потом обвел притихших студентов укоризненным взглядом.

— Мне жаль тех несчастных, что обратятся к вам за помощью, — отчеканил он. — Ваше невежество будет стоить жизни многим больным. Я дважды говорил, какая доза опия безопасна для детей. Однако ни один из вас не счел нужным запомнить это. Завтра мы будем обсуждать книгу Диоскорида «О лекарственных веществах», а также достоинства и недостатки различных обезболивающих средств. Сегодня после обеда Балбек будет читать книгу вслух, и всем вам следует при этом присутствовать. Тот, кто не удосужится выучить, как применять и дозировать опиаты, завтра может не утруждать себя присутствием на занятии.

Произнеся эту тираду, Бартоломью резко повернулся и вышел из зала. Он надеялся, что ему удалось пристыдить студентов и они возьмутся наконец за ум. Лень и беспечность учеников порой приводили Бартоломью в отчаяние, ибо он знал, как велика нужда в сведущих медиках. Но, так или иначе, он не собирался смягчать свои требования и относиться к юнцам более снисходительно. Лучше вообще не обращаться к доктору, чем попасть к тому, кто не знает своего ремесла.

Раздался звон колокола, приглашающего к обеду, и Бартоломью направился мыть руки. Майкл уже торопливо шагал через зал, надеясь оказаться за столом первым и получить лучшие куски. Францисканцы собирались вместе, чтобы группой пересечь двор. Первенство среди них, несомненно, принадлежало брату Уильяму — религиозному фанатику, который, по слухам, прежде служил инквизитором, однако был отстранен от дела за излишнее рвение.

Бартоломью занял свое место рядом с Майклом — за столом на возвышении в южном конце зала. Здесь обедали все магистры. Сутана дородного монаха была усеяна крошками. Он уже успел наполовину опустошить корзинку с хлебом. По левую руку от Бартоломью восседал отец Эйдан, член францисканского ордена. Несмотря на относительную молодость, он был лыс, как колено, передние его зубы выдавались вперед, а взгляд светло-голубых глаз неизменно оказывался холоден и безучастен. Бартоломью слыхал, что отец Эйдан является выдающимся теологом; впрочем, все попытки завязать беседу с францисканцем оставляли у доктора тягостное впечатление.

Рядом с Эйданом сидел брат Уильям, за ним — Кенингэм, чьи седые взъерошенные волосы, как обычно, торчали в разные стороны. Место рядом с мастером занимал Роберт Элкот, а Пирс Хесселвел восседал в дальнем конце стола. Хесселвел преподавал в колледже законоведение и обыкновенно носил под мантией красивую и дорогую одежду. Найти магистра законоведения было непросто, ибо после черной смерти законникам жилось в Англии на редкость привольно и сытно. Многие из жертв чумы не успели оставить завещания, а те завещания, что все же были написаны, нередко оспаривались возможными наследниками. Так что работы законникам хватало, и мало у кого возникало желание оставить прибыльную адвокатскую практику и посвятить себя деятельности университетского преподавателя, которая оплачивалась весьма скромно.

Припозднившиеся студенты заняли наконец места за двумя длинным столами, стоявшими перпендикулярно к столу магистров. После трапезы столы вновь расставляли вдоль стен, чтобы они не мешали проведению занятий. Гул голосов смолк, и в зале воцарилась тишина.

Мастер прочел молитву и оповестил, что застольные беседы в этот день разрешаются, однако исключительно по-латыни. В ближайшее время многим студентам предстоял испытательный диспут, и Кенингэм, по всей вероятности, рассчитывал, что латинские разговоры помогут им лучше подготовиться. Францисканцы, полагавшие, что вкушать пищу следует в молчании, неодобрительно нахмурились. Обычно во время трапез кто-нибудь из студентов читал вслух Библию, дабы способствовать духовному просветлению собравшихся. То, что сегодня мастер позволил себе нарушить эту традицию, явно вызвало неудовольствие многих монахов.

Майкл и Бартоломью, в отличие от них, не имели ничего против застольной беседы. После обеда они намеревались встретиться со служителями церкви Святой Марии, и теперь у них появилась возможность обсудить, какие вопросы задавать в первую очередь.

— Как прошли твои занятия? — спросил Майкл, наклонившись к Бартоломью и не сводя жадных глаз с блюда, на котором лежали куски соленой говядины.

— Не лучшим образом, — пожал плечами Бартоломью, посмотрев на своих студентов в дальнем конце одного из столов. Грей, встретившись с ним взглядом, смущенно потупился, и Бартоломью решил, что его упреки возымели действие.

Он взял из корзинки кусок хлеба и принялся с сомнением его рассматривать. После черной смерти в Англии не хватало основных злаков — ячменя, овса и пшеницы. Хлеб в колледже теперь выпекали из самой дешевой муки, зачастую заплесневелой и непригодной даже на корм свиньям. Сегодняшний хлеб имел подозрительный серый оттенок и был испещрен темно-коричневыми крапинками. На вкус он оказался еще хуже, чем на вид. Отвратительный привкус залежалой муки заглушала вонь прогорклого масла. Соленая говядина была жесткой и сухой. Еще одно кушанье — непонятного происхождения куски, плавающие в жирной темной подливе, — тоже выглядело не слишком привлекательно.

Майкл залпом осушил стакан эля и сунул себе в рот толстый кусок хлеба. Как видно, хлеб встал у него поперек горла: лицо тучного монаха покраснело, на глазах выступили слезы, но ценой немалых усилий он все же сумел проглотить упрямый ломоть.

— Если ты не будешь как следует пережевывать пищу, когда-нибудь непременно подавишься, — с укором заметил Бартоломью.

Он уже не в первый раз предостерегал друга, но Майкл был неисправим.

— Ничего, ты вернешь меня к жизни, — невозмутимо заявил он и протянул руку к блюду с говядиной.

Бартоломью медленно жевал жесткий, невкусный хлеб. Эль подали прокисший, а что касается говядины, эту отраву следовало выбросить прежде, чем люди успеют набить ею желудки. Мысль об отраве заставила его вспомнить мертвого монаха, найденного в университетском сундуке. Бартоломью доводилось слышать о хитроумных замках, убивающих взломщиков, но ему и в голову не приходило, что когда-нибудь он столкнется с подобным механизмом. Любопытно, кто же снабдил сундук отравленным замком, размышлял Бартоломью. Тут его пронзила внезапная догадка. Он поперхнулся и закашлялся, стремясь побыстрее проглотить еду и поделиться соображениями с Майклом.

Майкл пришел на помощь другу и хлопнул его по спине. Тому в очередной раз пришлось вспомнить, что, несмотря на тучность и нездоровый вид, монах обладает недюжинной физической силой.

— Того и гляди, мне придется возвращать тебя к жизни, — с усмешкой изрек Майкл и добавил назидательным тоном: — Напрасно вы столь жадно набрасываетесь на пищу, доктор. Так и подавиться недолго.

— Бакли! — выдохнул Бартоломью. — Его руки!

Майкл вперил в доктора непонимающий взгляд.

— Да что такого особенного в его руках?

Бартоломью глотнул скверного эля и едва удержался от желания выплюнуть его.

— Я лечил Бакли от кожной болезни. У него были незаживающие язвы на руках.

— Тише!

Майкл неодобрительно покачал головой: за трапезой не следовало упоминать о столь гнусных предметах.

— Ему даже приходилось носить перчатки, Майкл! — с пылом продолжал Бартоломью. — Язвы имели отталкивающий вид, и Бакли не хотел, чтобы кто-нибудь их видел. Да неужели ты до сих пор ничего не понял? — возвысил он голос так, что францисканцы с осуждением воззрились на него. Заметив это, Бартоломью перешел на шепот. — Он никогда не снимал перчатки! И замок он тоже открывал в перчатках!

Майкл на несколько мгновений погрузился в задумчивость.

— Значит, — изрек он наконец, — наше предположение относительно того, что замок на сундуке подменен вчера, может оказаться неверным. По словам де Ветерсета, замок обычно открывал Бакли, а его руки были защищены перчатками. Даже если яд и проникал сквозь их материю, для того, чтобы он осуществил свою убийственную работу, требовались недели, а то и месяцы. Не лишено вероятности, что именно Бакли навесил на сундук отравленный замок. Ведь сам он был в безопасности.

— Такую возможность нельзя отвергать, — согласился Бартоломью после недолгого размышления. — И все же я не думаю, что замки на сундуке подменил Бакли. Во-первых, порез на ладони мертвого монаха был очень мал. Скорее всего, взломщик его даже не заметил. Это означает, что яд, которым пропитано лезвие замка, чрезвычайно силен. И для того, чтобы прикасаться к столь смертоносному устройству, пусть даже в перчатках, требуется изрядная смелость. А Бакли, насколько мне известно, наделен довольно робким нравом. Во-вторых, вполне вероятно, что отрава предназначалась самому Бакли. Но это предположение справедливо лишь в том случае, если многие знали, что замок обычно отпирает он, а не канцлер.

Майкл задумчиво потер свой бритый подбородок.

— Ты полагаешь, Бакли сильно мешал кому-то, — заметил он. — Так сильно, что этот неведомый кто-то решил избавиться от него во что бы то ни стало. Ведь проникнуть в башню и подменить замки совсем не просто. Как ты сам только что сказал, возиться с отравленным замком предельно опасно. К тому же столь хитроумное изобретение надо где-то добыть. Я никогда не имел дела с подобными штуковинами, но уверен, стоят они недешево.

— Но если кто-то желал смерти Бакли, это объясняет внезапный его побег. Думаю, он скрылся вовсе не потому, что собственноручно подменил замок на сундуке, тем самым убив монаха. Он знал, что над его жизнью нависла угроза, и решил удрать. Впрочем, надо признать, что спасаться бегством люди обыкновенно предпочитают налегке, — рассудительно добавил Бартоломью. — Столы, стулья и прочая утварь, которую захватил с собой Бакли, — слишком большая обуза в пути…

Тут им пришлось прервать разговор, так как мастер поднялся, дабы прочесть благодарственную молитву. Трапеза закончилась, студенты и преподаватели в молчании покинули зал. Майкл с видом заговорщика подмигнул Бартоломью и поспешно направился в сторону кухни, надеясь поживиться там остатками обеда. Студенты шумной толпой высыпали по лестнице во двор, за ними следовали пансионеры. До прихода черной смерти в Майкл-хаузе было десять пансионеров, ныне их осталось четверо. Все они были пожилыми людьми, посвятившими свою жизнь преподаванию в колледже, и теперь, на склоне лет, они получали здесь стол и кров. Бартоломью надо было заглянуть к одному из них — семидесятилетнему монаху цистерианского ордена по имени брат Олбан, страдавшему от ревматизма.

Увидев Бартоломью, старик радостно заулыбался беззубым ртом. Доктор, осмотрев больные суставы, принялся втирать в распухший локоть монаха подогретое масло. Брат Олбан тем временем завел разговор о недавних убийствах проституток, смакуя их во всех подробностях. Бартоломью оставалось лишь поражаться осведомленности старика. Он знал, что брат Олбан никогда не покидает стен колледжа; тем не менее все новости старый пансионер ухитрялся узнавать чуть ли не первым. Пристрастие старика к сплетням порой раздражало Бартоломью, однако он старался быть терпимым, ибо понимал: в жизни брата Олбана нет иных развлечений. В свое время тот был замечательным переписчиком книг и славился своими искусными иллюстрациями. Теперь ревматизм, поразивший его пальцы, не давал возможности заниматься любимым делом; правда, он по-прежнему мог читать. Бартоломью не раз видел, как старый монах с тоской во взоре листает книги, некогда собственноручно переписанные. Зрелище это неизменно вызывало у доктора сочувствие.

— Можете не сомневаться, убийца не остановится, — с нескрываемым злорадством заявил брат Олбан. — Вот увидите, скоро в городе появятся новые трупы. Тем более, шериф отнюдь не считает нужным искать убийцу непотребных девок.

— Можно подумать, брат Олбан, что вам известно, кто убил этих несчастных женщин, — холодно проронил Бартоломью, которому подобный разговор был вовсе не по нраву.

Он налил на ладонь еще немного масла и вновь принялся втирать его в сустав больного.

— Ну уж вы скажете, доктор, — хмыкнул старый монах. — Нет, про убийцу я ничего не знаю. Но будь я так же молод и силен, как вы, я быстренько сумел бы его отыскать.

— Любопытно. И как бы вы это сделали? — спросил Бартоломью, движимый исключительно желанием отвлечь старика от излишне красочных описаний убитых девушек. На дельный ответ он не рассчитывал.

— Я бы отправился в церковь Святого Иоанна Захарии или в церковь Всех Святых, что рядом с замком, и разузнал бы там все, что мне надо, — сообщил брат Олбан, устремив на Бартоломью пронзительный взгляд темных глаз.

— Почему именно в эти церкви? — уточнил недоумевающий Бартоломью. — Какое отношение они имеют к убийствам?

Старик испустил сокрушенный вздох и посмотрел на Бартоломью пренебрежительно, словно на нерадивого студента.

— Дело в том, что в этих церквях более не служат Господу, — важно изрек он.

Вследствие чумы многие церкви лишились значительной части прихожан и не соответствовали более своему предназначению. Одни были разрушены и разобраны на камни, другие стояли запертыми в ожидании дня, когда в них вновь начнут служить мессу. Среди этих последних были и упомянутые Олбаном церковь Святого Иоанна Захарии и церковь Всех Святых у замка. В той части города, что к северу от реки, поблизости от замка, чума произвела особенно страшные опустошения. Все население этого бедного квартала вымерло почти без остатка. По распоряжению Бартоломью жалкие лачуги, ставшие источником заразы, были сожжены дотла. По городу ходили слухи, что в окрестностях церкви Всех Святых водятся привидения, и люди избегали этих мест.

— Ну и что с того? — рассеянно спросил Бартоломью, все внимание которого по-прежнему поглощала рука пациента.

— Вы что же, ничего не знаете? — В голосе брата Олбана теперь слышались нотки откровенного превосходства.

Бартоломью меж тем перевязал локоть старика.

— Я вижу явный сдвиг к лучшему, — удовлетворенно заметил он. Действительно, рука старика, которая неделю назад почти не сгибалась, теперь стала намного подвижнее. Впрочем, разговор об убийствах занимал брата Олбана куда больше, чем беседа о его хворях.

— Ныне те церкви служат пристанищем дьявола, — убежденно провозгласил он. — И уж конечно, врагу рода человеческого известно, кто убил потаскух!

— Так по-вашему, это происки дьявола, — разочарованно протянул Бартоломью. — Люди слишком часто списывают на козни нечистого собственные преступления!

— Я говорю о черной магии, Мэттью, — нетерпеливо перебил его Олбан. — В обеих церквях ныне справляются колдовские ритуалы. Полагаю, как и во многих других. Вы сами прекрасно знаете, что послужило этому причиной. Люди более не понимают, зачем им молиться Господу, который не пожелал защитить от чумы их родных и близких. И души их, исполненные горечи и отчаяния, обратились к извечному сопернику Всевышнего. Чума отступила, но страсть к черной магии и колдовству отравила всю страну. Убийство трех потаскух — лишь одно из проявлений страшного недуга, поразившего человечество.

Бартоломью закончил лечебные процедуры и с облегчением распрощался со стариком, который изрядно утомил его досужей болтовней. Бесспорно, увлечение черной магией, охватившее Англию, не было для доктора тайной, но прежде он не задумывался о причинах этого явления. Брат Майкл несколько раз упомянул, что колдуны и маги ныне плодятся, как поганые грибы. Как-то вечером колдовство стало предметом жарких споров между францисканцами. Но Бартоломью и думать не думал, что опасное поветрие уже добралось до Кембриджа. Меж тем в словах старого монаха наверняка содержалась доля истины: Бартоломью имел немало случаев убедиться, что брат Олбан никогда не строит своих предположений на пустом месте. Бартоломью решил расспросить Кинрика, хорошо осведомленного обо всех городских пересудах. Если валлийцу известно о существовании черных магов, необходимо поговорить с шерифом Талейтом. Возможно, шерифу и в самом деле надо обратить пристальное внимание на церкви Святого Иоанна Захарии и Всех Святых у замка.

Майкл уже ждал Бартоломью у ворот. Вместе они направились к церкви Святой Марии, где намеревались побеседовать с клерками. Солнце припекало немилосердно. Бартоломью снял свою черную мантию и сложил ее в сумку. Он знал, что подобная вольность может обернуться штрафом. Впрочем, разгуливая в штанах и легкой рубашке, Бартоломью ощущал такое удовольствие, что готов был за него заплатить. Брат Майкл, совсем запарившийся в тяжелой сутане, взирал на друга с откровенной завистью.

Войдя в церковь, они увидали, что тело мертвого монаха уже перенесли в часовню Пресвятой Девы. Бартоломью приблизился к нему и вновь осмотрел крошечный порез на ладони, послуживший причиной смерти. Майкл меж тем отыскал служку, который запирал церковь минувшим вечером. То был тщедушный человечек с острым мышиным личиком и бегающими маленькими глазками. Ему явно было не по себе. Он пытался смотреть на Бартоломью, однако глаза его то и дело устремлялись к часовне, где лежал покойник.

— В котором часу вы вчера запирали церковь? — мягко спросил Бартоломью.

Служка лишь судорожно перевел дух. Он был так напуган, что не мог произнести ни слова.

— Давай говори, приятель, — возвысил голос Майкл, не отличавшийся излишней терпеливостью. — Мы не можем торчать здесь целый день.

У служки задрожали колени, он медленно сполз вдоль колонны и сжался в комочек на полу, затравленно озираясь по сторонам. Бартоломью склонился над ним.

— Вам нечего бояться, — произнес он, стараясь, чтобы голос его звучал как можно убедительнее. — Попытайтесь вспомнить, в котором часу вы заперли вчера церковь. Это очень важно.

Служка схватил его за рукав, притянул к себе и приблизился губами к его уху.

— В сумерках, — едва слышно прошептал он, не сводя глаз с внушительной фигуры Майкла.

Майкл возвел глаза к небесам, словно призывая их в свидетели своей кротости, и направился на поиски клерков, оставив Бартоломью наедине с робким служкой.

— Я запер церковь в сумерки, — повторил служка, с облегчением глядя в спину удалявшегося Майкла. — Перед тем как запереть ее, я загасил все свечи и посмотрел, плотно ли заперты щеколды на окнах. Потом я проверил, заперта ли дверь в башню. Я всегда так делаю. И только после этого…

— А как именно вы проверили, заперта ли дверь в башню? — перебил Бартоломью.

Служка сделал руками движение, показывая, что он как следует тряхнул дверь.

— Потом я удостоверился, что в алтаре горит свет, и только после этого вышел. Запер входную дверь и отдал ключи отцу Катберту.

— А почему отец Катберт не запирает церковь сам? — осведомился Бартоломью.

— Он запирает ее, когда может. Но вчера у него так разболелись ноги, что он был не в состоянии ходить. Поэтому он поручил мне запереть церковь.

Бартоломью кивнул. Ему не раз приходилось лечить отца Катберта от боли в опухших ногах. По мнению доктора, причиной болезни служили как излишняя тучность священника, так и его пагубное пристрастие к крепленым винам.

— Вы не заметили ничего необычного? — уточнил Бартоломью.

Служка мгновение помедлил, потом решительно замотал головой. Бартоломью не сомневался, что он лжет.

— Будет гораздо лучше, если вы без утайки расскажете мне все, что вам известно, — негромко произнес врач.

На верхней губе служки выступили капельки пота. Вдруг с проворством, которого никак не ожидал Бартоломью, он метнулся к дверям и выскочил из церкви. Бартоломью бросился за ним и увидал, что служка, пробежав через церковный двор, скрылся в густых зарослях кустов. Бартоломью пустился в погоню, не обращая внимания на колючие ветви, которые царапали ему руки. Сквозь заросли вела узенькая тропинка, заросшая, но вполне различимая. Устремившись по ней, Бартоломью, к немалому своему удивлению, вскоре оказался в одном из тех грязных переулков, что петляли между церковью и рыночной площадью. Остановившись и переведя дух, он огляделся по сторонам.

То был один из беднейших кварталов города, и всякий, кто дорожил своей жизнью, остерегался заходить сюда после наступления сумерек. Дома, тянувшиеся вдоль грязного тротуара, представляли собой жалкие сооружения из гнилых досок и речной глины. Два-три дома получше были снабжены обшарпанными дверями, хозяева прочих отгораживали свои жилища от посторонних взоров при помощи старых одеял или грязных выцветших занавесок.

Но внимание Бартоломью привлекли не ветхие лачуги бедняков. Церковного служки и след простыл, однако улица не была пуста. Несколько здешних жителей, грязных и оборванных, направлялись прямиком к доктору, и выражение их чумазых лиц не предвещало ничего хорошего. Бартоломью, судорожно сглотнув, попытался вновь скрыться в кустах, но двое парней преградили ему путь.

За исключением этих, несомненно, враждебных людей, на улице не было ни души. Окинув взглядом противников, облаченных в старые куртки из грубой кожи и потертые штаны, Бартоломью увидел, что их не меньше восьми. К тому же в любую минуту на подкрепление к ним могли выйти другие обитатели здешних мест. Бартоломью мысленно прикинул, сумеет ли прорваться сквозь ватагу врагов и выскочить на рыночную площадь. Нет, подобная затея явно обречена на провал. Эти люди так просто не расстанутся со своей добычей. Со смешанным чувством страха и любопытства Бартоломью вглядывался в угрюмые лица. Он никак не мог понять, почему они решили разделаться с чужаком, который всего лишь позволил себе сделать несколько шагов по их улице.

Оборванцы окружили Бартоломью, вынудив его прижаться к стене одной из лачуг. Он судорожно сжал кулаки, дабы враги не заметили, как трясутся его руки. Голова его шла кругом от густого запаха немытых тел и прокисшего эля. Один из парней замахнулся, чтобы нанести первый удар, но Бартоломью сумел увернуться. Нападавшие сгрудились вокруг него так тесно, что не оставляли друг другу свободы движений. Удары градом посыпались на Бартоломью, и многие из них достигали цели. Но, к счастью для доктора, его изнуренным нуждой противникам не хватало сил. Бартоломью молотил кулаками направо и налево, отчаянно пинался ногами. Судя по сдавленным выкрикам и стонам, его выпады оказались куда более чувствительны.

Неожиданный удар под колени заставил доктора покачнуться, потерять равновесие и рухнуть на спину; Бартоломью понял, что проиграл. Он дернулся в сторону, дабы избежать сокрушительного удара в голову, но не уберегся от пинка в живот. Дыхание у него перехватило от боли, руки и ноги отказались подчиняться.

— Прекратите! Прекратите немедленно!

Сквозь завесу боли и шумное сопение нападавших до Бартоломью донесся звучный женский голос. Услышав его, оборванцы бросились наутек как ошпаренные. К тому времени, когда Бартоломью сумел приподняться и сесть, прислонившись к стене, на улице не было никого, кроме женщины, пришедшей к нему на выручку.

Бартоломью не сводил глаз с незнакомки, что появилась столь своевременно. На ней было голубое платье из тонкой шерстяной материи — когда-то, несомненно, дорогой, но теперь выцветшей и поношенной. Черные как вороново крыло волосы лежали вдоль спины роскошным блестящим покрывалом; несколько прядей спадали ей на лоб. Резкие черты лица говорили о решительном характере, и, хотя женщину нельзя было назвать красавицей, открытый взгляд ее светлых глаз был очень притягателен. Приглядевшись к своей спасительнице получше, Бартоломью заметил над верхней ее губой и около нижней два небольших одинаковых шрама. Не желая смущать ее слишком любопытным взглядом, он торопливо отвел глаза. Вполне вероятно, шрамы свидетельствуют о принадлежности к какой-то религиозной секте, решил он про себя. Ему доводилось слышать, что в годы великого мора появилось множество сект, члены которых уродовали собственные лица.

— Кто вы? — спросил наконец Бартоломью.

Женщина взглянула на него удивленно, словно не веря ушам, и разразилась смехом.

— Я спасла вам жизнь, и что же я слышу? «Спасибо»? «Я вам так признателен»? Вместо того чтобы поблагодарить, вы торопитесь выяснить, кто я такая.

Она вновь рассмеялась. Доктору, еще не оправившемуся от недавнего потрясения, ситуация отнюдь не казалась забавной. Мысль о том, что незнакомка имеет власть над шайкой голодранцев, которые едва не отправили его на тот свет, ничуть не прибавляла Бартоломью веселья.

— Простите мою неучтивость, — произнес он, покаянно потупившись. — Я вам безмерно благодарен. Дозволено ли мне узнать ваше имя?

Незнакомка вскинула крутую бровь, в голубых ее глазах плясали веселые огоньки.

— Да, если вам так угодно, — усмехнулась она. — Меня зовут Джанетта из Линкольна. Дозволено ли мне узнать, кто вы такой и что делаете на нашей улице?

— На вашей улице? — в недоумении переспросил Бартоломью. — С каких это пор улицы в Кембридже стали частной собственностью?

На губах женщины вновь мелькнула усмешка.

— Для человека, который только что избежал весьма плачевной участи, вы излишне разговорчивы, — заявила она. — К тому же вы так и не соизволили ответить на мой вопрос. Итак, что вы здесь делаете?

Бартоломью замешкался. Посвящать любопытную незнакомку в свои дела ему вовсе не хотелось. К тому же он понимал, что совершил откровенную глупость, бросившись в погоню за церковным служкой. Ведь ничего не стоило узнать у отца Катберта, где живет пугливый человечек.

— Я просто-напросто заблудился, — сказал наконец Бартоломью.

Тут он заметил, что его большая сумка, где лежали не только медицинские инструменты и лекарства, но и мантия магистра, исчезла.

Джанетта, подбоченившись, насмешливо смотрела на него.

— Вижу, благодарность вам неведома, — протянула она. — Я спасла вас от неминуемой смерти. И чем же вы мне платите? Грубостью и неприкрытой ложью.

Против этого Бартоломью нечего было возразить. Смущение, которое он испытывал, усугублялось тревогой. Несмотря на то что злобные оборванцы исчезли и улицу заливал яркий солнечный свет, даже воздух здесь, казалось, был пропитан опасностью. Бартоломью чувствовал, что нужно как можно скорее уносить отсюда ноги. Он с усилием поднялся и глубоко вздохнул.

— Я пошел по узенькой тропинке через эти заросли, — откровенно признался он, махнув рукой в сторону кустов. — И неожиданно для себя самого оказался здесь.

Несколько мгновений Джанетта пристально глядела ему в лицо.

— Вы не шли по этой тропинке, а неслись по ней сломя голову, — поправила она. — Я думала, за вами гонятся псы преисподней.

Бартоломью счел за благо промолчать и окинул улицу глазами, пытаясь понять, как лучше выбраться отсюда. Взгляд его не ускользнул от Джанетты.

— Пока вы со мной, вам нечего опасаться, — заявила она. — Если хотите, я могу вас проводить.

Бартоломью пригладил взлохмаченные волосы и косо усмехнулся.

— Буду вам очень признателен, — ответил он. — Скажите, а как вам удается держать в подчинении этих людей?

Оставив вопрос без ответа, Джанетта сделала ему знак следовать за собой. Улица по-прежнему была безлюдна, но Бартоломью не сомневался — за ними украдкой наблюдает множество глаз. Тишина, висевшая в воздухе, была столь напряженной, что казалась осязаемой. Он взглянул на Джанетту, невозмутимо шагавшую рядом с ним.

Она улыбнулась, обнажив мелкие белые зубы.

— Вы спрашиваете, как мне удается держать местных жителей в подчинении? — произнесла она. — Дело в том, что благодаря мне они сплотились. Мне удалось возродить среди них дух единения.

Бартоломью не вполне понял, что его спутница имеет в виду, но не счел нужным уточнять и переспрашивать. Сейчас ему хотелось одного — как можно скорее выбраться отсюда и оказаться в знакомых стенах Майкл-хауза. По какой-то необъяснимой причине рядом с этой женщиной ему было не по себе. Оглянувшись, он с тревогой увидел, что на почтительном расстоянии за ними следует большая группа местных жителей. Молчание этих людей казалось ему более грозным, чем оскорбительные выкрики и ругательства. Джанетта тоже оглянулась, но, судя по всему, толпа не вызвала у нее ни малейшего беспокойства.

— Они хотят знать, куда вы меня уводите, — пояснила она.

Грязная улочка кончилась, и они окунулись в жизнерадостную суету рыночной площади. Под разноцветными тентами, прикрывавшими товары от палящего солнца, царили шум и оживление. Отовсюду неслись собачий лай, крики торговцев, смех детворы, которую потешал своими трюками фокусник. Сбежавшая от хозяина свинья оглашала воздух пронзительным визгом, а за ней с гиканьем гналась целая толпа.

Бартоломью повернулся к Джанетте. На губах у нее по-прежнему играла рассеянная улыбка.

— Я должен еще раз поблагодарить вас, — с легким поклоном изрек доктор. — И прошу вас, передайте тем, кто похитил мою сумку: со снадобьями, которые там хранятся, следует обращаться очень осторожно. Если употреблять их в неверной дозировке, они принесут смерть, а не излечение. Если неведомый похититель не пожелает вернуть их мне, лучше выбросить лекарства в реку. По крайней мере, так они никому не причинят вреда.

Джанетта медленно кивнула. Взгляд ее, устремленный на Бартоломью, светился откровенным любопытством.

— Прощайте, Мэттью Бартоломью. И помните — на нашей улице не рады незваным гостям, — произнесла она.

Не дожидаясь ответа, Джанетта повернулась и двинулась прочь легкой походкой. Изумленный Бартоломью смотрел вслед, недоумевая, откуда ей известно его имя.

— В какую переделку тебя угораздило попасть? — вопрошал Майкл, в ужасе глядя на разорванную и испачканную одежду товарища.

Вместо ответа Бартоломью взял монаха за руку и подвел к кустам, в которых скрылся церковный служка. Но несмотря на все старания, он не смог разглядеть там ни малейших признаков тропинки. Она исчезла как по волшебству. Сбитый с толку Бартоломью не знал, что и предположить.

— Что ты ищешь, Мэтт? — недоумевал Майкл. — И что с тобой стряслось? Судя по твоему виду, ты с кем-то подрался.

Бартоломью рассказал другу о недавнем приключении и в изнеможении опустился на пень в тени церкви. Майкл, до крайности заинтересованный, устремился в заросли на поиски тропинки.

— Ты уверен, что здесь и в самом деле была тропа? — с сомнением спросил он, так ничего и не обнаружив.

— Еще бы я не был уверен! — откликнулся Бартоломью раздраженно. — Прости, Майкл, — извиняющимся тоном добавил он, опустив голову на сложенные руки. — Сегодня на мою долю выпало столько волнений, что я до сих пор не могу успокоиться.

Майкл похлопал его по плечу.

— Расскажи об этой загадочной незнакомке, — попросил он, присаживаясь на пень рядом с доктором. — Говоришь, она хороша собой?

Бартоломью, прищурившись, устремил на монаха внимательный взгляд. Его частенько посещала мысль о том, что обет воздержания слишком тяжел для сильных и здоровых мужчин вроде Майкла.

— Лучше ты мне поведай, что тебе удалось узнать у клерков, — сказал Мэттью, предпочитая сменить тему.

— Все они утверждают, что в последние три дня в церковь приходил молиться незнакомый монах. Кое-кто даже разговаривал с ним. Монах сообщил, что направляется из Лондона в Хантингдон, остановился в Кембридже на несколько дней, дабы отдохнуть и помолиться. О цели путешествия он умолчал, а клерки не стали расспрашивать. Когда именно он появился в нашем городе, они тоже не могут сказать. По их словам, монах казался чрезвычайно приветливым, любезным и дружелюбным. Он пылко предавался молитве, и никого из клерков не удивило, что он проводит в церкви так много времени.

— Это все? — осведомился Бартоломью.

Майкл кивнул.

— Пока наше расследование не слишком сильно продвинулось, — пожал плечами Бартоломью. — Мы по-прежнему не знаем, кем был этот монах, и что побудило его взломать университетский сундук. Определенно можно сказать лишь одно: он, скорее всего, прибыл издалека. Могу еще добавить, что церковный служка чем-то напуган до полусмерти, а от некоторых закоулков в Кембридже следует держаться подальше.

— Ну, это ни для кого не секрет, — усмехнулся Майкл. — Честно говоря, мне казалось, что ты знаешь все опасные места в городе лучше, чем кто-либо другой.

— Мне тоже так казалось, — пожал плечами Бартоломью.

В самом деле, ему нередко приходилось навещать больных в беднейших кварталах города. Но в этих узких переулках поблизости от рыночной площади после чумного поветрия ему не довелось бывать ни разу. Подобно обитателям улочек, расположенных рядом с замком, владельцы жалких глиняных лачуг или вымерли, или перебрались в лучшие дома, лишившиеся хозяев.

Несколько мгновений Бартоломью с Майклом молчали, погрузившись в размышления. Наконец тучный монах поднялся.

— Ты пока посиди здесь, — обратился он к Бартоломью. — А я пошлю Кинрика в колледж за твоей запасной мантией. Если Элкот увидит, что ты разгуливаешь по городу в таком виде, штрафа тебе не миновать. А сейчас, когда предстоит потратиться на новую мантию, деньги следует поберечь.

Майкл двинулся в сторону церкви. Бартоломью, по-прежнему сидя на пне, утомленно вытянул ноги. Теперь, после пережитых волнений, на него навалилась свинцовая усталость. Он терялся в догадках, пытаясь понять, существует ли связь между мертвым монахом, отравленным замком, убитыми проститутками, исчезнувшим в неизвестном направлении вице-канцлером, сбежавшим церковным служкой и воинственными оборванцами. Или, может статься, все эти происшествия не имеют друг к другу ни малейшего отношения. Давнишняя досада на канцлера вновь ожила в душе Мэттью. И почему только он должен, позабыв о своих прямых обязанностях, распутывать это темное дело, уже унесшее несколько жизней, с горечью размышлял Бартоломью. Предстоящее вскрытие могилы тоже отнюдь не способствовало поднятию духа.

Прищурившись, он наблюдал, как легкий ветерок играет листьями, которые отбрасывают изменчивые кружевные тени на могильные камни и плиты двора. С рыночной площади доносился отдаленный гам, а из церкви — стройный хор монахов, поющих терцию.

— И о чем только вы думали, ввязавшись без меня в столь опасную переделку? — раздался над его ухом знакомый голос.

Открыв глаза, Бартоломью увидал Майкла и Кинрика. Как истый валлиец, Кинрик обожал всякого рода рискованные стычки вроде той, что пережил сегодня Бартоломью. Кинрик служил Бартоломью посыльным с тех пор, как тот начал преподавать в Кембридже, и за это время успел стать настоящим другом своему хозяину. Когда Бартоломью рассказал о случившемся, Кинрик пренебрежительно фыркнул, откровенно давая понять, что доктор, по его мнению, держался далеко не лучшим образом.

Пока Бартоломью надевал мантию, принесенную Кинриком, тот выразил желание поискать в зарослях исчезнувшую тропинку. Вернувшись через несколько минут, он уселся на пень и довольно прикрыл глаза.

— Никуда тропа не исчезла, — заявил Кинрик. — Я обнаружил примятую траву и сломанные ветви. Надо полагать, жители той славной улицы успели побывать здесь и хорошенько потрудиться над кустами. Всякому ясно, они хотели спрятать тропу от посторонних глаз. Потом я непременно приду сюда и как следует все осмотрю.

— Это совершенно ни к чему, — непререкаемым тоном отрезал Бартоломью. — Кто бы ни пытался спрятать тропу, у него были на то причины. И я далеко не уверен, что желаю эти причины знать. Чутье подсказывает мне, что церковный служка совершил большую ошибку, воспользовавшись этой дорогой. А я, пустившись за ним вслед, совершил еще более серьезную ошибку. Мне крупно повезло, что я остался в живых. Если кто-то хочет скрыть эту тропу от чужих взоров, не будем ему мешать, Кинрик.

Валлиец, несомненно, был разочарован, но счел за благо не спорить с Бартоломью.

— Будь по вашему, юноша, — кивнул он. — Только в следующий раз, если надумаете ввязаться в потасовку, не забудьте про старика Кинрика. Уж он сумеет разобраться со всяким отребьем куда лучше, чем вы.

Бартоломью мысленно выразил надежду, что никакого следующего раза не будет. Перспектива новой потасовки отнюдь его не привлекала. Разумеется, теперь он будет осмотрительнее и постарается держаться в стороне от опасных мест, пообещал он себе.

— Денек сегодня выдался на редкость тяжелый, — провозгласил Майкл, поднимаясь и потирая руки. — Думаю, нам стоит вознаградить себя за труды и тревоги и немного развлечься на ярмарке.

Барнуэлл-козуэй — дорога, ведущая из города в поля, где раскинулась ярмарка, — была буквально запружена народом. Булочники тащили подносы с пирогами и сдобой, водоносы — огромные оплетенные кувшины, из которых струйками стекала речная вода, оставляя на дороге влажные полосы. Вдоль обочины сидели нищие, выставившие на всеобщее обозрение жуткие раны и гнойные язвы. Некоторым из них довелось воевать под знаменами короля во Франции, однако ныне Англия успела забыть своих недавних героев. Сквозь толпу проталкивались люди шерифа, выискивая свидетелей недавнего убийства гончара.

Майкл отрицательно покачал головой, когда сержант спросил, не известно ли ему что-нибудь об этом печальном событии.

— Дороги вокруг города становятся все более опасными, — заметил монах, обращаясь к своим спутникам. — Особенно после захода солнца.

Сержант тем временем направился к шумной ватаге подмастерьев, намереваясь расспросить их.

— Конечно, в такой толпе нам ничто не угрожает, — изрек Майкл. — Но только круглый дурак будет разгуливать по дорогам ночью.

Кинрик сделал резкое движение, и какой-то человек в коричневом плаще отскочил в сторону, взвыв от боли.

— При ярком солнечном свете тоже надо быть начеку, — заявил валлиец, вручив Майклу его собственный кошелек, едва не ставший добычей карманника.

Незадачливый вор, потирая ушибленную руку, припустил наутек.

Майкл удивленно хмыкнул и поглубже спрятал кошелек в складки сутаны. Впрочем, неприятное происшествие не слишком испортило ему настроение. При виде разноцветных шатров ярмарки он просиял и остановился как вкопанный, чтобы как следует насладиться зрелищем. По узкой дорожке вдоль реки прохаживались скаковые лошади, чьи владельцы с гордостью демонстрировали их достоинства. На огромных кострах целиком жарились свиные и бараньи туши, и соблазнительные ароматы жареного мяса смешивались с запахом потных тел и навоза. Шум повсюду стоял оглушительный — животные блеяли и ржали, продавцы расхваливали свой товар, дети визжали и смеялись, а музыканты что есть мочи наяривали на своих инструментах.

Отмахнувшись от назойливого булочника с обсиженным мухами яблочным пирогом, Бартоломью вслед за Майклом и Кинриком устремился в гущу толпы. То и дело он улыбался знакомым, которых встречал здесь во множестве. Тут были и богатые, пышно разодетые купцы, и студенты в черных мантиях, и бедняки, с завистью глядевшие на окружающее изобилие. Рядом с прилавком, заваленным фруктами, Бартоломью увидал младшего проктора Эрлика Джонстана. Тот оживленно беседовал с двумя своими педелями.

Джонстан поприветствовал Бартоломью и приказал педелям разогнать шумную ораву студентов, что наблюдали за представлением бродячих актеров, отпуская насмешливые замечания. Потом он направился в тихий уголок ярмарки, сделав Майклу и Бартоломью знак следовать за собой. Опустившись на деревянную скамью, Джонстан приказал пивовару принести всем по кружке эля.

— Этот малый варит лучший в Англии эль, — сообщил младший проктор, когда кружки были поданы. Он сделал большой глоток, закрыв глаза от наслаждения. Пивовар, польщенный похвалой, расплылся в улыбке.

— Как проктор я, разумеется, не должен подавать Дурной пример, сидя в тенечке и потягивая эль, — вскинув руку, произнес Джонстан. — Но с самого раннего утра у меня не было ни минуты отдыха. А даже человек, всецело преданный своим обязанностям, порой нуждается в подкреплении сил.

— Превосходный эль, — одобрительно изрек Майкл и поднял свою опустевшую кружку, дабы хозяин наполнил ее вновь. — Думаю, все мы заслужили право немного отдохнуть, — добавил он, вытирая с губ пену. — Не все же нам возиться с этими шалопаями студентами.

— Полагаю, мастер Хэрлинг придерживается иного мнения, — с косой усмешкой возразил Джонстан. — Но скажите, брат Майкл, вам удалось разузнать что-нибудь о мертвом монахе?

Майкл опустил кружку на стол и утер рукавом вспотевшее лицо.

— Откровенно говоря, мы не продвинулись ни на шаг, — со вздохом сообщил он. — Все свои соображения по этому поводу мы изложили канцлеру сегодня утром, мастер Джонстан. Но если вы целый день провели на ярмарке, вы, наверное, не знаете, что мастер Бакли бесследно исчез.

— То есть как исчез? — пробормотал изумленный Джонстан. — Сегодня вечером он собирался пообедать у меня дома. Моя матушка будет его ждать.

— Боюсь, ожидание ее окажется напрасным, — ухмыльнулся Майкл. — Но если мастер Бакли все же соизволит прийти, будьте любезны сообщить ему, что канцлер горит желанием его увидеть. А смотритель Кингз-холла не прочь получить назад свои столы и стулья.

И Майкл поведал, как они, придя к Бакли, обнаружили его комнату совершенно пустой. Джонстан слушал, удивленно покачивая головой.

— И с какого же конца вы начнете распутывать такое хитросплетение? — спросил он, переводя взгляд с Майкла на Бартоломью.

— Я бы предпочел вообще ничего не распутывать, — с досадой откликнулся Бартоломью. — Эти дознания не для меня. Работа доктора и преподавателя представляется мне куда более привлекательной.

— Я вас прекрасно понимаю, — сочувственно кивнул Джонстан. — Я тоже преподавал законоведение, но с тех пор, как я стал проктором, мне пришлось оставить занятия со студентами. Я переехал из колледжа, приобретя собственный дом в Сапожном ряду. Теперь матушка ведет хозяйство, а я могу всецело отдаться своим обязанностям. Мне бы очень хотелось способствовать вам в проведении дознания, но, увы, теперь, во время ярмарки, у меня, как и у Хэрлинга, слишком много хлопот. Жара и дешевый эль кружат головы студентам, и сейчас можно ждать любых бесчинств. Мы прилагаем все усилия, чтобы сохранить в городе мир и спокойствие.

Джонстан поднялся, увидев студента, который нетвердой поступью вышел из таверны под руку с рыжеволосой девицей. Встретившись взглядом с проктором, студент немедленно выпустил свою спутницу и устремился наутек. Хмель слетел с него так быстро, словно Джонстан опрокинул ему на голову ведро холодной воды. Девица растерянно озиралась по сторонам, не понимая, почему ее кавалер столь стремительно исчез. Джонстан с довольной улыбкой вновь опустился на скамью.

— Не всегда мне удается навести порядок с такой легкостью, — признался он.

— В городе убита еще одна проститутка, — сообщил Бартоломью.

— Я об этом слышал, — нахмурившись, кивнул Джонстан. — Вам не кажется, доктор, что после черной смерти непотребных девок в городе стало куда больше, чем прежде?

— Таково закономерное следствие опустошений, произведенных чумой, — произнес Бартоломью, глотнув холодного эля. — Многие женщины лишились семей и теперь вынуждены самостоятельно добывать себе средства к существованию.

— Но они могли избрать более достойный способ заработка, — сурово возразил Джонстан. — Например, заняться шитьем или стряпней.

— Возможно, — согласился Бартоломью, с интересом наблюдая, как жаркий спор между продавцом кроличьих шкурок и дородной матроной перерастает в драку. — Только швеям и стряпухам найти работу куда труднее, чем проституткам. К тому же услуги проституток лучше оплачиваются.

— Но продавать свое тело — великий грех, — с жаром заявил Джонстан, и голубые глаза его округлились. — Чума — это наказание, посланное Господом за наши бесчисленные прегрешения. Если мы не вернемся на стезю добродетели, нас ожидает еще более суровая кара. Но, судя по всему, люди глухи к предостережениям свыше. Вместо того чтобы исправиться, они еще глубже увязают в пучине греха и разврата.

Бартоломью не раз доводилось слышать подобные заявления. Многие считали, что чума — справедливое возмездие за грехи, в которых погрязли жители Англии. Список грехов был велик: воровство и мошенничество, война с Францией, работа по воскресеньям, нарушение поста в пятницу, богохульство, стяжательство, прелюбодеяние. Люди не сомневались, что опустошительная эпидемия — лишь первое предупреждение и вскоре новый, еще более страшный мор уничтожит всех, чьи души исполнены зла.

Отдохнув и утолив жажду, Бартоломью поднялся со скамьи. Спутники последовали его примеру. Простившись с Джонстаном, Бартоломью и Майкл окунулись в ярмарочную суету. Неожиданно чья-то рука легла на плечо Бартоломью. Обернувшись, он увидал своего зятя Освальда Стэнмора. Тот взирал на Мэттью с приветливой улыбкой.

Бартоломью улыбнулся в ответ и осведомился, как у Стэнмора идут дела.

— Великолепно, — просияв, сказал тот. — Представь себе, я продал почти всю ткань, что хранилась на складах. Более того, у меня уже есть покупатели на товар, что прибудет через несколько дней.

— Удалось шерифу найти злоумышленников, ограбивших тебя? — поинтересовался Бартоломью.

Не так давно две повозки с тканью, принадлежавшие Стэнмору, были остановлены и разграблены на Лондонской дороге.

— Нет, — ответил Стэнмор. Упоминание о неприятном событии заставило его нахмуриться. — По-моему, шериф ровным счетом ничего не делает для поимки этих негодяев.

Бартоломью сочувственно вскинул бровь. Человек, исполняющий должность шерифа, редко пользуется всеобщим расположением. Но надо признать — неприязнь, которую успел стяжать Ричард Талейт, шериф Кембриджа, была вполне заслуженной. Он уже вызвал недовольство горожан, когда не пожелал должным образом расследовать убийства проституток. А теперь выясняется, что дело об ограблении богатого купца он тоже не считает достойным своего внимания.

— Я понимаю, Талейт занят сейчас недавними убийствами потаскух, — с тяжким вздохом изрек Стэнмор. — Но нельзя позволять разбойникам безнаказанно творить произвол на дорогах. Если дороги день ото дня будут становиться все более опасными, купцы откажутся к нам приезжать, и в результате пострадает весь город.

— Сегодня утром произошло еще одно убийство, — сообщил Бартоломью, чтобы отвлечь Стэнмора от долгих рассуждений о безопасности торговли и мерах, необходимых для ее достижения.

— Да, я слышал, — кивнул Стэнмор. — Многие так напуганы этим убийством, что собираются пораньше уйти с ярмарки и вернуться в город до наступления темноты.

Он наклонился к самому уху Бартоломью и произнес шепотом:

— Знаешь, ходят слухи, что одна из городских общин намерена выяснить, кто убивает девок. Ведь от Талейта, похоже, не дождешься проку.

— Что это за община? — спросил озадаченный Бартоломью. — Уж не охотники ли за ведьмами, готовые обвинить в колдовстве всякого, кто вышел на улицу после комендантского часа?

— Нет-нет, — покачал головой Стэнмор. — Эти люди называют себя общиной Святой Троицы, среди них есть и монахи, и священники. Уж конечно, они не могут замышлять ничего дурного. Короче говоря, это некое сообщество благочестивых людей, обеспокоенных тем, что после мора город погряз в разврате и преступлениях.

Бартоломью в ответ лишь пожал плечами; слова зятя, казалось, не слишком убедили его.

— Многие горожане разделяют их беспокойство, — добавил Стэнмор. — И, насколько я понимаю, в общине собрались отнюдь не религиозные фанатики, подобные твоему отцу Уильяму. Ее члены хотят навести в городе порядок, и дай им бог исполнить это благое намерение.

Во взгляде Бартоломью по-прежнему светилось недоверие. Стэнмор в отчаянии воздел руки.

— Посмотри только, что творится вокруг! — приглушенно воскликнул он. — Даже в нашем маленьком городке жизнь полна опасностей. Кто-то неизвестно зачем убивает по ночам гулящих девок. А повозки с товарами не могут добраться к нам из Лондона в целости и сохранности.

— Но твои повозки были разграблены за много миль отсюда! — возразил Бартоломью. — Скорее в окрестностях Лондона, чем в окрестностях Кембриджа.

— Вовсе нет. Преступление было совершено в Сэффрон-Уолдене, в пятнадцати милях отсюда, — недовольно возразил Стэнмор. — И с тех пор прошло уже немало времени, — добавил он, потирая подбородок. — Я был уверен, что на ярмарке грабители попытаются продать похищенную ткань. Но хотя я приказал своим работникам осматривать все прилавки с тканью, нам не удалось обнаружить ни единого лоскутка.

— Как видно, грабители нашли применение для ткани, — предположил Бартоломью.

— Мэтт, речь идет о превосходной тончайшей шерсти, — важно заявил Стэнмор. — Всякий сброд не шьет себе штаны и куртки из такой материи.

— Значит, грабители оказались умнее, чем ты предполагал, — пожал плечами Бартоломью. — Они догадались, что ты будешь искать пропавший товар на ярмарке, и сбыли его с рук в другом месте.

— Возможно, — согласился Стэнмор. — Если это так, мне никогда не вернуть убытков. Я ведь отправил эту ткань в Лондон на покраску, поскольку цены, которые запрашивает де Белем, переходят границы разумного. Ты сам понимаешь, в какие я вошел расходы. Да, для нас, купцов, настали скверные времена. Работники отбились от рук, а платить им приходится все больше. Хороших красильщиков и ткачей днем с огнем не сыщешь, вот они и дерут с хозяев непомерно высокое жалованье. Да к тому же в любой день мы можем лишиться товара.

— Ну, эти трудности возникли не вчера, — заметил Бартоломью, пытаясь успокоить расстроенного купца. — Однако, насколько я помню, ты всегда успешно справлялся с ними, и торговля твоя приносила неплохой доход.

— Теперь все изменилось! — с горечью возразил Стэнмор. — Когда-то английские шерстяные материи не знали себе равных в мире. Но сейчас в стране почти не осталось хороших пастухов, способных правильно ухаживать за овцами, почти не осталось хороших ткачей, способных производить отменную материю, и…

— И почти не осталось хороших купцов, способных продавать ее втридорога, — со смехом завершил его тираду Бартоломью. — Довольно сетований, Освальд. Все не так плохо. Уж кто-кто, а ты никогда не пойдешь по миру!

— Да, говоря откровенно, эта ярмарка оказалась для меня удачной, — неуверенно улыбнувшись, признал Стэнмор.

Он отвернулся, привлеченный представлением акробатов из Испании. Трюкачи, наряженные в красные куртки и синие трико, выделывали всевозможные штуки — ходили колесом, перепрыгивали друг через друга, кувыркались. Оставив зятя наслаждаться увлекательным зрелищем, Бартоломью отошел прочь. Неподалеку от акробатов труппа бродячих актеров разыгрывала мистерию об Адаме и Еве; им тоже удалось собрать изрядную толпу зрителей. Желающих посмотреть на лицедеев, представлявших сцены времен чумного поветрия, нашлось куда меньше. Как видно, людей отпугивали тяжелые воспоминания, а также сопровождавшие представление призывы раскаяться и встать на путь истинный, чтобы не допустить возвращения черной смерти. Бартоломью вспомнил недавний рассказ зятя об общине Святой Троицы. Возможно, вот эти несколько человек, что с суровыми и скорбными лицами внимают актерам, и являются ее членами, подумал он.

К тому времени, как Бартоломью вновь встретился с Майклом и Кинриком, день уже клонился к закату, и прилавки постепенно пустели. Многие торговцы ночевали здесь же, на ярмарке, и сейчас готовили похлебку себе на ужин. Другие, оставив работников сторожить товар, отправлялись в Кембридж, чтобы весело провести вечерок в таверне или в борделе. Ярмарка началась лишь две недели назад, но весь хворост в близлежащих рощах уже был выбран, ибо по ночам здесь полыхало множество костров.

Бартоломью, Кинрик и Майкл присоединились к нескольким утомленным торговцам, что собирались идти в город кратчайшим путем. Посоветовавшись друг с другом, они решили, что могут ничего не опасаться в дороге, если их будет не менее двадцати. Многие торговцы несли с собой дневную выручку, дабы по прибытии в город спрятать ее в надежном месте. Ни для кого не было секретом, что под покровом темноты на дорогах совершается множество ограблений. Когда к собравшимся присоединились Стэнмор и его управляющий Хью — здоровенный детина, вооруженный арбалетом, — они отважились тронуться в путь. Кое-кто из них, несмотря на усталость, горланил непристойные кабацкие песни.

Стэнмор, шагая рядом с Бартоломью, всю дорогу рассуждал о том, сколь велик риск, которому они себя подвергают. Бартоломью предпочитал отмалчиваться и настороженно озирался по сторонам. Впрочем, мрачные предчувствия Стэнмора не оправдались, и до Майкл-хауза они добрались без приключений. Майкл незамедлительно направился на кухню в надежде раздобыть что-нибудь съестное, а Бартоломью поднялся в свою комнату и улегся в постель.

Утром его разбудил настойчивый стук в дверь.

— Доктор Бартоломью! — раздался голос Илайи, кривоногого смотрителя Майкл-хауза. — Спускайтесь скорее в сад, доктор Бартоломью! Там лежит какая-то женщина и, похоже, умирает.