Массивная фигура офицера Штадтсхена загораживала вход. Лицо его было совершенно неразличимо в темноте. Когда же он вошел в полосу света, то показался мне еще более мрачным.

— Ее поймали? — спросил я поспешно.

Штадтсхен отрицательно покачал головой и протянул мне картонную папку, которую держал за спиной.

— Копка, сударь, — произнес он.

— Значит, не возникло никаких сложностей с поиском информации?

Он отвел взгляд.

— Мне не пришлось долго искать, — пробормотал он.

— Тем лучше, — откликнулся я.

Штадтсхен наклонил голову. Мы стояли лицом друг к другу в чрезвычайно тесной комнате.

— Я просто знал, где искать, — пояснил он. — Я был лично знаком с Рудольфом Копкой. Как только вы сообщили мне, что он дезертир, я сразу понял, где смогу найти бумаги.

Мрачное выражение исчезло с его лица. Челюстные мышцы, казалось, пульсировали от напряжения.

— И где же, Штадтсхен?

— Среди дел погибших солдат, сударь. Его папка была там.

— Погибших? Но я полагал, что Копка дезертировал из полка?

— Да, сударь…

— Военный трибунал?

Штадтсхен отрицательно покачал головой и слабо улыбнулся.

— Нет, сударь.

Я взял папку у него из рук и сел на постель, чтобы прочесть содержавшиеся в ней бумаги. Там я нашел три листа и сразу же обратился к первому.

ДОНЕСЕНИЕ

Утром 26 числа текущего месяца Рудольф Алеф Копка, бывший офицер 3-го жандармского полка, скрывающийся от правосудия, был захвачен поисковой группой в лесу к юго-западу от Кенигсберга. Он находился в самовольной отлучке в течение четырех дней. Никаких мотивов его отсутствия не было установлено. В ходе допроса перед заключением в камеру, проведенного младшим офицером лейтенантом Т. Штауффельном, Копка никак не смог оправдать свое поведение. В результате осмотра тюремным доктором полковником Францихом было установлено, что гортань арестованного серьезно повреждена сильным ударом в горло. Офицер, производивший арест, сообщает, что во время погони и задержания Копка упал с лошади, наскочив на большой, низко нависший сук дерева. Копка будет содержаться в лазарете Крепости до получения показаний и созыва военно-полевого суда.

Подписал: капитан Эртенсмайер, командир батальона.

На втором листе я обнаружил подтверждение медицинского диагноза:

«Перелом гортани вследствие сильного удара в области горла».

Подписано полковым врачом.

На третьем листе имелось свидетельство о смерти, подписанное тем же врачом и засвидетельствованное капитаном Эртенсмайером:

«Заключенный скончался от ран».

И вновь я был поражен неполнотой этих документов. Они напоминали мозаику, в которой отсутствует несколько важнейших частей. Во-первых, кто был тот таинственный офицер, который производил арест, возглавлял поиски Рудольфа Копки и оказался свидетелем несчастного случая, искалечившего Копку и в конце концов ставшего причиной его смерти? Почему в документах не названо его имя?

— Кто возглавлял поиски, Штадтсхен?

— Не знаю, сударь.

— Копка умер в тюрьме? — спросил я, откладывая бумаги в сторону.

Штадтсхен вытянулся по стойке «смирно», однако ответил не сразу.

— В определенном смысле, сударь, — сказал он.

— Ну так что же? Да или нет? — взорвался я.

— Да, конечно, да, сударь.

— От раны в горло? — спросил я. — Или от чего-то еще?

Штадтсхен взглянул вначале на стену, а затем перевел взгляд на потолок.

— От чего-то еще, сударь… — ответил он без всякой интонации.

Я предпочел оставить его в таком напряженном состоянии, а сам некоторое время молча мерил комнату шагами.

— Что происходит, когда человек дезертирует, Штадтсхен? Когда я упомянул военный трибунал, вы ответили отрицательно. Теперь извольте объяснить мне, как все произошло.

Штадтсхен продолжал, задрав голову, смотреть в потолок, так, словно ему самому только что удалили гортань.

— Я не стану больше делать вам никаких предупреждений, — резко произнес я. — Вы обязаны рассказать мне все, что вам известно. Наше расследование не имеет отношения ни к каким военным тайнам. Меня не касаются вопросы вашей внутренней дисциплины. Моя единственная цель — выяснение обстоятельств и виновника убийства невинных гражданских лиц. Итак, что происходит с пойманным дезертиром?

Штадтсхен неуверенно откашлялся.

— Его наказывает не военный трибунал, сударь. Он опозорил мундир, и его наказывают члены его же подразделения, которые гордятся принадлежностью к своему полку.

— Каким образом проводится наказание? Вот что я хочу знать!

Штадтсхен издал громкий вздох.

— Собирается батальон, выстраивается в две шеренги с небольшим пространством посередине. Затем под каким-либо предлогом — поход в гальюн или смена камеры — предателя заставляют пройти между шеренгами.

— Звучит вполне безобидно, — прокомментировал я, когда он сделал паузу.

— У каждого в руках большая палка, — медленно продолжил Штадтсхен. — И он без всяких колебаний пускает ее в дело.

Несколько мгновений я внимательно всматривался в его лицо.

— Короче говоря, Копку забили до смерти. Верно?

Штадтсхен ничего не ответил. Просто смотрел перед собой ничего не выражающим, холодным, тупым взглядом. По прошествии нескольких секунд он кивнул.

— Офицер, проводящий задержание, руководит и окончательным наказанием?

Ответ я получил мгновенно.

— Вполне вероятно, сударь. В подобных случаях имена редко остаются в документах.

— Власти знают об этой незаконной практике, я полагаю, — произнес я, затем снова взял бумаги и просмотрел их.

Губы Штадтсхена изогнулись в фальшивой улыбке.

— Официально, конечно, нет, сударь. А в армии, если дело проводится неофициально, то его как бы и нет.

Я закрыл глаза и потер веки. Список кенигсбергских жертв становился все длиннее. Четыре человека были убиты на улицах по невыясненной причине. Морик стал пятым. Тотцы — шестой и седьмой жертвами. Рункен — восьмой. И вот теперь список приходилось дополнить Рудольфом Алефом Копкой.

— Уходите, Штадтсхен. Убирайтесь, — приказал я, махнув рукой.

Как только дверь закрылась, и его шаги затихли в конце коридора, я бросился на постель. Голова у меня шла кругом от противоречивых мыслей и чувств. Помню только эту путаницу. Каким-то образом мне все-таки удалось заснуть. Темная бездна открылась передо мной, вакуум без сновидений, в который не вторгались образы Морика и Тотцев. Не было видно и Люблинского. А Копка вполне мог быть жив и исполнять свои обязанности в шумной компании сослуживцев. Никто не входил в сад профессора Канта и не оставлял следов на снегу. И милое личико Елены вытеснило то, другое лицо с бледной кожей и серебристыми волосами.

Когда я проснулся, первые утренние лучи пробивались в узкие бойницы, служившие здесь окнами, и длинное бледное лицо сержанта Коха нависало надо мной подобно призрачному воплощению взошедшего солнца. Он сидел на стуле рядом с моей койкой.

— Я рад, что вам удалось немного отдохнуть, сударь, — сказал он тихо.

В комнате было немного теплее.

— Вы разожгли печь, Кох? — спросил я. — Я не слышал, как вы вошли.

— Я здесь уже давно, сударь. Попытался провести время с пользой. Но не хотел вас тревожить без толку.

Я поспешно сел.

— Люблинский умер?

Кох покачал головой.

— Доктор говорит, что он может потерять зрение. Рана глубокая, и есть опасность инфекции, однако здесь уже ничего нельзя поделать. А жить будет.

— Где он сейчас?

— В специальной палате в лазарете здесь, в Крепости.

— А Анна Ростова?

Кох покачал головой.

Я снова лег на подушку и дышал уже намного спокойнее.

— Вы полагаете, убийца — она, не так ли, Кох?

Сержант опустил глаза. Создавалось впечатление, что он перекладывает колоду карт, просматривая каждую в поисках нужной. Заговорил Кох только после длительной паузы.

— Многое на это указывает, не правда ли, сударь? — произнес он. — Нам известно, что она причиняла вред самым разным людям с помощью того мерзкого «дьявольского когтя», не только одному Люблинскому. А вспомните, чем она занималась в своем чулане, сударь. Там тоже материала вполне хватит для тюремного заключения. И притом очень длительного.

— Но совершала ли она те убийства, которые мы расследуем, Кох?

Анна Ростова занималась прерыванием беременности, была проституткой, она ослепила офицера Люблинского, обманула и причинила вред очень многим людям, однако, если не будут получены неопровержимые доказательства ее причастности к убийствам, я смогу добиться некоторых поблажек для нее за эти гораздо более мелкие преступления.

— Копка мертв, — добавил я, пытаясь отвлечься от опасной темы. — Его прогнали сквозь строй.

Кох нахмурился:

— Кто такой Копка, сударь?

— Тот самый офицер, который вместе с Люблинским был послан охранять тело Яна Коннена. Они также написали донесения и сделали рисунки второго трупа. Но некоторое время спустя Копка решил дезертировать. Как вы думаете, Кох, что заставило его принять подобное решение? Он знал, какова будет его судьба, если его поймают. Все солдаты и офицеры знают, что их ожидает в подобном случае. Люблинский тоже знал. Может быть, поэтому никогда и не пытался сбежать…

— Господи! — пробормотал Кох. — Неужели вы думаете, что Люблинский подговорил его?

Я пожал плечами:

— Если Анна Ростова — убийца, а Люблинский — ее сообщник, в этом есть некая логика. Возможно, Копка понял, что происходит, и сбежал в страхе от того, что с ним могут сделать Люблинский и Ростова. Конечно, мы можем только строить предположения. До тех пор, пока не поймаем ее…

Я постепенно переходил на шепот, а затем совсем замолчал, и некоторое время мы сидели в полной тишине.

— Не думаю, что все расследуемые нами убийства когда-нибудь удастся объяснить с помощью ясного и рационального мотива, герр Стиффениис, — решительно произнес наконец сержант Кох.

Я внимательно всматривался в его лицо. Оно было худое, изборожденное морщинами. В нем отражались мое собственное смятение и растерянность.

— Я вас не понимаю, Кох.

— Я склонен согласиться с точкой зрения профессора Канта, сударь, — сказал он, попытавшись улыбнуться. — Вы помните, что он говорил об удовольствии, получаемом от убийства? Он говорил также о том, что чистое Зло существует как факт и что оно не требует никаких объяснений. Конечно, если бы у нас имелся какой-нибудь простой мотив, все бы сразу разъяснилось, и мы бы были страшно рады. Но что, если такого оправдания не существует? Он опустил глаза и мрачно взглянул на свои руки, затем снова поднял глаза на меня. — Анна Ростова — это Зло. Здесь не может быть сомнений. И вы не нуждаетесь ни в каких доказательствах, чтобы осудить ее. Прусский уголовный кодекс 1794 года никто не отменял, habeas corpus не требуется. Наполеоновская армия может вторгнуться в страну в любой момент. Министр фон Арним совершенно ясно обосновал необходимость введения военного положения. Я сам читал циркуляр, сударь.

— В чем мы обвиним ее, сержант? В колдовстве? — раздраженно прервал я его. — В том, что она, по собственным словам, состоит в сговоре с дьяволом? Не так давно подобное обвинение привело бы ее на костер. И если я собираюсь предъявить Анне Ростовой какое-либо обвинение — включая и обвинение в союзе с Сатаной, — я должен четко представлять себе, в чем ее обвиняю.

— Господина профессора Канта, в отличие от вас, не отпугнуло бы отсутствие непосредственного мотива убийств, сударь, — ответил Кох.

— Что?! — воскликнул я, потрясенный его серьезностью.

— Простите меня, сударь, — сказал сержант, покачав головой. — Создается впечатление, что тому, что сейчас происходит в Кенигсберге, нет рациональных объяснений. Внезапный интерес Канта к убийствам, к примеру. Вы бы назвали его рациональным?

Кох знал о моем уважении к философу, он был свидетелем проявлений той особой теплоты, которая существовала в отношениях между нами. Но я хорошо понимал при этом, что его личная неприязнь к профессору Канту гораздо сильнее чувства долга по отношению ко мне.

— Интерес Канта к убийству, как вы его называете, вполне может предотвратить войну, Кох. Вы, конечно же, не забыли наш разговор с генералом Катовице. Ему был нужен только предлог, и я ему почти его дал. Я был убежден, что за всеми расследуемыми убийствами скрывается террористический заговор. И сумел исправить ошибку только с помощью Канта и содержимого его лаборатории.

— Тем не менее, — поспешно ответил Кох, — у нас в городе есть много людей, которые могли бы справиться с данной ситуацией гораздо успешнее профессора Канта. Правда, мне все-таки, наверное, следовало бы сказать «было»…

— Вы имеете в виду поверенного Рункена?

— Да, сударь, — ответил он, внимательно наблюдая за моей реакцией. — Профессор Кант удалил его, потому что хотел, чтобы вы вели это расследование. Если вы позволите мне быть до конца откровенным, я считаю подобный подход в высшей степени неправильным. У вас нет достаточного опыта в делах такого рода. Вы ведь мне сами признались в собственной неопытности, когда я прибыл в Лотинген.

Только тот, кто посетил страну теней…

Как мне объяснить Коху мотив, заставивший меня стать судьей? Или описать ту роль, которую Иммануил Кант сыграл в принятии мною названного решения?

— Я полагал, что причиной тому была философия, — задумчиво продолжал Кох. — Вы разделяете его интерес к рациональным методам анализа. Но разве философия может служить причиной склонности человека к консервированию органов в стеклянных сосудах? Разве философия учит приказывать солдатам делать такое, что вызывает у них гораздо большее отвращение, чем что бы то ни было виденное ими на полях сражений? Какая философия способна потребовать от обычного солдата взять карандаш и рисовать мертвеца? Или хранить трупы под снегом в вонючем подвале до восхода Луны? Готов поспорить, Люблинский именно из-за этого тронулся умом. И все разговоры о дьяволе! Во всем нашем деле я до сих пор не нахожу ни необходимой ясности, ни логических объяснений.

Я прервал его:

— Все перечисленное может показаться вам странным, неуместным, лишенным всякого мотива, Кох. А ведь в своей лаборатории профессор Кант создал то, что я назвал бы новым методом, новой наукой. Он произвел целую революцию в способах мышления. Впрочем, новые идеи всегда удивляют нас. Он же ищет лишь Ясности и Истины.

Кох поднял палец, словно прося разрешения высказаться. Глубокая морщина, свидетельствовавшая о серьезной озабоченности, прорезала его лоб.

— Позвольте мне закончить, сударь.

— Пожалуйста, продолжайте, — ответил я.

— Еще одна мысль пришла мне в голову сегодня при первых лучах солнца, и я никак не мог от нее отделаться. Профессор Кант проявляет интерес к механике Зла, который я бы охарактеризовал как крайне неприличный. Его нисколько не интересуют вопросы работы полиции. К примеру, тот ловец угрей на Прегеле вчера утром. Его следовало бы допросить. Вместо этого профессор отправил его восвояси. Конечно, профессора Канта занимают гораздо более серьезные вещи. Он пытается, образно говоря, проникнуть преступнику под кожу, в самую суть Зла, постичь его тайны. Лаборатория, которую мы с вами посетили, представляется мне самым дьявольским местом из всех когда-либо мною виденных.

Страну теней…

— У меня вызвало отвращение увиденное там, — продолжал Кох, — а вы оба были там в своей стихии. У вас с ним есть знания, которые выходят за пределы моего понимания, сударь. Если это и называется философией, подумал я, то мне не хотелось бы иметь с ней ничего общего.

Сержанта Коха ужаснуло то, что мы с профессором Кантом делали во славу философии. Меня его мнение о нас озадачило.

— Неужели вы в самом деле полагаете, что Кант верит в силу разума, сударь? — продолжал наступать на меня Кох, состроив недоверчивую гримасу. — После всего, что мы видели в той комнате?

— Вы, без сомнения, так не думаете, Кох, — ответил я с сарказмом в голосе.

Он никак не отреагировал на мою насмешку.

— Честно говоря, я был потрясен, — продолжал он. — Профессор, словно стервятник, склонился над телом бедного убитого мальчишки на берегу реки. Казалось, он черпал силы в том, что видел. Любого достойного человека охватило бы отвращение при виде подобного, но не Канта. Созерцание трупа заряжало его ум какой-то сверхъестественной энергией. Такое же впечатление сложилось у меня и в той комнате. Вы видели, как горели его глаза, сударь? Он был полон дикого возбуждения. Его голос сделался сильнее и громче, весь его вид изменился. И это при том, что профессору уже восемьдесят…

Кох на мгновение замолчал и потер руки, словно для того, чтобы стереть с них грязь.

— Признаюсь, его поведение вызвало у меня отвращение, сударь. Казалось, он получает наслаждение от самого факта смерти. Она его не ужасает и не угнетает. Отнюдь! У меня сложилось впечатление, что тема смерти захватывает его каким-то особым образом, который лично мне представляется не совсем… нормальным.

Перед тем как произнести последнее слово, Кох сделал паузу. После чего замолчал в ожидании моей реакции. Я ничего не ответил. О моем поведении сержант не сказал ни слова, но не скрывал того неприятного факта, что, по его мнению, я разделял ненормальный интерес Канта.

— Не тратьте время на объяснения того, что заставило Анну Ростову совершить эти преступления. Оставьте их профессору Канту. Он найдет ответ.

Как мне было защищать философа от столь извращенного взгляда на его намерения? Иммануил Кант создал лабораторию в интересах науки и лучшего понимания окружающего мира. С той же целью он пришел вчерашним утром на Прегель. Он не «склонялся, словно стервятник» над трупом Морика, высасывая энергию из мертвеца подобно вампиру. Он искал Истину, забывая о том вреде, который может причинить своему великому уму и хрупкому телу. И я был единственным человеком, способным понять его метод и оказать ему реальную помощь в работе. Почему же этого не понимал Кох?

Лихорадочно пытаясь отыскать какой-то решающий аргумент в ответ на невежественное брюзжание сержанта, я бросал взгляды по сторонам и внезапно заметил листок бумаги, валяющийся на полу. Он, должно быть, выпал у меня из кармана. На нем был рисунок следа, который я вчера обнаружил на снегу перед домом профессора Канта. И в то же мгновение глубочайшее умиротворение снизошло на мой одолеваемый сомнениями ум. Казалось, я иду по обширному и тихому лесу, который с первым дуновением зимних холодов покинули все птицы.

— Я покажу вам, что профессор Кант вовсе не приходит в восторг от Зла, Кох. Я докажу вам это! — воскликнул я, удивляясь тому, как я мог забыть такое важное свидетельство. — Немедленно пошлите за экипажем. Сейчас мы собственными глазами убедимся, является ли Анна Ростова убийцей. С помощью профессора Иммануила Канта, следует добавить.